Эфраим Севела. Викинг --------------------------------------------------------------- из книги "Почему нет рая на земле" Издательство "ABF" Москва 1994 г. 1974 год OCR: Гершон. г. Хеврон. --------------------------------------------------------------- Привокзальную площадь убирали две снегоочисти- тельные машины. Металлические рычаги загребали и толкали вверх по желобам элеваторов грязные смерз- шиеся комья и, доползая до самого конца, они оттуда сваливались в высокие кузова грузовиков. Чтобы подъехать к вокзалу, такси обогнуло впритирку грузо- вик и несколько комьев со стуком ударило по его крыше. Альгис сидел на переднем сиденье, рядом с шофером. Он мельком глянул на светящийся циферб- лат, где настучало плату за проезд, расстегнул пальто и, уже вынимая из кармана кошелек, усмехнулся, вспом- нив, как Рита, смеясь, поучала его, что москвич никогда не даст на чай больше двух-трех гривенников, и только провинциалы, гостящие в Москве, швыряются рубля- ми, словно заезжие купчишки. Это, говорила она, пе- риферийный комплекс неполноценности и у столич- ного таксиста или официанта, кроме иронии, ничего не вызывает. Но Альгис сейчас был один, и он дал на чай лиш- ний рубль, проследив за выражением лица шофера. Тот смерил ленивым взглядом добротное велюровое пальто на Альгисе, пыжиковую мохнатую шапку на голове и, не сказав "спасибо", сунул деньги в карман. - Хам, - незлобиво констатировал Альгис, ду- мая о том, что Рита права, и что он ей это непременно скажет, когда она приедет через полчаса сюда пообе- дать с ним на вокзале. Они условились встретиться в ресторане и провести там прощальных час-полтора до отхода поезда. А пока надо было поторопиться с билетом. Альгис не сделал заранее заказа в Союзе Писателей, забыл в суете прощальных визитов, но это его не беспокоило. Мягкий вагон обычно уходил полупустым, и купить билет на вокзале даже в последнюю минуту не составляло труда. С желтым кожаным чемоданом и такого же цвета щеголеватым саквояжем в руках вошел он в гулкий билетный зал, где извивались две длинные очереди к двум окошечкам касс. Остальные четыре были за- крыты. По привычке удивляться каждой нелогичности он подумал о том, что если бы были открыты все шесть касс, люди бы не толпились в очереди, никто бы не раздражался, не томился в этой духоте. Но подумал он об этом благодушно, как здоровый человек выслуши- вает рассказ о чьих-то болезнях. Конечно, плохо... но что поделаешь? У кассы, где продавались билеты в мягкий вагон, было пусто, и Альгис уверенно напра- вился туда, скользнув взглядом по громадному табло над кассами. И остановился. На табло светились бук- вы: МЯГКИХ МЕСТ НЕТ. Альгис сразу почувствовал усталость, опустил ве- щи на каменный пол, еще раз прочитал надпись и уви- дел, что окошечко кассы, куда он направлялся, закры- то фанерной дверцей. Это был сюрприз и настолько неожиданный, что Альгис сразу потерял доброе состо- яние духа. Значит, ему предстояло целых двадцать часов томиться в многолюдном вагоне, терпеть сосе- - дей, которых он знать не хочет и чьи занудные россказ- ни слушать не желает, вдыхать запах чужого несвежего белья и, возможно, вообще глаз не сомкнуть из-за чьего-то храпа. - Весело, - подумал он и с большой неохотой, но все же решил поискать железнодорожное начальство и. козыряя всеми своими регалиями, выбить билет в мяг- кий вагон. Его всегда коробило, когда кто-то лез со своими заслугами и требовал для себя привилегий. Но что оставалось делать? Не ехать же ему в общем вагоне. Разговор с дежурным по вокзалу ни к чему н, привел. Альгис только унизился, показав ему лауреатс- кую книжку. Дежурный в большой красной фуражке. молоденький и сонный, равнодушно вернул ее Аль- гису, буркнув, что мягких мест нет, весь вагон забро- нирован для иностранных туристов, и ушел, оставив его с книжкой в руках. - Удивительное дело, - рассердился Альгис, из-за каких-то иностранных туристов, среди которых несомненно есть и шпионы, а уж недоброжелателей полно, его, советского человека, заслуженного, извест- ного поэта, наконец, коммуниста, хозяина своей стра- ны, лишают возможности ехать с удобствами. И то же самое в гостиницах. Альгис вспомнил, как однажды он застал свои вещи вынесенными из номера в коридор, и администратор гостиницы предложил ему переселиться в другую комнату, похуже, в полупод- вальном этаже, и все потому, что приехали туристы, и он, Альгис, должен освободить им место. Это ла- кейское заискивание перед иностранцами и абсолют- ное неуважение к своим, что считалось нормальным во всей России, коробило Альгиса, но возмущаться этим не было смысла. Мало ли нелепостей в нашей жизни? Не он один с этим сталкивается, и никто не ропщет. А чем он лучше других? И так уж жизнь окружила его благами, недоступными большинству. Мелкие неудоб- ства можно и не замечать. Он снова вернулся к табло. Купейные места были. Это не то, что в мягком вагоне. Купе на четверых и обычно без пустых мест. Но в купе публика все же почище, чем в общих плацкартных вагонах. И он со вздохом оглядел длиннющую очередь у кассы. Какие- то деревенские мужики и бабы, многие с хнычущими детьми на руках, и чемоданами и мешками у ног. По мере движения очереди каждый переставлял на шаг свои вещи. По одежде и облику Альгис определил в них русских и белорусов. Ведь поезд шел через Смоленск, а дальше пересекал всю Белоруссию. Литовцев он сразу выделил. Одетые, казалось бы, как все, они чем-то неуловимым отличались от своих соседей, То ли иным выражением глаз, немножко за- мкнутым, чужеватым, то ли покроем одежды и мане- рой ее носить. Они выглядели аккуратней, строже. И породистей. Вот именно - другую породу узнавал в них Альгис среди славянской толпы. Прибалтийский облик. Те, не похожие на русские, черты, которые так нравились в Альгисе русским женщинам и за что Рита называла его викингом. Вспомнив о Рите, Альгис встревоженно глянул на часы. Она вот-вот должна была прийти в ресторан, а чтоб выстоять очередь за билетом, потребуется не меньше часа. Альгис окончательно расстроился. Подняв вещи с полу, он растерянно посмотрел на самый конец очереди, где ему предстояло занять место, и подумал, что минут через десять пойдет в ресторан предупредить Риту, а пока надо будет сдать вещи в камеру хранения, предварительно заняв место в очереди. - Поближе к народу, к массам, - ухмыльнулся он, понимая, что прощальный обед с Ритой испорчен и вообще получилось нелепо, нехорошо, и впредь не надо полагаться на случай, а все делать заранее, благо, такая возможность ему, Альгирдасу Пожере, всегда предоставляется, хотя бы из-за его положения в этом не весьма устроенном мире. Последние десять-пятнадцать лет, то есть в тот период, когда его счастливая звезда шла неуклонно в гору и его уже при жизни записали в классики, в плеяду лучших представителей современной литовс- кой поэзии, Альгирдас Пожера как-то незаметно при- вык к комфорту; стал чувствителен к малейшим не- удобствам, и оттого ситуация, в какую он попал здесь, на вокзале, окончательно испортила ему настроение, потому что он почувствовал себя таким же, как все. Но слава остается славой и она порой проявляется в са- мых неожиданных формах. В очереди у кассы Альгиса узнали. Узнал его, конечно, литовец. И стоял он у са- мого окошечка. Выбежав из очереди, этот немолодой, простоватого вида мужчина в старом пальто, по обли- ку, несомненно, средний служащий из какого-нибудь захудалого городишки в Литве, смущаясь и краснея, оттого что говорит со знаМенитостью, предложил Альгису свои услуги: купить ему билет и даже отказал- ся от денег, сказав, что у него хватит своих, и они рассчитаются потом, когда билет будет куплен. Альгис был приятно польщен, своим бархатистым голосом, к которому вернулась уверенность, поблаго- дарил его, и когда тот побежал обратно к кассе, по- думал о том, что имя уже работает на него помимо его воли, и так уже будет до конца жизни. Одно лишь портило радость. Этот человек поедет с ним в одном купе и на правах знакомого станет надоедать раз- говорами, расспрашивать о жизни писателей и отка- зать ему во внимании будет неудобно, и придется расплачиваться за услугу потерей покоя и фальшивым доброжелательствоОпасения Альгиса оказались напрасными. Будущий сосед по купе, вручив ему билет, с нескрываемым огорчением сказал, что сам он едет другим поездом и поэтому лишается возможности ближе познакомить- ся с известным поэтом, которого он лишь читал, но живым .видит впервые, и второй такой случай пред- ставится неизвестно когда. Альгис, стараясь скрыть чувство облегчения, какое испытывал от этих слов, долго, пожалуй, слишком долго благодарил его, гово- рил какие-то незначащие слова и, подхватив чемодан и саквояж, пошел из билетного зала. Все складывалось как нельзя лучше. С минуты на минуту Рита должна была появиться в ресторане вок- зала, времени у них еще оставалось уйма, и Альгис вошел в ресторан в самом наилучшем расположении духа. В добротном костюме и теплом свитере под пиджа- ком, из нагрудного кармана которого скромно, но элегантно высовывался уголок носового платка в тон свитеру, он производил впечатление одновременно и мужественного и интеллигентного человека. Свет- лые, словно выгоревшие на солнце, волосы, серые с голубизной глаза, поздний крымский загар на резко очерченном сухом лице с заметным твердым подбо- родком ("Вот такими я представляю себе древних викингов," - говорила Рита, целуя его), высокий и стройный, сохранивший спортивный склад фигуры, несмотря на то, что ему уже стукнуло сорок, и он, пока еще незаметно, но начинал полнеть, Альгис сразу был оценен официантом, безошибочно угадывающим на- стоящего клиента. Хоть ресторан и был переполнен, Альгис получил отдельный столик в углу, и интимное, с подмигивани- ем, обещание официанта никого из чужих к нему не подсаживать и готовность без промедления явиться за заказом, когда придет дама. А дамы не было. Взгляд Альгиса блуждал по залу: возможно, Рита пришла раньше его и ждет за одним из столиков. Время, о котором они условились, уже прошло. Рита, очевид- но, задержалась в пути - такси в такой час не так легко поймать. Альгис машинально полистал карточку меню и ре- шил ждать, благо, спешить ему уже было некуда. Рассматривать соседей за чужими столиками оказа- лось занятием неинтересным, и он устремил взгляд к потолку с аляповатыми, из гипса, выступами по краям. Его внимание привлекли серые круглые наро- сты возле выступов - ласточкины гнезда. Это было неожиданным открытием. Здесь, в шумном зале вок- зального ресторана, в пару и острых запахах, изо- лированные от внешнего мира, слепили гнезда ласточ- ки и, забыв о временах года, преспокойно зимовали в московской стуже. Ласточки перелетали из одного конца зала в другой, но не стремительно, молнией, как это делали их собратья там, под открытым небом" а тяжело, медленно и, казалось, как бы вразвалку" потому что они разжирели от обильной пищи, подби- раемой на столах. Они стали какими-то неуклюжи- ми - опасность здесь не подстерегала, никакой ястреб сюда не заберется. И извечный инстинкт, ведший их стайками осенью на юг, в жаркие страны, а весной -- обратно, к своим гнездам, со временем, должно быть, атрофировался. Здесь было покойно и сытно. Потолок ресторана был расписан пейзажами, вде- ланными, как в медальоны, в круглые алебастровые рамки. Пейзажи изображали густую тайгу,степь с ко- лосящимися нивами, горы со снегами на вершинах и тропические пальмы. Пересекая под потолком зал, ласточки в сокращен- ном и очень удобном варинате видели все те места, над которыми проносились их собратья: и леса и степи, и горы и джунгли. С той лишь разницей, что им не приходилось мучиться и погибать от истощения на тяжком пути, попадать под грозы и снегопады, под штормы и ураганы, и, оставляя в пути погибших това- рищей, неуклонно стремиться к неведомой, но властно зовущей цели, как это проделывали их отцы и деды и будут, возможно, делать их дети и внуки. Эти нашли свой путь: покойный и удобный. Пей- зажи в медальонах утешали душу: многострадальный маршрут, избранный предками, был всегда под рукой. видимый птичьему глазу, и это, должно быть, усып- ляло совесть и утешало мыслью, что они в конце концов не отрекались от вековых заветов, делают то же самое, но только умнее своих сородичей - без надрыва и потерь. Правда, они стали не такими быст- рыми, жиром затянулось тело, инстинкты притупи- web. Но это уже на любителя - кому что нравится. Альгис взволнованно размышлял, глядя в потолок на неуклюжих ласточек, показавшихся ему похожими на мохнатых летучих мышей. Вот уж, действительно, жизнь богаче фантазии. Какой сочный художествен- ный образ подбрасывал ему случай. Сколько граж- данственной поэтики в этом. Он обязательно напишет стихотворение о ласточках, зимующих в ресторане, о тех, кто ради житейских удобств променял роман- тику странствий, героику борьбы и смертельной опас- ности на унылое, но сытое прозябание в четырех стенах. Сколько таких людей знал на свое веку Альгис, сколько таких окружает его и по сей день. Он напишет стихотворение острое, хлесткое, как бич, полное сдер- жанного гражданского гнева и боли, и его из-за акту- альности опубликуют сразу в газетах, прочитают по радио. О нем, об Альгирдасе Пожере, снова заговорит критика, как о поэте боевом, наступательном, вспом- нят его ранние жгучие стихи, какими зачитывались литовские комсомольцы лет двадцать назад, проведут параллель между теми стихами и этим, и обязательно кто-нибудь скажет в рецензии, что "есть еще порох в пороховницах". Но больше всего Альгису хотелось увидеть реак- цию на его стихотворение, которое он уже назвал "Жирные ласточки", старого Ионаса Шимкуса. Нынешняя поездка в Москву, невзирая на то, что он осуществил здесь все, что замышлял, оставила в ду- ше терпкий осадок горечи, непонятной и беспричин- ной. Казалось бы, нет никакого повода для тревоги. Двухтомник избранных стихотворений, переведенных на русский язык, принят в печать в крупнейшем мо- сковском издательстве. Солидный аванс получен, и ци- фра со многими нулями значится в аккредитиве, по- коящемся у него в кармане. Он умышленно не перевел эти деньги на свой банковский счет, а взял аккредитив, потому что каждый уважающий себя мужчина должен иметь свободную сумму денег, ускользнувшую из-под контроля жены. Альгиса очень тепло и с почтением принимали в Москве, в Союзе Писателей. Предложили творческую поездку в страны Латинской Америки. Очень дорогую. За счет Союза. Предложили, а не он попросил. А когда он великодушно согласился, сделав вид, что размышля- ет, как выкроить для этой поездки время, которого у него, конечно, в обрез, руководство Союза выразило свою радость, будто он им сделал большое одолжение. Ну, кто еще из пишущей братии в Литве может похвастать таким положением и таким успехом? Ведь он отлично знает, каких неимоверных усилий стоит другим добиться хотя бы половины того, чем обладает он. Ему же все дается легко, без всякого напряжения. Прочное имя и репутация в литературных кругах, со- зданные некогда, теперь работают сами на него. Он вступил в ту пору, когда пожинают лавры, и что бы он ни сделал, что бы ни написал, многоголосый хор газет- ных льстецов будет курить ему почтительный фимиам. А в случае откровенной неудачи вежливо промолчат, сделают вид, что ничего не случилось. Так от чего же легонько посасывает у него на душе? Сколько ни перебирал в памяти Альгис, не мог вспом- нить малейшего обидного случая, проявления неуваже- ния к нему или иронии, ни одного укола его весьма болезненному самолюбию. Его везде принимали раду- шно, и радушие это выглядело искренним. Многие добивались его дружбы или хотя бы приятельских отношений и делали это безо всякой корысти, а только потому, что Альгис Пожера им импонировал. Не одни лишь женщины, но и мужчины откровенно им любова- лись, и блеск восхищения видел Альгис во многих глазах, когда его, высокого и стройного, как нестаре- ющего атлета, с белесыми и мягкими, как лен, волоса- ми, представляли в новой компании. Даже его легкий литовский акцент пользовался в Москве успехом, вы- зывая доброжелательные, а порой и влюбленные улыбки. Но что-то произошло в Москве, мельком, как бы невзначай, капнувшее ложкой дегтя на его самолюбие, вынудившее сейчас искать тоненькие нити к первопри- чине неприятного ощущения, уже несколько дней не покидающего его, то вспыхивая, то притухая. Старый Ионас Шимкус, отец Риты. Да. да. Этот скрюченный, но все еще жилистый паучок, с голой, как яйцо, головой. Московский литовец, говорящий по- литовски с русским акцентом, и прн этом крупнейший знаток литовского языка, всех тонкостей многочислен- ных наречий, бездонный кладезь старинного фольк- лора, с ясной юношеской памятью и неприятным скри- пучим голосом, от которого веет сибирским холодом. Ровно двадцать лет просидел он в лагере на севере, в Сибири, продубился на морозе и усох, но выжил, вернулся в Москву и, как паучок, подвижный, окунулся в жизнь, словно позади ничего страшного не было. Оптимист и работяга, он быстро занял положение одного из ведущих переводчиков поэзии с литовского на русский, и этот двухтомник Альгирдаса Пожеры он перевел и, редактировал. Причем стихи, переведенные прежде другими, он перевел заново, придав им све- жесть и блеск. Альгис, как в лотерее, выиграл, попав в такие руки, и потому он скоро предстанет перед русскими читателями в самом лучшем виде, какого можно пожелать. В переводе Ионаса Шимкуса даже слабые, не совсем удавшиеся стихи, приобретали но- вую звонкость, краски, а порой становились неузнава- емыми, сохраняя лишь мысль первоисточника. Альгис даже подумывал о том, чтобы поделиться со стариком частью своего гонорара, и это было бы абсолютно справедливо, и он даже осторожно намек- нул ему, но встретил такую отчужденность и даже обиду, что больше и не пытался заговаривать об этом. Он был знаком с Шимкусом уже несколько лет и только в этот приезд в Москву был у него дома. И не один раз, а несколько. В двухкомнатной тесной квартирке в Новых Черемушках, где все дома, унылые коробки, были похожи, как близнецы, и даже шоферы такси долго плутали по одинаковым улицам, расспра- шивали прохожих и ругались. Шимкус здесь жил с же- ной и дочерью. Дочь - Рита. В этой квартире Альгис с пей познакомился, а потом она почти каждый день, в обеденный перерыв, удирала с работы и до самого вечера была у Альгиса в казенном, но. довольно ко- мфортабельном номере гостиницы "Украина". Там они предавались любви, по пять-шесть часов не вы- лезая из постели, словно им обоим по семнадцать, и с осунувшимися, мятыми лицами возвращались че- рез всю Москву в Черемушки, и Альгис иногда про- вожал ее до подъезда, а раза два-три поднимался к старикам, задержавшись на лестничной площадке после ухода Риты, чтоб не вызвать дома подозрений. Предлог навещать Шимкусов был естественный: книга Альгиса, над которой трудился старик. И они допо- здна засиживались, пили чай, порой коньячок, старик назидательно разглагольствовал, Рита вела себя не- принужденно, ничем не выдавая их отношений. Старика Альгис недолюбливал. Его подвижность и энергия в этом возрасте, после сибирской каторги, казались ненормальными, какой-то шутовской игрой в бодряка, и Альгис исподлобья разглядывал его, неумеренно оживленно говорившего о чем-то, все ожи- дая, что вот-вот он, как проколотый мяч, выпустит воздух и превратится в кучку тряпья. Благо, одет он был неряшливо, в старые поношенные вещи. И оста- нется под тряпьем отсвечивающая бликами голова с водянистыми прозрачными глазами. Шимкyc обрусел окончательно, н звали его в Моск- ве не Ионасом, а Иваном Ивановичем. И фамилия жены была Шимкус, а не; как водится в Литве,- Шим- кене, и Рита тоже была Шимкус, а не Шимкуте. Это резало слух, раздражало Альгиса. Окончательно добивали Альгиса неоправданный оптимизм и всепрощение старика. Когда-то, до 1936 года, он был в Каунасе учителем литовского языка и литературы в гимназии, состоял в Руководстве под- польной коммунистической партии, очень немногочис- ленной тогда, так что на каждого коммуниста прихо- дилось тогда по десятку полицейских сыщиков, денио. и нощно не упускавших их из виду, но не чинивших им, заметных неприятностей. Шимкус, как человек про- грессивный, был женат на еврейке, нынешней своей старушке Рахили Абрамовне, в те годы - белошвейке- модистке. И у них была годовалая дочь, названная прелестным литовским именем Рута, а потом уже в России ставшая Ритой. Режим Сметоны долго не стал терпеть наличие кучки коммунистов в Литве. Начались аресты. Чем это грози- ло Шимкусу? От силы - одним-двумя годами тюрьмы. Но такая перспектива его не устраивала, и он перешел границу с ребенком на руках, бежал в Советский Союз, в объятия русских коммунистов, своих братьев по борь- бе, ни на йоту не сомневаясь в радушном приемеШел тридцать седьмой год. В Москве Шимкуса арестовали как иностранного шпиона, чрезвычайная тройка вынесла модный в ту пору приговор - рас- стрел, в камере-одиночке Бутырской тюрьмы он целый год ожидал рокового часа, от чего у него выпали волосы и голова стала голой, как яйцо. Потом, по необъяснимой причине, расстрел был заменен пожиз- ненной каторгой, и в телячьем вагоне с сотнями подо- бных ему страдальцев он отправился в Магадан- сначала но железной дороге до Владивостока и дальше морем, в переполненном трюме, где живые лежали рядом с покойниками. Рахиль Абрамовна, как жена шпиона, была сослана на поселение в Казахстан, про- маялась там до конца второй мировой войны, каким- то чудом смогла разыскать в уральском детском доме свою дочь Риту - десятилетнего подростка, забывше- го своих родителей. Только через двадцать лет, когда Шимкуса реаби- литировали, семья собралась вместе, в тесной квартир- ке в Новых Черемушках. Старик, когда рассказывал о своих мытарствах в лагерях, об избиениях и пытках на допросах в Лубян- ке, напоминал Альгису юродивого монаха, упивающе- гося своими язвами и страданиями и никого в них не винящего. Aль гис как-то у него осторожно спросил: - И у вас не осталось никакого чувства обиды? Ведь вам погубили двадцать лат жизни, лучшую пору. И кто? Свои же. Именем партии, за которую вы гото- вы были жизнь отдать. Вы сохранили прежнее отноше- ние к партии? - Безусловно, - хак само собой разумеющееся подтвердил старик и при этом был искренен. - Пой- мите, дорогой Альгис. Партия для меня родная мать. Я это говорю не для красного словца. И вот пред- ставьте себе: вашу мать, которая вам дороже всех на свете, изнасиловали, обесчестили злодеи. Разве из-за этого вы перестанете любить ее, отвернетесь? Конечно же, нет! Альгис был тоже коммунистом, но уже другого поколения. Без фанатизма Шимкуса, без его почти религиозной, исступленной веры. Он принимал, как должное, все партийные догмы, не обременяя себя попыткой анализа, регулярно скучал на партийныхсобраниях с сосредоточенным, как и у всех остальных, выражением лица, старался во время платить членские взносы и при этом понимал, что все играют в одну итру, ставшую привычной и не вызывающей иронии. Но основные цели коммунизма были для него свя- тыми, как и в дни юности, когда он с трепетом душе- вным принимал от секретаря свой партийный билет, ставший путеводителем в новом повороте его жизни. И когда он в стихах упоминал "сияющие вершины коммунизма", "лучезарный свет Октября" и тому по- добное, он не кривил душой и не подделывался. Слова же Шимкуса, его безоглядная вера, не взирая ни на что, коробили Альгиса, и старик ему в такие минуты казался не вполне нормальным. Совсем не- приятна Альгису была его простецкая манера во всем рубить правду-матку, поучать и наставлять, не заду- мываясь, как это воспринимает собеседник. И тут Альгис докопался до причины того неприят- ного чувства, которое в тайниках души увозил он после посещения Москвы. Виноват был Шимкус. Это он, старый паук, выпучив на Альгиса рачьи водянис- тые глаза, с блаженненькой усмешкой на занявших губах всадил Альгису в сердце иглу.. - Понимаете, мой дорогой, в згнм двуктомннка . вся-ваша поэтическая жизнь. От начала - юного, румяного и очень честного н до конца. А конец непри- гляден. Последние ваши работы словно другой чело- век писал. Не узнаю. Чем позже, тем хуже, И, все больше пустоты. Альгис ничего не ответил. А Рахиль Абрамовна, разлнвавшая по чашкам чай, перехватила обиженный взгляд гостя и, будучи тактичней своего мужа, поспеш- но 'перевела разговор на другую тему. Рита тоже была за столом. Одна опустила глаза и покраснела. Покраснела, как казалось тогда Альгису, за грубость отца. Ведь она любила Альгиса, и ей было больно видеть, как его унижают. И он не может от- ветить, потому что обидчик - ее отец. Но через день, у него в номере в гостинице "Украина", прижавшись голым телом к нему и тепло дыша в шею, она тихо сказала: - Не обижайся на отца. Я с ним согласна. Альгис вздрогнул, как от укуса, ему захотелось ударить ее, выгнать в коридор, босую и голую, на позор, но он сдержался и только глубже затянулся дымом сигареты. Собственно, кто такая Рита? Высокая и угловатая- в отца, и жгучая брюнетка - по материнской линии. Носатая. Правда, с очень сочными припухшими губа- мн и еврейскими скорбными глазами. Чем-то она нра- вилась Альгису и одновременно отталкивала, раздра- жала. Неумелая и стыдливая в постели, каждый раз напоминала она девчонку, впервые отдающуюся муж- чине, и Альгис чувствовал себя с ней неутомимым юнцом. Но во всем остальном Рита была самостоя- тельной, даже чересчур, подчеркнуто независимой и в суждениях и в поступках, и Альгис никогда не мог предугадать, чего от нее можно ожидать. Она не раз- деляла политических взглядов отца, хотя любила его по-своему, грубовато, покровительственно, как боль- ного. Не боялась вслух громить все, что ей не нрави- лось. А не нравилось ей в советской жизни очень многое. И порой она ставила Альгиса в неловкое положение. Так было, на банкете в ресторана Центрального Дома литераторов, где чествовали знаменитого мо- сковского поэта, и Рита, приглашенная туда Альгисом, с неприязненной ухмылкой, заметной всем за столом, слушала стихи, которые стал юбиляр, и когда он кончил под жидкие аплодисменты, сказала Альгису, да так громко, что слышали все: - Бедненький. Как он страдает за вьетнамских детей! А сам не платит жене алименты и даже не интересуется, что жуют его собственные чада'. Алыис в тот вечер решил больше Риту никуда не приглашать и как-нибудь вообще отделаться от нее. Легкая любовная интрижка, одна из многих, что заво- дил Альгис, приезжая в Москву, могла повредить его репутации, а это уже было слишком высокой ценой за несколько приятных часов в жестковатой постели го- стиницы "Украина". Он поссорился с ней, провожая домой. Рита спокойно, с той же усмешкой, выслушала все гневные тирады и заключила: - А тебе не кажется, милый, что ты так горячо вступаешь за обиженного мною юбиляра потому, что сам в чем-то недалек от него? Альгис не попрощался и ушел, давая этим понять, что рвет с ней навсегда. А через два дня беспокойство охватило его, и он позвонил ей в институт, долго и невразумительно извинялся, и Рита смеялась в ответ и только повторяла таким теплым и дружеским тоном, что у него начинало щемить сердце от желания немед- ленно увидеть ее: - Дурачок. Не болтай. Ведь ты - викинг. А вики- нгу все прощается. Я приду. - Когда? - нетерпеливо дышал в трубку Альгис. - Хоть сейчас, - смеялась Рита. Вот только такси поймаю. И через полчаса действительно приехала, и Альгис жадно, по-мальчишески целовал ее, мешая раздевать- ся, и она улыбалась доброй, такой нужной Альгису улыбкой, глубокие черные глаза ее туманились, и Аль- гис уже совершенно не владел собой, хотя за ним давно установилась репутация хладнокровного, уравнове- шенного любовника. Вчера Альгис не смог встретиться с Ритой. Он был занят весь день, а после десяти часов вечера женщина не могла прийти к нему в гостиницу. Ее бы не пропу- стили дежурные по этажу. В целях борьбы с развратом ханжи - блюстители морали во всех гостиницах ввели порядок, при котором весь день можно было творить, что угодно в номере, но ночью это категорически воспрещалось. - А мы ночуем днем, - смеялась она, покидая с ним гостиницу за несколько минут до десяти, и даже раз показала дежурным язык. Альгис не хотел уезжать, не повидавшись с Ритой, и договорился с ней пообедать на вокзале. Она обе- щала быть вовремя. И не пришла. Уже пора было идти к поезду. И он понял, что Рита не придет. Не придет проводить его, проститься. И не отсутствие времени было тому причиной. Она не явилась со- знательно, демонстративно, подчеркнув этим окон- чательный разрыв. Под потолком ресторана, над степями, тайгой и тропическими лесами, намалеванными в круглых медальонах, проносились ласточки - толстые, неук- люжие, как летучие мыши. Альгис сунул официанту три рубля, извинился за то, что напрасно занимал столик, и пошел из рестора- на рассерженный и голодный. - Бог с ней, с Ритой, - думал он, пробираясь к выходу на перрон с вещами оттянувшими руки.- Сама облегчила задачу. Не придется лгать, изворачи- ваться, чтоб смягчить разрыв, неминуемый, уже назре- вавший, как это бывало каждый раз, когда случайный роман затягивался. Обычно оставлял женщин он. Он совершал это элегантно, без грубости, находя пустяко- вый предлог и талантливо раздувая его до трагедии. Он покидал женщин с ощущением у них, что пострада- вшей, безутешной стороной остался он, и они даже испытывали чувство неловкости перед ним. На сей раз оставили его. Впервые. И даже не удосужились про- щальным обедом смягчить удар. Он, Альгирдас Пожера, светский лев, кумир многих женщин Вильнюса и Москвы, начинал стареть, и боле- зненный щелчок, полученный от Риты, был напомина- нием об этом. К выходу на перрон по узкому туннелю густо текла разномастная толпа пассажиров, потная и бессмыслен- но-озлобленная, увешанная чемоданами и узлами, во- лоча за руки хнычущих, сдавленных со всех сторон, детей. На перроне все это растекалось, словно развеянное морозным сквозняком с колючим снегом, и у дверей общих вагонов вырастали, извиваясь, нетерпеливые очереди. У купейного вагона народу было поменьше и совсем никого возле синего, мягкого вагона, того самого, где ему не досталось места. А кому же? Альгис ревниво шарил глазами по замерзшему перрону в по- исках тех, кто выжил его из привычного мягкого в ку- пейный вагон, кто имел на это право, а следовательно, был персоной, значительней его. И увидел. Сначала шеренгу носильщиков в по- лотняных фартуках с бляхами, толкавших тележки с горами пестрых, пузатых, невиданных форм и раз- меров чемоданов. Заграничных чемоданов. Сомнений в этом быть не могло. Затем мохнатой, пушистой c стаей больших птиц появились владельцы багажа. В добротных шубах, теплых, не здешних шапках и раз- ноцветных, мехом наружу, сапожках. Только женщи- ны без единого мужчины. Но крупные, рослые, какмужчины. Добрая половина в очках на красных от мороза лицах. И ведомые женщиной. Русской, хоть и одетой, как иностранка. И в таких же очках. И в шуб- ке не хуже. Гид из "Интуриста". Вышколенная, с уве- ренными, отработанными движениями, бабенка, в ме- ру смазливая, в меру стройна. Строгая чопорность сквозит в ее взгляде, в каждом повороте головы. Она командует этой группой туристов и отвечает за них. Без суеты, привычно, как наседка свой выводок, стала она грузить меховые толстые шубы в мягкий вагон, повелительным тоном командуя ими и при этом не- пременно улыбаясь, как это принято в лучших ту- ристских бюро мира. Альгис сосредоточил свою ревнивую обиду на ней, а не на туристах. Эта бабенка со скуластым кукольным личиком, самоуверенная от данной ей власти, эдакий фельдфебель в юбке, одетый ладно, с иголочки, типич-, ный продукт "Интуриста" (Альгис встречал их немало в своих поездках), почему-то сейчас раздражала его, словно она и только она была повинна в том, что он едет не в мягком, а купейном вагоне, и даже в том, что Рита не пришла проводить его. Она покрикивала на морозе по-английски; ловкой и гладкой скороговоркой, без нижегородского акцента и в этом ощущалась хорошая выучка, новейшая школа эпохи возросших контактов с Западом. Алгис знал английского. Он понимал совсем немножко и даже мог кое-что спросить на улице, когда бывал за границей. -Это было все, то он постиг за несколько уроков перед первой поездкой на Запад. А дальше махнул рукой. Обычно ездил с переводчиком, который по совмести- тельству был соглядатаем за ним, но зато освобождал его от всех хлопот, связанных с пребыванием в новом и непривычном месте. В мягкий вагон садились американские туристки. Это стало ясно из.обрывков фраз, долетавших до его ушей. Потом он насторожился, уловив нечто неожи- данное. Явственно прозвучала литовская речь. Не чис- тая, а с чужим, американским акцентом. Но литовская. Родная и близкая, какой бы акцент ее не окрашивал. И еще одна американка, смеясь, прокричала что-то из тамбура по-литовски. Сомнений быть не могло. Это ехали американские литовки. Ехали в Литву. Повидать бывшую родину, которую большая часть из них даже не знала, потому что родились уже за океаном от родителей, покинувших Литву. Оттого, что они на чужбине не забыли родной язык, у Альгиса стало тепло на душе, даже исчезло раз- дражение, которое вначале вызвала у него гид из "Ин- туриста". Теперь он рассматривал ее дружелюбно, по- нимая, что в Вильнюсе обязательно придется сто- лкнуться на банкете, как это бывало уже не раз. И этой бабенке суждено увезти из Литвы в Москву его пор- трет с автографом и стандартно-вежливой надписью по-русски и по-литовски. Она стояла у дверей вагона, подсчитывая поднима- вшихся по ступеням туристок, как цыплят. В корич- невой короткой шубке, вязаной элегантной шапочке, но без сапожек, а в чулках и туфлях и потому постуки- вала ногой об ногу, чтоб не застыть. И начальство и лакей одновременно. Такова профессия. Унизитель- ная и заманчивая. Заманчивая от того, что можно часто бывать за границей без туристской путевки и за казенныйсчет,покупать барахло, недоступное другим, на валюту, скупо отпускаемую в каждую поездку. Эко- номить, нa еде, буквально голодать,: чтоб. прилично. одеться в. недорогом магазине',в Париже или Лондоне и потом пускать пыль в глаза своим соседям и знако- мым в Москве. У Альгиса.был приятель, в Московском цирке- акробат. Он часто гастролировал в Европе и Америке и жаловался Альгису на свою профессию, при которой много добра домой не привезешь. Акробат не может ограничить свой рацион и урвать из денег, отпущен- ных на питание, что-нибудь для покупки вещей. Ос- лабнешь и полетишь с трапеции. Дороже обойдется. Зато, по его словам, процветали на гастролях дрес-' сировщики. Им завидовали все циркачи. Те вообще не тратились на питание, а объедали своих зверей, пожи- рая их морковь, свеклу и даже овес. Уже,не говоря о мясе. Зверь бессловесный. Не напишет донос в пар- тийную организацию. А дрессировщик, слегка отто- щав на половинке звериного пайка, везет домой из заграницы кучу добра, которому там цена - копейка, а в России - состояние. Глядя, как она постукивает каблуком о каблуки с казенной веселостью на хорошем английском языке подбадривает, развлекает иностранок, в своих шубах и меховых сапогах грузно садящихся в вагон, Альгис подумал о том, что она, в сущности, несчастный чело- век, всегда на чужом пиру, лицезреет чужое богатство, недоступное ей, и пишет в КГБ рапорты, ничем не отличимые от доносов. Такова служба. Все эти девоч- ки-гиды проходят специальное обучение, при поступ- лении на работу подписывают секретные обязательст- ва, и им присваиваются соответственно офицерские звания. В мундире и в погонах КГБ их никогда не увидишь. Их лейтенантские звания фигурируют в ведо- мостях на получение заработной платы. Шпики с на- крашенными губками, точеными ножками и сносным иностранным произношением. Он пошел к своему вагону, где у подножек уже не было жидкой кучки пассажиров - успели погрузиться, пока он разглядывал туристок. Еще была середина дня, а морозный воздух сгу- стился, как в сумерки,-и по всему перрону горели круглые лампионы фонарей, серебря снежную пыль в конусах неяркого света. Проводницу вагона, укутанную, в теплый платок поверх форменного берета, он спросил,.как можно интимней, когда она, посвечивая фонариком, вертела в своих перчатках, с оторванными для удобства кон- чиками пальцев, его билет: - Надеюсь, купе не забито до отказа? - Одни поедете. До Вильнюса? Отметить ниж- нюю полку? - Да, Пожалуйста. - В Можайске никто не сядет - ваша удача. - Спасибо. Я не останусь в долгу. Окинув опытным глазом велюровое пальто и пы- жиковую шапку на Альгисе, она посочувствовала: - В мягком места не досталось? Все загранице... Едут и едут... Чего не видали? Будто Россия им цирк. В купе действительно было пусто, и от мягкого международного вагона оно отличалось лишь тем, что было рассчитано на четырех пассажиров, а не двух, и полки были деревянные, жесткие, покрытые сверху стеганым матрасом, застланным простынями и шер- стяным одеялом. Если не подсадят соседей в Можайс- ке, он до конца доедет один, в относительном комфор- те и утром придет домой отдохнувшим. Он раскрыл чемодан и со вкусом, испытывая удо- вольствие от этого занятия, стал располагаться в купе в расчете на почти суточное путешествие. Достал пре- лестный кожаный несессер, купленный в Канаде, элек- тробритву "Филлипс" - подарок одного литовского эмигранта в Аргентине. На стол легли изящная мыль- ница, французский одеколон, щеточки, ножички, пи- лочки и множество мелочей, без которых он прежде отлично обходился, а сейчас уже не мыслит, как можно жить без них. Когда вагон, мягко качнувшись, поплыл вдоль фо- нарей перрона, Альгис уже полностью обжил свое купе и стал готовиться к обеду. Он основательно проголо- дался. Поездной вагон-ресторан никогда не блистал своей кухней, но в его положении это было последней возможностью утолить голод. Не всухомятку, каким- нибудь каменным бутербродом с колбасой и крутыми яйцами. А основательно. Горячий борщ, бифштекс или,. на худой конец, рагу иэ баранины. И рюмку-. другую коньяку. С морозу. Для аппетита. Поезда дальнего следования и в первую очередь те, что отправлялись из Москвы, снабжались сравнитель- но неплохими продуктами. Лучше тех, что можно получить где-нибудь .в городском ресторане. И при- чина этому одна: в поездах ездят иностранные ту- ристы. Их не покормишь словесными утешениями вро- де того, что, мол, в Советском Союзе временные затруднения с продовольствием уже давно стали по- стоянным фактором. Над этим можно посмеяться в своем кругу. А с иностранцами - шутки в сторону. Подавай жрать. Заодно перепадает и другим пассажи- рам поезда - советским. Красная икорка или черная. Многие уже не помнят, какой она вид имеет икра эта. А иностранные задницы думают, что русские только икру и лопают. Ложками. Столовыми. чай пьют из блюдечка на растопыренных пальцах. Обязательно из самовара. Вот так-то. Леди энд джентльмены. Слепые, как котята. Возят их, как дурачков. С черной икры броса- ют на красную. С грузинского коньяка - - на армянс- кий. Обопьются, обожрутся. Кроме балета, ничего не увидят и едут к себе на Запад большими поклонниками социализма. Он заменил свитер розовой мягкой рубашкой. Вме- сто галстука повязал на шее под расстегнутым воро- том толстым узлом пестрый, в розовых пятнышках, шарфик. Этому он научился в Латинской Америке, и многие находили, что ему к лицу. Сбросил меховые ботинки и обул замшевые мокасины. Протер руки и лицо одеколоном, внимательно осмотрел себя во весь рост в зеркале на двери, проверил достаточно ли денег в кошельке и вышел, заперев за собой дверь. Поезд мчался на хорошей скорости мимо загород- ных дачных платформ, и серые домики, убегая назад, тонули под тяжелыми снеговыми шапками. Проводница вагона, та, что проверяла при посадке билет, с одобрением окинула его элегантную фигуру и показала, в какую сторону идти к вагону-ресторану. - Как бы народу там не подвалило, - сочувствен- но сказала она ему вслед. - Вам бы, как сели, сразу туда, чтоб место захватить. О том, что в вагоне-ресторане не окажется свобод- ных мест и уже будет переполнено через полчаса после отхода поезда, Альгису не хотелось думать. Ведь боль- шинство пассажиров в отличие от него успели в Моск- ве пообедать, благо, там дешевле, чем в поезде. Он пошел по вагонам, по гулким, холодным и гро- хочущим переходам, из тамбура в тамбур. Вагоны, вагоны. Плацкартные, без купе, самые дешевые, с об- наженной для постороннего глаза жизнью их обита- телей, сразу забравшихся на двухэтажные жесткие пол- ки, выставив в проход босые ноги или мокрые подмет- ки оттаявших ботинок. В последнем тамбуре перед вагоном-рестораном стояли у запертой двери несколько человек и возбуж- денно и негодующе галдели. Альгис сразу догадался, что проводница была права, и места в ресторане заня- ты все до единого. - Да там половина мест свободных, - возмущал- ся высокий военный с багровым, то ли с мороза, то ли от выпитой до обеда водки, лицом. - Пустили только туристов и перед носом двери захлопнули. Выходит, мы - второй сорт. Мы русские! Буржуи из Америки с нами рядом сидеть брезгуют. Аппетит испортят. Безобразие! Позвать старшего! Он забарабанил кулаками в дверь, а толстый коро- тыш в белых мягких валенках, стоявший позади, пы- тался его урезонить: - Напрасно, товарищ полковник, обижаетесь, И шумите зря. Я тоже не обедал. Но раз не открыва- ют, значит, не положено. Дипломатия. Не все нам обьяснить можно. - Иди отсюда, дипломат! - огрызнулся, не обо- рачиваясь, военный. - Я жрать хочу, понял? И не позволю, чтоб в своем отечестве меня, заслуженного человека, держали за дверью из-за каких-то заморских шлюх. В тебе русской гордости нету! И сам, должно быть, не русский. Так не бубни под руку! Коротыш в валенках был широколиц и узкоглаз. Явно не русский. Из азиатов. Высокомерный тон русского полковника, не скрывавшего своей неприязни к домашним инородцам, покоробил Альгиса. Он хотел было уйти, предпочитая остаться голодным, чем подвер- гаться оскорбительной насмешке этого шовиниста, способного на все на голодный желудок, разогретый водкой. Нерусское происхождение Альгиса не останет- ся для него загадкой, стоит тому только раскрыть рот. Но полковник неистово барабанил кулаками, и дверь распахнулась. Тучный, с сальным армянским лицом шеф ресторана стоял в проеме двери в свежей белой куртке, не сходящейся на животе и завидев баг- рового от гнева полковника, расплылся в умоляющей сладкой улыбке. За его плечом сверкнули большие заграничные очки и высокая глянцевитая, словно склеенная лаком, модная прическа гида "Интуриста". Она отодвинула в сторону испуганно-заискивающего шефа и вышла к полковнику высокой грудью под белоснежной кофточкой и строгим, привыкшим пове- левать взглядом за стеклами очков. Полковник, немедленно уйдите отсюда, ска- зала она тихо, но с металлическими нотками в голо- се. - Вы мешаете нам работать. - Она подчеркнула слово "нам". - Больше повторять не стану. С вами поговорят в другом месте. Толстый коротыш в белых валенках задом выполз из тамбура. За ним последовали остальные. Остались только Альгис и полковник. Альгиса эта сцена рас- смешила, ему хотелось увидеть, как поведет себя бра- вый полковник, перед этой крепенькой и строгой да- мочкой из "Интуриста". Вернее, из КГБ. Неужели испугается ее полковник? - Я жду, - нетерпеливо сказала она. Багровая шея полковника стала белеть. Он задом отступил на шаг, сплюнул на пол у ее ног и, резко повернувшись, выскочил из тамбура, со стуком хлоп- нув за собой дверью. Альгис громко рассмеялся. Он испытал непонятное удовлетворение, что этот русский полковник, у себя дома был унижен, даже припугнут. И из-за кого? Из-за литовок. Тех самых литовок, каких этот русак два десятка лет назад за людей не считал, когда покорял Литву огнем и мечом. Правда, это были литовки из Америки и их охраняла, как цербер, русский гид. Она вскинула на Альгиса свои круглые глаза, и тонкие бровки приподнялись над краем модных стекол без оправы. Ноздри коротенького, в слое розовой пудры, носика затрепетали и широко растянулись в улыбке излишне накрашенные тонкие губы. - Вы кто товарищ? - уже не строго спросила она и с затаенным бабьим восхищением, так знакомым Альгису, посмотрела ему прямо в глаза. - Я такой же литовец, как и те женщины в ре- сторане. - Вы иностранец? - удивилась она. Нет, советский гражданин. Умирающий с го- лода. - Ну, не похоже, чтоб вы скоро умерли, скольз- нула она глазами по его атлетической фигуре. - К со- жалению, туда нельзя. Впрочем, я могу вам принести что-нибудь из буфета. - О, спасибо. Но смею вас уверить, вы напрасно меня не приглашаете зайти в ресторан. Почему напрасно? Я действую по инструкции. - А что такое инструкция? - Альгис почему-то стал находить удовлетворение в болтовне в этой "ин- туристовской" дамочкой, и ему захотелось подразнить ее, заставить напрячь не слишком крепкие мозги.- Нужно проявлять инициативу. Ситуация меняется каж- дую минуту, инструкция за ней не поспевает. - К чему вы клоните? - она поморщила невысо- кий чистый лобик, с обеих сторон обложенный лакиро- ванными локонами. Барственный, уверенный тон Аль- гиса, его импозантная спортивная фигура и мужествен- ное холеное лицо внушало ей почтение и даже робость. - Я - поэт, - сказал он. - Лауреат. Неужели вам мое лицо не знакомо по газетам? - Извините, - растерялась она. - Я припоми- 'наю... где-то видела... Вы не назовете ваше имя? - Альгирдас Пожера. Уверяю вас, эти американс- кие литовки, что сейчас аппетитно едят в ресторане, знают мое творчество. В Америке мое имя хорошо известно в литовских кругах. Но они не подозревают, что их любимый поэт и национальная гордость стоит голодный перед закрытой дверью ресторана, Она вдруг рассмеялась, и под слоем розовой пудры на щеках проступил румянец. - У меня есть идея. Я вас приглашаю обедать с туристами, а вы с ними побеседуете за столом. Ответите на вопросы. Идет? - Согласен. Но... Я надеюсь, вы знаете, как надо отвечать? - Знаю, знаю, снисходительно улыбнулся он.- Не первый раз. - Отлично. Только извините... по долгу службы... я была бы вам признательна... если б вы мне показали ваши документы. И все это ради обеда? - Her, для первого знакомства, - рассмеялась она. - Меня зовут Тамара. Тамара Георгиевна. Она протянула ему лодочкой руку, и когда он, пожав, не сразу выпустил ее, зарделась и даже потупи- ла взор. - Пойдемте. Не надо документов. Английским владеете? - Нет. А как же будете объясняться? - На родном языке. Они ведь литовки. Ах да, я совсем забыла. Вы - член партии? - Разумеется, Тамара. Еще несколько вопросов, и я уже буду бывшим коммунистом, скончавшимся от истощения. И вы будете повинны в моей негеройской гибели. Она заглянула ему в глаза мягко, по-женски и, казалось, сейчас доверчиво и покорно положит ему ладошки на грудь. Альгис знал этот взгляд, как сигнал полной капитуляции перед его мужским обаянием. - Пойдемте, я представлю вас, товарищ Поже- ра. - Она обернулась к скромно дожидавшемуся их, сложив пухлые ручки на животе, шефу-армянину:- Еще один прибор. За мой столик. Запишите в общий счет. Двери больше не открывать. - Милости просим, дорогой товарищ, - грациоз- но, как балерина, показал обеими пухлыми руками направление шеф и посмотрел на Альгиса томным взглядом черных, как маслины, глаз. - Вы будете один мужчина на весь ресторан. Как в букете роз. Они пошли по узкому проходу мимо кухни, откуда несло острыми раздражающими запахами. Она впере- ди, покачивая бедрами под туго натянутой юбкой, а он - чуть позади, слегка напрягшийся, как бывало перед публичными выступлениями, и уже недовольный тем, что согласился превратить обед в пресс-конферен- цию, на которой придется говорить избитые баналь- ности под строгим оком дуры из "Интуриста" и не замечать, что ешь. Слава Богу, она литовского не знает, а то пришлось бы взвешивать каждое слово, как на допросе. - Кстати, товарищ Пожера, - сказала она, не оборачиваясь, и словно угадав его мысли. - Я литовс- кого не знаю, а мне бы не хотелось быть лишней при беседе. Вы переведете мне... в общих чертах? Альгис не ответил, сдержался, чтоб не выдать то- ном закипающего в нем раздражения. Вагон-ресторан был разделен посредине ковровой дорожкой на два длинных ряда столиков. Американ- ки, как дети, занимали левый ряд. Правый пустовал. И только где-то на среднем столике сиротливо вид- нелся один-единственный прибор с дымящейся тарел- кой чего-то красного. Должно быть, борща. Это было место Тамары. Как наблюдательный пункт, откуда было удобно обозревать всех своих подопечных, от- вечать каждой, в каком бы конце ресторана она ни сидела. Пока Тамара торжественно, вкусно выговаривая английские слова, представляла обедающим Альгиса, официант проворно ставил второй прибор в пустом ряду рядом с тамариным - Дорогие дамы. Позвольте представить вам со- вершенно случайно оказавшегося с нами в одном поез- де необычайно интересного вам человека - гордость современной литовской советской литературы, лауреа- та Государственной премии товарища... - она сделала неловкую паузу и, лишь скосив глаза на Альгиса, углом губ спросила по-русски свистящим шепотом,- повторите ваше имя. - Пожера... Альгирдас... - также шепотом и чув- ствуя, что краснеет при этом, повторил, как школяр Альгис, разглядывая устремленные на него молодые и старые, но все с каким-то единым литовским обли- ком, лица американских туристок. - Альгирдаса Пожеру! - громко, как в цирке, возвестила Тамара, и Альгис с ужасом подумал, что она их вынудит этим возгласом на цирковые аплодис- менты. Но, к счастью, все обошлось. Ему лишь вежливо заулыбались, засверкали очками. Больше половины женщин было в очках, в оправах самых замысловатых форм и оттенков. И Альгис почему-то подумал, что за границей слишком много людей страдает недостат- ками зрения, значительно больше, чем в Советском Союзе. Если судить по количеству людей, пользую- щихся очками. Правда, его вильнюсский приятель, врач-окулист, имел свое мнение относительно этого преимущества советского образа жизни. Он считал, что у нас так мало людей в очках не потому, что у остальных здоровое зрение, а из-за отсутствия регу- лярных профилактических осмотров населения. Появление Альгирдаса Пожеры в ресторане не вы- звало сенсации у американских литовок. Они доброже- лательно и с любопытством рассматривали его, пока он раскланивался, словно на сцене, и продолжали есть, вполголоса переговариваясь. Тамара подвела Альгиса к своему столику. В его тарелке уже тоже дымился красный борщ. Он положил па колени салфетку, взял хлеб из тарелки посреди стола и стал есть, отведя глаза на пустой ряд, в конце которого у кухни стоял шеф в белой, не сходящейся на животе, куртке, с полотенцем, перекинутым через руку, и своими черными оплывшими глазами с удовлетво- рением обозревал склоненные к тарелкам головы и жу ющие рты. Тамара толстым слоем накладывала ложкой икр на хлеб и глубоко откусывала, ощерившись, чтоБ'. не смазать краску с губ. У нее была неприятная., плебейская манера есть и при этом разговаривать с набитым ртом. - Не люблю такие группы, доверительно пожа- ловалась она Альгису. - Они же, кроме английского еще и на своем тарабарском языке лопочут. А я, как дура. Стой и хлопай глазами. Может, смеются надо мной или какую гадость про нашу страну говорят. Они же все нас, русских, ненавидят. Тамара забыла, что Альгис тоже не русский, а ли- товец, и делилась с ним, как со своим человеком, ища сочувствия. В этот момент она поразительно напоми- нала полковника, тщетно прорывавшегося в ресторан. Тот же шовинизм. Высокомерный, брезгливый. В луч- шем случае - покровительственный. Альгис весьма часто сталкивался с этим даже в сре- де интеллигентной, чуждающейся официального квас- ного патриотизма. И даже такие люди, всесторонне образованные, говоря о Прибалтике, путали Латвии с Литвой, а Литву с Эстонией и почти никогда не могли уверенно сказать, какой город является столи- цей любой из этих республик. Это был тот особый род шовинизма, завуалированного, покровительственного и полупрезрительного. - Но, слава Богу, мне с ними недолго возиться,- оттопырив губы, кусала бутерброд с икрой Тамара.- В Вильнюсе сдам их литовскому "Интуристу", а са- ма домой. Альгис увидел, как в другом ряду, где обедали туристки, поднялась высокая, плотно обтянутая синим свитером, совсем молоденькая девушка и, улыбаясь до. ушей, как это умеют только американцы, направилась к ним, мотая широченными, по последней моде шта- нинами, вязаных брюк. На фарфоровом личике Тамары появилась недо- вольная гримаска, но она тотчас же смахнула ее за- ученной служебной улыбкой. Здравствуйте, мистер Пожера, американка протянула ему руку и Альгис заметил, что ее светлые, подведенные синевой глаза немного косят и от этого она была очень женственной и миловидной. - Я ваша давняя поклонница. Я слышала вас в Питсбурге два года назад. Не правда ли? - Верно, верно, - закивал Альгис, подставляя ей стул и жестом приглашая сесть. - Я был в Америке. И в Питсбурге выступал. Они оба говорили по-литовски, и лицо у Тамары стало непроницаемым. Она злилась. Это чувствова- лось по остервенению, с каким она кусала свой бутер- брод, безразлично устремив глаза поверх их голов. - - Я так рада встретить вас. Ведь я пишу докторат по литовской поэзии советского периода. В универси- тете Сан-Диего. Все, что было в американских библио- теках из написанного вами, я читала. В подлиннике. Мой литовский не очень режет слух? Не правда ли? Я американка в третьем поколении. Джоан Мэйдж. Уже мой отец был Мэйдж, а дедушка - Мажейка. Я знаю, это очень распространенная в Литве фамилия. Как в Америке Смит. Возможно, встречу родствен- ников. Не правда ли? Она говорила с каким-то округлым и смешным акцентом, будто перекатывала во рту горячую карто- фелину. Смотрела на Альгиса своими косящими серы- ми глазами без жеманства и как-то очень открыто, и это сразу расположило его к ней. Я вас не стесню, мистер Пожера, если попрошу мой обед подать сюда, чтоб иметь возможность пого- ворить в непринужденной обстановке? Ведь неизвест- но, будет ли еще такой случай, не правда ли? А спро- сить хочется очень много. Не знаю, с чего начать. Не хочу начинать с комплиментов, но, на мой взгляд, вы сегодня в литовской литературе - звезда первой вели- чины. Если можно попросите официанта, он английс- кого не знает, перенести сюда мой прибор. Альгис искренне обрадовался тому, что она будет обедать с ним. Озорно подмигнув, подозвал офи- цианта и велел все подать к этому столу. Не спросив согласия Тамары, а попросту забыв о ней. Но стоило официанту все перетащить сюда, как из-за другого столика поднялась дородная, в очках с толстыми линзами, туристка и на вытянутых руках, смеясь и притворно вскрикивая, понесла свою тарелку с бо- рщом к их столу, села рядом с Джоан и на хорошем литовском представилась густым басом. Она была школьной учительницей из Чикаго и в воскресной школе для детей выходцев из Литвы вела уроки языка и литературы. Еще несколько туристок со своими тарелками перебрались за соседние столики. Тогда поднялась со своего места Тамара и захлопа- ла в ладоши, призывая к тишине. - Дорогие друзья! - сказала она по-английски.- Я понимаю ваш интерес к известному литовскому поэту. Но чтоб не утруждать нашего гостя излишними вопросами, я предлагаю определенный порядок. Кто желает, задает вопрос мне, я перевожу мистеру Поже- ре, а он вам отвечает. Так мы сэкономим время и уз- наем много интересного и полезного. Итак, какие бу- дут вопросы? - Женат ли мистер Пожера и сколько у него детей? Тамара перевела ему вопрос и сочувственно, словно оправдываясь, сказала: - Вот такие они все. Ничего серьезного. Альгис с улыбкой ответил, что он женат и у него двое детей. Даже достал из кармана фотографию жены с детьми, и карточка пошла по столам, из рук в руки, сопровождаемая восклицаниями и шум- ными одобрительными комментариями. Тамара тоже мельком глянула на фотографию, возвращая ее Аль- гису, и спросила: - Блондинка? Альгис не ответил. Вопросы посыпались со всех столиков. Ему при- шлось рассказывать, в каком доме он живет, собствен- ном или наемном, и в связи с этим объяснить, что такое кооперативная квартира и сколько она стоит. Цена показалась американкам невысокой. Но зато, когда он, приврав на одну больше, сказал, что живет в пяти комнатах, это не произвело на них никакого впечатления. И автомобиль "Волга" в собственном гараже никого не удивил. Правда, Джоан заметила, что в Америке известно, как дорог и как нелегко купить в Советском Союзе автомобиль. Тамара кор- шуном кинулась на нее, заявив, что это все враждебная пропаганда и не соответствует действительности. У нее, мол, тоже есть автомобиль и у официанта, который их обслуживает, тоже имеется. Он незадолго до этого ей сказал. Бесцеремонность Тамары окончательно рассердила Альгиса. Он обратился к литовкам на литовском языке и попросил задавать вопросы ему без переводчика. - Тогда давайте установим порядок, - попросила всех Джоан. - Каждая задает по одному вопросу. В противном случае мы замучим мистера Пожеру, и он о нас будет плохо думать. Не правда ли? Первый вопрос мой. Скажите, мистер Пожера, насколько пра- вильна наша информация о том, что в СССР нет свободы слова, и деятели культуры выражают не свои мысли, а то, что им указывает партия коммунистов. И при этом мило улыбнулась, скосив свои серые глазки так, будто сказала Альгису нечто весьма при- ятное. Вопрос был не нов. И иностранные делегации, по- сещавшие СССР, обязательно задавали его, и сам Аль- гис, когда выезжал за границу, на каждом митинге, пресс-конференции или даже частной встрече у кого- нибудь дома слышал все тот же назойливый вопрос. И ему казалось нелепым, что умные, седовласые люди задают его с таким невинным видом, будто сами не знают, что не может быть никакой свободы при дик- татуре, тоталитарном режиме. А возможно, им всякий раз доставляло садистское удовольствие заставлять его изворачиваться, лгать, не краснея, нести околесицу, набившую всем оскомину. И никто из них, людей действительно свободного мира, где можно безбояз- ненно трепаться о чем угодно, никто ни разу не поща- дил его, как это бывает у порядочных людей при виде противника, не способного к сопротивлению. Каждый раз Альгис принимал сосредоточенный за- думчивый вид и врал. Умело, вкусно, хорошо постав- ленным голосом. Доказывал, что черное - это белое и наоборот. Нагло, не смущаясь. Принимая законы этой игры и издеваясь над своими слушателями так же, как они над ним. И на сей раз в вагоне-ресторане, с отеческой улыбкой глядя в косящие глазки Джоан, он говорил о том, что только социализм дает подлинную свободу художнику. Никто не оказывает на него давления. Никто, в отличие от Запада, не может купить его совесть: Советский художник творит по велению свое- го сердца. А так как он коммунист, то сердце его принадлежит партии. Выполняя партийный заказ, он осуществляет величайшую свободу творчества, то есть - волю своего сердца. Доброжелательно внимавшие ему туристки, в основ- ном дамы, весьма далекие от искусства, ничего, не поняли из его сложного построения, но на всякий случай согласно закивали, не желая прослыть в его глазах профанами. Лишь Джоан, отведя глаза, тихо сказала: Вы меня не убедили. На нее зашикали сразу несколько американок по- старше, а одна с укором заметила: - Мистер Пожера, мисс Мэйдж, беседует со всеми нами. И мы ему очень признательны за любезное согласие. Ваше замечание граничит с бестактностью. Она сказала это по-английски и дала повод вме- шаться Тамаре. Господа, - нервно вскочила она с места, - мы не даем спокойно поесть нашему гостю. Я предлагаю отложить беседу до приезда в Вильнюс. Там у нас будут условия для такой интересной беседы. - Тамара! - по-русски прикрикнул на нее Альгис, и его раздраженный голос насторожил всех в ваго- не. Вы недостаточны умны, чтоб давать мне указа- ния, как вести себя с иностранцами. У меня больше опыта, чем у вас и еще ни разу я не допускал оплошно- стей. У вас же они в каждом слове. Подобным поведе- нием вы компрометируете не себя, а страну, которую по недоразумению представляете. Вам ясно? Умолк- ните, прошу вас. Если дорожите службой. У Тамары под пудрой проступил густой и неров- ный румянец, ноздри побелели, а губы сжались тонким червячком. Но холодный безжалостный взгляд серых глаз Альгиса, устремленных на нее в упор, заставил ее сникнуть, опустить голову и сделать вид, что она ест и больше ничем не интересуется: Американки - свидетельницы этого поединка по- лучили несомненное удовольствие. И больше всех Джоан. Хотя не поняли ни одного слова в резкой отповеди Альгиса. Тамара больше не мешала разговору. Альгис, от- вечая американкам, рассказывал об экономическом подъеме в Литве, приводил цифры роста промышлен- ности, числа студентов, женщин, занявших видное по- ложение в общественной жизни. Все это он знал на- изусть со времени своей первой поездки за границу, когда готовился всерьез и заучил множество статисти- ческих данных. Эти цифры не были вымышленными. Но они не давали правдивой картины жизни Литвы, а лишь одну сторону, весьма выгодную для демонстрации. А вот подлинная жизнь с ее страстями и драмами, дейст- вительная судьба Литвы, страны очень сложной и тра- гичной, будет тщательно закрыта от них стараниями мощного и бдительного аппарата, одним из мелких винтиков которого была недалекая Тамара. Да и сам он. Разве не уводил он их своей гладкой и доверитель- ной болтовней от правды, познать хоть частицу кото- рой приехали они из такой заокеанской дали, уплатив немало долларов, хотя многих из них богатыми не назовешь. С другой стороны, зачем открывать им правду? Чтоб насыпали соли на наши раны? Заулюлюкали, залаяли в эфире и прессе? А что толку? Кому от этого станет легче? Литве? Литовцам, которых так мало осталось на родине? Еще один бунт вызвать? Толкнуть народ на самоубийство? Нет, пусть это делает кто угодно, но не он, Альгир- дас Пожера. Он любит свой народ. Больше, чем мно- гие записные доброжелатели. Он - певец своего наро- да, Признанный народом. И не будет тыкать носом в черное. Потому, что он видит перспективу и туда, к свету, к счастью, будет указывать людям путь. Не- легкий путь. Через муки и кровь. Новое всегда рожда- ется в муках. Но вот задала вопрос Джоан. И все стихли, потому что сами не решились об этом спросить. Она повтори- ла вопрос по-английски, чтоб и Тамара знала, о чем она спрашивает. Тамара с ехидным прищуром из-под очков уставилась на Альгиса: а ну-ка, посмотрим, как ты выпутаешься? Джоан задела больной нерв, глубоко и тщательно скрываемый от заграницы. - Ответьте, пожалуйста, мистер Пожера, на один вопрос. Но если по какой-либо причине вас затруднит ответ, я не буду настаивать. В последнее время в запад- ной прессе, особенно в газетах прибалтийских эмиг- ратов, появляются какие-то устрашающие сообщения о том, что случилось в Литве сразу после второй мировой войны. Будто бы русские, чтоб усмирить Литву, заставить ее покориться после потери независи- мости совершали массовые убийства на манер тех, что французы допустили в Алжире примерно в ту же пору. Насколько эти слухи соответствуют действительности? Если я не ошибаюсь, мистер Пожера, в те годы вы уже были взрослым и делали первые шаги в литературе. Ваши стихи, датированные тем временем, посвящены классовой борьбе, мужеству коммунистов. Следовате- льно, они в какой-то мере должны были отразить те события, если все это не клевета врагов? Вы в те годы писали о литовских девушках, с гордо поднятой голо- вой.идущих на смерть. Это было после войны, в мир- ное время. Против кого они шли и кто угрожал им смертью? Слушая этот длинный, бесконечный вопрос, Альгис машинально кивал. Ни Джоан, ни эмигрантская пресса не знали и толики правды. Все было настолько страш- ней, что рассказывать об этом сейчас, спустя двадцать лет, бередить еле зажившие раны, было жестоко и бес- сердечно. Альгис знал много, слишком много, чтоб выкладывать им, благополучным американским да- мочкам, глубокую боль несчастной великомученни- цы - Литвы. В Литве тогда шла война. Необъявленная и в ис- торических летописях неотмеченная. Жестокая, беско- мпромиссная, порой принимавшая неслыханно изу- верские формы. Война велась без всяких правил и по- тому была особенно бесчеловечна. Пленных не брали обе стороны, а если кто и попадал живым, то дышал . лишь день-другой, пока из него выбивали нужные све- дения. Потом зарывали, как падаль, без креста, без какой-нибудь отметины. Горела, истекала кровью маленькая крошечная Литва. И это длилось много лет после второй миро- вой войны, когда вся планета приходила в себя, залечи- вала раны и рвалась к удольствию мирной жизни, как всегда бывает после большого кровопускания. И ни- кто - ни на Западе, ни в России - не знал, что в Литве л|ьется кровь на каждом шагу, и потери этого малень- кого народа затмили то, что унесла у него мировая война. Численность населения катастрофически, замет- но для глаза, падала, с каждым месяцем угрожая полностью вычеркнуть литовцев из списка наций. Жалкие сведения доходили из Литвы, оцепленной русскими войсками, закрытой для иностранцев (да и жителям России нужны были пропуска, чтоб при- ехать туда). Эти слухи не принимались на веру, от них отмахивались, как всегда бывает, когда хотят сохра- нить душевный покой, не добавлять к своим бедам еще чужие. Тем более, что в московских газетах Литва ри- совалась чудным краем озер и янтаря, оттуда при- возили невиданные в России копченые окорока, вкус- ные сыры, розовое сало толщиной в пять пальцев, п уже тогда начинали входить в моду литовские ку- рорты Паланга и Друскеники. В Москве выступали литовские ансамбли, и парни и девушки, краснощекие, светловолосые, высокие и стройные, как на подбор, изумляли москвичей вихрем народных плясок, узо- рами и покроем невиданных доселе национальных костюмов. Даже в Литве, в местной печати ни словом не упоминалось об этой войне. Говорилось о классовой борьбе, о создании колхозов, о сопротивлении кула- ков, и это был привычный стандарт, за которым не угадывалась действительность. Улыбались со страниц газет знатные литовские доярки, свинарки, трактори- сты, но улыбка их оставалась на газетном листе. Пор- трет в газете, похвальная статья о человеке были при- говором, который обжалованию не подлежит. Лесные братья находили этого человека, где бы он ни скрывал- ся, и приговор был один: смерть. Многих, о ком писал в газете Альгис Пожера, постигла эта участь. В их числе и Броне Диджене. Она была на его совести. За смерть активиста мстила советская власть: хва- тали всех, кто жил в этой волости, и угоняли эшелона- ми в Сибирь, а кто пытался спастись, стреляли на месте и не давали родне хоронить. В конце сороковых годов Литва была советской Вандеей. Одна дралась, не сдаваясь, без надежды на успех. И истекала кровью, потому что кровь малень кого народа не бесконечна и имеет предел. Никто до сих пор не подсчитал, сколько тысяч убито, и кто остался в холодной сибирской земле. Сталин действовал по принципу: цель оправдывал г средства. И потому, чтоб подсечь корни националь- ного сопротивления, не виданного доселе и угрожа ющего примером остальным народам, приказал лик- видировать его питательную среду, то есть, народ. В каждом месте, где вспыхивали бои, население высе- лялось в Сибирь, все подряд, от стариков до грудных детей. Тысячи хуторов стояли пустыми, с заколочен- ными окнами. Поля кругом зарастали кустами, и оди- чавшие кошки бродили по безлюдному запустению. В Красноярский край, к берегам Енисея, уходили из Литвы бесконечные маршруты товарных поездов н,г- 7 битых, как скотом, людьми. Там их ждал мороз, голод и смерть. Угоняли в Сибирь так много, что в Литве Красноярский край стал называться Малой Литвой Мажойи Лиетува. В этой резне Альгис был на стороне сильных, на стороне оккупантов. Не потому, что он не любил свой народ, но как раз - наоборот. Он, а таких было тоже немало в Литве, из любви к народу готов был его истребить. Он верил, без тени сомнения, что путь коммунизма единственно верный, и никакие жертвы не могут и не должны остановить его победное шествие. Но народ, его народ, умирал, не желая идти этим путем, ненавидя своих русских поводырей, и Альгис страдал, пытаясь понять упрямство своих соплемен- ников невольно восхищаясь их мужеством и героиз мом, таким массовым, каким не мог бы похвастать, другой народ. Героизма было столько, что он на много лет стал обычным явлением, нормой жизни. Героизм тысяч одиночек, который никогда не будет воспет. Героизм коммунистов, не думавших о страхе, когда забирались в глухие хутора, каждую ночь меняя ночлег, засыпая с пистолетом под подушкой и умирая от пули в заты- лок или от топора в лоб. Героизм их врагов - лесных братьев, гонимых по чащам, как затравленные звери, и находящих свою смерть от гранаты в лесном бункере под корнями вековых сосен. Такие бункера, завали- вшиеся от взрывов, становились их братскими мо- гилами. Теперь у Альгиса часто бывают сердечные боли. Внезапный приступ. Еще не инфаркт, а сосущая, но- ющая боль. Это отдается сердечной спазмой его моло- дость, страшная, обугленная, какой бы он сейчас и своему врагу не пожелал. Глубокой занозой сидит в его сердце память о том времени. Глядя на ждущие его ответа лица американских литовок, он среди множества жертв той поры в первую очередь видит женщин. Они гибли наравне с муж- чинами. Не уступая им в храбрости. И проступают три женских лица. Все красивые литовской неяркой красотой. Молодые и скорбные. будто ведающие, на что обречены. Ох, рассказать бы вам хоть бы эти три истории. Уездное начальство могло быть довольным - рань- ше всех в Литве здесь удалось водворить порядок. Уезд славился своими черноземами. Литовская Украина- так писали о нем в газетах. Крестьянин тут был крепкий, зажиточный, не чета соседям. Каменные дома нод железными крышами стояли среди свекловичных нолей, как помещичьи усадьбы, окруженные садами и пчелиными пасеками. А лесов было мало, отдельными островками врезались они в раздолье тучной черной земли, и ничто тут не напоминало привычный литов- ский пейзаж. Все это облегчало задачу начальству. С богатым .мужиком не церемонились - пять эшелонов ушло из уезда в Сибирь, сразу обезлюдив его и присмирив. А бан- ды, залетавшие из чужих лесов, не могли здесь раз- гуляться. В жидких рощицах не укроешься от погони, хутора стоят пустые, заколоченные, некому при- ютить на ночь, накормить, дать верного проводника. В уезд, помимо своего гарнизона истребителей, при- был русский полк, регулярная армия с тяжелым ору- жием и дисциплиной. Начались облавы по всем правилам пенной науки: дороги блокировали, лесочки окружили, прочесав каждую пядь, специально натасканные собаки- ищейки выводили солдат к самым хитро упрятанным бункерам, туда спускали в люки для воздуха парочку противотанковых гранат, взрыв выворачивал деревья с корнями, а солдаты шли дальше, даже не посмотрев, что сталось с обитателями подземного убежища. Почистили и городишко - - вывезли сотни семей по списку, а в их дома и пустые усадьбы поселили проверен- ных людей, голоштанную братию - новоселов из дру- гих, победнее, уездов, где земли было мало и в сравнение не шла со здешней - одни пески. Уезд первым рапортовал о стопроцентной коллек- тивизации, во всех деревнях созданы колхозы, во время и на высоком уровне проведен весенний сев. Правда, каждого сеяльщика охранял солдат с автоматом, чтоб не сбежал со страху или не подстрелили его из кустов. Но об этом в рапортах не писалось. Для начальства наступила пора пожинать плоды своих нелегких трудов. Уезд не только усмирен. Еще одно достижение самого деликатного свойства венчало полный триумф. В местной гимназии удалось создать танцевальную группу. Да такого высокого класса, как профессионалы. Для них не поскупились, заказали яркие национальные костюмы, клумпы* Клумпы (по-литовски, "клумпес") - деревянная обувь ли- товских крестьян, непременный атрибут народных танцев. из лучшего дерева, канклес* Канклес - литовский народный музыкальный инструмент на целый оркестр и послали в Вильнюс на республиканский смотр. Первое место и все призы привезли 'домой танцоры. Из других уездов, где люди боялись из дома нос высунуть, ничего не смогли наскрести, а этот уезд продемонстрировал полный расцвет культуры - нацио- нальной по форме, социалистической по содержанию. Начальство предвкушало награды: ордена и грамо- ты. Составлялись списки, и одной из первых, сразу вслед за начальством, записали Генуте Урбонайте - учи- тельницу гимназии, ту, что сотворила чудо, обучила танцоров и довела их до победы. Генуте не была комсо- молкой, не лезла в активисты, но сделала такое полез- ное дело, что сейчас не знали, как ее обласкать. Да еще, и это совсем немаловажно, Генуте Убронайте была писаной красавицей, какая, если уж встречается в Лит- ве, то нигде подобной не найдешь. Ее портрет в ли- товском национальном костюме был помещен на об- ложке столичного журнала, и провели бы тогда в Лит- ве конкурс красоты, ей бесспорно дали бы титул "Мисс Литва>. Начальство - народ немолодой, затурканный дела- ми, связанный партийной дисциплиной и женами да детьми, при виде Генуте молодело, непривычно суети- лось и вспоминало, что они тоже мужчины, а век короток и кто знает, что ждет впереди. На Генуте облизывались, делали осторожные наме- ки в своих кабинетах, когда оставались с ней с глазу на глаз, сулили золотые горы и первый секретарь комите- та партии, и председатель уездного исполкома, и на- чальник отдела государственной безопасности, и гроза всего уезда - начальник местного МВД. А она только смеялась в ответ, открывая белые влажные зубы, невинно глядя своими большими серыми глазами, как бы и не понимая намеков, но и оставляя какую-то надежду. Поэтому, когда у Генуте был день рождения и каж- дый из них в отдельности получил от нее приглашение прийти, посидеть вечерком, жены всего начальства бы- ли извещены мужьями, что предстоит важное заседа- ние и пусть не ждут их до утра. Жены не дождались своих мужей ни утром, ни днем. Только назавтра были найдены все четверо руководи- телей уезда в маленькой квартирке гимназической учи- тельницы. Под столом с остывшей едой и недопитыми бокалами лежали четыре трупа, прошитые автомат- ными очередями. Красавицы Генуте Урбонайте и след простыл. Это был сильнейший удар литовского подполья и на- несен он был в единственном усмиренном уезде, где советская власть торжествовала полную победу. За потерю бдительности и морально-бытовое разложение убитых похоронили без всяких почестей, и даже их жены в обиде за измену не пришли проводить их в по- следний путь. В уезд снова ввели войска, патрули пере- крыли дороги, началось прочесывание лесов, и он стал таким же, как все остальные уезды в Литве. Долго не могли напасть на след Генуте Урбонайте Подвел ее портрет на обложке журнала. Кто-то onoз- нал ее на улице и привел солдат в квартирку на ка- унасской окраине, где она полгода укрывалась. Судить ее привезли в уезд, на место преступления. Военный трибунал на закрытом заседании приговорил Генуте Урбонайте к смертной казни через повешение и постановил экзекуцию провести публично, на площади городка в воскресенье, чтоб все население уезда присут- ствовало при казни. Альгис приехал туда в субботу вечером по заданию газеты и не без труда получил разрешение повидать приговоренную. - Правильно, - сказал майор, кому поручено был провести казнь, - потолкуй с ней. И напишешь отчет. Нам надо знать психологию врага. Майор был низенького роста, в широких синих гали- фе, и говорил он будничным скучным голосом: - Будь осторожен с ней. Стерва опасная. Четыре мужиков уложила. Не шутка. Старшина с калмыцким, нерусским лицом пришел проводить Алъгиса, накинув на плечи шинель. Была сере- дина ноября, и холод по ночам давал о себе знать. Лужи на каменной мостовой стянуло пленкой стрельчатого льда, и он сухо трещал под яловыми сапогами стар- шины. Альгис грел следом за ним, пересекая наискось булыжник площади. Городок спал. Здесь в центре, высясь над площадью. чернела громада костела с двумя острыми готичес- кими башнями, подсвеченными сзади нечетким, в обла- ках, контуром луны. Все казалось неживым и напоминало декорацию к средневековому спектаклю. Это чувство усиливалось от перестука молотков на краю площади. Несколько темных фигур заколачивало гвозди, сидя верхом ни перекладине, положенной на два толстых столба. Дру- гие плотники внизу мастерили из досок ступени к сби- тому из таких же досок эшафоту. Людей было не разглядеть, только неясные очертания фигур. А чуть поодаль, сыро потрескивая, горел на камнях костер, и возле него грелся часовой в тулупе с поднятым воро- том, напоминая силуэтом монаха с капюшоном. У Аль- гиса сжалось сердце от мысли, что все это до жути смахивает на картину времен инквизиции. И мрачный массив костела, нависший над булыжной площадью, и темные фигуры на виселице, и дымный костер с мона- хом в капюшоне. Только портрет Сталина, над входом в уком лукаво улыбавшегося в усы, в красной раме, увитой еловыми ветками, нарушал единство стиля. Приговоренную оставили на ночь неподалеку от ме- ста казни, в каменном подвале одноэтажного дома с темными окнами. Подвал был глубокий, и Альгис насчитал двенадцать бетонных ступеней пока они спу- скались в низкий сводчатый коридор с одной дверью и конце, запертой большим амбарным замком. Стар- гиина сказал что-то часовому в полушубке с автома- том, гремя связкой ключей, отпер замок, с режущим скрипом потянул на себя железную сплошную дверь, в которой не быгло глазка, как обычно в тюрьмах, и молча пропустил Алъгиса вперед. Мурашки пробежа- ли него по спине, когда с тем же скрипом дверь закрылась сзади, ударив о железный косяк, и глухо зазвенели ключи в запираемом замке. Под потолком, тоже сводчатым,. с выпирающими ржавыми балками слабо светила электрическая лам- почка, забранная в металлическую сетку. В этом неяр- ком свете Альгис увидел ее. Генуте сидела на дальнем конце длинной деревянной скамьи в наброшенном на плечи платке и зябко поджав под скамью ноги. В подвале было холодно. У Алъгиса сразу застыли руки, и он их сунул в карманы пальто. Простудитесь, - сказала она, мельком взглянув на него и зайдясь долгим кашлем. - У меня воспаление легких. - Э-э-э... - растерянно протянул Альгис. - Вам не дали постели? Скамья была голая, и больше ничего он в подвале не различил. Генуте не ответила, Нахохлившись под платком, она сидела упершись подбородком в ладони, а локтя- ми - в колени, подняв на него глаза, большие, нераз- личимого в полумраке цвета, но то, что они серые, Альгис знал по портрету на обложке журнала. Альгис представился, смущаясь, испытывая перед ней неловкость. Но ее лицо оживилось, какой-то ин- терес замерцал в глазах и даже улыбка тронула губы. - Слава Богу, не следователь. А вас я знаю... Читала. Губы ее иронически шевельнулись, а глаза сузились, пристально разглядывая его. - Не ожидала, что встречу автора... восходящую звезду... новой литовской поэзии. Садитесь, - показала она глазами на другой конец скамьи, и когда Альгис несмело присел на самом краю, улыбнулась ему, почти дружелюбно. - А вы талантливы, Пожера... Хоть пишете совсем не то. И это подтверждает мою мысль, что наш народ бесконечно талантлив, если он не обделил и таких, как вы... Не обижайтесь. Мы же враги, по разные стороны баррикады. Но вы - талантливый литовец, и я не могу не гордиться этим... потому что умираю за Литву. Она сказала это просто, без тени жалобы в голосе и смотрела на него без вражды, а даже ласково, как мать на заблудшего сына. Альгис знал, что она моложе его на три года и был подавлен, прибит ее мудрым спокойствием и этой улыбкой, все понимающей и все прощающей. - Не задавайте мне вопросов. Я устала от этого, - с той же сочувственной улыбкой попросила она. - Я буду говорить с вами, как душе вздумается. Пусть это будет моей исповедью. Ведь ксендза отказались прислать. Они в Бога не верят... Будьте вы ксендзом... У вас хорошие глаза... и я рада, что вас Бог послал. Вас надолго ко мне впустили? - Не знаю. О времени мы не условились. - Хорошо. Мне будет легче дотянуть до утра... в беседе с человеком, который любит наш язык. Альгис кивнул и откашлялся. И она вслед зашлась долгим всхлипывающим кашлем. - Накройтесь моим пальто. Вам холодно. Она замотала головой, все еще кашляя. - Извините... Зачем греть труп?.. Завтра у меня уже не будет воспаления легких... И кашлять перестану... А вы, Пожера, будете жить долго... Берегите здоровье... Эта власть в Литве надолго. Может быть, на сто лет. Народ весь не убьют, он выживет и дождется лучшего часа. И знаете, вас тогда тоже не будет в живых... Но помянут нас обоих. Вас -- з талант, послуживший не тем, кому надо... а меня. . в числе жертв. Кровь-то у нас течет одна. Мы - красивый народ. Верно, Пожера? У вас хорошее лицо... Такими были наши рыцари при Витаутасе** Витаутас - литовский князь Порода не умирает в веках. Обо мне говорят, чпцо я тоже недурна. Вы не находите? Сколько поколений ушло, отбирая лучшие черты по капельке, чтоб сотворить нас с вами. У вас дети есть? Но будут. Я же никого не оставлю. Мне жаль. Не у каждой такие глаза, как у меня. Такая талия, такие ноги. Это все копилось предками, чтоб достаться мне, а я не смогу никому передать. И будет меньше на земле красивых литовцев. Альгис слушал ее, смотрел на нее и только в этот момент с леденящим страхом осознал, что завтра она умрет, не будет ее больше, и погибнет такая красота, какой долго в Литве не найти. Будет убита не только Генуте Урбонайте. Литва потеряет часть своего Богатства, своей красоты. Она угадала его мысли и грустно усмехнулась. - Меня на фестивале назвали символом Литвы. Ваши люди любят пышные слова. Значит, завтра покончат с Литвой. Но я - не Литва. Я не беру на себя так много. Я - Генуте. Геняле... Мама меня так звала. И мне двадцать лет. Не раскаиваюсь в том, что сделала. Не я - другая бы нашлась. Наш народ не из трусливых. Верно. Пожера? Скажите мне, но откровенно. Встреть вы меня раньше... в иной обстановке, я, бы понравилась вам? Альгис поспешно кивнул и почувствовал себя перед ней совсем жалким, никчемным существом. - вы бы женились на мне? - плутовато блеснули ее глаза. - Не трудитесь отвечать, я шучу. Юмор висельника. Так это называется, товарищ Пожера? И в прямом и переносном смысле. Сможете его потом пересказать своим друзьям - я надеюсь, у вас есть интеллигентные приятели, и вы посмеетесь, невесело, даже грустно. Потому, что вы тоже литовец, и нас на земле так мало, а с вашей помощью станет еще меньше. Вам, как писателю, хочется понять, почему я пошла на это? Ведь могла прекрасно жить... с моей внеш- ностью... жизнь многое сулила. А кончаю в петле. По своей воле. Я же не надеялась, что спасусь..Сила"". вашей стороне. Но я не люблю вас... вернее, презираю. и не смогла иначе. Я - не герой. Таково мое понятие чести. А за это - страшная цена... жизнь. Вы ведь тоже любите Литву? Это есть в ваших стихах... да и лицо у вас... порядочного человека И я люблю Литву. А мы - враги. Поймите, Пожера в этом трагедия нашего народа. Мы с вами могли быть чудесной парой и произвести на свет наших детей. Самых красивых. Самых cmpой- ных. С серыми глазами. Волосами, как лен. И все бы диву давались - какой красивый, литовцы, народ. Чему вы улыбаетесь? Не будет этих детей. И ник- то ничего не скажет. Она помолчала, уставившись в колени, потом подня- ла голову и взглянула на Альгиса кротко, просяще. - Обо мне тут в уезде, Бог знает что, говорят. Любовница начальства, оргии устраивала. Вам я созна- юсь: я - невинна. Честное слово. Не успела познать n; "., о чем пишут в романах. Потому что ждала любви А она не успела прийти. Моего тела не касалась мужс- кая рука, а это, должно быть, приятно, если - люби- мого. Меня обнаженной не видел никто, ни один муж- чина. Мечтали об этом многие. Хотите... я для вас. разденусь? Альгис вздрогнул и невольно оглянулся на дверь Серая железная дверь была плотно закрыта и в ней не было ни единой щелки. - Здесь холодно, - силился он остановить ее, уже вставшую со скамьи. - Для меня уже нет больше холода, - улыбнулась она, - как нет и тепла. Уступите мне, Пожера взгляните на меня... обнаженную... Я немногого прошу Сидите и смотрите. И, возможно, тогда я не все унесу с собой в могилу, что-нибудь сохранится в вашей памяти. Она раздевалась быстро, резкими нервными движе- ниями, будто боясь, что войдут и не позволят сделат ., что она задумала. Слабый свет лился сверху, и Альгису показалось что вокруг ее головы, над льняными волосами, тугой косой сброшенными на грудь, вспыхнуло, замерцало сия- ние. Свет падал на лоб, кончик носа, подбородок, на грудь, где лежала коса, матово серебрясь, на круглый упругий живот. Все остальное было в полутени, но угадывалась молочная белизна точеного, без единого изъяна, женского тела. Она была, как дева из древних легенд, и глаза ее, скрытые тенью, светились таинственным потусторон- ним светом. И улыбка на сочных, нецелованных губах была победной, торжествующей. - Встаньте, - чуть слышно, но повелительно ска- зала она. И Альгис встал. - Подойдите. Альгис сделал шаг, потом второй. Теперь он прямо перед собой видел ее глаза, большие, прозрачно-серые и длинные ресницы, трепетавшие вок- руг них. Глаза приближались, расширяясь, заполняя все лицо, и исчезли, растворились. Альгис почувствовал на своих глазах - сначала левом, потом правом - холод- ное прикосновение ее губ. Затем губы тронули его лоб, скользнули по носу и легко прижались к губам. Она осенила его поцелуем, как крестом. Ладонь ее уперлась в его грудь, оттолкнула от себя, и он отшатнулся. Она стояла с закрытыми глазами, опустив руки, ладонями на бедрах. - Уходите, - прошелестели ее губы. - Это все. Не помня, что делает, Альгис сорвал с себя пальто, накинул ей сзади на плечи, даже запахнул на груди и стал пятиться к двери. Она не сдвинулась с места, глаза, как у неживой, были прикрыты веками. На его стук отперли дверь из коридора, и он побе- жал по ступеням вверх, потом через площадь, мимо костела с острыми башнями, под дробный стук молот- ков, забивавших последние гвозди в виселицу. Альгис не стал дожидаться утра и уехал ночным поездом, не попрощавшись и не дав объяснений своему бегству. Разумеется, ни строчки не вышло из-под его пера. Газета заменила не сданный им материал офи- циальной, в один абзац, информацией о том, что пой- манная властями буржуазная националистка, убийца, агент иностранной державы Г. Урбонайте приговорена к смертной казни, и приговор приведен в исполнение. - Это вам рассказать, дамочки-американки? со злостью думал Альгис, глядя в простоватые любо- пытствующие лица туристок. - Все прошло и быльем поросло. Литва обновилась. Сменилось поколение. Вас поведут в школы, в университет. Вы увидите здоровых и красивых парней и девчат. И среди них не будет самого красивого или самой красивой. Сына или до- чери Генуте Урбонайте. Ну, и что с того? Кто это заметит? Как никто и не помнит, что жила когда-то на свете Броне Диджене. От нее, правда, остались дети. Но помнят ли они свою мать? Они же были совсем крошками, когда стояли сырой ночью в толпе людей и видели дергающееся в петле тело матери, вздернутой на толстый сук старого дерева, росшего у их дома. У матери были связаны руки и на шею подвешена дощечка с надписью. А что написано, они не могут помнить, потому что еще не знали азбуки. В конторе колхоза "Победа" он никого не застал, кроме совсем молодой, городского вида женщины с под- веденными ресницами и ярко накрашенными губами. - Не знаете, где председатель колхоза? спросил Альгис, не рассчитывая получить ответ, потому что она,как и он, явно была заезжей гостьей и, возможно, так же тщетно разыскивала председателя колхоза. Я - председатель колхоза, - сказала она, густо покраснев, и протянула ему крепкую сухую руку, и по- жатие было мужским. Альгис опешил. Здесь, в этом неспокойном краю, где каждую ночь засыпают под выстрелы, где людей силой загнали в колхоз совсем недавно, позже, чем в других деревнях, заправляла всеми делами эта крепко сбитая и в то же время хрупкая, городская кокетливая бабен- ка, краснеющая при виде мужчины и по-женски игриво поводящая раскосыми бедовыми глазами"Она была очень женственна и миловидна. В шелковой цветастой косынке, по моде небрежно повязанной под подбород- ком, в короткой шерстяной юбке, не закрывавшей круг.- лых аппетитных коленок, просвечивавших сквозь па- утинку капроновых чулок, с модным черным швом на упругой икре и высокой черной пяткой'. Таких Альгис встречал в Каунасе на Лайсвес алея Лайсввс алея - Аллея свободы, центральная улица в Ка- унасе. Поочередно переименовывалась в проспект Сталина, затем- Ленина. Ныне улице возвращено прежнее название. Кровь с молоком. Разбитные, притягательные, как магнитом клеившие к себе мужские взгляды и притом далеко не всегда доступные. - Мне позвонили, что вы приедете, - сказала она, потупясь и краснея. - С утра вас жду. Что занесло ее сюда. Не дожидаясь расспросов, она торопливо и радостно сама поведала ему. Она действительно из Каунаса. Ра ботала ткачихой на фабрике "Кауно аудиняй". По партийному призыву поехала сюда, в деревню и уже год здесь живет. У нее трое детей, еще совсем маленьких, и их с собой забрала. А муж? Он был против, несоз- нательный человек. Оставила его. И очень довольна. Впервые чувствует себя человеком. Она повела его к себе домой, в деревенскую про- сторную избу с деревянным крашеным полом и геранью в горшочках на подоконниках, накормила обильным и вкусным обедом, то и дело извиняясь, чего ничего лучше приготовить не смогла - это не Каунас, выбора нет, и при этом возбужденная присутствием такого редкого гостя легко носилась по комнате, быстро и ловко управлялась с домашними делами. Дети были чисты и послушны, дом прибран, на ее лице ни следа усталости. - Если напишете в газету, - смущаясь говорила она, - пожалуйста, мужа моего не затрагивайте. Ну его к Богу. Дурак, пьяница. Не понял новой жизни. А мне его, по совести, жалко. Пропадет из-за своей темноты, - Про себя что я могу рассказать? - задумалась она, покусывая крашенные специально для него, губки, и Альгис невольно залюбовался ею. Женственность, как бы она ее ни гасила, била из нее через край. В каждом движении, взгляде, в улыбке и задумчивости. - Судите сами. Кем я была прежде? Вертишься день и ночь, о себе подумать некогда. А теперь- равноправие. Перед женщиной все пути открыты. Чувствую, нужна людям. Одни меня любят, другие бы съели. Живу. А раньше? От мужа слова доброго не услышишь. Подай, прибери. И - в кровать... Если он не совсем пьян... При этих словах она вспыхнула, покрылась румян- цем и отвела глаза в сторону. - Вот, ясли хочу здесь открыть и детский сад. Чтоб всех баб освободить. Меня здесь бабы очень под- держивают. Я им втолковала: сейчас все равны. На них у меня все хозяйство держится. А мужчины... - она махнула рукой. - Жрут самогон и в лес косят, как бы уйти в банду. Альгис слушал ее и поражался, что она ни словом не помянула об опасности, подстерегавшей ее на каждом шагу. О всех сложностях непривычной сельской жизни, о хозяйственных неурядицах колхоза, в которых и опытный человек запутается, а она - новичок, горо- жанка и совсем еще недавно не смогла бы отличить рожь от овса. Ей все было ясно, и жизнь была наперед четко распланирована. Поставит колхоз на ноги, поедет учиться, ей уже обещали в укоме. Дети? С собой возьмет. Ничего, управится. Трудности для того и есть, чтоб их преодолевать. Говорила она искренне, увлеченно, и Альгис даже позавидовал ее уверенному, не знающему сомнений, взгляду на жизнь. Только обладая ее физическим и ду- шевным здоровьем, думал он, невольно любуясь ею, мо- жно чувствовать себя счастливой здесь, в этой глухой дыре, где она чужая всем, где не с кем словом перемол- виться. И поэтому она так спешит вылиться перед ним, случайным гостем из того мира, где выросла она, а потом опять погрязнет в делах и хлопотах и при этом будет все делать легко, не жалуясь, уверенная, что все впереди и жизнь ее только начинается. - Ну, судите сами. У нас в Литве советскую власть не любят. Чего скрывать? А почему? Наша отсталость. Разве при Сметоне было уж так сладко? Один богат, другой беден. В деревне - темень. А сей- час? Каждый может стать человеком - только захо- ти. Вот и надо это в наши дурацкие литовские лбы вколотить - потом спасибо скажут. Честно говорю: для такого святого дела не только мужа бросить, а сказали бы - надо! - детей бы бросила. Она рисовалась перед ним, она верила в это без оглядки, и Альгис уже поздно вечером, укладываясь спать в соседней комнате на деревянной широкой крова- ти с периной и свежим, городским бельем, вынутым ею из чемодана, все думал над тем, как написать о ней в газете. Подать ее такой, какая она есть, не поверят, сочтут пропагандой. А она действительно такая. Со- ветские лозунги для нее абсолютно ясная программа жизни, и она жертвует собой ради того будущего, что сулят лозунги, даже не считая это жертвой. В таких людях вся сила коммунизма, заманчивого и ясного, как дважды два - четыре. А то, что приходится кровь проливать, угонять эшелонами людей в Сибирь - все окупится, когда будет достигнут результат. Он разделся, слыша за стеной, как она, стараясь не шуметь, все еще возится в кухне, положил под подушку пистолет и лег, с наслаждением натянув до груди стеганое мягкое одеяло в хрустящем пододеяльнике. Закурил сигарету, пустил кверху дым. Слегка кружи- лась голова. От усталости. Он весь день ходил с ней по хуторам, смотрел хозяйство, которое она с затаенной гордостью показывала ему, как свое собственное: ржа- вые плуги и бороны, сваленные кучами в сарае, тощих, с комьями навоза на запавших боках, коров, согнанных под общую крышу, и до сих пор в жалобном мычании изливавших тоску по ласковым рукам своих прежних хозяек. Она дала ему резиновые сапоги и сама обула такие же, потому, что стояла непролазная грязь. Он еле ноги волочил, когда вернулись в сумерках к ней домой. А она, свежая и крепкая, как антоновское яб- локо зимой, быстро переоделась в те же капроновые чулки и туфли на модном каблуке, подвела губы и брови и стала носиться по дому. Приготовила ужин, накор- мила детей, умыла, уложила спать, села с ним ужи- нать, поставив на стол раздобытую тайком от него - они весь день были вместе, но он не заметил, когда это она успела бутылку настоящего армянского коньяка. Распили они ее вдвоем и поровну, она не отставала и пила с удовольствием, не жеманясь и не прикрывая свой стакан ладонью. Но он захмелел, а по ней незамет- но было. С той же легкостью постелила ему, убрала со стола и сейчас, деликатно погромыхивая посудой, все еще хлопочет в кухне. Выпитый коньяк мешал ему думать о ней, как о ге- роине своего будущего газетного очерка. В его туманя- щемся мозгу она возникала то своими круглыми колен- ками под паутинкой чулок, то шеей, мягкой, вкусной, с пульсирующей жилкой над впадиной у ключицы, то шаловливым глазом, манящим и загадочным. Попробуй тронь, намекни, и кто знает, что на тебя обрушится. Такая способна и в ухо сьездить и письмо начальству послать вдогонку. Слишком прямая и идейная, хоть баба она на зависть, и такую долго не забудешь, если подпустит к себе. - Неужели смогла она подавить в себе бабу?- размышлял Альгис, ворочаясь в постели и прислуши- ваясь к звукам за стеной. Год без мужа. Тут, в деревне, с местными мужиками она себе ничего позволить не могла. Терпит. Ради чего? Чудачка. Свя- тая простота. Пропадет, завянет. А хватится будет поздно. Добилась равноправия. Одна, без мужа, без ласки. В этой слякоти и грязи. А в прежней жизни были асфальт, бульвары, ванная в доме, театр, рестораны. В эту жизнь вернется он завтра, ей же тут прокисать. И ни о чем не жалеет, кажется счастливей и уверенней, чем он. - Бог с ней, - решил Альгис, запахиваясь с головой, но услышал, как стихло на кухне, а спустя минуту шаги босых ног вкрадчиво приблизились к его двери, замерли. - Броне, - хрипло позвал он. И она вошла. В короткой ночной сорочке, еле раз- личимая во тьме, остановилась у изголовья, нагнулась к нему, и он различил контуры грудей, вылезших из-под кружевной отторочки и набухшими теплыми грушами нависших у его глаз. - Не прогонишь? - прошелестел ее ломкий от волнения голос, и когда он, обхватив ее руками, властно рванул к себе, сдавленное рыданье вырвалось у нее: - Не могу больше... Не суди меня... Нет моих сил. Такой одуряющей женской сладости, безыскус- ственной и самозабвенной, в какой утопила она его, он долго потом забыть не мог. Медленно остывая и вздра- гивая разгоряченным, ненасытным телом, она, легонько прижавшись, лежала возле него и шептала на ухо, касаясь губами: Возьми меня, увези... Я тебе ноги мыть буду и воду пить... На руках носить буду... Я еще жить хочу... Ведь нравлюсь тебе... Увези... Не могу больше... И плакала, содрогаясь всем телом, ласково и сдер- жанно, словно боясь вспугнуть, гладила его щеки, нос, подбородок. Альгис был озадачен и неуклюже пытался утешить ее теми же словами, что она так бойко сыпала ему днем. О равноправии, какого она добилась, о светлой цели, о жертвах, которые все мы приносим ради будущего. Нес какую-то чепуху, сам понимая, что говорит не то и что ждет она от него других слов. А их он не находил. Было попросту жаль эту бабу, хорошую, теплую, сдуру, не задумываясь, полезшую не в свое дело только лишь потому, что искала, как и все, свой кусочек счастья. Будь у ней муж получше, поласко- вей, никуда не пошла бы. А сейчас платилась за' это. По-бабьи открылась ему, излила душу, ни на что не надеясь. Только на ласку, без которой ей уж стало совсем невмоготу. Пустые слова Альгиса быстро отрезвили ее. Она умолкла и долго, прищурясь в темноте, глядела на его профиль. Потом вздохнула и ровным, будто не было слез, чуть злым голосом сказала: Ну что ж, парень, твоя правда. Каждый несет свой крест. А что болтала я, так это по глупости. Баба она баба и есть. Забудь. Ладно? Альгис кивнул. Мне к себе пойти? спросила она, и глаза ее выжидающе блестели в темноте. Почему? обнял ее за шею Альгнис. Оста- вайся. Она сняла его руку с шеи, села, свесила с кровати ноги, обернулась к нему: Пистолет где держишь? Под подушкой. Ну, и я свой принесу. Ночь долгая, неровен час кто заглянет, пусть защита лежит под рукой. Она принесла пистолет, сунула туда же, под поду- шку. Потом с каким-то веселым отчаянием грузно свалилась в постель, обхватив Альгиса голыми руками. Одна ночь, но моя. Ты, парень, не женат? Значит, чужого не прихвачу. Погуляем вволю. Бога нет, стес- няться некого. И, как в первый раз, она утопила его в ненасытной ласке, мяла руками, давила,и, казалось, она хочет за ночь утолить свой бабий голод на год вперед. Проснулся Альгис поздно, когда за окном был свет- лый день. Ее в кровати не было. За стеной слышался ее бойкий, быстрый голос и довольный счастливый смех- возилась с детьми, напевала что-то. Завтракал он один. Она только подавала к столу и была такой же, как вчера. Будто и не было всей этой ночи. Лишь изредка в ее чуть насмешливом взгляде мелькала грусть, но она тут же гасила ее. Потом приехал мужичок на телеге, чтоб отвезти его в город. Она при мужичке попрощалась с ним, пожав руку и сухо сказав: - Пишите о нас правду, а то колхозники не верят газетам. И тогда Альгис вспомнил, что для очерка нужен портрет и спросил, нет ли у нее хорошей фотографии. - Карточка есть, а хорошая ли, вам судить. Она вернулась в дом и принесла ему открытку с зуб- чатыми кра.ями на матовой бумаге, какие делают в го- родских фотоателье: вполоборота, с серьгами в ушах, игривыми глазами и улыбкой в той мере, что требовал фотограф. - Сойдет? Уже в Вильнюсе, когда надо было портрет сдавать в ретушь и нести в цинкографию, Альгис на обратной стороне обнаружил надпись, сделанную поспешно и с грамматическими ошибками: "На долгую и добрую память Альгирдасу Пожере от Броне Диджене. Пусть мертвая копия всегда напоминает тебе живой ори- гинал". Альгис расхохотался, представив, в какую историю он бы влип, сдав художнику портрет с этой надписью. Заклеив обратную сторону фотографии полоской бума- ги, он отнес ее в лабораторию и засел за очерк. Писа- лось плохо, фактов интересных он не привез, и в памяти всплывали лишь ее глаза, теплые упругие груди, соленый вкус поцелуев, когда она, плача, просила увезти ее с со- бой. Об этом писать в газете не полагалось, и вымучен- ный очерк не понравился редактору. Сократив его до стострочной заметки, он забраковал портрет, сказав, что такие висят на стендах у фотографов, а не в газе- те, и дамочки с подобными глазками не работают председателями колхозов. Альгис не стал возражать и скоро совсем позабыл о Броне Диджене, вспомнив лишь спустя полгода, когда снова приехал в Шяуляй. Ему захотелось повидать ее, и если удастся, повто- рить ту ночь. Уж ее, эту ночь, он запомнил со всеми подробностями. И теперь снова потянуло туда. Но одного его не пустили, потому что была весна, дороги затопило и дали в сопровождающие инструктора укома партии, молодого белобрысого парня в высоких болот- ных сапогах. Они отправились пешком, телеги не могли проехать. В низине, у самой деревни, путь им перекрыл широкий разлив, и белобрысый инструктор предложил взобраться к нему на плечи, и верхом на нем Альгис долго перебирался через мутные холодные потоки, до- ходившие инструктору чуть ли не по пояс. Е~иу бы го неловко оттого, что его таща