дружке ладони  на ягодицы.  Ягодицы  у гомосексуалистов  были узкими и
выпуклыми.   Какая-то  смесь  мужских  и  женских  признаков.  И  были  они,
гомосексуалисты, чем-то похожи друг на друга, как братья. Невзирая на масть,
цвет  глаз,  рост.  Что-то  в  их  облике  было  одинаковое,  общее,  как  у
представителей одного и того же подвида млекопитающих.  Словно  они все были
расово  идентичными.  Одной,  какой-то новой  национальности.  Как бывает  у
дебилов, монголоидов.
     Когда-то Алекс был поражен, увидев в парке целую вереницу юных  дебилов
лет   по  двенадцати-тринадцати.  Из   какой-то   лечебницы  их  вывели  под
наблюдением воспитателей на прогулку. Маленькие уродцы происходили не только
от разных  родителей, но  и  представляли все три главные расы на земле. Там
были белые, желтые и одна негритянка. Но выглядели  они членами одной семьи,
с  одинаковыми видовыми признаками: отвисшие, слюнявые нижние челюсти, узкие
заплывшие глазки, крохотные  лобики на сужающихся кверху головах.  Лишь цвет
кожи был разным.
     Гомосексуалисты,  вдыхавшие  неостывший  и ночью  нью-йоркский  воздух,
были, как  на подбор,  узкобедрыми,  до треска  в швах, как гусары в лосины,
затянутые в потертые джинсы. Кожаные куртки до талии дополняли эту униформу.
Куртки  непременно с  узеньким  меховым  воротничком. Даже  летом.  И желтые
ковбойские сапоги, на короткие голенища которых приспущены джинсовые штанины
трубочкой.  Длинных волос гомосексуалисты не носили.  У  них  были  короткие
спортивные стрижки. Вроде старомодного "ежика". И непременные усы.
     Они  мирно  паслись  на  узких  тротуарах,  обхватив  ладонями  ягодицы
напарников, и  синхронно  покачивали  станом,  обходя  груды  черных и серых
пластиковых мешков с мусором.
     Алекс поднялся  лифтом к друзьям миссис Шоу. Ему открыла  блеклая худая
женщина,  несомненно, из  актрис,  судя по испорченной гримом  коже лица.  В
комнате на диванах и  пуфах  сидело еще несколько  мужчин и женщин, не очень
молодых  и тоже актерского  типа, и  у каждого  на  лице была словно каленым
железом  выжжена  откровенная  печать  неудачников.  По  крайней  мере,  так
показалось опытному в делах с подобной публикой глазу Алекса.
     А в самой глубине у окна в плаще, который она,  видно, так и не снимала
с момента прихода, стояла она. Миссис  Шоу. Женщина-вамп. С седоватой густой
гривой, ниспадавшей  прямо  вдоль щек на  плечи и  грудь, и  угольно-жгучими
глазами, запрятанными глубоко под брови. Они недобро мерцали в своих норах и
впились в вошедшего Алекса, оценивая и гипнотизируя.
     "Привораживает,-  подумал,  усмехаясь,  Алекс.-  Вошла в роль  коварной
соблазнительницы. Лонг-Айленд для  Нью-Йорка такая же провинция,  как Мытищи
для Москвы. Ничто не ново под луной".
     Но кое-что  все-таки было  внове и  для  него.  Миссис  Шоу задала игре
чрезвычайно бурный темп. Она даже не удосужилась формально познакомить его с
обитателями этой  квартиры,  а  лишь  представила  его  всем  сразу,  назвав
"крупным, выдающимся русским режиссером международного класса".
     Кто-то хмыкнул, откровенно не поверив миссис Шоу. Но она не  собиралась
настаивать на точности рекомендации. А  просто  взяла Алекса крепко под руку
и, спросив согласия, от его и своего имени попрощалась со всеми, сказав, что
им обоим некогда и вообще... до следующего раза.
     Уже  очутившись на  улице,  на той  же  Кристофер-стрит,  на которой не
поубавилось  фланирующих  гомосексуалистов,  Алекс, стараясь не  обидеть ее,
спросил, к чему такая спешка и где те полезные связи, которые миссис Шоу ему
посулила по телефону, подняв в поздний час из постели.
     -  Вы - варвар,-  прожгла она его засверкавшими угольками глаз.-  Вы не
знаете обхождения с женщинами.
     - Но куда мы идем, я могу поинтересоваться?
     -  Все мужчины  до вас были готовы  пойти  со мной  на  край света.  Не
задавая вопросов.
     Алекс  отказался  от  попытки выяснить  что-нибудь и  послушно поплелся
рядом с нею, стараясь не отстать от ее быстрого делового шага.
     -  Хочу внести  некоторую  ясность,- не глядя на него,  быстро,  словно
рапортуя, заговорила  миссис Шоу.- Я- нееврейка. Мой муж-еврей.  Я перешла в
иудаизм  перед брачной  церемонией. Среди моих предков коренные американцы -
индейцы из племени апачей. А также итальянцы и португальцы.
     -  Гремучая смесь,- рассмеялся Алекс.- А  к чему вы, собственно говоря,
мне это излагаете?
     - А так. К сведению. Чтоб знать, кто есть кто.
     - Следовательно, и мне придется раскрыть свою родословную?
     -  Не  надо.  Чего  вы стоите, вы  уже  доказали  в Сан-Франциско.- Она
метнула на него исподлобья испытующий взгляд.- Таинственная славянская душа.
     -  Между  прочим,  в стране,  где  я  родился  и  где  и поныне обитают
славянские души, то есть в России, есть гнусный обычай. Если  еврей чем-либо
прославится, совершит поступок, достойный похвалы, и о нем заговорит пресса,
вы  никогда не найдете и  намека на то, что  речь идет  о  еврее. Его  будут
называть русским  или советским  человеком, нашим славным соотечественником,
но как черт  ладана будут избегать упоминания о его еврейском происхождении.
Но пусть попробует еврей оскандалиться, совершить что-либо непристойное, как
в первую очередь  укажут, что он - еврей, и  повторят это неоднократно, чтоб
никаких сомнений не оставалось.
     - А это вы к чему рассказали?
     - Просто так. К сведению.
     - Кофе пьете на ночь?
     - Мм-м,- замялся Алекс.- Предпочитаю по утрам.
     - Отлично. Я вам утром приготовлю кофе. На-
     до зайти в магазин намолоть. Здесь работают всю ночь.
     Она исчезла в дверях магазина,  ярко освещенного  изнутри и  с довольно
густой для этого часа толпой покупателей. Алекс остался ждать ее у входа.
     Так,  значит,  утренний  кофе  включен  в  программу,-  грустно покачал
головой  Алекс,  прикидывая,  не  послать  ли  к  черту  эту  предприимчивую
американскую дамочку, которая уже дважды указала ему, что он - представитель
иной культуры, и, несомненно, более низкой, чем ее, с Лонг-Айленда, и все же
решил не хамить, а посмотреть, что будет дальше, после несомненно заурядного
совокупления,  которое  ему  предстоит  где-то  здесь,  в Гринич-Виллидж,  в
неизвестно  чьей  постели.  Что  насчет  полезных  связей?  Кто  знает,  где
затаилась волшебная удача? Вот  такая, претендующая  на  роль пожирательницы
мужских сердец, сытая многодетная мещаночка с  Лонг-Айленда может вложить  в
ладонь путеводную  нить. А дальше он сам пойдет.  Есть еще порох... И сил не
занимать. Дали бы возможность показать, на что он способен.
     С  пачкой  едко  пахнущего  кофе  и ломкими  хрустящими  круассонами  в
открытом пакете она вышла из магазина, и кивком головы позвала его следовать
за ней.
     Дальше  все  было банальным.  Вонь узких ободранных коридоров.  Большая
полупустая комната подруги, уехавшей в Италию и оставившей миссис Шоу ключи,
чтоб   она   время  от  времени   навещала   оставленных   кошек.  О  кошках
свидетельствовали  острые   запахи,  пропитавшие  эти  облупленные  стены  с
многочисленными портретами владелицы этих кошек. Миссис Шоу сказала, что она
обещающая актриса  и уехала  в  Италию пробоваться  в  фильме.  С  портретов
глядело  немолодое потасканное  лицо,  которому актерская  судьба  не  могла
сулить  никаких   обещаний.  Таких  актрис  предпенсионного  возраста  Алекс
встречал во множестве и в  Москве в  Театре  киноактера.  После сорока жизнь
может  обещать актрисе лишь  одинокую и необеспеченную старость в компании с
еле волочащей лапы облезлой кошкой.
     Миссис Шоу распахнула единственное пропыленное окно, и с улицы потянуло
горечью гниющих в мусор-
     ных  мешках  отбросов.  Затем  согрела  кофе,  и  этот  аромат  перебил
остальные запахи, и Алексу даже показалось,  что  стало легче дышать. Она на
ходу, обжигаясь,  заглотала  чашечку кофе,  еще  раз предложив  Алексу,  но,
натолкнувшись на его категорический отказ, не стала настаивать.
     - Отлично. Выпьем утром. А я пью в любое время дня и ночи.
     Постель состояла из  покрытого  одеялом  широкого  квадратного матраса,
положенного  прямо на пол.  У  изголовья  к  стене прижались  две подушки  в
цветных наволочках.
     - Я - в ванную,-сказала миссис Шоу.- А вы-располагайтесь.
     Скоро зашумела вода за стеной. Алекс почувствовал неимоверную усталость
и  разделся, уже сонный, небрежно бросив одежду  на  пол у  матраса. Откинул
одеяло и шлепнулся спиной на мятую простыню не первой свежести.
     Вода за стеной  шумела. С  улицы в комнату  проникал  усыпляющий гул из
решеток  метро. Алекс боролся с сонливостью, насильно держал глаза открытыми
и чувствовал, что все больше и больше увядает, проваливаясь в вязкий сон.
     Даже  явление  из ванной голой миссис Шоу,  обмотавшей лишь бедра белым
мохнатым  полотенцем,  не  пробудило в  нем  бодрости. Алекс  смотрел  на ее
покатые  плечи  с каплями  воды на  них,  на  еще  крепкие,  но основательно
повисшие груди  и  с  тревогой  думал  о  том, что ему  будет  очень  трудно
возбудиться и привести себя в боевое состояние, когда она ляжет рядом с ним.
     Но  она не спешила ложиться.  Сняла с бедер полотенце, посветив  Алексу
незагорелым  и довольно вялым,  как гесто,  задом, и постелила  полотенце на
пол, как коврик.
     - Немножечко  йоги,- пояснила  она  и,  нагнувшись, уткнулась головой в
полотенце,  уперлась руками и вздернула вверх ноги,  разведя их чуть-чуть  в
стороны и  открыв  нелюбопытному  взгляду  Алекса за  мохнатым черным лобком
синий с розовым  отливом клитор, похожий на улитку в раскрытой  раковине.  И
так застыла,
     разметав по белому полотенцу черную с проседью гриву.
     Застыла надолго. Потому что  Алекс  как ни силился,  не смог превозмочь
сон и выключился.  Когда миссис Шоу растормошила его, он по часам-будильнику
в ногах матраса определил, что она простояла на голове в своей  позиции йоги
почти пятнадцать минут. Миссис  Шоу склонилась над ним, и ее груди болтались
у его подбородка.
     Алекс снова закрыл глаза.
     - Вы что, спать сюда пришли? - услышал он гневный возглас миссис Шоу.
     - Продолжайте свои упражнения,- сонно пробормотал Алекс.- Я сплю.
     - Спать будете дома... в своей гостинице.
     - И там тоже,- безвольно бормотал Алекс. Миссис Шоу стала трясти его за
плечи, голова
     его замоталась на подушке, и он нехотя разлепил глаза.
     <i>-</i> Отвяжитесь от меня. Хам!
     - Пусть буду хам. Хоть час дайте вздремнуть.
     - Не позволю! Вы мне нужны сейчас.
     - А вы... мне... не нужны.
     - Господи,- заломила руки, стоя на коленях на краю матраса, миссис Шоу,
и  ее густые  прямые  волосы  делали  ее похожей  на американскую  индианку,
молящуюся  своему  языческому богу,-  нельзя вступать в контакт  с человеком
иной культуры.
     - О какой культуре вы бормочете?-рассердился Алекс.- Ваша-то культура в
чем? Ложиться к мужчине без чувства, без волнения. В первый раз идти с ним в
постель  и перед  этим постоять пятнадцать минут на  голове, потому что  это
полезно для здоровья? Ну и пусть вас ебут йоги.
     - Дикарь! - презрительно сказала  миссис  Шоу.- Единственное,  что  вы,
русские, умеете, это оскорблять женщину. Я это читала где-то.
     -  Мы  еще  умеем  посылать  на  хуй.  Поняла,  сука?  Алекс  проснулся
окончательно.
     У миссис Шоу засветились глаза:
     - О, у вас сон прошел? Не будем пререкаться. Удовлетворите меня.
     И  она привалилась  к нему,  сплющив обе груди  на его  шее  и  лице, и
задышала часто.
     - Ничего не получится,- замотал головой Алекс.- Я так не умею.
     - Но вы должны обслужить меня.
     - Как это... обслужить? -  оттолкнул  ее  Алекс.- Что  вы несете? Уж  и
такую вещь, как  воспетая поэтами близость мужчины и женщины... вы перенесли
в сферу обслуживания... как мойку автомобилей и  смену масла в моторе? Как я
вас должен обслужить? Поясните мне мои обязанности.
     -  Если  у вас не  стоит  и  вы  -  импотент,  то  есть другие средства
удовлетворить женщину... Пальцы... Язык...
     -  Заткни себе  свой грязный  язык  в  жопу! - по-русски сказал Алекс и
поднялся  на  матрасе,  снова  перейдя на английский.- Дорогая  миссис  Шоу,
обслуживать я вас не  намерен. Для  этого у  вас есть рогатый муж.  Адвокат.
Все! А я ложусь спать.
     - Нет уж! Спать я вам не позволю. Я сойду с ума, всю ночь созерцая ваше
бесполезное,  ни на что  не способное  тело. Уйдите! Оставьте меня одну. Это
была ошибка. Мы - разных культур.
     Алексу захотелось всласть, на много колен, измате-риться по-русски.  Но
вместо  этого  он с мрачным  лицом поднялся  и  стал одеваться.  Перспектива
переть обратно в  метро так поздно не улыбалась ему. Голая миссис Шоу стояла
у окна, демонстративно повернувшись к нему спиной, и не шевелилась, когда он
уходил. В темной  прихожей из-под ног шмыгнула,  завизжав,  кошка, и  только
тогда он услышал миссис Шоу:
     - Варвар! Только зубная боль делает вас мужчиной!
     Алекс вдруг усмехнулся.
     -  У  меня к  вам  одна  просьба,  миссис Шоу.  Свое недовольство мною,
пожалуйста,  не  переносите на всех евреев. Вы  же меня считаете  загадочной
славянской натурой?  Не так ли?  Так пусть братья славяне делят со  мной  не
только мои успехи, но и поражения.
     Он вышел, хлопнув дверью, и побрел вонючим коридором к выходу на улицу.
     Гомосексуалистов на Кристофер-стрит поубавилось. Только редкие  парочки
обнявшихся мужчин, виляя бедрами, плелись впереди.
     И вагон метро был пуст. Один  негр сидел в другом его конце и удивленно
и даже испуганно посмотрел на отважившегося  спуститься  в такой час белого.
Вагонная качка стала его убаюкивать, и он думал о том, чтоб не проспать свою
остановку.



        МОЙ ДЯДЯ
     Евреи,  как известно,  не  выговаривают  букву "р". Хоть  разбейся. Это
-наша национальная черта, и по ней нас легко узнают антисемиты.
     В  нашем городе букву  "р" выговаривало только  начальство. Потому  что
оно,  начальство, состояло из русских людей. И дровосеки,  те, что ходили по
дворам  с  пилами  и  топорами  и нанимались  колоть  дрова.  Они были  тоже
славянского происхождения.
     Все остальное население отлично обходилось без буквы "р".
     В  дни  революционных праздников - Первого  мая и Седьмого  ноября  - в
нашем  городе,  как и во всех других, устраивались  большие  демонстрации, и
русское  начальство  с трибуны  приветствовало  колонны:  -  Да  здравствуют
строители коммунизма!
     Толпы дружно отвечали "ура", и самое тонкое музыкальное ухо не могло бы
уловить в этом крике ни единого "р".
     Через город  протекала река Березина, знаменитая не только  тем, что на
ее  берегах  родился  я. Здесь когда-то  Наполеон разбил  Кутузова, а  потом
Кутузов -Наполеона. Здесь Гитлер бил Сталина, потом Сталин- Гитлера.
     На Березине всегда кого-то били.  И поэтому ничего удивительного  нет в
том,  что  в  городе  была  улица  под  названием  Инвалидная.  Теперь   она
переименована в честь Фридриха  Энгельса  - основателя научного марксизма, и
можно подумать, что на этой улице родился не я, а Фридрих Энгельс.
     Но когда  я вспоминаю эту  улицу и людей, которые на ней жили и которых
уже нет, в моей памяти она
     остается  Инвалидной  улицей. А  среди  ее обитателей  почему-то первым
приходит мне на ум мой дядя.
     Его звали Симха.
     Симха  -  на  нашем  языке,  по-еврейски,  означает  радость,  веселье,
праздник - в общем,  все, что хотите, но  ничего  такого, что хоть отдаленно
напоминало бы моего дядю.
     Возможно, его так назвали  потому, что он  при рождении рассмеялся.  Но
если так и случилось, то это было  в первый  и последний раз. Никто,'я сам и
те, кто его знали до моего появления на свет, ни разу не видели, чтобы Симха
смеялся. Это  был, мир  праху  его, унылый  и скучный  человек, но  добрый и
тихий.
     И  фамилия у  него была ни к селу  ни к городу. Кава-лерчик. Не Кавалер
или,  на худой конец, Кавалерович, а Кавалерчик.  Почему? За что?  Сколько я
его знал, он  на  франта  никак не  походил.  Всегда  носил  один  и тот  же
старенький, выцветший  и  заштопанный в  разных местах  тетей Саррой костюм.
Имел внешность  самую что ни на есть заурядную, и  одеколоном  от него, Боже
упаси, никогда не пахло.
     Возможно, его  дед или прадед слыли в'  своем местечке  франтами, и так
как  вся  их  порода  была  тщедушной  и  хилой,  то царский урядник,  когда
присваивал евреям фамилии, ничего лучшего не смог придумать, как Кавалерчик.
     Симха Кавалерчик.  Так  звали  моего дядю. Нравится это кому-нибудь или
нет  - это его  дело. И дай  Бог ему прожить так свою жизнь,  как  прожил ее
Симха Кавалерчик.
     На  нашей улице физически слабых людей  не было.  Недаром все остальные
улицы называли  наших - аксоным,  то  есть  бугаями,  это если в  переносном
смысле, а дословно: силачами, гигантами.
     Ну,  действительно, если рассуждать здраво, откуда у  нас  было взяться
слабым? Один  воздух нашей  улицы мог  цыпленка  сделать жеребцом. На  нашей
улице, сколько я  себя помню, всегда пахло сеном и укропом.  Во всех  дворах
держали  коров  и лошадей, а  укроп рос на огородах  сам по себе, как дикий,
вдоль  заборов. Даже зимой  этот запах не исчезал. Сено везли каждый день на
санях, и его пахучими охапками  был усеян снег  не только на дороге, но и на
тротуаре.
     А укроп?  Зимой ведь открывали в  погребах кадушки и  бочки  с солеными
огурцами и помидорами, и укропу  в них было, по крайней мере,  половина. Так
что  запах стоял  такой, что если на нашей  улице появлялся свежий  человек,
скажем, приезжий, так у него кружилась голова и в ногах появлялась слабость.
     Большинство мужчин на  нашей  улице  были балагу-лами. То есть ломовыми
извозчиками. Мне кажется, я плохо объяснил, и вы не поймете.
     Теперь уже балагул нет в помине. Это вымершее племя. Ну, как, например,
мамонты. И  когда-нибудь, когда археологи будут раскапывать братские могилы,
оставшиеся от второй мировой войны, где-нибудь на Волге, или  на Днепре, или
на  реке  Одер  в  Германии  и  среди  обычных  человеческих  костей  найдут
широченные  позвоночники и,  как  у бегемота, берцовые  кости, пусть они  не
придумывают латинских  названий  и  вообще  не занимаются  догадками.  Я  им
помогу. Это значит, что они наткнулись на останки балагулы, жившего на нашей
улице до войны.
     Балагулы   держали  своих  лошадей,  и  это  были  тоже  особые   кони.
Здоровенные  битюги  с мохнатыми  толстыми ногами,  с бычьими шеями и такими
широкими задами,  что  мы,  дети, впятером сидели на одном заду. Но балагулы
были не ковбои. Они на  своих  лошадей верхом не садились. Они жалели  своих
битюгов. Эти кони везли грузовые платформы,  на которые клали  до пяти тонн.
Как после такой работы сесть верхом на такого коня?
     Когда было скользко зимой и балагула вел коня напоить,  то он был готов
на своих  плечах донести до  колонки  этого тяжеловоза.  Где уж  тут  верхом
ездить.
     Скоро после революции  евреев стали выдвигать на руководящую работу,  и
некоторые  балагулы  тоже  поддались  соблазну: стали  тренерами по  тяжелой
атлетике и били рекорды, как семечки щелкали. Чемпион Черноморского флота по
классической  борьбе  Ян  Стрижак родом из нашего города. Его отец, балагула
Хаим  Кацнельсон, жил на нашей улице. И не одобрял сына. Может быть, поэтому
Ян Стрижак никогда наш город не посещал.
     Вы  можете меня спросить:  как  же  так  получается, если  на минуточку
поверить  хоть  одному вашему  слову,  что на вашей  улице  мог  быть  такой
физически слабый человек, как Симха Кавалерчик.
     На это я вам отвечу.  Во-первых, Симха Кавалерчик  родился не на  нашей
улице и даже не в нашем городе.  Он родом откуда-то из местечка.  Во-вторых,
он, если называть  вещи  своими  именами,  совсем  не мой дядя. Он стал моим
дядей, женившись на моей тете Сарре.  А  тетя Сарра, про всех  добрых евреев
будь сказано, в семьдесят лет могла принести  сто пар ведер воды от колонки,
чтоб полить огород, а после этого еще сама колола топором дрова.
     Но мы, кажется, не  туда заехали. Я же хотел рассказать про моего  дядю
Симху Кавалерчика. И эта  история  не имеет никакого отношения к  физической
силе. Речь пойдет о  душе  человека. А  как  говорил  один великий писатель:
глаза - зеркало души. У Симхи глаза  были маленькие, как  и он сам, но такие
добрые и такие честные, что я  их до сих пор вижу. Должно быть, этими самыми
глазами он и завоевал сердце моей тети Сарры.
     Было  это вскоре  после революции. Шла гражданская война,  и наш город,
как говорится, переходил из рук в руки. То белые  займут его, то красные, то
зеленые, то  немцы, то поляки. Правда,  погромов у  нас  не  было.  Попробуй
задеть еврея с нашей улицы. Конец. Можете  считать, что война проиграна. Тут
и артиллерия и пулеметы не помогут.
     Мне моя  тетя  Рива  рассказывала,  что  в  ту пору, а  она тогда  была
девушкой  весьма  миловидной,  ее пошел провожать с танцев  польский офицер.
Оккупант.  В шпорах, при сабле,  на  голове  четырехугольная  конфедератка с
белым орлом, на груди  белые витые аксельбанты. Кукла,  а не офицер. И он на
минутку задержался  у  наших  ворот.  Нет,  никаких  глупостей  он  себе  не
позволял. Он просто хотел продлить удовольствие от общения с тетей Ривой. Но
моему дяде Якову,  ее брату, это  показалось  уже слишком. Он набрал лопатой
целую гору свежего коровьего навоза и через забор шлепнул все это на  голову
офицеру. На конфедератку, на аксельбанты.
     Поляки - народ гордый,  это известно.  А польский офицер - тем паче. Он
выхватил из ножен саблю и хотел изрубить дядю Якова на куски, тем  более что
дядя Яков был еще не вполне самостоятельным, ему исполнилось лишь тринадцать
лет. И что же вы  думаете? Тетя Рива, как у ребенка,  вырвала у  офицера его
саблю и этой самой  саблей, но, конечно, плашмя, врезала ему по заднице так,
что он  промчался  вдоль всей  улицы, роняя с  конфедератки и погонов  куски
коровьего навоза, и больше у нас носа не показывал.
     Эта  сабля потом валялась у нас  на чердаке, и я  играл ею  в войну. На
эфесе сабли было написано латинскими буквами, и я  прочел,  когда мы в школе
стали проходить иностранный язык, что там написано. Это было  имя  владельца
сабли.  Пан  Боровский. Если он еще жив  где-нибудь, этот пан  Боровский, он
может из первых рук подтвердить все мною сказанное. .
     Итак,  шла  гражданская  война.  Симхе  Кавалерчику  было   тогда   лет
восемнадцать.  Узкоплечий,  со  впалой   грудью,  сидел  он   целыми  днями,
согнувшись,  над сапожным  верстаком у хозяина в  подвале и  весь  мир видел
через  узкое оконце под потолком.  Мир этот состоял из  ног и обуви.  Больше
ничего в это оконце не было видно. Он видел разбитые,  подвязанные веревками
ботинки  красных,  крестьянские  лапти  и  украденные   лакированные  сапоги
зеленых,  подкованные тяжелые сапоги  немцев, щегольские,  как  для  парада,
бутылками, сапоги поляков.
     Все это мельтешило  перед  его глазами, когда он их  на миг  отрывал от
работы,  и он снова  начинал  стучать молотком,  прибивая подметки к старой,
изношенной обуви городских обывателей, вконец обнищавших за время войны.
     Был  он, как я уже  говорил, слабым и тихим, грамоты не знал, политикой
не интересовался. Он  старался лишь заработать себе на кусок  хлеба и пореже
высовываться на улицу, где была неизвестность, где было страшно и где каждый
мог его избить. Потому что каждый был сильнее его и крови жаждали почти все.
     И может быть, таким бы он остался на  всю жизнь, если б однажды, подняв
воспаленные глаза от верстака,
     он не увидел в  оконце необычные сапоги,  разжегшие его  любопытство до
предела. А как вы знаете, ни  один еврей не может пожаловаться на отсутствие
любопытства. И Симха не был исключением. Он поднял глаза и замер. Такого  он
еще не  видел. Хромовые, пропыленные сапоги стояли перед его глазами, с лихо
отвернутыми краями голенищ,  и  по всей коже нацеплены  вкривь  и вкось, как
коллекция значков, офицерские кокарды. Не сапоги, а - выставка.
     Пришедший с улицы хозяин, злой  и скупой, которого Симха боялся  больше
всего на свете, поведал своим  подмастерьям, кто такие обладатели диковинных
сапог.
     В город вступила 25-я Чонгарская Кавалерийская дивизия из Первой Конной
армии Буденного,  самая  свирепая у красных. Это они,  срубив  в бою  голову
белому офицеру,  срывают  с  его фуражки  кокарду  и цепляют  ее на голенище
сапога и по количеству кокард  на своих сапогах ведут  счет убитым врагам. И
еще сказал хозяин,  они приказали всему населению собраться  на площади, где
будет  митинг.  Сам  хозяин туда  не  пойдет, не  такой  он  дурак,  и им не
советует, если им дорога голова на плечах.
     Симха так не  любил своего хозяина и так  ему  хотелось хоть как-нибудь
насолить  ему, что поступил как раз  наоборот. Первый раз  открыто ослушался
его. И этот раз оказался роковым.
     Он  вылез  из подвала  на  свет  божий, вдохнул  впалой  грудью свежего
воздуха и не без робости оглянулся вокруг.
     На улице  заливались гармошки,  стоял  гвалт,  творилось невообразимое.
Красные  кавалеристы  с  выпущенными  из-под  папах   чубами,  скуластые,  с
разбойничьими  раскосыми  глазами, плясали с еврейскими девицами, и те, хоть
по привычке  жеманились и краснели,  нисколько их  не боялись.  И  это  было
впервые. Богатых не  было видно, как ветром сдуло, один  бедный люд заполнил
улицу и веселился  и галдел  вместе с кавалеристами. И это Симха тоже увидел
впервые.
     Что-то менялось в жизни. Пахло чем-то новым и неизведанным.
     - Все равны! Не будет больше богатых и бедных! Евреи и русские, простые
труженики - один класс,
     одна дружная семья! Мир - хижинам, война-дворцам!
     Симха  слушал хриплые  пламенные речи  на  митинге,  и у него кружилась
голова. И он  поверил  горячо и до конца. Со всей страстью чистой и наивной,
тоскующей по справедливости души.
     В подвал к хозяину он уже не вернулся.
     Когда из нашего города  на рысях в тучах поднятой пыли уходили на фронт
эскадроны  25-й  Чонгарской   дивизии,   среди  лихих  кавалеристов,   ловко
гарцевавших  на  бешеных конях,  люди увидели нелепую, жалкую  фигурку,  еле
державшуюся на  лошади. Это был Симха Кавалерчик. Еврейский мальчик, хилый и
тщедушный,  боявшийся всего на свете - и людей и лошадей. Не помня себя, как
во сне,  он  записался  добровольцем к Буденному,  и  никто  не прогнал,  не
посмеялся над ним. Назвали словом "товарищ", нацепили на него тяжелую саблю,
нахлобучили на голову мохнатую папаху, сползавшую на глаза, и в первый раз в
жизни он вскарабкался на спину коню, затрясся, закачался в седле, не попадая
ногами в  стремена, судорожно уцепившись за  поводья, и  в клубах  пыли, под
гиканье и  свист, исчез,  растворился  в конной лавине, уходившей из  нашего
города на Запад, против польских легионов Пил-судского.
     Нет, мой дядя не погиб. Иначе мне  было бы нечего  больше рассказывать.
Он вернулся в наш город, когда  отгремела гражданская война. Вернулся как из
небытия, когда о нем уже все забыли.
     Как он выжил, как  уцелел  - одному  Богу известно. Рассказчик  он  был
неважнецкий, и выжать из него что-нибудь путное не было никакой возможности.
А кроме того, он вернулся  с  войны безголосым. Как я понял  <i>с</i> его слов,  он
сорвал  голос во время первой кавалерийской атаки. Он  мчался  на своем коне
вместе  со  всеми, размахивая саблей, и не видел ничего вокруг. Все его силы
ушли лишь на то, чтоб не  свалиться с коня. Он ошалел от страха и  вместе со
всеми  кричал  диким,  истошным,  звериным  криком. Но, должно  быть, кричал
громче  всех, потому что навсегда повредил голосовые  связки, и  долго потом
вообще разговаривать не мог, и до конца жизни издавал какие-то сиплые звуки,
когда хотел что-нибудь сказать.
     Он ни на  грош не окреп на войне. Остался  таким же  тощим и  хилым. Да
вдобавок  стал кривоногим, как все кавалеристы, и широкие  кожаные галифе, в
каких он вернулся домой, превращали его ноги в форменное колесо. Привез он с
фронта кроме каменных мозолей, набитых на худых  ягодицах от неумения сидеть
в седле,  также  десяток русских  слов, среди  которых  были и  непристойные
ругательства,  и  такие диковинные  выражения,  как "коммунизм", "марксизм",
"экспроприация".  От первых он быстро отвык, потому  что был очень  кроткого
нрава и не мог обидеть человека, но зато вторые произносил часто и не всегда
к месту, и в  глазах  у него при этом  появлялся такой горячечный блеск, что
спорить с ним просто не решались.
     Он вернулся большевиком на все сто процентов, верующим в коммунизм, как
ни  один  раввин  в  свой  Талмуд.  Больше  ничего  для  него  на  свете  не
существовало. Он был готов не есть, не пить, не спать, если это только нужно
для того, чтобы коммунизм был здоров и не кашлял. Ни одна мать  так не любит
своего  ребенка, как  он любил свою идею. Он был готов заживо съесть любого,
кто  был  против, хотя человек он  был, повторяю,  совсем  не кровожадный, а
добрый  и  честный.  Но такой  честный,  что  становилось тошно.  И в первую
очередь его семье,  то есть моей бедной тете Сарре, которая вышла за него не
знаю почему. То ли из-за кавалерийских галифе, то ли потому, что после войны
вообще не хватало женихов и она могла засидеться в девках. А может быть, и я
этого не исключаю, тут не обошлось и без задней мысли.  Ведь власть в России
взяли большевики, а  Симха был чистокровным большевиком, с такими заслугами,
и, став его женой,  тетя  Сарра  рассчитывала выбиться в люди, быть ближе  к
пирогу, когда его будут делить победители.
     Не знаю.  Это все  догадки,  предположения. Тетя Сарра  выросла в такой
бедности и нищете,  что не  приведи Господь,  и, конечно, хотела,  чтоб свет
загорелся и в ее  оконце. А большевик  Симха  Кавалерчик, как никто  другой,
имел возможность  зажечь этот свет. Новая власть была  -  его власть. Он сам
был этой властью.
     Кругом начиналась мирная жизнь, то есть строи-
     тельство  первой  фазы - социализма.  Люди ожили,  зашевелились,  стали
поднимать головы, принюхиваться.
     На  нашей улице жил  народ  предприимчивый. Как только новая  власть не
прижимала их налогами, ничего не выходило. Финансовый инспектор хоть  был не
с нашей  улицы, но ведь тоже человек. Если положить ему в лапу, он  спокойно
закрывал  глаза на многое. Недаром говорится: не подмажешь - не поедешь,  не
обманешь- не проживешь. И люди жили. И даже богатели. И  строили новые дома.
И  покупали мебель. И широкие затылки  у балагул  становились все багровей и
зады у их жен отрастали таких размеров, что враги лопались от зависти.
     Симха Кавалерчик дома не  построил. И мебель  не купил. Не было на что.
Он  один  на нашей  улице не обманывал свое советское  государство и  жил на
сухой зарплате. И при этом  он занимал такой  высокий пост,  какой никому на
Инвалидной улице  не снился. Он был заместителем директора  мясокомбината, а
мясокомбинат был первой стройкой социализма в нашем городе и еще долгие годы
оставался  единственным крупным промышленным предприятием. На этой должности
Симха  оставался всю жизнь: и до второй мировой войны,  и после. Заместитель
директора.
     Его  бы  с радостью поставили  директором, но  он до  конца своих  дней
оставался  малограмотным.  Понизить   же   в  должности,  то  есть  снять  с
заместителей, было  бы кощунством,  равносильным тому, как если бы плюнуть в
лицо всей большевистской  партии. Потому  что такого большевика,  как  Симха
Кавалерчик, в нашем городе не было и, видать, никогда уже не будет. И потом,
он был не просто большевик, а очень честный человек и работа была для него -
все.
     Сказать, что Симха любил свой  мясокомбинат  больше жены  и детей,- это
ровным счетом  ничего не  сказать.  Я  не ошибусь,  если скажу,  что,  кроме
мясокомбината,  для него ничего не существовало. За исключением, может быть,
положения трудящихся в  странах капитала, которое он принимал очень близко к
сердцу,  и мировой  революции,  которую он ждал со  дня  на  день и так и не
дождался.
     Мясокомбинат был, как пишут в газетах, его люби-
     мым детищем. И хоть  Симха был начальством, а начальству, как известно,
положено  сидеть  в  кабинете,  никто  никогда Симху не  видел за письменным
столом. Он  делал любую  работу наравне со всеми рабочими. Копал ямы, ставил
столбы,  клал  кирпичи,  когда  возводили  стены,  своими  узкими  плечиками
подпирал многотонные машины, когда их под крики "Эй, ухнем!" устанавливали в
цехе,  и  сердце  его  каждый  раз  обливалось  кровью  при  мысли,  что  по
неосторожности сломается  какой-нибудь винтик, потому  что  машины  эти были
куплены  за границей, на  золото, а государственная копейка для  Симхи  была
дороже своей собственной.
     Своей же собственной копейки Симха попросту не имел. Потому что то, что
он приносил домой в получку, были не деньги, а - слезы. И такие тощие, что в
них даже не чувствовалось вкуса соли.
     Тогда еще не было на комбинате столовой, и  в обеденный перерыв рабочие
доставали принесенную  из дома снедь и  ели  тут  же  в  цехе. Рвали  зубами
куриные ножки,  запивали из  бутылок своим молоком  и с ленивой  вежливостью
слушали речи моего  дяди. Он в обеденный  перерыв не  обедал. Из дому он мог
принести  только  дырку  от  бублика  и, как говорится,  от жилетки  рукава.
Натощак, с  урчащим от голода,  впавшим животом, Симха использовал обеденный
перерыв для агитации и пропаганды. Наслушавшись пылких речей в Первой Конной
Буденного,  он  кое-что из них  усвоил на  всю жизнь  и в обеденный перерыв,
голодный,  рассказывал  жующим  людям  сипло  и  безголосо,  но  с пламенной
страстью, о светлом  будущем, каковое их ждет  при коммунизме,  когда у всех
всего будет вдоволь и все люди станут братьями.
     Строители коммунизма в деревенских лаптях и ба-лагульских зипунах рвали
крепкими зубами свое, частное, сало и куриные ножки, пили с бульканьем прямо
из  горлышек свое, частное, молоко  и-вы  не  поверите - верили ему.  Не так
тому,  что он говорил, а  верили лично ему, Симхе Кавалерчику. Потому что не
поверить  в  кристальную  честность этого  скелета  с  пылающим взором  было
невозможно.
     Моя  тетя Сарра,  единственная  из  сестер  сделавшая приличную партию,
выйдя замуж за большевика, стала самой несчастной женщиной на свете. Так
     говорила моя мама. И так говорила вся Инвалидная улица.
     Судите  сами. Все  кругом строятся,  заводят мебель, живут  как люди  и
желают  революции  долгих лет жизни, потому что при царе все было частное  и
там  не украдешь и  ничего  не  присвоишь,  а теперь свобода -  бери,  тащи,
хватай,  только не  будь  шлимазл и не  попадайся.  А  тетя Сарра? Не только
своего дома не построила, но даже и не получила квартиру в многоэтажном Доме
Коммуны,  куда  вселились исключительно  семьи  большевиков.  Ее муж,  Симха
Кавалерчик,  категорически отказался писать заявление и просить  в этом доме
квартиру.  Он сказал  тете Сарре, что  сгорит от  стыда, если поселится там.
Потому  что в  стране еще  много бездомных, и он  согласится взять  квартиру
только последним, когда у всех остальных уже будет крыша над головой. Иначе,
объяснял  своей  глупой  жене мой  дядя, для  чего было  делать  революцию и
заваривать всю эту кашу?
     И они  снимали на  нашей  улице комнату  в чужом доме и платили за  нее
хозяину деньги из сухой зарплаты моего дяди.  Что после этого  оставалось на
жизнь?  Я уже  говорил-слезы. Но  Симха  Кавалерчик не  унывал. У него  даже
появились  дети.  Двое. Сын и  дочь. Мои  двоюродные  брат  и  сестра. И  по
настоянию коммуниста отца им были записаны  такие имена, что  вся Инвалидная
улица  потом долго  пожимала плечами и  закатывала глаза.  Мальчика  назвали
Марлен, а девочку- Жанной. В честь  революции. Имя  Марлен - это соединенные
вместе, но сокращенные фамилии вождей мирового пролетариата-Маркса и Ленина.
Марлен.  А  Жанной  девочку назвали  в  честь  французской коммунистки Жанны
Лябурб, поднявшей восстание французских  военных моряков в Одессе  во  время
гражданской войны.
     Жанну и Марлена даже при таких именах все же надо было чем-то кормить и
во что-то  одевать. Этого Симха не учел. Не потому, что он был плохим отцом.
Просто было некогда.
     Строительство   социализма   вступило   в    новую   фазу.   Начиналась
коллективизация. Это значит, у крестьян отбирали всю землю и скот, и все это
объединяли, делали общей собственностью, чтобы не было эксплуата-
     ции  и  все  жили  одинаково счастливой жизнью. Но  крестьяне этого  не
понимали и  держались за свою землю зубами. И эту землю приходилось вырывать
с кровью.  Кровь по деревням лилась рекой. Коммунисты расстреливали  упрямых
непослушных собственников, которые почему-то никак не хотели жить счастливой
жизнью в колхозах, а те в ответ стреляли в коммунистов из-за угла, резали их
по ночам ножами, рубили топорами.
     Время, ничего не скажешь, было веселое.
     Из   городов  на  борьбу  с  несознательным   крестьянством  отправляли
коммунистов. На нашей  улице  жил  один  коммунист. Симха Кавалерчик. И он в
числе первых загремел на коллективизацию.  Добровольно.  Никто его  не гнал.
Симха  Кавалерчик  всей  душой  хотел  счастья  беднейшему  крестьянству  и,
вооруженный  револьвером,  отправился в  глушь,  в  самые  далекие  деревни,
уламывать,   уговаривать  мужиков   вступить  в  колхоз   и   стать  наконец
счастливыми.
     С  грехом  пополам  выговаривая  русские слова, с  ужасающим  еврейским
акцентом, безголосый,  он  забирался  к черту  на рога, где до него зарезали
всех присланных  в деревню коммунистов, и, размахивая  револьвером, ходил по
хатам, сгонял людей на сходку и в прокуренной  душной избе говорил пламенные
большевистские речи.
     И вот представьте себе на минуточку такую картину.
     Деревенская  изба.  Ребристые,  бревенчатые  стены,  тяжелые  балки под
низким потолком.  Маленькие оконца  промерзли насквозь. На дворе воет вьюга,
стонет лес на десятки верст кругом.
     В избу  набилось много мужиков и баб. Сидят в овчинных  тулупах, смолят
махорку  и  недобро  глядят из-под  мохнатых  бараньих шапок  на  тщедушного
человека с  еврейским носом, нехристя,  мельтешащего  перед  ними  в красном
углу, под иконой Николы-угодника, и  тусклый огонек лампады  кидает  от него
нервные тени на их потные, красные от духоты и злобы лица.
     В этой глуши  еще с  царских  времен  еврея за  человека не считали,  а
коммунистов ненавидели люто. И вот их вынуждают  слушать несвязные нерусские
речи и терпеть и еврея и коммуниста.
     Бабы,  вникая в сиплую,  сбивчивую речь моего дяди, глядя в его горящие
огнем  глазки,  когда  он расписывал  им,  как  они счастливо будут  жить  в
колхозе,  если  послушаются  его,  Симху  Кавалерчика, и  сделают  все,  как
предписано  партийной  инструкцией,  эти бабы  плакали,  плакали  от  бабьей
жалости  к нему. Уж они-то  знали, что ждет этого юродивого, этого безумного
праведника через час-другой, когда он, весь в поту, выйдет из избы на мороз.
Топор в спину. Или колом по голове. Не с ним первым здесь так расправлялись.
А те  были мужики в  теле,  не то  что этот, извините  за  выражение- соплей
перешибешь.
     Ничего не скажешь,  хорошенькая картинка, скажете вы, аж мороз по коже.
И  он  что, не боялся? На это я вам отвечу. Нет. Можете трижды плюнуть мне в
глаза, он не  боялся. Потому что если бы  он  боялся, он  бы оттуда живым не
ушел. И умер бы даже не от топора, а от страха.
     Он ничего  не  боялся, потому  что ни о чем не думал, кроме одного:  он
коммунист  и  должен выполнить задание партии. Любой ценой. Даже ценой своей
жизни, которую не ставил ни в грош, если это нужно было  для дела революции.
Теперь вы понимаете?
     Целый месяц от него не было ни слуху ни духу.  Целый месяц он жил как в
волчьем логове. Спал в этих избах под иконами и  видел коммунистические сны.
Как  загорятся  под  прокопченными  потолками  лампочки  Ильича,  так  тогда
называли электрические  лампы, как загудят в полях трактора и как счастливые
крестьяне живут не тужат и водят хороводы на лесных полянах.
     А кругом бушевала вьюга и стонал лес. И топор, предназначенный ему, был
отточен до блеска.
     Вы  не поверите, но он вернулся живым.  Больше того.  В той деревне был
создан  колхоз,  и  его не назвали именем Симхи  Кавалерчика, на мой взгляд,
только потому, что это имя не совсем  подходило для названия колхоза. Колхоз
назвали именем Сталина, и мужики, которых сумел убедить мой дядя, до сих пор
ждут, когда  же наконец  наступит  счастливая  жизнь,  какую он так искренне
обещал.
     Правда,  со  временем  кое-что  сбылось  из  того,  что он им  говорил.
Загорелись лампочки Ильича, загудели
     в  полях  трактора,  и  колхозники  даже  стали  водить хороводы, когда
начальство этого требовало.  А счастья,  как говорится, как  не было, так  и
нет.  Но  тут  уж  не вина  моего  дяди.  Он очень  хотел всех осчастливить.
Оказалось же, что даже Карл  Маркс, которому полагалось  бы  быть немножечко
дальновидней моего дяди, не смог всего предусмотреть.
     Он вернулся и, как ни в чем не бывало, назавтра уже снова сипел речи на
своем  мясокомбинате. Шли годы. Росли дети. Тетя Сарра жила хуже всех, и  мы
ей давали в долг и не просили возвращать. Все жалели и ее и детей и смотрели
на Симху Кавелерчика как на мала-хольного и ждали, чем это все кончится.
     Все  эти годы он ходил в  одном и том же одеянии,  в  каком  вернулся с
гражданской войны. Ботинки были сто раз залатаны, штаны и китель - штопка на
штопке. Но Симха не тужил. Он  даже не замечал, во что одет, и проходил бы в
этом еще  двадцать лет, если б не случилась  вторая мировая война  и его  не
призвали в армию. Там ему, как  положено, выдали  казенное обмундирование, и
он, наконец, расстался со своей ветошью и стал выглядеть прилично.
     Он  ушел на фронт и четыре года, пока шла война, не знал, где его семья
и что  с  ней.  Он знал, что немцы убивают всех евреев подряд, а так как наш
город был оккупирован, то, естественно, полагал  он, ни жены, ни детей нет в
живых. Сказать, что он  не горевал,  нельзя. Он был мужем и отцом и, вообще,
добрым  человеком.  Но  все его  существо  было  встревожено  мыслями  более
широкого масштаба.  Он никак не  мог допустить, чтоб Советский Союз проиграл
войну и погибло дело революции.  Так что для тоски по  семье  не  оставалось
времени.
     Симха  Кавалерчик кончил войну  в  Берлине  в  звании  майора.  Он  был
политическим работником в армии и  не околачивался в тылу, а торчал в  самых
опасных местах, на  передовой, и бежал в атаку вместе с пехотой, как рядовой
солдат, забывая, что он-майор и ему положено  быть поближе к штабу. Я думаю,
что его любили солдаты.  Невзирая на то, что был не силен в грамоте, а может
быть,  именно  потому,  невзирая  на сильнейший  еврейский акцент  и сиплый,
неслышный голос, но может быть, именно  это вызывало сочувствие к нему, даже
сострадание.
     Он вернулся  в наш город живым и невредимым, в новом офицерском костюме
тонкого  английского сукна, и на кителе  было столько орденов и медалей, что
они  не  умещались на узкой  груди  и  бронзовые кружочки наезжали  один  на
другой. Сразу.замечу, что все свои награды он тут же снял и больше их на нем
никто  не видел. Поступил он так  из скромности, и мне он потом говорил, что
наградами нечего гордиться и козырять ими. Он остался жив, а другие погибли,
и его ордена могут только расстраивать вдов.
     Свою семью он застал  целехонькой, был немало  тому удивлен и, конечно,
обрадован. После  войны был  острый жилищный кризис,  и они  снова,  как  до
войны, ютились у чужих людей.
     Война  нисколько  не  отрезвила  моего  дядю. Он  восстановил  из  руин
мясокомбинат  и  стал  опять  заместителем  директора.   Комбинат   выпускал
прекрасную, высоких сортов, сухую колбасу, но в магазинах ее никто не видел.
Она вся шла  на  экспорт. И Симха  -  хозяин всего  производства-ни  разу не
принес домой ни одного кружка этой колбасы. Он потом признался мне, что лишь
попробовал на вкус, когда был назначен в комиссию по дегустации.
     А жизнь в городе понемногу приходила в норму.  Люди строились, покупали
мебель и  хватали все,  что попадало  под  руку. Одними идеями мог  быть сыт
только мой дядя Симха Кавалерчик.
     На мясокомбинате воровали  все.  Рабочие уносили  за пазухой, в штанах,
под   шапкой  круги   колбасы,  куски  мяса,  потроха.  Вооруженная  охрана,
выставленная  у  проходных, обыскивала каждого,  кто выходил  из  комбината.
Воров,  а  были  эти  воры  вдовами  и  инвалидами  войны,  ловили,  судили,
отправляли в Сибирь. Ничего не помогало. Мясо и колбаса продолжали исчезать.
Потом открылось, что и сама охрана ворует.
     У Симхи  Кавалерчика  земля уходила из-под  ног. Вечно голодный, совсем
усохший, он  грозил,  требовал, умолял людей  не терять человеческий  облик,
быть  честными  и не  воровать.  Ведь  осталось ждать  совсем  немного, и мы
построим коммунизм,  и  тогда эти проблемы сами по себе отпадут, всего будет
вдоволь  и  они,  эти люди,  станут  благодарить  его,  что  он  их  вовремя
остановил.
     Ничего не помогало.
     Государство строило заводы  и фабрики,  нужны были  позарез все новые и
новые  средства,  и каждый год  объявлялся  государственный заем, и  рабочие
должны были отдавать просто так, за здорово живешь,  свою месячную зарплату.
Рабочие,  естественно,  не  хотели.  И  мой  дядя,  чтобы  показать  пример,
подписывался сам на три месячные заработные платы.
     Его  семья голодала.  Тетя Сарра уже потеряла всякую надежду. Кругом  -
худо-бедно -  люди  жили.  Она  же не  знала  ни  одного светлого  дня. Дети
выросли,  и прокормить их и одеть  не  было никакой  возможности.  Сам Симха
донашивал  свое фронтовое обмундирование из  английского сукна. Тетя  Сарра,
как виртуоз, накладывала новую штопку на старую, и только поэтому костюм еще
дышал и не превратился в лохмотья.
     Но мой дядя и в ус не дул.
     Он приходил вечером с  работы,  садился  в тесной  комнатушке  к окну и
раскрывал газеты, пока жена, стоя к нему спиной, ворча, подогревала на плите
ужин.
     Когда он  читал  газеты,  его сухое  измученное лицо  разглаживалось  и
светлело. Газеты писали о новых  трудовых победах и расцвете страны. И тогда
ему казалось,  что все идет прекрасно и  есть лишь отдельные трудности, да и
то только в городе, где он живет.
     -  Сарра,- с неожиданной лаской обращался он к своей жене,- ты слышишь,
Сарра?
     -  Что?  -  обращала  она к нему  угрюмое лицо и  встречала его взгляд,
восторженный и сияющий.
     У  жены  начинало сжиматься  сердце  от  предчувствия",  в которое  она
боялась поверить. Что с ним? Может быть, дали денежную премию и он ее принес
полностью домой?
     - Ну, что? - уже теплее спрашивала она.
     -  Сарра,-  торжественно говорил  дядя, бережно  складывая газету,-  на
Урале задута новая домна! Страна получит еще миллион тонн чугуна!
     Моей тете  Сарре,  женщине очень крепкого телосложения и крутого нрава,
порой, очевидно,  хотелось задушить его.  Но она, прожив столько лет  с этим
челове-
     ком, понимала  лучше других, что он такой и другим быть не может.  Хоть
ты его убей. А за что было его убивать?
     Он не  хотел видеть реальности. Реальность искажала его представление о
жизни, путалась  в ногах,  становилась на его пути к коммунизму. И он  ее не
замечал. Сознательно. Как досадную помеху.
     Я не знаю, что думал Симха Кавалерчик, когда Сталин расстреливал тысячи
коммунистов, объявлял их врагами народа, тех самых людей, которые установили
советскую власть  и его, Сталина,  поставили во главе ее? Надо  полагать, он
верил всему, что писалось в газетах, и тоже считал тех людей врагами народа.
Потому что если бы он не поверил, то сказал бы это вслух, ведь он никогда не
приспособлялся  и не  дрожал за свою шкуру. И тогда  бы, конечно, разделил с
ними их судьбу.
     Он продолжал верить. Невзирая  ни на  что. Вопреки всему, что творилось
вокруг.  А  вокруг  творилось  совсем уж  неладное, и оно подбиралось к нему
самому.
     Начались гонения на евреев. Казалось бы, тут он уж должен очнуться. Его
собственная  дочь Жанна,  названная  так в честь  революции, кончила школу и
захотела поступить в институт. Ее не приняли. Хоть она сдала все экзамены. И
не постеснялись объяснить ей причину - еврейка.
     Дома стоял стон и плач. Тетя Сарра умоляла его:
     -  Пойди ты. Поговори с ними. Ведь ты старый коммунист. У  тебя столько
заслуг. Неужели ты не заработал своей дочери право получить образование?
     Симха слушал все это с каменным лицом.
     Нет! - стукнул он по столу своим сухоньким кулачком.--Это все неправда.
Значит, она оказалась  слабее  других. Моей дочери  не должно  быть  никаких
поблажек. Только-наравне со всеми.
     Деньги в стране, как  говорится, решали  все. За  большие  деньги можно
было откупиться даже от антисемитизма.
     На следующий год Жанну приняли  в педагогический институт. Родственники
покряхтели, поднатужи-
     лись и собрали тете  Сарре большую сумму  денег, и  она их  сунула кому
следует.
     Когда Жанна  вернулась домой после экзаменов с  воплем, что ее приняли,
мой дядя первым и от всей души поздравил ее.
     -  Вот видишь, Сарра,-радостно сказал он.- Что я говорил? Правда всегда
торжествует.
     Семья  от  него  отвернулась. Он стал  одиноким  и чужим  в этом  мире,
который жил совсем иной  жизнью, а он ее, эту жизнь,  замечать  не  хотел. И
главное, он не чувствовал  своего одиночества. У него впереди была  заветная
цель - коммунизм, и он, не сворачивая,  шел к  ней,  полагая, что  ведет  за
собой остальных. Но шел он один, в блаженном неведении о своем одиночестве.
     И  лег на этом пути его собственный сын Марлен,  названный так в  честь
вождей пролетариата  Маркса и  Ленина.  И мой дядя  остановился с  разбегу и
рухнул.
     Марлен пошел в свою маму и вымахал здоровым и крепким, как дуб, парнем.
Гонял в футбол, носился с клюшкой по хоккейному льду, и у противника трещали
кости,  как орехи,  при столкновении с  ним. Парня надо было  определять  на
работу, и тетя Сарра попросила мужа устроить его на мясокомбинат.
     -  Хорошо,- согласился  мой  дядя.- Но никаких  поблажек ему не  будет.
Наравне со всеми. Пойдет простым рабочим, получит  рабочую  закалку  и будет
человеком.
     Вскоре  Симха заметил, как  день  ото дня становится обильней обеденный
стол  в его доме. Он  ел вкусные  куски  мяса, нарезал  ломтиками аппетитные
кружочки сухой колбасы. И разглагольствовал за столом.
     - Вот видишь, Сарра. Жизнь  с  каждым днем становится  лучше и веселей.
Ведь эту самую  колбасу,-  он высоко  поднимал  на  вилке  кружок колбасы  и
смотрел на него влюбленными глазами,- мы производим на экспорт, а сейчас она
- на  моем  столе. Значит,  ее пустили в  широкую  продажу. И скоро у нас  в
стране всего будет вдоволь.
     Жена, сын и дочь смотрели в свои тарелки и не поднимали глаз.
     Его сына Марлена, из уважения к отцу, охрана
     в проходной  не обыскивала. Как можно?  Но  поступил  на  работу  новый
охранник, вместо другого, отданного под суд за  воровство, и этот  охранник,
не разобравшись что к  чему,  обыскал вместе  с остальными  и Мар-лена.  Вы,
надеюсь, догадались, что, как говорится, предстало его изумленному взору. Из
штанов Марле-на, названного  так в честь вождей мирового пролетариата Маркса
и  Ленина,  охранник вытряс полпуда сухой  экспортной  колбасы.  Вот  ее-то,
миленькую, не  чуя  подвоха,  и  ел  за обедом  мой дядя  Симха  Кавалерчик,
стопроцентный правоверный  большевик,  и  видел в  этом факте, как все ближе
становятся сияющие вершины  коммунизма. Как тот раввин,  уплетающий  за  обе
щеки свиное сало, в неведении предполагая, что это кошерная курица.
     Когда мой дядя узнал об этом, он ничего  не сказал. Просто взял и умер.
Тут же на месте. Без лишних слов.
     Марлена, только  из  почтения к  заслугам  отца,  не  отдали под суд, а
просто выгнали с работы.
     Симху  Кавалерчика  хоронили торжественно,  с  большой  помпой. В  день
похорон многие люди впервые увидели, сколько орденов и медалей он  заработал
за свою  жизнь, служа делу  революции. Их несли на алых подушечках, каждый в
отдельности,   и   процессия   носильщиков  дядиных  наград   вытянулась  на
полквартала впереди гроба.
     И это было все, что он заработал. Его даже не в чем было хоронить. Ведь
не  оденешь  покойника  в  старые  штопаные-перештопаные  лохмотья,  что  он
донашивал с войны. Ничего другого в доме не было.
     И  Симху впервые  за всю  его жизнь, вернее, когда он уже этого не  мог
увидеть, обрядили в новый и модный костюм. За казенный счет. Мясокомбинат не
поскупился, и на  средства  профсоюзного  фонда были куплены черные пиджак и
брюки. И белая рубашка. И даже галстук.
     Он лежал в красном гробу, утонув в этом костюме. Потому что и при жизни
мой дядя был маленьким,  а  смерть  делает человека еще  меньше.  Костюм  же
купили, не  скупясь,  большого размера, и дядя в  нем был как  сумасшедший в
смирительной  рубашке. Концы рукавов  на лишних полметра  свисали  с пальцев
скрещенных
     на груди рук и трепетали, как черные крылья, когда гроб повезли.
     Играл духовой оркестр. Играл  дореволюционный марш. Толпы людей, шли за
гробом.  И в  первых  рядах - комбинатские  мясники с красными от избыточной
крови затылками. Те самые, которых всю жизнь Симха, не щадя  себя, обращал в
свою веру. Умолял не воровать, а, подтянув ремни,  ждать светлого  будущего.
Они же хотели жить сейчас и, хоть уважали  за честность моего дядю, ничего с
собой поделать не могли. И воровали. Каждый день.
     Теперь по их толстым румяным щекам катились слезы.
     Оркестр надрывно ревел революционные марши.
     Что еще остается сказать?
     Лучше ничего не говорить.



        ЗОЛОТЫЕ ПЕСКИ
     Ностальгия у эмигрантов проявляется по-разному.
     Встретил  я в  Берлине одного  бывшего москвича.  Фотожурналиста.  Тоже
бывшего.   Тут   его   квалификация   советского   фоторепортера  никого  не
интересовала,  и  пришлось  бедному малому  переквалифицироваться,  пойти на
шестом десятке в ученики к скорняку на меховую фабрику.  Скорняк тоже был из
евреев..  Из  польских. И пожалел москвича,  которого по  возрасту никуда на
работу не брали. С польским евреем москвич хоть находил общий язык. С грехом
пополам объяснялись на смеси русского с польским.
     Москвич   никаких  языков,  кроме  русского,   не   знал   и  отличался
удивительной  невосприимчивостью  ко  всем  остальным.  Прожив  два  года  в
Берлине,   он   с   трудом   отличал   по-немецки,  какое   слово   означает
"здравствуйте",  а какое "до свидания". Что касается других слов, то он и не
отваживался произнести их.
     Так  и жил. Дома с женой  и детьми по-русски, на работе - на чудовищном
польско-русском коктейле. А с работы и на работу проскакивал на  метро, ни с
кем не общаясь и стараясь вообще не раскрывать рта.
     В  Москве же, если верить его  словам,  и  я не склонен  думать, что он
слишком  много привирал, у  этого человека была не жизнь, а малина.  Он  был
отчаянным  сладострастником,  женолюбом.  И  его   профессия   фоторепортера
прокладывала ему кратчайший путь к женским сердцам. С японскими фотокамерами
на шее,  в  собственном автомобиле  и  с  красным  удостоверением известного
журнала, да  еще с хорошо подвешенным языком, сыпавшим, как горохом, именами
знаменитостей, с коими он на короткой ноге, он становился неотразим, и самые
неприступные красавицы  поддавались его дурманящему обаянию  и склоняли свои
прелестные головки перед ним.
     У него было  столько  любовниц кратковременных и  долгосрочных,  что он
постоянно сбивался со счету, вспоминая их, а в именах путался похлестче, чем
в дебрях немецкого языка. С  женой, постаревшей от безрадостной жизни с ним,
он перестал  спать задолго до  эмиграции и поддерживал брак  из-за детей, да
еще  из  страха  полного одиночества в  надвигающейся  старости.  Он  спал с
молоденькими девчонками, годившимися ему в дочери, с известными актрисами, с
фабричными  работницами,  простоватыми,  но  крепкими и свежими,  которых он
фотографировал для журнала, с кряжистыми, белозубыми, с румянцем во всю щеку
и пахнувшими молоком  крестьянками, чьи  смущенно улыбающиеся портреты потом
украшали журнальные страницы.
     Теперь  же  наступил  полный крах.  Японской фотокамерой  и собственным
автомобилем  берлинскую даму  не  удивишь. Таким путем  он лишился основного
притягательного элемента. Положением ученика скорняка  тоже пыль  в глаза не
пустишь. Это-не красная  книжка журналиста. И последнего оружия он был лишен
начисто. Языка.  Которым  он ловко умел кружить головы, вселять  несбыточные
надежды, сулить золотые горы. В Берлине он был абсолютно нем. И даже с самой
захудалой  проституткой,  с  которой  всего-то  разговору  два-три слова, он
заговорить не решался.
     В  этом  для  него  была  главная  трагедия  эмиграции.  Потеря  амплуа
ловеласа. Одиночество старого полувыдохшегося козла.
     Иногда  он  заходил в  наш  ресторан,  охотно  посещаемый  эмигрантами,
подсаживался  к  кому-нибудь из  них и начинал  бесконечную повесть о  своих
былых победах. Одни  от  него  отмахивались.  А другие слушали.  Потому  что
как-никак, а человек говорит о прошлой жизни, и рассказы о русских женщинах,
таких любвеобильных и доступных, вызывали у них свои воспоминания.
     В перерывах, когда  оркестр отдыхал, я  тоже  подходил к его столику. И
тоже слушал.
     Однажды он потряс мое воображение.
     - Знаешь, какой  сон я сегодня видел? - сказал он  мне, и его  глазки в
обрамлении  морщин засверкали.- Будто проснулся я  не в Берлине, а в Ялте. В
гостинице "Ореанда". Выхожу на набережную в заграничных тру-* сиках и кедах,
на шее-японская камера "Никон", склонился через парапет и обозреваю пляж.  А
пляж густо, как  тюленье  лежбище,  усеян  юными  женскими  телами.  И  все,
подчеркиваю, все до одной разговаривают  по-русски. Я даже зарыдал во сне  и
проснулся мокрый от слез.
     Вот она какой бывает, ностальгия!
     Себя  сердцеедом  я  назвать  никак не  могу.  Не  вышел  рожей.  Да  и
характером тоже. Сведи меня судьба не  с моей  экс-женой, а  с  какой-нибудь
другой  женщиной,  и  подобрей  и  помягче, и  я,  уверен, никогда  бы ей не
изменял.
     В Берлине я живу один.  Таких, как я, одиноких эмигрантов здесь немало.
Одни оставили  своих  нееврейских жен там, в России, от других жены, те, что
посмаз-ливей, бежали уже  здесь, соблазнившись богатой  квартирой или жирным
счетом в банке у какого-нибудь вдовца-аборигена. Чаще всего польского еврея.
Потерявшего  первую  жену  и  детей еще в Освенциме, а  вторую  благополучно
похоронившего на еврейском кладбище в Берлине.
     По  части  женских  услад   нам  тут  приходится  туго.  Свободных,  не
закрепленных за кем-нибудь эмигранток почти не  осталось.  А то, что  еще не
расхватали,  особого энтузиазма не вызывает. Или  уже бабушка со стажем, или
если помоложе,  то сексуальных  вожделений  не  вызовет  даже и тогда, когда
призовешь на помощь самую необузданную фантазию.
     Остаются немки. Ими Берлин  кишит. Красивыми, спортивными,  белокурыми.
Но это не  для нашего брата. У них свои мужчины. Немцы. С которыми их, кроме
всего  прочего,  объединяет  язык  и общность  культуры.  Даже  с  немецкими
паспортами  в кармане мы для них  бездомные иностранцы,  да еще с Востока, и
они не делают  различия между нами и турками, которых сюда пускают временно,
гастарбайтерами,   для  выполнения  самых  грязных  работ,  за  какие  немец
побрезгует взяться.
     Немки постарше и не из самых привлекательных, те, от кого отводят глаза
немцы-мужчины, тоже  не  весьма  охотно  вступают в  связь с  нашим  братом.
Полагаю, что не последнюю  роль при  этом играют  наши неарийские, семитские
черты и печальный  еврейский  взгляд, который  не проясняется даже и  тогда,
когда мы смеемся.
     Я переспал с двумя-тремя немками. Официантка в ресторане. Одна работала
почтальо'ном.  Не  красавицы. Публика  невзыскательная и  большим  спросом у
мужчин не пользующаяся. И вот все они, будто сговорившись, приходили ко  мне
украдкой,  тайком,   словно  боялись,  что  встречные  немцы  их  осудят  за
непристойную связь, без  особой радости принимали  мои  приглашения  сходить
посидеть  в  кафе, а  предпочитали жаться  ко мне и сопеть  в ухо  в темноте
зрительного зала кинотеатра.
     Остаются  проститутки,  для которых  все клиенты равны,  если  способны
уплатить.  Но это удовольствие довольно дорогое. За деньги,  что отдашь  ей,
можно купить вполне приличный костюм. А кроме того, я- брезглив.
     Ни  в чем  так  остро  не ощущаем  мы,  эмигранты,  ностальгии,  как  в
сексуальной жизни, и сон бывшего московского фоторепортера лишь подтверждает
это.
     Обычно в конце недели, в субботу и воскресенье, в погожие, не дождливые
дни, мы  сидим на  Кудаме  (так  берлинцы сокращенно  называют свою  главную
улицу-Курфюрстендамм). Нас собирается пять-шесть одиноких мужчин-эмигрантов.
Облюбовали мы одну пивную со столиками, вынесенными на тротуар. Кто приходит
первым, занимает такой столик, поло-
     жив на свободные стулья как  знак  того, что они заняты, зонтик, сумку,
шляпу. Потом подходят понемногу  остальные, добравшись до центра на метро из
разных концов  Берлина. Заказываем  по  большому  бокалу пива  и  сосисок  с
горчицей  и  сидим-сидим, пока не отсидим  себе ягодицы. Толкуем  по-русски,
вызывая удивленные, а порой и настороженные взгляды за соседними столиками.
     А  на  каком еще  языке  нам  разговаривать?  На  чужом  языке  душу не
отведешь, удовольствия от разговора никакого не получишь, а только устанешь,
как после тяжелой напряженной работы. Даже если ты и освоишь новый язык и  в
уме  не  приходится переводить слова,  а шпаришь гладко, без запинки, то все
равно язык остается мертвым,  без  запаха  и цвета, и какой  бы разговор  ни
завел с  немцем,  даже самый интимный, получается лишь обмен информацией.  И
только. Как поцелуй, не согретый чувством, есть обмен слюнями.
     Поэтому мы  чешем  всласть  по-русски.  Сначала вполголоса,  косясь  на
соседей, а потом, увлекшись, во всю  глотку, не считаясь с  окружением. Оно,
окружение,  галдит по-немецки. Нам  это нисколько  не мешает.  Почему же нам
стыдиться своего языка?
     Своего ли? Русский мы считаем своим.  Среди нас нет ни одного русского.
Все  - евреи. Я-из Литвы, другой- из  Кишинева, бессарабский еврей. Москвич.
Тот, что  был  фоторепортером, а  сейчас  учится  кроить  шкурки  на меховой
фабрике.  Ну,   я   еще  знаю  литовский.   Ки-шиневец,   полагаю,   болтает
по-молдавски.  А  вот своего языка  у  нас нет. Идиш с  грехом пополам знают
далеко  не все  из  нашей  компании. Остается  русский язык. Общий для всех.
Богатый и сочный язык. На котором можно выразить все, что угодно. А особенно
-  ругнуться трехэтажным матом, когда станет совсем невмоготу.  Ни на  каком
языке так не  облегчишь душу,  как  смачно  ругнувшись  по-русски.  Потому и
родной он нам.
     Мы сидим на Кудаме, лениво потягиваем  пиво из литровых кружек толстого
стекла, и, когда устаем разговаривать, просто пялимся на прохожих, и, выбрав
глазами какую-нибудь смазливую  бабенку  в  белых брюках, плотно  облегающих
спортивный зад, дружно поворачиваем шеи ей вслед, и обмениваемся  взглядами,
которые красноречивее слов.
     Мы сидим  - немолодые, с лысинами, с набрякшими мешками под  глазами, с
апоплексическими  красными  шеями и  упирающимися  в  край  стола  животами.
Мужчины далеко  не первого сорта. Но еще с претензией  на  роль ловеласов. И
шалим  глазами.  Раздевая в уме  проходящих  красоток, нашептывая в уме в их
немецкие  розовые  ушки ласковые русские слова  и бесстыдно и  алчно  хватая
руками их упругие и, конечно, покорно-податливые тела. Тоже в уме.
     Мы  одеты  в  приличные  заграничные одежды, но  рожи  наши  все  равно
выглядят чужими в этой толпе, и вокруг нас словно мертвая зона. Мы - сами по
себе, а  немцы-сами по себе.  Как и сам Западный Берлин, окруженный со  всех
сторон  чужими  войсками  и,  чтобы  никаких  сомнений  ,не  оставалось, еще
огороженный  бетонной стеной. Мы  - в не  очень  дружелюбном  кольце немцев,
немцы - в еще более враждебном кольце советских ракет.
     О чем  толкуем мы?  Конечно  о  женщинах.  О тех,  с  кем судьба  свела
когда-то  в России. И из этих сладких воспоминаний вырастали русские девичьи
лица, одно  прелестнее другого,  на  все лады  расхваливались  их  качества:
страстность, влюбчивость, самоотверженность в любви. И уж никакого  сомнения
не было  в  том,  что лучше русской женщины нет  в мире. Потому что это были
женщины, которых  мы действительно  знали, и еще потому, что знали их, когда
сами были намного моложе.
     И вот в один из таких дней за столиком в  пивной на Кудаме я узнал, что
не все еще  потеряно  и есть реальная возможность окунуться в прежнюю жизнь.
Сон бывшего фоторепортера превращался в явь. Было на земле такое  место, где
мы, изгнанники  из  России, могли  выйти на  пляж, густо  усеянный  женскими
телами, и  уж  если не все,  то, по крайней мере, большинство женщин на этом
тюленьем лежбище разговаривало на чистейшем русском языке.
     Этим  волшебным местом были Золотые Пески,  болгарский курорт на Черном
море. И туда нашего брата  эмигранта  пускали запросто, даже не интересуясь,
какое место рождения указано в немецком паспорте.
     Надо только зайти в любой универсальный магазин, скажем,  в Кауфхоф или
в  Херти, и за очень умеренную плату получить и место в гостинице у пляжа, и
билеты на  самолет  болгарской авиакомпании "Балкан"  в  оба конца.  Дешевле
грибов.
     Я, не долго размышляя, отправился в Кауфхоф. Меня не так влекли русские
женщины, как сама поездка к  Черному морю, куда ездил отдыхать не  единожды,
когда был гражданином СССР. Это море осталось для меня родным. И возможность
потолкаться  среди   русских  туристов  и  даже,  если   повезет,  встретить
кого-нибудь из старых знакомых. Чем черт не шутит.
     Я   полетел  в   Болгарию.  Туда,  за  железный  занавес,  за  который,
оказывается, все же можно проникнуть, если уплатить сколько положено. Я лечу
в болгарском  самолете советской конструкции -  Туполев. Сколько я  летал на
таких  самолетах в  прежней  жизни! И  снова  вижу  надписи  по-русски:  "Не
курить!", "Застегнуть ремни!". Сажусь в знакомое кресло. Откидываю со спинки
переднего кресла  столик и  обнаруживаю, что  не могу  его опустить.  Мешает
живот. И сразу понимаю, что прошли годы, и я постарел и обрюзг.
     Золотые Пески - это бесконечный пляж, покрытый воистину золотым песком.
Мягким  и сыпучим.  Теплое  и  чистое море лениво лижет пляж.  А  за  пляжем
поднимаются  зеленые  лесистые холмы,  и  из них,  как  сахарные  кристаллы,
устремились в голубое, без единого облачка, небо многоэтажные отели.
     Здесь действительно  хорошо  отдыхать. Красиво  и дешево. И  поэтому  к
Золотым  Пескам  Болгарии летят  за  тридевять  земель  туристы из  Западной
Германии, Англии, Скандинавии и даже Франции, у которой пляжей своих -  хоть
отбавляй.
     Но главный  контингент  на  Золотых  Песках  - советские  туристы.  Они
преобладают  на   пляже,  выделяясь  безвкусными  купальниками  и  мясистыми
бесформенными фигурами.
     Советские  туристы приезжают группами  по  30-40 человек,  и  в  каждой
группе почему-то почти  одни женщины. Из-за них пляж стал в самом деле похож
на  тюленье  лежбище.  Однотонным  тусклым цветом  купальников и  массивными
неуклюжими телами их обладате-
     льниц.  А  если эти  женщины  не  лежат,  а  стоят, глядя на море,  они
напоминают пингвинов. Женщины с Запада, даже некрасивые, выглядят на их фоне
изящными существами с совершенно другой планеты.
     Мое чувство ностальгии дало трещину. Обычно при виде того, как они, мои
бывшие  соотечественники,  ходят  чуть  ли не по-солдатски,  кучей,  избегая
соприкасаться  с остальными, словно  то  ли  они,  то  ли  остальные  больны
заразной болезнью.
     Я  жил  в  отеле,  один в номере, хотя  там были две кровати, но вторая
пустовала. На пляже я тоже лежал один.
     И именно тут, на золотом песке  болгарского пляжа, среди  разноязычного
говора  и  тысяч   человеческих   тел,  я  почувствовал   звериное,   волчье
одиночество. Я  был один во всем  мире. Не  было ни  одной группы, ни  одной
общности людей, к которой я принадлежал бы по праву и которая проявила бы ко
мне  хоть  какой-то  интерес.  Туристы  играли  на  песке  в  карты,  просто
трепались, сбившись  в  тесные  группки, в море  уплывали по двое, по  трое,
перекрикиваясь и улюлюкая  друг другу от  восторга и  блаженства. Я и плавал
один, и загорал в одиночестве, и даже когда обедал в  ресторане,  контакт  с
моими соседями  за  столом ограничивался  лишь  двумя-тремя  ни  к  чему  не
обязывающими фразами.
     Еще  в  самолете,  по пути  в Болгарию,  когда  высоко  над облаками мы
пересекали  невидимую Восточную Европу,  у меня была  надежда, что я буду не
один. Волею  билетного жребия со  мной  рядом  села  вполне  привлекательная
немка.  Средних  лет.  Со  светлыми,  почти  серебряными  волосами,  которые
маскировали возрастную седину. Я помог  ей  уложить сумку в  багажную сетку,
был  предупредителен, как мог.  И она отвечала взаимностью. Рассказала,  что
живет  в Берлине,  в  том же Кройцберге, что и я, и мы вообще соседи, в трех
кварталах друг от друга. Оба понимающе повздыхали по поводу  засилья турок в
нашем районе, отчего бедный Кройцберг скоро будет больше похож на Истам-бул,
чем на  Берлин. Особенно своими  острыми  чесночными  запахами и некрасивыми
женщинами, до бровей закрытыми тусклыми платками.
     Нас, меня и Регину (так ее звали), сближало общее
     беспокойство за судьбу своего города, потому что мы оба были гражданами
Германии,  а  восточные рабочие-лишь  с  трудом, по необходимости  терпимыми
гостями, засидевшимися в гостях дольше допустимого приличиями срока.
     Я  оживился,  обнаружив, что  и у меня есть  общие  с кем-то  заботы  и
опасения. Почувствовал себя нормальным человеком.
     Потом  Регина сообщила, что уже  три года в  разводе с  мужем. Показала
фотографию сына, уже женатого и живущего не  в Берлине, а в Гамбурге. Я тоже
показал фотографию своей Руты. Не ту, где она в израильской военной форме, с
маленьким автоматом  "узи" через  плечо.  А еще доэмиграционную,  каунасскую
фотографию,  на которой Рута  выглядит куда  менее привлекательной,  чем  на
более поздней, иерусалимской. Но почему-то не хотелось сразу огорошивать мою
новую знакомую  своим происхождением, Израилем и всеми теми подробностями из
эмигрантского житья, которые  отпугивают собеседника и лишь  в лучшем случае
вызывают вежливое  любопытство.  Ну какой  интерес  даже  самому  доброму  и
чуткому человеку слушать про чужие беды, когда он в отпуске и едет отдыхать,
чтобы забыть хоть на время свои собственные заботы и неприятности?
     Регина нашла мою дочь даже на той старой фотографии очень хорошенькой и
высказала  предположение, что моя бывшая жена (я уже успел сказать ей, что я
тоже в разводе) была, вероятно, весьма привлекательной особой.
     Вот так мы  болтали всю дорогу,  и я уж строил радужные планы,  как мы,
хоть и живем в разных отелях, будем каждый день встречаться на пляже, вместе
обедать и ужинать в  ресторанах, и я в уме даже прикидывал, хватит ли у меня
средств на такие загулы, и утешал себя, что должно хватить, если не особенно
швыряться  деньгами.  Когда  мы  с  Региной  сблизимся  покороче,  смогу  ей
объяснить мое финансовое положение, и она, как женщина разумная, с жизненным
опытом, все поймет.
     Такие примерно  планы рисовал  я по  пути  в болгарский  город Варну. В
аэропорту Регина села в другой ав-
     тобус  и лишь помахала мне из окна. Один день я выжидал  для приличия и
лишь  тогда направился ее  проведать.  Разыскал  отель,  поторчал  в  холле,
надеясь пере-хватить ее по пути на пляж. Не перехватил. Тогда пошел на пляж.
Сняв рубашку и оставшись в брюках и туфлях, брел, утопая в песке, заглядывая
под  зонты, заходил с разных  сторон, увидев  светлые  с серебристым отливом
волосы. Наконец увидел Регину. Она сидела на мохнатой простыне. Уже тронутые
первым загаром плечи  лоснились от наложенного на них слоя масла. С  Региной
были еще две  женщины. Немки.  Средних лет. В ярких купальниках. С бронзовым
загаром, уже двухнедельным.
     Регина,  увидев меня, не проявила никакой радости. Улыбнулась, помахала
рукой. Но не пригласила подсесть.
     Я все же не ушел.  Подсел к ним, поздоровался. Женщины переглядывались,
одна даже подмигнула Регине. Разговор не клеился. Я что-то лепетал о погоде,
о том, что  надо загорать понемногу, иначе можно обжечь кожу и потом маяться
несколько дней. Женщины уныло соглашались. Потом  обе встали и пошли к воде,
уже  издали позвав и  Регину. Регина извинилась и с нескрываемым облегчением
побежала их догонять. Я остался  возле их полотенец и сумок. Как сторож. Мне
стало жарко. Но снять штаны не мог - не захватил с собой плавок. Женщины все
не возвращались. И я понял, что они будут  сидеть в воде до той поры, пока я
не проявлю догадливость и уйду. Я проявил эту догадливость.
     Больше я Регину не встречал.  Если  не считать одного  раза,  когда  мы
столкнулись у  входа в ресторан. Я  шел туда, а она  выходила в компании уже
поужинавших  немцев. Мы  почти  столкнулись лицом  к лицу.  Но  она  меня не
узнала. Или,  вернее,  сделала  вид, что  не узнала, и прошла мимо, чуть  не
коснувшись  меня плечом, как проходят,  не замечая, мимо телеграфного столба
или урны для  окурков. Замечают лишь  по-столько, поскольку требуется, чтобы
не стукнуться и обойти.
     С мужчинами контакт тоже не получался. Я был этим немцам чужим во всем.
И моя еврейская внешность, и примитивный, из нескольких сот слов, с жут-
     ким  акцентом,  немецкий  язык,  и  абсолютная  разность  интересов  не
располагали  к  сближению.  Со   мной  были  вежливы,  выслушивали   меня  с
формальными, ни к  чему не обязывающими улыбками, отвечали на  мои вопросы и
спешили избавиться от меня.
     Однажды в холле  нашей  гостиницы компания  немцев собралась  сыграть в
карты, и  им не хватало четвертого  партнера.  Я  сидел неподалеку в  кресле
перед  телевизором, с тусклого  экрана которого что-то лопотали по-болгарски
мужчина и женщина в старомодных, начала века, костюмах, и, уловив краем уха,
что для игры в карты ищут четвертого, не замедлил предложить свои услуги.
     Немцы обрадовались, я подтащил  свое кресло.  Играли долго, за полночь.
Попивая пиво из банок, которое можно было купить тут  же в холле, но лишь за
доллары или немецкие марки. Я дважды заказывал пиво для всех, и немцы охотно
принимали мою  щедрость. Они тоже  заказывали и угощали  меня.  Мы  болтали,
играя,  как это  водится  при  картах,  обменивались  короткими репликами  и
восклицаниями. И когда я  отпустил однажды шутку, предварительно  сложив всю
фразу в уме, немцы дружно захохотали.
     Все  выглядело  нормально.  Я  был  принят  в  их  круг на равных. И мы
расстались  у лифта приятелями, долго тискали  руки, хлопали  друг друга  по
плечам.
     Назавтра вечером я застал их в холле снова. Они  уже играли  в карты. И
четвертый партнер им не был  нужен.  За столом они  сидели вчетвером. Четыре
немца.  И когда я подошел почти вплотную, заглядывая в карты через их плечи,
они  долго  меня  не   замечали,  и  когда  дольше  не  замечать  уже  стало
неприличным,  дружно, как  по  команде,  кивнули мне  головами  и  чрезмерно
сосредоточенно  углубились  в карты.  Я отошел  от них, не попрощавшись,  и,
клянусь честью,  мне это не показалось,  все четверо облегченно вздохнули  и
свободно откинулись на спинки кресел.
     Для  немцев я был чужим.  Это  не  вызывало сомнений.  И особенно-то не
беспокоило, я привык к этому за время жизни в Берлине. Они-сами по себе, я -
сам по себе. Равнодушный нейтралитет. И то-слава Богу!
     Но ведь пляжи были  густо  усеяны русскими телами,  русская речь, такая
приятная и родная после немецкой, сухой  и  отрывистой, как военные команды,
витали  над Золотыми Песками, над  теплым морем,  и душа  моя  трепетала при
сладких звуках этой музыкальной, певучей речи. Я бродил  среди распростертых
на  горячем песке тел и по цвету и фасону купальников угадывал  русских даже
тогда, когда они молчали, зажмурив глаза от ярких солнечных лучей.
     У женщин  почти  поголовно  были волосы  одинакового  медного  цвета  -
единственным доступным им  красителем была хна. Во ртах, когда они размыкали
губы, поблескивало золото вставных зубов.
     Русские лежали  группами, небольшими стайками, объединенные городом или
областью,  откуда  приехали,  и  чужому  затесаться к  ним не представлялось
возможности. Они настораживались и замыкались при виде незнакомого человека,
подозревая  в  нем  провокатора  или шпиона  согласно  инструктажу,  который
получили дома перед отъездом за границу.
     Я, как гиена возле мирно пасущихся антилоп, бродил, облизываясь, вокруг
этих  стаек, сердце  мое  замирало от звуков  русской речи,  и, как подобает
гиене, выискивал  антилопу-одиночку, отбившуюся  от стада  и  не  защищенную
круговой порукой.
     Мне удалось  подстеречь такую.  Другие  русские ушли,  а  она  осталась
лежать на пляже на разостланном полотенце,  прикрыв рукой глаза от солнца. Я
воспользовался тем, что она  не  видит, и тихо подсел рядом, достал из сумки
тюбик с маслом, выдавил оттуда на ладонь и стал смазывать плечи, кося глазом
на нее.
     Она отвела ладонь от глаз, увидела меня, и в ее глазах я прочел испуг и
недоумение. Я тут же поспешил успокоить ее, заговорив по-русски  и предложив
ей масло от загара. Это немного  успокоило ее, она поняла, что я не чужой, а
свой, и даже взяла мой тюбик с маслом.
     - Здесь купили?-спросила она, разглядывая немецкие надписи на тюбике.
     Я кивнул. Стану я ей объяснять, что это куплено в Берлине.
     Она попробовала масло пальцем, провела им по сво-
     ему  розовому от  загара короткому  носу  и удовлетворенно  улыбнулась,
обнажив два или  три золотых зуба среди  белых  прекрасных остальных  зубов.
Золотыми, очевидно, были коронки, одетые на зубы для красоты.
     Мы  стали  болтать. Она назвала себя,  сказала,  что  живет  на  Урале,
работает на металлургическом заводе. Была замужем. Остались дочь и сын. Сама
вытягивает их. Зарабатывает  неплохо. Хватает. Огород свой.  Овощи, картошку
покупать не приходится.
     У  нее была  довольно большая  грудь,  стянутая  черным  бюстгальтером,
широкие мягкие бедра и выступающие синими гроздьями вены на  икрах. Была она
курноса и чуть узкоглаза и скуласта, что свидетельствовало об известной доле
татарских кровей.
     Такие женщины  мне нравятся. Да и она, видать,  соскучилась по мужскому
вниманию и не спешила уходить и улыбалась мне обнадеживающе и по-свойски.
     Я тихо ликовал, предвкушая конец своего одиночества и робко рисуя в уме
радужные  картины  назревающего  курортного   романа   с  русской,  вкусной,
аппетитной бабенкой, такой родной и близкой, словно я знал ее давным-давно и
все не мог насытиться ее пьянящей близостью.
     Оказалось, что и живем мы  в  соседних  отелях, и  уже сговаривались  о
встрече  вечером после  коллективного ужина  в  русской  группе,  когда  она
постарается  улизнуть от своих и прийти  ко  мне на свидание. Я  предполагал
пригласить ее в бар и там накачать болгарским коньяком "Плиска", что заметно
ускорило бы наше сближение.
     На  радостях я расщедрился  и предложил немецкий  тюбик  с  маслом  для
загара. И немецкую зажигалку.  Она повертела в  пальцах  красную,  копеечную
зажигалку с  рекламой американских  сигарет  "Кэмэл" и  спросила  удивленно,
почему  это  у меня все  вещи  заграничные. И сумка с надписью  "Адидас",  и
солнечные очки, и плавки, и даже зажигалка.
     Я, идиот,  глупо  хихикнув,  чистосердечно  сказал,  что  вещи  у  меня
заграничные потому, что я живу в Берлине. В Западном. И  паспорт у меня тоже
не советский, а германский.
     На этом наше знакомство оборвалось. Она швырнула мне  зажигалку и тюбик
с маслом, вскочила на ноги и, подхватив с песка полотенце, побежала с пляжа.
Не попрощавшись и не оглянувшись.
     В  другой раз я  затесался  к  русским,  играющим  в  глубине  пляжа  в
волейбол.  Я  когда-то неплохо  бил  по мячу и включился в  игру, не спросив
разрешения,  ибо этого и не требуется.  Мои точные  пасы  и  удары  по  мячу
обратили на себя внимание. Игроки похвалили меня, перекидываясь словами, как
со своим, и я почувствовал, что принят в их круг.
     Устав от игры, уселись на песке. Кто-то достал из сумки бутылку  водки,
откупорил, и  все стали пить, отхлебывая  из горлышка и передавая бутылку по
кругу. Я тоже хлебнул, обжег гортань и закашлялся. Все рассмеялись,  а  один
сказал:
     - Не по-русски пьешь. Ты откуда сам?
     Мне бы, дураку, сказать, что я  из Литвы, и, возможно, все бы обошлось,
а я,  глупо ухмыляясь, объяснил  им, что я  уже  несколько лет  как уехал из
России и поэтому, должно быть, отвык пить по-русски.
     - А где живешь теперь?-насторожилась вся компания.
     - В Германии. Эмигрант, что ли?
     Я кивнул.
     Есть такое выражение: их как ветром сдуло. Вот именно так  исчезли они,
покинув меня. И недопитую бутылку русской водки в песке.
     Русские  от  меня  шарахались. Даже когда я ничего не говорил,  ко  мне
поворачивались  спинами. Должно быть, слух о том, что я эмигрант, прошел  по
русским  группам.  На  меня лишь издали поглядывали  с  любопытством  и даже
показывали пальцами в мою сторону,  но стоило мне приблизиться,  становились
отчужденными и даже враждебными.
     Никто  меня не  признавал  своим.  Для  всех этих  тысяч  тел тюленьего
лежбища я был инородным телом.
     Меня  охватила  жуткая  тоска.  Я  лежал  на  песке  один,  и  ласковое
черноморское  солнце  казалось  мне  тоже   недружелюбным,  готовым   сжечь,
испепелить меня. Устав лежать, я бродил по колено в воде вдоль берега
     и  безнадежно шарил глазами по телам, распростертым на  горячем золотом
песке, уже не надеясь встретить хоть один дружелюбный взгляд.
     И вдруг  лицо мое  прояснилось.  Я  увидел на  песке  евреев.  Женщину,
мужчину и ребенка. О том, что они евреи, я догадался не по смуглости их кожи
и не по карим глазам. У болгар,  которых  много на пляже,  такие же лица.  У
этих  на  шеях висели  на  тоненьких  цепочках шестиконечные  звезды Давида.
Никто,  кроме  еврея,  это  не  наденет.  У  женщины звезда была  золотая, у
мужчины-серебряная.  Даже  у   трехлетнего  мальчугана  болталась  на  груди
серебряная шестиконечная звездочка.  Они сидели на большой белой простыне и,
как и подобает  евреям, кормили ребенка. Евреи всегда  кормят детей. Даже на
пляже.  И при этом  покрикивают на  них и почти насильно заталкивают ложку в
перемазанный рот.
     У меня защипало в  глазах.  Сердце  учащенно  забилось.  Эти  трое были
единственными, для кого  я не  чужой.  Это был мой народ.  Мои соплеменники.
Больше я уже не был один.
     Я выскочил  на берег и  быстрыми  шагами направился  к  ним, с каким-то
вдруг проснувшимся во мне  высокомерием обходя тела-немецкие, русские и  еще
черт знает какие чужие тела.  Мне  было на них теперь наплевать!  Я встретил
своих!
     Шагах в десяти от еврейской  семейки я остановился. Я различил язык, на
котором они  говорили.  Это  был  иврит.  Древнееврейский язык,  на  котором
разговаривают только в  Израиле. За короткое  время жизни в  этой  стране  я
выучил лишь с десяток слов, да и их позабыл, когда навсегда покинул Израиль.
     Звуки речи  этих трех израильтян были мне знакомы,  но смысла слов я не
понимал. Я пялился на  них, бессмысленно и глупо  улыбался и не  подходил. У
меня с ними тоже не было общего языка.
     А они  разговаривали на иврите громко, как у себя дома, в Израиле. Им и
в голову не приходило, что кому-нибудь  может  не понравиться  их  речь. Они
просто не замечали окружающих. И их гортанная, на восточный лад скороговорка
на равных сливалась с гулом других языков, клубившихся над людским лежбищем.
     Золотые   и   серебряные  шестиконечные   звездочки   нестерпимо   ярко
отсвечивали, и я почувствовал, как слезы бегут по моим щекам. Слезы отчаяния
и жуткого волчьего одиночества.



        ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ
     Он  был  честнейшим человеком. Мой  сосед. Никогда  не возьмет  чужого.
Никому не позавидует. Живет себе тихо, как мышь под полом. Никто в доме даже
не знал, где он работает. И кем. Кажется, агентом по снабжению. Но агенты по
снабжению  обычно  живут  богато,  не на  свое  жалованье. И рано или поздно
попадают за тюремную решетку. С конфискацией имущества.
     Он же еле-еле тянул от получки к получке. Если его бы и посадили, то не
в  тюрьму, а  в клетку зоопарка,  как последний  экземпляр честного идиота в
советской стране. Сам  был маленького роста. И жену выбрал себе под стать. И
сынишка у них рос тоже меньше своих сверстников во  дворе. Хороший еврейский
мальчик. Умница.  Всем  задает  самые  неожиданные вопросы и терпеливо  ждет
ответа,  поглядывая  снизу  на  озадаченного взрослого  дядю с сочувствием и
пониманием.
     О  таких,  как  мой  сосед,  в еврейских  семьях, слава  Богу,  неплохо
устроенных, говорили "шлимазл" и указательным пальцем крутили у виска.
     Сказать, чтоб  он  был бездельником или лентяем, я тоже не могу. Всегда
куда-то спешит, всегда глубоко озабочен, словно на его утлые плечи возложили
земной шар со всеми мировыми проблемами.
     Когда  евреи  из  Москвы  стали  тоненькой  струйкой  просачиваться  на
историческую родину,  в  Израиль, мой сосед,  не  долго думая, заказал  себе
вызов от всем известной "тель-авивской тети" и получил разрешение на выезд с
такой  скоростью,  словно советская власть  страшно обрадовалась возможности
избавиться от такого "шлимазла" и очень боится, что он еще раздумает.
     Как известно, советская  родина-мать  не  очень вежливо распрощалась со
своими подкидышами - гражданами еврейской национальности и, кроме  того, что
вымотала им душу, пока отпустила  из своих объятий, еще хорошенько плюнула в
рожу, запретив
     евреям  вывозить  честно  нажитое добро,  и  велела  уезжать, как  мать
родила,  обменяв  лишь сто  долларов  на  нос.  А все остальное куда девать?
Раздайте знакомым, оставьте родственникам.
     У  моего соседа  родственников  не было, одарить  знакомых  он  тоже не
изнемогал от желания и, потолкавшись среди уезжающих евреев, понял, что есть
все же выход.  Например, продать все свое имущество и на эти деньги купить у
кого-нибудь один бриллиант. Маленький сверкающий  камушек, который можно так
запрятать, что никакая таможня не найдет.
     Правда,  все это надо проделать  в  абсолютной  тайне и абсолютно тихо,
потому что иначе советская власть не поленится  сделать  обыск, бриллиант, в
который вложено все состояние,  конфискует в  пользу  государства,  а сам ты
вместо Израиля, с его апельсинами и грейпфрутами, поедешь за казенный счет в
совершенно обратном направлении. К белым медведям.
     Последние  дни  до  отъезда  мой  сосед   ходил  с  видом   террориста,
замышляющего  крупный акт. За  версту можно  было  угадать по  выражению его
лица,   что  он   еле-еле  хранит  какую-то  страшную  тайну.   Евреи  сразу
догадывались, что он купил нелегальный бриллиант. И неевреи тоже.
     Поэтому,  когда он уже прошел таможенный досмотр в московском аэропорту
и вместе с женой и сыном поднялся по трапу на австрийский  самолет, вслед за
ним поднялись несколько  молодых людей в штатском и вежливо попросили его на
несколько  минут  вернуться  в  аэропорт   для  выполнения  каких-то  мелких
формальностей, а  жена с сыном  пусть  остаются в самолете, потому  что рейс
задерживается.
     Умный  сынишка  моего  соседа,  когда  возбужденные пассажиры  самолета
начали строить догадки о судьбе несчастного еврея, сказал  им авторитетно: -
Мой папа там какает.
     И он как в воду глядел.
     У  моего  соседа, конечно,  попросили  бриллиант,  и он,  конечно,  его
проглотил.  Тогда  ему  дали  выпить   лошадиную  дозу   слабительного  и  в
присутствии  таможенного  чиновника  усадили на ночной  горшок, который  там
специально держали  для  подобных случаев.  Таможенный  чиновник с  каменным
лицом стоял над
     ним и терпеливо слушал непристойные звуки, которые издавал в горшок мой
сосед.  Чиновник попался покладистый и даже не матерился. Потому  что он был
женского пола и, судя по всему, хорошего воспитания.
     Потом моего соседа заставили ковыряться пальцами в содержимом горшка, и
он при этом напоминал золотоискателя, промывающего песок.
     К удивлению  таможни и  к  не меньшему  удивлению моего  соседа, ничего
сверкающего  в горшке  не  обнаружили. Его хотели повести  на рентген,  чтоб
просветить живот, не запутался ли бриллиант  в  кишечнике и нашел укрытие  в
аппендиксе, но  рентгеновский аппарат вышел из строя, как это часто бывает в
стране  социализма,  и  моего  соседа отпустили  с  миром,  так  как  экипаж
австрийского самолета уже выразил протест в связи с задержкой.
     С  тех пор в Вене,  в транзитном  лагере Шенау  и в Израиле, сначала во
временной  квартире  в пустыне Негева,  а потом  в  полученной после  долгих
хлопот постоянной квартире в  Иерусалиме,  мой сосед ходил по  большой нужде
только на горшок и каждый  раз потом долго ковырялся в нем. Он даже сходил к
врачу. Бриллиант исчез. Как будто испарился. Или расплавился в желудке моего
незадачливого  соседа. Правда, для  этого надо,  чтобы там была  температура
свыше  тысячи  градусов по Цельсию.  Но разве  охватишь  разумом все загадки
природы? Особенно если природа добирается до еврея и на нем отводит душу.
     В Иерусалиме нас поселили  в одном доме в  Гиват Царфатит, и,  как и  в
Москве, мы опять  стали соседями, и я смог следить дальше  за  приключениями
этого "шлимазла".
     В бриллианте было все его состояние, а так как он его проглотил,  но не
смог извлечь  обратно, то  свою жизнь на исторической  родине  мой сосед был
вынужден начать с нуля.
     Он  был  неистребим и живуч,  как наш многострадальный еврейский народ.
Снова я  видел его озабоченное лицо. Снова он куда-то спешил. Он  по очереди
записался во все политические партии, ходил на собрания, ни слова не понимая
на иврите. Его видели в синагогах
     с полосатым талесом на плечах и с молитвенником в  телячьем переплете в
далеко,  по  дальнозоркости,  оставленной руке.  Люди везде, в партиях  и  в
синагоге, что-то  получали.  В  кредит.  И  даже безвозвратно.  Хоть  что-то
уносили в клюве, чтоб свить гнездо на новом месте.
     Мой сосед  во  всех этих  злачных  местах,  именуемых фондами, ссудами,
толкался  активнее  всех,  но  всегда  чуть-чуть позже чем надо, и  уходил с
пустыми руками,  потому  что  как  раз перед ним  деньги  кончались,  и  ему
предлагали прийти в другой раз, а когда конкретно, не говорили.
     Поэтому когда  он  зашел  ко  мне с таинственным  выражением  на лице и
зашептал  мне на ухо, что  имеет  приглашение  посетить  заседание еврейской
масонской  ложи  -  "Бней Брит" и  мне, как соседу, предлагает составить ему
компанию, я  вначале  отказался.  Потому что  был хорошо  осведомлен  о  его
предприимчивости  и знал, чем обычно это  кончается. Но когда он,  горячась,
объяснил мне, темному человеку, что такое масоны, и какой в ложе соблюдается
мистический  ритуал,  и как  все члены  называют  себя  каменщиками  и  даже
надевают  фартуки  каменщиков  и держат  в  руках мастерки, самые настоящие,
какими бетонный  раствор кладут на стены, это меня  заинтриговало, и так как
делать было особенно нечего и телевизионная программа на иврите,  которого я
не понимал, не обещала ничего интересного, я согласился, и мы поехали.
     По  дороге,  в  переполненном автобусе,  который полз  по крутым холмам
Иерусалима, мой сосед объяснил мне:
     - Мы, конечно, в СССР отрицали, мистику, и я, честно говоря, до сих пор
в нее не верю. Мне эти масоны, как  говорится, до лампочки. Но говорят,- тут
он  переходит  на  свистящий  шепот,-  они,   эти  масоны,  страшно  богатая
организация. Среди  этих  "каменщиков"  много  миллионеров.  И  своему брату
масону всегда готовы прийти на помощь. И наличными и протекцией.
     Я на это ответил, что не рассчитываю что-нибудь урвать  у масонов, я не
наивный ребенок, но мне интересно посмотреть на еврейских каменщиков. До сих
     пор во всем  Иерусалиме,  где  на  каждом  шагу строят  новые  дома,  я
почему-то видел на лесах в этой роли исключительно арабов.
     Мы добрались немного с опозданием и  тихо  подсели  сзади  на свободные
стулья. Здесь  собралась русская секция масонской ложи, то есть эмигранты из
России, прошедшие или желающие пройти обряд посвящения в  таинственный орден
"каменщиков".  Поэтому  говорили   по-русски.   Сверху   доносились  обрывки
английской  и  французской  речи, и  я догадался,  что  там заседают  секции
масонов - выходцев из Америки и Франции.
     Собственно говоря, там, наверху, и были главные помещения  ложи, а нам,
русским евреям, алкающим приобщения  к таинствам  ложи, выделили в вестибюле
закуток под лестницей, ведущей наверх.
     Дом этот был очень старый,  и деревянная лестница на двадцать ступеней,
косо провисшая над нашими головами,  на мой взгляд,  уцелела в Иерусалиме со
времен  разрушения  Второго храма. Она визгливо скрипела  и почти человечьим
голосом стонала,  когда кто-нибудь  ставил  ногу  на ее  ступени.  Заседание
русской секции шло под этот аккомпанемент.
     Какой-то малый, отрекомендовавшийся братом  Шапиро, обратился к  нам  с
приветственным словом,  выразив радость по  поводу  нашей активности,  о чем
свидетельствует отсутствие незанятых стульев. Затем он выразил горе, сообщив
о том, что в Москве скончался выдающийся композитор Шостакович, который хоть
и не был евреем, но также и не был антисемитом  и даже  написал произведение
для скрипки под названием "Еврейские мелодии".
     - Сейчас  .брат Лифшиц,- с  ленинградским  произношением оповестил брат
Шапиро,- исполнит нам "Еврейские мелочи" Шостаковича.
     Все ясно,- тихо вздохнул мой сосед.- У этих братьев получишь от жилетки
рукава. Но зато хоть хорошую музыку бесплатно послушаем
     Брат  Лившиц-крепкий  старик  с добрым  и грустным лицом,  поднялся  со
своего стула и уперся лысиной в ступеньку повисшей над нами лестницы. В руке
он держал скрипку и смычок. Вынул другой рукой из кармана сложенный вчетверо
носовой платок и положил
     его  на  Левое  плечо.  Потом  на  платок  легла  дека  скрипки,  а  на
деку-подбородок скрипача.
     Я   подвинул   стул,  приготовившись  слушать,  и  тут  увидел  первого
настоящего  масона.  Каменщика.  В фартуке.  Правда, в руках  у  него был не
мастерок, а большой медный поднос, густо уставленный стаканами с чаем. И был
это не  каменщик,  а, скорее, каменщица,  потому  что все половые  признаки,
как-то: широкий, отставленный зад, большие груди, нависавшие над фартуком, а
также прическа и серьги в ушах - утверждали, что это женщина. За исключением
черных усов на верхней губе, внушавших сомнение.
     - Каменщик?-шепотом спросил я моего соседа.
     Он оглянулся и хмыкнул.
     Буфетчица.  Понесла   чай  американским  братьям.   Русским  братьям  в
последнюю очередь.
     Скрипач поднял смычок,  его седые брови трагически заломились, и  глаза
наполнились  скорбью.  Мы  все затаили  дыхание,  настроились  на  печальные
еврейские мелодии русского композитора Дмитрия Шостаковича.
     Смычок лег на  струны и взмыл вверх, издав жуткий скрипучий звук, какой
издает несмазанное колесо. У  скрипача округлились глаза, а мы все повернули
головы  к  подножию лестницы.  Звук исходил не из скрипки, а оттуда. Толстая
буфетчица, балансируя на вытянутых руках подносом с  чаем, ступила на нижнюю
ступеньку и замерла сама, услышав исторгшийся из-под нее треск и визг сухого
дерева.
     Скрипач сделал  еще  одно  движение  смычком,  и  снова  скрип лестницы
перекрыл инструмент в его руках: буфетчица сделала второй шаг.
     И  дальше точно в такт  движениям смычка  переставляла ноги по лестнице
буфетчица, и мы слышали только скрип и стон ступеней под ее весом. Когда она
преодолела последнюю ступеньку, наполнив помещение  особенно режущим звуком,
скрипач тоже  сделал  последний  взмах  смычком, потому что  по партитуре он
дошел  до финала,  и, отставив скрипку, глубоко поклонился  публике, лоснясь
вспотевшей лысиной. Из всех нас он единственный слышал мелодию. И то  в уме.
Мы, клянусь честью, ничего, кроме скрипа лестницы, не уловили.
     Уже покидая  старинный  дом  масонской  ложи  "Бней  Брит",  мой  сосед
виновато покосился на меня и сокрушенно вздохнул:
     - Еврейские мелодии.



        ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ ПРАВИЛА
     -  Весь  мир - антисемиты,-сказала тетя  Соня,  и  в  ее  еще  ясных  и
выразительных,  несмотря на  преклонный возраст,  глазах  не промелькнуло ни
тени сомнения.- Они нас не любили, не любят и никогда не будут
     любить!
     Под  словом "они"  тетя подразумевала весь мир,  все его население.  За
небольшим, крохотным исключением.
     -  Но  исключение  только  подтверждает  правило.-  В  бескомпромиссном
взгляде  тети  Сони  еще  мерцали  остатки  ее  прежнего,  от  молодых  лет,
темперамента.
     Мы сидели в ее очень чистой и с хорошим вкусом обставленной квартире, в
самом сердце Парижа - чудесном Пасси, в  двух шагах от  Трокадеро, а  там уж
рукой подать до Эйфелевой башни.
     Неплохое местечко  выбрала тетя Соня для  проживания. Дай  Бог  каждому
еврею такое.  Правда, тогда бы это был бы уже  не Париж, а Бруклин. И первой
бы оттуда уехала тетя Соня.
     Называть тетю Соню тетей было явной натяжкой с моей стороны. Какая  она
мне  тетя?  У  моего  отца был двоюродный  брат, а  у  него, как  у  каждого
приличного  человека,  есть  жена.  Так  вот  эта жена приходится тете  Соне
дочерью  ее  покойного  мужа от  первого  брака.  Тетя Соня  какое-то  время
подвизалась в роли ее мачехи.
     Какое это имеет отношение ко мне? Я ее с тем же успехом мог называть не
только  тетей, но  и  дядей. Благо под  ее  еврейским  носом  вились  весьма
заметные,   с  серебристой  сединой,  усы-мечта  гусара   и  верный  признак
страстной, темпераментной натуры.
     Даже в безобидный, ничего не значащий разговор за обедом она вкладывала
столько  пылкой энергии, что  невидимые  магнитные волны устраивали  бешеную
пляску над  моей головой, а серебряная ложка с  супом  начинала  светиться в
моей руке.
     Я  был в  Париже в первый раз, денег у меня было -  только не умереть с
голоду, и  мне дали телефон тети Сони в надежде, что она не оставит меня без
внимания. Я позвонил ей неделю назад, и  из телефонной трубки на меня хлынул
водопад родственных  чувств, завершившийся приглашением на  обед,  настоящий
еврейский  домашний обед,  который я, по мнению  тети  Сони, уже  не  помню,
конечно, как пахнет.
     И вот  я  обедаю на севрском фарфоре, серебро вилок  и ложек непривычно
подрагивает в моих пальцах, хрусталь  люстры давит своим весом на мои плечи,
а тетя Соня сидит напротив, пожирает меня своими любвеобильными родственными
глазами и получает от этого большое удовольствие.
     - Ну  где  ты  ел  такое?-сверкает  очами  тетя  Соня.-  Ну,  признайся
честно...  То-то! Ешь, ешь, не стесняйся.  Мы, евреи,  все родственники друг
другу. Остальной  мир  - наши враги. Они нам не  могут простить, что  мы  на
свете живем.
     Твое счастье - ты не жил в Париже под немецкой оккупацией. Ты не смотри
на их  улыбочки. У этих французов. Внешне  они вежливые, а  что кроется  под
этим? Ты не знаешь - я знаю.
     Немцы  издали  приказ - всех  евреев депортировать. Куда?  Теперь-то мы
знаем - в Аушвиц,  в газовые  камеры. Что ты  думаешь,  у этих французов  от
расстройства  пропал аппетит  и  кто-нибудь отказался от ужина  в положенное
время? Мы остались одни, наедине со своей несчастной судьбой.
     Правда, один  француз зашел. Наш жандарм.  Предупредить, что  завтра  в
12.00  я  вместе  с детьми  должна быть на сборном пункте, и если он к этому
времени  застанет нас  дома,  то  собственноручно доставит туда.  Сукин сын!
Двадцать лет знакомы-и приходит меня пугать.
     Честно признаться, не такой уж он был сукин сын. Даже наоборот.  Сделал
намек: убирайтесь куда  глаза глядят, завтра будет поздно. Можно сказать, он
нам жизнь спас. Но таких среди них - единицы. Исключительный случай.
     Мне  намек не нужно было дважды повторять. Через полчаса мы испарились.
Бросив  все как было. Ключи швырнула соседке.  Бери,  мол,  пользуйся. Такая
мадам
     Буше. Из обедневших аристократов. Ты же знаешь, как они нас любят?
     Но эта мадам была исключением.  Попадаются иногда такие. Когда мы через
несколько лет вернулись в Париж, эта старушка, божий одуванчик - пусть земля
ей будет  пухом, она умерла от истощения,- отперла нам квартиру,  и я глазам
своим  не поверила: все стояло  как было,  даже ни одной серебряной ложки не
пропало,  и цветы в горшках политы и не  завяли. Ты, кстати сказать, ешь суп
этой ложкой, которую  мадам Буше  сберегла. А ведь могла продать. И  неплохо
питаться. Попадаются такие. Но она - исключение.
     Я  брела по  Парижу со  своими детьми и  не знала, куда спрятаться, как
выскочить из этого проклятого города, где  французы сидят в кафе и кушают, а
я умираю от страха и не знаю, что делать. Кругом немецкие патрули, проверяют
документы, одним словом,
     конец.
     Останавливается  возле  нас грузовик  с фургоном.  За  рулем-бандитская
морда в немецкой форме. Коллаборационист.  Предатель. Пошел к ним на службу,
чтобы грабить безнаказанно таких, как я.
     Но, как видишь,  я сижу перед  тобой и  кормлю тебя обедом. Потому  что
этот подонок был исключением. Он  быстро сообразил, кто я, в каком положении
и что ищу. Усадил меня с детьми в  фургон, навалил сверху пустые ящики-я вся
потом в синяках ходила, пропади  он пропадом - и через все немецкие заставы,
у него был пропуск, вывез нас из Парижа.
     Догадайся  немцы,  кого  он  везет, его  бы  тут же пристрелили. Ты  не
поверишь,  он  оказался  на удивление  приличным  человеком.  Довез  нас  до
деревни, и когда я хотела ему заплатить,- у меня еще были деньги,- ничего не
взял.  И  даже  обругал  меня  неприличными  словами,  при  детях,  что   не
характеризует его с лучшей стороны. Бог с ним! Я его простила.
     Теперь   представь   себе   наше  положение.   Мы  одни,   среди   этих
антисемитов-крестьян. Без документов,  без денег, они скоро кончились, и без
хлебных карточек, "а питание в войну было нормировано, и без карточек ничего
не  купишь.  Ложись  и  умирай!  Что  я пережила с детьми, рассказать  -  не
поверишь.
     Мы прятались в деревне на чердаке и только ночью
     спускались в  дом к хозяевам. Они нас  подкармливали.  Попались хорошие
люди. Нам повезло. Среди  сплошных антисемитов нарваться на таких людей! Это
было,  конечно, исключение. И они,  и их соседи. Они  все знали и никуда  не
донесли. Даже подбрасывали что  могли:  десяток яичек  детям, кусочек  сыру,
кружку молока. И на том спасибо. Пронюхай немцы про  нас-их бы по головке не
погладили. Но,  слава Богу, кошмар кончился-  Париж  свободен. Мы  вернулись
домой.  Наша консьержка,  ну,  привратница, очень  удивилась,  что мы  живы.
Противная баба. Правда,  назвать ее антисемиткой я не могу. Когда я захотела
приготовить детям покушать,  а газ не работал,  она мне сказала: -