ижние палатки завистливо прислушиваются.
     Она кончила  раз  десять, и,  когда  наконец  и  меня  пробрало,  Анита
осталась  лежать  как бездыханный  труп, закатив глаза  и  слабо,  бессильно
шевеля пальцами раскинутых рук. А когда очухалась, пришла немножко  в  себя,
уставилась на меня восхищенным взором и сказала:
     -Никогда не думала, что немцы такие мужчины. Экстра-класс! Ни с кем  не
сравнимо!
     Мне вдруг стало обидно.  Я -  русский, советский человек,  старался,  а
слава - немцам.  Даже захотелось сознаться  ей, кто я такой. Вот такая форма
патриотизма всколыхнулась во мне, но я промолчал.
     А Анита не унималась. Ее распирал восторг.
     - Да не с тебя надо деньги брать, а тебе платить. Ты же - чудо природы!
     Я, скромно  отводя взор, застегивал штаны  и чуть  было не  сказал, что
каждый  советский человек на  моем месте сделал бы то же самое, если  бы его
башка, как  моя, была бы  в это время  занята мыслями  о побеге, прощанием с
родиной и детьми.
     Назад  мы  поперлись пешком.  Анита висела  на  моей  шее и  благодарно
зацеловывала  меня.  Она выглядела счастливой любовницей,  обожающей меня  и
гордящейся мною. Я же еле ноги волочил.
     Уже   в   полусне   я  добрался  до  гостиницы,  взял  у  ухмыляющегося
администратора ключ, отдал ему, собаке,  паспорт жены и, взлетев в лифте под
небеса, не раздеваясь, уснул.
     Мне показалось, что  я  не  проспал  и  пяти минут,  как  меня подняли,
нещадно тормоша.  "Нянька"  и моя  жена.  Вся группа уже  завтракала  внизу,
торопясь к автобусу. Наши чемоданы стояли в вестибюле.
     Я  не  мог  есть  и пялил  мутные  глаза по сторонам. Наши дамы  качали
головами, переглядываясь, вот, мол,  что алкоголь делает  с человеком. А моя
жена  вступилась  за  нашу семейную  честь  и кое-кому  пояснила, да еще  на
высоких тонах,  мол,  ее  муж действительно опьянел,  не в меру наглотавшись
местного вина, а случилось это потому, что он непьющий, чист как стеклышко и
к алкоголю привычки не имеет, не то что некоторые.
     Скоро комфортабельный  автобус уносил  нас из этого города. Остались за
холмом черепичные  крыши,  фонтаны на площадях и  наша  гостиница-небоскреб.
Где-то под одной из черепичных  крыш сладко-сладко спит  прелестная  девочка
Анита  и  во сне  видит, как она со мной стоит у стойки  банка, я подписываю
чек,   и  она   считает   хрустящие  кредитки.   В   твердой  конвертируемой
западногерманской валюте. У меня даже не было сил улыбнуться при этой мысли.
Я провалился в тягучий сон под мягкое покачивание автобуса.
     Жена с беспокойством оглядывала меня.
     - Которой час  на твоих? - спросила она. Как вы помните,  свои часы она
впопыхах позабыла дома и о времени осведомлялась у меня.
     Теперь  мои часы  "Мир", наверно, покоились на ночном столике рядом  со
спящей Анитой.
     <i>Я</i> полуоткрыл глаза и протянул жене руку без часов.
     - Где твои часы? - ахнула жена.
     Я не нашел ничего лучшего, как ответить ей:
     - Не знаю.
     - Пьяная свинья,  -  прошептала  жена, чтобы соседи не слышали,  и  уже
громко, на весь автобус сказала: - Мой муж забыл свои часы в гостинице!
     К нам подбежала гид из местного туристского бюро, стала упрашивать жену
не волноваться, сказала, что сейчас  же сообщит  в гостиницу и  часы пришлют
нам вслед.
     У нас очень строго, - с гордостью сказала она. - Ничего не пропадет.
     - Держи карман  шире,  -  съязвила одна  из  наших  дам.- Плакали  ваши
часики. Жулики на, этом свете не перевелись. Даже при социализме.
     Другая  дама  заспорила, взяла  под защиту эту страну и  в пылу  спора,
забыв об осторожности, ляпнула: Здесь не Россия, тут воровства нет!
     "Нянька" предложил прекратить дискуссию и смотреть в окна на прекрасные
пейзажи дружественной нам страны.
     Когда  мы приехали  по  назначению и сидели  в вестибюле  гостиницы  на
чемоданах,  ожидая ключей  от  номеров,  пришла,  запыхавшись, гид  и убитым
голосом сказала, что в моей комнате перерыли все, но часов не нашли.
     - Я и не сомневалась,- возликовала дама, которая еще в автобусе все это
предвидела.- Такие же воры, как у нас!
     Вы не огорчайтесь, - совсем растерялась гид, мы что-нибудь придумаем.
     -  Не верю, -  отмахнулась моя жена. - Слава  Бог  чемодан  у  него  не
украли. Видят - пьян, почему н изять? Ты деньги где хранишь?
     - В чемодане,- проблеял я, готовясь <i>к</i> самому худ шему.
     - Открой  чемодан,- велела жена,  подбоченясь и сверля  глазами бедного
гида. - Я хочу при свидетелях увидеть, где наши деньги.
     В чемодане, как и следовало ожидать, денег не
     оказалось. Моей  жене сделалось  дурно.  Гид  и  дамы из  нашей  группы
отпаивали ее холодной  водой,  и она слабым голосом совершенно раздавленного
человека жаловалась всем, кто был в вестибюле:
     -  Лимонада  себе   не  позволяла,  берегла...  детям   подарки  хотела
сделать...  Бессовестные  люди...  Ни  стыда,  ни  чести...   А  еще  строят
социализм... по нашему примеру...
     Дело принимало скандальный оборот. Я снова стал подумывать о побеге,  о
политическом убежище,  но все обошлось благополучно. Местные власти, трухнув
не на шутку за свой  престиж, компенсировали нам все потери.  И при  этом  в
сильно преувеличенном объеме.
     В день  отъезда  мне  в  присутствии всех наших туристов,  извиняясь  и
оправдываясь, вручили золотые часы швейцарской фирмы "Лонжин", а жене в счет
потерянных  денег поднесли большой пакет, в котором были не только шерстяные
костюмчики и вязаная шаль для бабушки,  но и платье "джерси" самого большого
размера - как раз впору моей жене.
     Остальные  туристы,  не  скрывая, завидовали нам,  и  все вместе высоко
отзывались о гостеприимстве страны, которую мы покидали.
     Я отделался легким испугом.
     Вот так я переспал с иностранкой, нажив при этом  золотые часы и одев <i>с</i>
иголочки всю свою семью.
     .-  У меня  как-то из головы  не  идет Шурик Колос  -совский.-  Астахов
затянулся  сигаретой и,  округлив губы, пустил дым колечками.- Вот вспомнили
нашу молодость, и возник Шурик, а не кто-нибудь другой... Он вроде  эмблемы,
символа той  поры.  Вспыхнул яркой звездочкой,  всех озарил  своим светом  и
исчез, как бы растаял  в небытии. А был ли Шурик?- возникает вопрос. Не плод
ли он нашего воображения?
     Ты что, шутишь? - недоверчиво хмыкнул Лунин.  -  Не до шуток,- вздохнул
Астахов.- Скорее грустно... Шурик был... Он с тобой, Лунин, два года в одной
комнате жил.  Это факт. А вот как умер... уж не помню точно... У меня  тогда
рана открылась, в госпитале провалялся всю весну. Правда, что он повесился?
     Повесился Шурик 9 мая, в день Победы. В на-
     шей комнате. Вечером был салют. Все  небо над Москвой в ракетах. Ну, мы
и выскочили на улицу поглазеть. Вернулся я в комнату - Шурик висит.
     Вот  чего  не  пойму, того  не  пойму,  -  вскочил  <i>с</i>  дивана  Зуев  и,
запахнувшись в мохнатую  простыню,  как в  тогу, зашагал по ковру.-  С  нами
учились инвалиды войны. Кто  без  рук, кто без  ног, кто с  одним  глазом. А
учились-то как? Через пень-колоду. Лишь бы сдать. А как  за жизнь цеплялись?
Никто и не думал покончить с собой.
     - Шурик  же  - король! Красив,  умен,  одарен,  ну, по  всем  статьям -
баловень  судьбы. Ему  и  сталинскую стипендию  дали.  Значит,  в деньгах не
нуждался. Не  то  что мы.  Начальство на  аркане  тащило  его  вверх. Он - и
староста курса, он -  и секретарь партбюро. Повсюду,  где  надо  товар лицом
показать,  совали Ко-лоссовского. А уж о  женщинах и говорить не приходится.
На его похоронах весь цвет Москвы был,  я имею в виду женщин, и рыдали в три
ручья,  как безутешные вдовы. Чем  ему  жизнь  поперек горла  встала? А?  Он
записки не оставил?
     Зуев и Астахов уставились на Лунина, медленными глотками тянувшего пиво
из кружки.
     - Не  оставил. Это я точно знаю. Я  первым обнаружил труп. Это уж потом
милиция понаехала, начальство галопом прискакало. Комнату опечатали.  Меня в
другую переселили. Скандал!  Чрезвычайное происшествие! Уж больно  популярен
был  Колоссовский.  Всем  его в пример  ставили.  Равняйтесь, мол.  А  тут -
повесился!  Поди  объясни  причины, растолкуй народу.  Начальство  в панике.
Похороны запретили. Разговоры  и шепотки велено  .прекратить. Пустили  слух,
что из-за бабы. Несчастная любовь тому причиной.
     - А на самом деле? - нетерпеливо спросил Зуев.
     -  Как было на самом деле, -  ответил Лунин, - только покойник знал, да
унес тайну в могилу. Разговоры о бабах - это все туфта. Причина поглубже.
     -  Шурик  прошел  всю  войну не офицером,  а  сержантом.  В  пехоте.  В
разведке.  В офицеры сам не пожелал,  нравилось быть солдатом. Четыре медали
"За отвагу". Это, если помните, самая почетная медаль была. Ее  за  красивые
глаза не  давали. Только за подвиг. Немца  живьем  захватить. Танк  гранатой
подорвать. Редко кто до второй медали дотягивал. Заблаговремен-
     но попадал  в братскую  могилу.  А Шурик четыре штуки  отхватил  и  жив
остался.  Это уже чудо. Четыре медали "За  отвагу"  по нашей армейской шкале
ценились больше, чем Золотая звезда Героя Советского Союза.
     Как я  теперь понимаю, трагедия  Шурика была в  том,  что он всю  войну
тянул  лямку,  мечтая,  что  кончится  война  и  воцарятся на  земле  мир  и
справедливость.  А  реальность  оказалась иной. Вся  страна в руинах, голод,
карточная система,  на  всех углах  инвалиды тянут  руку  за  милостыней.  А
главное, Сталин так гайки завинтил, что ни вздохнуть, ни охнуть.
     Шурику это  все  было  поперек  горла. Помню,  как-то  во хмелю  он мне
сказал, что у французов есть любопытная поговорка: лучше хорошая  война, чем
плохой мир. Вот я и полагаю, что плохой мир доконал его. К такой жизни Шурик
подладиться  не  мог.  Да,  видать,  и  не   хотел.  Это  было  политическое
самоубийство.
     Все  трое  задумчиво молчали,  но вот  Зуев  что-то вспомнил, и  улыбка
развела его толстые губы.
     -  Саша, -  кивнул  он Лунину, -  а похороны-то ты  помнишь? И как мы с
тобою влипли?
     Лунин наморщил лоб и, вспомнив, тоже улыбнулся в усы.
     - Чур,  я расскажу, - попросил Зуев! - Сережа не был на похоронах.  Вот
пусть послушает. Значит, так. Хоронили  мы Шурика десятого или одиннадцатого
мая. День выдался -  настоящая весна.  Солнышко  в  лужах  отражается.  Небо
голубое, ни облачка. Грачи орут как  оглашенные. Почки на деревьях лопаются.
Так славно, так  приятно. Мы же все недавно с войны. Уцелели. И в такой день
чувствуешь себя пьяным от счастья.
     А тут - похороны. Траур. И хоть близкого друга  хоронишь,  а никак не в
состоянии погрузиться в печаль. Захлестывает биологическая радость жизни.
     Да, чуть не забыл. Являться на похороны нам было строжайше  воспрещено.
И  студентам, и  преподавателям.  А рано  утром  во дворе больницы собралась
огромная толпа. Там были  все наши студенты и преподаватели,- консерватория,
где Шурик учился параллельно, тоже явилась  чуть ли не в  полном  составе. И
женщин  красивых  как  на  выставке  мод.  Венков   -не  сосчитать.  Оркестр
настраивает инструменты, что-
     бы грянуть траурный  марш, как  только вынесут гроб. А  гроб-то стоит в
морге.
     Подъехал  автомобиль  с  открытой  платформой,  на  которую гроб  будут
ставить.
     - Несите покойника.
     А кто вынесет Шурика, заранее не договорились. Увидали Лунина. Он, мол,
соседом с  покойным был  по  комнате,  вот пусть  и окажет последнюю "услугу
товарищу. Лунин перечить не стал. Меня  взял  для  подмоги, и  мы вдвоем, на
глазах у замершей толпы, направились вниз по каменным ступеням в подвал.
     Должен  признать,  что мы действительно были  в подавленном  состоянии.
Шурика мы увидели посреди подвала на столе,  где прозекторы режут и потрошат
трупы, но он уже был одет и уложен в гроб, обитый красной тканью.
     Он был так же красив, как и при жизни. Смерть не обезобразила его. Руки
сложены на животе,  на лацкане пиджака  колодки  военных наград занимали два
ряда.
     Нам  с Сашей предстояло вынести  гроб на свет Божий, к ожидающей толпе.
Задача несложная для таких молодцов, какими мы тогда были. И все бы обошлось
прекрасно, не оглянись я по сторонам...
     Мое внимание привлекла стеклянная банка  из-под маринованных грибов. На
ней  еще  виднелся  обрывок этикетки.  Обычная  пол-литровая  банка,  какими
уставлены полки продуктовых  магазинов. Банка была заполнена  доверху серыми
кишками,  скрученными жгутом,  но это  еще полбеды,  если  б  не  наклеенная
этикетка с четкой надписью: Иванов.
     Меня вначале в пот бросило. Кишки в банке принадлежали некоему Иванову,
чей труп потрошили здесь до Шурика.
     Я толкнул Сашу, и он тоже уставился на банку с кишками.
     - Это все, что осталось от бедного Иванова,- сказал я, не думая шутить,
а горестно констатируя факт.
     Саша Лунин заржал как конь.
     - Это все, что  осталось от бедного Иванова, - по вторял  он, хохоча до
упаду.
     И  тогда стал  смеяться и я.  Мы смеялись  вдвоем  держась за  животы и
сгибаясь чуть ли не до цемент
     ного  пола. На счастье, никто не удосужился заглянуть  в подвал: его бы
хватила кондрашка. Два идиота хохочут как припадочные посреди морга, рядом с
трупом в гробу.
     Это  был  жуткий  смех.  И  прекратить  его  у  нас  не  было  сил.  Мы
покатывались, мы скулили, мы выли, мы ржали, мы гоготали. Пять минут.  И  не
могли остановиться.
     Оба  мы  при  этом  сознавали,  что,  если  нас  обнаружат  хохочущими,
последствия даже трудно предугадать.  Я  умолял Сашу  заткнуться, он  просил
меня, но стоило  нам взглянуть друг  на друга, и новый взрыв хохота сотрясал
своды подвала.
     О  том, чтобы вынести гроб,  не могло быть и речи. Цель была одна:  как
унести отсюда ноги, не произведя переполоха в  траурной  толпе. Мы пошли  на
от-чаянный  шаг. Впереди - Саша, за ним - я, мы бросились бежать из подвала,
закрыв лица руками, словно нас сотрясают рыдания.  Так мы  выскочили наружу,
рассекли  ошеломленную толпу  и, лишь забежав  за угол  больничного корпуса,
остановились...  и перестали смеяться.  Из-за угла оркестр грянул похоронный
марш. Кто-то другой вместо нас вынес гроб с Шуриком Ко-лоссовским.

     РАССКАЗ АСТАХОВА
     К чему эта история имеет отношение: к сексу ли, или к моей,  чего греха
таить, весьма нечистой совести, вам судить. Я же изложу только факты.
     Было это в Литве, в самом конце сороковых годов, когда в этой крохотной
республике,  оккупированной  -  будем  вещи  называть  своими  именами  -  и
насильственно присоединенной к Советскому Союзу,  шла  резня, каких свет  не
видывал.  Наш мудрейший  вождь, Иосиф  Виссарионович,  шибко рассерчал,  что
литовцы,  всего  лишь  каких-то два  миллиона, не склоняются  перед  русским
гигантом, и велел расправиться с ними, как Бог с черепахой.
     В Литве  стреляли, резали, били. Вешали публично на площадях. А чтобы с
корнем вырвать дух сопротивления, очищали Литву от литовцев. По ночам войска
МВД оцепляли деревни, и все живое, кроме скота,
     грузилось в товарные вагоны  и прямым сообщением отправлялось в Сибирь.
Литву очищали под гребенку: деревню за деревней, уезд за уездом.
     Можно  было проехать десятки  километров  и  не  встретить живой  души.
Пустые, брошенные  дома  с распахнутыми  настежь дверями  и окнами, заросшие
бурьяном огороды и непаханые  поля  да одичавшие кошки, вернувшиеся к своему
первобытному способу кормежки: ловле полевых мышей.
     Операции  по  выселению, вернее,  охота  за  живыми людьми,  назывались
акциями,  и   в  них,  кроме  солдат  и   офицеров   МВД,  принимал  участие
партийно-советский актив, то  есть  каждый, кто умудрился примкнуть к  новой
власти. В том числе и я, молодой и зеленьый слушатель Высшей партийной школы
в Москве,  на  правленный в Литву на практику. Участвовал я в  та-кой  акции
один  раз, опростоволосился  и  за  потерю  по-литической  бдительности  был
отстранен  от следующих  операций. К моей великой радости. Хотя нахлебался я
горя по горло, и только чудом не рухнула вся моя партийная карьера.
     Послали меня в Алитус, гнусное место на юге Литвы.  Весь уезд -  лесные
хутора, непроходимые чащи. "Зеленые братья" - литовские  партизаны там  себя
чувствовали  как  у   Христа  за  пазухой:   резали  коммунистов,  поджигали
автомобили  и даже нападали на военные  гарнизоны. Ну, поступил приказ: весь
уезд, с  детьми и бабами, подчистую выселить в Сибирь. Сталин называл  такую
операцию ликвидацией питательной среды для повстанцев.
     Разделили  нас на группы:  несколько солдат, офицер  и  штатский, вроде
меня. По количеству хуторов. Каждой группе  поручен один  хутор. Собрать там
все  живое  в  кучу,  никому  не  позволить  бежать, доставить  на  станцию,
погрузить в товарный вагон, запломбировать и отчитаться по инстанции.
     Сразу хочу оговориться:  нету тяжкого греха на моей душе. Я  не из тех,
кто после смерти Сталина стали открещиваться от всего, что  было, хотя  сами
принимали в тех нечистых  делах  самое активное участие. Повезло ли мне  или
совесть  во  мне не совсем иссякла, но я и в ту  пору кожей  чувствовал, что
делаем  мы  гнусные делишки,  и  хоть  и не  протестовал  в открытую  (таких
самоубийц я не встречал), но старался
     изо всех  сил  быть  подальше,  не  марать  рук.  Позиция не  из  самых
благородных, но по тем временам и такое поведение  требовало немалых усилий.
Ну, не  мог я, то  ли  по природе своей, то  ли по воспитанию, что  мне дали
родители, стать палачом. Поэтому толкался где-то рядом с палачами, что, вины
с меня не снимает, и совесть свою чистой считать не могу.
     Как все это выглядело - сейчас обрисую.
     Акция проводилась ночью. Войска оцепили все дороги -  мышь не пробежит,
а оперативные группы на  грузовиках ринулись к хуторам. У  каждой группы был
свой намеченный хутор и точные данные о тех, кто его населяет.
     На американском "студебеккере" помчались мы к своему  хутору.  В кабине
сидят  солдат-водитель  и  лейтенант.  Он  -  наш командир. А  я и  еще один
солдатик с  автоматом  мотаемся  в кузове  на  жесткой  скамье.  Мне  выдали
трофейный пистолет  парабеллум с двумя обоймами,  и  я его держал в  кармане
пиджака.
     Сопротивления на этом хуторе не предполагалось. Там обитали средних лет
крестьянин с  женой, дочь-студентка, приехавшая на каникулы из Каунаса, двое
несовершеннолетних детей  да еще  старуха  - мать хозяина.  Если  не считать
самого хозяина, там  не было ни одного боеспособного мужчины. Да и сам-то он
числился  в  тихих,  никаких  за  ним  грехов  антисоветских   не  водилось.
Выселяли-то ведь не за  провинность, а  потому что  попал под общую метелку,
был приказ очистить полностью весь уезд.
     Подъехали мы с погашенными фарами к хутору. Хотели незаметно, без шума.
Но  залаяла  собака,  заметалась на  цепи,  и наш  лейтенантик, молоденький,
только из училища, разрядил в нее всю обойму своего пистолета.  Нервы сдали.
Поднялся  шум.  Взвыла в доме  старуха. Заплакали  дети. Шофера с  автоматом
лейтенант  оставил  у машины  часовым с  приказом стрелять по  каждому,  кто
попытается бежать, а  мы трое ворвались в дом.  Первым лейтенант, за  ним  -
автоматчик,  а замыкающим я, в штатском пиджаке и с парабеллумом в вытянутой
руке. Смех и грех! Это на старуху-то голосящую да плачущих ребятишек.
     Вся  семья  сбилась  в кучу на  кухне.  Полуодетые.  Мы их  с  постелей
подняли. Хозяин и  хочет с виду спокойным казаться, но  руки  дрожат и голос
такой - того
     и  гляди  зарыдает.  У  меня к  горлу стала подкатывать тошнота.  Я  по
природе  мягкий  человек,  курицу зарезать не  могу. Да  и лейтенант, совсем
мальчишка,  нервничает, не знает, как  себя вести в такой ситуации.  Зачитал
срывающимся  голосом  приказ  о  выселении и спрашивает,  все  ли ясно.  Они
молчат.
     -  Может, вам переводчик нужен? - растерялся лейтенант.-  Не  понимаете
по-русски?
     Дочка   хозяина,  студентка,  белокурая   такая  лито-вочка,   крепкая,
спортивная, шагнула  к лейтенанту,  сощурила злые глазки и как  плюнет ему в
лицо.
     -  Вот  тебе  наш  ответ,  палач,  - на  правильном русском,  хотя  и с
акцентом, сказала она и вернулась назад к отцу с матерью.
     Лейтенант  взвился, замахал пистолетом, старуха  бросилась ему  в ноги,
стала целовать сапоги. Я почувствовал, что вот-вот меня вырвет, да как заору
на лейтенанта:
     - Спрячь пистолет, мальчишка!
     И  велел хозяину  в  два  часа собрать все  необходимое,  но  не больше
шестидесяти килограммов груза на человека, и быть готовым к отправке.
     Началась суета, суматоха. Хватают, что  под руку попадется, заталкивают
в машину, плачут, стонут. Вспоминать тошно.
     Хозяин ко мне обращается:
     - Разрешите, начальник, свинью заколоть, будет в дороге пропитание.  До
Сибири ехать не одну неделю. Я глянул на лейтенанта,  он пожал плечами, мол,
делай, как хочешь, мое дело - сторона. Из молодых, да ранних. Свалил на меня
ответственность. Я разрешил.
     К женскому плачу добавился  еще поросячий визг.  Снова  хозяин  ко мне.
Беда. В доме нет соли. А не просолить мясо - пропадет.
     - Где я тебе соли возьму? - рассердился я.
     - У соседа на хуторе есть. Пошлю дочку, она вмиг обернется.
     - Без конвоя запрещаю ходить, - вмешался лейтенант.
     - Ладно,- сказал я.- Со мной пойдет. У меня пистолет есть.
     - Под вашу ответственность, - напутствовал меня лейтенант.
     И мы  вышли.  Эта  белокурая  бестия  в кофточке и  черной юбке,  тесно
обжимавшей ей  ноги  при  ходьбе.  Икры,  сильные,  крестьянские,  белеют  в
темноте.  Пустой  мешок  под  мышкой,  шагает  впереди  меня по  тропинке  в
кромешной темноте. И молчит.  Ни слова. А мне чего  разговаривать?  Главное,
чтоб  не  убежала. Шагаю  сзади  и глаз  не свожу  с ее ног.  Юбка-то черная
растворяется  в темноте,  а ноги босые белеют вроде ориентира.  Гляжу на эти
мелькающие  икры,  и нехорошие мысли  одолевают:  мол,  повалить бы ее,  эту
бестию, в росную травку, задрать  ее черную юбку, заголить  белые  ляжки  до
упора и задуть ей, чтоб лес закачался. Я эту блажь, конечно, из головы гоню.
Пристойно ли коммунисту такое даже в мыслях иметь? А выселять  мирных людей,
лишать их  крова, всего и гнать  в  холодную  Сибирь  - достойное коммуниста
занятие? Невесело, скажу я вам.
     Дошли мы  до  хутора  без  приключений. Там  тоже  -  пир  горой.  Идет
выселение. Часовой пропустил нас. Сосед насыпал ей полмешка соли, и мы пошли
назад. Она несет мешок на руках. Я - сзади.
     Вошли в ельник, где совсем темно, вдруг оборачивается ко мне:
     - Помоги, - говорит, - мне на плечи мешок взвалить.
     Я взял мешок,  приподнял  и хочу ей  на  плечи положить.  Мешок упал на
тропинку. Исчезла девица из-под носа,  словно растаяла  в  кромешной тьме. -
Эй,- кричу,- где ты? Возьми мешок!
     Ни  слова  в ответ. Только хруст хвои  под ногами  где-то в  стороне. Я
выхватил  свой парабеллум,  нажал. Осечка.  Выстрела не получилось. Я  снова
закричал.  Страх  меня  охватил.  Упустил! За такое по головке не  погладят.
Можно даже партийный билет на стол. И еще хуже - в тюрьму самому загреметь.
     У лейтенанта чуть истерика не сделалась, когда  я вернулся один, волоча
на  спине дурацкий мешок с солью. Он  тут  же, солдаты - свидетели, составил
рапорт, обвинив меня в  сотрудничестве с врагом. Всю эту семейку, но уже без
дочки,  мы  доставили  на станцию,  погрузили  в  эшелон.  Хозяин  хутора  в
последний момент  эдак  тепло  глянул  мне  в  глаза и  шепчет  тихо,  чтобы
лейтенант не расслышал:
     - Спасибо, добрый человек, за дочку. Значит, есть и среди вас люди.
     Ну и чудило! Он-то, дурень, как и наш идиот лейтенант, тоже  решил, что
я по  доброте душевной девицу отпустил на волю. Так, сам того не желая и  не
ведая, я в святые попал.  Ну, что ходить каждому объяснять, что, мол, надула
меня,  стерва, белокурая бестия,  из-под  носа  убежала, и разгляди я  ее  в
темноте, и не дай пистолет осечки, ухлопал бы, уложил на месте как собаку.
     Я это потом долго по всем  инстанциям  объяснял, доказывал и  проклинал
эту суку, как самого лютого врага своего. Времена-то какие были! Судьба  моя
на волоске висела.  Уцелел  чудом.  Сам не знаю  как.  Отделался строгачом с
занесением в  личное дело, и  долго таскал это клеймо, и бабу-литовку  в уме
матом обкладывал.
     Время  - лучший лекарь.  Сняли с меня выговор. Пошел  на  повышение. Из
памяти эта история выветрилась. Другие события, похлеще этого, ее затмили. И
уж никак не думал, что жизнь снова сведет меня с этой чертовой бабой.
     Прошло с тех пор не меньше  двух десятков  лет. Я  на Волге работал. Во
вторые секретари обкома  вышел. Жена,  дети. Два личных секретаря, часовой у
входа.  Положение.  Репутация  строгого  человека.  И  все,  что  полагается
партийному боссу в глухой провинции.
     Однажды  входит  в  мой  кабинет  секретарь и  докладывает с  нехорошей
ухмылочкой:
     Все  утро добивается  вас  по  телефону  одна дама. Из  Литвы, говорит,
приехала. С вами была лично знакома... в молодости.
     Я, хоть и столько лет  прошло, сразу догадался, что это она,  белокурая
бестия.  Значит,  уцелела,  стерва.  Не подстрелили  ее  тогда в облавах, не
поймали. И видать, покраснел, потому что мой секретарь, ушлый парень,  глаза
деликатно отвел в сторону.
     Мне бы, конечно, для своей безопасности следовало сказать, что не помню
я  никого из Литвы, и распорядиться  не соединять ее  со мной. Зачем  давать
материал для доноса? А вместо этого  я  велел  секретарю соединить  меня  по
телефону с этой... из  Литвы и, как  услышал ее голос,  окончательно узнал и
развол-
     новался  как  мальчишка. Оказывается, она  у нас здесь в  командировке,
остановилась  в  гостинице  и,  гуляя вечером,  опознала меня  на  портрете,
вывешенном  на Центральной площади, где стенд  с рожами депутатов Верховного
Совета, и стала  звонить в  обком.  Очень она  хочет меня  повидать.  Своего
спасителя.
     Вот те раз! И она туда же! Как сговорились. Все делают из меня святого.
Хоть я такой же подонок, ничем  не лучше других был.  А все же лестно.  Даже
мысль шевельнулась: может, память мне изменяет, не могут же все ошибаться?
     Короче  говоря, условились  мы  повидаться. Где? Меня в  городе  каждая
собака  знает. Зачем давать пищу  для пересудов.  Позвонил жене, что  поздно
вернусь. Отпустил  машину  с шофером, захватил из сейфа бутылочку коньяка да
конфет шоколадных и пешком к ней в гостиницу пошел.
     Увидал я  ее и пожалел, что рискнул на такую авантюру. От той белокурой
бестии и следа не осталось. Бабе добрых сорок  пять.  Вместо белых, как лен,
волос, серая  пакля,  взбитая  у  парикмахера.  Какая-то крупная, угловатая,
костлявая. Скосил глаз на ноги - ведь я когда-то облизывался,  идя сзади, на
ее упругие спортивные икры - жилистые ноги с проступающими гроздьями вен.
     Делать нечего.  Пришел - бежать  поздно. "Распили мы бутылочку. Она мне
про себя рассказывает. Как укрывалась у дальних родственников, как  до самой
смерти  Сталина большей частью в погребе  отсиживалась,  чуть до чахотки  не
дошла  без  солнечного  света.   А  потом,  слава  Богу,  все   выправилось.
Университет кончила,  вышла  в люди. Имеет  дом. Мужа и  детей.  А  родных -
никого. Не вернулись из Сибири. Все умерли  там. От холода да от недоедания.
И отец, и мать. И оба братика.
     Мы  оба,  опьяневшие  от коньяка, взгрустнули  по  этому поводу. Я даже
сказал в утешение что-то  банальное,  вроде: все это - культ личности, но те
времена,  мол,  прошли  безвозвратно и  больше  не будет  подобных нарушений
социалистической   законности.  Партия,  мол,  стоит  на  страже   интересов
трудящихся.
     А она, дуреха захмелевшая, засверкала подведенными глазками.
     Верно, - говорит. - - Даже в те страшные годы
     были настоящие коммунисты, которые  берегли честь партии. Вы, например.
Вы не только меня  спасли  от  гибели. Благодаря  вам  я  поверила, что есть
подлинные коммунисты, и я сама сейчас - член партии.
     Господи, что за наваждение! Мне  ей  в  глаза  стало стыдно смотреть. А
она, подвыпив, только и норовит мне в душу заглянуть.
     Помните, говорит с такой пьяной ухмы-
     лочкой,- как  вы меня  вели  на соседний хутор за солью. Я эту ночь как
сейчас вижу. Темно было, верно?
     Верно,- соглашаюсь.
     - Я иду и ваш взгляд чувствую на себе. Жгет  меня ваш взгляд.  На ногах
своих чую. Понравились вам мои ноги. Верно?
     Верно,-  киваю.- Был такой грех.  И хотели вы тогда  мной  обладать как
женщиной. Чего сейчас скрывать? Было дело? Было,- поддакиваю.
     - Ну, так хоть с опозданием, - говорит, - но вы свое можете получить. Я
- ваша!
     Я чуть под стол не полез.  А куда денешься? Пьяная баба. Захлестнуло ее
чувство  благодарности, а  того, что  она уже  не товар,  понятия не  имеет.
Решила одарить меня, своего спасителя, кучей костей и сухожилий. У меня жена
на  десять  лет моложе  ее. Глотнул  я  остаток коньяка.  Залез  в скрипучую
кровать  и, чтоб  не обидеть женщину, принял благодарность, чуть  не  воя от
тоски.
     А потом воровски выбирался из гостиницы, чтоб не опознали служители. Во
рту  у меня было кисло, и, пошарив в  карманах пальто, я нашел там конфету и
стал жевать, чтоб хоть чем-нибудь перебить этот неприятный привкус.
     Астахов  отпил  глоток  шампанского  и  поставил  хрустальный бокал  на
столик.
     - Мне Шурик Колоссовский много раз на ум приходил, когда я, волею судеб
и  своего служебного положения, вовлекался в литературные дискуссии, которые
у нас любят вести, стараясь не замечать, что толчем воду в ступе и повторяем
чужие и банальные мысли. Вы помните, каким чудесным рассказчиком был
     Колоссовский.  Как  студенты толпились вокруг  него, стоило  ему только
раскрыть рот.  И, возможно, помните  на  нашем  курсе  одно  время  толкался
грубый, неотесанный малый, то ли из Литвы,  то ли из Латвии. Не помню. Одним
словом,  откуда-то  из Прибалтики. Его  фамилию  я теперь часто  встречаю  в
газетах.  Он  там  у них  высоко  сидит.  Занимается  искусством. Руководит.
Фамилия его Клюкас. Студентом был серым, тупым. Все больше молчал. Его к нам
прислали учиться из армейской контрразведки. А там публика известная.
     Я был свидетелем их столкновения. Колоссовского и Клюкаса. Колоссовский
жалел  его  и  часто таскал  с  собой,  чтоб у  парня  поуменьшить  комплекс
неполноценности. И  Клюкас чаще  других видел успех Шурика, как его слушают,
разинув рты, и проникался к нему тупой ненавистью и завистью.
     Однажды мы втроем: Шурик, Клюкас и я - вместе шли на  занятия, и, когда
пришли, Шурика тут же окружили студенты, и он, по  обычаю, стал  излагать им
красочно  и  живописно  об  уличном происшествии,  случившемся  только  что.
Слушали его зачарованно.  И даже я раскрыл рот от удивления, хоть шел вместе
с Шуриком и видел то же самое.
     А Клюкас вдруг налился кровью и как заорет:
     - Врешь! Вот теперь-то я знаю цену твоим словам!  Ничего этого не было,
что ты рассказываешь! Я с тобой вместе шел. Меня не проведешь!
     Все умолкли пристыженно. А  Шурик не смутился. С улыбкой  -повернулся к
Клюкасу и так по-отечески, жалеючи, пожурил:
     - Верно, Клюкас,  ты шел со  мной рядом.  Но ты  слеп, ты  видишь голые
факты, не чувствуешь цвета и запаха. Давай снова пройдем по фактам,  которые
я упомянул в своем рассказе, а ты попробуй их опровергнуть.
     Шурик, все так же улыбаясь, перечислил факты  один за другим, и  Клюкас
каждый раз неохотно кивал.
     -  Вот видишь, - обнял  его Шурик.- Лжи  нет.  Вот  так  бы рассказал о
случившемся ты, и у всех свело бы челюсти от тоски. А я попытался увидеть то
же  самое глазами  художника.  Этим,  дорогой  мой, отличается искусство  от
газетной статьи. Худо,  когда слепые кроты занимаются искусством, а Шекспиру
одевают
     шоры на глаза. Мой  тебе, Клюкас, совет:  не  будь злодеем,  не касайся
своими руками искусства, а то много наделаешь бед.
     - Уговорил, - рассмеялся Зуев. - Как раз в искусство он и полез.
     -  Отвлекаемся, отвлекаемся,  - захлопал  в  ладоши  Лунин. -  Мы о чем
условились  болтать? О бабах. Так  вот - ни шагу  в  сторону! Только об этом
самом!
     Твой черед, - сказал Астахов.

        РАССКАЗ ЛУНИНА
     В Москве, в самой  ее сердцевине,  у Каменного моста через Москву-реку,
буквально в нескольких шагах от Кремлевской стены, приютилась малоприметная,
старой постройки гостиница, носящая странное татарское название -- "Балчуг".
Рядом  с  ультрасовременными  отелями  из  стекла  и  бетона  -  "Россия"  и
"Нацио-наль"  - этот  приземистый, всего в  несколько  этажей,  кирпичный, с
узкими  подслеповатыми окнами  "Балчуг"  выглядит  эдаким  ветхим памятником
старорусскому купеческому вкусу.
     Во времена  царей здесь действительно любили останавливаться и погулять
заезжие купцы,  пили чай из бездонных самоваров,  глушили водку  напропалую,
заедая кулебякой и солеными грибами.
     В  наше  время  старенький  "Балчуг",  пожалуй,  единственный  из  всех
расположенных  в  центре  Москвы отелей,  где может  остановиться  советский
гражданин,- все остальное отдано иностранцам. А если там не хватает мест, то
и "Балчугом" не брезгуют, суют туда зарубежных туристов, которые поплоше, из
стран народной демократии. В такие дни нашего брата, русского постояльца, не
церемонясь, выставляют на улицу.
     В  тот раз я снял номер  в  гостинице  "Балчуг",  хотя  имел  в  Москве
собственную  и довольно  просторную  квартиру.  Вернее,  уже  не  имел.  Моя
благоверная супруга отняла  ее у  меня. Через суд. Заодно забрав  и  сына, и
четверть моего жалования, пока сыну не исполнится восемнадцать лет.
     Да,  я  приехал   в  Москву   на   бракоразводный  процесс  -   занятие
малопривлекательное, в особенности  для  партийного работника в самом начале
его карьеры.
     Разбитая, развалившаяся  семья, безразлично по чьей  вине, оставляла  в
моем личном деле дурно пахнущее пятно и в любой момент могла подставить  мне
подножку в беге по служебной лестнице.
     Моя жена, подстрекаемая тещей,  в  свое время категорически  отказалась
покинуть Москву, когда меня  с повышением перевели в провинцию, и, оставшись
одна с  сыном,  наставляла  мне рога  в  изрядном  количестве,  а  когда  я,
прослышав об этом, попросил слегка умерить пыл, подала на развод.
     Нас  развели без проволочек.  Потому что  я,  как теленок, не оспаривал
ничего. Я  остался с  пустыми руками,  как до  женитьбы, и  должен  был  все
начинать сначала. Жене присудили все, что я  накопил и приобрел за все годы,
и с  таким приданым,  как трехкомнатная  квартира в  Москве, в  доме первого
разряда, она становилась весьма заманчивой невестой.
     Когда  все, слава Богу, кончилось и моя  бывшая жена отказалась от моей
фамилии и вернула себе прежнюю, девичью, я, еле живой от усталости, добрался
до гостиницы "Балчуг", в свой крохотный номер с толстыми крепостными стенами
и узким,  как бойница, окном. Провалявшись в  скрипучей кровати час-другой и
чувствуя, что никак не усну, я оделся и направился в буфет, благо, вспомнил,
что с утра во рту ни крошки не держал.
     Грудастая, в неопрятном халате буфетчица тут же  у стойки поджарила мне
яичницу на электроплитке,  и я понес тарелку  к свободному столику. В тесной
комнате буфета был еще один свободный  стол. Третий,  уставленный множеством
бутылок,  занимала  шумная  компания:  усатый  грузин,  тянувший на  ломаном
русском языке бесконечный тост, и два бессмысленно внимавших ему иностранца,
по пьяным  глазам которых  можно было  безошибочно  определить,  что они  не
понимают ни  слова. Это осознал также и порядком хмельной грузин. Он оборвал
свой пышный многословный тост, когда  я проходил  с  яичницей мимо него, и с
обворожительной детской улыбкой  на все  тридцать два  отличных зуба спросил
меня, как может только спросить  такое дитя природы, как  сын гор: - Слушай,
друг, по-немецки понимаешь?
     В закоулках моей  черепной  коробки  сохранился  с войны десяток-другой
немецких слов, и добродушная,
     излучающая  радость  жизни,  раскрасневшаяся  рожа  этого  грузина  так
располагала к себе, что я не совсем уверенно, но все же кивнул.
     -  Тебя  сам Бог послал! -  возликовал  грузин,  потрясая  над  головой
бокалом,  полным  вина.-  Зачем тебе  яичница? Выбрось ее! Разве  у нас мало
закусок?  Присоединяйся, дорогой, к нам и, пожалуйста, переведи  гостям  мой
тост.
     У  меня было настолько пусто и скверно на  душе,  что я, не  колеблясь,
принял приглашение этого душки грузина, рассчитывая хоть как-то отвлечься от
своих бед, рассеяться  немного. Яичницу я  действительно  оставил на  пустом
столике  и, лишь прихватив  оттуда стул, подсел к компании. Грузин, высокий,
румяный, с черными красивыми  глазами,  излучал  радушие  и  гостеприимство.
Склонившись ко мне фамильярно, запанибрата, обняв за шею,  он зашептал мне в
ухо, дыша горячо, как вулкан:
     -   У   меня,   понимаешь,  большой  праздник.  Я,  понимаешь,  защитил
диссертацию. С сегодняшнего дня директор  крупнейшего на Кавказе заповедника
Сандро Мелиава - это я и есть Сандро Мелиава, прошу ни с кем не путать, - не
просто директор  лучшего в мире  заповедника, а кандидат биологических наук.
Прошу любить и  жаловать! И  вот  понимаешь, дорогой...  Когда у меня  такое
потрясающее  событие в  жизни,  как  назло,  понимаешь, ни  одного  близкого
человека  кругом, с кем можно отметить такое выдающееся, понимаешь, событие.
Никого  во  всей  Москве  не  оказалось!  Я, как  одинокая  собака, в  такой
выдающийся день возвращаюсь в эту, извините за выражение, гостиницу "Балчуг"
и вижу в буфете два живых человека едят, как ты, яичницу. Оказалось, что это
немцы,  наши  немецкие  друзья  из  Германской,  понимаешь,  Демократической
Республики, и  они  такие же одинокие в Москве, как  и я. И тогда  я  принял
мудрое решение. Не говоря им ни слова, по-немецки -  ни в  зуб ногой, я взял
их яичницы  и выбросил в  урну для мусора. Немцы  очень удивились:  как  это
понимать? А  я  им  говорю:  спокойно, дорогие, сейчас все  поймете. Заказал
банку  черной  икры - два килограмма. Видишь, кушают столовыми  ложками, без
хлеба... На здоровье, дорогие, кушайте, нам не жалко.
     Действительно, немцы не ели, а жрали дорогую чер-
     ную икру. Впрок. Про  запас.  Как  дети, перемазав икрой  лица до ушей,
бессмысленно  и блаженно  улыбаясь. Такой пир  дома им  был бы  явно  не  по
карману.  И они пользовались случаем бесплатно  нажраться до  отвала  самого
дорогого в Европе деликатеса. И  выпито ими было уже изрядно. Я насчитал  на
столе  тринадцать  бутылок  прекрасного  грузинского  сухого  вина  "Твиши".
Половина бутылок была опорожнена.
     Теперь я буду говорить тост! - провозгласил грузин, подняв недрогнувшей
рукой  бокал и  закатив  свои красивые  глаза  к  потолку. - А  ты, дорогой,
переводи!
     -  Кто   такой  был  до  сегодняшнего  дня  Сандро   Мелиава?  Простой,
обыкновенный  директор  заповедника. Уважаемый... даже любимый, но... просто
директор. Без научного звания. И в  любой момент вышестоящие товарищи  могли
сказать:  дорогой Сандро,  мы тебя любим и уважаем, но  ты не соответствуешь
занимаемому  положению.  Как  ни  печально, но  тебе  придется  потесниться,
уступить директорское кресло  более образованному  товарищу. И  они были  бы
правы на все сто процентов! А сейчас?
     Грузин с игривой усмешкой посмотрел на обоих  немцев, как  бы приглашая
их высказать  свои  соображения на  этот  счет,  и  оба  немца, немолодые, с
сединой, через которую просвечивала розовая кожа, глупо застыли с  открытыми
ртами, из вежливости перестав жевать икру.
     Грузин, сверкая очами, сделав рукой с полным до  краев бокалом какое-то
немыслимое движение в воздухе,  вроде мертвой петли, и не пролив  ни  капли,
закруглил тост самым неожиданным финалом:
     - Так выпьем за нашу родную советскую власть, которая умеет разбираться
в людях и каждому дает научное звание по способностям! Сейчас Сандро Мелиава
не стыдно послать и за границу. Во главе делегации. Кандидат наук!
     Он  пил как лошадь,  не пьянея. Немцы уже еле дышали. Они уже  не могли
больше глотать вино и булькали им,  словно полоскали  горло. На черную  икру
они тоже смотреть не могли. Один лишь вид ее вызывал у  них  опасные спазмы.
Тост  за  тостом.  И каждый тост на десять  минут,  не  короче. Ликующим  от
распирающего счастья голосом он не говорил, а ворковал, то-
     ковал  как тетерев, с удовольствием  слушая  самого себя. Нес  какую-то
околесицу  и,  учитывая  наличие  иностранцев, набор  обязательных  газетных
штампов.  За  мир во всем мире!  За дружбу  народов! Остановим коварную руку
поджигателей войны! И еще в том же духе.
     На  пятой фразе,  увлекшись, он забывал  русский язык  и  переходил  на
родной грузинский, звучавший набором диковинных гортанных звуков и для меня,
и  для немцев,  и для буфетчицы, и, насытившись вволю грузинскими словесными
упражнениями,  внезапно обрывал  тост и, вперив  в  меня  дружелюбные глаза,
ласково требовал: Переводи!
     Даже если б  я и  умел переводить, немцы бы все равно ничего не поняли:
они совершенно отключились и пребывали во взвешенном состоянии.
     Грузин,  однако,  не  терял разума.  В  разгар  одного  из  тостов  он,
увлекшись, предложил:
     - Выпьем за здоровье дорогого товарища Сталина!
     А дело было после смерти Сталина, когда он был
     развенчан Хрущевым и труп его с позором выброшен
     из Мавзолея. Его именем бабушки уже начали пугать
     внуков. И лишь в Грузии тайно чтили память своего
     великого и страшного земляка.
     Сболтнув такой неосторожный политический тост, Сандро Мелиава тотчас же
спохватился, оборвал тост и воззрился на меня трезво и испытующе:
     Это  не  переводи!  Мы  с  тобой  -  свои  люди,  нам  понятно.   Им  -
необязательно!
     Я покинул буфет последним. Уборщица мыла  пол и бесцеремонно  поставила
стулья  кверху ножками на стол  перед моим  носом. Не было  грузина, куда-то
исчезли немцы.  Должно быть, сильно  захмелев, я  на  какое-то  время впал в
беспамятство и не заметил, как остался один.
     Пошатываясь  и отталкиваясь ладонями от стен коридора, я  побрел искать
свою  комнату. Увидев распахнутые настежь  двери, я остановился  и, хоть это
был  не  мой  номер, все же  заглянул,  привлеченный  странными  булькающими
звуками, доносившимися  из ванной. Там я увидел своих  собутыльников-немцев.
Они плавали  в  одежде  в  ванной,  карабкаясь  друг  на дружку  и  блюя  на
брудершафт. Они пучили на меня рачьи
     воспаленные глаза и истекали черной, как деготь, жидкостью: черная икра
в сочетании с вином "Твиши" гейзером била наружу.
     Я  пожелал  им по-немецки спокойной ночи и приятных сновидений и  снова
устремился, качаясь от  стены к стене, на  поиски своей  комнаты. Спал я как
убитый всю ночь и проспал бы еще весь день, если бы не телефонный звонок.
     Звонила моя жена, ставшая со вчерашнего дня официально бывшей женой.  В
мое  сознание,  еще не  прояснившееся  от хмельной мути, с трудом  проникали
слова, произносимые в трубку до омерзения знакомым голосом:
     - Что с  тобой, Лунин?  Уже не узнаешь меня? Моя жена имела обыкновение
называть меня не
     по имени, а по фамилии. Она усвоила эту манеру из какого-то кинофильма.
Это ей казалось очень рафинированной формой общения между супругами.
     Я  ответил, что  не рассчитывал больше слышать ее голос, так как баланс
наших отношений подведен окончательно.
     -  Не  совсем,-  интригующе  протянула она.- За тобой должок. Некоторым
образом непредвиденный.
     Я насторожился, понимая, что такие слова ничего хорошего не предвещают,
и эти мародеры,  моя бывшая жена и ее мамаша, хотят содрать еще что-нибудь с
уже раздетого и разутого трупа.
     - Смотри, не грохнись в обморок, Лунин. Я - беременна.
     Поздравляю, - хмыкнул я.- Папашка известен?
     Не  смейся, придется  плакать. Если я  не прерву  беременность  и  рожу
ребенка, платить за него  будешь  ты. Потому что  еще вчера ты числился моим
законным мужем, а беременна я на втором месяце.
     - Я не касался тебя больше года, сука! Как же ты смеешь?
     - Не горячись. Побереги нервы для объяснения в  официальном месте, куда
тебя пригласят вскоре. И ты поплатишься  своим партийным  билетом и при этом
еще  восемнадцать лет будешь  платить как миленький.  Никому ты не докажешь,
что не спал со своей законной супругой. А если докажешь, то  тебя выгонят из
партии за издевательство над несчастной женщиной.
     Я задохнулся от гнева.
     - Лунин, ты не умер? Так вот послушай. Я не такое уж чудовище, как тебе
кажется,  и  могу  пойти тебе  навстречу.  Вечером  я  ложусь  на  аборт.  К
известному специалисту. Для этого нужны деньги. Тысяча рублей. И ни копейкой
меньше.
     Где  я возьму  столько денег? -  вскричал я.-У меня  в кармане  лишь на
обратный билет.
     - Достань из-под земли. Меня это не касается. К вечеру эта сумма должна
быть доставлена ко мне. Надеюсь, адрес ты еще не забыл. В противном случае -
пеняй  на себя.  Я  и так уж затянула, еще один  день -  и  операция  станет
смертельной для меня. Выбирай!  Или сегодня тысячу рублей  на бочку, или  ты
будешь платить значительно больше целых восемнадцать лет!
     И она положила трубку.
     Я был в западне.  Спасения не было никакого, кроме  как откупиться этой
тысячей  в надежде утолить, наконец, аппетит этих двух хищниц.  Но где взять
тысячу в городе, в котором я уже не живу больше года, и получаю жалованье за
тысячу километров отсюда? Схватить такси и помчаться по полузабытым адресам,
испрашивая у бывших своих  приятелей  в  долг  хоть сколько-нибудь, чтобы  к
вечеру, объехав всех, собрать сумму?
     В совершенно зачумленном виде я метался по холлу гостиницы, перебирая в
уме различные варианты, когда вдруг увидел вчерашнего грузина. Он узнал меня
и удивился:
     - Послушай, дорогой, тебе нельзя много пить. На тебе нет лица! И в этом
я виноват.
     Я объяснил  ему, почему на мне нет  лица,  и кратко изложил  содержание
телефонного разговора.
     Так сколько тебе надо? - спросил грузин. - Всего-навсего тысячу рублей?
Я тебе дам.
     То есть как? - ахнул я. - Как я могу у вас  взять? Вы даже не знаете ни
моего имени, ни кто я и откуда. Как вы можете быть  уверены, что я верну вам
долг? Завтра мы разъедемся и - поминай, как звали.
     -  Не горячись, дорогой,- положил мне ладонь на плечо  грузин,  искрясь
своей белозубой улыбкой из-под черных усов.- Ты  чуть не наговорил лишнее на
себя. Я тебе доверяю. Ты такой красивый, не станешь пач-
     кать репутацию из-за какой-то  тысячи рублей. На, бери и пересчитай.  Я
могу и ошибиться.
     Он  вынул из внутреннего кармана пиджака и протянул мне тугую пачку. По
его настоянию я пересчитал - там была ровно тысяча. Грузины всегда славились
своей щедростью, немелочностью, широтой натуры. Ведь не зря гуляет по России
анекдот, удивительно точно рисующий грузинский национальный характер.
     В  гардеробе  театра  после  спектакля  зрители получают  свои  пальто,
отдавая швейцару за услуги по полтиннику.
     Впереди  грузина  стоял  в  очереди  еврей.  Получив свое  пальто,  тот
протянул  десятку   и  громко,  чтоб  слышали  все,  продемонстрировал  свою
щедрость:
     - Сдачи не надо!
     Грузин  немедленно  принял   вызов  и  показал,  насколько  он  щедрее.
Поравнявшись  со  швейцаром,  грузин  сверкнул  очами   и  небрежным  жестом
отмахнулся:
     - Пальто не надо!
     Поступок Сандро Мелиавы, его доверие ко мне растрогали меня до слез:
     - Я вам  страшно признателен... никогда не забуду... незнакомый человек
отдал первому встречному в долг такую сумму...
     - Ай-яй-яй, - пожурил меня грузин.  - Почему незнакомый человек? Почему
первому встречному? Ты - советский человек. И я - советский человек. Мы - не
первые встречные... Мы вместе строим светлое будущее...
     Он говорил это своим журчащим самодовольным голосом, и черные глаза его
лукаво поблескивали.
     Ты - коммунист? - продолжал грузин, играя голосом. - И я - коммунист. А
кто такие  коммунисты? Ум,  честь и совесть эпохи. Так, значит, мы не чужие.
Ты - ум, я - честь, а...-он поискал глазами,  кого бы назвать совестью,  и я
подсказал ему:
     Моя бывшая жена - совесть эпохи. Она тоже - коммунист.
     Ты выиграл,- рассмеялся  грузин.- Если твоя  жена  - совесть  эпохи, то
хорошая  у  нас эпоха.  А  кстати,  насчет  твоей жены.  Я  выражаю  желание
посмотреть на нее. Поедем вместе деньги передавать, а? И рас-
     писку с  нее не забудь получить. Мало ли что? Социализм - это учет. Так
нас учит партия.
     Я созвонился с ней и условился о месте встречи. Сандро вызвал  такси, и
мы поехали. Она ждала меня на площади Восстания у входа в гастроном. И здесь
не  обошлось без отравленного жала. Она  специально, чтобы  подразнить меня,
вырядилась в шубку, перешитую в мое отсутствие из моей оленьей дохи, которую
мне подарили на Севере. На голове красовалась моя пушистая шапка из ондатры.
Мне не вернули ничего из  моих личных вещей, и сейчас  она  демонстрировала,
какое нашла им применение.
     Я представил ей Сандро сослуживцем, а он добавил многозначительно:
     -  Полковник  Мелиава,  начальник областного  комитета  государственной
безопасности.
     Это произвело впечатление. С ее лица стерлась вызывающая усмешка, и она
без пререканий дала мне расписку  в получении  одной тысячи рублей на аборт.
Деньги она поспешно сунула в сумочку.
     -.  Держите  сумочку крепче,  - посоветовал  Сандро.-  В  Москве  много
жуликов.  А  доктору  своему  передайте  привет.  Он,  должно  быть, большой
специалист. Тысяча рублей за аборт! Он,  должно быть,  не меньше чем лауреат
Ленинской премии и Герой Социалистического Труда.
     Она  испугалась  Сандро,   и  ей  не  терпелось   скорее  уйти.  Но  он
бесцеремонно придержал ее за рукав шубки.
     -  Запомните, уважаемая...  чтобы больше  ничего  не требовать с  этого
человека... Это  называется вымогательством, и нам придется вмешаться. Ясно?
А теперь - идите.
     Возвращаясь в гостиницу, Сандро комментировал:
     - Она, конечно,  аферистка. В Москве  очень мало  честных женщин.  И во
всем мире  их  скоро  не  останется.  Я  слушаю  радио...  Голос  Америки...
Би-Би-Си... у нас в горах хорошо слышно...  без  глушения.  Мне  неинтересно
слушать их клевету про нашу страну... Про наши безобразия я знаю больше, чем
они... Но  я внимательно  слушаю, что  они рассказывают  про  себя.  Это мне
интересно и даже поучительно. Возьмем, к примеру, женский  вопрос... Они там
на Западе совсем сошли с ума... Сексуальную революцию придумали.
     Женщины как с цепи сорвались... И общество  поощряет этот разврат. Она,
пока замуж выйдет, переспит со всеми мужчинами, кто подвернется, и это у них
считается борьбой за равенство. Большая беда их ждет на  Западе. У них скоро
не  будет  семьи. А  если  развалится  семья,  за  ней  полетит  к  черту  и
государство, начнется анархия и... бардак.
     Очень жаль, что  Москва старается от них не отстать. Ты меня прости, но
я тебе откровенно  скажу: никогда бы я не женился на русской женщине. Она не
может быть настоящей женой. У  нее в крови  -разврат. Если <i>я</i> хочу пошалить -
пожалуйста, не откажусь от русской. Но строить семью надо у нас, на Кавказе.
Это, возможно, последнее место на  земле, где женщины не позорят свое звание
и твердо знают, для чего родились.
     Благодарный  за выручку, я  провел весь день с  Сандро, сопровождал его
повсюду, как оруженосец, и к вечеру, раскисшие от обильной ресторанной еды и
возлияний,  мы  сидели  в его номере.  Он снимал в "Балчуге" лучший  и самый
дорогой  номер  со  старомодной  кожаной  мебелью  и  деревянной  купеческой
кроватью под бархатным балдахином.
     - Хочешь, - спросил меня Сандро,  - немножко развлечься?  Давай пошалим
на прощанье. Завтра мы разъезжаемся.
     Он достал записную книжку, полистал ее.
     - Кого предпочитаешь? Балерину? Драматическую артистку? Доктора наук? У
меня большой ассортимент,
     - он  потряс  в  воздухе  записной книжкой. -  Нет  в  Москве  красивой
женщины, которая  откажется  лечь  со мной. Потому что у меня деньги! И я не
скупой!  Мне  не  нравилось  его  бахвальство.  Я   даже  почувствовал  себя
оскорбленным за русских женщин.
     - Ну, дорогой, так кого ты  предпочитаешь? -  настаивал грузин, и, чтоб
отвязаться от него, я буркнул первое, что пришло на ум:
     - Балерину.
     -  Замечательно!  - просиял  Сандро.- Этого  товара  у  нас полно.  Вот
смотри...-  эта...   нет...  поищем   получше...  вот,  вот...  самый   раз.
Заслуженная   артистка...   Сейчас  позвоним  домой...  Если  не  занята   в
спектакле... ты ее будешь иметь.
     Он набрал номер телефона, и я слушал, затаив ды-
     хание,  как  фамильярно разговаривал он с кем-то,  приглашая сейчас  же
приехать к нам.
     Разговаривая  по телефону,  он умудрялся и мне бросить  несколько слов,
прижав  ладонью  микрофон,  сладострастно и лукаво  вращая  большими черными
глазами:
     - Понимаешь, она уже легла... с мужем...- и снова в трубку:
     - Дорогая, мы ждем. Придумай сама, что сказать мужу.
     Пока не раздался легкий стук в дверь, я все еще не  верил и  думал, что
Сандро нарочно поддразнивает меня и куражится.
     В  номер  вошла в  короткой шубке с распущенными  светлыми волосами, на
которых,  искрясь, таяли снежинки,  известная балерина, которую незадолго до
этого  я видел на сцене Большого театра, и билеты в день ее выступления было
невозможно достать. Она, эта балерина, была гордостью советского искусства и
часто  гастролировала за рубежом. Я  знал также ее  мужа  - не  лично, а  по
газетам, не менее знаменитого, чем она, оперного певца.
     У  меня захватило  дух. .Ну, добро бы,  молоденькая, только  начинающая
карьеру танцовщица, которой бы очень пригодились лишние деньги, хотя  бы для
того, чтобы прилично одеваться. Им же платят гроши.  Ей еще простительно. Но
эта! Обласканная славой и роскошью.
     Балерина  распахнула  шубку и,  как  в  дурном  романе,  как  в  пошлом
порнографическом фильме, предстала  перед нами  абсолютно голой...  даже без
нижней рубашки и трусиков.
     Сандро торжествующе взирал на меня, и я понимал, что вот так появиться,
без ничего, в одной шубке, было в его вкусе, и балерина охотно ему угождала.
     Я был шокирован.  Такое не по мне. И не смог переспать с ней.  Хоть она
сама меня раздела и, на-уськиваемая Сандро, тщетно пыталась меня возбудить.
     - Эх, подвел ты  меня, -  сокрушенно вздохнул Сандро.-  Специально  для
тебя  такую  женщину   вызвал.  Красавица!  На  нее  во  всем  мире  мужчины
облизываются. Таких ты не каждый день будешь иметь.
     - Ладно, деточка, - он приподнял за худенькие
     плечи балерину  и  повернул ее к себе.  - Оставь его. Он  поражен твоей
красотой и временно стал импотентом. Давай мы ему покажем, как это делается.
     И у  меня на глазах, на деревянной купеческой кровати под балдахином он
овладел  ею,  и  длинные, прекрасные ноги,  которыми  восхищается весь  мир,
бесстыдно болтались в воздухе и жалко дергались над волосатым задом грузина.
     Потом,  вызвав  по, телефону  такси, он накинул ей  на худенькие  плечи
шубку, она, дружески улыбаясь, помахала  мне  ручкой на прощанье,  повисла у
него на шее, целуя в губы и лоб, и ушла.
     - Ты бледный,  - сказал мне сочувственно Сандро. - Нехорошо получается.
Я имел женщину, а  ты -  нет. Выходит, что я не проявил гостеприимства, и ты
можешь  обо мне подумать черт  знает  что. Мы вызовем других. Специально для
тебя.  Я  знаю.  Тебе  понравится.  Молоденькие девочки,  которые учатся  на
киноактрис. Будущие кинозвезды. Ты когда-нибудь  скажешь, что  ты ее имел, и
никто тебе не поверит. Сейчас вызову их.
     Я попросил Сандро не звонить, сославшись на усталость, и  он согласился
со мной:
     - Да, да.  Ты много пережил в эти дни. Тебе не до женщин. Но вот теперь
ты понимаешь, что  во  всей Москве не найдется  такой,  чтоб  устояла, когда
пахнет большими  деньгами. Эта балерина не  бедно  живет.  От  меня  она  за
полчаса получила сумму, которую  советский  врач или инженер зарабатывает за
целый год.  Понимаешь разницу. Сталин глубоко  ошибался, когда говорил,  что
при  социализме кадры решают  все.  Неверно.  Деньги  решают  все!  Как  при
капитализме! Только у нас на Кавказе  этот закон не выдерживает критики. Дай
женщине  миллион -  никогда не  посмеет изменить мужу. Ее зарежут. Мы веками
воспитывали женщин быть верными женами и можем гордиться результатами.
     Когда я уже  направился  к  двери,  чтобы добраться, наконец, до своего
номера - утром рано я улетал,- Сандро вдруг осенила идея:
     -  Послушай, дорогой.  Я  с  тобой  разговариваю, как с братом.  Возьми
отпуск и  приезжай ко мне в гости. Отдохнешь в горах,  забудешь свои беды. А
главное... больше не повторишь такой ошибки. Я тебе под-
     беру  жену у нас, на Кавказе. У  меня даже есть кое-кто на примете.  Ты
всю жизнь будешь благодарить.
     Приехав из Москвы, я, в первую очередь, бросился на поиски денег, чтобы
как можно быстрее  рассчитаться с моим грузинским благодетелем и постараться
забыть все, что он говорил мне, уча уму-разуму.
     Деньги  я  наскреб  и отправил на Кавказ  телеграфом,  присовокупив как
можно больше благодарных слов. Ответ пришел незамедлительно: "Деньги получил
тчк не стоит благодарности тчк у нас весна тчк невеста ждет тчк Сандро".
     Я  смеялся, читая  телеграмму.  Особенно насмешила меня фраза  "Невеста
ждет".  Неужели такой циник,  как Сандро, всерьез  верит,  что меня  устроит
дикая  невеста  с гор по  его  выбору?  Мои  сослуживцы,  которым я  показал
телеграмму,  конечно,  утаив  мои  похождения в  Москве, тоже  смеялись  как
веселому анекдоту.
     У нас  было  холодно  и слякотно. Я простудился и неделю  провалялся  с
жесточайшим гриппом. Эта болезнь да плюс еще московские переживания изнурили
меня окончательно. Начальство,  обеспокоенное  моим  состоянием,  предложило
взять отпуск  и  хорошенько отдохнуть.  Путевки  в  приличный  санаторий  не
нашлось. Все было распределено заранее. И тогда в памяти всплыло улыбающееся
усатое лицо Сандро и фраза из телеграммы "У нас весна".
     Сандро сам приехал за мной в аэропорт  на армейском вездеходе, за рулем
которого  сидел  совсем  молодой кавказец  с  черными усиками и с  такой  же
ослепительной  улыбкой,  который  по-собачьи  преданно  смотрел  на   своего
хозяина.  Он так  и называл Сандро -хозяин. Имя шофера  было Шалико. Он  еще
донашивал военную гимнастерку и галифе - недавно вернулся домой из армии.
     Наш путь  в горы трудно описать словами. По  извилисто петлявшей дороге
мы  взбирались  вверх среди дивного,  райского  пейзажа. В горах  цвел дикий
миндаль, и все кругом пенилось розово-фиолетовым кружевом. Лепестки лежали и
на дороге и на выступах красного камня,  нависавшего  над нами.  Запах стоял
такой  густой  и крепкий, что кружилась  голова,  а сердце замирало при виде
шумных водопадов, низвергавшихся с круч,  сея тысячи брызг. Солнце пекло как
летом, и в пиджаке сидеть было жарко.
     -  Это все  -  мое,  -  широким жестом показывал Сандро  на  окружавший
ландшафт.- Можешь ехать на коне день и ночь и еще один день, и, у кого бы ни
спросил: "Скажи,  пожалуйста,  где я?"  - тебе  ответят  одно  и  то  же: "В
хозяйстве  Сандро  Мелиава".  Ни  один  помещик  при  царе  не  имел  такого
хозяйства, как  мой заповедник, и ни один грузинский князь не был так богат,
как я. Правильно, Шалико?
     - Совершенно  правильно,  хозяин, - восторженно подтвердил шофер, ловко
управляя рулем на серпантине горной дороги.
     Меня поражало, что  Сандро  без всякого юмора  называл  государственный
заповедник  своим,  не  скрывая,  кичился богатством,  нажитым  явно  против
закона,  и вел себя  так, словно нет вокруг  советской власти  с  ее  крутым
карательным аппаратом, которая  не  гладит  по  головке  за  такие дела.  Но
впереди мне  предстояло  еще  много  открытий, и  скоро  я  совсем  перестал
удивляться.
     А между тем Сандро вытащил из кармана заготовленный сюрприз  -  измятую
фотографию совсем  молоденькой девочки,  лет  шестнадцати, и протянул  мне с
отеческой улыбкой:
     Твоя невеста. Первый  сорт. Ты  не  смотри на фотографию,  разве  здесь
что-нибудь поймешь!  В жизни у  нее  рыжие волосы.  Как  медь! Как огонь!  И
черные,  как ночь, глаза.  Представляешь себе  такое сочетание? С  ума сойти
можно! У нас  редко,  но попадаются такие экземпляры! За ними идет настоящая
охота. Но достанется она тебе! Правильно я говорю, Шалико?
     - Чистая правда, хозяин!
     -  Вот видишь,  дорогой. Ему  можешь верить. Он  тоже  имеет  кой-какое
отношение к этому. Твоя невеста -  его сестра! У тебя, Шалико, будет зять  -
большой человек в Москве и даже, возможно, в будущем -член правительства!
     -  Очень приятно!  - сверкнул зубами шофер. -  Для нашей семьи  большая
честь!
     Я понял, что между ними действительно уже  все обговорено,  и меня, как
говорится,  без  меня женили. Это меня очень позабавило,  и  я  осведомился,
смеясь:
     Когда я ее увижу?
     Не спеши! - хлопнул  меня по плечу Сандро.- Всему свое время.  Отдохни,
поправься, наберись сил.
     А за это время мы все уладим. Есть, понимаешь, кое-какие осложнения. Но
ты же сам знаешь, что нет таких крепостей, которые бы большевики не взяли. И
он раскатисто рассмеялся.
     -  Какие  осложнения?  -  полюбопытствовал  я,  тоже  смеясь.-  Невеста
упирается? Слишком стар я для нее?
     - Невесту  никто  не спрашивает. Не ее дело,- объяснил Сандро, глядя на
меня  как на неразумного,  способного  задать такой  вопрос.-  Осложнения  в
другом. Понимаешь, товарищ Лунин, я никого не боюсь. Ни советскую власть, ни
милицию, ни ОБХС, который, как ты знаешь,  расшифровывается как отдел борьбы
с  хищением  социалистической собственности.  Я их не  боюсь,  они у  меня в
кармане. Одного я боюсь. Кавказской кровной вражды. Тут никакими деньгами не
откупишься,  никакими  танками  не  запугаешь,  пока не  заплатишь  по счету
кровью. Правильно я говорю, Шалико?
     - Истинная правда, хозяин,- подтвердил шофер уже без улыбки, и лицо его
насупилось.
     Но это  тебя  не касается,- обнял  меня Сандро.- Ты,  дорогой, отдыхай.
Наберись побольше сил, чтобы справиться с такой молоденькой женой.  Это - не
шутка!
     Сандро  поместил  меня   в  прилепившемся  к  скале,  удивительном   по
архитектуре  доме,  опоясанном  верандой.  Такие  виллы  я  видел  только  в
заграничных  фильмах.  Справа и слева уступами падали с  высоты тонкие струи
воды, сея брызги и переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Эти крохотные
водопады пробивались сквозь заросли цветущего миндаля и еще каких-то кустов,
покрытых алыми и белыми розами, и  замирали, немного побурлив в синем озере,
раскинувшемся перед самым  домом и окаймленном плакучими  ивами, склонившими
ветви к самой воде.
     Такой дачи нет ни у одного министра,-с гордостью похвастал Сандро.- Все
сам  построил. Где достал?  Как достал?  Не  спрашивай.  Живи и наслаждайся.
Формально  - это дом  для иностранных гостей, посещающих мой  заповедник. Но
живут здесь только мои самые лучшие друзья. Как ты, например.  А иностранных
ученых я поселяю в палатках. Ближе, понимаешь, к природе.
     Внутри дом был отделан с  отличным  вкусом, по  европейскому стандарту.
Ванны и унитазы в туалетах были шведского производства, паркет из Финляндии.
И ковры, ковры. Ручной работы.  Удивительные узоры. Таких сейчас ни за какие
деньги не купишь.
     Высокую гостиную, в два этажа, украшал огромный очаг в стене, в котором
можно было  зажарить  на  вертеле  целого быка, выполненный под старину,  из
красной меди, кованой и литой, с грузинской чеканкой по бокам. Этот очаг был
несомненной гордостью хозяина, и, похлопывая его ласково по медным бокам, он
похвалялся им,  как ребенок  любимой игрушкой.  Тут, понимаешь, больше тонны
красной меди ушло, а медь в нашей стране, как  известно,  - очень дефицитный
материал  стратегического  значения.  Где   достал?   Как   достал?  История
умалчивает. Был момент, когда я мог на этом голову потерять.
     Приезжает  комиссия из Москвы во  главе  с самим товарищем Байбаковым -
начальником  Госплана СССР. Ты знаешь,  кто  такой? Комитет государственного
планирования. Он  все  знает, все контролирует, с  ним большая свита  и наши
начальники с Кавказа целой толпой. Смотрят ему в рот и не дышат.
     У  меня  сердце екнуло:  не пройдет  он мимо медного очага, обязательно
заметит.  И  правда, потрогал  он очаг  рукой, посмотрел  на свиту нехорошим
глазом и говорит:
     - Вот куда уходит народное добро!
     И обе свиты, и московская, и кавказская, как попугаи затараторили:
     -  Ай-яй-яй! Вот  куда  уходит  народное  добро.  Безобразие!  Как  это
возможно?  Надо разоблачить  расхитителей народного  добра  и стратегических
материалов! К самому строгому ответу!
     И все уставились на меня, словно видят в первый раз,  и никогда со мной
не пили. Я почувствовал, как у меня на шее затягивается петля. И как  с того
света, еле слышу,  что продолжает  говорить  товарищ Байбаков. А  он говорит
очень разумные слова:
     -  Но, с другой  стороны,  поскольку этот  дом  для иностранных гостей,
вполне  допустимо  такое расточительство. Пусть иностранцы  почувствуют, как
широко живет советский народ.
     А попугаи тут же подхватили:
     Конечно,  пусть почувствуют!  Пусть  завидуют!  -  И  жмут  мне  руку.-
Правильно построил, товарищ Ме-лиава. С выдумкой!
     У меня потом  шея, где стягивалась  петля, месяц ныла, и никакой массаж
не помогал.
     Мелиава  создал мне  воистину царские условия. Я жил один  во всем этом
доме, он  всегда как-то неназойливо присутствовал, чтоб выполнить любое  мое
желание. Какие-то  пожилые кавказские  женщины, с ног до  головы  в  черном,
приносили на медных подносах  еду, какую в  московском ресторане "Арагви" не
получишь, будь даже братом директора  и кумом  шеф-повара, ставили на стол и
молча исчезали. Другие женщины в черном убирали комнаты, стирали  мое белье.
Все это  делалось  молча,  с  угодливыми  улыбками  рабынь, я  полагаю,  они
по-русски разговаривать не умели.
     Каждое  утро спускался сверху  по  тропе  одноглазый,  заросший щетиной
человек в мягких кавказских чувяках и бараньей шапке шерстью наружу, ведя на
поводу  оседланного гнедого  коня.  Конь  предназначался  мне  для  верховой
прогулки. Иногда со мной вместе отправлялся Сандро на буланом коне с седлом,
расшитым  кавказскими  узорами.   Кони  были   чистых  кровей,  ахалтекинцы,
тонконогие, поджарые, с гладкой лоснящейся шерсткой.
     Сандро  по  ведомым  лишь ему  тропинкам уводил  меня  далеко  в  горы,
показывая свои  владения и открывая мне  бездну  доселе  неведомых тайн.  Об
одном не  распространялся - о своей жене и  детях, хотя я  знал, что он  жил
вместе с ними где-то неподалеку, но  ни разу не пригласил меня  в гости и их
не приводил ко  мне. Я же не лез  с излишними  расспросами и довольствовался
той информацией, которую, не скупясь, обрушивал на меня Сандро.  По пути нам
порой встречались вооруженные люди, абсолютно разбойничьего вида, в бараньих
шапках  и  черных  шерстяных  кавказских  бурках на  плечах.  Верхом.  И без
лошадей. Они издали почтительно здоровались с Сандро,  называя его хозяином,
как и шофер Шалико.
     -  Мои  егеря,- с  хитрецой и  самодовольной улыбкой  косился  на  меня
Сандро.- Звери! Ни  один вор от  них не уйдет! И честный человек тоже! А мне
преданы  как  собаки. Думаешь за  красивые  глаза? Глубоко ошибаешься. Так и
быть, открою тебе одну тайну.
     По всем  этим  людям, а ты видел только маленькую  часть  из них, давно
плачет пуля  советского  правосудия.  Они  - вне закона. Бежали  или  из-под
следствия, или из тюрьмы. На каждого объявлен всесоюзный розыск. У меня они,
как у родной мамы. В мой заповедник чужая нога не ступит. Пуля в глаз, учти,
именно в глаз, а не в лоб, обеспечена. Значит, каждый беглец у меня получает
новые документы с переменой, конечно, фамилии, работу на меня, конечно, а не
на государство и хорошее содержание, не  меньше, чем ответственный партийный
работник.
     У меня еще ни  одного человека пальцем не  тронули. Почему? Вся милиция
вокруг заповедника получает от меня  второе жалованье. Поэтому граница -  на
замке! И если  в Москве вздумают меня прощупать, то у них только один выход:
без  предупреждения  сбросить в  мой  заповедник  воздушный десант.  И  то с
минимальными  шансами  на  успех. Каждый  парашютист приземлится  с  зарядом
картечи в заднице - мои егеря удивительные снайперы.  Бьют только в глаз. За
исключением парашютистов, конечно.
     За все время один раз у меня взяли человека. И то не по моей вине, а по
его.  Это  была  птица  крупного полета.  Русский, как ты.  В  Москве держал
подпольные фабрики  по трикотажу, делал  миллионы. Пока не попался.  Вернее,
попались  его  коллеги,  а  он  успел  сбежать  ко мне.  В  Москве  всех  их
расстреляли, ему вынесли смертный приговор заочно.
     Казалось  бы, что  лучше? Живи  у  меня  и  радуйся. Я  его  жену  сюда
доставил, чтобы не  скучал  по  семье.  Работой не утомлял. Два  года он жил
тихо.  Потом  захотелось  ему в оперу.  Культурные, понимаешь,  потребности.
Человек из Москвы, не  откуда-нибудь. Поехал на  одну  ночь в Ереван и... не
вернулся. Взяли как миленького и расстреляли. Я ему ничем помочь не мог. Так
далеко за пределами заповедника' моя сила кончалась.
     Но  это  -  единственный случай. Остальные легко обходятся без оперы  и
живут у меня, как у мамы. Кстати, его жена осталась  здесь. Ценный работник.
Инженер по трикотажу. Что? Непонятно? У меня тут большие отары  овец пасутся
в горах. Конечно, незаконно. Куда шерсть девать? Не сдавать же государству -
там бы очень удивились. Поэтому есть у нас про-
     изводство.  Делаем  свитера  и  женские   кофточки.  Дефицитный  товар.
Покупатель отрывает с руками. Даже  в Москву отправляем. Неофициально. Там у
нас есть свои продавцы.  Конечно, главный товар не это. Что прекрасно растет
на нашей земле и цветет  тогда,  когда в Москве морозы? Цветы. В Москве один
цветок зимой -  рубль. Миллион  цветов - миллион рублей, десять миллионов...
Сеем мы в долинах еще кое-что, очень дефицитный товар, за него по головке не
погладят. И продаем там же в Москве. За огромные деньги.
     Теперь  понимаешь кое-что?  Вот  я  читал,  что  в  Америке  кинозвезда
Элизабет Тэйлор получает за каждый  фильм миллион долларов.  Но после уплаты
налогов  у нее остается лишь  сто тысяч. Остальное  забирают. Безобразие,  я
тебе  скажу.  Эксплуатация!  А я никаких  налогов не плачу.  Все идет  мне в
карман...  За  исключением  некоторых  производственных  расходов. Например,
платить милиции. Знаешь, когда мой товар прибывает в Москву, то его везут из
аэропорта  под почетным эскортом. Сзади милиционеры на мотоциклах, а впереди
высокий чин в  звании полковника,  чтобы какой-нибудь сумасшедший милиционер
не  вздумал  проверить,  что  мои  люди  везут.  А  люди  на  улицах думают,
какой-нибудь важный гость из-за рубежа едет или космонавт.
     У меня голова шла кругом от откровений Сандро. Ведь надо же так попасть
партийному  работнику с незапятнанной репутацией в  самое логово нарушителей
советских законов и стать  закадычным  другом и по-четным гостем их главаря,
который, к моему величай шему смущению, носит в кармане такой же партий  ный
билет,  как  и  у  меня. Мне порой мучительно  хо-телось  бежать отсюда  без
оглядки.  Но  я не  решался на  такой поступок по двум причинам. Не хотелось
обижать  гостеприимного хозяина,  искренне  привязавшегося  ко  мне,  и  еще
потому, что, как бы я ни исхит-рялся,  меня бы все равно поймали посланные в
погоню разбойники-егеря, и тогда уж мне бы головы на плечах не сносить.
     Оставался  один  выход:   пользоваться  гостеприимством  Сандро,   пока
позволял  срок  моего  отпуска,  и  затем  расстаться  полюбовно  и  забыть,
вычеркнуть из памяти все, что я здесь видел и слышал, как только доберусь до
дома. О том, чтобы донести властям на
     Сандро, не могло быть и речи. Ел, пил, пользовался гостеприимством и  -
стукнул. Так порядочные люди не  поступают. А  я  причислял себя к  таковым.
Кроме того, у Сандро были  достаточно длинные руки, чтоб достать меня из-под
земли и рассчитаться за предательство.
     Я заметил, хоть и не знал грузинского  языка, что Сандро при встречах с
егерями обращается с ними не на одном и том же языке.
     - А как же? Я -  полиглот! - удовлетворенно  рассмеялся Сандро, когда я
спросил его об  этом.- У  меня  же тут  национальный  коктейль под названием
"Дружба народов". Слушай, Сталин был гениальнейший человек, а я его скромный
ученик.  Вот у  нас тут соседи - Кабардино-Балкарская  республика. Почему не
отдельно  Кабардинская и не  отдельно - Балкарская? Надо иметь  ум  Сталина,
чтоб  так  придумать. Кабардинцы  и балкарцы  -  злейшие  враги. Вековечные.
Кабардинцы - мусульмане, балкарцы - христиане, православные, как мы с тобой.
Кабардинцы живут на равнине  и потому побогаче,  балкарцы  - горный народ и,
конечно,  беднее. Сталин объединил их в одну республику, и  они держат  друг
друга за глотку так крепко, что  даже забывают  свою ненависть  к русским  и
советской власти. Гениально, а? То же  самое между Арменией и Азербайджаном.
Есть  такой район,  Нагорный  Карабах, населенный  в  большинстве  армянами,
христианами.  Так  Сталин,   когда  определяли  границы  между  республиками
Кавказа, включил  этот район в состав мусульманского Азербайджана. С тех пор
у обоих народов на губах не просыхает бешеная пена.
     Я поступаю по-сталински. Если в мои владения заберется вор-балкарец, то
его  ждет меткая пуля егеря-кабардинца, а если  наоборот, то балкарец  живым
браконьера не выпустит. Кроме них у меня работают мингрелы, как я, и сваны -
самое высокогорное племя на  Кавказе и самые отчаянные люди. Есть и русские.
Имеется даже один еврей.
     Этого еврея  ко мне в  дом  вскоре привел  Сандро.  Искупавшись сдуру в
холодном потоке, стекающем  из-под  ледника, я схватил высокую температуру и
отлеживался  на  тахте,  обложенный  подушками  и  перинами,  под  настенным
персидским ковром, увешанным
     старинными кинжалами с изумительной чеканкой на серебряных рукоятках.
     Он  был  не поддельный, а  настоящий врач.  Глазник, Имел  в свое время
довольно высокую репутацию как специалист.
     Дальше   послушаем  Сандро,  по  уши  влюбленного  в  этого  невысокого
тщедушного еврея:
     -  Понимаешь, дорогой, антисемитизм. Мне не надо тебе рассказывать. Сам
знаешь, как теперь в России любят  еврея. Как собака кошку. Лазарь Исаакович
кой-кому  глаза  намозолил. Обыкновенная зависть. Устроили  ему  провокацию.
Уговорили вылеченного им  пациента поднести доктору подарок наличными. И тут
же  явились с  милицией.  Взятка. Пойман  на  месте  преступления.  Пять лет
строгого режима были для доктора самой реальной перспективой.  Но, к счастью
для него, за год до этого привез к нему с Кавказа больного сына некто Сандро
Мелиава, который не забывает людей,  выручивших его из  беды. А доктор  меня
выручил из страшной беды: сынок совсем терял зрение, и  наши врачи ничего не
могли сделать. А в Ленинграде вот  этот самый человек спас глаза моему сыну,
и он теперь  видит, как кошка в темноте. Так,  конечно,  я  пришел к нему на
помощь.  И вот  он живет  здесь,  на  свободе. Правда, документы другие. Был
доктор  Гуревич,  стал  просто  Шапиро.  Грузинская  фамилия  ему  никак  не
подходит, внешность не позволяет.
     Правду я говорю, Лазарь Исаакович? - с  обожанием хлопнул его Сандро по
узкой спине, так что доктор закачался, чуть не упав.
     Но, поправив очки на носу, доктор сказал то же самое, что говорил шофер
Шалико: Чистая правда, хозяин.
     Редкого  ума человек,-  нисколько  не  стесняясь  присутствия  доктора,
нахваливал  его   Сандро.-   Помнишь,   мы  обмывали  в  гостинице  "Балчуг"
кандидатскую диссертацию?  Думаешь,  я ее написал? Он. Не  будучи  биологом,
сделал такую диссертацию  по биологии, что в Москве академики  удивлялись  и
горячо  меня поздравляли. Думаешь, мне одному диссертацию  сделал? Плохо нас
знаешь. Еще три написал. Для моих вышестоящих руководителей в Тбилиси, и они
тоже стали кандидатами наук.
     Правда, мы снабжали его любым материалом, ка-
     кой  потребует.  Из  Москвы,  из  Центральной  библиотеки имени  Ленина
выписывали ему самую редкую научную литературу. Даже больше, чем  просил. На
всякий случай.
     И  вот,   понимаешь,   этот  самый   доктор-глазник   стал  у  нас  тут
замечательным  хирургом. Такие  операции делает,  такие  швы  накладывает  -
залюбоваться  можно.  Не  в  госпитале, а в  местных  условиях.  Иногда  под
открытым небом. Пациенты  у доктора в основном с огнестрельными ранениями, и
у  них репутация  такая,  что  в  государственный госпиталь положить  такого
равносильно тому, что поставить к стенке и расстрелять. Ведь их милиция ищет
уже с готовым приговором.
     Совсем  недавно такое чудо сотворил  -  руки  целовать  надо. Человеку,
понимаешь,  губу откусили.  Бывает.  И  эта откушенная  губа валялась где-то
полдня, пока не пришел наш доктор. В его руках губа опять ожила, и он пришил
ее  куда следует так  изумительно, что  человек  этот  может,  не стесняясь,
целовать девушек.
     Так впервые  я  услышал о моем сопернике,  уже  пытавшемся украсть  мою
невесту, медноволосую Манану, сестру Шалико. Правда, неудачно. Кроме Шалико,
у нее был еще один брат постарше,  по имени Нугзар. И вот Нугзар-то  устроил
засаду под окном сестры, схватился  врукопашную  с похитителем и откусил ему
нижнюю губу.. Это  в  горах  считается  величайшим позором  - остаться после
драки  с  откушенной губой или носом.  Большего позора  нельзя  придумать, и
единственный  выход: кровная  месть, в которой  участвуют  все  родственники
мужского пола сначала с одной стороны, а потом и с другой.
     Тут  надо  подробней  остановиться  на  'человеке с  откушенной  губой,
которую  так мастерски пришил на место  бывший доктор Гуревич, а ныне просто
Шапиро. Я этого человека вскоре увидел. Губа, действительно, прижилась, и на
покрытом щетиной лице заметить  что-нибудь  не представлялось возможным. Это
был кряжистый,  сильный  человек  с  выпуклой  грудью  и  каменной  шеей,  в
традиционной бараньей шапке и с винтовкой  за плечами. Новый егерь в команде
Сандро. Звали его Джульбер. Он был сван и пришел сюда из-за  перевала, уходя
от кровной мести.
     Дело в том, что Джульбер слыл одним из лучших
     скалолазов  на Большом  Кавказском хребте, и редкая  группа альпинистов
поднималась к вершинам без проводника Джульбера.
     Но  это  было его хобби,  а  не  главное занятие.  А что  было  главным
занятием Джульбера - весьма образно объяснил Сандро Мелиава:
     Понимаешь,  дорогой,  что такое  традиция? Тогда  послушай. Наш дорогой
вождь  и  учитель  товарищ Сталин до революции назывался  здесь, на Кавказе,
просто Coco, и вся его  революционная деятельность заключалась исключительно
в экспроприации банков. То есть, если говорить нашими словами, грабил банки,
вскрывал сейфы и, если верить слухам, все деньги отдавал  на дело революции.
Вот Джульбер продолжает эту традицию, идет по стопам Coco и в наше советское
время совершает налеты на банки. Правда, когда нет альпинистского сезона.
     Медноволосая  Манана, сестра Шалико, с детства любила лазить по горам и
иногда ходила в  поход с  альпинистами. Вот тогда-то  ее и заметил проводник
Джульбер,  и  его  каменное  сердце обмякло.  Он  решил  взять  ее  в  жены.
Шестнадцатилетнюю  Манану. А самому ему в  то время  уже стукнуло семьдесят.
Да, да. Семьдесят.  И при этом  ни одного седого волоса, во рту все зубы  до
единого свои, глаза зоркие,  как у ястреба, и мышцы тверды, как камни. Он из
породы кавказских долгожителей. Отец его в  последний раз женился, когда ему
было девяносто лет, и произвел на свет еще пару детей.
     В наш цивилизованный  век,  когда небо над Кавказом бороздят реактивные
самолеты,  оставляя  белопенный  след  в небесной  лазури, в  горах все  еще
держатся  древних  обычаев.  И один  из  них: чтоб  жениться,  надо  украсть
невесту, овладеть ею, лишив невинности где-нибудь в  укромной горной хижине,
и лишь потом спуститься в деревню к родителям и попросить руки дочери. После
этого устраивается  свадьба  на  три дня и  три ночи. Гости опорожняют бочки
вина, объедаются до полусмерти вкуснейшими  кавказскими  яствами, танцуют до
упаду огневые пляски,  обнявшись  и объясняясь друг другу в вечной дружбе до
гроба.
     Но, чтобы жениться на Манане, Джульберу предстояло решить одну нелегкую
проблему. У него была жена. Жива и здорова. Народившая ему пятерых уже
     взрослых  детей,  и его старший сын был  капитаном  теплохода на Черном
море.
     Бросить  жену считается  в  горах неприличным  поступком.  Лучше всего,
когда  жена умирает. Вдовцу почет  и  уважение. Джульбер  поступил, как  ему
казалось, наилучшим  образом: зарезал жену. Теперь  он был свободен и  мог с
полным  правом  претендовать  на руку  и  сердце юной  медноволосой  Мананы.
Помешала  досадная  мелочь.  У  жены  была  большая  родня,  и  родственники
поклялись отомстить  убийце и стали охотиться за Джульбером. Вот тогда  он и
появился  здесь, в  заповеднике, чтобы  укрыться от  преследователей  и быть
поближе к  своей избраннице. Но  слух  о  действительной причине смерти жены
Джульбера прошел через  перевалы и достиг  ушей братьев  Мананы.  Дальше  вы
знаете.  Джульбер  нарвался  на  засаду,  украсть Манану ему  не  удалось, и
пришлось с позором отступить, оставив на земле свою откушенную губу.
     В  силу снова вступил  древний  закон гор: позор  Джульбера должен быть
отмщен,  и  непременно кровью обидчика.  Даже при том,  что  доктору удалось
приживить откушенную губу. Это не снизило накала страстей.
     Тогда  вмешался Сандро Мелиава. Джульбер работал  у него, и брат Мананы
Шалико работал у него. Да еще к тому же Сандро решил выдать Манану  замуж за
своего  русского  друга, с  которым  он познакомился в  Москве  в  гостинице
"Балчуг". Нужно было непременно завершить это дело миром.
     Сандро переговорил с обеими сторонами и добился согласия братьев Мананы
на  очень суровое условие Джульбера. Чтобы восстановить мир,  он потребовал,
чтобы младший брат обидчика, то есть Шалико, публично в церкви был  объявлен
его сыном со всеми вытекающими последствиями, как-то: свое жалованье отдавал
отцу, а когда  надумает жениться,  не  смеет избрать невесту без  отцовского
согласия и благословения.
     Как ни высока была цена мира, братья медноволосой Мананы  уступили, и я
был в церкви  вместе с Сандро и другими родственниками с обеих сторон, когда
старенький православный поп совершил древний и  варварский обряд примирения.
Поп иглой, похожей на шило и абсолютно нестерильной, уколол палец
     сначала  Шалико,  потом Джульберу, выдавил у обоих  по нескольку капель
крови  и  смешал  их на камне.  Это означало,  что отныне Шалико  и Джульбер
породнились.
     Дальше  началось уж  совсем  невероятное: крещение новообретенного сына
Джульбера.  Рослый и стройный  Шалико разделся  догола, окунулся в  купель и
затем, шлепая мокрыми ногами по каменному полу церкви, на  глазах у всех нас
подошел к Джульберу,  предварительно обнажившемуся до пояса, припал губами к
соску на его груди и стал, чмокая, сосать. А поп ходил вокруг них в парчовой
рясе и раскачивал на цепи дымящееся кадило.
     Я смотрел и не верил своим глазам. А  Сандро прокомментировал это почти
языческое зрелище  по-своему: - Самое интересное,  что почти все действующие
лица -  коммунисты. За исключением попа. Потому что атеизм - одно из главных
условий  членства   в   партии   -  как-то  не   совсем  совместим  с  саном
священнослужителя.
     Таким вот  примирением  Сандро  Мелиава окончательно вывел Джульбера из
игры. Он уже не  мог претендовать на Манану, потому что брат Мананы стал его
сыном и это уже попахивало кровосмесительством.
     Сандро торжествовал и немедленно приступил к следующему шагу: похищению
Мананы.  На  сей  раз для меня.  Не знаю, почему я не  заупрямился  и поехал
верхом с Сандро и Шалико умыкать невесту. Возможно, мне не хотелось огорчать
гостеприимного  хозяина,  увлекшегося, как  дитя, предстоящей  проделкой.  А
кроме  того  -  слабость человеческая:  мне  импонировала  эта  роль  лихого
джигита, умыкающего невесту и насилующего ее где-нибудь в горах на абсолютно
законном  основании. О  последствиях я не  задумывался.  В  крайнем  случае,
действительно женюсь на ней официально и увезу в Россию верную и . преданную
жену.
     Мы скакали  ночью  в  полной темноте, одетые,  как и  положено  в таких
случаях: в  черные  шерстяные  бурки  на плечах  и высокие  бараньи шапки на
головах. Нашим проводником был Шалико, и  это на сто процентов гарантировало
успех. Сопротивления никакого не предвиделось.
     Пробравшись в  дом вслед за Шалико, мы застали Манану спящей в постели,
разбудили  ее, и я по ритуалу зажал  ей  рот, чтоб не кричала. Она  при этом
прокусила мне ладонь. Затем  мы ее укутали  в покрывало, вынесли из  дому, я
вскочил на коня, и Сандро с Шалико передали на седло спеленутый кокон. Потом
мы скакали назад под звездами. Уже вдвоем. Шалико остался дома. Добрались до
швейцарской виллы  для иностранных гостей у озера, и Сандро запер меня с ней
и сам деликатно удалился.
     Когда  я распеленал Манану, я увидел огненно-рыжие волосы  и сверкающие
гневом  черные  глаза.  Она  была воистину восхитительна. Тонкая и гибкая. С
прелестным, нежным лицом, обрамленным  красной медью  волос. Я почувствовал,
что непременно влюблюсь в нее и буду очень дорожить ею, отчего меня охватило
ликование.
     Но ликовал я преждевременно.
     -  Русский человек,  не прикасайся  ко  мне, -в руках у Мананы сверкнул
лезвием кинжал. - Я не люблю тебя. И если ты тронешь меня... Я тебя зарежу.
     - А кого ты любишь? -- растерянно спросил я.
     - Не твое дело. Отпусти меня на волю.
     - Иди,- безвольно согласился я.
     Она метнулась к дверям, распахнула их и. исчезла. Затем я услышал цокот
конских копыт по камням. Я выскочил  во тьму. Моего коня не было у коновязи.
Манана ускакала на нем.
     Наступал  рассвет.  Меркли  звезды.  Вдали  ясней  просвечивал  снежной
вершиной  Эльбрус. Подъехал  Сандро.  Он  без  слов  понял,  что  случилось.
Спешился, вынес из дома цейсовский бинокль и, приложив к глазам, стал шарить
по окрестным горам. Потом протянул бинокль мне.
     - Узнаешь?
     По узкой горной тропе, высоко-высоко, двигались два всадника. Под одним
из них я узнал моего коня.  Это была Манана, уже укутанная в чью-то бурку. А
впереди ехал Джульбер. Без  бурки.  В высокой  бараньей шапке и с ружьем  за
плечами.
     Солнце всходило  за  хребтом  и  ложилось розовыми лучами  на  сахарную
голову Эльбруса. Тропа, по ко-
     торой двигались всадники, утопала в цветущем миндале.
     Мне стало грустно и в то же время легко на душе.
     Что ты  скажешь?  - обернулся  я к  Сандро.  Он не улыбался  и  смотрел
впереди себя сосредоточенно и угрюмо, как проигравший игрок.
     - А может быть, любовь в самом деле  существует на свете, - протянул он
удивленно.

     В  парной  стоял туман,  и  коренастая  оплывшая  фигура Зуева  нечетко
вырисовывалась на верхней  полке. Зуев  натянул на  голову фетровый  колпак,
наполненный холодной водой. Это предохраняло лысину от ожога, да и охлаждало
не в меру перегретую голову -  холодная вода стекала из-под  набухших  краев
колпака по  распаренному лицу, и  это  доставляло  Зуеву  наслаждение. Он не
хлестал  себя  веником, а ладонями растирал сочащееся  влагой  тело. Мягкая,
почти  женская  грудь  колыхалась  под  пальцами,  и  Зуев  не  без  зависти
поглядывал  на  лежавшего  рядом  с  ним  на горячих  досках  верхней  полки
Астахова,  со свистом  хлеставшего себя  по  багровому,  еще  крепкому  телу
березовым веником.
     Внизу  в тумане  плыла фигура  Лунина. Он  принес из  гостиной  бутылку
жигулевского  пива,  с  бульканьем  опорожнил  ее  в  ковш  и  выплеснул  на
раскаленные  камни. Раздалось шипение, клубы пара повалили от ка&gt;  ней. В
горле запершило от хлебного духа.
     Зуев, кряхтя, стал спускаться задом с  верхней по/ ки, а Лунин  с тазом
воды поднялся на его месте крикнув Зуеву вдогонку:
     - Кишка тонка!
     -  Не  кишка, а сердце,- пробормотал  Зуев, садясь внизу на скамью, где
пар был не такой едкий, и переводя дыхание.- Было бы  у тебя два инфаркта,ты
бы носа в парную не показывал, а я, худо-бедно, парюсь.
     -   Ну,  не  дуйся,  старик,  -  кивнул  ему  сверху  Лунин.-  Сочтемся
инфарктами. Я ведь тоже удостоился.
     - Инвалидная команда,  -  рассмеялся Астахов. -  Ни  на  что  не годны.
Бабы-то вас не гонят в шею?
     - Всяко бывает,  - улыбнулся Зуев.-Аида  в гостиную  -  отдохнем. Я вам
историю расскажу.

        РАССКАЗ ЗУЕВА
     Стоило мне ее в  первый раз увидеть, как  мое сердце екнуло, и я  сразу
понял,  что между  нами обязательно  что-нибудь  произойдет. На  сексуальной
почве.  Непременно.  Она вызвала  во  мне с первого  же  взгляда  отчаянное,
безоглядное желание овладеть ею. Мять и терзать при этом. Хлестать  по щекам
наотмашь.  По  румяным щекам под  выступающими восточными скулами,  чтоб  из
короткого, тонкого, с трепещущими ноздрями носика фонтаном била кровь.
     Она  вызывала бешеную  вспышку  похоти. И гнева. Она злила,  раздражала
одним  своим  видом   сытой,   гладкой,  самоуверенной  самки  с  прелестной
женственной  фигурой  бывшей балерины,  уже.  сошедшей  со  сцены  и  слегка
раздавшейся и раздобревшей, но сохранившей классические  очертания. И платье
в обтяжку,  при ходьбе  распираемое крепкими бедрами. Сильные икры.  Тонкая,
нежная шейка.  Маленькая,  но  тугая грудь. И головка восточной красавицы, с
густыми  иссиня-черными  гладкими волосами,  стянутыми  сзади  узлом.  Глаза
раскосые  с  чуть  припухшими, нависающими под-бровьями, как  у злой кусачей
собаки,  черные  волосики  над  верхней  губой.  И при  этом  совершенно  не
восточные,  а  скорее  славянские,  зеленые  с рыжинкой  глаза,  как  спелый
крыжовник. И рот. Да, рот.
     Тут  стоит  остановиться подробней. Ее  рот  мог любого мужчину  с  ума
свести. При таком  восточном облике, где  все черты точеные и миниатюрные, у
нее  был  большой, даже вульгарный,  с  пухлыми  губами  рот. Губы  были  не
красными, а синеватыми, покрытыми серым налетом, словно пеплом от сжигающего
их  внутреннего жара.  Губы даже запеклись и  кое-где дали трещины. В  такой
рот, даже если палец сунешь, кончишь в два счета.
     Властная  особа, привыкшая повелевать мужчинами. Независимо от возраста
и национальной принадлежности. Она  мне  напомнила цирковую дрессировщицу, в
костюме с блестками, с бичом в  руке, который со свистом рассекает воздух, и
львы почтительно  замирают на  задних лапах на  своих тумбах. Вместо львов я
видел  на тумбах  мужчин разного  калибра, дружно  вздрагивающих от посвиста
бича и льстиво и преданно заглядывающих в ее зеленые беспощадные глаза.
     Она  была не казашкой. В Казахстане женщины  не блещут красотой. Дочери
степных пастухов  чаще всего кривоноги, круглолицы,  широкоскулы,  с узкими,
как  щели,  прорезями  глаз.  И  фигуры  какие-то  неженственные, угловатые,
сухопарые, плоские.
     Она была экзотическим,  пряным, терпким до  одури,  волшебным цветком в
этом  краю  неженственных  женщин.  Она  была   очень   удачным  результатом
смешанного брака. Татарки и уйгура.  Уйгуры - это племя в горах  Тянь-Шаня -
живут частью на советской  территории, в Казахстане, и частью за границей, в
Китае. А татары  живут в европейской части СССР  и  больше похожи на славян,
чем на азиатов. От смешения этих кровей получилась гремучая смесь. Красавица
Зейнаб. Или Зоя, как ее называли по-русски.
     Когда я  ее  встретил, она была  женой  министра  культуры Казахстана -
низкорослого, кривоногого казаха  с лунообразным, в глубоких морщинах лицом,
имевшим,  по  крайней мере внешне,  очень отдаленное отношение  к  культуре.
Сними с него европейский костюм и нахлобучь  на темя баранью шапку - и перед
тобой стопроцентный чабан, гоняющий по степи овечьи отары.
     Нетрудно догадаться, что Зоя была некоронованной королевой в культурных
кругах  этой большой, размером с пол-Европы,  республики. Не министр,  а она
решала, кого  повысить в должности,  кого  уволить, кто получит роль в новом
фильме,  кто  будет  представлен  к  почетному  званию  и  правительственной
награде.   По  всем  вопросам  обращались   прямо  к  ней,   минуя  мужа,  и
по-восточному обычаю приходили не с пустыми руками. Она, не стесняясь, брала
дорогие  подарки:  каракулевые  шубы,  заграничную  обувь, золотые  кольца и
браслеты, бриллианты и жемчуга. И себя  не обходила. Если в казахском фильме
в главной  роли  предполагалась по сценарию красавица,  снималась непременно
она, хоть  драматическим дарованием не  обладала, а юные актрисы,  даровитее
ее, старились без  ролей. Она пробовала петь в опере. Но конфуз  был слишком
велик, и  у нее хватило  ума не претендовать  на  вокальные лавры. В местном
балете    она    официально   числилась   художественным   руководителем   и
постановщиком. Это была конь-баба в восточном вкусе, и я,
     переглянувшись с нею,  брюхом  почуял, что наши дорожки  пересекутся  и
быть грому великому.
     Случилось  это  все  в  Казахстане,  в  славном  городе  Алма-Ата,  что
по-русски означает  "отец яблок", и действительно, чего-чего, а яблок в этом
городе  - завались,  и среди  них  на весь  мир  славится  краснобокое  чудо
"апорт", в которое лишь  вонзишь  зубы, а  оно само тает во  рту. Эти яблоки
можно попробовать только в Алма-Ате. Они такие большие  и  такие нежные, что
никакой транспортировки не переносят и портятся, погибают в  пути,  лишь для
правительственных банкетов в  Кремле их  доставляют прямо с ветки реактивным
самолетом  в  Москву и из  аэропорта на бешеной скорости  непосредственно  к
столу.
     Я  в Алма-Ате был  единственный  раз,  вот  тогда, и  город  мне  очень
понравился. Все новое, современное, Старый-то город землетрясением снесло, и
выстроили все по последнему слову техники. Огромные деревья вдоль тротуаров,
а под ними в бетонных ложах журчит вода - горная, холодная. Это - арыки. Они
по всем улицам протекают, и от них прохладно в самую жару. А  над деревьями,
над домами - снежные вершины Ала-Тау, отрога Тянь-Шаня.
     Послали  меня  в  Алма-Ату  на  совещание  республик  Средней  Азии   и
Казахстана по  проблемам национальных  культур, как  представителя "старшего
брата" - великого русского народа.
     С  азиатами я до того сталкивался мало и, по правде  сказать,  не  умел
отличить  казаха  от киргиза  и  узбека от туркмена,  и  спроси  меня, какая
столица в какой республике,  непременно  бы наврал.  Но  человек  я  прямой,
национализмом и  шовинизмом не  страдаю.  Я  душой и  телом за международный
интернационализм   в  первозданном   виде,   как   его   задумали   классики
марксизма-ленинизма, и всех вывертов и зигзагов нашей национальной политики,
клянусь честью, не понимаю.
     Ну,  вот,  скажем,  работает  у  меня  помощником один  еврей.  Израиль
Моисеевич. Убей меня, не пойму, почему его надо убрать, и то, что я никак на
это  не  соглашаюсь,  квалифицируется  кое-кем как притупление  политической
бдительности.  Уж  сколько меня донимали:  да избавься  ты  от него,  негоже
такого держать  на высоком  посту, не в ногу со временем шагаешь, а я - ни в
какую.
     Почему? Он, что, плохой  работник? Нет. Работает как вол. Умен, толков.
Я за ним - как  за каменной стеной. Вот  сижу  здесь,  прохлаждаюсь,  а душа
спокойна. Мой помощник не подведет, все будет в полном ажуре.
     Тогда, может, у  него  социальное происхождение  хромает?  Опять  же не
выходит. Да. у  него прошлое  почище моего.  У нас с  ним  есть совпадение в
биографиях. И  его  и  мой  деды в царское  время  на  каторгу в Сибирь были
сосланы. Мой дед за то, что был конокрадом - чужих лошадей с ярмарок угонял,
а его дед -  за  принадлежность к российской  социал-демократической партии,
которую он своими-то руками создавал и  вынянчивал вместе с Лениным и привел
Россию к революции.
     А уж отец-то мой, серый мужичок,  в гражданскую войну не мог "белых" от
"красных" отличить и единственное, что запомнил о революции, как они в своей
деревне помещика жгли и добро его растаскивали. Мой-то унес хомут из барской
конюшни и этим завершил свое участие в борьбе за народное дело.
     Папашка Израиля Моисеевича в гражданскую войну командовал  бронепоездом
"Смерть мировому капиталу!"  и один из первых получил орден боевого Красного
Знамени и золотое оружие.
     Так  почему же я не должен доверять  сыну  и  внуку  основателей  нашей
советской  власти?  Надоело мне выслушивать советы и даже угрозы  ревнителей
кадровой чистоты и как-то говорю ему, Израилю Моисеевичу:
     - Ты бы хоть имя сменил, что ли? Не в моде оно нынче.
     А он так грустно улыбнулся:
     - Нынче мой  нос не в моде. А его не сменишь. Достался по наследству от
отца и деда.
     С намеком ответил. Я и заткнулся. Так и держу своим помощником, и, пока
меня не сняли, он будет работать.
     Или другой пример. Это уж не со мной случилось. А с моим старым дружком
Ваней  Косых.  Парень что  надо,  сибиряк,  в  Балтийском  флоте  всю  жизнь
про-кантовался. Честен, даже  слишком.  Не по нашим временам.  И наивен, как
дитя, хоть жизнь прошел несладкую.
     Его после флота в Москву взяли.  Учился, грыз науку и дотянул благодаря
железному   трудолюбию   до  высоких   чинов,   стал   директором  Института
марксистской  эстетики. Есть такой хитрый институт. Чем занимается, не знаю,
но это к нашей истории не имеет прямого отношения.
     Правил Ваня институтом и дослужился бы до  почетной пенсии, не  случись
на  его беду вакансии  в штате на  должность психолога. Требовался институту
толковый  психолог, чтобы не  ниже кандидата наук, естественно, член партии.
Ваня  говорит,  есть  такой! Как раз незадолго  до того случайно встретил  в
Москве своего закадычного друга по Балтийскому флоту,  который в гражданской
жизни стал  психологом  и защитил  не  только кандидатскую, но и  докторскую
диссертацию. Только вот не может найти работу. Все ищет.
     Ваня  притащил  его  к себе в  институт,  сияя,  как  именинник.  Велел
заполнить анкеты и сам отнес их в  отдел  кадров. А  там глянули  в анкеты и
развели руками:
     - Не можем принять.
     - Почему? Кто тут директор - вы или я?
     - Директор,- отвечают,- вы, а кадрами ведаем мы. Нельзя засорять кадры.
     - Да кто  же это мусор?  -  вскипел Ваня.- Он? Отличный морской офицер.
Коммунист. Блестящий ученый. Чего вам еще надо!
     - А фамилия?
     - Что фамилия?
     -  Рапопорт  его  фамилия. И этого достаточно, чтобы мы ему показали от
ворот поворот.
     Ваня захлебнулся от бешенства. Честный и прямой  человек, он им выпалил
публично, при свидетелях:
     -  Если  бы  к  вам завтра  пришел наниматься на  работу Владимир Ильич
Ленин, вы и его бы не  взяли. Потому что  его дедушка по материнской линии -
Израиль Бланк!
     Ваню Косых убрали из института, и он долго ходил без работы, пока я его
не подобрал и устроил у себя на незаметную должность.
     Вот  так-то. В нашей национальной политике  сам черт  ногу  сломит, а я
попал  в самый  ее  водоворот, в кипящий  котел.  В  Среднюю  Азию, где пять
республик и десятки национальностей: и кто там кто - чу-
     жому не  под силу определить. А уж не любят они друг друга похлеще, чем
кошка собаку, а все вместе с удовольствием бы зажарили на  вертеле "старшего
брата" - нас, русских. Я  представлял  на этой конференции республик Средней
Азии и Казахстана великий русский народ,  который в теории младшие братья  -
остальные народы нашей страны - любят и обожают.
     Нет, на этой конференции не произошло резни. Целый день с трибуны,  бия
себя в  грудь,  и казахи, и киргизы, и  таджики,  и узбеки, и туркмены  пели
хвалу дружбе народов, клялись в вечной любви к многонациональному советскому
народу,  а  вечером,  изрядно  набравшись  коньяку,  шатались  по  гостинице
отдельными,  строго национальными  группами  и, завалившись  ко мне в номер,
пьяно настаивали на  том,  что  узбеки  - собаки, казахи - воры  и  поливали
помоями все остальные народы,  кроме себя, и  требовали от меня,  чтобы я  с
ними  согласился.  Я  не  был пьян  и выгонял их из  номера.  Кого  выгонял?
Коммунистов-интернационалистов, чей  долг и  обязанность  -  крепить  дружбу
народов, а на самом деле они - махровые националисты.
     В нашей русской делегации был представитель министерства культуры СССР,
по  фамилии  Пулькин. Азиаты его за  еврея  посчитали и, ввалившись  к  нему
пьяной ватагой, етали изливать душу, как они, мол, русских  ненавидят и была
бы их воля - всех до одного пустили бы под нож.
     Пулькина нетрудно было принять за еврея. Из-за длинного, вислого носа и
вечной мировой скорби в очах. Скорбь  имела  не еврейское происхождение,  а,
пожалуй,  больше  бухгалтерское. Он  неимоверно  страдал при  виде массового
воровства  и растрат вокруг. Бедный Пулькин,  хлипкий мужичок и чистокровный
русак,  до того испугался, что и его прирежут, что  у него  ночью подскочила
температура, и пришлось вызывать врача.
     А с утра,  протрезвившись, ночные головорезы дружно аплодировали в зале
заседаний каждому  оратору, непременно  завершавшему свою речь  здравицей  в
честь нерушимой дружбы народов первого в мире социалистического государства.
     Хозяева  этой  конференции,  казахи  - мы ведь  собрались в  их столице
Алма-Ате, - проявляли традиционное
     гостеприимство:   вино   лилось   рекой,  столы  ломились  от  изобилия
национальных  кушаний,  острых,  пряных  и  пахучих.  Русская делегация,  не
привыкшая к такой еде,  дружно испортила себе желудки и больше просиживала в
туалете, чем на заседаниях.
     Туземный  министр культуры, у которого была  жена-красавица Зейнаб, дал
банкет у себя дома для ограниченного круга лиц, состоявшего исключительно из
известных представителей местной культурной элиты и  только двух  инородцев:
Пулькина и меня. Лишь  позднее я  понял, что все это  пиршество было затеяно
ради невзрачного  Пулькина,  по  настоянию Зейнаб,  а меня  пригласили  лишь
потому, что мы с Пулькиным жили в гостинице в соседних номерах и  требовался
хотя бы еще один русский, чтобы как-нибудь закамуфлировать,  прикрыть  затею
жены министра культуры.
     Я должен сказать несколько слов о  том,  как  живут высокие сановники в
национальных республиках. Дореволюционные феодалы такого и во сне не видели,
а  мы  у  себя  в  России,  занимая  не меньшее положение, никогда  бы  себе
подобного не посмели позволить.
     Они буквально купаются в  богатстве и роскоши, ни за что не платя, ни о
чем  не  тревожась. За  исключением  одного, как  бы не  полететь  со своего
теплого местечка из-за недостаточной льстивости к более высокому начальству.
Но уж что-что, а льстить  и стоять на задних лапках они умеют  превосходно и
поэтому  прочно  сидят  в  своих  феодальных  гнездах,  прикрывшись  красной
книжечкой коммуниста. Возьмем для примера министра  культуры, мужа Зейнаб. У
него  огромная,  прекрасно  обставленная   заграничной  мебелью  квартира  -
бесплатная, персональный автомобиль с шофером - бесплатно,  загородные дачи,
одна  - в  горах, другая - в  степи, и обе, как помещичьи усадьбы, с большим
штатом обслуживающего  персон