ак он уверил поваров, что временное перемещение сделано с разрешения его матери, и как он контрабандой перевозил их туда-сюда в отсутствие матери -- все это потонуло в протестах шокированных дам. - Если я б продал кого-нибудь в рабство, то они меньше бы суетились, - доверительно сообщил он Берти Норридруму несколько позже, - и Элеонора Сакселби бушевала и вопила гораздо громче. Скажу тебе, что готов держать пари на двух амхерстских фазанов против пяти шиллингов: она откажется играть со мной в паре на турнире по крокету. Мы заявлены вместе, знаешь ли. На сей раз он выиграл. МЕСТО ДЛЯ ВОЛА Теофил Эшли был художником по роду занятий и специалистом по рогатому скоту -- по воле окружающей среды. Не следует думать, что он обитал на ранчо или на молочной ферме, в атмосфере, насыщенной рогами и копытами, доильными аппаратами и железными клеймами. Его дом находился в парковом, наполненном уютными особнячками районе, который разве что не именовали пригородом. С одной стороны к его саду примыкал маленький, живописный луг, на который предприимчивые соседи выпускали пастись каких-то маленьких живописных коров, якобы выведенных на островах Канала. Как-то в летний день коровы стояли по колено в высокой траве на лугу под сенью грецких орехов, а солнечный свет падал пестрыми заплатками на гладкие шкуры. Эшли задумал и исполнил изящную картину, изображавшую двух спокойных дойных коров под грецким орехом, траву на лугу и блики солнечного света, и Королевская Академия добросовестно представила это произведение на летней выставке. Королевская Академия поощряет традиционные, методические приемы у своих питомцев. Эшли сотворил успешное и вполне приемлемое изображение рогатого скота, живописно дремлющего среди грецких орехов, и ему пришлось покориться необходимости и продолжать так же, как начал. За "Полуденным миром", который изображал двух серовато-коричневых коров под грецким орехом, последовал "Священный полдень", изображавший грецкий орех с двумя серовато-коричневыми коровами под ним. Далее появились "Там, где не беспокоят оводы", "Приют для стада" и "Сон в молочной стране", новые изображения грецких орехов и серовато-коричневых коров. Обе попытки Эшли покончить со стереотипами оказались знаковыми провалами: "Голуби заметили ястреба" и "Волки в Риме" вернулись к нему в студию, заклеймленные как отвратительная ересь, и Эшли возвратил себе славу и внимание общества новым шедевром "Тенистый укромный уголок, где дремлют сонные коровы". В прекрасный осенний день он вносил последние штрихи в изображение луговых сорняков, когда его соседка, Адела Пингсфорд, набросилась на внешнюю дверь его студии с громкими безапелляционными ударами. - В моем саду вол, - заявила она, объясняя свое бурное вторжение. - Вол... - сказал Эшли безучастно и скорее глуповато. - Какой вол? - О, да я не знаю, какой именно! - воскликнула леди. - Обычный, или садовый вол, если воспользоваться слэнгом. Но он в саду, вот против чего я возражаю. Мой сад только что привели в порядок к зиме, а вол, бродящий повсюду, нисколько не помогает делу. Кроме того, в саду только что начали цвести хризантемы. - Как он попал в сад? - спросил Эшли. - Полагаю, он вошел в ворота, - нетерпеливо сказала леди. - Он не мог взобраться на стену, и я не верю, что кто-то сбросил его с самолета как рекламу "Боврила". Но сейчас важен другой вопрос -- не как он вошел, а как его выгнать. - Разве он не уйдет? - поинтересовался Эшли. - Если б он собирался уйти, - заявила Адела Пингсфорд довольно сердито, - я не являлась бы сюда, чтобы поболтать с вами на эту тему. Я практически в полном одиночестве; горничная отдыхает во второй половине дня, а кухарка слегла с приступом невралгии. Возможно, я что-то узнала в школе или в иной жизни о том, как прогнать большого вола из маленького сада, но сейчас это, кажется, не приходит мне на ум. Все, о чем я могла подумать: вы мой ближайший сосед и анималист, специалист по рогатому скоту, возможно, более или менее знакомый с предметами, которые вы рисуете, и вы могли бы мне немного помочь. Может статься, я ошибалась. - Я, конечно, рисую молочных коров, - признал Эшли, - но не стану утверждать, что приобрел какой-то опыт в укрощении беспризорных волов. Я видел это в кино, правда, но там всегда были лошади и огромное количество разных принадлежностей; кроме того, никогда не знаешь, насколько правдивы все эти картины. Адела Пингсфорд ничего на это не ответила, а направилась в свой сад. Это был обычный сад средних размеров, но он казался маленьким по сравнению с волом, огромным пятнистым животным, темно-рыжим возле головы и плеч, грязно-белым с боков и сзади, с косматыми ушами и большими, налитыми кровью глазами. Он походил на изящных молочных коров, которых привык рисовать Эшли, не больше, чем предводитель клана курдских кочевников -- на японскую девушку из чайного магазина. Эшли стоял возле самых ворот, изучая внешность и повадки животного. Адела Пингсфорд по-прежнему хранила молчание. - Он ест хризантему, - сказал Эшли, когда тишина стала невыносимой. - Как вы наблюдательны, - горько заметила Адела. - Вы, кажется, замечаете все. Точнее, в данный момент у него во рту шесть хризантем. Необходимость что-нибудь предпринять стала совершенно очевидной. Эшли сделал шаг-другой по направлению к животному, хлопнул в ладоши и издал несколько звуков вроде "Кыш!" и "Брысь!" Если вол все это и слышал, он внешне никак не отреагировал. - Если в мой сад когда-нибудь вломятся какие-то курицы, - сказала Адела, - мне непременно следует послать за вами, чтобы их напугать. Ваше "кыш" превосходно. Но сейчас нет ли у вас желания попробовать отогнать вон того вола? Ну вот, это -- "Мадемуазель Луиза Бишо", теперь он за нее принялся, - добавила она с ледяным спокойствием, когда пылающий оранжевый цветок исчез в огромной жующей пасти. - Так как вы были столь внимательны к сортам хризантем, - сказал Эшли, - то могу сообщить вам, что это вол эйрширской породы. Ледяное спокойствие нарушилось; Адела Пингсфорд использовала такие выражения, которые тут же вынудили художника на несколько футов приблизиться к волу. Он поднял палку, служившую опорой для гороха, и метнул ее с неким намерением в пятнистый бок животного. Превращение "Мадемуазель Луизы Бишо" в салат прервалось на несколько долгих мгновений, пока вол пристально и с явственным удивлением разглядывал метателя палки. Адела пристально глядела с той же концентрацией и более очевидной враждебностью на того же субъекта. Поскольку животное не пригибало голову и не рыло копытами землю, Эшли рискнул снова поупражняться в метании копья, выбрав другую палку. Вол, казалось, сразу понял, что должно произойти; он поспешно сжевал последний пучок хризантем с грядки и стремительно зашагал прочь. Эшли побежал, чтобы отогнать вола к воротам, но достиг лишь того, что скорость движения животного возросла -- прогулочный шаг сменился легкой рысью. С удивленным видом, но без заметных колебаний, животное пересекло крошечную полоску торфа, из вежливости именуемую лужайкой для крокета, и влетело через открытое французское окно в утреннюю комнату. Несколько хризантем и других осенних растений стояли в комнате в вазах, и вол решил продолжить свою экспедицию; в любом случае, Эшли предположил, что животное загнано в угол и будет вести себя соответственно; так что следовало относиться к нему уважительно. И Эшли прекратил свои попытки мешать волу в выборе места для отдыха. - Мистер Эшли, - сказала Адела дрожащим голосом, - я попросила вас выгнать это животное из моего сада, но не просила загонять его ко мне в дом. Если оно будет обретаться где-то поблизости, то пусть уж лучше в саду, а не в комнате. - Управление рогатым скотом не по моей части, - ответил Эшли, - помнится, я так и сказал вам в начале. - Я согласна, - парировала леди, - рисование симпатичных картин с милыми маленькими коровками -- вот для чего вы рождены. Может, пожелаете сделать чудесный эскиз этого вола, устроившегося как дома в моей комнате? На сей раз ей показалось, что мир перевернулся; Эшли решительно зашагал прочь. - Куда вы идете? - закричала Адела. - Принесу инструменты, - был ответ. - Инструменты? Я не хочу, чтобы пользовались лассо. Комната будет уничтожена, если здесь начнется борьба. Но художник уже вышел из сада. Через пару минут он возвратился и принес с собой мольберт, табурет и материалы для рисования. - Вы желаете сказать, что собираетесь спокойно усесться и рисовать этого скота, в то время как он разносит вдребезги мою комнату? - задохнулась Адела. - Это была ваша идея, - сказал Эшли, устанавливая мольберт. - Я запрещаю вам; я категорически запрещаю вам! - взъярилась Адела. - Не понимаю, что вы здесь решаете, - сказал художник. - Вряд ли вы сможете притвориться, что это ваш вол. - Вы, кажется, забыли, что он находится в моей комнате и ест мои цветы, - последовал молниеносный ответ. - А вы, кажется, забыли, что у кухарки невралгия, - сказал Эшли. - Она, может быть, только что погрузилась в милосердный сон, а ваши протесты разбудят ее. Забота о других должна быть руководящим принципом для всех людей в наше время. - Этот человек безумен! - трагически воскликнула Адела. Мгновением позже сама Адела, казалось, сошла с ума. Вол покончил с цветами в вазах и с циновкой из тростника, и казалось, подумал о том, чтобы покинуть свое довольно ограниченное обиталище. Эшли заметил его неугомонность и быстро бросил животному несколько побегов декоративного виргинского плюща, вынуждая его сохранять спокойствие. - Я забыл, как там говорится в пословице, - заметил он. - Что-то вроде "лучше обед из травы, чем вол в стойле, где ненависть". У нас, кажется, готовы все компоненты для пословицы. - Я пойду в Общественную Библиотеку и заставлю их позвонить в полицию, - объявила Адела. Громко возмущаясь, она удалилась. Несколько минут спустя вол, вероятно, побужденный подозрением, что масляные лепешки и кормовая свекла ожидают его в неком определенном стойле, с немалой осторожностью вышел из комнаты, посмотрел с серьезным интересом на человека, который больше не приставал к нему и не бросал копья, а затем тяжело, но стремительно убрался из сада. Эшли упаковал свои вещи и последовал примеру животного; "Ларкден" остался в распоряжении невралгии и кухарки. Эпизод стал поворотной точкой в художественной карьере Эшли. Его замечательная картина, "Вол в утренней комнате поздней осенью", оказалась одной из сенсаций и триумфов следующего Парижского Салона, а когда она была впоследствии выставлена в Мюнхене, ее приобрело правительство Баварии, буквально вырвав из зубов трех энергичных мясоторговых фирм. С того момента его успех был неизменным и значительным, и Королевская Академия двумя годами позже с признательностью выделила немало места в своих стенах для большого холста Эшли "Варвары-обезьяны, разрушающие будуар". Эшли презентовал Аделе Пингсфорд новую тростниковую циновку и пару превосходных кустов "Мадам Андре Блуссе", но подлинного примирения между ними так никогда и не произошло. ГЕНИЙ САМОЗАЩИТЫ Треддлфорд сидел в покойном кресле перед угасающим огнем, с томиком стихов в руке и с радостным сознанием, что за окнами клуба непрерывно капал и барабанил дождь. Холодный и сырой октябрьский день обращался в холодный и сырой октябрьский вечер, и курительная клуба казалась от этого еще более теплой и удобной. Это был день, когда хочется перенестись подальше от окружающего климата, и "Золотое путешествие в Самарканд" манило Треддлфорда долгим и увлекательным странствием в другие страны и под другие небеса. Он уже направился из дождливого Лондона в великолепный Багдад и встал рядом с Вратами Солнца "в стары годы", когда ледяное дыхание неизбежного раздражения, казалось, оторвало читателя от книги. В соседнем кресле устроился Эмблкоп, человек с беспокойным, мятущимся взглядом и ртом, всегда готовым открыться для диалога. Уже год с небольшим Треддлфорд умело избегал общества своего разговорчивого собрата по клубу; он удивительным образом спасался от пытки бесконечными описаниями утомительных личных достижений или возможных чужих достижений на кортах, на скачках, за игорным столом, на воде, на суше и на охоте. Теперь его иммунитет неожиданно исчез. И не было никакого спасения; раньше он считался одним из тех, кто знал, как беседовать с Эмблкопом -- или точнее, как сносить эту пытку. Вновь прибывший был вооружен номером "Кантри лайф", не с целью чтения, а для того, чтобы сломать лед в начале беседы. - Весьма недурной портрет Тростлвинга, - выразительно заметил он, обращаясь к Треддлфорду. - Так или иначе, он сильно напоминает мне Йеллоустепа, который, как известно, был так хорош на Гран-при в 1903 году. Любопытная была гонка; полагаю, я видел все гонки на Гран-при за последние..." - Будьте так любезны, никогда не упоминайте Гран-при в моем присутствии, - произнес Треддлфорд в отчаянии. - Это пробуждает такие печальные воспоминания. Я не смогу этого объяснить, если не расскажу длинную запутанную историю. - О, конечно, конечно, - поспешно сказал Эмблкоп; длинные и запутанные истории, которые рассказывал не он сам, казались ему отвратительными. Он перевернул несколько страниц "Кантри лайф" и проявил фальшивый интерес к изображению монгольского фазана. - Неплохое представление о монгольской породе, - воскликнул он, протягивая журнал соседу для осмотра. - Они очень хороши в некоторых местах. Также заметьте, как они хороши на взлете. Думаю, самый большой мешок, который я набил за два дня подряд... - Моя тетушка, которая владеет немалой частью Линкольншира, - прервал его Треддлфорд с драматической внезапностью, - добилась, возможно, самого замечательного результата в охоте на фазанов; вряд ли ее кто-то превзойдет. Ей семьдесят пять и попасть она ни в кого не может, но всегда выходит с оружием. Когда я говорю, что она не может ни в кого попасть, я не хочу сказать, что она никогда не подвергает опасности жизни своих товарищей по оружию; это было бы неправдой. Фактически, главный распорядитель в правительстве не позволил члену парламента охотиться с ней вместе. "Нам ни к чему сейчас дополнительные выборы", весьма разумно заметил он. Что ж, на днях она подняла фазана и заставила его приземлиться, сбив перо-другое; это оказался бегун, и моя тетя испугалась, что так и не узнает, что случилось с единственной птицей, которую она поразила в течение нынешнего царствования. Конечно, она не собиралась с этим мириться; она преследовала птицу через кусты и просеки, а когда фазан выбрался на открытое место и понесся по вспаханному полю, тетушка оседлала пони и помчалась за ним. Преследование было долгим, и когда моя тетя наконец довела птицу до изнеможения, она была ближе к дому, чем к прочим охотникам; она оставила их примерно в пяти милях позади. - Довольно долгая гонка за раненым фазаном, - фыркнул Эмблкоп. - История подтверждена авторитетом моей тети, - сказал Треддлефорд холодно, а она -- вице-президент местной Христианской Ассоциации Молодых Женщин. Она проехала три мили или около того до своего дома, и уже во второй половине дня обнаружила, что ланч для всех охотников был в той корзине, которую приторочили к седлу пони. Так или иначе, она заполучила свою птицу. - Некоторые птицы, конечно, отнимают много времени, - сказал Эмблкоп. - Так случается и с некоторыми рыбами. Я помню, как удил рыбу в Эксе, прекрасном потоке для форелей, там очень много рыбы, хотя она обычно не слишком больших размеров... - Некоторые -- очень велики, - со значением объявил Треддлфорд. - Мой дядя, епископ Саутмолтонский, натолкнулся на гигантскую форель в водоеме чуть в стороне от главного потока Экса, около Агворти; он подступался к ней со всеми видами мух и червей каждый день в течение трех недель -- и без намека на успех; а затем Судьба вступилась за него. Над водой был низкий каменный мост, и в последний день его рыбацкого отпуска моторный фургон на полной скорости врезался в парапет и перевернулся; никто не пострадал, но часть парапета обрушилась, и весь груз, который был в фургоне, вылетел и свалился в водоем. Через пару минут гигантская форель крутилась и вертелась в грязи на дне опустевшего водоема, и мой дядя смог спуститься вниз и крепко ухватить рыбу. Фургон был заполнен промокательной бумагой, и вся вода до последней капли была всосана в массу упавшего груза. Почти на полминуты в курительной воцарилась тишина, и Треддлфорд мысленно возвратился на ту золотую дорогу, которая вела к Самарканду. Эмблкоп, однако, собрался с силами и заметил довольно усталым и печальным голосом: - Кстати об автокатастрофах, самый ужасный случай произошел со мной на днях, когда я катался со старым Томми Ярби по Северному Уэльсу. До чего хороший парень старик Ярби, настоящий спортсмен, и лучший... - Как раз в северном Уэльсе, - сказал Треддлефорд, - моя сестра пережила в прошлом году сенсационный несчастный случай на дороге. Она ехала в экипаже на званый вечер к леди Ниневии, пожалуй, единственный званый вечер на открытом воздухе, который проходит в тех частях в течение года; поэтому ей очень не хотелось пропустить праздник. Она запрягла молодую лошадь, купленную за пару недель до того; ей обещали, что животное спокойно реагирует на моторы, велосипеды и другие обычные дорожные объекты. Животное вполне соответствовало своей репутации и встречало большинство мотоциклетных выхлопов с безразличием, которое почти напоминало апатию. Однако, я полагаю, у всех нас есть слабые места, и эта конкретная лошадь не могла спокойно смотреть на бродячие зверинцы. Конечно, моя сестра не знала об этом, но явственно все поняла, когда коляска повернула под острым углом и оказалась в разношерстной компании верблюдов, пегих лошадей и канареечных фургонов. Тележка была опрокинута в канаву и разнесена в щепки, а лошадь понеслась прочь через поля. Ни моя сестра, ни грум не пострадали, но проблема состояла в том, чтобы добраться к Ниневии на вечеринку; до поместья было примерно три мили, и ситуация казалась непростой; однако там моя сестра, разумеется, легко нашла бы кого-то, кто отвез бы ее домой. "Думаю, вы не захотите одолжить парочку моих верблюдов?" - предложил ей циркач с иронической симпатией. "Думаю, захочу", сказала моя сестра, которая каталась на спине у верблюда в Египте; она отвергла возражения грума, который на верблюдах не катался. Она выбрала двух наиболее презентабельных с виду животных, вычистила их, сделала настолько опрятными, насколько было возможно в короткий срок, и отправилась в особняк Ниневии. Можете представить себе сенсацию, которую произвел ее маленький, но внушительный караван, достигнув дверей зала. Все участники вечера столпились там поглазеть. Моя сестра довольно легко соскользнула со своего верблюда, а грум с огромным трудом сполз со своего. Тогда молодой Билли Доултон из стражи драконов, который долго прожил в Адене и думал, что изучил язык верблюдов, решил похвастаться: поставить животных на колени традиционным способом. К сожалению, верблюжьи команды не одинаковы по всему миру; это были великолепные туркестанские верблюды, приученные шагать по каменным террасам горных перевалов; когда Доултон закричал на них, они зашагали к парадной двери, в вестибюль и по большой лестнице. Немецкая гувернантка встретила их сразу за поворотом коридора. В имении ухаживали за ней с подобающим вниманием несколько недель. Когда я в последний раз получил от них известия, она достаточно оправилась, чтобы снова исполнять свои обязанности, но доктор говорит, что она будет всегда страдать от болезни сердца. Эмблскоп встал со стула и перебрался в другую часть комнаты. Треддлфорд снова открыл книгу и еще раз пробежал взглядом строки: "Зеленое, как дракон, сияющее, темное, призрачное море". Блаженные полчаса он развлекал себя в воображении "веселыми Алеппскими вратами" и слушал птичий голос неведомого певца. Потом внешний мир снова отвлек его; прочитанные строки напомнили ему, что следует поговорить с другом по телефону. Когда Треддлфорд собирался выйти из комнаты, он столкнулся с Эмблкопом, также выходящим в бильярдную, где, возможно, некий несчастный мог попасться ему под руку и прослушать полное описание посещений Гран-при, с последующими замечаниями о Ньюмаркете и Кэмбриджшире. Эмблкоп попытался пройти первым, но новорожденная гордость клокотала в груди Треддлфорда, и он отодвинул противника. - Уверен, что у меня приоритет, - произнес он холодно. - Вы -- всего лишь клубная Тоска, а я -- клубный Лжец. ЛОСЬ Тереза, госпожа Тропплстанс, была самой богатой и самой противной старухой в графстве Уольдшир. В своих деловых отношениях с окружающим миром она придерживалась манеры, средней между хозяйкой дома и хозяином лисьей охоты, и пользовалась соответствующим словарем. В узком кругу она придерживалась арбитражного стиля, который кто-то называл (возможно, не слишком точно) "американский политик на партийном собрании". Покойный Теодор Тропплстанс оставил ее примерно тридцать пять лет назад единственной наследницей немалого состояния, огромных земельных угодий и галереи, увешанной ценными картинами. За эти прошедшие годы она похоронила сына и рассорилась со старшим внуком, который женился без ее согласия или одобрения. Берти Тропплстанс, ее младший внук, был наследником ее собственности, и к тому же источником любопытства и переживаний для полусотни честолюбивых матерей, дочери которых достигли брачного возраста. Берти был любезным, спокойным молодым человеком, готовым жениться решительно на какой угодно особе, которая привлечет его благосклонное внимание, но он не собирался тратить время впустую, влюбляясь в девушку, к которой без одобрения отнесется его бабушка. Госпожа Тропплстанс должна была непременно дать рекомендацию. Домашние вечеринки Терезы всегда отличались обилием разодетых привлекательных молодых девушек, сопровождаемых встревоженными матерями; но старая леди решительно возражала всякий раз, когда любая из ее юных посетительниц опережала других, становясь возможной "внучкой". Речь шла об унаследовании ее денег и имущества, и Тереза, очевидно, хотела выбирать и наслаждаться возможностью выбора до самого конца. Предпочтения Берти не имели ни малейшего значения; он, казалось, был бы рад всякой супруге; он бодро сносил общество бабушки всю жизнь, так что не мог взбунтоваться и разозлиться из-за чего-нибудь, что могло произойти в процессе выбора. Компания, которая собралась под крышей Терезы в Рождественскую неделю тысяча девятьсот какого-то года, была меньше, чем обычно, и миссис Джонелет, которая стала одной из участниц, склонялась к тому, что это обстоятельство следует считать благоприятным предзнаменованием. Дора Джонелет и Берти были так явственно созданы друг для друга, призналась она жене викария, и если бы старая леди подольше понаблюдала за ними, она согласилась бы, что они станут прекрасной супружеской парой. - Люди скоро привыкают к мысли, если ее воплощение постоянно у них перед глазами, - сказала миссис Джонелет с надеждой. - И чем чаще Тереза видит этих молодых людей вместе, таких счастливых в обществе друг друга, тем больше у нее будет расти интерес к Доре как к возможной и желательной жене для Берти. - Моя дорогая, - покоряясь судьбе, произнесла жена викария, - моя собственная Сибил осталась наедине с Берти в самых романтичных обстоятельствах -- я расскажу вам об этом когда-нибудь, -- но это не произвело никакого впечатления на Терезу; она топнула ногой, выражая крайнюю решимость -- и Сибил вышла за индийского чиновника. - Очень хорошо для нее, - сказала миссис Джонелет с неопределенным одобрением. Так поступила бы любая сильная духом девушка. Однако все это случилось год или два назад, кажется; Берти теперь стал старше, да и Тереза - тоже. Естественно, она хочет увидеть, как он остепенится. Жена викария подумала, что Тереза, казалось, была единственным человеком, который не проявляет никакого беспокойства по поводу немедленной женитьбы Берти; однако эту мысль она оставила при себе. Миссис Джонелет был женщиной находчивой, энергичной и решительной; она вовлекала других участников вечеринки, балласт, если можно так выразиться, в различные маневры и дела, чтобы отделить их от Берти и Доры, которые могли развлекаться сами по себе, то есть развлекала Дора, а Берти повиновался ее изобретениям. Дора помогала украшать окружную церковь к рождеству, и Берти был призван ей на помощь. Вместе они кормили лебедей, пока у птиц не началось расстройство желудка, вместе они играли в бильярд, вместе они фотографировали деревенские лачуги, и, на почтительном расстоянии, ручного лося, который в унылом одиночестве бродил по парку. Лось был "ручным" в том смысле, что он давно позабыл о страхе перед представителями человеческой расы; однако ничто в его поведении не пробуждало в людях ответного доверия. Независимо от того, какими делами, видами спорта или отдыха занимались вместе Берти и Дора, миссис Джонелет неизменно вела хронику и подробно ее воспроизводила для должного просвещения бабушки Берти. - Эти двое неразлучных только что вернулись с велосипедной прогулки, - объявила она, - выглядят они так живописно, такие свежие и сияющие после катания. - Этой живописи нужны слова, - подумала Тереза; но поскольку речь шла о Берти, она решила, что слова должны остаться невысказанными. Во второй половине дня после Рождества миссис Джонелет примчалась в гостиную, где хозяйка восседала в окружении гостей, чайных чашек и блюдечек с пирожными. Судьба вложило то, что походило на козырную карту, в руки терпеливо маневрирующей матери. Глаза ее сверкали от волнения, а голос явственно претендовал на выразительный эффект, когда она сделала драматическое объявление. - Берти спас Дору от лося! Быстрыми, выразительными фразами, в порыве материнских чувств она поведала, как подлое животное набросилось на Дору, когда она искала далеко отлетевший мяч для гольфа, и как Берти бросился к ней на помощь с прочной палкой и отогнал зверя в самый последний момент. - Это был мгновенный удар! Она бросила в зверя свою клюшку, но он не остановился. В следующее мгновение она оказалась бы под его копытами, - задыхалась миссис Джонелет. - Животное небезопасно, - сказала Тереза, вручая своей взволнованной гостье чашку чая. - Я забыла, нужен ли вам сахар. Я думаю, уединенная жизнь, которую оно ведет, испортило ему характер. На подносе горячие пирожки. Это не моя ошибка; я давно уже пыталась найти ему спутницу жизни. Не знаете, нет ли у кого-нибудь лосихи на продажу или в обмен на что-нибудь? - спросила она у всех присутствующих. Но миссис Джонелет не была настроена слушать беседу о лосиных браках. Объединение двух людей было для нее куда важнее, и возможность для продолжения ее любимого проекта была слишком ценна, чтобы ею пренебречь. - Тереза, - выразительно воскликнула она, - после того, как эти молодые люди оказались вместе в таких драматических обстоятельствах, между ними все будет теперь по другому. Берти сделал больше, чем спас жизнь Доре; он заслужил ее привязанность. Нельзя не почувствовать, что Судьба создала их друг для друга. - Именно это сказала жена викария, когда Берти спас Сибил от лося год или два назад, - спокойно заметила Тереза спокойно. - Я объяснила ей, что он спас Мирабель Хикс от той же самой опасности несколькими месяцами раньше и что первенство на самом деле принадлежит сыну садовника, которого спасли в январе этого года. Знаете, так много совпадений случается в деревенской жизни. - Это, кажется, очень опасное животное, - сказала одна из дам. - Именно так сказала мать того мальчика, - отметила Тереза. - Она хотела, чтобы я его уничтожила, но я ей ответила, что у нее одиннадцать детей, а у меня только один лось. Я также подарила ей черную шелковую юбку; она сказала, что, хотя похорон в ее семействе не было, она чувствует, что они как будто состоялись. Во всяком случае, мы расстались друзьями. Не могу предложить вам шелковую юбку, Эмилия, но можете взять еще чашку чая. Как я уже говорила, на подносе горячие пирожки. Тереза прекратила дискуссию, ловко создав впечатление, что по ее мнению мать мальчика проявила гораздо больше разумности, чем родители других жертв лосиной агрессии. - Тереза лишена человеческих чувств, - сказала позднее миссис Джонелет жене викария. - Сидеть там, беседуя о горячих пирожках, когда ужасной трагедии только что удалось избежать... - Конечно, вы знаете, на ком она в самом деле намерена женить Берти? - спросила жена викария. - Я заметила это уже довольно давно. На немецкой гувернантке Бикелби. - Немецкая гувернантка! Какая чушь! - задохнулась от возмущения миссис Джонелет. Она из хорошей семьи, я уверена, - продолжала жена викария, - она нисколько не похожа на серую мышь, которыми обычно кажутся гувернантки. Фактически, она едва ли не самая сильная и влиятельная личность в округе -- после Терезы, разумеется. Она указала моему мужу на все виды ошибок в проповедях, она прочла сэру Лоренсу публичную лекцию о том, как ему следует обращаться с собаками. Вы знаете, как чувствителен сэр Лоренс к любой критике его лордства, и то, что гувернантка предъявляет ему требования, едва не довело его до припадка. Она так вела себя со всеми, кроме, конечно, Терезы, и все в ответ были грубы с ней. Бикелби просто боятся ее и потому не могут от нее избавиться. Разве не такую женщину Тереза с восхищением сочла бы своей преемницей? Представьте весь ужас и раздражение в графстве, если мы внезапно узнаем, что она станет следующей хозяйкой Замка. Единственное, о чем пожалеет Тереза, -- то, что ее не будет в живых, чтобы этим насладиться. - Но, - возразила миссис Джонелет, - Берти, конечно, с этим не согласен? - О, она весьма привлекательна в своем роде, одевается хорошо и неплохо играет в теннис. Она часто ходит через парк с сообщениями из особняка Бикелби, и на днях Берти спасет ее от лося, который к нему почти привык, а уж тогда Тереза скажет, что Судьба предназначила их друг другу. Берти, может быть, не хочет уделять столько внимания предназначениям Судьбы, но он и мечтать не станет о том, чтобы возразить бабушке. Жена викария говорила с тихой уверенностью, будто интуитивно постигла истину, и в глубине души миссис Джонелет верила ей. Шесть месяцев спустя лося пришлось уничтожить. В припадке исключительной ярости он растоптал немецкую гувернантку Бикелби. Ирония его судьбы состояла в том, что он достиг популярности на последней стадии своей карьеры; во всяком случае, он установил рекорд, оказавшись единственным живым существом, которое постоянно мешало планам Терезы Тропплстанс. Дора Джонелет разорвала свою помолвку с индийским чиновником и вышла замуж за Берти через три месяца после смерти его бабушки -- Тереза ненадолго пережила фиаско с немецкой гувернанткой. На Рождество каждый год новая миссис Тропплстанс вешает дополнительный большой венок на лосиные рога, служащие украшением зала. - Это было внушающее страх животное, - поясняет она Берти, - но я всегда чувствую, что оно стало средством нашего соединения. И это, разумеется, чистая правда. ДОЛОЙ ПОЗДРАВЛЕНИЯ! - Ты уже отправила Фроплинсонам письмо с благодарностью за то, что они нам прислали? - спросил Эгберт. - Нет, - ответила Жанетта с ноткой вызова в голосе. - Я сегодня написала одиннадцать писем, выражающих удивление и благодарность за различные незаслуженные подарки, но Фроплинсонам я не написала. - Кто-то должен им написать, - сказал Эгберт. - Не стану говорить о необходимости, но не думаю, что этим "кем-то" должна быть я, - ответила Жанетта. - Я не против отправить письмо со злобными обвинениями или с безжалостными сатирическими замечаниями какому-нибудь подходящему адресату; точнее, я просто получила бы от этого наслаждение. Но я больше не могу выражать это рабское дружелюбие. Одиннадцать писем сегодня и девять вчера, все в том же самом стиле экстатической благодарности: в самом деле, ты же не ожидаешь, что я усядусь и напишу еще одно. Ты можешь и сам написать. - Я уже написал почти столько же, - вздохнул Эгберт, - а у меня есть и собственная деловая корреспонденция, не забывай. Кроме того, я просто не знаю, что нам прислали Фроплинсоны. - Календарь с Вильямом Завоевателем, - сказала Жанетта, - с цитатами из его великих размышлений на каждый день в году. - Это невозможно, - ответил Эгберт. - У него за всю жизнь не было трехсот шестидесяти пяти мыслей, а если они были, он хранил их при себе. Это же был человек дела, а не слова. - Ну, тогда это был Вильям Вордсворт, - уточнила Жанетта. - Я знаю, что где-то там все-таки был Вильям. - Это более вероятно, сказал Эгберт. - Ну, давай вместе займемся этим благодарственным письмом и покончим с ним. Я буду диктовать, а ты можешь все записывать. "Дорогая миссис Фроплинсон -- мы так благодарны вам и вашему мужу за самый очаровательный календарь, который вы нам прислали. Было очень мило с вашей стороны вспомнить о нас". - Ты не можешь так сказать, - откладывая ручку в сторону, - объявила Жанетта. - Но я всегда так говорю, и так же все отвечают мне, - возразил Эгберт. - Мы посылали им что-то двадцать второго, - сказала Жанетта, - так что они просто ДОЛЖНЫ были вспомнить о нас. Это было неизбежно. - И что мы им посылали? - спросил Эгберт уныло. - Маркеры для бриджа, - ответила Жанетта, - в картонном ящике, с какой-то ерундой вроде "отыщи клад с червонной королевой" на крышке. В то мгновение, когда я увидела это в магазине, я сказала себе "Фроплинсоны", а продавцу "Сколько?". Когда он ответил "Девять пенсов", я дала ему их адрес, подсунула нашу карточку, заплатила десять или одиннадцать пенсов, чтобы покрыть стоимость пересылки, и возблагодарила небеса. С меньшей искренностью и с бесконечно большими неприятностями они в конечном счете поблагодарили меня. - Фроплинсоны не играют в бридж, - сказал Эгберт. - Никто обычно не замечает социальных отклонений такого сорта, - сказала Джанетта. - Это было бы невежливо. Кроме того, разве они позаботились узнать, с удовольствием ли мы читаем Вордсворта? Разве они подумали о том, что мы можем оказаться фанатичными сторонниками того убеждения, что вся поэзия начинается и кончается Джоном Мэйсфилдом, и нас мог бы разозлить или огорчить до полусмерти ежедневный пример художеств Вордсворта. - Хорошо, давай вернемся к благодарственному письму, - заметил Эгберт. - Продолжай, - сказала Жанетта. - Как проницательно было с вашей стороны предположить, что Вордсворт -- наш любимый поэт, - надиктовал Эгберт. Жанетта снова отложила ручку. - Ты понимаешь, что это значит? - спросила она. - Буклет о Вордсворте к следующему Рождеству, и еще один календарь через Рождество, и та же проблема с неизбежным составлением подходящих ответных писем. Нет, лучше поступить по-другому: отбросить в дальнейшем все намеки на календарь и перейти к какой-нибудь другой теме. - Но к какой другой теме? - О, ну что-нибудь вроде: "Что вы думаете о новогоднем списке Королевских наград? Наш друг сделал такое умное замечание, когда он прочел его". Потом ты можешь вписать любую фразу, которая придет тебе в голову; она не обязательно должна быть умной. Фроплинсоны не узнают, умная это мысль или нет. - Мы даже не знаем, на чьей стороне они в политике, - возразил Эгберт. - Во всяком случае ты не можешь внезапно позабыть о календаре. Конечно, должно последовать какое-то интеллектуальное замечание по поводу такого подарка. - Что ж, мы не можем придумать никакого, - сказала Джанетта устало. - Похоже, мы оба исписались. О Боже! Я только что вспомнила о миссис Стивен Ладберри. Я не поблагодарила ее за то, что она прислала. - А что она прислала? - Я забыла; но думаю, что это был календарь. В комнате воцарилось молчание, обреченное молчание тех, кто лишен надежды и почти перестал бороться. Но тут Эгберт вскочил с места с решительным видом. Боевой свет засиял в его глазах. - Дай-ка я сяду за письменный стол, - воскликнул он. - С удовольствием, - сказала Жанетта. - Ты собираешься написать миссис Ладберри или Фроплинсонам? - Никому из них, - сказал Эгберт, подтягивая к себе стопку бумаги. - Я собираюсь написать редакторам всех просвещенных и влиятельных газет в Соединенном Королевстве, я собираюсь предложить своего рода эпистолярное Перемирие на праздники Рождества и Нового Года. С двадцать четвертого декабря по третье или четвертое января всякое письмо или сообщение, не имеющее ничего общего с текущими потребностями, должно считаться преступлением против здравого смысла и добрых чувств. Ответы на приглашения, заказы на билеты, возобновление членства в клубах, и, конечно, все обычные повседневные дела типа бизнеса, болезней, найма новых поваров и тому подобного -- все это будет идти своим чередом как неизбежная, законная часть нашей ежедневной жизни. Но все огромные разрушительные корреспонденции, связанные с сезоном праздников, должны быть уничтожены, нужно дать сезону шанс стать настоящим праздником, временем спокойствия, мира и доброй воли без знаков препинания. - Но тебе придется каким-то образом подтверждать получение подарков, - возразила Жанетта. - Иначе люди никогда не узнают, все ли дошло благополучно. - Конечно, я подумал о этом, - сказал Эгберт. - Каждый посылаемый подарок будет сопровождаться билетом, содержащим дату отправки, подпись отправителя и какой-нибудь общепринятый знак, показывающий, что внутри рождественский или новогодний подарок; там будет корешок с местом для имени получателя и датой доставки, и все, что тебе надо будет сделать, это поставить подпись и дату на корешке, добавить общепринятый знак сердечной благодарности и счастливого удивления, потом положить в конверт и отправить по почте. - Звучит восхитительно просто, - сказала Джанетта задумчиво, - но люди сочтут это слишком формальным, слишком небрежным. - Все это не более небрежно, чем нынешняя система, - сказал Эгберт. - У меня в распоряжении один и тот же набор обычных выражений признательности для того, чтобы поблагодарить дорогого старого полковника Чаттла за его совершенно восхитительный стилтон, который мы съедим до последнего кусочка, и Фроплинсонов за их календарь, на который мы ни разу не взглянем. Полковник Чаттл знает, что мы благодарны ему за стилтон, и ему нет необходимости об этом писать, а Фроплинсоны знают, что надоедают нам со своим календарем, даром что мы напишем нечто прямо противоположное. Мы ведь точно так же знаем, что им ни к чему маркеры для бриджа, несмотря на их письменные заверения, что они благодарны нам за очаровательный небольшой подарок. И это еще не все: полковник знает, что, даже если мы почувствовали внезапное отвращение к стилтону или нам его доктор запретил, нам все равно придется написать письмо с сердечной благодарностью. Так что сама видишь, наша система подтверждения столь же небрежна и условна, как эти корешки, только в десять раз более утомительна и мучительна. - Твой план, разумеется, приблизил бы нас еще на шаг к идеалу Счастливого Рождества, - сказала Жанетта. - Есть, конечно, и исключения, - сказал Эгберт, - люди, которые действительно пытаются вселить дыхание жизни в свои письма-подтверждения. Тетушка Сьюзен, например, которая пишет: "Большое спасибо за ветчину; не такой хороший аромат, как тот, что был в прошлом году, хотя и тот был не особенно хорош. Ветчины теперь совсем не те, что прежде". Будет очень жаль лишиться ее рождественских комментариев, но эта потеря меркнет в свете всеобщей выгоды. - А пока, - вмешалась Жанетта, - что же мне написать Фроплинсонам? ИМЕНИНЫ Приключения, согласно пословице, люди находят на свою голову. Но очень часто это головы людей робких, нерешительных и усталых. Джон Джеймс Эбблвей был от природы наделен свойством инстинктивно избегать карлистских интриг, крестовых походов в трущобы, погонь за ранеными дикими животными и враждебных замечаний на политических митингах. Если бы бешеный пес или безумный мулла встали у него на пути, он ни секунды не колеблясь, уступил бы им дорогу. В школе он с неохотой приобрел знание немецкого языка из уважения к явно выраженным пожеланиям преподавателя иностранных языков, который, хотя и преподавал современные предметы, но пользовался старомодными методами в педагогической практике. Именно эти вынужденные дружественные отношения с важным в коммерческом отношении языком привели Эбблвея в более поздние времена в удивительные страны, в которых приключений было избежать куда труднее, чем в привычной атмосфере английского провинциального города. Фирма, на которую он работал, сочла однажды необходимым отправить его с прозаическим деловым поручением в далекую Вену, и, послав Эбблвея туда, продолжала удерживать. Он был по-прежнему занят нудными торговыми делами, но то и дело сталкивался с возможностями романтических приключений или даже несчастных случаев. После двух с половиной лет изгнания, однако, Джон Джеймс Эбблвей решился только на одно опасное предприятие, а оно было таково, что рано или поздно настигло бы его, если бы он вел защищенное существование дома в Доркинге или Хантингтоне. Он преспокойно влюбился в спокойную и привлекательную английскую девушку, сестру одного из его коллег-коммерсантов, продолжавшую свое образование короткой поездкой в иностранные представительства. Его подобающим образом формально приняли как молодого человека, с которым девушка была обручена. Следующий шаг, который должен был сделать ее миссис Джон Эбблевей, следовало совершить двенадцать месяцев спустя в городке в английской глубинке; к тому времени фирма, в которой трудился Джон Джеймс, уже не будет нуждаться в его дальнейшем пребывании в австрийской столице. Это было в начале апреля, через два месяца после представления Эбблвея в качестве молодого человека, с которым была обручена мисс Пеннинг. Джон Джеймс получил от нее письмо, отправленное из Венеции. Она все еще путешествовала под крылом брата, и поскольку деловые заботы последнего вынудят его переехать через Fiume на день или два, она подумала, что будет очень весело, если Джон сможет добиться отпуска и прибыть к Адриатическому побережью, чтобы встретить их. Она посмотрела маршрут на карте, и поездка показалась ей не слишком дорогой. Между строчками ее письма был намек, что если он действительно любит ее, то... Эбблвей получил отпуск и добавил поездку к Fiume к числу приключений его жизни. Он покинул Вену в холодный, унылый день. Цветочные магазины были полны весенними букетами, юмористические иллюстрированные еженедельники были полны весенними шутками, но небеса покрылись облаками, которые напоминали вату, которая долго пролежала на витрине. - Будет снег, - сказал чиновник с поезда чиновникам со станции; и они согласились, что снег будет. И он пошел, быстро и обильно. Поезд был в пути не больше часа, когда ватные облака начали распадаться ливнями слепящих снежинок. Деревья с обеих сторон от линии быстро покрылись тяжелыми белыми мантиями, телеграфные провода превратились в толстые блестящие канаты, сама линия все сильнее скрывалась под снежными коврами, через которые не очень мощный двигатель пробивался со все возрастающими трудностями. Дорога Вена-Fiume вряд ли относилась к лучшим из Австрийских Государственных железных дорог, и Эбблвей начал серьезно опасаться поломки. Поезд замедлил ход до неприятного и сомнительного дрейфа и потом остановился в том месте, где снег образовал огромный барьер. Двигатель совершил последнее усилие и прорвался через преграду, но через двадцать минут она появилась снова. Процесс прорыва через завал повторился, и поезд упорно двинулся вперед, задерживаясь и преодолевая новые помехи через короткие интервалы. После необычайно долгого периода бездействия в особо глубоком дрейфе вагон, в котором сидел Эбблвей, сильно дернулся, накренился, а затем, казалось, остановился на месте; он несомненно не двигался, и все же пассажир мог расслышать пыхтение двигателя и медленный стук колес. Пыхтение и стук становились все слабее, как будто они замирали по мере удаления. Эбблвей внезапно издал возглас шокированной тревоги, открыл окно и выглянул наружу, в буран. Хлопья сразу упали на его ресницы и помешали разглядеть все, но он увидел достаточно, чтобы разобраться в случившемся. Паровоз совершил могучее усилие, пробираясь через завал, и резво рванул вперед, освободившись от груза последнего вагона, сцепление которого не выдержало напряжения. Эбблвей был один, или почти один, в покинутом железнодорожном вагоне, в сердце какого-то стирийского или хорватского леса. Он вспомнил, что в купе третьего класса рядом с его собственным видел крестьянку, которая села в поезд на маленькой придорожной станции. "За исключением той женщины", драматично воскликнул он, "ближайшие живые существа -- вероятно, стая волков". Прежде чем отправиться в купе третьего класса, чтобы познакомиться с путешественницей, ставшей его сестрой по несчастью, Эбблвей поспешно обдумал вопрос о национальности женщины. Он приобрел поверхностное знание славянских языков во время жительства в Вене и чувствовал, что сможет справиться с несколькими возможными вариантами. "Если она -- хорватка или сербка или боснийка, я смогу ей все объяснить", пообещал он самому себе. "Но если она -- мадьярка, то помоги мне боже! Нам придется общаться только знаками". Он вошел в купе и сделал свое важное объявление с наилучшим хорватским произношением, которого мог добиться. - Поезд сломался и бросил нас! Женщина наклонила голову таким движением, которое могло бы выражать протест против воли небес, но куда вероятнее выражало простое непонимание. Эбблвей повторил ту же информацию на других славянских языках с использованием всех возможностей пантомимы. - Ах, - сказала наконец женщина на немецком диалекте, - поезд ушел? Мы остались. Ах, так. Она проявила бы такой же интерес, если бы Эбблвей поведал ей результаты муниципальных выборов в Амстердаме. - Они выяснят это на какой-нибудь станции, и когда линия освободится от снега, пошлют локомотив. Такое иногда случается. - Мы можем провести здесь всю ночь! - воскликнул Эбблвей. Женщина кивнула, как будто считала это вполне возможным. - А есть ли в этих краях волки? - поспешно поинтересовался Эбблвей. - Много, - сказала женщина. - Совсем рядом с этим лесом три года назад съели мою тетю, когда она возвращалась домой с рынка. Лошадь и молодая свинья, которая была в телеге, тоже пропали. Лошадь была очень старая, но какая была красивая молодая свинья, ох, какая жирная! Я плакала, когда услышала об этом. Они ничего не пропустят. - Они могут напасть на нас здесь, - с дрожью в голосе произнес Эбблвей. - Они легко смогут ворваться сюда, эти вагоны -- как спичечные коробки. Нас обоих могут съесть. - Вас -- может быть, - сказала женщина спокойно. -Но не меня. - Почему не вас? - потребовал Эбблвей. - Это -- день святой Марии Клеопы, мои именины. Она не допустит, чтобы в этот день меня съели волки. О таком нельзя даже подумать. Вас -- да, но не меня. Эбблвей сменил тему разговора. - "Сейчас только полдень; если мы останемся здесь до утра, нам придется голодать. - У меня здесь кое-какие съестные припасы, - сказала женщина спокойно. - Естественно, в мой праздник у меня должна быть провизия. У меня пять чудесных кровяных колбас; в городских магазинах они стоят двадцать пять геллеров каждый. В городских магазинах все так дорого. - Я дам вам пятьдесят геллеров за пару штук, - сказал Эбблвей с некоторым энтузиазмом. - В особых случаях на железной дороге вещи становятся очень дороги, - сказала женщина. - Эти кровяные колбасы -- по четыре кроны за штуку. - Четыре кроны! - воскликнул Эбблвей. - Четыре кроны за кровяную колбасу! - В этом поезде вы не сможете достать их дешевле, - сказала женщина, демонстрируя железную логику, - потому что достать их больше негде. В Аграме вы сможете купить их подешевле, а в Раю, без сомнения, нам их будут раздавать задаром, но здесь они стоят четыре кроны каждая. У меня еще маленький кусок эмментхалерского сыра, медовый пирог и кусок хлеба, которые я могу предложить вам. Это будет еще три кроны, всего одиннадцать крон. Есть и кусок ветчины, но его я не могу вам отдать в день моих именин. Эбблвей подумал, какую цену она назначит на ветчину, и поспешил заплатить ей одиннадцать крон прежде, чем ее чрезвычайный тариф превратится в тариф голодный. Когда Джон Джеймс завладел своим скромным грузом съестных припасов, внезапно услышал шум, заставивший его сердце биться в лихорадочном ужасе. Снаружи подскакивали и ползли какие-то животные, пытавшиеся пробраться вверх к дорожному полотну. Через мгновение за покрытым снегом оконным стеклом он разглядел изможденную голову с острыми ушами, разинутыми челюстями, высунутым языком и сверкающими зубами; секундой позже появилась и другая голова. - Их там сотни... - прошептал Эбблвей. - Они учуяли нас. Они разорвут вагон на части. Нас сожрут. - Не меня, в мои именины. Святая Мария Клеопа не допустит этого, - сказала женщина с вызывающим спокойствием. Головы у окна исчезли, и странная тишина окутала осажденный вагон. Эбблвей не двигался и ничего не говорил. Возможно, эти твари ясно не видели или не чуяли обитателей вагона, и поэтому отправились прочь, в другой грабительский набег. Долгие мучительные минуты тянулись очень медленно. - Становится холодно, - внезапно сказала женщина, переходя в дальний конец вагона, где появлялись головы. - Нагреватель больше не работает. Видите, там за деревьями, виднеется дымоход, из него поднимается дым. Это не далеко, и снег почти прекратился, я найду дорогу через лес к тому дому с трубой. - Но волки! - воскликнул Эбблвей. - Они могут... - Не в мои именины, - сказала женщина упрямо, и прежде, чем он смог остановить ее, она открыла дверь и спустилась вниз в снег. Мгновением позже он закрыл лицо руками: два изможденных поджарых зверя мчались из леса прямо к ней. Без сомнения она шла навстречу своей судьбе, но Эбблвей не имел ни малейшего желания наблюдать, как рядом с ним будут рвать на части и пожирать человека. Когда он наконец посмотрел туда, то пережил шок и удивление. Он вырос в маленьком английском городке и не был готов к тому, что станет свидетелем чуда. Волки не причинили женщине никакого вреда, разве что осыпали ее снегом, пока резвились вокруг нее. Короткий, радостный лай разъяснил ситуацию. - Так это -- собаки? - выкрикнул он. - Собаки моего кузена Карла, да, - ответила она. - Это его гостиница за деревьями. Я знала, что она там, но не хотела брать вас с собой; он всегда подозрителен к незнакомым людям. Однако, становится слишком холодно оставаться в поезде. Ах, ах, смотрите, что идет! Раздался свист, и спасительный локомотив приблизился, пробивая себе путь через новые снежные завалы. У Эбблвея не было возможности выяснить, насколько жадным был Карл. ФИЛАНТРОПИЯ И СЧАСТЛИВЫЙ КОТ Йоканта Бессбери была настроена на чистое, блаженное счастье. Ее мир был приятным местом, и он представал в одном из самых приятных аспектов. Грегори сумел вырваться домой на скромный завтрак и теперь курил в небольшой уютной комнате; завтрак был хорош, и требовалось только время, чтобы воздать должное кофе и сигаретам. И то, и другое оказалось в своем роде превосходно, а Грегори был, в своем роде, превосходным мужем. Йоканта полагала, что стала ему очаровательной женой, и была больше чем уверена, что у нее первоклассная портниха. - Я не верю, что во всем Челси найдется более довольная личность, - заметила Йоканта, явственно намекая на себя. - Кроме, возможно, Аттаба, - продолжила она, глядя на большого полосатого кота, который с изрядной непринужденностью развалился в углу дивана. - Он лежит там, мурлыкающий и сонный, время от времени шевеля лапками в экстазе уютного комфорта. Он кажется воплощением всего мягкого, шелковистого и бархатного, без единого острого уголка; мечтатель, философия которого -- спать и давать спать другим; а затем, когда наступает вечер, он выходит в сад с алым сиянием в глазах и убивает сонного воробья. - Поскольку каждая пара воробьев выращивает десять или больше птенцов в год, в то время как их пропитание остается на том же уровне, можно считать совершенно справедливым, что у племени Аттаба появилась идея о вечерних развлечениях такого рода, - сказал Грегори. Изрекши эту мудрую мысль, он зажег еще одну сигарету, игриво и нежно простился с Йокантой и отбыл во внешний мир. - Вспомни, обедаем сегодня чуть-чуть пораньше, поскольку мы идем в Хэймаркет, - крикнула она ему вслед. Предоставленная самой себе, Йоканта продолжала осматривать свою жизнь спокойными, внимательными глазами. Если у нее пока и не было всего, что она хотела получить в этом мире, по крайней мере она была очень довольна тем, что уже получила. Она была очень довольна, например, уютной комнатой, которая каким-то образом выглядела одновременно удобной, изящной и богатой. Фарфор был редким и очаровательным, китайские эмали приобретали замечательный оттенок при свете очага, коврики и занавески радовали глаз роскошной гармонией цветов. Это была комната, в которой можно было подобающим образом развлекать посла или архиепископа, но это была в то же время комната, в которой можно было делать вырезки для альбома, не чувствуя, что шокируешь местных божеств мусором. И так же, как с уютной комнатой, обстояли дела с остальной частью дома, а так же, как с домом, и с другими частями жизни Йоканты; у нее действительно были серьезные основания считаться одной из самых довольных женщин в Челси. От настроения кипящего довольства окружающим изобилием она перешла к стадии великодушного сочувствия к тысячам окружающих, условия жизни которых были унылы, бедны, безрадостны и пусты. Работающие девушки, продавщицы и прочие -- тот класс, который лишен счастливой свободы бедных и праздной свободы богатых, удостоился особенной симпатии. Было так грустно думать, что существуют молодые люди, которые после долгого трудового дня должны сидеть в одиночестве в холодных, тоскливых спальнях, потому что они не могли позволить себе чашечку кофе и бутерброд в ресторане, а уж тем более билет на галерку в театре. Размышления Йоканты были все еще посвящены этой теме, когда она начала готовиться к послеобеденной прогулке по магазинам; было бы весьма успокоительно, решила она, если ей в таком настроении посчастливится сделать что-нибудь, принеся свет довольства и радости в жизнь хотя бы одного или двух истомленных, безденежных тружеников; это стало бы неплохим добавлением к театральным развлечениям этого вечера. Она купит парочку билетов в верхний ряд на популярную пьесу, отправится в какое-нибудь дешевое кафе и отдаст билеты первой же паре чудесных работающих девушек, с которыми она сможет вступить в неформальную беседу. Она прекрасно все объяснит, сказав, что не может воспользоваться билетами сама, и не хочет, чтобы они пропали впустую, а с другой стороны, не хочет возиться с отправлением их обратно. После некоторых размышлений она решила, что будет лучше кучить только один билет и отдать его какой-нибудь одинокой девушке, которая будет сидеть за скромным столиком; девушка может насладиться знакомством со своим соседом по театральным креслам и тем самым заложить основы длительной дружбы. Когда желание сыграть роль Крестной феи усилилось, Йоканта отправилась в билетную кассу и выбрала с огромной осторожностью билет в верхний ряд на "Желтого павлина", пьесу, которая привлекала значительное внимание в обществе и в критике. Потом она отправилась на поиски кафе и филантропических приключений, а в то же самое время Аттаб решил прогуляться в сад, настроившись на преследование воробья. В углу магазина "A.B.C." она нашла свободный столик, за который быстро уселась, вдохновленная тем фактом, что за соседним столиком сидела молодая девушка, довольно простая с виду, с утомленным, вялым взором, вообще производившая впечатление безропотности и несчастья. Ее платье было из дешевой материи, но явно сшито в подражание модному фасону, волосы у нее были очень милые, а цвет лица -- нездоровый; она заканчивала скромную трапезу, состоявшую из чая и булочки, и она не слишком отличалась с виду от тысяч других девушек, которые в эту минуту заканчивали, начинали или продолжали свое чаепитие в лондонских кафе. Все обстоятельства были в пользу той гипотезы, что она никогда не видела "Желтого павлина"; очевидно, она представляла превосходный материал для первого эксперимента Йоканты на ниве благотворительности. Йоканта заказала себе чай и горячую сдобу, а затем занялась дружественным исследованием своей соседки с целью привлечь ее внимание. В тот же самый момент лицо девушки озарилось внезапным удовольствием, ее глаза заискрились, румянец появился на щеках, и она стала выглядеть почти очаровательной. Молодой человек, которого она приветствовала нежным "Привет, Берти", подошел к ее столу и уселся на стул, стоявший напротив девушки. Йоканта внимательно разглядела вновь прибывшего; он был с виду на несколько лет моложе ее, выглядел куда лучше, чем Грегори, точнее, выглядел он куда лучше всех молодых людей ее круга. Она предположила, что он -- воспитанный молодой клерк из какого-нибудь оптового склада, существующий и развлекающийся, насколько позволяло ему крошечное жалованье, и получающий отпуск где-то на две недели в год. Он знал, конечно, что хорошо выглядит, но выражал это знание со скромной сдержанностью англосаксов, а не с явным самодовольством латинской или семитской расы. Он, очевидно, находился в близких дружеских отношениях с девушкой, с которой беседовал; вероятно, они приближались к формальному обязательству. Йоканта вообразила дом юноши, с довольно узким кругом знакомств, с надоедливой матерью, которая всегда хотела знать, как и где он проводит вечера. Он при первой возможности обменяет это нудное рабство на собственный дом, окажется во власти хронического дефицита фунтов, шиллингов и пенсов и будет мириться с недостатком большинства вещей, которые делают жизнь привлекательной и удобной. Йоканта ощутила необычайную жалость к нему. Она задумалась, видел ли он "Желтого павлина"; все обстоятельства были вновь в пользу гипотезы, что не видел. Девушка закончила свой чай, она вскоре вернется к своей работе; когда юноша останется один, Йоканте будет очень легко сказать: "У моего мужа для меня другие планы на этот вечер; не пожелаете ли вы использовать этот билет, который в противном случае пропадет впустую?" Потом она может прийти сюда снова как-нибудь днем во время чая, и если она увидит его, то спросит, как ему понравилась пьеса. Если он будет хорошим мальчиком и произведет достойное впечатление, ему можно будет вручить еще несколько билетов в театр, а возможно, пригласить как-нибудь в воскресенье на чай в Челси. Йоканта решила, что знакомство пойдет ему на пользу, он понравится Грегори, а деятельность Крестной феи окажется куда интереснее, чем она ожидала поначалу. Юноша был весьма презентабелен; он знал, как расчесывать волосы - возможно, кому-нибудь подражая; он знал, какой цвет галстука ему подходит -- возможно, под влиянием интуиции; он принадлежал к тому типу мужчин, которым восхищалась Йоканта -- но это, конечно, было просто совпадением. В целом она была вполне довольна, когда девушка посмотрела на часы и дружелюбно, но поспешно простилась с компаньоном. Берти кивнул ей на прощанье, глотнул чаю, а затем извлек из кармана пальто книгу в мягкой обложке под названием "Сипай и Сахиб, история о великом мятеже". Законы этикета кафе запрещают это, вы не можете предложить незнакомцу билеты в театр, не перехватив предварительно взгляд незнакомца. Еще лучше, если вы попросите передать вам сахарницу, предварительно скрыв тот факт, что на вашем собственном столе уже есть одна, большая и доверху заполненная; с этим нетрудно справиться, поскольку напечатанное меню чаще всего почти такого же размера, как стол, и его можно поставить сбоку. Йоканта с надеждой принялась за дело; она провела долгую беседу на повышенных тонах с официанткой относительно предполагаемых дефектов безупречной горячей сдобы, она громко и жалобно расспрашивала, как добраться на подземном транспорте в какие-то невозможно отдаленные пригороды, она с блестящей неискренностью беседовала с котенком из кафе, и в качестве последнего шага, она опрокинула кувшин с молоком и изящно в этом покаялась. В целом она привлекла довольно много внимания, но ни на мгновение не привлекла внимания мальчика с красиво уложенными волосами, который блуждал в нескольких тысячах миль от нее -- на равнинах Хиндустана, среди пустынных бунгало, кипящих базаров и мятежных бараков, вслушиваясь в пульсирование барабанов и в отдаленный треск мушкетов. Йоканта возвратилась в Челси в свой дом, который впервые показался ей унылым и чрезмерно заставленным мебелью. Она с огорчением подумала, что Грегори во время обеда будет скучен и что пьеса после обеда будет глупа. В целом ее настроение явственно отличалась от мурлыкающего самодовольства Аттаба, который снова свернулся в углу дивана, излучая каждым движением гибкого тела безграничный мир и покой. Ведь он уже убил своего воробья. НА ПРОБУ Из всех подлинных обитателей Богемии, которые время от времени попадали в потенциально богемный круг ресторана "Нюрнберг", на улице Совы в Сохо, самым замечательным и неуловимым был Гебхард Кнопфшранк. У него не было друзей, и хотя он обращался с всеми завсегдатаями ресторана как с давними знакомыми, он, казалось, не хотел продолжать знакомство за дверью, которая вела на улицу Совы и во внешний мир. Он общался с ними примерно так, как рыночная торговка могла общаться со случайными прохожими, показывая свои товары и болтая о погоде и о застое в делах, иногда о ревматизме, но никогда не выражая желания вникнуть в их повседневную жизнь или обсудить их амбиции. Он, как все поняли, принадлежал к семейству фермеров-крестьян, обитавших где-то в Померании; примерно два года назад, как стало известно, он отказался от сельских трудов, от выкармливания свиней и гусей, и решил испытать удачу в качестве художника в Лондоне. - Почему Лондон, а не Париж или Мюнхен? - спрашивали его любопытные. Что ж, был корабль, который два раза в месяц совершал рейсы из Штольпмунде в Лондон, он вез немного пассажиров, но вез дешево; плата за проезд по железной дороге до Мюнхена или Парижа была не столь мала. Так и получилось, что он приехал сюда, избрав Лондон сценой своего великого приключения. Вопрос, который долго и серьезно обсуждали завсегдатаи "Нюрнберга", состоял в следующем: был ли этот странник действительно одухотворенным гением, несущимся на крыльях к свету, или просто предприимчивым молодым человеком, решившим, что он может рисовать и таким образом стремившимся сбежать от монотонной диеты из ржаного хлеба и от песчаных равнин Померании, на которых пасутся свиньи. Были разумные основания для сомнений и опасений; артистические группы, которые гнездились в маленьком ресторане, включали так много молодых девушек с короткими стрижками и так много молодых людей с длинными волосами, которые считали себя сверхъестественно одаренными в области музыки, поэзии, живописи или драматического искусства, хотя очень немногое подтверждало эту гипотезу. Так что самозваные гении любого типа в их среде неизбежно попадали под подозрение. С другой стороны, всегда оставалась неизбежная опасность, что неожиданно появится интересное дарование, которым могут пренебречь. Все помнили грустную историю Следонти, драматурга и поэта, которого обидели и неприветливо встретили на обсуждении на улице Совы, а впоследствии его назвал гениальным певцом сам Великий князь Константин Константинович -- "наиболее образованный из Романовых"; так считала Сильвия Струббл, которая говорила с таким апломбом, будто была знакома со всеми представителями Российского императорского дома. На самом деле она была знакома с газетным корреспондентом, молодым человеком, который ел "BORTSCH" с таким видом, будто сама его изобрел. "Поэмы Смерти и Страсти" Следонти теперь распродавались тысячными тиражами на семи Европейских языках, их собирались перевести в Сирии: это обстоятельство сделало проницательных критиков из "Нюрнберга" довольно сдержанными в высказывании слишком поспешных и слишком безапелляционных суждений. Что касается работ Кнопфшранка, у завсегдатаев не было недостатка в возможностях осматривать и оценивать их. Хотя он решительно держался в стороне от общественной жизни ресторанных знакомых, он не был склонен скрывать свои художественные достижения от их пристальных взоров. Каждый вечер или почти каждый вечер, приблизительно в семь часов, он входил, усаживался за свой постоянный столик, бросал огромный черный портфель на противоположный стул, кланялся без разбору всем присутствующим и серьезно занимался едой и питьем. Когда наступала стадия кофе, он зажигал сигарету, брался за портфель и начинал копаться в его содержимом. После долгих раздумий он выбирал несколько самых свежих набросков и эскизов и молча передавал их по кругу от стола к столу, уделяя особенное внимание любым новым гостям, которые могли появиться. На обороте каждого эскиза ровными буквами было написано "Цена десять шиллингов". Если его работы и не были явственно отмечены печатью гениальности, во всяком случае они были замечательны из-за выбора необычной и неизменной темы. Его картины всегда представляли некоторое известное уличное или общественное место в Лондоне, пребывающее в развалинах и лишенное человеческого населения, вместо которого бродили дикие животные, которые, судя по богатству экзотических разновидностей, должно быть, сбежали из Зоологических Садов и странствующих зверинцев. "Жирафы, пьющие из фонтана на Трафальгар-сквер" были одним из самых известных и характерных его набросков, в то время как еще более сенсационный характер имела ужасная картина "Стервятники, нападающие на умирающего верблюда на Беркли-стрит". Были также и фотографии большого холста, над которым он трудился несколько месяцев и который он теперь пытался продать какому-нибудь инициативному дилеру или предприимчивому любителю. Называлась картина "Гиены, спящие на Юстон-стейшн"; этот сюжет выражал непостижимые глубины опустошения. - Конечно, это может быть очень умным, это может быть чем-то значительным в царстве искусства, - говорила Сильвия Струббл своим постоянным слушателям, - но, с другой стороны, это может быть просто безумным. Не следует в данном случае уделять слишком много внимания коммерческому аспекту, но тем не менее, если какой-то дилер назначит цену на картину с гиенами или даже на некоторые эскизы, мы сможем получше узнать, как следует относиться к этому человеку и его работам. - Может, мы станем проклинать себя на днях, - сказала миссис Нуга-Джонс, - за то, что не скупили полный портфель его эскизов. В то же время, когда столько настоящих талантов бродит вокруг, никто не станет выкладывать десять шиллингов за то, что напоминает маленькую странную дерзость. Конечно, картина, которую он показал нам на прошлой неделе, "Песчаные куропатки спят на мемориале Альберта", была очень внушительна, и конечно, я могла заметить следы подлинного мастерства и в замысле, и в исполнении; но она мне не напомнила мемориал Альберта, а сэр Джеймс Бинквест мне сказал, что песчаные куропатки не усаживаются на насест, они спят на земле. Каким бы талантом или гением не обладал померанский художник, он определенно не сумел добиться коммерческого успеха. Портфель оставался забит непроданными эскизами, а "Юстонская Сиеста", как окрестили остряки из "Нюрнберга" его большой холст, все никак не находила покупателей. И видимые признаки явственных финансовых затруднений стали очевидны; половина бутылки дешевого кларета в обед превратилась в маленький стакан пива, а он в свою очередь уступил место воде. Обед за шестнадцать пенсов из ежедневной традиции превратился в воскресную роскошь; в обычные дни художник насыщался семипенсовым омлетом и каким-нибудь хлебом и сыром, а были вечера, когда он вообще не появлялся. В редких случаях, когда он говорил о своих делах, стало заметно, что он все больше говорит о Померании и все меньше - о великом мире искусства. - Теперь у них там трудное время, - задумчиво сказал он. - Свинок выгнали на поля после жатвы, и нужно за ними присматривать. Я мог бы помочь, если б оказался там. Здесь трудно жить; искусство не ценят. - Почему вы не нанесете визит домой? - тактично спросил кто-то. - Ах, это стоит денег! И билет на корабль до Штольпмунде, и деньги, которые я задолжал за жилье. Даже здесь я должен несколько шиллингов. Если б я мог продать несколько своих эскизов... - Возможно, - предложила миссис Нуга-Джонс, - если бы вы запросили немного меньше, некоторые из нас были бы рады купить несколько. Десять шиллингов -- всегда большая сумма, знаете, для того, кто не слишком хорошо обеспечен. Возможно, если б вы запросили шесть или семь шиллингов... Однако крестьянин всегда остается крестьянином. Простое предложение сделать скидку пробудило настороженность в глазах художника и укрепило линии его рта. - Девять шиллингов девять пенсов каждый, - подхватил он, и казался разочарованным, когда миссис Нуга-Джонс не стала дальше развивать эту тему. Он, очевидно, ожидал, что она предложит семь шиллингов и четыре пенса. Неделя шла за неделей, и Кнопфшранк все реже появлялся в ресторане на улице Совы, в то время как его рацион в этих случаях становился все скуднее. И затем настал триумфальный день, когда он появился ранним вечером в восторженном состоянии и заказал огромный ужин, который едва не перешел в банкет. Обычные кухонные ресурсы были дополнены импортированным блюдом -- копченой гусятиной, померанским деликатесом, который, к счастью, нашелся в фирме "DELIKATESSEN" на Ковентри-стрит; массивная бутыль рейнского вина стала заключительным аккордом празднества и добавила хорошего настроения переполненному столу. - Он, очевидно, продал свой шедевр, - прошептала Сильвия Струббл миссис Нуга-Джонс, которая в тот день запоздала. - Кто его купил? - прошептала та в ответ. - Не знаю; он еще ничего не сказал, но это должен быть какой-то американец. Вы видите, у него маленький американский флаг на тарелке с десертом, и он три раза бросал пенни в музыкальный автомат, один раз играл "Звездно-полосатый флаг", потом марш Соузы, а потом снова "Звездно-полосатый флаг". Это скорее всего был американский миллионер, который, очевидно, заплатил очень большую сумму. Смотрите, он просто сияет и посмеивается от удовольствия. - Мы должны спросить его, кто был покупателем, - сказала миссис Нуга-Джонс. - Тихо! Нет, не надо. Давайте побыстрее купим у него несколько эскизов, прежде, чем мы якобы узнаем, что он прославился; иначе он удвоит цены. Я так рада, что он наконец добился успеха. Я всегда верила в него, сами знаете. Заплатив по десяти шиллингов за рисунок, мисс Струббл приобрела изображения верблюда, умирающего на Беркли-стрит, и жирафов, утоляющих жажду на Трафальгар-сквер; по той же самой цене миссис Нуга-Джонс заполучила эскиз с сидящими на насесте песчаными куропатками. Более честолюбивая картина, "Волки и вапити, сражающиеся на ступенях клуба "Атенеум"", нашла покупателя за пятнадцать шиллингов. - А каковы теперь ваши планы? - спросил молодой человек, который поставлял случайные материалы в художественный еженедельник. - Я направлюсь в Штольпмунде, как только корабль поднимет паруса, - сказал художник, - и я не вернусь. Никогда. - Но ваша работа? Ваша карьера в живописи? - Ах, здесь нитшего нет. Все голодают. До этого дня я не продал не одного из моих эскизов. Сегодня вечером вы купили несколько, потому тшто я ухожу от вас, но в другие времена -- ни одного. - Но разве какой-то американец...? - Ах, богатый американец, - засмеялся художник. - Слава Богу. Он врезался на автомобиле прямо в наше стадо свинок, когда они шли на поле. Многие из наших лучших свинок погибли, но он оплатил весь ущерб. Он заплатил, возможно, больше, тшем они стоили, во много раз больше, тшем они будут стоить на рынке, когда поднаберут жирка; но он спешил добраться в Данциг. Когда человек спешит, ему приходится платить столько, сколько требуют. Благодарю Бога за богатых американцев, которые всегда спешат, тштобы добраться куда-нибудь еще. Мои отец и мать, у них теперь так много денег; они послали мне кое-что, чтобы оплатить мои долги и вернуться домой. Я в понедельник отправляюсь в Штольпмунде, и я не вернусь. Никогда. - Но как же ваша картина, гиены? - Нехорошо. Слишком велика, чтобы везти ее в Штольпмунде. Я сжег ее. Со временем его позабудут, но сейчас Кнопфшранк -- почти столь же интересный субъект, как Следонти, для некоторых завсегдатаев ресторана "Нюрнберг" на улице Совы в Сохо.