проходу, подталкивая перед собой какой-то длинный, покрытый простыней стол. Что это такое? Биггер недоумевал. Рука Макса легла ему на плечо. - Ничего, Биггер, ничего. Сейчас все кончится. - Что это они делают? - спросил Биггер хриплым шепотом. Макс долго не отвечал. Потом од сказал нерешительно: - Я не знаю. Длинный стол вывезли на середину комнаты. Коронер заговорил низким размеренным голосом: - В качестве официально действующего коронера я принял решение в интересах правосудия предъявить как вещественную улику подвергшееся насилию и увечью тело девицы Бесси Мирс, а также заключение полицейских чинов и медицинской экспертизы по вопросу о причинах и обстоятельствах ее смерти... Голос коронера потонул в шуме. Зал ревел. Полисменам целые две минуты пришлось колотить дубинками в стену, восстанавливая тишину. Биггер окаменел на месте. Макс сорвался со стула, бросился вперед и остановился в двух шагах от длинного стола. - Этому нет названия! - выкрикнул Макс. - Непристойным демонстрированием трупа вы сознательно подстрекаете толпу к стихийной расправе... - Нет, я помогаю присяжным установить обстоятельства смерти Мэри Долтон, которая погибла от руки убийцы Бесси Мирс! - почти выкрикнул коронер, задыхаясь от бешенства и злобы. - Признание Биггера Томаса исключает необходимость дополнительных улик! - сказал Макс. - Вы преступным образом играете на инстинктах толпы... - Это определит обвинительная камера! - сказал коронер. - И потрудитесь не вмешиваться в мои действия! Если это будет продолжаться, я удалю вас из зала! Право решать, какие улики необходимы, принадлежит мне... Макс повернулся и медленно пошел на место, бледный, опустив голову, сжав губы в узкую черту. Биггер сидел беспомощный, подавленный. Рот у него был широко раскрыт. Холод сковал его. Он совершенно забыл о Бесси, пока шел допрос. Замысел коронера был ему понятен. Увидя мертвое тело Бесси, предъявленное в качестве доказательства, что он убил Мэри, толпа сочтет его чудовищем, общая ненависть к нему возрастет. За все время допроса имя Бесси не упоминалось ни разу, и теперь на всех белых лицах читалось изумление. Он забыл Бесси не потому, что вообще мало о ней думал, но потому, что смерть Мэри вызвала в нем гораздо больший страх: не сама смерть, но то, что она несла ему как негру. Они притащили сюда труп Бесси для того, чтобы все белые в зале поняли, что, только немедленно покончив с ним, они избавят город от опасности. Они хотят использовать убийство Бесси, чтобы убить его за убийство Мэри, они хотят выставить его в таком свете, что всякое действие, направленное к его уничтожению, будет оправданно. Он убил двух девушек, черную и белую, но он знал, что понесет кару только за убийство белой. Черная лишь служила "уликой". И, помимо всего, он знал, что, в сущности, белых очень мало трогает смерть Бесси. Белые никогда не преследуют негра, который убил другого негра. Он слыхал даже, будто белые радуются, если это бывает: одним негром меньше на свете. Негр становится преступником только тогда, когда он нанесет ущерб белому, отнимет у белого собственность или жизнь. Ему все труднее становилось не видеть и не слышать, что происходит в зале. Его глаза были прикованы к неподвижному длинному предмету, укрытому белой простыней, и в эту минуту Бесси была ему ближе, чем когда-либо при жизни. Он чувствовал, что хоть она и умерла, хоть он и убил ее, но она бы тоже не захотела, чтоб ее мертвое тело заставили служить такой цели. В нем нарастало гневное чувство; то самое, которое столько раз описывала ему Бесси, вернувшись домой после целого дня утомительной возни в чужой кухне, чувство, что тобой так часто и много помыкают другие, что ты уже не можешь ни думать, ни чувствовать самостоятельно. Мало того, что он жил там, где ему приказывали жить, делал то, что ему приказывали делать, мало того, что он поступал так до тех пор, пока не убил, чтобы обрести свободу; даже теперь, после убийства, они по-прежнему распоряжались им. Он им принадлежал с головы до ног, душой и телом; они предъявляли права на каждую частицу его существа, будь то во сне или наяву; они регулировали его жизнь и диктовали условия смерти. Коронер постучал, призывая к порядку, потом встал, подошел к столу и одним движением откинул простыню с тела Бесси. При виде того черного и окровавленного, что открылось взгляду, Биггер невольно содрогнулся и поднял руки к глазам, и в ту же секунду его ослепило сверкание дюжины серебряных лампочек. С мучительным усилием Биггер отвел глаза в сторону, чувствуя, что, если он взглянет на Бесси еще раз, он вскочит с кресла и замахнется в пространство в слепом стремлении уничтожить и этот зал, и всех людей в нем. До предела напрягая каждый нерв, он старался смотреть, не видя, и сидеть среди всего этого шума, не слыша. У него вдруг заболела голова, над самыми глазами. Потом его прошиб холодный пот. Кровь стучала в висках; губы пересохли и растрескались; он хотел облизнуть их, но не мог. Все в нем было напряжено для того, чтобы не допускать в сознание страшного образа Бесси и гула голосов, и он не мог шевельнуть ни одним мускулом. Он сидел неподвижно, окруженный невидимой бетонной стеной. Потом он не выдержал. Он наклонился вперед и спрятал лицо в ладони. Он услышал далекий голос, шедший откуда-то с высоты... - Присяжные удаляются на совещание. Биггер поднял голову и увидел, как те шестеро встали и один за другим вышли в боковую дверь. Тело Бесси уже накрыли простыней, и ничего не было видно. В зале опять зашумели, и коронер постучал по столу. Потом дверь отворилась, и все шестеро медленно прошли на свои места. Один из них передал коронеру листок бумаги. Коронер встал, поднял руку, требуя тишины, и стал читать длинный ряд слов, которых Биггер не мог понять. Но отдельные фразы дошли до него. - ...смерть названной Мэри Долтон последовала в доме ее родителей, расположенном на бульваре Дрексель, 4605, от сжатия кровеносных сосудов в результате удушения, каковое удушение было учинено негром Биггером Томасом во время насильственного полового акта... ...мы, присяжные, считаем, что указанное действие является предумышленным убийством, и рекомендуем дело названного Биггера Томаса передать в обвинительную камеру с предварительным содержанием обвиняемого под стражей согласно существующим законам. Голос гудел дальше, но Биггер не слушал. Это означало, что его вернут в тюрьму и будут держать там до самого суда и казни. Наконец голос коронера умолк. В зале зашумели, задвигали стульями. Биггер слышал шаги людей, проходивших мимо самого его кресла. Он озирался с видом человека, очнувшегося от глубокого сна. Макс взял его за локоть. - Биггер! Он слегка повернул голову. - Вечером мы увидимся. Вас сейчас отвезут в окружную тюрьму. Вечером я приду туда, и мы обо всем переговорим. Посмотрим, что можно сделать. А вы пока не волнуйтесь. Как только можно будет, ложитесь и постарайтесь уснуть. Хорошо? Макс отошел от него. Он увидел, как два полисмена повезли к дверям стол с телом Бесси. Другие два полисмена, сидевшие рядом с ним, взяли его руки и приковали к своим. Впереди и сзади его стояли еще по два полисмена. - Ну, марш. Два полисмена пошли вперед, прокладывая путь в густой толпе. Белые мужчины и женщины молчали, когда он шел мимо, но стоило ему пройти, как позади поднимался крик. Через центральную дверь они вошли в коридор. Он думал, что его поведут обратно наверх, и сделал было шаг по направлению к лифту, но его грубо рванули в сторону. - Сюда! Его вывели парадным ходом на улицу. Желтое солнце заливало тротуары и дома. Вся мостовая была забита народом. Дул резкий ветер. Среди общего крика и воя он улавливал отдельные выкрики: - ...пустите его... - ...сделайте с ним то, что он с девушкой сделал. - ...отдайте его нам... - ...живьем сжечь эту черную обезьяну... Для него расчистили узкий проход и повели его к автомашине, ожидавшей посреди мостовой. Куда он ни смотрел, везде стояли белые люди в синих мундирах, с отливающими серебром бляхами на груди. Его втиснули на заднее сиденье, вместе с двумя полисменами, к которым он был прикован за руки. Запыхтел мотор. Он увидел впереди другую машину, которая круто взяла с места и понеслась по солнечной улице, давая резкие гудки. За ней тронулась другая. Потом еще четыре. Наконец дошла очередь и до той, в которой он сидел. Позади он тоже слышал пыхтенье моторов и вой сирен. Он смотрел в окно, но не узнавал домов, мимо которых они ехали. По обеим сторонам мелькали белые лица с разинутыми ртами. Понемногу он начал ориентироваться. Сирены выли так пронзительно, что его как будто несло вперед волной звуков. Машина свернула на Стэйт-стрит. На Тридцать пятой улице все кругом стало знакомым. На Тридцать седьмой он вспомнил, что в двух кварталах отсюда находится его дом. Что делают сейчас его мать, и брат, и сестра? Где Джек, и Джо, и Гэс? Шины свистели на гладком асфальте. На каждом углу стоял полисмен, пропускавший машины без задержки. Куда его везут? Может быть, он будет сидеть в тюрьме на Южной стороне? Может быть, его везут в полицейский участок Гайд-парка? Они доехали до Сорок седьмой улицы и свернули на восток, к Коттедж Гроув-авеню. На углу бульвара Дрексель они снова свернули на север. Он наклонился вперед и замер. На этой улице жил мистер Долтон. Что они хотят делать? Машины замедлили ход и остановились у ворот знакомого особняка. Зачем его сюда привезли? Он взглянул на лица полисменов, сидевших с ним рядом; они молча смотрели прямо перед собой. Вдоль тротуаров, впереди и сзади, цепью стояли полисмены с револьверами наготове. Все окна соседних домов были полны белых лиц. Из ворот и подвалов выбегали люди и спешили к особняку. Полисмен с золотой бляхой на груди подошел к машине, распахнул дверцу, мельком глянул на Биггера и повернулся к шоферу: - Давайте, ребята, вытаскивайте его. Его вывели на тротуар. Густая плотная толпа уже стояла на тротуарах, в подворотнях, в палисадниках, за спинами полисменов. Он услышал, как один белый мальчик крикнул: - Этот черномазый убил мисс Мэри! Его повели во двор, заставили подняться по ступеням крыльца; с минуту он стоял перед парадной дверью дома Долтонов, той самой дверью, у которой он так смиренно ожидал с кепкой в руке почти неделю тому назад. Дверь отворилась, его повели по коридору вглубь и потом на второй этаж, к комнате Мэри. Ему вдруг не хватило воздуху. Зачем они привели его сюда? Снова пот прошиб его с головы до ног. Надолго ли хватит у него сил, не упадет ли он опять в обморок? Его втолкнули в комнату. Она была полна вооруженных полисменов и репортеров с аппаратами наготове. Он огляделся; комната была такая же, как в ту ночь. Вот кровать, на которой он задушил Мэри. Часы со светящимся циферблатом на туалетном столике. Те же занавеси на окнах, и шторы подняты до самого верха, как было тогда, когда он стоял в двух шагах от окна и смотрел, как миссис Долтон в белой развевающейся одежде, протянув руки, ощупью продвигается вперед в синеватом полумраке комнаты. Он чувствовал на себе взгляды всех, и тело его цепенело, наливаясь злобой и стыдом. Человек с золотой бляхой на груди, подошел к нему и заговорил, негромко и мягко: - Ну, Биггер, будь умницей. Возьми себя в руки и не артачься. Мы хотим, чтобы ты нам показал все, как было в ту ночь, потихонечку, не торопясь, понимаешь? И пусть тебя не смущает, что эти джентльмены будут снимать. Повторяй все движения, которые ты тогда делал... Биггер вспыхнул; все его тело напряженно вытянулось, и ему показалось, что он вырос на целый фут. - Ты не бойся, - сказал человек со звездой. - Никто тебе ничего не сделает. Начинай. Оскорбление жгло Биггера. - Не бойся. Покажи все, что ты делал. Он не шевелился. Человек со звездой взял его за руку и потянул к кровати. Он с силой рванулся назад. Раскаленное кольцо сдавило ему горло. Зубы были стиснуты так крепко, что заговорить он не мог бы, даже если б хотел. Он прижался спиной к стене и опустил глаза, горевшие злобой. - В чем дело, что с тобой? Губы Биггера раздвинулись, обнажив белые зубы. И сейчас же он зажмурил глаза; лампочки сверкнули, и он понял, что его сняли так, жмущегося к стене, с оскаленными зубами. - А, боишься! А тогда ты не боялся, когда был здесь ночью один с девушкой? Биггеру захотелось набрать побольше воздуху в легкие и крикнуть изо всех сил: "Нет, боялся! Боялся!" Но кто ему поверит? Так он и пойдет на смерть, даже не попытавшись объяснить этим людям все, что он чувствовал в ту ночь. Человек со звездой заговорил опять, но уже совсем другим тоном: - Слушай, парень. Мы с тобой разговариваем по-хорошему, но можем и иначе поговорить, понял! Учти это. Ну, живо, марш к кровати и показывай, как ты изнасиловал и убил девушку! - Я ее не насиловал, - сказал Биггер, с трудом шевеля непослушными губами. - Ну, ну, ладно. Тебе уж теперь нечего терять. Показывай, и все тут. - Я не хочу. - Ты _должен_! - Я _не должен_. - Ну так мы тебя _заставим_! - Вы меня можете заставить только умереть, больше ничего! И в ту минуту, когда он это произнес, ему захотелось, чтоб они застрелили его, чтоб он мог освободиться от них навсегда. Подошел еще один человек с золотой бляхой на груди. - Брось ты его. У нас есть все, что нам нужно. - Думаешь, не стоит? - Ну конечно. На кой черт тебе это? - Ладно. Ребята, ведите его обратно в машину. Ему опять защелкнули наручники на запястьях и повели его вниз. Еще до того, как парадная дверь растворилась, он услышал приглушенный гул голосов. Сквозь дверное стекло видно было, что во всю ширину улицы толпятся белые, под солнцем, на холодном ветру. Его вывели на крыльцо, и гул усилился; когда толпа увидела его, гул перешел в оглушительный рев и продолжал нарастать с каждой минутой. Полисмены окружили его со всех сторон и поволокли на мостовую, к машине. - Черная обезьяна! - Пристрелить эту сволочь! Горячий плевок шлепнулся ему в лицо. Кто-то хотел на него броситься, но полисмены оттащили. Вдруг что-то блеснуло перед ним в высоте; он поднял голову. На крыше дома напротив пылал деревянный крест. Он сразу понял, что это как-то связано с ним. Но зачем они жгут крест? Он смотрел, и ему вспомнилось потное лицо черного проповедника, приходившего к нему утром в камеру, и его торжественные и проникновенные слова об Иисусе, о кресте, который есть у каждого из нас, и о том, как Иисус нес свой крест, прокладывая путь, показывая пример смерти, любви и вечной жизни. Но такой вот горящий крест на крыше он видел в первый раз. Может быть, белые люди тоже хотят, чтоб он возлюбил Иисуса? Ветер раздувал пламя, и слышно было, как оно гудит. Нет! Это нехорошо; нельзя жечь крест. Он стоял у машины, ожидая, когда его втолкнут туда, и, не двигаясь, удивленно расширив глаза, силился что-то вспомнить. - А, увидел! - Смотрит, смотрит! Лица и глаза вокруг него были совсем не такие, как у черного проповедника, когда тот говорил об Иисусе и любви его, о его смерти на кресте. Крест, о котором рассказывал проповедник, был кровавый, а не огненный; утешительный, а не грозный. Он внушал благоговение, изумление, а не ужас. Думая о нем, хотелось встать на колени и плакать, а этот крест вызывал желание клясть и убивать. Биггер вспомнил о крестике, который проповедник надел ему на шею; он почувствовал его на груди, маленький образ того же креста, который горел на крыше, и ледяной ветер с яростным, свистом разметывал язычки огня по холодному синему небу. - Сжечь его! - Убить его! Он вдруг понял: то был не крест Иисуса, то был крест ку-клукс-клана. Крест, висевший у него на шее, говорил о спасении, а они жгли на крыше другой, чтобы он узнал, как они ненавидят его. Нет! Он не хочет! Значит, проповедник обманул его. Он почувствовал, что предан. Ему захотелось сорвать с шеи крест и бросить. Его втащили в машину, и он сел между двумя полисменами, по-прежнему глядя с испугом на горящий крест. Завыли сирены, и машины плавно понеслись по запруженным народом улицам; крест на груди причинял Биггеру боль, точно нож, направленный в сердце. У него сводило пальцы от желания сбросить его; ему казалось, что это дурной, колдовской талисман, который теперь наверняка накличет на него смерть. Машины, все так же одна за другой, проехали по Стэйт-стрит, потом повернули к западу, на Двадцать шестую. Прохожие на тротуарах останавливались и смотрели им вслед. Минут через десять шофер затормозил у высокого белого здания; Биггера повели по лестницам, по длинным коридорам и наконец втолкнули в камеру. С него сняли наручники, дверь захлопнулась со звоном. Полисмены не уходили и с любопытством разглядывали его. Задыхаясь, не помня себя, он рванул рубашку на груди. Он схватился за крест и сдернул его с шеи. Он швырнул его в угол, выкрикнув вдогонку проклятие, похожее на стон: - Не надо мне! Полисмены ахнули и недоуменно уставились на него: - Ты что делаешь, разве можно? Это же твой _крест_! - Я и без креста могу умереть! - Тебе теперь, кроме бога, надеяться не на кого. Подумай о своей душе! - Нет у меня души! Один из полисменов подобрал крест с пола и протянул ему: - Возьми надень. Это ведь крест _божий_! - Не надо мне его! - Брось, не уговаривай! - сказал другой полисмен. Они бросили крест на пороге и ушли. Он поднял его и снова отшвырнул. Он устало прислонился к решетке, обессиленный. Чего они хотят от него? Он услышал шаги и поднял голову. По коридору шел белый человек, а за ним негр. Он выпрямился и замер. Это был старик проповедник, тот самый, что приходил к нему утром. Белый человек стал возиться с замком, отпирая камеру. - Уходите! - закричал Биггер. - Сын мой, - попробовал увещевать его проповедник. - Уходите! - Что с тобой, сын мой? - Забирайте своего Иисуса и проваливайте! - Опомнись, сын мой. Ты сам не знаешь, что говоришь. Дай мне помолиться за тебя! - За себя молитесь! Белый сторож схватил проповедника за рукав и сказал, указывая на крест на полу: - Смотрите, преподобный, он бросил свой крест. Проповедник посмотрел и сказал: - Не плюй в лицо господу, сын мой! - Я сейчас вам плюну в лицо, если вы не отстанете, - сказал Биггер. - Его красные накрутили, - сказал сторож и благочестиво притронулся пальцами ко лбу, груди, правому плечу, а потом левому: он осенял себя крестным знамением. - Враки! - закричал Биггер. Слова, кипя, выплескивались из него, и он сам был похож на пылающий крест. - Я вам говорю, уходите! Если вы сюда войдете, я вас убью! Оставьте меня в покое! Старый негр спокойно нагнулся и, просунув руку сквозь решетку, достал крест. Сторож повернул ключ в замке, и дверь распахнулась. В ту же минуту Биггер подскочил, вцепился в стальные прутья двери и яростно толкнул ее назад. Дверь захлопнулась с такой силой, что сбила проповедника с ног. Отголоски удара стали о сталь разнеслись, перекатываясь, по коридору и замерли где-то далеко. - Уж лучше вы его не трогайте, - сказал сторож. - Видите, совсем взбесился. Проповедник медленно поднялся и подобрал с вола свою шляпу, Библию и крест. Он постоял с минуту, потирая ладонью ушибленное лицо. - Будь по-твоему, сын мой. Оставляю тебя наедине с господом, - вздохнул он и бросил крест обратно в камеру. Проповедник зашагал по коридору. Сторож пошел за ним следом. Биггер остался один. Его волнение было так велико, что он ничего не видел и не слышал. Постепенно напряжение ослабло. Он увидел крест, схватил его и долго держал, крепко сжимая в пальцах. Потом он размахнулся и швырнул его сквозь решетку. Крест негромко стукнул о стену коридора и упал на цементный пол. Нет, не нужно ему больше ни малейшего проблеска надежды. Это было хуже всего; он поддался на уговоры проповедника, и где-то в глубине у него шевельнулось чувство, будто что-то еще может случиться. Что ж, вот и случилось: крест, который проповедник надел ему на шею, сожгли у него на глазах. Когда приступ отчаяния прошел, он поднялся с пола. Сквозь туман, который еще стоял перед глазами, он увидел людей, разглядывавших его из-за решеток других камер. Он услышал негромкий гул голосов, и в ту же минуту его сознание отметило: даже здесь, в окружной тюрьме, негры содержатся отдельно от белых. Он лежал на койке с закрытыми глазами, и от темноты ему было немного легче. Временами по телу пробегала судорога, отголосок бушевавшей в нем бури. В каком-то маленьком, уголке сердца созревала суровая решимость не верить больше никому и ничему. Даже Джану. Даже Максу. Может быть, они и хорошие люди, но начиная с этого часа все, что бы он ни делал и ни думал, должно исходить от него, и только от него самого. Хватит с него крестов на груди, внезапно охваченных пламенем. Его волнение постепенно улеглось. Он открыл глаза. Он услышал легкий стук в стену. Потом звучный шепот: - Эй ты, новичок! Он сел на койке, недоумевая, что им от него нужно. - Это тебя, что ли, поймали по долтоновскому делу? У него сжались кулаки. Он снова лег. Он не хотел разговаривать с ними. Они были не его породы. Он чувствовал, что преступления, которые привели их сюда, ничего общего не имеют с тем, что он сделал. Он не хотел разговаривать с белыми, потому что они - белые, но он не хотел разговаривать и с неграми, потому что ему было стыдно. У них, у своих, он вызвал бы слишком большое любопытство. Он долго лежал так, ни о чем не думая, потом вдруг услышал, что стальная дверь камеры отворяется. Он взглянул и увидел белого человека, в руках у которого был поднос с едой. Он сел, спустил ноги, и человек поставил поднос на койку рядом с ним. - Это тебе твой адвокат прислал, приятель. Хороший у тебя адвокат, - сказал он. - Послушайте, нельзя ли мне газету? - спросил Биггер. - Газету? - повторил тот, почесывая затылок. - Ага, газету... Да нет, что ж, можно. На вот тебе мою. Я уже прочел. Да, еще твой адвокат велел сказать, что пришлет тебе костюм. Биггер уже не слушал; не обращая внимания на еду, он развернул газету. Он ждал только, когда захлопнется дверь камеры. Когда лязгнул замок, он наклонился вперед и приготовился читать, но вдруг задумался о человеке, который только что вышел из камеры, о его непривычно дружелюбном обращении. В те несколько минут, что этот человек провел здесь, он не испытывал ни страха, ни беспомощности загнанного зверя. Человек держал себя просто, деловито. Биггер не мог понять, в чем тут дело. Он приблизил газету к глазам, и стал читать. ПРЕСТУПНИК-НЕГР СОЗНАЛСЯ В ДВОЙНОМ УБИЙСТВЕ. ПОТРЯСЕНИЕ УБИЙЦЫ ПРИ ВИДЕ ТЕЛА ЖЕРТВЫ. ЗАСЕДАНИЕ ОБВИНИТЕЛЬНОЙ КАМЕРЫ НАЗНАЧЕНО НА ЗАВТРА. КРАСНЫЕ ВЗЯЛИ НА СЕБЯ ЗАЩИТУ ПРЕСТУПНИКА. Он пробегал строчки глазами в поисках какого-нибудь намека на ожидающую его судьбу. "...убийца, несомненно, понесет высшую кару за свои преступления... виновность можно считать установленной... остается установить, сколько еще аналогичных преступлений он успел совершить... попытка напасть на убийцу во время предварительного разбирательства..." И дальше: "В беседе по поводу выступления коммунистов в защиту чернокожего насильника и убийцы мистер Дэвид А.Бэкли, прокурор штата, заявил нам следующее: "Чего еще ждать от таких людей? Я считаю, что эту заразу надо вырвать с корнем. Мое глубокое убеждение, что, досконально изучив деятельность красных в нашей стране, можно найти ключ ко многим нерасследованным преступлениям". Будучи спрошен о том, какое влияние может оказать процесс Томаса на апрельские выборы, на которых мистер Бэкли выступает в качестве кандидата в преемники самому себе, он вынул красную гвоздику из петлицы своей визитки и со смехом отмахнулся ею от репортеров". Вдруг раздался протяжный вопль; Биггер уронил газету, вскочил на ноги и бросился к решетке посмотреть, что случилось. В коридоре шесть белых людей боролись с каким-то негром. Они тащили его за ноги и остановились прямо против камеры Биггера. Дверь камеры распахнулась, и Биггер попятился к койке, раскрыв рот от удивления. Негр извивался и корчился в руках у белых, безуспешно пытаясь высвободиться. - Пустите меня! Пустите! - кричал он. Они приподняли его и бросили в камеру, потом заперли дверь и ушли. С минуту негр лежал неподвижно на цементном полу, потом, вскочил и бросился к двери. - Отдайте мои бумаги! - закричал он. Биггер увидел его лицо; глаза у него были налиты кровью, в углах губ белела пена. Пот блестел на коричневой коже. Он сжимал прутья решетки с такой исступленной силой, что при крике все его тело сотрясалось. Видя его отчаяние, Биггер удивился, почему ему не отдают то, что у него ваяли. - Вам это так не пройдет! - ревел негр. Биггер подошел к нему и положил ему руку на плечо. - Что такое они у тебя забрали? - спросил он. Но тот продолжал кричать, не обращая на него внимания. - Я буду жаловаться на вас президенту, слышите! Отдайте мне мои бумаги или выпустите меня сейчас же отсюда, белая сволочь! Вы хотите уничтожить все мои доказательства! Хотите замазать свои преступления! Не удастся! Я расскажу о них всему миру! Я знаю, зачем вы меня посадили за решетку! Это все профессор! Но ему это так не пройдет... Биггер смотрел на него со страхом в невольным интересом. В возбуждении этого человека по поводу его пропажи, в чем бы она ни заключалась, было что-то неестественное. И все же его отчаяние казалось искренним; оно действовало на Биггера, властно требуя сочувствия. - Идите сюда! - кричал негр. - Отдайте мне мои бумаги, а не то я пожалуюсь президенту, и вы будете отстранены от должности... Что за бумаги они у него отняли? Биггер ничего не понимал. О каком это президенте он все твердит? И кто такой профессор? Среди криков негра Биггер услышал чей-то голос, звавший его. - Эй ты, новичок! Биггер, осторожно обойдя яростно бившегося негра, подошел к двери. - Он не в себе! - сказал ему белый человек, сидевший в одной из камер напротив. - Скажи им, чтобы его от тебя убрали. Он тебя придушит. Он слишком много сидел над книгами в университете, вот и заучился. Он писал книгу про то, как живут негры, и теперь уверяет, что у него украли все его записки. Он говорит, что доискался до причины, почему белые обижают негров, и теперь он все объяснит президенту, и президент сделает так, что больше этого не будет. Совсем свихнулся, понимаешь? Он говорит, это университетский профессор велел его посадить в тюрьму. Его зацапали сегодня утром в вестибюле почтамта: он пришел туда в одном нижнем белье, с президентом собрался беседовать... Биггер отпрянул назад, к койке. Весь его страх смерти, вся ненависть и стыд стушевались перед одной пугающей мыслью: что, если этот несчастный кинется на него? Негр все еще тряс решетку, продолжая кричать. Он был такого же роста, как Биггер. У Биггера возникло странное ощущение, что все его чувства обрели временное равновесие на волоске, которым была его усталость, и что неистовство этого человека вновь втянет его в кипящий водоворот. Он лежал на койке, обхватив голову руками, мучимый безотчетной тревогой, лежал и слушал вопли негра, хотя самое лучшее для него было бы их не слышать. - Вы боитесь меня! - кричал негр. - Потому-то вы меня сюда и упрятали! Но я все расскажу президенту! Я скажу ему, что вы сослали нас всех на Южную сторону и заставляете жить в таких условиях, что каждый десятый из нас неминуемо сходит с ума! Я скажу ему, что вы сбываете в Черном поясе все испорченные продукты, и притом за двойную цену! Я скажу, что вы берете с нас налоги, а больниц для нас не строите! Я скажу, что наши школы так переполнены, что в них процветают все пороки! Я скажу, что вы нанимаете нас на работу в последнюю очередь, а увольняете в первую! Я все скажу президенту, и Лиге наций тоже... Арестанты в других камерах зашумели. - Заткнись ты, псих! - Уберите его отсюда! - Выбросьте его вон! - Ну тебя к черту! - Не запугаете! - заревел негр. - Я вас знаю. Они подсадили вас сюда, чтобы вы подглядывали за мной! Поднялся невообразимый гомон. Но по коридору уже бежали несколько человек в белых халатах, с носилками. Они отперли камеру, схватили кричащего негра, надели на него смирительную рубашку, уложили на носилки и унесли. Биггер сел на койку и уставился в пространство тупым, безнадежным взглядом. Он слышал, как арестанты переговариваются из камеры в камеру. - Что это у него-украли? - Да ничего! Он просто полоумный! Наконец все успокоились. В первый раз с тех пор, как его поймали, Биггеру захотелось, чтобы возле него кто-то был, чтобы ему было за что физически уцепиться. Он обрадовался, когда лязгнул ключ в замке. Он сел, над ним стоял сторож. - Выходи, парень. Адвокат пришел. Ему надели наручники и повели его по коридору в маленькую комнатку, посреди которой стоял Макс. Стальные кольца у него на руках разомкнули и втолкнули его в комнату, он услышал, как за ним захлопнулась дверь. - Садитесь, Биггер. Ну как вы? Биггер присел на кончике стула и ничего не отвечал. Комната была очень маленькая. С потолка спускалась одна лампочка под желтым шаровидным колпаком. Единственное окно было забрано решеткой. Кругом стояла тишина. Макс сел напротив Биггера, глаза Биггера встретились с его глазами и сейчас же опустились. Биггеру казалось, что вот он сидит и держит в руках всю свою жизнь и растерянно ожидает, чтобы Макс сказал ему, что с ней делать; и от этого он чувствовал ненависть к самому себе. Его вдруг охватило желание исчезнуть, перестать существовать. Он был слишком слаб, или мир был слишком силен; он сам не знал, что вернее. Много раз он пытался создать свой собственный мир, в котором можно было бы жить, и всякий раз он терпел неудачу. И вот опять он ждет, чтобы кто-то ему что-то сказал; опять он застыл на грани между самостоятельным действием и свершением чужой воли. Что же, ему все еще мало ненависти и страха? Чем теперь может помочь ему Макс? Даже если Макс честно приложит все старания, тысячи белых рук протянутся, чтобы помешать ему. Пусть лучше идет домой. У него зашевелились губы, чтобы заговорить, чтобы попросить Макса уйти; но слова не вышли. Он понял, что даже в этих словах обнаружит крушение последней надежды и тем предаст свою душу на еще больший позор. - Я для вас купил костюм, - сказал Макс. - Завтра утром вам его передадут, и вы его сейчас же наденьте. Нужно, чтобы вы явились в обвинительную камеру в приличном виде. Биггер ничего не говорил, он только глянул на Макса и снова отвел глаза. - О чем вы задумались, Биггер? - Ни о чем, - пробормотал он. - Ну вот что, Биггер. Я хочу, чтобы вы мне рассказали о себе... - Не стоит вам, стараться, мистер Макс! - вдруг выпалил Биггер. Макс пристально посмотрел на него: - Вы в самом деле так думаете, Биггер? - А как же еще тут можно думать? - Биггер, я буду с вами откровенен. Я вижу только один выход: признание вины. Можно просить о помиловании, о пожизненном заключении... - Лучше умереть! - Глупости. Вы должны жить. - Для чего? - Разве у вас нет желания бороться? - Что я могу? Я уже попался. - _Так_ умереть вы не должны, Биггер. - Мне все равно, _как_ умереть, - сказал он; но голос у него сорвался. - Слушайте, Биггер, то море ненависти, которое вы увидели теперь, в сущности, окружало вас всю жизнь. И именно поэтому вы _должны_ бороться. Если им удастся сломить вас, значит, им и других ничего не стоит сломить. - Пусть так, - тихо сказал Биггер, сложив руки на коленях и глядя в черный пол. - Но я ведь не могу победить. - Прежде всего, Биггер, скажите: вы мне доверяете? Биггер рассердился. - Вы ничем не можете помочь, мистер Макс, - сказал он, взглянув прямо в глаза Максу. - Но вы мне доверяете, Биггер? - повторил Макс свой вопрос. Биггер отвел глаза. Он чувствовал, что чем дальше, тем труднее ему будет сказать Максу, чтобы он ушел. - Не знаю, мистер Макс. - Биггер, у меня лицо белое, - сказал Макс. - И я знаю, что почти все белые лица, которые вам приходилось встречать, отпугивали вас, хотя, может быть, и помимо собственной воли. Каждый белый человек считает своим долгом удерживать негра на приличном расстоянии. Часто он сам даже не знает, зачем он это делает, а все-таки делает. Вот так обстоит дело, Биггер. Но тем не менее я хочу убедить вас, что мне вы можете доверять. - Не стоит, мистер Макс. - Вы не хотите, чтобы я вел ваше дело? - Вы мне ничем не поможете. Я попался. Биггер понимал: Макс старается внушить ему, что он, Макс, принимает его точку зрения на вещи; и от этого ему было так же не по себе, как тогда в машине, когда Джан пожал ему руку. От этого в нем снова остро и мучительно оживала мысль о том, что он - черный, и страх и стыд, неразрывные с этой мыслью; и за все это он начинал ненавидеть самого себя. Он верил Максу. Ведь Макс хочет его защищать, хотя и знает, что навлечет на себя недовольство всех остальных белых. Но едва ли Макс сумеет убедить его в чем-либо таком, что позволит ему спокойно пойти на смерть. Едва ли сам господь бог это сумел бы. Судя по тому, что он чувствует сейчас, им придется тащить его к стулу силой - так, как они тащили его вниз по лестнице, когда поймали. И он не хотел, чтобы играли на его чувствах; он опасался новой ловушки. Если он признает, что верит Максу, и будет поступать, как подскажет ему эта вера, не кончится ли это тем же, чем и всякое проявление веры? Ему хотелось верить; но он боялся. Он чувствовал, что должен был бы пойти Максу навстречу; но как и всегда, когда с ним заговаривали белые, у него являлось такое ощущение, будто он пойман на Ничьей Земле. Он сидел на стуле сгорбившись, понурив голову и смотрел на Макса только тогда, когда Макс не смотрел на него. - Сигарету, Биггер? - Макс поднес ему огня, потом закурил сам; несколько минут они курили молча. - Биггер, я ваш адвокат. Я хочу, чтобы мы с вами говорили откровенно. Я обещаю вам сохранить все в строжайшей тайне... Биггер пристально посмотрел на Макса. Ему стало жаль этого белого. Он видел, что Макс боится, как бы он совсем не отказался говорить. А обидеть Макса ему не хотелось. Он решительно наклонился вперед. Что ж, говорить так говорить. Рассказать ему все. Покончить с этим, и чтобы Макс ушел. - А мне все равно, что я сейчас говорю или делаю... - Совсем не все равно, - живо перебил его Макс. На какую-то долю секунды Биггеру вдруг захотелось смеяться, потом это прошло. Макс от души стремился помочь ему, а он должен был умереть. - Может быть, и не все равно... - протянул Биггер. - Если вам все равно, что вы говорите и делаете, почему же вы сегодня отказались воспроизвести сцену убийства в доме Долтонов? - Для _них_ я ничего не хочу делать. - Почему? - Они ненавидят негров, - сказал он. - Но _почему_, Биггер? - Я не знаю, мистер Макс. - Биггер, вы разве не знаете, что они не только негров ненавидят? - Кого же еще? - Они ненавидят профсоюзы. Они ненавидят всех, кто старается сплотить людей. Они ненавидят Джана. - Но негров они ненавидят больше, - сказал Биггер. - С профсоюзными организаторами они никогда не сделают того, что со мной. - Делают и хуже. Вам так кажется, потому что цвет вашей кожи помогает им выделять вас, обособлять, эксплуатировать. Но точно так же они поступают и с другими. Они ненавидят меня, потому что я стараюсь помочь вам. Они пишут мне письма, в которых называют меня "поганым жидом". - Они меня ненавидят; больше я ничего не знаю, - угрюмо сказал Биггер. - Биггер, прокурор штата дал мне экземпляр признания, которое вы подписали. Скажите, вы ему говорили правду? - Да. Что мне еще было делать? - Теперь, Биггер, скажите мне вот что. Зачем вы все это сделали? Биггер вздохнул, пожал плечами и сделал глубокую затяжку. - Не знаю, - сказал он. Дым, клубясь, выходил из его ноздрей. - Это было обдумано заранее? - Нет. - Вам кто-нибудь помогал? - Нет. - Были у вас раньше когда-нибудь подобные мысли? - Нет. - Как же это вышло? - Так вот вышло, мистер Макс. - Вы жалеете об этом? - Чего жалеть? От этого мне легче не будет. - И вы совсем не можете объяснить, почему вы это сделали? Биггер смотрел прямо перед собой расширенными, блестящими глазами. Разговор с Максом вновь пробудил в нем настоятельную потребность заговорить, рассказать, попытаться объяснить свои чувства. Волна возбуждения захлестнула его. Вот протянуть бы руки и высечь из пустого пространства конкретные, осязаемые причины, заставившие его совершить убийство. Так ясно он ощутил их. Если б ему удалось это сделать, сковывавшее его напряжение разрядилось бы навсегда; он мог бы сидеть и ждать, пока ему не скажут идти к стулу; а когда скажут - спокойно пойти. - Мистер Макс, я не знаю. У меня тогда все смешалось. Я столько чувствовал, и все разное. - Вы ее изнасиловали, Биггер? - Нет, мистер Макс. Не трогал ее. Но кто мне поверит? - Но вы думали об этом до того, как миссис Долтон вошла в комнату? Биггер покачал головой и судорожно стал тереть руками глаза. Он почти забыл о присутствии Макса. Он старался нащупать ткань своих ощущений, старался ухватить их смысл. - Не знаю, не знаю. Немножко было это со мной. Да, пожалуй, что так. Я был пьяный, и она была пьяная, вот откуда оно и взялось. - Но вы изнасиловали ее или нет? - Нет. Но все скажут, что да. Какая разница? Я негр. Оли говорят, что все негры так делают. Так не все ли равно, было это или нет? - Вы с пей давно были знакомы? - Несколько часов. - Она вам нравилась? - _Нравилась_? Это вырвалось у него таким надсадным криком, что Макс вздрогнул. Биггер вскочил на ноги. Зрачки его расширились, руки поднялись и, дрожа, повисли в воздухе. - Ну, ну, Биггер! Биггер... - сказал Макс. - Нравилась? Да я ненавидел ее! Один бог знает, как я ее ненавидел! - закричал он. - Сядьте, Биггер! - Я и теперь ее ненавижу, вот хоть она и умерла, а, видит бог, ненавижу... Макс схватил его за плечи и заставил сесть. - Перестаньте волноваться, Биггер, слышите? Успокойтесь! Биггер затих, только глаза его беспокойно блуждали по сторонам. Наконец он опустил голову и переплел пальцы. Нижняя губа слегка отвисла. - Значит, вы ее ненавидели? - Да. И ничуть мне не жалко, что она умерла. - Но что же она вам сделала? Вы сами сказали, что только что познакомились с ней. - Не знаю. Ничего такого она мне не сделала. - Он помолчал и нервно провел рукою по лбу. - Она... Это... Черт, нет, я не знаю. Она меня все расспрашивала. Она как-то так все говорила и делала, что я сразу возненавидел ее. Она все во мне перевернула. Я чуть не плакал от злости... - Он оборвал на высокой, жалобной ноте. Он облизнул губы. Мысль его запуталась в сетке смутных побочных ассоциаций: он представил себе свою сестренку Веру, как она сидит на краешке стула и плачет оттого, что он "подсматривал" и ей стыдно; он представил, как она вскакивает и бросает в него туфлю. Он растерянно покачал головой. - Она все приставала ко мне, мистер Макс, расскажи ей, как живут негры. Она села рядом со мной впереди... - Но, Биггер, за это ведь нельзя возненавидеть человека. Она вам желала добра... - Добра? Нет, черта с два, никакого она мне добра не желала! - Как это - нет! Она держала себя с вами как человек с человеком. - Мистер Макс, у нас все по-разному. Что вам кажется добром, то на самом деле совсем не добро. Я ведь про нее ничего не знал. Я только знал, что из-за таких, как она, белые убивают негров. И живем мы совсем в разных местах. А тут она вдруг со мной так. - Вы должны были понять, Биггер. Она себя держала с вами так, как умела. Биггер озирался по сторонам, не зная, что ответить. Он понимал, что его поступки кажутся непоследовательными, и он уже отказался от мысли дать им последовательное объяснение. Руководствуясь только инстинктивным чувством, он отвечал Максу. - Ну и я себя с ней держал так, как умел. Она богатая. Такие, как она, всему хозяева на земле. Такие, как она, говорят, что негры все равно что собаки. Они нас заставляют делать только то, что _они_ хотят... - Но, Биггер, ведь _эта_ девушка хотела помочь вам! - Мне этого не было видно. - А что же она должна была делать, чтоб это было видно? - Не знаю, мистер Макс. Белые и негры - чужие друг другу. Мы не знаем, что у них на уме, они не знают, что у нас на уме. Может, она и хотела мне добра; только этого не было видно. По-моему, она все делала и говорила так же, как и все белые люди... - За это ее нельзя винить, Биггер. - У нее кожа такая же белая, как и у всех у них, - сказал Биггер, как бы защищаясь. - Я одного не понимаю, Биггер. Вы говорите, что ненавидели ее, и вместе с тем сами сказали, что она вызывала у вас желание, когда вы были с ней вдвоем в комнате, оба пьяные... - Да, - сказал Биггер, кивнув головой и рукой вытирая губы. - Да. Чудно, верно? - Он затянулся дымом. - Да, наверно, так получилось потому, что я знал, что этого нельзя. Наверно, потому, что белые говорят, будто мы все это делаем. Мистер Макс, вы знаете, что они про нас еще говорят? Они говорят, что если у негра триппер, так он старается изнасиловать белую женщину, потому что негры верят, будто от этого триппер проходит. Вот они что _говорят_. И они _верят_ этому. Господи, мистер Макс, да если про тебя говорят такое, так лучше тебе и не родиться. Что толку? Ну было это со мной, когда я ее принес наверх, в ее комнату. Все равно ведь они про нас так говорят; для того и говорят, чтобы убивать нас. Они проводят черту и говорят: вот твоя сторона, и тут ты сиди. А что там нет хлеба, на этой стороне, это им все равно. Можешь умереть, им все равно. А потом еще про тебя говорят такие вещи, и стоит тебе перейти черту, как тебя убивают. Тогда уж сам бог велел тебя убить. Всякий рад тебя убить тогда. Да, было это со мной, может, потому и было, что так говорят. Может, потому именно и было. - Вы хотите сказать, что вам хотелось бросить им вызов? Хотелось показать, что вы смеете, что вам все равно? - Не знаю, мистер Макс. Но что мне было терять? Все равно рано или поздно я бы им попался. Я негр. Хоть бы я и не сделал ничего, все равно я бы попался. Стоит только кому-нибудь указать на меня белым пальцем, и мне конец. Разве не так? - Но почему, когда миссис Долтон вошла в комнату, вы не рассказали ей, в чем дело? И ничего бы тогда не случилось... - Господи, мистер Макс, когда я повернулся и увидел, что старуха идет к кровати, я уже ничего не мог. Я просто себя не помнил... - То есть как? Вы потеряли сознание? - Нет, нет... Я все понимал, что делаю. Но я не мог не делать. Понимаете? Ну вот как будто кто-то другой влез в мою шкуру и стал делать все за меня... - Биггер, скажите, вы чувствовали к Мэри более сильное влечение, чем к женщинам вашей расы? - Нет. Они так говорят. Но только это неправда. Я ее и тогда ненавидел, и теперь ненавижу. - Хорошо, а Бесси почему вы убили? - Чтобы она не разболтала. Мистер Макс, после того как я убил белую женщину, уже не трудно было еще кого-нибудь убить. Я тут не раздумывал много. Я знал, что нужно убить Бесси, и я ее убил. Я хотел убежать из Чикаго... - Вы ненавидели Бесси? - Нет. - Любили ее? - Нет. Просто я боялся. Я в Бесси не был влюблен. Она была моя девушка, и больше ничего. Я вообще никогда не был влюблен. Я убил Бесси, чтоб спастись. Должна же у парня быть девушка, ну вот, у меня была Бесси. И я убил ее. - Скажите мне, Биггер, когда вы почувствовали ненависть к Мэри? - Сразу, как только я ее увидел, как только она со мной заговорила. Кажется, я ее ненавидел, даже когда не знал еще... - Но _почему_? - Я ведь вам сказал. Такие, как она, нам ничего делать не дают. - А что бы вы хотели делать, Биггер? Биггер вздохнул и опять глубоко затянулся. - Да ничего такого определенного. Но только я хотел, чтоб можно было делать то, что делают другие. - И оттого, что этого нельзя было, вы возненавидели эту девушку? Опять Биггер почувствовал, что в его поступках нет последовательности, и опять он обратился к своим чувствам за правильным ответом для Макса. - Мистер Макс, когда человеку постоянно говорят, что можно и чего нельзя, надоедает в конце концов. Ведь как живешь - пробавляешься мелочами. То ботинки чистишь, то улицы подметаешь - что придется... Заработки такие, что не прокормишься. Каждый день ждешь, вот-вот уволят. В конце концов выматываешься до того, что уж и не ждешь ничего хорошего. Только мечешься с утра до ночи по чужой указке. Даже человеком себя больше не чувствуешь. Так только, со дня на день перебиваешься, работаешь, чтобы все шло, как идет, чтоб другие жить могли. Знаете, мистер Макс, я вот часто думаю о белых... Он замолчал. Макс наклонился вперед и дотронулся до его колена. - Продолжайте, Биггер. - Ну вот, у них ведь все есть. Они тебе места не оставляют на земле. Они как бог... - Он проглотил слюну, закрыл глаза и вздохнул. - Даже думать они тебе не дают о том, о чем хочется. Так тебя гонят и теснят, что только об этом и можешь думать, больше ни о чем. Они убивают тебя раньше, чем твоя смерть придет. - Но, Биггер, значит, что-то вам все-таки сильно хотелось делать, раз вы их так возненавидели за то, что они помешали вам? - Нет... Ничего мне не хотелось. - Но ведь вы сами сказали: Мэри и такие, как она, не дают вам ничего делать. - А что я могу хотеть? Я ничего не знаю. У меня никогда не было случая стать чем-нибудь. Я простой негр, а законы пишут белые. - Но кем бы вам хотелось стать? Биггер долго молчал. Потом он засмеялся, без звука, без движения губ, просто его легкие три раза коротко и энергично вытолкнули через ноздри воздух. - Одно время мне хотелось стать летчиком. Но они не дали бы мне поступить в школу, где этому учат. Они выстроили большую школу, а потом обвели ее чертой и сказали, что только те, кто живет внутри черты, могут в ней учиться. А раз так, значит, неграм туда дороги нет. - А еще что? - Ну, одно время в армию думал пойти. - Почему же не пошли? - К черту, там все то же самое. Что может там делать негр - только рыть окопы. А во флоте - мыть посуду и скрести полы. - И больше вам никогда ничего не хотелось? - Не помню. Не все ли равно теперь? Моя песенка спета... Я попался - и умру. - Расскажите мне, о чем вы еще _думали_, что вам нравилось? - Иметь свой бизнес тоже хорошо. Но откуда негру стать дельцом? У нас нет денег. У нас нет ни шахт, ни железных дорог - ничего. Они не хотят, чтобы у нас что-нибудь было. Они хотят, чтобы мы сидели в своем закутке... - А вы не хотели сидеть? Биггер глянул на него, сжав губы. Лихорадочная гордость блеснула в его налитых кровью глазах. - _Не хотел_, - сказал он. Макс посмотрел на него и вздохнул. - Слушайте, Биггер. Вы мне рассказывали о том, чего не могли делать. Но кое-что вы сделали. Вы совершили два преступления. Чего вы ждали от них? Биггер встал и засунул руки в карманы. Потом он прислонился к стене и рассеянно уставился в пространство. Снова он позабыл о присутствии Макса. - Не знаю. Может, вам покажется, что я полоумный. Может, меня посадят на электрический стул за такие мысли. Но только я не жалею, что убил. Хоть ненадолго, хоть на минуту я чувствовал себя свободным. Я что-то _делал_. Это скверно, я знаю, но мне было хорошо. Может, бог меня за это накажет. Пусть накажет. Но я не жалею. Я убил потому, что я боялся и зол был. Но я всю жизнь боялся и был зол, а после того как я убил ту белую девушку, я хоть ненадолго перестал бояться. - Чего же вы боялись? - Всего, - выдохнул он и закрыл лицо руками. - Вы никогда в жизни не надеялись, Биггер? - На что? Чего мне было ждать хорошего? Я ведь черный, - пробормотал он. - У вас не было своей мечты о счастье? - Почему? Была, - сказал он выпрямляясь. - О каком же счастье вы мечтали? - Не знаю. Мне много чего хотелось. Но только ничего этого нельзя было. Мне хотелось делать то, что делали белые мальчики после школы. Одни поступали в колледж. Другие шли в армию. А я не мог. - Но вам хотелось быть счастливым? - Понятно. Кому же не хочется? - Но вы не верили, что это когда-нибудь будет? - Не знаю. Я просто жил изо дня в день. Вечером ложился спать, утром вставал. Нет, иногда мне казалось, что это будет. - Как? - Не знаю, - ответил он голосом, который прозвучал как стон. - Как же вы себе представляли счастье? - Не знаю. Только совсем не похоже на то, что было. - Разве вы не отдавали себе отчета в своих желаниях, Биггер? - Ну, мне казалось, если я буду счастлив, я перестану всегда хотеть того, чего нельзя. - А почему вы хотели того, чего нельзя? - Не знаю. По-моему, это у всех так бывает. Вот и у меня было. Может, если б я мог заняться таким делом, как мне хотелось, все было бы хорошо. Я бы тогда не боялся. И не злился тоже. Не было бы ненависти к людям; и, может, мне тогда легче жилось бы на свете. - Биггер, вы бывали в Клубе молодежи Южной стороны, в том, которому мистер Долтон подарил столы для пинг-понга? - Бывал, да только на кой черт пинг-понг взрослому парню? - Как вам кажется, этот клуб отвлекал вас от озорства? Биггер откинул голову набок. - Отвлекал от озорства? - повторил он слова Макса. - Да мы все свои дела там всегда и обдумывали. - Вы когда-нибудь ходили в церковь, Биггер? - Да, только очень давно. Когда я был маленький. - Ваши родные - набожные люди? - Да, мать чуть не каждый день в церковь ходит. - А вы почему перестали ходить? - Надоело. Пустое это все. Поют, кричат, молятся без конца. Да только не помогает. Все негры любят ходить в церковь, и никому это не помогает. Все равно у белых есть все, а у негров ничего. - И вы не замечали, что, когда вы бываете в церкви, у вас становится легче на душе? - Нет. Мне этого и не нужно было. Это только у бедных в церкви становится легче на душе. - Но ведь и вы бедны, Биггер. Снова глаза Биггера загорелись лихорадочным гордым блеском. - Я не _такой_ бедный, - сказал он. - Но ведь вы сами говорите, Биггер, если б вы попали в такое место, где вы не чувствовали бы ненависти к себе и не ненавидели бы других, вы бы могли быть счастливы. В церкви вас никто не ненавидел. Почему же вы не находили там облегчения? - Я хотел быть счастливым здесь, на земле, а не в другом месте. Такого счастья мне не надо. Белым людям на руку, если негры набожны: они тогда могут делать с нами, что хотят. - Несколько минут назад вы сказали, что за убийство вас бог накажет. Значит ли это, что вы верите в бога? - Не знаю. - Вас не страшит, что будет с вами после смерти? - Нет. Но мне не хочется умирать. - Разве вы не знали, что убийство белой женщины карается смертью? - Знал. Но она меня так измучила, что мне было все равно. - Вы искали бы утешения в религии, если бы знали, что она может вам его дать? - Нет. Я и так скоро умру. И если б я был набожный, я бы уже умер. - Но ведь церковь обещает вечную жизнь? - Это для тех, кого много били. - У вас есть такое чувство, что вы могли что-то сделать в жизни, но только у вас не было случая? - Может, и есть; только я не прошу, чтоб меня жалели. Никого не прошу. Я негр. У негров случая не бывает. Я вот думал, что мне выпал случай, рискнул и проиграл. Но теперь уже мне все равно. Я попался, значит, делу конец. - Но вам не кажется, Биггер, что где-то, как-то, когда-то вам удастся вознаградить себя за все то, чего вы были лишены здесь, на земле? - Нет! Чушь все это! Я знаю, когда меня прикрутят ремнями к стулу и пустят ток - мне крышка, и навсегда. - Биггер, я хочу знать, как вы относитесь к людям своей расы. Вы любите их? - Не знаю, мистер Макс, Все мы черные, все мы одинаково терпим от белых. - Но ведь вы знаете, Биггер, есть негры, которые заботятся о благе своего народа. Есть негры - общественные деятели, передовые люди. - Да, знаю. Слыхал про них. Что ж, верно, они хорошие люди. - Вы не знакомы ни с кем из них? - Нет. - Биггер, среди молодых негров много таких, как вы? - Наверно, много. Кого я знаю, тем всем нечего делать и некуда податься. - Почему же вы ни разу не попробовали пойти к кому-нибудь из общественных деятелей - негров и рассказать про свои настроения? - Да ну, мистер Макс. Они не стали бы меня слушать. Хоть белые обращаются с ними не лучше, чем со мной, а все-таки они - богатые. Они говорят, что такие, как я, мешают им ладить с белыми. - Вам когда-нибудь приходилось слышать их выступления? - Еще бы. Во время выборов, не раз. - Ну и как они вам понравились? - Да не знаю. Все они одно и то же говорят. Все они хотят, чтоб их выбрали на должность. Все они хотят получить денег побольше. Это ведь все равно что игра, мистер Макс, вот они и играют по всем правилам. - А почему вы не пытались играть? - Что вы, мистер Макс! Я ничего не знаю. У меня ничего нет. Кто на меня смотреть будет? Я - нищий негр, вот и все. Я дальше начальной школы не пошел. А чтобы политикой заниматься, надо быть важной птицей, надо окончить колледж. - Но вы чувствовали к ним доверие? - А на черта оно им нужно, доверие. Им нужно, чтоб их выбрали на должность. Вот они и покупают голоса. - А вы голосовали когда-нибудь? - Да, два раза. У меня тогда еще года не вышли, но я сказал больше, чтобы можно было голосовать и получить пять долларов! - И вы легко согласились продать свой голос? - Ну да. Что ж тут такого? - Вы не думали, что от политики можно получить пользу? - Я и получил - пять долларов в день выборов. - Скажите мне, Биггер, кто-нибудь из белых говорил с вами когда-нибудь о профессиональных союзах? - Нет, вот только Джан и Мэри. Ей бы не надо говорить... Хотя все равно, что сделано, то сделано. Да, насчет Джана. Я его здорово подвел тем, что подписал письмо "Красный". - Теперь вы верите, что он вам друг? - Что ж, он мне ничего худого не сделал. Сегодня, когда допрашивали, он не пошел против меня. Пожалуй, он не ненавидит меня, как все остальные. Только, должно быть, он про мисс Долтон забыть не может. - Биггер, вы когда-нибудь думали, что дойдете до этого? - По правде сказать, мистер Макс, оно как будто так и должно быть - вот что я очутился перед электрическим стулом. Теперь, когда я раздумываю над этим, мне кажется, что все к тому и шло. Они молчали. Макс поднялся и глубоко вздохнул. Биггер следил за ним, старался угадать его мысли, но лицо Макса было бледно и не выражало ничего. - Так вот, Биггер, - сказал Макс. - Завтра в обвинительной камере мы будем отрицать виновность. Но на суде мы ее признаем и будем просить о снисхождении. Они очень торопятся с судом. Возможно, он состоится через два-три дня. Я постараюсь как можно лучше обрисовать перед судьей ваше душевное состояние и причины, которыми оно было обусловлено. Буду добиваться пожизненного заключения. Другого выхода при данных условиях я не вижу. Мне незачем говорить вам, Биггер, о том, как настроена публика. Вы негр, вы знаете все сами. Не надейтесь на многое. Там клокочет целое море ненависти; я приложу все силы, чтобы не дать ему поглотить вас. Они хотят вашей смерти, они хотят отомстить. Им казалось, они поставили перед вами достаточно прочную преграду, чтоб вы не могли сделать то, что вы сделали. И теперь они беснуются, потому что в глубине души чувствуют, что сами толкнули вас на это. Когда люди в таком состоянии, трудно доказать им что-нибудь. Многое еще зависит от того, какой будет судья. На присяжных нам нечего рассчитывать: любые двенадцать белых граждан штата давно бы уже вынесли вам смертный приговор. Что ж, будем делать все, что возможно. Они помолчали. Макс дал Биггеру сигарету и закурил сам. Биггер разглядывал Макса, его седую голову, длинное лицо, темно-серые ласковые печальные глаза. Он чувствовал, что Макс добр, и ему было жаль его. - Мистер Макс, на вашем месте я бы не стал так огорчаться. Если бы все люди были такие, как вы, я, может, не попал бы сюда. Но только теперь уже ничего не изменишь. А за то, что вы хотите помочь мне, вас тоже возненавидят. Я все равно пропал. Мое дело конченое. - Это верно, что они возненавидят меня, - сказал Макс. - Но мне это не страшно. Вот в чем разница между нами. Я еврей, они и так ненавидят меня, но я знаю почему, и я могу бороться. Но бывает, что как ни борись, а выиграть нельзя, то есть можно, но для этого требуется время. А нас слишком торопят. Насчет того, что меня возненавидят из-за вас, вы не беспокойтесь. Есть много белых, которых страх перед этой ненавистью удерживает от помощи вам и вам подобным. И прежде чем дать бой за вас, я должен выдержать бой с ними. - Макс попыхтел сигаретой. - Пожалуй, мне пора, - сказал Макс. Он повернулся и посмотрел Биггеру в лицо. - Ну как вы сейчас, Биггер? - Не знаю. Вот сижу и жду, когда придут и скажут мне идти на стул. Только не знаю, хватит у меня сил пойти или нет. Макс повернулся и открыл дверь. Вошел сторож и схватил Биггера за руку. - Я приду завтра утром, Биггер, - крикнул Макс. Вернувшись в камеру, Биггер остановился посредине и стоял не двигаясь. Сейчас он не сутулился, в теле не было напряжения. Он мерно дышал, удивляясь, откуда взялось отрадное чувство покоя, разлившееся по всему его телу. Казалось, он прислушивался к биению своего сердца. Вокруг была темнота и не слышалось никаких звуков. Давно уже он не испытывал такого ощущения легкости и свободы. Он не замечал и не чувствовал этого, пока сидел там с Максом; только когда Макс ушел, он вдруг обнаружил, что говорил с Максом так, как ни с кем еще не говорил в жизни, даже с самим собой. И от этого разговора тяжелое бремя свалилось у него с плеч. Потом вдруг он почувствовал приступ гнева, неожиданный и сильный. Макс взял его хитростью? Нет. Макс не заставлял его говорить, он говорил по своей охоте, побуждаемый внутренним волнением, интересом к собственным чувствам. Макс только сидел и слушал, только задавал вопросы. Гневная вспышка улеглась, на смену ей пришел страх. Если эта растерянность не пройдет до того, как наступит его час, им и в самом деле придется волоком тащить его к стулу. Нужно было принять решение; чтобы обрести в себе силы пойти самому, нужно было спаять все свои чувства в твердую броню надежды или ненависти. Середины быть не могло; держаться середины - значило жить и умереть в тумане страха. Он висел в пространстве, точно остановившийся маятник, и некому было толкнуть его вперед или назад, некому было заставить его почувствовать, что в нем есть что-то ценное или достойное, - некому, кроме него самого. Он провел рукой по глазам в надежде распутать клубок ощущений, трепетавших в его теле. Он жил в мире истонченных, обострившихся восприятий; он чувствовал, как движется время: темнота вокруг дышала, жила. А он оставался посреди этой темноты, и тело его жаждало вновь насладиться ощущением передышки, испытанным после разговора с Максом. Он сел на койку, нужно было как-то ухватить суть. Зачем Макс расспрашивал его обо всем этом? Он знал, что Максу нужно было собрать побольше фактов для речи на суде, но в то же время в расспросах Макса он почувствовал такой интерес к его жизни, к его чувствам, к нему самому, какого до сих пор не встречал нигде. Что же это значило? Может быть, он допустил ошибку? Может быть, он еще раз попался на удочку? На мгновение ему показалось, будто его захватили врасплох. Но откуда явилась в нем эта уверенность? Он не имел права гордиться, а между тем он говорил с Максом как человек, у которого что-то есть за душой. Он сказал Максу, что ему не нужна религия, что он не хотел оставаться там, где он был. Он не имел права на такие мысли, не имел права забывать о том, что он скоро должен умереть, что он негр, убийца; не имел права забывать об этом ни на секунду. А он забыл. Его вдруг смутила мысль: может ли быть, что, в конце концов, у всех людей на свете чувства схожи? Может ли быть, что в каждом из тех, что ненавидят его, есть то же самое, что Макс разглядел в нем; то, что побудило Макса задавать ему все эти вопросы? А какие у Макса причины помогать ему? Зачем Максу подставлять себя под напор всей этой белой ненависти ради него? Впервые в жизни он почувствовал себя на каком-то высоком островке чувств, с которого можно было смотреть вдаль и угадывать контур неведомых ему человеческих отношений. Что, если эта огромная белая глыба ненависти и не глыба вовсе, а живые люди: люди такие же, как он сам, как Джан, тогда, значит, перед ним открываются вершины надежды, о которых он не мог и мечтать, и бездна отчаяния, которой он не в силах измерить. И уже нарастал в нем голос сомнения, предостерегавший его, убеждавший не обольщаться этим новым, неизведанным чувством, потому что оно только приведет его в новый тупик, к еще большей ненависти и позору. И все-таки он видел и ощущал одну только жизнь, и он знал, что эта жизнь не сон и не мечта, что в жизни ничего, кроме жизни, нет. Он знал, что не проснется после смерти, чтобы повздыхать над тем, как пуста и ничтожна была его мечта. Жизнь, которую он видел перед собой, была коротка, и это сознание мучило его. Им вдруг овладело нервное нетерпение. Он вскочил и, стоя посреди камеры, попытался со стороны увидеть себя в своем отношении к другим людям, на что он никогда не отважился бы раньше, потому что слишком страшна была неотвязчивая мысль о ненависти людей. Окрыленный тем новым чувством собственного достоинства, еще смутным и зыбким, которое он обрел в разговоре с Максом, он думал о том, что если вся дикость и жестокость его поступков, этот страх, и ненависть, и убийство, и бегство, и отчаяние не помешали Максу разглядеть в нем человека, значит, он и на _их_ месте ненавидел бы так же, как сейчас _он_ ненавидит _их_, а _они_ ненавидят _его_. В первый раз в жизни он почувствовал почву под ногами, и ему не хотелось ее потерять. Он устал, его лихорадило и клонило ко сну, но буря, бушевавшая в нем, не позволяла ему прилечь. Слепые порывы бродили в нем, и разум пытался осмыслить их в наглядных внешних образах. Зачем вся эта ненависть и страх? Он стоял посреди камеры, весь дрожа, и вот из темноты возникло перед ним неясное, расплывчатое видение: во все стороны тянулась черная глухая тюрьма, разделенная на бесчисленное множество крохотных черных клеток, в которых копошились люди; в каждой клетке был свой кувшин с водой и своя корка хлеба, и из клетки в клетку нельзя было переходить, и отовсюду неслись крики, и проклятия, и жалобные стоны, и никто не слышал их, потому что стены тюрьмы были толсты и вокруг царил мрак. Зачем же так много клеток в мире? И правда ли это? Ему хотелось верить, но он боялся. Не много ли он берет на себя? Не разразит ли его гром тут же, на месте, если хотя бы в мечтах он сочтет себя равным с другими? Он с трудом держался на ногах. Он снова присел на край койки. Как ему узнать, верно ли то, что он сейчас почувствовал, чувствуют ли другие то же? Как узнать правду жизни, когда вот-вот он должен умереть? В темноте он медленно протянул вперед руки со слегка растопыренными пальцами. Если б он протянул руки еще дальше и если б его руки были электрическими проводами, а сердце - батареей, посылающей в них жизнь и тепло, и если б он протянул их сквозь эти каменные стены и коснулся ими других людей и нащупал другие руки, соединенные с другими сердцами, - если б он сделал это, почувствовал ли бы он отклик, толчок? Не то, чтобы он надеялся согреться теплом этих сердец, так далеко его желания не шли. Но только бы знать, что они здесь и что есть в них это тепло! Только это, больше ничего; и довольно, больше чем довольно. В этом соприкосновении, в этом ответном сигнале были бы общность, единение; в нем был бы тот живительный контакт, то чувство близости с людьми, которого ему не хватало всю жизнь. Возник в нем еще один порыв, рожденный мучительной жаждой души, и разум воплотил его в образе ослепительно яркого солнца, льющего теплые лучи на землю; а на земле стоит он сам в большой толпе людей, белых и черных, и всяких людей, и под лучами солнца тают все различия в цвете кожи и в одежде, а что есть лучшего и общего у всех, тянется вверх, к солнцу... Он вытянулся во весь рост на койке и застонал. Может быть, глупо думать обо всем этом? Может быть, только страх и слабость породили в нем эти желания теперь, накануне смерти? Неужели то, что проникло так глубоко, так захватило его всего, вдруг окажется ложным? Можно ли довериться голому, инстинктивному чувству? Но он должен довериться ему: ведь мог же он всю свою жизнь инстинктивно ненавидеть? Почему же ему не принять _это_? Что ж, он убил Мэри и Бесси, принес горе матери, брату, сестре, навлек на себя страшную тень электрического стула, только чтобы узнать _это_? Значит, все время он был слеп? Но теперь уже нельзя было ответить на этот вопрос. Было слишком поздно... Смерть не страшила бы его, если б можно было прежде узнать, что все это значит, что такое он сам среди других людей и что такое земля, на которой он живет. Может быть, здесь идет какая-то борьба, в которой принимают участие все, и только он проглядел ее? А если он ее проглядел, не белые ли виноваты в том? Но тогда, значит, все равно они заслуживают ненависти. Может быть. Но он теперь не думал о ненависти к белым. Он скоро должен был умереть. Важнее было узнать, что означает это новое волнение, новая радость, новый жар в крови. Он вдруг почувствовал, что хочет жить, - не кары за свое преступление избежать, но жить для того, чтобы узнать, чтобы проверить, чтобы глубоко почувствовать это все; и уж если умереть, то умереть с этим чувством. Он понимал, что все пропало, если он не успеет почувствовать это всем своим существом, узнать наверняка. Но теперь уже ничего не поделаешь. Слишком поздно... Он поднес руки к лицу, дотронулся до дрожащих губ. Нет... Нет... Он бросился к двери, горячими руками ухватил холодные стальные прутья, сжал их крепко, изо всех сил. Его лицо приникло к решетке, и он почувствовал, что по щекам текут слезы. На мокрых губах ощущался соленый вкус. Он упал на колени и зарыдал: "Я не хочу умирать... Я не хочу умирать..." Заседание обвинительной камеры и подтверждение вердикта присяжных, разбор заявления о невиновности в предумышленном убийстве и решение о передаче дела в суд - все это заняло меньше недели, и в конце этой недели, хмурым, бессолнечным утром Биггер лежал на своей койке и безучастно смотрел на черные стальные прутья тюремной решетки. Через час его поведут в судебный зал, и там он услышит, жить ему или умереть, и если умереть, то когда. Но даже сейчас, на пороге суда, смутное желание овладеть истиной, которую приоткрыл ему Макс, не ослабевало в нем. Он чувствовал, что _должен_ ею овладеть... Как ему предстать перед судом белых людей, не имея ничего, что поддержало бы его? С того вечера, когда он один стоял здесь, посреди камеры, весь во власти магической силы, которую разговор с Максом пробудил в нем, он стал еще более уязвимым для обжигающего дыхания ненависти. Были минуты, когда он с горечью думал о том, что лучше бы ему не видеть этих новых горизонтов, лучше бы он мог снова спрятаться за свою завесу. Но это теперь было невозможно. Его выманили на открытое пространство и одолели, одолели вдвойне: во-первых, посадили в тюрьму как убийцу, во-вторых, лишили внутренней опоры, необходимой, чтобы твердо пойти на смерть. Стремясь вернуть себе эту минуту душевного подъема, он пытался возобновить разговор с Максом, но Максу было некогда, он готовился к своей защитительной речи, чтобы спасти его, Биггера, жизнь. А Биггеру хотелось самому спасти свою жизнь. Но он знал, что при первой попытке выразить свои чувства в словах язык перестанет повиноваться ему. Много раз, оставшись один после ухода Макса, он возвращался к мучительной мысли о том, что должны же быть где-то слова, одинаково понятные и ему и другим, слова, которые заронили бы в других искру бушевавшего в нем огня... Он теперь смотрел на мир и на окружавших людей двойным взглядом: видел смерть, образ электрического стула, на котором он сидит, прикрученный ремнями, и ждет, когда проникнет в его тело смертельный ток; и в то же время, прозревая жизнь, видел себя затерявшимся в несметной людской толпе, растворившимся в потоке чужих жизней, чтобы возродиться обновленным, забывшим страх. Но покуда только картина смерти была реальной; только неослабная ненависть ясно читалась на белых лицах; только мрак тюремной камеры, долгие часы одиночества, холодные стальные прутья оставались и не исчезали. Неужели в своем стремлении поверить в новый образ мира он свалял дурака и безрассудно нагромоздил ужас на ужас? Разве старое чувство ненависти не защищало его лучше, чем эта мучительная неуверенность? Может быть, призрачная надежда обманула его? На скольких же фронтах может одновременно биться человек? Может ли он вести борьбу не только вне, но и внутри себя? Он чувствовал, что нельзя бороться за свою жизнь, не победив прежде в другой, внутренней борьбе. Приходили к нему мать, Вера и Бэдди, и он опять лгал им, говорил, что молился, что примирился с миром и с людьми. Но эта ложь только усилила в нем стыд за себя и ненависть к ним, ему было больно, потому что он и в самом деле жаждал той уверенности, которой проникнуты были речи и молитвы матери, но не мог обрести ее на условиях, казавшихся ему единственными и непременными. После их ухода он просил Макса больше не допускать их к нему. За несколько минут до начала суда в его камеру вошел сторож и дал ему газету. - Твой адвокат прислал, - сказал сторож выходя. Он развернул "Трибюн", и сразу ему в глаза бросился заголовок: ПРОЦЕСС НЕГРА-УБИЙЦЫ ПОД ОХРАНОЙ ВОЙСК. Войск? Он наклонился вперед и прочитал: НАСИЛЬНИКА ЗАЩИЩАЮТ ОТ СТИХИЙНОЙ РАСПРАВЫ. Он пробежал весь столбец: "Как передавали сегодня утром из Спрингфилда, столицы штата, губернатор Х.М.О'Дорси, опасаясь стихийных проявлений чувств толпы, распорядился вызвать два полка Национальной гвардии Иллинойса для поддержания общественного порядка во время процесса негра Биггера Томаса, насильника и убийцы". Перед его глазами мелькали фразы: "всеобщее негодование растет", "общественное мнение требует смертной казни", "опасаются беспорядков в негритянских кварталах", "напряженная атмосфера в городе". Биггер вздохнул и устремил глаза в пространство. Гот его слегка открылся, и он медленно покачал головой. Как глупо было прислушиваться к словам Макса о спасении его жизни! Обманчивая надежда только усугубила весь ужас близкого конца. Разве он не знал, что голос ненависти звучал еще задолго до того, как он родился, и будет звучать, когда он давно уже будет мертв? Он снова стал читать, выхватывая отдельные фразы: "чернокожий убийца отлично понимает, что ему грозит электрический стул", "большую часть времени проводит за чтением газетных отчетов о своем преступлении и за роскошными трапезами, которые обеспечивает ему щедрость его коммунистических друзей", "убийца замкнут и неразговорчив", "мэр превозносит отвагу полицейских", "против убийцы собрано огромное количество неопровержимых улик". Дальше говорилось: "По поводу умственных способностей негра д-р Кальвин Г.Робинсон, штатный эксперт-психиатр департамента полиции, заявил следующее: "Томас, несомненно, гораздо более хитер и сообразителен, чем кажется. Его попытка переложить ответственность за убийство и шантажное письмо на коммунистов, а также упорство, с которым он отрицает факт изнасилования белой девушки, заставляют предполагать другие, еще не раскрытые преступления". Университетские авторитеты по вопросам психологии указывают, что мужчинам-неграм свойственно повышенное половое влечение к женщинам с белой кожей. "Для них, - сказал нам сегодня один профессор, не пожелавший, чтобы его имя упоминалось в связи с процессом, - белые женщины привлекательнее, чем женщины их расы. Зачастую они просто не в силах совладать с собой". Говорят, что Борис А.Макс, коммунист-адвокат, защищающий негра, будет отрицать виновность своего клиента и настаивать на длительном процессе с участием присяжных, надеясь таким путем легче добиться смягчения приговора". Биггер бросил газету, вытянулся на койке и закрыл глаза. Все то же, опять все то же. Не стоит и читать. - Биггер! У решетки стоял Макс. Сторож отомкнул дверь, и Макс вошел. - Ну, Биггер, как вы себя чувствуете? - Да ничего, мистер Макс, - пробормотал он. - Суд сейчас начинается. Биггер встал и безучастно огляделся по сторонам. - Вы готовы? - Да, - Биггер вздохнул. - Да, я готов. - Биггер, голубчик. Не надо нервничать. Возьмите себя в руки. - Я буду сидеть близко от вас? - Ну конечно. За одним столом. Я буду там все время, с начала до конца. Вам нечего бояться. Сторож вывел его из камеры. По всей длине коридора шпалерами выстроились полисмены. Было тихо. Его поставили между двумя полисменами и приковали его руки к их рукам. Из-за стальных решеток смотрели на него белые и черные лица. Почти не сгибая колен, он зашагал между двумя полисменами; шесть полисменов шли впереди, а сзади слышен был топот еще многих ног. Они вошли в лифт, который спустил их в подвальный этаж. Потом они долго шли длинным и узким подземным туннелем, их шаги гулко отдавались в тишине. Они вошли в другой лифт, поднялись наверх и вступили в широкий коридор, битком набитый полицией и возбужденными зрителями. Они прошли мимо окна, и перед Биггером мелькнуло море голов, черневшее за сомкнутыми рядами одетых в хаки солдат. Вот они, войска и толпа, о которых говорилось в газете. Его привели в небольшую комнату. Макс стоял у стола. Наручники сняли, и Биггер опустился на стул; по бокам встали полисмены. Макс ласково положил правую руку на колено Биггеру. - Осталось несколько минут, - сказал Макс. - Да, - сказал Биггер. Его глаза были полузакрыты, голова слегка наклонена набок, и взгляд устремлен в какую-то точку позади Макса. - Ну так, - сказал Макс. - Поправьте галстук, Биггер. Биггер рассеянно подтянул узел галстука. - Вот что, вам, может быть, придется сказать два-три слова... - Там? На суде? - Да, но я... Глаза Биггера стали круглыми от страха. - Нет! - Голубчик мой, так надо... - Не буду ничего говорить! - Я хочу спасти вам жизнь, Биггер... Нервы Биггера сдали, он заговорил прерывающимся, почти истерическим голосом: - Меня _убьют_! Вы сами знаете, все равно меня убьют... - Биггер, вы _должны_ будете сказать. Погодите, выслушайте меня... - А нельзя так устроить, чтоб мне не надо было говорить? - Всего два слова. Когда судья спросит вас, признаете ли вы себя виновным, вы скажете: да, признаю. - Мне придется встать? - Да. - Я не хочу! - Неужели вы не понимаете, что я стараюсь спасти вам жизнь? Помогите же мне хоть немножко... - Мне все равно. И вы ничего не спасете. - Вы не должны так думать... - А я не могу иначе. - Еще одно. Зал будет полон публики. Идите прямо на свое место и садитесь. Я буду рядом. И пусть судья видит, что вы отдаете себе отчет во всем, что происходит. - Только бы мать не пришла. - Я просил ее прийти. Я хочу, чтобы судья видел ее, - сказал Макс. - Тяжело ей будет. - Это все делается ради вас, Биггер. - Да, только я, верно, не стою этого. - Тут дело уже не только в вас самих, Биггер. Все негры Америки в известном смысле стоят сегодня перед судом. - И все равно меня убьют. - Не убьют, если мы будем бороться. Если я расскажу им про вашу жизнь. К Максу подошел полисмен, легонько тронул его за плечо и сказал: - Судья ждет. - Сейчас, - сказал Макс. - Вставайте, Биггер. Идем. И выше голову. Они встали, и полисмены окружили их. Шагая рядом с Максом, Биггер миновал коридор и вошел в открытую дверь. Он увидел огромную комнату, полную народа. Потом он увидел, небольшую кучку черных лиц в углу, за перегородкой. Гул голосов наполнил его уши. Двое полисменов расталкивали толпу, освобождая проход для Макса и Биггера. Биггер подвигался вперед медленно, чувствуя руку Макса, придерживающего его за рукав. Они прошли в глубину. - Садитесь, - шепнул Макс. Биггер сел, и тотчас же вспыхнули слепящим светом серебряные лампочки, его опять снимали. Напряжение в его душе и теле было так велико, что у него дрожали губы. Он не знал, куда девать руки; он хотел засунуть их в карманы пиджака, но это требовало усилий и привлекло бы к нему внимание. Он положил руки на колени, ладонями вверх. Началось долгое, томительное ожидание. Гул голосов не умолкал. Желтоватые солнечные лучи падали сквозь высокие окна, прорезая воздух. Он осторожно огляделся. Да, вон там его мать, и сестра, и брат; они смотрят прямо на него. Многие из его старых товарищей тоже тут. И учительница из школы, где он учился, даже две учительницы. А вот Джо, и Джек, и Гэс, и Док. Биггер опустил глаза. Все это люди, которых он когда-то дразнил, задирал, которым он бросал вызов. А теперь вот он сидит тут перед ними, и они разглядывают его. Они чувствуют, что они были правы, а он не прав. Знакомое чувство горячего удушья возникло в груди, подступило к горлу. Пристрелили бы они его сразу, и делу конец. Все равно ведь убьют, зачем же еще заставлять терпеть все это. Тут он вздрогнул, услышав стук по деревянному столу и зычный бас: - Суд идет, прошу встать... Все встали. Биггер почувствовал прикосновение руки Макса и тоже встал с ним рядом. Высокий мертвенно-бледный человек в длинной черной мантии вошел в боковую дверь и сел на возвышении, похожем на кафедру или трибуну. Это судья, подумал Биггер, опускаясь на свое место. - Слушайте, слушайте... - снова раздался зычный голос. Биггер улавливал обрывки фраз: - ...Уголовный суд округа Кук... приступая к заседанию... после перерыва... под председательством достопочтенного верховного судьи Алвина С.Хэнли... Биггер увидел, как судья взглянул сначала на Бэкли, потом на него и на Макса. Бэкли встал и подошел к возвышению, на котором стояло кресло судьи. Макс тоже встал и вышел вперед. С минуту они тихо говорили о чем-то с судьей, потом оба вернулись на свои места. Человек, сидевший у самого возвышения, встал, держа перед собой длинный лист бумаги, и начал читать, но так гнусаво и невнятно, что Биггер разбирал только отдельные слова. - ...слушается дело номер 666-983... граждане штата Иллинойс против Биггера Томаса... Члены обвинительной камеры округа Кук, намеченные, избранные и приведенные к присяге должным образом, установили, что названный Биггер Томас учинил насилие и членовредительство... удушение приложением рук... тело уничтожил, предав таковое огню в топке парового отопления... с помощью ножа, а также топора голову отделил от туловища... описанное учинено над девицей Мэри Долтон и, согласно смыслу существующих законных установлений, является преступлением против достоинства и неприкосновенности граждан штата Иллинойс. Имя Биггера произносилось снова и снова, и ему казалось, что его затянуло в большую и сложную машину, растирающую в порошок все, что попадает между ее валами. Снова и снова читали о том, что он убил Мэри и Бесси; что он отрубил Мэри голову; что он размозжил Бесси череп кирпичом; что он изнасиловал Бесси и Мэри; что он сжег тело Мэри в топке котла; что он сбросил Бесси с третьего этажа и дал ей замерзнуть насмерть; что он находился в доме Долтонов все время, пока тело Мэри горело в топке, и прислал ее родителям письмо с требованием денег. Когда чтение было окончено, удивленный вздох пронесся по залу суда, и Биггер увидел, как все лица повернулись к нему. Судья постучал, призывая к порядку, и спросил: - Имеет ли подсудимый что-либо заявить по настоящему обвинительному заключению? Макс поднялся: - Да, ваша честь. Подсудимый Биггер Томас признает себя виновным. Тотчас же в зале поднялась суматоха. Биггер повернул голову и увидел, что несколько человек поспешно проталкиваются к выходу. Он понял, что это репортеры. Судья снова постучал по столу. Макс хотел продолжать, но судья остановил его: - Одну минуту, мистер Макс. Прошу присутствующих соблюдать тишину. Зал затих. - Ваша честь, - сказал Макс, - после длительного и всестороннего размышления я решил просить суд считать недействительным наше прежнее заявление и от лица моего клиента заявить о полном признании вины. Законы нашего штата допускают приведение со стороны защиты смягчающих обстоятельств, и поэтому я прошу суд разрешить мне, когда это будет сочтено уместным, охарактеризовать умственное и душевное состояние мальчика, показать степень его ответственности за совершенные преступления. Я желаю также обратить внимание суда на молодость моего клиента. Наконец, я буду просить суд рассматривать чистосердечное признание моим клиентом его вины как смягчающее обстоятельство при определении приговора... - Ваша честь! - вскричал Бэкли. - Разрешите мне кончить, - сказал Макс. Бэкли, весь красный, вышел вперед. - Вы не имеете права, признав виновность, потом ставить вопрос о вменяемости! - сказал Бэкли. - Если вы заявляете, что Биггер Томас невменяем, обвинение будет требовать передачи дела на рассмотрение присяжных... - Ваша честь, - сказал Макс. - Я не говорил о юридической невменяемости. Но я постараюсь показать на основании имеющихся данных умственное и душевное состояние этого мальчика и степень его ответственности за совершенные преступления. - Это и называется ссылаться на невменяемость! - вскричал Бэкли. - Я на это не ссылаюсь, - сказал Макс. - Человек или вменяем, или невменяем, - сказал Бэкли. - Есть разные степени вменяемости, - сказал Макс. - Законы этого штата допускают приведение данных для установления степени ответственности. И приведение смягчающих обстоятельств законы также допускают. - Обвинение представит свидетелей и фактические доказательства, устанавливающие юридическую вменяемость обвиняемого, - сказал Бэкли. Завязался длинный спор, в котором Биггер ничего не понял. Судья подозвал обоих юристов к трибуне, и они разговаривали почти целый час. Наконец они разошлись по своим местам, а судья повернулся к Биггеру и сказал: - Биггер Томас, прошу вас встать. Его обдало жаром. Так было, когда он стоял над кроватью Мэри и белое пятно плыло к нему из темноты; так было, когда он сидел в машине между Мэри и Джаном; так было, когда он увидел Гэса на пороге биллиардной Дока, - так было и сейчас: все тело его напряглось, застыло, объятое могучим, непреодолимым чувством страха. В эту минуту ему казалось, что любое мыслимое действие было бы для него легче, чем встать со стула. У него явилось желание вскочить и швырнуть каким-нибудь тяжелым предметом и кончить эту неравную борьбу. Макс схватил его за локоть: - Надо встать, Биггер. Он поднялся, держась за край стола; колени у него дрожали так, что казалось, они вот-вот подогнутся. Судья долго смотрел на него, прежде чем заговорить. По залу опять пошел гул. Судья постучал, призывая к порядку. - Сколько классов вы кончили? - спросил судья. - Четыре, - прошептал Биггер, удивленный этим вопросом. - Если вы признаете себя виновным и если ваше заявление будет принято судом, - сказал судья и помедлил, - суд может приговорить вас к смертной казни, - сказал судья и опять помедлил, - или к пожизненному заключению, - сказал судья и еще помедлил, - или к тюремному заключению сроком не менее четырнадцати лет. Вы поняли, что я вам сказал? Биггер посмотрел на Макса. Макс кивнул ему. - Говорите, - сказал судья. - Если вы не поняли того, что я сказал, скажите об этом. - Д-д-да, сэр, я понял, - прошептал он. - Значит, вы отдаете себе отчет в последствиях, которые влечет за собой ваше признание, и все же признаете себя виновным? - Д-д-да, сэр, - повторил он с таким чувством, что все это дурной и нелепый сон, который скоро должен кончиться. - Это все. Можете сесть, - сказал судья. Он сел. - Обвинение готово представить своих свидетелей и доказательства? - спросил судья. - Да, ваша честь, мы готовы, - сказал Бэкли, встав и повернувшись вполоборота к судье и к публике. - Ваша честь, я буду краток. Мне нет необходимости рисовать перед судом отвратительные подробности этих чудовищных преступлений. Допрос свидетелей, выставленных обвинением; признание, собственноручно подписанное обвиняемым, и, наконец, имеющиеся в наличии вещественные доказательства изобразят неслыханное оскорбление, нанесенное богу и людям, гораздо красноречивее меня. И я благодарен судьбе, что дело обстоит именно так, ибо многие обстоятельства этого зверского преступления кажутся настолько невероятными и фантастическими, настолько гнусны и чужды нашему представлению о человечности, что я не нашел бы в себе силы говорить о них перед судом. Никогда еще за все мое долголетнее служение народу в качестве его избранника не было случая, где мне так непререкаемо ясно было бы, в чем состоит мои долг. Здесь не остается места для каких-либо уклончивых, казуистических или произвольных толкований закона. - Бэкли сделал паузу, обвел глазами зал, потом шагнул к столу и взял оттуда нож, которым Биггер пилил шею Мэри. - Ваша честь, это преступление такое же грязное, как нож убийцы, которым он обезглавил невинную девушку! - вскричал Бэкли. Он снова сделал паузу и взял со стола кирпич, которым Биггер проломил Бесси череп в заброшенном доме. - Оно такое же тяжелое, как кирпич, которым он размозжил голову другой несчастной девушке! - Бэкли снова повернулся лицом к публике, переполнявшей зал. - Не часто бывает, - продолжал он, - что народные массы в полном смысле слова стоят за спиной своего избранника, побуждая его настаивать на соблюдении закона... - В зале было тихо как в могиле. Бэкли подскочил к окну и одним движением распахнул его. Ворвался приглушенный ропот толпы. В зале заволновались. - Убить собаку! - Линчевать его! Судья застучал по столу. - Если это не прекратится, я велю очистить зал! - сказал судья. Макс вскочил на ноги. - Я протестую! - вскричал Макс. - Это противозаконно! Это попытка запугать суд. - Поддерживаю протест, - сказал судья. - Прошу прокурора штата действовать более сообразно его положению и достоинству суда. - Прошу извинить меня, ваша честь, - оказал Бэкли, подходя к трибуне и вытирая платком лицо. - Я чрезмерно поддался волнению. Я хотел указать суду на исключительность обстоятельств... - Суд ожидает продолжения вашей речи, - сказал судья. - Да, ваша честь, сейчас, - сказал Бэкли. - Итак, о каком исходе здесь можно говорить? В обвинительном заключении подробно изложено преступление, в котором подсудимый признал себя виновным. Представитель защиты полагает и пытается убедить в этом суд, что самый факт признания подсудимым своей виновности должен рассматриваться как смягчающее обстоятельство. От лица убитых горем родителей Мэри Долтон и Бесси Мирс, от лица всех граждан штата Иллинойс, тысячи которых стоят сейчас под этим окном и ждут, чтобы преступник понес законную кару, я выражаю надежду, что подобными трюками и уловками не удастся деморализовать суд и обмануть закон! Человек совершил два гнусных преступления, которым нет равных во всей истории американской цивилизации. Сам подсудимый не отрицает их. А его защитник хочет уверить нас в том, что так как он признает себя виновным после попытки обмануть суд, после покушения на жизнь блюстителей закона, то его признание должно учитываться судом как обстоятельство, смягчающее вину. Ваша честь, я заявляю, что это есть оскорбление суда и всех мыслящих граждан штата! Если после подобных преступлений допускается подобная защита, если на основании этой защиты убийце сохранена будет жизнь, я сложу свои полномочия, выйду на улицу и скажу людям, которые там собрались, что я не могу больше оберегать их жизнь и собственность! Я скажу им, что наш суд, зараженный дешевой чувствительностью, больше не может служить органом поддержания общественного порядка! Я скажу им, что мы отказались от борьбы за цивилизацию! После сделанного заявления представитель защиты предупредил нас о своем намерении предложить суду версию о том, что умственное и душевное состояние подсудимого не позволяет ему нести полную ответственность за совершенные им подлые акты насилия и убийства. Представитель защиты требует, чтобы суд вообразил себе некую легендарную изолированную область человеческих мыслей и чувств. Он заявляет нам, что человек может быть достаточно вменяем, чтобы совершить преступление, но недостаточно вменяем, чтобы отвечать за него! Мне впервые в жизни приходится встречать подобный неприкрытый цинизм, подобное хладнокровие и обдуманное стремление исказить и обойти закон! И я заявляю, что этому _не бывать_! Если защита будет настаивать на невменяемости подсудимого, обвинение войдет с ходатайством о передаче дела в суд присяжных. Если же защита ограничится признанием виновности, обвинение потребует смертной казни для виновника столь тяжких преступлений. В любое время по желанию суда я могу представить свидетелей и вещественные доказательства, подтверждающие, что подсудимый вполне вменяем и должен нести ответственность за свои кровавые дела... - Ваша честь! - крикнул Макс. - Придет время, будете защищать своего клиента! - огрызнулся Бэкли. - А сейчас дайте мне договорить! - У вас имеются какие-либо возражения? - спросил судья, повернувшись к Максу. - Да, имеются! - сказал Макс. - Мне не хотелось перебивать прокурора штата, но он в своей речи пытается создать впечатление, будто я настаиваю на невменяемости этого мальчика. Это совершенно неверно. Разрешите мне повторить, ваша честь, что этот несчастный мальчик, Биггер, признает свою виновность... - Я протестую! - вскричал Бэкли. - Я требую, чтобы представитель защиты, выступая перед судом, называл подсудимого тем именем, которое записано в обвинительном заключении. Все эти "Биггеры" и "несчастные мальчики" рассчитаны на то, чтобы возбудить сочувствие публики. - Поддерживаю, - сказал судья. - Прошу стороны в дальнейшем употреблять только то имя подсудимого, под которым он упоминается в обвинительном заключении. Мистер Макс, надеюсь, что вы разрешите прокурору штата продолжать? - Мне больше нечего сказать, ваша честь, - сказал Бэкли. - Если суду угодно, я готов представить своих свидетелей. - Сколько у вас свидетелей? - спросил Макс. - Шестьдесят, - сказал Бэкли. - Ваша честь, - сказал Макс. - Биггер Томас признал свою виновность. Мне кажется, что в шестидесяти свидетелях нет необходимости. - Я желаю доказать, что этот подсудимый является вполне вменяемым и должен нести полную ответственность за свои чудовищные преступления, - сказал Бэкли. - Суд выслушает свидетелей обвинения, - сказал судья. - Ваша честь, - сказал Макс. - Разрешите мне внести ясность в это дело. Как вам известно, срок, предоставленный мне для подготовки к защите Биггера Томаса, был чрезвычайно коротким, неслыханно коротким. Следствие по делу велось ускоренным темпом для того, чтобы можно было поставить этого мальчика перед судом, пока еще не остыли страсти толпы. Перенос разбора дела в другой судебный округ теперь ничего не дал бы. Весь штат охвачен тем же истерическим возбуждением. В силу этих обстоятельств я вынужден делать не то, что нахожу разумным, а то, что представляется необходимым. Если бы обвиняемый не был негром, прокурор штата не торопился бы передавать дело в суд и требовать смертного приговора. Представитель обвинения пытался здесь представить дело так, будто я намерен объявить этого мальчика невменяемым. Это не соответствует истине. Я не собираюсь выставлять свидетелей. Я сам буду свидетелем защиты. Я постараюсь убедить суд в том, что крайняя молодость Биггера Томаса, его умственная и душевная жизнь, наконец, причины, побудившие его признать себя виновным, могут и должны послужить смягчающими обстоятельствами при определении приговора. Прокурор штата пытался создать впечатление, будто, заявив суду о том, что мой клиент признает себя виновным, я рассчитывал произвести определенный эффект; он пытался внушить всем присутствующим мысль о том, что в моем предложении рассмотреть обстоятельства, смягчающие вину этого мальчика, кроется некий юридический трюк. Между тем в судебной практике штата Иллинойс можно встретить целый ряд аналогичных случаев. Возьмем хотя бы дело Леба и Леопольда. Это процедура, предусмотренная просвещенными и прогрессивными законами нашего штата. Неужели же только потому, что этот мальчик - негр и что он беден, мы откажем ему в той защите, в той возможности быть услышанным и понятым, которую мы так охотно предоставляем другим? Ваша честь, я не трус, но я не стал бы просить вас об освобождении этого мальчика, когда там под окнами воет разъяренная толпа. Я прошу о том, о чем я _должен_ просить. Я прошу, стараясь перекричать дикое улюлюканье улицы, прошу сохранить ему жизнь! Закон штата Иллинойс, применительно к случаю признания убийцей перед судом своей виновности, гласит следующее: суд может приговорить преступника к смертной казни, к пожизненному тюремному заключению или же к тюремному заключению на срок не менее четырнадцати лет. По этому же закону суд вправе принять во внимание обстоятельства, усугубляющие или смягчающие вину. Смысл этого закона в том, что суд должен установить причину, руководившую убийцей, и из этой причины следует исходить при определении меры наказания. Прокурор штата обошел молчанием причину, побудившую Биггера Томаса совершить двойное убийство. Там, под окнами, говорит он, ждет толпа, которая требует казни Биггера Томаса. Его единственный довод заключается в том, что, если мы его не казним, казнит сама толпа. Он не говорил о мотивах преступления Биггера Томаса, потому что не хотел. В его интересах было действовать быстро, прежде чем люди успеют опомниться, прежде чем станут известны все факты. Потому что он знал, что, если бы факты стали известны, если бы у людей было время подумать, он не стоял бы сейчас здесь и не требовал смертной казни! Какие же мотивы руководили Биггером Томасом? Мотивов в том смысле, как их понимает современное законодательство, у него не было вовсе, ваша честь. Я скажу об этом более подробно в своей защитительной речи. Именно потому, что преступления были совершены почти инстинктивно, я настаиваю на том, что при вынесении приговора чрезвычайно важно учесть умственное и душевное состояние этого мальчика. Но так как представителю обвинения угодно раздувать ярость толпы ненужным парадом бесчисленных свидетелей, так как представитель обвинения сознательно подливает масло в огонь нагромождением кошмарных подробностей преступления, я послушаю, что скажет суду представитель обвинения о том, _почему_ Биггер Томас совершил убийство. Биггер Томас еще совсем мальчик, не только по годам, но и по своему разумению жизни. Он еще не пользуется избирательным правом. В сущности, он даже моложе своего возраста, потому что, живя постоянно в Черном поясе, он еще не сталкивался с жизнью во всем ее разнообразии и глубине. Для всех его чувств и желаний до сих пор находилось только два выхода: работа и половая жизнь, причем и то и другое в самых примитивных и унизительных формах. Я намерен просить суд о сохранении этому мальчику жизни, и я твердо верю, что суд удовлетворит мою просьбу. Макс сел на место. В зале зашептались. - Объявляется перерыв на один час. Судебное заседание возобновится с двух часов пополудни, - сказал судья. Полисмены окружили Биггера и повели обратно по переполненному людьми коридору. Снова он прошел мимо окна и увидел беснующуюся толпу, которую сдерживала цепь солдат. Его привели в комнату, где на столе стоял поднос с едой. Макс уже ожидал его там. - Идите сюда, Биггер, садитесь. Съешьте что-нибудь. - Я ничего не хочу. - Ну, ну, садитесь. Вам нужно подкрепить свои силы. - Я не голоден. - Вот сигареты, курите. - Не хочу. - Может быть, стакан воды? - Нет. Биггер сел, наклонился вперед, положил руки на стол и уронил голову на руки. Он устал. Теперь только, выйдя из зала суда, он почувствовал то страшное напряжение, которое владело им все время, пока эти люди спорили о его жизни. Все смутные мысли, все тревоги о том, как лучше жить и умереть, отодвинулись далеко. Там, в зале суда, ему было доступно только одно чувство: страх. Когда час истек, его снова повели в зал. Он встал вместе со всеми при входе судьи, потом сел опять. - Сейчас мы выслушаем свидетелей обвинения, - сказал судья. - Да, ваша честь, мы готовы, - ответил Бэкли. Первой свидетельницей была какая-то старуха, которую Биггер видел в первый раз. Он слышал, как Бэкли, обращаясь к ней, называл ее миссис Ролсон. Старуха сказала, что она - мать миссис Долтон. Бэкли показал ей серьгу, которую Биггер видел на столе у Коронера, и старуха подтвердила, что это одна из пары серег, которые в их семье передавались от матери к дочери. Когда миссис Ролсон кончила свой рассказ, Макс сказал ей, что он к ней вопросов не имеет и вообще отказывается допрашивать свидетелей обвинения. Потом к трибуне подошла миссис Долтон и повторила все то, что она говорила на предварительном разбирательстве. Мистер Долтон тоже повторил опять, что Биггер - "тот самый негр, который поступил ко мне шофером". Пегги тоже подтвердила, что это он, и, всхлипывая, прибавила: "Да, да, тот самый". И все они сказали, что он вел себя очень смирно и казался вполне нормальным. Бриттен рассказал, как он заподозрил, что Биггеру кое-что известно об исчезновении Мэри, и сказал, что "этот черномазый не более ненормален, чем я". Газетный репортер рассказал, как благодаря тому, что задымила топка, удалось обнаружить кости Мэри. Когда репортер кончил, Биггер увидел, что Макс встает. - Ваша честь, - сказал Макс. - Я бы хотел узнать, сколько еще репортеров должны давать показания. - Еще четырнадцать, - сказал Бэкли. - Ваша честь, - сказал Макс. - Это совершенно ни к чему. Подсудимый признал себя виновным... - Я желаю доказать, что убийца вполне вменяем! - закричал Бэкли. - Суд выслушает всех свидетелей, - сказал судья. - Продолжайте, мистер Бэкли. Еще четырнадцать репортеров рассказали про дым и про кости и отметили, что Биггер вел себя во всем "как самый обыкновенный негр". В пять часов был объявлен перерыв, и Биггера под конвоем пяти полисменов отвели в маленькую комнату, где была приготовлена для него еда. От волнения у него так свело желудок, что, кроме чашки кофе, он ничего не мог проглотить. В шесть часов он уже снова был в зале суда. Стало темно, и в зале зажгли электричество. Бесконечный парад свидетелей утратил для Биггера всякую реальность. Один за другим подошли к трибуне пятеро белых людей и сказали, что письмо с требованием денег написано рукой Биггера: почерк тот же, что и в его школьных тетрадях, взятых для сличения в школе, где он учился. Другой белый сказал, что на дверях спальни мисс Долтон обнаружены отпечатки пальцев Биггера Томаса. Потом шесть врачей сказали, что Бесси была изнасилована. Четыре чернокожие официантки из "Хижины" Эрни подтвердили, что он "тот самый парень, который ужинал там в субботу с белым мужчиной и белой девушкой". Они сказали еще, что он вел себя "тихо и разумно". Потом вышли две белые женщины, школьные учительницы, которые сказали, что Биггер был "довольно тупым, но вполне нормальным учеником". Одни свидетели сливались с другими. Биггер перестал слушать. Он равнодушно смотрел перед собой. Временами до него доносился приглушенный вой зимнего ветра за окном. Он так устал, что даже не обрадовался, когда заседание окончилось. Когда его уводили обра