использовать как кровавый символ устрашения этого черного мира. И когда он это понял, все в нем возмутилось. Он дошел до последней границы, за которой кончается жизнь, но, когда он почувствовал, что в самой смерти ему грозит опасность стать жалким посмешищем для других, он встрепенулся, живой и готовый к действию. Он попробовал шевельнуть руками и заметил, что они прикованы крепкими стальными цепочками к запястьям полисменов, сидящих справа и слева от него. Он огляделся: спереди и сзади тоже стояло по полисмену. Звякнул металл, и он почувствовал, что его руки свободны. Гул голосов прошел по комнате; он понял, что это вызвано его движением. Потом вдруг его взгляд уперся в одно белое лицо, слегка приподнятое и отклоненное вбок. Тревожное напряжение чувствовалось в каждой черте этого лица, оно было очень белое, а волосы, обрамлявшие его, казались еще белее. Это была миссис Долтон: она сидела неподвижно, сложив на коленях хрупкие, восковые руки. При виде ее Биггеру сразу вспомнилась та страшная минута, когда он стоял у изголовья кровати в голубеющей мгле и, прислушиваясь к ударам своего сердца, давил и давил на подушку, чтобы не дать Мэри заговорить. Рядом с миссис Долтон сидел мистер Долтон, смотря прямо перед собой широко раскрытыми, немигающими глазами. Мистер Долтон медленно повернулся и посмотрел на Биггера, и Биггер опустил глаза. Он увидел Джана: светлые волосы, голубые глаза, энергичное доброе лицо, повернутое к нему. Он вспомнил сцену в машине, и стыд залил его горячей волной; он почувствовал пожатие пальцев Джана. Потом стыд сменился горечью вины, когда он подумал о своей встрече с Джаном на тротуаре, в метель. Он почувствовал усталость; по мере того как он приходил в себя, это чувство становилось все сильнее. Он оглядел себя: костюм на нем был мятый и сырой, рукава пиджака засучены. Рубашка была распахнута на груди, и виднелась черная кожа. Вдруг он почувствовал пульсирующую боль в пальцах правой руки. Два ногтя были сорваны. Он не мог вспомнить, как это случилось. Он хотел пошевелить языком, но язык распух и не двигался. Губы пересохли и растрескались; ему захотелось пить. У него закружилась голова. Лица и огни поплыли по кругу, как на карусели. Он стремительно падал куда-то вниз... Когда он открыл глаза, он лежал на койке. Над ним в тумане склонилось чье-то белое лицо. Он хотел подняться, но его силой уложили опять. - Спокойно, спокойно. На вот, выпей. Его губ коснулся стакан. Пить или нет? А не все ли равно. Он глотнул чего-то теплого; это было молоко. Он выпил все до дна, потом откинулся на спину и уставился в белый потолок: перед ним как живая встала Бесси и бутылка молока, которое она в тот день грела для него. Потом пришло воспоминание о ее смерти, и он закрыл глаза, стараясь забыть. В животе у него урчало, он чувствовал себя лучше. Он услышал приглушенные голоса. Он уперся в края койки и сел. - Эй, ты! Что, лучше тебе? - А? - откликнулся он. Это был первый звук, который он издал с тех пор, как его поймали. - Лучше тебе? Он закрыл глаза и отвернулся к стене, помня, что они белые, а он черный, что они победители, а он их пленник. - Очухался, кажется. - Как будто. Это у него оттого, что столько народу увидел. - Эй, малый! Есть хочешь? Он не отвечал. - Дай ему чего-нибудь. Он сам не знает, чего он хочет. - Ты лучше ложись и полежи еще. Вечером все равно опять к коронеру [coroner - следователь, ведущий дела о насильственной или скоропостижной смерти (англ.)]. Он почувствовал, что его укладывают на койку. Хлопнула дверь; он оглянулся. Он был один. В камере было тихо. Он снова вернулся в мир. Он не старался; это вышло само собой. Его швыряло то туда, то сюда по воле непостижимых для него сил. Он вернулся не для того, чтобы спасти свою жизнь; ему было все равно, что бы с ним ни сделали! Пусть сажают его на электрический стул, хоть сию минуту. Он вернулся, чтобы спасти свою гордость. Он не желал ни для кого служить посмешищем. Если б они убили его в ту ночь, когда тащили по лестнице головой вниз, это было бы проявлением силы, которой у них больше, чем у него. Но сидеть и рассматривать его, использовать его в своих интересах - на это у них права нет. Дверь отворилась, полисмен принес поднос с едой, поставил на стул возле койки и вышел. На подносе было мясо, жареный картофель и кофе. Биггер осторожно отрезал кусочек мяса и положил в рот. Оно было такое вкусное, что он проглотил его, почти не разжевав. Он сел на край койки и пододвинул стул ближе, так, чтобы можно было достать все рукой. Он ел так быстро, что у него заболели челюсти. Тогда он перестал жевать и задержал кусок во рту, чувствуя, как слюна обтекает его. Покончив с едой, он закурил сигарету, лег, вытянулся и закрыл глаза. Его сморил некрепкий, беспокойный сон. Потом вдруг он встрепенулся и сел. Сколько времени он не видел газет? Что теперь пишут про него? Он встал, его шатнуло, и пол закачался у него под ногами. Он схватился за стену и, медленно переступая, добрался до двери. Он осторожно повернул дверную ручку. Дверь распахнулась, и он увидел перед собой лицо полисмена. - Куда? Он увидел револьвер, оттягивавший своей тяжестью кожаный пояс. Полисмен схватил его за руку и повел назад, к койке. - Ну, ну. Сиди смирно. - Мне нужна газета, - сказал он. - Чего? - Я хочу почитать газеты. - Погоди минуту. Сейчас узнаю. Полисмен вышел и вскоре вернулся с целой охапкой газет. - На, читай. Тут только о тебе и разговор. Он не прикоснулся к газетам, пока полисмен не вышел из камеры. Потом он развернул "Трибюн" и прочел: НЕГР-УБИЙЦА УПАЛ В ОБМОРОК ВО ВРЕМЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО РАЗБИРАТЕЛЬСТВА. Теперь он понял: это его водили на предварительное разбирательство у коронера. Он упал в обморок, и его принесли сюда. Он стал читать дальше: "Сегодня утром, во время предварительного разбирательства по делу об изнасиловании и убийстве Мэри Долтон, наследницы известного чикагского миллионера, произошла драматическая сцена: преступник, молодой негр Биггер Томас, потрясенный видом своих обвинителей, не выдержал и упал в обморок. Выйдя наконец из оцепенения, владевшего им с момента поимки, чернокожий убийца сидел, весь съежившись, под взглядами сотен любопытных. Хотя убийца не слишком плотного сложения, он все же производит впечатление человека, обладающего необычайной физической силой. В нем около пяти с половиной футов, и цвет кожи у него почти черный. Нижняя челюсть сильно выдается вперед, придавая ему сходство с диким зверем. У него очень длинные руки, достающие почти до колен. Можно легко представить себе, как этот человек, отуманенный порывом животной страсти, набросился на миниатюрную Мэри Долтон, изнасиловал ее, убил, отрубил ей голову и затем бросил ее тело в раскаленную топку, чтобы скрыть следы своего преступления. У него широкие мускулистые плечи, всегда слегка приподнятые, как будто он готовится к прыжку. Взгляд у него угрюмый, исподлобья, исключающий всякую возможность сочувствия. В целом он производит впечатление животного, которого совершенно не коснулось облагораживающее влияние цивилизации. В его речи и повадках нет ничего от милого добродушия ухмыляющегося черного дядюшки из Южных штатов, которого так любят все американцы. Как только убийца появился в зале, раздались крики: "Линчевать его! Убить его!" Но звероподобный негр проявил полное равнодушие к своей судьбе, как будто в процедурах допроса и суда и даже в вырисовывающемся уже впереди электрическом стуле для него нет ничего страшного. Его поведение заставляло вспомнить о недостающем промежуточном звене в развитии человеческой породы. В цивилизованном мире белого человека он явно казался не на месте. Один полицейский офицер, родом ирландец, заметил: "Я уверен, что смерть - единственное лекарство для таких". С самого момента задержания негр отказывается принимать пищу. По мнению полиции, он либо хочет заморить себя голодом и тем избегнуть справедливой казни, либо надеется возбудить сострадание публики. Вчера из Джексона, Миссисипи, было получено сообщение Эдварда Робертсона, редактора газеты "Джексон дейли стар", касающееся детских лет Биггера Томаса. Робертсон пишет: "Томас происходит из бедной негритянской семьи, весьма неустойчивых нравственных правил. Он вырос здесь и с детства был известен местным жителям как заядлый лгун и мелкий воришка. Только его несовершеннолетие помешало нам отправить его на каторжные работы. Мы у себя, в Дикси, давно на опыте убедились, что только смертная казнь, совершаемая публично и достаточно выразительным способом, может воздействовать на извращенную психику негров этого типа. Если бы Томас совершил подобное преступление, живя в Миссисипи, никакая сила земная не могла бы спасти его от расправы со стороны негодующих граждан. Считаю нужным сообщить вам, что, по распространенному здесь мнению, у Томаса, несмотря на черноту его кожи, имеется некоторая примесь белой крови, а результатом подобного смешения, как известно, всегда бывает преступная и неисправимая натура. Здесь, в Дикси, мы учим негров помнить свое место, и каждый из них твердо знает, что, если он хотя бы прикоснется к белой женщине, кто бы она ни была, его дни сочтены. Когда негры начинают роптать на воображаемые несправедливости, нет лучшего средства образумить их, чем взять на себя функции власти и на примере особенно беспокойных показать, что ждет остальных. Число преступлений, подобных преступлению Биггера Томаса, уменьшилось бы, если б мы строго соблюдали принцип отделения негров от белых в парках, театрах, кафе, трамваях и других общественных местах. Необходимо также обособлять их местожительство. При соблюдении этих мер у них будет меньше возможности соприкасаться с белыми женщинами и посягать на них. Мы, южане, считаем, что в Северных штатах совершают большую ошибку, поощряя негров к образованию, которое они органически неспособны воспринимать. Именно поэтому негры на Севере, как правило, гораздо менее спокойны и счастливы, чем у нас, на Юге. При системе раздельного обучения было бы легко ввести необходимые ограничения курса в негритянских школах, регулируя их бюджет через административные органы городов, округов и штатов. Для сокращения преступности чрезвычайно полезно также развивать в неграх уважение к белому, требуя от них соблюдения известных правил поведения и разговора. Практика показала нам, что постоянно культивируемый элемент страха также немало способствует разрешению этой проблемы". Он опустил газету; больше он не мог читать. Да, так; они убьют его, но раньше еще позабавятся хорошенько. Он сидел очень тихо, он старался отыскать решение, не мыслью прийти к нему, но чувством. Должен ли он снова укрыться за свою стену? Удастся ли ему это теперь? Он чувствовал, что нет. Но что может дать ему любая попытка? Стоит ли пытаться, чтоб натолкнуться на еще более глухую стену ненависти. Он лежал на койке, и у него было такое же чувство, как в ту ночь, когда он цеплялся пальцами за обледенелые края водопроводного бака, под небом, исчерченным снующими лучами, лежал, зная, что внизу притаились люди с револьверами и слезоточивым газом, слушая вой сирены и крики, рвущиеся из десяти тысяч ненасытных глоток... Он задремал, полузакрыв глаза, потом вдруг раскрыл их. Дверь тихо отворилась, и он увидел черное лицо. Кто это? Высокий, хорошо одетый негр вошел в камеру и остановился. Биггер приподнялся, опираясь на локоть. Гость вплотную подошел к койке и, протянув сероватую ладонь, дотронулся до руки Биггера. - Бедный мой мальчик! Господь да смилуется над тобой! Он оглядел строгий черный костюм гостя и сразу вспомнил, кто это такой: преподобный Хэммонд, священник церкви, в которую ходила его мать. И сразу же он недоверчиво насторожился. Он замкнул свое сердце и постарался приглушить все чувства. Он боялся, что проповедник заставит его почувствовать раскаяние. Он хотел сказать ему, чтоб он ушел, но так крепка была в его представлении связь этого человека с его матерью и всем тем, во что она верила, что он не решился заговорить. Чувства, которые вызывал в нем проповедник, ничем не отличались от тех, которые он испытывал при чтении газет: и любовь ближних, и ненависть чужих одинаково обостряли в нем сознание вины. - Как ты себя чувствуешь, сын мой? - спросил проповедник. Ответа не было, и он продолжал: - Твоя мать просила меня навестить тебя. Она тоже хочет прийти. Проповедник встал на колени на цементном полу камеры и закрыл глаза. Биггер стиснул зубы, напряг все мышцы; он знал, что сейчас будет. - Господи Иисусе, обрати взор твой и загляни в душу этого бедного грешника! Ты учил, что милосердие твое велико, и, если мы будем искать его, преклонив колена, ты прольешь его в сердца наши и они преисполнятся благодати! И вот мы просим тебя, господи, яви нам милосердие твое! Яви его атому бедному грешнику, ибо велика его нужда в нем! Если душа его погрязла в грехе, омой ее, господи, чтобы она стала белой как снег! Прости ему, господи, дела его! Пусть светоч любви твоей укажет ему путь в эти тяжкие для него дни! И наставь тех, кто желает помочь ему, господи! Просвети сердца их и вдохни в них сострадание! Во имя сына твоего Иисуса, который умер на кресте и даровал нам благодать прощения твоего! Аминь... Биггер смотрел не мигая в выбеленную стену, а слова проповедника отпечатывались в его сознании. Он, и не слушая, знал, что они означают: это был знакомый голос его матери, рассказывающей о страдании, о надежде, о неземной любви. И этот голос был ему противен, потому что он так же вызывал в нем чувство безнадежности и вины, как и голоса ненавидевших его. - Сын мой... Биггер посмотрел на проповедника и снова отвел глаза. - Забудь все, сын мой, и помни только о душе своей. Очисти мысли свои от иных помыслов, думай лишь о вечной жизни. Забудь, о чем пишут в газетах. Забудь, что ты негр. Господь смотрит прямо в душу тебе, и цвет твоей кожи ему не помеха, сын мой. Он смотрит в ту часть тебя, которая принадлежит ему. Он зовет тебя, и он любит тебя. Предай себя в его руки, сын мой. Выслушай меня, я расскажу тебе, почему ты здесь; я расскажу тебе кое-что, отчего сердце твое возрадуется... Биггер сидел очень тихо, слушая и не слушая. Если бы кто-нибудь попросил его потом повторить слова проповедника, он не смог бы. Но он чувствовал их смысл и значение. По мере того как проповедник говорил, перед ним возникало огромное черное пустое пространство, и образы, которые вызывал проповедник, плыли в этом пространстве, крепли и росли; знакомые образы, которые мать рисовала ему в детстве, когда он играл у ее ног; образы, в свою очередь будившие давно забытые стремления - стремления, которые он подавил и хотел уничтожить в себе навсегда. Эти образы когда-то объясняли ему мир, служили оправданием жизни. Теперь они снова проходили перед ним, вселяя в него ужас и удивление. ...бесконечная гладь рокочущих вод а над нею тьма и ни форм ни границ ни солнца ни звезд ни земли и во тьме раздался голос и воды потекли куда им было указано и из них возник огромный вертящийся шар и голос сказал _да будет свет_ и был свет и это был настоящий дневной свет и голос сказал _да будет твердь_ и вода отделилась от воды и на небе простерлись облака и голос далекий точно эхо сказал _да явится суша_ и собралась под небом в свои места вода и стали видны горные вершины и долины и реки и голос назвал сушу _землей_ а воды _морями_ и на земле выросла трава и деревья и цветы и семя их падало на землю чтобы вновь взрасти и над землей зажглись миллионы звезд и днем стало светить солнце а ночью луна и стали дни и недели и месяцы и годы и голос опять прозвучал во мгле и из великих вод вышли живые твари киты и разные гады а на земле явился скот и дикие звери и голос сказал _сотворим человека по образу и подобию нашему_ и из праха земного поднялся человек и солнце озарило его а за ним поднялась женщина и луна озарила ее и они стали жить как единая плоть и не было ни Боли ни Тоски ни Времени ни Смерти и Жизнь была похожа на те цветы что росли вокруг них в садах земли и голос раздался из облаков говоря _не вкушайте плода от древа растущего среди сада и не касайтесь его да не умрете смертию_... Голос проповедника перестал гудеть. Биггер посмотрел на него уголком глаза. Черное лицо проповедника было серьезно и грустно, и при виде его Биггер остро почувствовал свою вину; даже после убийства Мэри он не чувствовал ее острее. Тот образ мира, который настойчиво рисовал ему проповедник, он убил в себе уже давно; это было его первое убийство. А теперь от слов проповедника этот образ снова возник перед ним, точно призрак среди ночи, и от сознания своей отверженности ему стало холодно, как будто на сердце легла большая глыба льда. Почему же все это опять пришло его мучить - ведь он уже задушил это навсегда подушкой из ненависти и страха. Для тех, кто хочет его смерти, он не человек, ему нет места в этой картине мироздания; потому-то он и постарался убить ее в себе. Чтобы жить, он создал для себя новый мир, и за это должен теперь умереть. Опять в его сознание просочились слова проповедника: - Знаешь ли, сын мой, что это было за древо? Это было древо познания. Человеку мало было походить на бога, он захотел знать: _почему_? А бог хотел, чтобы он жил, как живут дети, как цветы цветут в поле. Но человек захотел знать почему, и вот он пал, и свет сменился мраком, любовь проклятием, блаженство ничтожеством. И бог прогнал их из райского сада и сказал мужчине: в поте лица будешь зарабатывать хлеб свой, и сказал женщине: в муках будешь рождать детей своих. Мир пошел против них, и, чтобы жить, им пришлось бороться с миром... ...в страхе брели мужчина и женщина среди деревьев, прикрывая руками свою наготу, а в вышине над ними парил среди туч ангел с пламенеющим мечом и гнал их из сада в глухую ночь навстречу холодному ветру, в юдоль скорби, смерти и слез, и мужчина и женщина взяли пищу свою и сожгли, чтобы дым, поднимаясь в небо, вознес их мольбу о прощении... - Сын мой, тысячи и тысячи лет мы молили бога снять с нас это проклятие. И бог услышал наши молитвы и сказал: я покажу вам путь, который вас приведет ко мне. Сын божий Иисус сошел на землю и принял облик человеческий и жил и умер среди нас, чтобы показать нам этот путь. Он дал людям распять его, но смерть его была победой. Он показал нам, что жить в этом мире - значит быть распятым. Этот мир не есть дом наш. Жизнь здесь - распятие изо дня в день. Есть только один путь к спасению, сын мой, тот путь, который указал нам Иисус, - путь любви и прощения. Будь же подобен Иисусу. Не противься. Возблагодари господа за то, что он избрал для тебя этот путь. Его любовь спасет тебя, сын мой. Верь, что через любовь Иисусову господь дарует тебе вечную жизнь. Взгляни на меня, сын мой... Биггер сидел, подперев ладонями черное лицо, и не шевелился. - Пообещай мне, сын мой, что ты изгонишь ненависть из своего сердца, чтобы божья любовь могла войти в него. Биггер молчал. - Ты не хочешь обещать, сын мой? Биггер закрыл глаза руками. - Скажи хотя бы, что постараешься, сын мой. Биггер почувствовал, что, если проповедник будет продолжать свои уговоры, он сейчас вскочит и ударит его. Как ему поверить в то, что он уже убил в себе? Он виновен и знает это. Проповедник поднялся с колен, вздохнул и вынул из кармана маленький деревянный крестик на цепочке. - Посмотри, сын мой. Я держу в руках крест, сделанный из дерева. Дерево - это мир наш. И к этому дереву пригвожден страждущий человек. Вот что такое жизнь, сын мой. Жизнь есть страдание. Как же ты не хочешь поверить в слово божье, когда вот перед твоими глазами единственное, что дает твоей жизни смысл. Дай я надену это тебе на шею. Когда останешься один, взгляни на этот крест, сын мой, и вера осенит тебя... Он замолчал, и Биггер молчал тоже. Деревянный крест висел теперь у него на груди, касаясь кожи. Он чувствовал все то, о чем говорил проповедник, чувствовал, что жизнь - это плоть, пригвожденная к миру, дух, томящийся в тюрьме земных дней. Он услышал скрип дверной ручки и поднял глаза. Дверь отворилась, на пороге показался Джан и остановился, как бы не решаясь войти. Биггер вскочил на ноги, точно наэлектризованный страхом. Проповедник тоже встал, отступил на шаг, поклонился и сказал: - Доброе утро, сэр. Биггер подумал: что может быть нужно от него теперь Джану? Ведь он уже пойман, он ждет суда. Джан наверняка будет отомщен. Биггер замер, видя, что Джан выходит на середину камеры и останавливается прямо перед ним. Потом он вдруг подумал, что ему незачем стоять, что здесь в тюрьме Джан ничего не может сделать ему. Он сел и опустил голову; в камере было тихо, так тихо, что слышно было дыхание проповедника и Джана. Белый человек, на которого он пытался свалить свое преступление, стоял перед ним, и он покорно ждал его сердитых слов. Но почему же он молчит? Биггер поднял голову; Джан смотрел прямо на него, и он отвел глаза. Лицо Джана не казалось сердитым. Но если он не сердится, что же ему тогда нужно? Он опять взглянул и увидел, что Джан пошевелил губами, но слов не было слышно. А когда Джан наконец заговорил, его голос звучал очень тихо и между словами он делал долгие паузы; Биггеру казалось, будто он слышит, как человек говорит сам с собой. - Биггер, мне очень трудно найти слова, чтобы сказать то, что я хочу, но я попробую... Для меня это все как разорвавшаяся бомба. Я уже целую неделю никак не могу в себя прийти. Я ведь сидел в тюрьме, и мне даже в голову не могло прийти, что тут происходит... Я... я не хочу вас мучить, Биггер. Я знаю, вам и без меня тяжело. Но понимаете, мне просто необходимо кое-что сказать вам... А вы, если не хотите со мной говорить, Биггер, не надо. Мне кажется, я немножко понимаю, что вы сейчас должны чувствовать. Я ведь не чурбан, Биггер; я умею понимать, хотя, пожалуй, в тот вечер я ничего не понял... - Джан остановился, проглотил слюну и закурил. - Вы встретили меня в штыки... Теперь я понимаю. Но тогда я был как слепой. Я... мне очень хотелось прийти сюда и сказать вам, что я не сержусь... Я не сержусь нисколько, и я хочу, чтоб вы позволили мне помочь вам. Это ничего, что вы хотели свалить вину на меня... Может быть, вы имели на то основания... Не знаю. Может быть, в известном смысле я и есть настоящий виновник всего... - Джан опять остановился, сделал глубокую, долгую затяжку, медленно выпустил дым и нервно прикусил губу. - Биггер, я никогда, ни разу в жизни не сделал ничего во вред вашему народу. Но я - белый, и я знаю, что глупо было бы просить вас, чтоб вы не ненавидели меня, когда все белые люди, которых вы знаете, ненавидят вас. Я... я знаю, для вас мое лицо похоже на их лица, хотя чувствую я совсем по-другому. Но только до того вечера я не знал, что пропасть между нами так велика... Я теперь понимаю, почему вы взялись за револьвер, когда я поджидал вас на улице и хотел заговорить с вами. Вы ничего другого и не могли сделать; но я тогда не знал, что мое лицо, белое лицо, заставляло вас чувствовать свою вину, несло вам осуждение... - Рот Джана остался открытым, но слова больше не выходили из него; он шарил взглядом по углам камеры. Биггер молчал, сбитый с толку, чувствуя себя так, будто он сидит на огромном колесе, которое буйные порывы ветра вертят то в одну сторону, то в другую. Проповедник шагнул вперед: - Вы - мистер Эрлон? - Да, - сказал Джан, обернувшись. - Это очень хорошо, сэр, то, что вы говорили. Этот бедный мальчик очень нуждается в помощи, очень нуждается. Я - преподобный Хэммонд, сэр. Биггер увидел, как Джан и проповедник пожали друг другу руки. - Все это для меня очень тяжело, но вместе с тем послужило мне на пользу, - сказал Джан, садясь и поворачиваясь лицом к Биггеру. - Я научился глубже видеть людей. Я научился видеть многое, что раньше знал, но успел позабыть. Я... я утратил кое-что, но кое-что и приобрел... - Джан подергал себя за галстук, а в камере стояла напряженная, выжидающая тишина. - Я понял, что вы, Биггер, вправе ненавидеть меня. Для меня теперь ясно, что иначе и быть не может; это все, что у вас есть. Но, Биггер, если я говорю, что вы вправе меня ненавидеть, это немного меняет дело, правда? Я не перестаю думать об этом с тех пор, как я вышел из тюрьмы, и я пришел к выводу, что по-настоящему меня должны были бы судить за убийство вместо вас. Но этого нельзя, Биггер. Я не могу взять на себя одного вину за сто миллионов человек. - Джан наклонился вперед и опустил глаза. - Я не заискиваю перед вами, Биггер. И пришел я сюда не для того, чтобы оплакивать вас. Я считаю, что всем нам, запутавшимся в сложностях этого мира, ничуть не лучше, чем вам. Я пришел потому, что я стараюсь подойти ко всей этой истории так, как мне подсказывает мое понимание. А это нелегко, Биггер. Я... я любил девушку, которую вы убили. Я... я любил... - Голос его прервался, и Биггер увидел, что у него дрожат губы. - В тюрьме, когда я узнал про Мэри, мне было очень тяжело, и вот тогда я подумал обо всех неграх, убитых белыми, обо всех, кого силой разлучали с близкими и во времена рабства, и после. И я подумал: они терпели, значит, и я должен. - Джан бросил сигарету и раздавил ее каблуком. - Сначала я решил, что это все подстроено стариком Долтоном, и хотел убить его. Потом, когда я узнал, что это сделали вы, я хотел убить вас. А потом я стал думать. И я понял, что, если я отвечу убийством на убийство, так будет и дальше и это никогда не кончится. И я сказал себе: я пойду и постараюсь помочь Биггеру, если только он захочет. - Да благословит вас бог, сын мой, - сказал проповедник. Джан закурил новую сигарету; он предложил и Биггеру, но Биггер сидел неподвижно, сложив руки на коленях и каменным взглядом уставясь в пол. Слова Джана казались ему странными; никогда раньше он не слыхал таких разговоров. Все то, что говорил Джан, было для него настолько ново, что он пока никак не реагировал; он просто сидел, глядя в одну точку, внутренне недоумевая и боясь даже посмотреть на Джана. - Позвольте мне встать на вашу сторону, Биггер, - сказал Джан. - Я буду продолжать вместе с вами борьбу, которую вы начали один. Пусть все другие белые будут против вас, а я приду и встану с вами рядом. Слушайте, Биггер, у меня есть друг, адвокат. Его зовут Макс. Он хорошо разбирается в этих делах и хотел бы вам помочь. Хотите поговорить с ним? Биггер понял, что Джан не винит его за то, что он сделал. Что это, ловушка? Он взглянул на Джана и увидел белое лицо, но это лицо было открытое и честное. Этот белый человек верил в него, но как только Биггер осознал это, так сейчас же опять почувствовал себя виновным, но на этот раз совсем по-другому. Совершенно неожиданно этот белый человек подошел к нему вплотную, откинул завесу и вошел в его внутреннюю жизнь. Джан предложил ему дружбу, и за это остальные белые возненавидят Джана: как будто небольшой кусок откололся от белой скалы ненависти и, скатившись по отвесному склону, остановился у его ног. Слово облеклось плотью. Впервые в жизни Биггера белый стал для него человеческим существом; и, как только человечность Джана открылась ему, он почувствовал укор совести: ведь он убил то, что любил этот человек, он причинил ему горе. Он смотрел на Джана так, будто ему только что удалили пленку, застилавшую глаза, или же будто с Джана сорвали уродовавшую его маску. Биггер вздрогнул: рука проповедника легла на его плечо. - Я не хочу вмешиваться в дела, которые меня не касаются, сэр, - сказал проповедник тоном враждебным, но в то же время почтительным. - Но не нужно припутывать сюда коммунизм, мистер. Я ваши чувства глубоко уважаю, сэр, но то, что вы хотите сделать, только еще больше разожжет вражду. Бедному мальчику не это нужно; ему нужно, чтобы его поняли... - А это без борьбы не дается, - сказал Джан. - Когда вы стремитесь смягчить людские сердца, я всей душой с вами, - сказал проповедник. - Но я не могу быть с вами, когда вы разжигаете вражду... Биггер растерянно переводил глаза с одного на другого. - Как же тут смягчать сердца, если газеты каждое утро подливают масла в огонь? - спросил Джан. - Господь смягчит их, - горячо сказал проповедник. Джан повернулся к Биггеру: - Вы не хотите, чтобы мой друг помог вам, Биггер? Биггер озирался по сторонам, как бы ища лазейки. Что он мог ответить? Ведь он был виновен. - Оставьте вы меня, - пробормотал он. - Не могу, - сказал Джан. - Все равно это дело конченое, - сказал Биггер. - Значит, вы сами в себя не верите? - Нет, - сказал Биггер сдавленным голосом. - Но ведь вы верили, когда шли на убийство? Вам казалось, что вы нашли решение, иначе вы бы не убили, - сказал Джан. Биггер посмотрел на него и ничего не сказал. Неужели этот человек _настолько_ в него верит? - Я хочу, чтоб вы поговорили с Максом, - сказал Джан. Джан подошел к двери. Полисмен приоткрыл ее снаружи, из коридора. Биггер сидел с открытым ртом, стараясь догадаться, куда все это может его завести. В дверь просунулась голова белого человека, он увидел серебряные волосы и незнакомое худощавое белое лицо. - Входи, - сказал Джан. - Спасибо. Голос звучал спокойно, твердо, но ласково; тонкие губы были растянуты легкой усмешкой, которая, казалось, никогда их не покидала. Человек переступил порог: он был высокого роста. - Здравствуйте, Биггер. Биггер не ответил. У него опять явилось сомнение. А вдруг это какая-нибудь ловушка? - Знакомься, Макс, это преподобный Хэммонд, - сказал Джан. Макс подал проповеднику руку, потом повернулся к Биггеру. - Я хочу поговорить с вами, - сказал Макс. - Я от Комитета защиты труда. Я хочу помочь вам. - У меня нет денег, - сказал Биггер. - Я знаю. Слушайте, Биггер, вы меня не бойтесь. И Джана тоже не бойтесь. Мы на вас зла не держим. Я хочу защищать вас на суде. Может быть, вы уже сговорились с другим адвокатом? Биггер еще раз посмотрел на Джана и Макса. Казалось, им можно было верить. Но как, каким образом могут они ему помочь? Ему очень нужна была помощь, но он не смел и думать, что найдутся люди, которые захотят что-нибудь для него сделать теперь. - Нет, сэр, - прошептал он. - Как с вами тут обращаются? Не били вас? - Я был болен, - сказал Биггер, чувствуя, что должен как-нибудь объяснить, почему он отказывался есть и разговаривать все эти три дня. - Я был болен и ничего не помню. - Вы согласны поручить нам ведение вашего дела? - У меня денег нет. - Об этом вы не беспокойтесь. Слушайте, сегодня вечером вас опять поведут к коронеру. Но вы ни на какие вопросы не отвечайте, понимаете? Сидите и молчите, больше ничего. Я буду там, и вам нечего бояться. После предварительного разбирательства вас отвезут в окружную тюрьму, я туда к вам приеду, и мы поговорим. - Да, сэр. - Вот вам сигареты, берите. - Спасибо, сэр. Дверь распахнулась, и в камеру торопливым шагом вошел высокий мужчина с крупным лицом и серыми глазами. Макс, Джан и проповедник отступили в сторону. Биггер вгляделся в лицо нового гостя; оно показалось ему знакомым. Потом он вдруг вспомнил: это был Бэкли; его лицо он видел на плакате, который несколько дней тому назад наклеивали на рекламный щит против его дома. Биггер слушал завязавшийся разговор, улавливая в голосах собеседников глубокую враждебность друг к другу. - Вы уже тут мутите воду, Макс? - Этот мальчик - мой клиент, и никаких признаний он подписывать не будет, - сказал Макс. - А на кой черт мне его признания? - спросил Бэкли. - У нас улик против него достаточно, чтобы его посадить на целую дюжину электрических стульев. - Я беру на себя защиту его интересов, - сказал Макс. - Бросьте! Вы сами знаете, что от этого никакого толку не будет. Макс обернулся к Биггеру: - Они вас запугивают, Биггер. А вы не бойтесь. Биггер слышал, но ничего не сказал. - И что только за охота вам, красным, нянчиться с такой черной образиной, один бог знает, - сказал Бэкли и потер себе глаз. - Вы боитесь, что, если мы поведем дело, вам не удастся убить этого мальчика до апрельских выборов? - спросил Джан. Бэкли круто повернулся: - Вы бы когда-нибудь взяли под защиту порядочного человека! Такого, чтобы хоть сумел оценить это! А то возитесь со всякой падалью! - Это вы своей тактикой заставляете нас вступиться за этого мальчика, - сказал Макс. - То есть как? - спросил Бэкли. - Если б вы не припутали к этому убийству коммунистическую партию, меня бы здесь не было, - сказал Макс. - Так ведь он же сам подписал именем коммунистической партии свое вымогательское письмо... - Знаю, - сказал Макс. - Начитался газет, вот ему и пришло это в голову. Я буду защищать этого мальчика потому, что я считаю, что это вы и вам подобные сделали его тем, что он есть. Немудрено, что он попытался свалить свое преступление на коммунистов. Он столько слышал небылиц о коммунистах от таких, как вы, что в конце концов поверил в них. Если мне удастся объяснить гражданам нашей страны, почему этот мальчик сделал то, что он сделал, я буду считать, что выполнил свою задачу с превышением. Бэкли засмеялся, откусил кончик новой сигары, закурил и выпустил струйку дыма. Потом он шагнул вперед, вынул сигару изо рта и подмигнул Биггеру. - Что, парень, тебе, верно, и не снилось никогда, что ты вдруг станешь такой важной птицей? Биггер уже готов был принять дружбу, которую ему предлагали Джан и Макс, но тут вдруг очутился перед ним этот человек. Чего стоила ничтожная дружба Джана и Макса против миллиона таких, как Бэкли? - Я генеральный прокурор штата, - заговорил Бэкли, шагая из угла в угол. Его шляпа была сдвинута на затылок. Белый шелковый платок выглядывал из бокового кармана черного пальто. Он постоял немного у койки, точно башня, возвышаясь над Биггером. Биггер сидел молча и думал о том, скоро ли его казнят. Теплое дыхание надежды, которым пахнуло на него от ласковых слов Джана и Макса, обледенело под холодным взглядом Бэкли. - Я хочу дать тебе хороший совет, Биггер. Я тебя обманывать не собираюсь; говорю тебе прямо, если ты не хочешь мне отвечать, никто тебя не заставит, а все, что ты скажешь, на суде может быть обращено против тебя, понял? Но не забывай, что ты _пойман_! Это ты должен иметь в виду в первую очередь. Мы знаем все, что ты сделал. У нас есть доказательства. Поэтому тебе же лучше, если будешь говорить все начистоту. - Это мы с ним обсудим вдвоем, - сказал Макс. Бэкли и Макс смерили друг друга взглядом. - Слушайте, Макс. Вы зря теряете время. Можете стараться хоть до скончания века, этого парня вы не вытянете. Нельзя совершить преступление в доме таких людей, как Долтоны, и выйти сухим из воды. Несчастные родители будут присутствовать в зале суда, и мальчишке жарко придется, будьте покойны. Ведь он убил самое дорогое, что у них было. Если не хотите позориться, берите своего приятеля и уезжайте отсюда, я вам обещаю, что газеты не будут знать о том, что вы здесь были. - Позвольте уж мне самому решить, стоит мне его защищать или нет, - сказал Макс. - Слушайте, Макс. Вы, верно, думаете, что я вас хочу взять на пушку, - сказал Бэкли и повернулся к двери. - Так я вам сейчас кое-что покажу. В дверях показался полисмен, и Бэкли сказал: - Приведите их сюда. - Сейчас. В камере стало тихо. Биггер сидел на койке и смотрел в пол. Все это ему не нравилось; если можно было сделать что-нибудь для его спасения, он хотел, чтобы это было сделано его руками, а не чужими. Чем больше он видел, как для него стараются люди, тем опустошеннее он чувствовал себя. Он увидел, как полисмен широко распахнул дверь. Мистер и миссис Долтон медленно вошли в камеру и остановились; мистер Долтон, очень бледный, смотрел прямо на Биггера. Биггер испуганно приподнялся, потом снова сел, глядя перед собой широко раскрытыми, но невидящими глазами. Бэкли поспешил им навстречу, пожал мистеру Долтону руку и, повернувшись к миссис Долтон, сказал: - Я бесконечно сожалею, сударыня... Мистер Долтон еще раз посмотрел на Биггера, потом перевел глаза на Бэкли: - Он вам сказал, кто был его сообщником? - спросил мистер Долтон. - Он только что в себя пришел, - сказал Бэкли. - Кроме того, у него теперь есть адвокат. - Да, я буду защищать его, - сказал Макс. Биггер увидел, что мистер Долтон бросил быстрый взгляд на Джана. - Это очень неразумно, что вы не хотите назвать своих сообщников, Биггер, - сказал мистер Долтон. Биггер внутренне весь подобрался и не отвечал. Макс подошел к нему и положил руку на плечо. - Я сам поговорю с ним, мистер Долтон, - сказал Макс. - Я совсем не хочу его мучить, - сказал мистер Долтон. - Для него же будет лучше, если он расскажет все, что знает. Наступило молчание. Проповедник, держа шляпу в руке, медленно вышел вперед и остановился перед мистером Долтоном. - Я... я проповедник слова божия, сэр, - сказал он. - И я глубоко скорблю о том, что случилось с вашей дочерью. Мне известны ваши добрые дела, сэр. Вы не заслужили такого горя. Мистер Долтон вздохнул и сказал устало: - Благодарю вас. - Самое лучшее, что вы можете сделать, - это помочь нам, - сказал Бэкли, обращаясь к Максу. - Большое зло причинено двум людям, которые всегда пеклись о неграх больше, чем кто бы то ни было. - Я от души сочувствую вашему горю, мистер Долтон, - сказал Макс. - Но смерть этого мальчика не поможет ни вам и никому из нас. - Я хотел помочь ему, - сказал мистер Долтон. - Мы думали послать его учиться, - слабым голосом отозвалась миссис Долтон. - Знаю, - сказал Макс. - Но все это никак не разрешает основной проблемы, которая тут затронута. Этот мальчик принадлежит к угнетенному народу. Об этом нельзя забывать, даже если он совершил преступление. - Имейте в виду, что я ни к кому не питаю злобы, - сказал мистер Долтон. - То, что сделал этот юноша, не должно отразиться на моем отношении к негритянскому народу. Только сегодня я отправил партию столов для пинг-понга в дар Клубу молодежи Южной стороны. - Мистер Долтон! - вскричал Макс, стремительно подаваясь вперед. - Подумайте только, что вы говорите! Неужели, по-вашему, пинг-понгом можно удержать человека от преступления? Значит, вы все еще не понимаете. Даже гибель дочери ничему вас не научила. Почему вы не допускаете, что у других людей могут быть такие же чувства, как у вас? Разве вам пинг-понг мог бы помешать нажить состояние? Поймите, этому мальчику и миллионам таких, как он, нужна цель в жизни, а не пинг-понг... - Чего же вы от меня хотите? - холодно спросил мистер Долтон. - Может быть, я должен умереть и своей смертью искупить страдания, в которых не я повинен? Я не несу ответственности за несовершенство мира! Все, что может сделать один человек, я делаю. Может быть, вы хотите, чтобы я роздал все свои деньги миллионам неимущих? - Нет, нет, нет... Это ни к чему, - сказал Макс. - Если б вы поняли, что эти миллионы чувствуют жизнь так же глубоко, как и вы, хотя и по-иному, вам бы самому стало ясно, что все ваши благие начинания ничего не стоят. Тут нужно коренное... - Коммунистические бредни, - перебил Бэкли, опустив углы губ. - Джентльмены, не будем ребячиться! Этот парень совершил преступление, и его ждет суд. Мой долг - блюсти законы штата. Бэкли прервал свою речь, видя, что дверь открылась и в камеру заглянул полисмен. - Что там еще? - спросил Бэкли. - Пришли родные негра. Биггер содрогнулся. Только не это! Не здесь, не _сейчас_! Он не хотел, чтобы его мать входила в камеру сейчас, при всех этих людях. Он посмотрел вокруг себя растерянным, умоляющим взглядом. Бэкли следил за ним, потом обернулся к полисмену. - Мы не имеем права отказать им, - сказал Бэкли. - Пусть войдут. Даже сидя, Биггер чувствовал, как у него дрожат ноги. Все в нем было так напряжено, и мышцы, и мысли, что, когда дверь отворилась, он дернулся и вскочил на ноги. Он увидел лицо матери; ему захотелось броситься к ней и вытолкнуть ее назад, за дверь. Она остановилась, не выпуская ручку двери; другой рукой она сжимала ветхий кошелек, который тут же выронила, и бросилась к Биггеру, обнимая его и плача. - Сыночек мой... Биггер стоял неподвижно, скованный страхом и нерешительностью. Он чувствовал руки матери, крепко обхватившие его, а заглянув через ее плечо, он увидел Веру и Бэдди, которые медленно переступили порог и остановились, робко озираясь по сторонам. У Веры дрожали губы, а у Бэдди были сжаты кулаки. Бэкли, проповедник, Джан, Макс, мистер и миссис Долтон стояли у стены, позади Биггера, и молча смотрели на всю эту сцену. Биггера томило желание обернуться и как-нибудь прогнать их отсюда. Ласковые слова Джана и Макса были забыты. Он чувствовал, что все белые люди, находящиеся в комнате, с меркой в руках ловят каждую йоту его слабости. Он был теперь заодно со своими и мучительно переживал их неприкрытый позор на глазах у белых людей. Глядя на брата и сестру, чувствуя руки матери, охватившие его шею, зная, что Джек и Джо и Гэс стоят на пороге и смотрят на него с недоверчивым любопытством, - помня и сознавая все это, Биггер чувствовал в то же время, как нарастает в нем нелепая и безумная уверенность: _они должны бы радоваться_. Это было странное, но сильное чувство, возникшее из самых глубин его существа. Разве не взял он на себя всю тяжесть преступления - быть черным? Разве он не сделал того, что всем им казалось самым страшным? Не жалеть его, не плакать над ним они должны, а взглянуть на него и уйти домой, радуясь, чувствуя, что их позор смыт навсегда. - Биггер, сыночек! - простонала мать. - Если б ты знал, как мы измучились... Ни одной ночи не спали! Полиция от нас не отходит. Днем и ночью стоят под дверьми... Шагу не дают ступить без надзора! Ох, сыночек, сыночек... Биггер слушал, как она плачет; но что он мог сделать? Не надо было ей приходить сюда. Бэдди подошел поближе, теребя в руках кепку. - Слушай, Биггер, если ты не виноват, ты только скажи мне, а я уж с ними разделаюсь! Достану револьвер и перестреляю их всех... Сзади ахнули. Биггер быстро повернул голову и увидел испуг и негодование на белых лицах у стены. - Замолчи сейчас же, Бэдди, - вскрикнула мать. - Хочешь, чтоб я умерла тут на месте? Не могу я больше. Сейчас же замолчи... С нас и без того довольно... - Пусть только попробуют плохо с тобой обращаться, - упрямо сказал Бэдди. Биггер хотел их утешить, но не знал, как это сделать на глазах у белых людей. Он напряженно искал, что бы сказать. Стыд и ненависть к людям, стоявшим позади, кипели в нем; ему хотелось придумать такие слова, в которых прозвучал бы вызов им, которые дали бы им понять, что вопреки их усилиям у него есть свой мир и своя жизнь. Но этими же словами он хотел остановить слезы матери и сестры, умерить и остудить гнев брата, он хотел этого потому, что знал, что и слезы и этот гнев напрасны: все равно участь его и его семьи в руках этих людей, выстроившихся у стены позади него. - Нечего вам всем огорчаться, мать, - сказал он, сам удивляясь своим словам; странная, повелительная нервная сила овладела им. - Я выпутаюсь из этого, и очень скоро. Мать недоверчиво посмотрела на него. Биггер опять повернул голову и лихорадочным, вызывающим взглядом обвел белые лица у стены. Все глядели на него с недоумением. У Бэкли губы растянулись в сдержанной усмешке. Джан и Макс нахмурились. Миссис Долтон, белая, как стена, у которой она стояла, вслушивалась, полуоткрыв рот. Проповедник и мистер Долтон сокрушенно качали головой. Биггер знал, что никто в комнате, кроме Бэдди, не поверил ему. Мать плакала, отвернув лицо. Вера опустилась на колени и закрыла глаза руками. - Биггер... - Голос матери был совсем слабый и тихий; она выпрямилась и взяла его лицо в свои дрожащие ладони. - Биггер, - повторила она, - скажи мне... Может, мы хоть чем-нибудь можем тебе помочь. Он понимал: его слова о том, что он выпутается, вызвали этот вопрос. Он знал, что у них нет ничего; они так бедны, что только общественная благотворительность дает им возможность существовать. Ему стало стыдно того, что он только что сделал; с ними надо было говорить по-честному. Выставлять себя перед ними невинным и полным сил было бессмысленно и дико. Может быть, потом, когда его уже убьют, они будут вспоминать его именно по этим словам. Мать смотрела грустно и недоверчиво, но вместе с тем ласково и терпеливо, ожидая его ответа. Да, нужно как-нибудь загладить эту ложь: и не только так, чтобы дать им понять истину, но и так, чтобы оправдать сказанное в глазах тех, чьи лица белеют сзади у стены. Он погиб, но он не будет подлаживаться, не будет лгать, по крайней мере пока сзади высится эта белая глыба. - Нет, мать, ничего мне не нужно. Но ты не беспокойся за меня, - пробормотал он. Наступила тишина. Бэдди опустил глаза. Вера заплакала громче. Она казалась такой маленькой и беспомощной. Не надо было ей приходить сюда. Ее горе усугубляло его вину. Если б можно было заставить ее уйти. Ведь только для того, чтобы не чувствовать этой ненависти, стыда и отчаяния, он всегда был так груб и холоден с ними; а теперь ему некуда спастись. Блуждая взглядом по комнате, он увидел Гэса, Джо и Джека. Они заметили, что он смотрит на них, и подошли ближе. - Вот ведь дело какое, - сказал Джек, глядя в пол. - Знаешь, Биггер, нас тоже взяли, - стал рассказывать Джо, словно желая подбодрить Биггера этим обстоятельством. - Но мистер Эрлон и мистер Макс добились, чтобы нас отпустили. Там к нам все приставали, чтоб мы сознались в таких делах, которых вовсе не было, но только мы не поддались. - Мы тебе ничем не можем помочь, Биггер? - спросил Гэс. - Мне ничего не нужно, - сказал Биггер. - Вот только что: проводите мать домой, когда пойдете, ладно? - Проводим, проводим, будь спокоен, - сказали они. Опять наступила тишина, и натянутые нервы Биггера требовали чем-то заполнить ее. - Ну как т-твои курсы кройки и шитья, Вера? - спросил он. Вера крепче прижала ладони к лицу. - Биггер, - всхлипнула мать, с трудом выговаривая слова сквозь слезы, - Биггер, голубчик, она больше не ходит на курсы. Она говорит, другие девочки косятся на нее, и ей стыдно... Он жил и действовал всегда, считая, что он один, и вот теперь оказывается, что это не так. Из-за того, что сделал он, страдают другие. Они не могут забыть его, как бы ему ни хотелось. Его семья - часть его самого, не только по крови, но и по духу. Он сел на койку, и мать опустилась на колени у его ног. Ее лицо было обращено к нему, пустота была в ее глазах, устремившихся ввысь сейчас, когда рушилась последняя земная надежда. - Я молюсь за тебя, сынок. Больше я теперь ничего не могу сделать, - сказала она. - Видит бог, я делала все, что могла, для тебя и для твоего брата и сестры. Скребла, гладила, стирала с утра до ночи, пока меня носили мои старые ноги. Все делала, как умела, сынок, и если вышло плохо, так это потому, что я не умела лучше. Просто потому, сынок, что твоя бедная старая мать не все понимала, что надо. Когда я услышала про то, что случилось, я встала на колени и обратилась к господу и спросила его - может быть, я плохо воспитала тебя? И я просила его, пусть он даст мне понести твое бремя, если это я виновата. Голубчик, твоя бедная старая мать никуда уж больше не годится. Стара я стала, сил не хватает. Видно, скоро мне конец придет. Послушай меня, сыпок, обещай ты мне одно: твоя старая бедная мать просит... Когда все уйдут и ты останешься один, встань на колени, голубчик мой, и расскажи правду богу. Попроси у него совета. Это все, что тебе теперь осталось. Пообещай мне, сыночек, пообещай, что ты обратишься к господу... - Аминь! - горячо возгласил проповедник. - Забудь меня, мать, - сказал Биггер. - Сынок, как же я могу забыть тебя? Ты ведь мое дитя. Я родила тебя на свет. - Забудь меня, мать, - повторил Биггер. - Сынок, я вся изболелась за тебя. Не могу иначе. Подумай о своей душе. Мне покоя не будет на земле, если я буду знать, что ты ушел от нас, не обратив свое сердце к богу. Нелегка была паша жизнь, но все-таки мы всегда все были вместе, правда ведь, Биггер? - Да, ма, - пробормотал он. - И есть такое место, сынок, где мы опять, может быть, будем вместе во веки веков. Господь так устроил, сынок. Он создал место, где все мы встретимся опять и где нам можно жить, не зная страха. Что бы с нами ни стряслось здесь на земле, в царстве божьем мы опять будем вместе. Биггер, твоя старая мать просит тебя, обещай мне, что будешь молиться. - Это добрый совет, сын мой, - сказал проповедник. - Забудь меня, мать, - сказал Биггер. - Разве ты не хочешь опять свидеться со своей старой матерью, сынок? Он медленно встал и протянул руки, чтобы коснуться лица матери и сказать ей "да"; и в эту самую минуту что-то глубоко внутри его закричало, что это ложь, что никогда им не свидеться после того, как его убьют. Но мать верила, это была ее последняя опора; это было то, что долгие годы давало ей силу жить. А сейчас, в своем горе, в горе, которое он ей причинил, она верила особенно страстно. Его руки наконец нашли ее лицо, и он сказал со вздохом (зная, что никогда этому не бывать, зная, что в его душе нет веры, зная, что, когда он умрет, все будет кончено навсегда): - Я помолюсь, мать. - Иди сюда, Вера, - позвала она дрожащим от слез голосом. Вера подошла. - Иди сюда, Бэдди. Бэдди подошел. - Обнимите вашего брата, - сказала она. Они стояли все трое посреди комнаты, обняв Биггера, и плакали. Биггер стоял с каменным лицом, ненавидя их и себя, чувствуя на себе внимательные взгляды белых людей у стены. Мать забормотала молитву, а проповедник вторил ей. - Господи, вот мы здесь перед тобою вместе, может быть, в последний раз. Ты дал мне этих детей, господи, и велел растить их. Может быть, я не все сумела, господи, но я старалась, как могла. _Аминь_! Эти бедные дети всегда были при мне, господи, и, кроме них, у меня ничего нет на свете. Дай же мне, господи, опять свидеться с ними, когда я избавлюсь от муки и горестей этого мира! _Услышь ее, господи_! Дай мне свидеться с ними там, где ничто не помешает мне любить их. Дай мне свидеться с ними после смерти! _Смилуйся, господи_! Именем сына твоего прошу тебя, господи, ведь ты обещал внять молитвам нашим. - Аминь, и да благословит вас бог, сестра Томас, - сказал проповедник. Они отпустили Биггера, медленно, безмолвно разомкнув руки, потом отвернулись, словно устыдясь своей слабости перед лицом тех, кто был сильнее их. - Ну, оставайся с богом, Биггер, - сказала мать. - Смотри же, помолись, сынок. Они поцеловали его. Бэкли вышел вперед. - Вам пора идти, миссис Томас, - сказал он. Потом он обернулся к мистеру и миссис Долтон. - Простите, миссис Долтон. Я не рассчитывал вас так долго продержать здесь. По вы сами видите, как это все получилось... Биггер вдруг увидел, что его мать выпрямилась и пристально смотрит на слепую. - Вы миссис Долтон? - спросила она. Миссис Долтон нервно задвигалась на месте, протянула вперед тонкие белые руки, приподняла лицо и слегка отклонила его вбок. Губы ее раскрылись; мистер Долтон обнял ее одной рукой. - Да, - шепнула она. - Миссис Долтон, прошу вас, пройдите сюда, - поспешно вмешался Бэкли. - Нет, зачем? - сказала миссис Долтон. - Вам что-нибудь нужно, миссис Томас? Мать Биггера бросилась к ней и упала на колени. - Ради господа бога, мэм, - заплакала она. - Ради господа бога не позволяйте им убивать моего мальчика! Ведь вы сами мать... Пожалейте, мэм... Мы живем в вашем доме... Нам велели освободить квартиру... У нас ничего нет... Биггер окаменел от стыда: его словно по лицу ударили. - Мать! - закричал он, больше пристыженный, чем возмущенный. Макс и Джан подбежали к старой негритянке и хотели поднять ее. - Успокойтесь, миссис Томас, - сказал Макс. - Идемте с нами. - Подождите, - сказала миссис Долтон. - Ради бога, мэм! Не позволяйте им убивать моего мальчика! У него никогда не было случая выйти на дорогу в жизни! Он просто бедный, несчастный мальчик! Не позволяйте им убивать его! Я буду на вас работать до конца дней моих! Я все сделаю, что вы только скажете, мэм! - рыдала мать. Миссис Долтон слегка наклонилась, шевеля в воздухе дрожащими руками. Она прикоснулась к голове матери. - Я теперь ничего не могу поделать, - сказала миссис Долтон твердым голосом. - Это не в моей власти. Я сделала все, что могла, дала вашему сыну случай выйти на дорогу. Но вашей вины тут нет. Мужайтесь, миссис Томас. Может быть, это к лучшему... - Если вы скажете, мэм, они вас послушают, - рыдала мать. - Скажите им, пусть пожалеют моего мальчика... - Поздно, миссис Томас, теперь уже я не могу ничего сделать, - сказала миссис Долтон. - Но вы не должны так убиваться. У вас ведь есть еще дети... - Я знаю, мэм, вы нас всех ненавидите. Вы потеряли дочку... - Нет, нет... я не ненавижу вас, - сказала миссис Долтон. Мать отползла от миссис Долтон к мистеру Долтону. - Вы такой богатый, вы все можете, - рыдала она. - Не отнимайте у меня сына... Максу наконец удалось силой заставить ее встать. Стыд Биггера перешел почти в ненависть к матери. Он сжал кулаки, глаза его горели. Он чувствовал, что еще минута, и он на нее бросится. - Успокойтесь, миссис Томас, - сказал Макс. Мистер Долтон выступил вперед. - Миссис Томас, мы тут ничего не можем поделать, - сказал он. - Это уже не в нашей власти. Известную помощь мы вам можем оказать, но больше... Охрана общественной безопасности превыше всего. А квартиру вам освобождать не нужно. Я скажу, чтобы вас не трогали. Старая негритянка зарыдала еще сильнее. Наконец она немного успокоилась и сказала: - Спасибо, сэр. Благослови вас бог за вашу доброту... Она снова было повернулась к Биггеру, но Макс повел ее из камеры. Джан взял под руку Веру и пошел за ними, на пороге он остановился и посмотрел на Джека, Джо и Гэса: - Вы куда, ребята, на Южную сторону? - Да, сэр, - ответили они. - Идемте. У меня машина, я вас подвезу. - Да, сэр. Бэдди медлил, нерешительно поглядывая на Биггера. - До свидания, Биггер, - сказал он. - До свидания, Бэдди, - пробормотал Биггер. Проповедник, проходя мимо Биггера, положил ему руку на плечо: - Благослови тебя господь, сын мой. Все, кроме Бэкли, вышли из камеры. Биггер снова сел на койку, усталый и обессиленный. Бэкли подошел и встал рядом. - Вот видишь, Биггер, сколько ты бед натворил. Имен в виду, я хочу как можно скорей покончить с этим делом. Чем дольше ты будешь сидеть в тюрьме, том больше будет разводиться агитации и за тебя и против. А это тебе не поможет, что бы тут ни говорилось. Ты теперь можешь сделать только одно: чистосердечно во всем сознаться. Я знаю, эти красные, Макс и Эрлон, наобещали тебе целые горы. Не верь ты им. Они только за рекламой гонятся, понятно? Хотят на тебе заработать популярность. Помочь тебе они ничем не могут. Ты теперь имеешь дело с законом! А если ты будешь слушать весь вздор, которым красные забивают тебе голову, помни - ты играешь с жизнью! Бэкли сделал паузу, чтобы разжечь погасшую сигару. Вдруг он наклонил голову набок, прислушиваясь. - Слышишь? - спросил он негромко. Биггер в недоумении посмотрел на него. Потом он тоже прислушался и услышал отдаленный гул. - Иди-ка. Я хочу тебе кое-что показать, - сказал он и ухватил Биггера за локоть. Биггер не двигался, ему не хотелось идти за Бэкли. - Идем. Никто тебя не тронет. Биггер следом за ним вышел из камеры; в коридоре дежурило несколько полисменов. Бэкли подвел Биггера к окну, и он выглянул и увидел, что улица во всех направлениях забита народом. - Видишь? Эти люди хотят тебя линчевать. Вот почему я и говорю: доверься мне и расскажи всю правду. Чем скорей мы с этим делом покончим, тем лучше для тебя. Мы не дадим им тебя мучить. Но ведь ты сам должен понять: чем дольше они будут торчать здесь под окнами, тем труднее нам будет справиться с ними. Бэкли выпустил локоть Биггера и распахнул окно; холодный ветер ворвался, и Биггер услышал многоголосый рев. Он невольно попятился. Вдруг они вломятся в тюрьму? Бэкли закрыл окно и повел его в камеру. Биггер сел на койку, и Бэкли тоже сел, напротив него. - Ты как будто парень неглупый. Видишь, что делается. Расскажи мне все по порядку. Не слушай этих красных, которые подговаривают тебя запираться. Я с тобой говорю открыто, как говорил бы с родным сыном. Подпиши признание, и все будет кончено. Биггер ничего не ответил; он сидел и смотрел в пол. - Джан причастен к этому делу? Биггер слышал невнятный грозный гул голосов, доносившийся сквозь бетонные стены здания. - Он доказал свое алиби, он на свободе. Скажи правду. Он смылся и оставил тебя расплачиваться за обоих? Биггер слышал где-то вдалеке дребезжанье трамвая. - Если это так, подай заявление на него. Биггер видел глянцевитые носки его черных ботинок, острую складку полосатых брюк, ледяное поблескивание очков на длинном прямом носу. - Биггер! - сказал Бэкли так громко, что Биггер вздрогнул. - Где Бесси? Биггер широко раскрыл глаза. Он почти не вспоминал о Бесси с тех пор, как его схватили. Ее смерть ничего не значила в сравнении со смертью Мэри; он знал, что, когда его убьют, это будет за Мэри, а не за Бесси. - Мы ее нашли, Биггер. Ты ударил ее кирпичом, но она не умерла. Биггера сорвало с места. Бесси _жива_! Но голос Бэкли гудел дальше, и он снова сел. - Она пыталась выбраться из пролета, но не смогла. Она замерзла насмерть. Мы нашли кирпич, которым ты ее ударил. Мы нашли одеяла и подушки, которые ты взял из ее комнаты. Мы нашли у нее в сумочке письмо, которое она тебе написала и не отправила, письмо, где говорится, что она не хочет помогать тебе получить выкуп. Как видишь, Биггер, ты в наших руках. Так что можешь смело рассказать мне все. Биггер не отвечал. Он закрыл лицо руками. - Ты ее изнасиловал, правда? Ну ладно, не хочешь рассказывать про Бесси, расскажи про ту женщину на Юниверсити-авеню, которую ты изнасиловал и задушил прошлой осенью. Что это он, старается запугать его или в самом деле думает, что он совершил еще какие-то убийства? - Зря упрямишься, Биггер. Все равно нам все твои дела известны. Помнишь ту девушку, на которую ты напал летом в Джексон-парке? Имей в виду, что, когда ты спал, мы приводили сюда в камеру нескольких женщин. Две из них под присягой опознали тебя. Одна - сестра женщины, которую ты убил осенью, миссис Клинтон. Другая - мисс Эштон - заявила, что прошлым летом ты влез к ней в спальню через окно и напал на нее. - Ни осенью, ни летом я никаких женщин не трогал, - сказал Биггер. - Мисс Эштон опознала тебя. Она присягнула, что это был ты. - Неправда это. - Как же неправда, когда миссис Клинтон, сестра той женщины, которую ты убил осенью, была здесь в камере и опознала тебя! Кто тебе поверит? За два дня ты изнасиловал и убил двух женщин; кто поверит, если ты скажешь, что не насиловал и не убивал других? Брось, Биггер. Все равно тебе не отвертеться. - Никаких других женщин я не знаю, - упрямо повторил Биггер. Биггер старался угадать, что на самом деле известно Бэкли. Придумал он это про других женщин, чтобы выпытать у него правду насчет Мэри и Бесси? Или они в самом деле будут теперь пришивать ему разные чужие преступления? - Помни, Биггер, когда газеты дорвутся до того, что мы о тебе знаем, твоя песенка спета. Я здесь ни при чем. Департамент полиции раскапывает все это и преподносит мне. Почему ты не говоришь? Это ты убил тех двух женщин? Или кто-нибудь заставил тебя это сделать? Джан замешан и тут? Красные тебе помогали? Если Джан замешан, а ты об этом молчишь, ты просто дурак. Биггер поджал под себя ноги и прислушался: где-то вдалеке опять продребезжал трамвай. Бэкли наклонился вперед, схватил его за плечо и, встряхнув, заговорил угрожающе: - Ты только себе вредишь своим упрямством, больше никому! Говори сейчас же: кроме Мэри, Бесси, мисс Эштон и сестры миссис Клинтон, были еще женщины, которых ты изнасиловал и убил? У Биггера вырвалось: - Не знаю я никакой мисс Эштон и миссис Клинтон! - Не ты летом напал на девушку в Джексон-парке? - Нет! - Не ты осенью изнасиловал и задушил женщину на Юниверсити-авеню? - Нет! - Не ты в Инглвуде влез в окно и изнасиловал женщину? - Нет, нет! Не я! - Ты говоришь неправду, Биггер! Так у нас с тобой ничего не выйдет. - Я _говорю правду_! - Кто придумал написать письмо с требованием выкупа? Джан? - Джан совсем тут ни при чем, - сказал Биггер, чувствуя, что Бэкли непременно хочется, чтобы он запутал в это дело Джана. - Какой смысл упрямиться, Биггер? Тебе же хуже. Может быть, рассказать и покончить со всем этим? Они знают, что он виноват. Они могут доказать это. Если он будет молчать, они обвинят его во всех преступлениях, какие только смогут придумать. - А скажи мне, почему это ты и твои приятели отказались от своего плана ограбить лавку Блюма в прошлую субботу? Биггер изумленно посмотрел на него. Они и это узнали! - Ты не думал, что я это знаю? Я знаю гораздо больше, милый мой. Я знаю, чего можно ждать от таких молодчиков, как ты, Биггер. Ну говори. Значит, письмо о выкупе ты написал? - Да, - вздохнул Биггер. - Я написал. - А кто помогал тебе? - Никто. - Кто должен был помочь тебе получить деньги? - Бесси. - Правду говори. Джан? - Нет. - Бесси? - Да. - Так зачем же ты ее убил? Пальцы Биггера судорожно стиснули пачку и вытащили из нее сигарету. Бэкли поднес ему огня, но он оставил эту услугу без внимания и сам зажег себе спичку. - Когда я увидел, что не получу денег, я убил ее, чтобы она не болтала, - сказал он. - И Мэри ты тоже убил? - Я не хотел ее убивать, но это теперь все равно, - сказал он. - Ты ее изнасиловал? - Нет. - Ты изнасиловал Бесси перед тем, как убить. Так сказали врачи. Что ж ты думаешь, я тебе поверю, что ты не тронул Мэри? - Я ее _не трогал_. - А Джан? - Тоже нет. - А может быть, Джан первый изнасиловал ее, а потом уже ты? - Нет, нет... - Но письмо-то Джан написал, правда? - Нет, я вам сказал, что нет. - Ты _сам_ написал? - Да. - Джан велел тебе его написать? - Нет. - Почему ты убил Мэри? Он не отвечал. - Слушай, Биггер. То, что ты говоришь, не имеет никакого смысла. Ты первый раз попал к Долтонам в дом в субботу вечером. И вдруг за одну ночь в этом доме изнасиловали, убили, сожгли девушку, а назавтра родители получают письмо с требованием выкупа. Оставь свои увертки. Расскажи все, как было, и назови тех, кто тебе помогал. - Никто мне не помогал. Делайте со мной что хотите, но на других вы меня не заставите наговаривать. - Но ты же сам сказал мистеру Долтону, что Джан участвовал в этом. - Я тогда думал все свалить на него. - Ну ладно. Говори все по порядку, как было. Биггер встал и подошел к окну. Руки его впились в холодные стальные прутья. Он стоял и думал о том, что никогда не сумеет рассказать, почему он убил. Не оттого даже, что ему этого не хочется, а оттого, что тогда понадобилось бы рассказать всю свою жизнь. Самый факт убийства Мэри и Бесси сейчас занимал его меньше, главным было другое: он знал и чувствовал, что никогда никому не сумеет объяснить, как он дошел до этого убийства. О его преступлениях знают все, по никто никогда не узнает, что он испытал перед тем, как совершить эти преступления. Он охотно признал бы свою вину, если бы надеялся, что при этом сумеет дать понять глубокую, удушающую ненависть, которой он жил, ненависть, которую он хотел бы не чувствовать, но не мог. Но как это сделать? В эту минуту желание рассказать было в нем почти так же велико, как раньше - потребность убить. Он почувствовал прикосновение к своему плечу, он не обернулся, только опустил глаза и увидел блестящие черные ботинки. - Я тебя отлично понимаю, Биггер. Ты негр, и у тебя такое чувство, что с тобой поступают не по справедливости. Верно? - голос Бэкли звучал тихо и вкрадчиво, и Биггер слушал его с ненавистью, потому что он говорил правду. Он прислонился усталой головой к стальным прутьям и с удивлением думал, как может этот человек, зная о нем так много, желать ему зла. - Ты, может быть, давно уже задумывался над негритянским вопросом, а, Биггер? - продолжал Бэкли все так же вкрадчиво и тихо. - Ты, может быть, думаешь, мне это непонятно? Ошибаешься. Я отлично знаю, каково это ходить по улицам, среди других люден, быть одетым так же, как они, говорить на том же языке и не чувствовать себя равным им по той единственной причине, что у тебя другого цвета кожа. Я знаю негров. Как же, Южная сторона всегда отдает мне свои голоса на выборах. Я как-то беседовал с одним негритянским парнем, который изнасиловал и убил белую женщину, вот так, как ты изнасиловал и убил сестру миссис Клинтон... - Не было этого! - вскричал Биггер. - Брось упрямиться! Если ты расскажешь все, может быть, судья отнесется к тебе снисходительно. Сознайся чистосердечно, и покончим с этим делом. Тебе сразу станет легче. Знаешь что? Если ты мне сейчас все расскажешь, я устрою так, чтобы тебя взяли в больницу на освидетельствование. Может быть, тебя признают невменяемым, тогда тебе не придется умирать... Биггер рассердился. Он не полоумный и не желает, чтобы его считали полоумным. - Не надо мне никакой больницы. - Это для тебя единственный выход. - Не надо мне выхода. - Вот что, начнем с самого начала. Кто была первая женщина, которую ты убил? Он молчал. Он хотел было заговорить, но ему не понравилась нотка нетерпения в голосе Бэкли. Он услышал, как позади скрипнула дверь: он оглянулся и увидел незнакомое белое лицо, вопросительно смотревшее на Бэкли. - Я вам не нужен? - Да, да, входите, - сказал Бэкли. Вошел белый человек, сел и положил на колени блокнот и карандаш. - Ну, Биггер, - сказал Бэкли, взяв Биггера за плечо. - Садись и рассказывай по порядку. Покончим с этим делом. Биггер хотел рассказать о том, что он чувствовал, когда Джан держал его руку; что он испытал, когда Мэри стала расспрашивать его о том, как живут негры; какое лихорадочное возбуждение владело им эти сутки, проведенные в доме Долтонов, но у него не нашлось слов. - Значит, ты явился к мистеру Долтону в субботу, в половине шестого, так? - Да, сэр, - пробормотал он. Он стал рассказывать безучастным, усталым тоном. Факт за фактом он излагал всю историю. Бэкли задавал вопросы, и каждый раз он медлил отвечать, думая о том, как ему связать голые факты со всем тем, что он перечувствовал и передумал, но слова выходили плоские и тусклые. Белые люди смотрели на него, ожидая его слов, и все чувства в нем замерли, как тогда, когда он сидел в машине между Джаном и Мэри. Когда он кончил, он почувствовал себя более измученным и разбитым, чем после поимки. Бэкли встал; другой белый человек тоже поднялся и протянул ему бумаги, чтобы он подписал. Он взял перо в руки. Почему не подписать? Он виновен. Он погиб. Его убьют. Никто ему не поможет. Вот они стоят над ним, наклонились, заглядывают ему в глаза, ждут. Его рука задрожала. Он подписал. Бэкли неторопливо сложил бумаги и спрятал их в карман. Биггер беспомощно, растерянно глядел на обоих белых людей. Бэкли посмотрел на человека с блокнотом и усмехнулся. - Я думал, будет труднее, - сказал Бэкли. - Он все выложил как по писаному, - сказал человек с блокнотом. Бэкли посмотрел на Биггера и сказал: - Просто запуганный негритенок с Миссисипи. Последовала короткая пауза. Биггер чувствовал, что они уже забыли о нем. Потом он услышал: - Это все, шеф? - Пока все. Я буду в своем клубе. Дайте мне знать о результатах допроса. - Слушаю, шеф. - Пока. - До свидания, шеф. Биггер, уничтоженный и опустошенный, соскользнул с койки на пол. Он услышал удаляющиеся шаги. Дверь отворилась и захлопнулась снова. Он был один, безнадежно, непоправимо один. Он повалился ничком и заплакал, недоумевая, какая сила распоряжается им, почему он здесь. Он лежал на холодном полу и плакал; но на самом деле он твердо стоял на ногах и держал в руках всю свою жизнь, взирая на нее недоуменно и тревожно. Он лежал на холодном полу и плакал; но на самом деле он пробивался вперед, всеми своими крохотными силенками напирая на мир, слишком большой и слишком неприступный для него. Он лежал на холодном полу и плакал; но на самом деле он со страстным упорством нащупывал среди хаоса явлений путь туда, где он предчувствовал источник благодатной влаги, способной утолить жажду его сердца и разума. Он плакал оттого, что снова доверился своим чувствам, и снова они обманули его. Откуда явилась у него эта потребность объяснить, открыть свои чувства? Почему он не прислушался к тем откликам, которые эти чувства рождали в чужих сердцах? Было время, когда он слышал отклики, по всегда они звучали так, чти он, негр, не мог ни понять их, ни принять, не унизив себя перед лицом того мира, в котором он впервые себя обрел. Он боялся и ненавидел проповедника, потому что проповедник советовал ему склониться и просить о милосердии, но, как бы ни нуждался он в милосердии, гордость никогда не допустит его до этого, никогда, покуда он жив, покуда светит солнце. А Джан? А Макс? Они советовали ему верить в самого себя. Однажды он уже попробовал последовать безоговорочно тому, что подсказывала ему его жизнь, не останавливаясь даже перед убийством. Он опорожнил сосуд, наполненный для него жизнью, и не встретил смысла, которого искал. Сейчас сосуд снова полон, и снова нужно его опорожнить. Но только не слепо на этот раз! Он чувствовал, что не может теперь сделать ни одного движения, повинуясь только внутреннему велению своих чувств; чувствовал, что теперь, для того чтобы действовать, ему нужен свет. Постепенно его рыдания стихли - не потому, что он успокоился, но потому, что у него иссякли силы, - и он перевернулся на спину и стал смотреть в потолок. Он сознался, и теперь смерть вплотную придвинулась к нему. Как же ему встретить эту смерть на глазах у толпы белых, жаждущих смертью расквитаться с ним за то, что он бросил им в лицо всю обиду человека, у которого черпая кожа? Как может теперь он в смерти победить? Он вздохнул, поднялся с пола, лег на койку и долго лежал так, не то бодрствуя, не то дремля. Потом дверь отворилась, четыре полисмена вошли и окружили койку, один тронул его за плечо. - Вставай, малый. Он сел и обвел их вопрошающим взглядом. - Пойдешь опять к коронеру. Они защелкнули наручники на его запястьях и повели его через коридор к дожидающемуся лифту. Дверцы захлопнулись, и он провалился вниз, в пространство, стоя между четырьмя рослыми молчаливыми людьми в синих мундирах. Лифт остановился, дверцы распахнулись, он увидел бушующую толпу и услышал шум голосов. Его повели по узкому проходу в толпе. - А, сволочь! - Смотри, какой черный! - Убить его! Сильный удар в висок сбил его с ног. Лица и голоса исчезли. В голове застучала боль, правая половина лица онемела. Он поднял локоть, заслоняясь, но его рывком заставили встать и идти дальше. Когда в глазах у него прояснилось, он увидел, что полисмены оттесняют от него худощавого белого мужчину. Крики слились в оглушительный рев. Впереди какой-то белый человек стучал по столу куском дерева, похожим на молоток. - Тише! Или я всех, кроме свидетелей, удалю из зала! Шум утих. Полисмен подтолкнул Биггера к деревянному креслу. От стены до стены простиралась сплошная масса белых лиц. Кругом с дубинками в руках стояли полисмены, краснолицые и суровые, расправив квадратные плечи, поблескивая серебряными бляхами на груди, зорко глядя по сторонам голубыми и серыми глазами. Справа от человека за столом, по трое в ряд, сидели в креслах шесть человек, держа на коленях пальто и шляпы. Биггер огляделся и увидел еще столик, на котором были сложены кучкой белые кости; рядом лежало его письмо, придавленное склянкой с чернилами. Посреди стола лежало еще несколько листов бумаги, скрепленных металлической скрепкой; это было его подписанное признание. Мистер Долтон, бледный, седой, тоже был здесь; а рядом с ним сидела миссис Долтон, прямая и неподвижная, с лицом, как всегда доверчиво приподнятым кверху и отклоненным вбок. Потом он увидел сундук, в который он с таким трудом втиснул тело Мэри, сундук, который он тащил по лестнице вниз и потом возил на вокзал. А еще, да, еще там было почерневшее лезвие топора и маленький круглый кусочек металла. Биггер почувствовал чью-то руку на своем плече и оглянулся; Макс улыбался ему: - Ничего, Биггер, ничего. Говорить вам здесь не придется. И это все будет недолго. Человек за столом опять постучал: - Есть ли здесь кто-либо из родственников покойной, кто мог бы дать нам сведения о ее семье? По залу прошел ропот. Какая-то женщина торопливо встала со своего места, подошла к миссис Долтон, взяла ее под руку, вывела вперед и усадила в кресло справа от человека за столом, лицом к тем шестерым. Это, верно, миссис Паттерсон, подумал Биггер, вспомнив компаньонку миссис Долтон, о которой говорила Пегги. - Прошу вас поднять правую руку. Хрупкая, восковая рука миссис Долтон нерешительно потянулась вверх. Человек за столом спросил миссис Долтон, обещает ли она в своих показаниях говорить правду, всю правду и одну только правду во имя господа бога, и миссис Долтон отвечала: - Да, сэр, обещаю. Биггер старался казаться равнодушным, чтобы публика не могла заметить в нем ни тени страха. Нервы у него были натянуты до предела; он внимательно вслушивался в слова слепой. Отвечая на вопросы, миссис Долтон рассказала, что ей пятьдесят три года, что она живет на бульваре Дрексель, 4605, что она бывшая школьная учительница и что она жена Генри Долтона и мать Мэри Долтон. Когда перешли к вопросам, непосредственно касавшимся Мэри, все в зале, не вставая с мест, подались вперед. Миссис Долтон сказала, что Мэри было двадцать три года, что она была не замужем; что ее жизнь застрахована на тридцать тысяч долларов, что она обладала недвижимым имуществом, оцениваемым примерно в четверть миллиона, и до дня своей смерти сохраняла полную платежеспособность. Голос миссис Долтон звучал слабо и напряженно, и, слушая ее, Биггер думал о том, насколько у него хватит сил. Лучше бы он тогда встал во весь свой рост под блуждающими лезвиями света и его изрешетили бы пулями. По крайней мере он отнял бы у них это развлечение, эту потеху, эту охотничью забаву. - Миссис Долтон, - сказал человек за столом, - мне чрезвычайно неприятно беспокоить вас всеми этими вопросами. Но я - коронер и должен получить все необходимые сведения для того, чтобы установить личность убитой... - Я вас слушаю, сэр, - прошептала миссис Долтон. Осторожными движениями коронер взял с соседнего столика кусочек почерневшего металла; потом он повернулся лицом к миссис Долтон, шагнул к ее креслу и остановился. В зале было так тихо, что Биггер слышал скрип половиц под ногами коронера. Подойдя к миссис Долтон вплотную, он бережно взял ее руку и сказал ей: - Я кладу вам в руку металлический предмет, извлеченный полицией из кучи золы в котельной вашего дома. Миссис Долтон, прошу вас самым тщательным образом ощупать этот предмет и сказать мне, держали ли вы его уже когда-нибудь в руках. Биггер хотел отвести глаза, по по мог. Он следил за выражением лица миссис Долтон; он видел, как задрожала рука, державшая почернелый кусочек металла. Он резко повернул голову. Какая-то женщина громко заплакала. В зале поднялся гул. Коронер поспешно отступил назад и застучал по столу костяшками пальцев. Тотчас же водворилась тишина, только женщина все еще всхлипывала. Биггер снова перевел глаза на миссис Долтон. Она теперь обеими руками нервно теребила кусочек металла; вдруг у нее затряслись плечи - она плакала. - Вы узнаете этот предмет? - Да-да-а... - Что это такое? - Это... это серьга... - Когда вы первый раз держали ее в руках? Миссис Долтон овладела собой, слезы застыли у нее на щеках. Она отвечала: - Это было очень давно, когда я еще была молодой девушкой... - Вы не можете точно припомнить когда? - Тридцать пять лет тому назад. - Она принадлежала вам? - Да, их было две. - Так, миссис Долтон. Вероятно, вторая серьга расплавилась в огне. Эта проскочила между прутьями решетки и осталась лежать в золе. Теперь скажите, пожалуйста, миссис Долтон, долго вы носили эти серьги? - Около тридцати лет. - Как вы их приобрели? - Мне их подарила моя мать, когда я стала взрослой. Она их получила в свое время от моей бабушки, а когда моя дочь стала взрослой, я в свою очередь подарила ей. - Что вы называете "взрослой"? - Когда ей исполнилось восемнадцать лет. - Итак, значит, когда вы подарили эти серьги вашей дочери? - Пять лет тому назад. - И она всегда носила их? - Да. - Вы вполне уверены, что эта серьга из той пары? - Да. Тут не может быть ошибки. Это фамильная драгоценность. Других таких не существует. Моя бабушка заказывала их по специальному рисунку. - Миссис Долтон, когда вы последний раз находились в обществе покойной? - В субботу ночью, точнее сказать, в воскресенье утром. - В котором часу это было? - Мне кажется, около двух. - Где Она была в это время? - У себя в комнате, на кровати. - Скажите, вам часто приходилось видеть - то есть, я хотел сказать, навещать вашу дочь в такой час? - Нет. Я знала, что она утром собирается уехать в Детройт. Когда я услышала, что она вернулась, я хотела узнать, где она была так поздно... - Вы с ней говорили? - Нет. Я окликнула ее несколько раз, но она не отвечала. - Вы прикасались к ней? - Да, тронула рукой. - Но она ничего вам не ответила? - Я слышала какое-то невнятное бормотанье... - Вы знаете, кто бормотал? - Нет. - Миссис Долтон, вы допускаете, что ваша дочь в это время уже была мертва и вы этого не заметили и не почувствовали? - Не знаю. - Вы думаете, что ваша дочь была жива, когда вы обращались к ней? - Не знаю. Мне кажется, что она была жива. - Был в комнате еще кто-нибудь в это время? - Не знаю. Но мне было там как-то не по себе. - Не по себе? Что вы хотите этим сказать? - Я... я не знаю. Почему-то я была недовольна собой. У меня было такое чувство, будто что-то такое я должна была сделать или сказать - и не сделала. Но я себя уговаривала, что она просто спит. - Если у вас было такое чувство, почему же вы не попытались разбудить ее? Миссис Долтон ответила не сразу; ее тонкие губы были раскрыты, и лицо сильно отклонено вбок. - Я почувствовала в комнате запах алкоголя, - прошептала она. - И что же? - Я подумала, что Мэри пьяна. - Вам когда-нибудь раньше случалось видеть вашу дочь пьяной? - Да, потому я и решила, что она пьяна. Я узнала запах. - Миссис Долтон, если бы вашей дочерью обладал мужчина в то время, как она лежала на своей кровати, могли бы вы это как-нибудь заметить? Зал загудел. Коронер постучал, призывая к порядку. - Я не знаю, - прошептала она. - Прошу меня извинить, миссис Долтон, еще несколько вопросов. Что навело вас на мысль о том, что с вашей дочерью что-то случилось? - Когда я наутро вошла к ней в комнату, я ощупала ее постель и заметила, что даже покрывало не снято. Потом я пошарила в гардеробе, и меня удивило, что она оставила дома все новые платья. - Миссис Долтон, если я не ошибаюсь, вы и ваш муж жертвовали крупные суммы негритянским просветительным организациям? - Да. - Вы не можете приблизительно сказать, сколько именно? - Свыше пяти миллионов долларов. - Вы не питаете антипатии к неграм вообще? - Нет, ни малейшей. - Миссис Долтон, скажите нам, что вы еще сделали перед тем, как уйти из комнаты дочери? - Я... я... - Она запнулась, наклонила голову и прижала платок к глазам. - Я опустилась у изголовья на колени и помолилась... - сказала она, и вместе с этими словами у нее вырвался вздох отчаяния. - Благодарю вас, миссис Долтон. Это все. Зал перевел дух. Биггер увидел, как миссис Паттерсон повела миссис Долтон к ее месту. Теперь много глаз было обращено на Биггера, много холодных серых и голубых глаз, полных сосредоточенной ненависти, которая была хуже криков и проклятий. Чтобы уйти от их пристального взгляда, он перестал смотреть, хотя глаза его остались открытыми. Коронер повернулся к тем шестерым, что сидели справа от него, и сказал: - Господа присяжные, есть ли среди вас знакомые покойной или ее родственники? Один из шестерых поднялся и сказал: - Нет, сэр. - Есть ли обстоятельства, которые могут помешать вам вынести справедливое и нелицеприятное решение по данному делу? - Нет, сэр. - Нет ли отводов против кого-либо из этих джентльменов? - спросил коронер у публики. Ответа не было. - Прошу присяжных пройти к этому столу и освидетельствовать останки покойной, девицы Мэри Долтон. В полной тишине все шестеро встали и гуськом обошли вокруг стола, рассматривая кучу белых костей. Когда они снова уселись на свои места, коронер объявил: - Теперь мы выслушаем мистера Джана Эрлона. Джан поднялся, быстрым шагом подошел к столу и подтвердил свое согласие говорить правду, всю правду и только правду во имя господа бога. Биггер подумал, может ли быть, чтобы Джан вдруг перекинулся на сторону его врагов? Можно ли до конца положиться на белого человека, даже если этот белый человек сам пришел и предложил ему свою дружбу! Он наклонился вперед и стал слушать. Джана несколько раз спросили, не иностранец ли он, и Джан отвечал, что нет. Коронер подошел вплотную к креслу Джана, изогнул верхнюю часть корпуса и спросил громким голосом: - Являетесь ли вы сторонником гражданского равноправия негров? Зал оживился. - Я считаю, что все расы равны... - начал Джан. - Мистер Эрлон, отвечайте _да_ или _нет_! Вы не на уличном митинге. Являетесь ли вы сторонником гражданского равноправия негров? - Да. - Вы член коммунистической партии? - Да. - В каком состоянии была мисс Долтон, когда вы с ней расстались в воскресенье утром? - Что вы хотите сказать? - Она была пьяна? - Пьяна - это сильно сказано. Но она выпила немного. - В котором часу вы с ней расстались? - Около половины второго. - Она сидела в машине рядом с шофером? - Да, на переднем сиденье. - Она все время там сидела? - Нет. - Когда вы отъехали от кафе, она там сидела? - Нет. - Вы усадили ее туда, когда вышли из машины? - Нет, она сама сказала, что хочет сесть с шофером. - А не вы ей это _предложили_? - Нет. - Когда вы с ней расстались, она была в состоянии сама выйти из машины? - По-моему, да. - Когда вы сидели с ней в машине, были с вашей стороны какие-нибудь действия, после которых она могла бы себя чувствовать, скажем, утомленной, расслабленной, так чтобы ей трудно было самой выйти из машины? - Нет! - Может быть, мисс Долтон была не в силах сопротивляться и вы взяли ее на руки и усадили рядом с шофером? - Нет! Я не брал ее на руки и никуда не усаживал! Голос Джана прогремел на весь зал. В рядах зашептались. - Как же вы оставили беззащитную белую девушку одну в машине с пьяным негром? - Я не заметил, чтобы Биггер был пьян, и Мэри не казалась мне беззащитной. - До этого вам случалось оставлять мисс Долтон одну в обществе негров? - Нет. - Вы никогда не пользовались мисс Долтон в качестве приманки, мистер Эрлон? Биггер услышал сзади какой-то шум. Он оглянулся; Макс поднялся с места. - Я понимаю, что мы не на суде. Но задаваемые вами вопросы не имеют никакого отношения к выяснению причин и обстоятельств смерти покойной. - Мистер Макс, мы допускаем здесь полную свободу опроса. Имеет это отношение или не имеет, решит обвинительная камера. - Но подобные вопросы разжигают страсти... - Многоуважаемый мистер Макс. Нет такого вопроса, который разжег бы страсти больше, чем самый факт смерти Мэри Долтон, и вы это знаете. Ваше право - допросить любого из свидетелей, но никакой демагогии со стороны ваших единомышленников я не допущу. - Но мистер Эрлон здесь не в качестве обвиняемого, уважаемый коронер! - Он подозревается в соучастии! А мы ищем истинного виновника смерти этой несчастной девушки и стараемся установить мотивы преступления. Если вы не согласны с моим ведением допроса, можете допросить свидетеля по-своему после того, как я кончу. Но делать мне указания вы не вправе. Макс сел. Зал снова затих. Коронер несколько минут шагал взад и вперед, прежде чем заговорить снова; лицо его было красно, и губы плотно сжаты. - Мистер Эрлон, вы передали этому негру какую-нибудь коммунистическую литературу? - Да. - Что это была за литература? - Я дал ему несколько брошюрок по негритянскому вопросу. - Содержащих пропаганду равенства негров и белых? - В этих брошюрках разъясняется... - В этих брошюрках встречается лозунг "единения белых и черных"? - Да, конечно. - Скажите, агитируя этого пьяного негра, вы говорили ему, что для него вполне допустимо вступать в половые сношения с белыми женщинами? - Нет! - Вы советовали мисс Долтон вступить с ним в половое сношение? - Нет! - Вы _пожимали_ руку этому негру? - Да. - Вы сами первый _подали_ ему руку? - Да. Я считал, что каждый порядочный человек... - Потрудитесь точно отвечать на вопросы, мистер Эрлон. В ваших коммунистических разъяснениях мы здесь не нуждаемся. Скажите, вы _ужинали_ вместе с этим негром? - Да, конечно. - Вы _пригласили_ его за свой стол? - Да. - Мисс Долтон сидела за этим столом, когда вы его _пригласили_? - Да. - Сколько раз вам до того приходилось есть за одним столом с неграми? - Но помню. Много раз. - Вы _любите_ негров? - Я не делаю различия... - Мистер Эрлон, вы _любите_ негров? - Я протестую! - вскричал Макс. - Это не имеет касательства к делу. - Прошу вас не указывать мне! - вскричал коронер. - Я вам уже это раз сказал! Речь идет о зверском убийстве белой женщины. Этот свидетель ввел покойную в соприкосновение с человеком, который последним видел ее в живых. Мы имеем полное право определить отношение свидетеля к этой женщине и к этому негру! - Коронер снова повернулся к Джану: - Скажите, мистер Эрлон, вы предлагали этому негру сесть _между_ вами и мисс Долтон на переднем сиденье машины? - Нет, он с самого начала там сидел. - Но вы _не_ предложили ему перейти на _заднее_ сиденье? - Нет. - Почему? - Боже мой! Он такой же человек, как и все! Почему вы не спрашиваете... - Я спрашиваю то, что мне нужно, а вы отвечайте на мои вопросы. Потрудитесь сказать, мистер Эрлон, вы легли бы в постель с этим негром? - Я отказываюсь отвечать на этот вопрос. - Однако вы не отказались признать право этого негра лечь в постель с белой девушкой, не так ли? - У нас не было никаких разговоров о его праве общаться с ней или с кем бы то ни было... - Вы делали попытки оградить мисс Долтон от этого негра? - Яне... - Отвечайте, да или нет? - Нет! - У вас есть сестры? - Есть одна сестра. - Где она живет? - В Нью-Йорке. - Она замужем? - Нет. - Вы позволили бы ей выйти замуж за негра? - Меня не касается, за кого она выйдет замуж. - Вы отрицаете, что просили этого пьяного негра называть вас не "мистер Эрлон", а "Джан"? - Не отрицаю, но... - Потрудитесь отвечать на вопросы! - Но, мистер коронер, вы... - Я стараюсь установить повод к убийству ни в чем не повинной девушки! - Неправда! Вы стараетесь опорочить целую расу и, кроме того, политическую партию! - Ваши заявления излишни. Скажите, мисс Долтон была в состоянии проститься с вами, когда вы уходили, оставляя ее одну в машине с этим пьяным негром? - Да. Она со мной попрощалась. - Сколько вы дали мисс Долтон выпить за эту ночь? - Не знаю. - Что именно она пила? - Ром. - Почему вы выбрали ром? - Нипочему. Просто я купил бутылку рома. - Может быть, для того, чтобы вызвать особо сильное физическое возбуждение? - Нет. - Каких размеров была бутылка? - Пятая часть галлона [галлон - 3,78 л]. - Кто платил за нее? - Я платил. - Из фондов коммунистической партии? - Нет! - Разве вам не предоставляется известная сумма на вербовочные расходы? - Нет! - Сколько было выпито до того, как вы купили эту бутылку рома? - Мы пили пиво. - Сколько? - Не помню. - Вы что-то многого не помните из того, что произошло этой ночью. - Все, что я помню, я говорю. - _Все_? - Все. - Но может быть, вы не все помните? - Все, что я помню, я говорю. - Может быть, вы были настолько пьяны, что забыли многое? - Нет. - Вы отдавали себе отчет в своих поступках? - Да. - Значит, вы сознательно оставили девушку одну в таком состоянии? - Ни в каком _таком_ состоянии она не была. - Насколько, по-вашему, она была пьяна после всего этого пива и рома? - Она, по-видимому, сознавала все, что делает. - А вы не задумались над тем, способна ли она защищать себя? - Нет. - Вам было все равно? - Конечно, нет. - Но вы считали, что, если даже что-нибудь случится, это неважно? - Я не думал, что может случиться что-нибудь дурное. - Все-таки скажите мне, мистер Эрлон, насколько была пьяна мисс Долтон? - Ну, она была немножко, как говорится, в приподнятом настроении. - Весела? - Да, пожалуй. - Сговорчива? - Я не понимаю, что вы хотите сказать. - Вы остались довольны прогулкой? - Что вы хотите сказать? - Вы приятно провели время? - Да, конечно. - Обычно, когда приятно проведешь время с женщиной, потом наступает некоторое утомление, не правда ли? - Я не понимаю, что вы хотите сказать. - Было уже довольно поздно, мистер Эрлон. Вам захотелось домой? - Да. - Вам больше не хотелось оставаться в обществе мисс Долтон? - Нет, я очень устал. - И потому вы ее оставили негру? - Я ее никому не оставлял. Я оставил ее в машине. - Но в этой машине был негр? - Да. - И она села впереди, с ним рядом? - Да. - И вы не пытались помешать ей? - Нет. - А до того вы все трое пили ром? - Да. - И вы без опасений оставили ее вдвоем с пьяным негром? - Что вы хотите сказать? - Вы не беспокоились за нее? - Конечно, нет. - Вы думали, что она настолько пьяна, что любой мужчина устроит ее так же, как вы? - Нет, нет... Не в этом смысле. Вы превратно... - Отвечайте на вопросы. По вашим сведениям, имела мисс Долтон когда-либо прежде половые сношения с негром? - Нет. - Значит, вы решили, что это для нее удобный случай начать? - Нет, нет... - Вы обещали негру в ближайшие дни встретиться с ним снова, чтобы узнать, готов ли он вступить в коммунистическую партию? - Я этого не говорил. - Вы не говорили, что увидитесь с ним опять через два-три дня? - Нет. - Вы в этом уверены, мистер Эрлон? - То есть я говорил, что увижусь с ним, но совсем не в том смысле, который вы пытаетесь этому придать... - Мистер Эрлон, вы были удивлены, когда услышали о смерти мисс Долтон? - Да. В первую минуту я был настолько ошеломлен, что не поверил. Я решил, что это, вероятно, какое-нибудь недоразумение. - Вы не ожидали, что этот пьяный негр так далеко зайдет, не так ли? - Я ничего вообще не ожидал. - Но ведь вы велели негру прочесть коммунистические брошюры? - Я ему их дал. - Вы велели _прочесть_ их? - Да. - Но вы не ожидали, что он зайдет так далеко, что изнасилует и убьет белую девушку? - Я об этом вообще не думал. - Вы свободны, мистер Эрлон. Биггер смотрел, как Джан шел к своему месту. Он понимал, что чувствовал Джан. Он понимал, куда клонит коронер, задавая все эти вопросы. Не он один был здесь предметом ненависти. Что же такого сделали эти красные, что коронер так ненавидит Джана? - Теперь я попрошу сюда мистера Генри Долтона, - сказал коронер. Биггер выслушал сообщение мистера Долтона о том, что в доме у Долтонов принято было брать в шоферы молодых негров, предпочтительно таких, которым бедность, отсутствие образования, какое-либо несчастье или физический недостаток мешали пробиться. Мистер Долтон объяснил, что цель его была - дать этим юношам возможность помогать семье и чему-нибудь учиться. Он рассказал, как Биггер пришел к ним в дом, каким он казался робким и замкнутым и с каким сочувствием и участием отнеслась к нему вся семья. Он рассказал, как он не допускал и мысли, что Биггер имеет касательство к исчезновению Мэри, и как он даже не дал Бриттену допросить его. Затем он рассказал о полученном письме и о том, как он был потрясен, когда узнал, что Биггер бежал из его дома, тем самым выдав свою вину. Когда коронер исчерпал свои вопросы, Биггер услышал голос Макса: - Можно мне задать несколько вопросов свидетелю? - Пожалуйста. Спрашивайте, - сказал коронер. Макс вышел вперед и остановился прямо перед мистером Долтоном. - Вы - председатель известной вам жилищной компании? - Да. - Дом, в котором последние три года жили Томасы, принадлежит вашей компании? - Не совсем. Моя компания является основным акционером другой компании, которой принадлежит этот дом. - Понимаю. А как называется эта компания? - Жилищная компания Южной стороны. - Если я не ошибаюсь, Томасы платили вам... - Не мне! Они вносили квартальную плату Жилищной компании Южной стороны. - Контрольный пакет акции Долтоновской жилищной компании принадлежит вам, верно? - Да. - А этой компании в свою очередь принадлежит контрольный пакет акций Жилищной компании Южной стороны, верно? - Да. - Следовательно, я могу сказать, что Томасы платят _вам_? - В конце концов, если хотите, да. - Кто определяет политику этих двух компаний? - Я. - Чем объяснить, что с Томасов и других негров вы берете более высокую плату, чем с белых жильцов? - Ставки квартирной платы устанавливал не я, - сказал мистер Долтон. - А кто? - Стоимость квартир регулируется законом спроса и предложения. - Мистер Долтон, здесь говорилось о том, что вы жертвуете миллионы долларов на образование негров. Почему же вы взимаете с семьи Томасов непомерную цену - восемь долларов в неделю за одну дурно вентилируемую, кишащую крысами комнату, в которой спят и едят четыре человека? Коронер вскочил на ноги. - Я не позволю вам так дерзко разговаривать с этим свидетелем! У вас нет чувства такта! Мистер Долтон - один из самых уважаемых граждан Чикаго! И ваши вопросы не имеют отношения к делу... - Они _имеют прямое_ отношение! - выкрикнул Макс. - Вы сами сказали, что здесь допускается свобода опроса! Я тоже хочу найти настоящего виновника! Джан Эрлон не единственный человек, оказавший влияние на Биггера Томаса! Были и _другие_! Я имею такое же право выяснить зависимость его поступков от их влияния, как вы - определять степень влияния Джана Эрлона! - Я охотно отвечу на все ваши вопросы, если это может помочь делу, - мягко сказал мистер Долтон. - Благодарю вас, мистер Долтон. Итак, скажите, пожалуйста, почему вы брали с семьи Томасов восемь долларов в неделю за одну скверную комнату в многоквартирном доме? - Видите ли, сейчас ощущается известный квартирный кризис... - Во всем Чикаго? - Нет. Здесь, на Южной стороне. - У вас и в других районах есть дома? - Да. - Почему же вы не сдаете там квартиры неграм? - Видите ли... э-э... я... я полагаю, что негры не согласились бы селиться в других районах. - Кто это вам сказал? - Никто. - Вы сами пришли к этому заключению? - Да. - А может быть, это _вы_ не соглашаетесь сдавать неграм квартиры в других районах? - Пожалуй, вы правы. - А почему? - Такой установился обычай. - Вы считаете этот обычай правильным? - Не я его устанавливал, - сказал мистер Долтон. - Вы считаете этот обычай правильным? - повторил Макс. - Мне казалось, что неграм приятнее жить всем в одном месте. - Кто _это_ вам сказал? - Никто не говорил. - Может быть, это выгоднее, когда они живут все в одном месте? - Я не понимаю, что вы хотите сказать. - Мистер Долтон, не кажется ли вам, что, ведя такую политику, ваша компания принуждает негров селиться в одном районе, на Южной стороне? - В конечном счете так выходит. Но инициатива не принадлежит... - Мистер Долтон, вы тратите миллионы на помощь неграм. Почему бы вам не снизить им плату за их собачьи конуры, списав разницу со счета вашего благотворительного фонда? - Видите ли, если б я снизил плату, это было бы неэтично. - _Неэтично_? - Да, конечно. Этим я поставил бы в затруднительное положение моих конкурентов. - Разве между белыми владельцами существует особое соглашение относительно ставок квартирной платы для негров? - Нет. Но в деловом мире существует свой кодекс чести. - Итак, то, что вы зарабатываете на семействе Томасов в виде квартирной платы, вы отдаете им обратно, чтобы облегчить их тяжелую жизнь и заодно успокоить свою совесть? - Вы искажаете факты, сэр! - Мистер Долтон, зачем вы даете деньги на образование негров? - Я хочу дать им возможность выйти в люди. - Вы приняли к себе на службу хоть одного из тех негров, которым вы помогли получить образование? - Нет. - Мистер Долтон, не думаете ли вы, что ужасающие условия, в которых семья Томасов жила в одном из ваших домов, имеют некоторую связь со смертью вашей дочери? - Я не понимаю, что вы хотите сказать. - У меня больше вопросов нет, - сказал Макс. После мистера Долтона к столу коронера подошла Пегги, затем Бриттен, затем подряд" несколько врачей, репортеров и полисменов. - Теперь мы выслушаем Биггера Томаса, - объявил коронер. Волна возбужденного шепота прошла по залу. Пальцы Биггера вцепились в ручки кресла, в котором он сидел. Макс тронул его за плечо. Биггер оглянулся, и Макс шепнул ему: - Сидите на месте. Макс встал: - В качестве защитника Биггера Томаса я хочу заявить, что мой клиент отказывается от дачи показаний. - Его показания необходимы, чтобы помочь нам установить истинную причину смерти покойной, - сказал коронер. - Мой клиент уже подвергнут тюремному заключению и потому вправе отказаться от публичного допроса... - Как угодно. Как угодно, - сказал коронер. Макс сел. - Сидите спокойно. Все в порядке, - шепнул Макс Биггеру. Биггер откинулся на спинку кресла, чувствуя, как стучит у него сердце. Ему томительно хотелось, чтобы произошло вдруг что-нибудь такое, что помешало бы этим белым людям глазеть на него. Наконец белые лица отвернулись. Коронер подошел к столу и медленным, закругленным, рассчитанным движением взял со стола письмо о выкупе. - Джентльмены, - сказал он, обращаясь к шестерым, сидевшим в креслах. - Вы слышали показания свидетелей. Тем не менее желательно, чтобы вы ознакомились с вещественными уликами, собранными департаментом полиции. Коронер вручил письмо одному из присяжных; тот прочел его и передал другому. Все присяжные по очереди рассмотрели сумочку, нож со следами крови, почерневшее лезвие топора, коммунистические брошюры, бутылку из-под рома, сундук и подписанное Биггером признание. - Ввиду своеобразной природы этого преступления и ввиду того, что тело убитой почти полностью уничтожено огнем, я считаю необходимым предъявить вам для ознакомления еще одно вещественное доказательство. Это поможет пролить свет на истинные обстоятельства смерти мисс Долтон, - сказал коронер. Он повернулся и кивнул двум служителям в белых халатах, ожидавшим у двери в глубине. В зале стояла тишина. Биггер думал о том, долго ли еще это будет тянуться; он чувствовал, что его силы скоро иссякнут. Время от времени туман застилал ему глаза и голова начинала кружиться; но он напрягал все мускулы своего тела, и напряжение разгоняло одурь. Вдруг поднялся гул голосов, и коронер постучал, призывая к порядку. Потом у дверей возникла какая-то суматоха. Биггер услышал незнакомый голос, повторявший: - Посторонитесь, пожалуйста! Он оглянулся и увидел, что служители в белых халатах идут по