черными и белыми, не испытывая того страха, который опустошал мою душу. Теперь я мог смотреть на белых более объективно - то ли мне теперь по силам было большее нравственное напряжение, чем раньше, то ли я обнаружил в себе новые возможности справляться с ним. Когда в тот первый вечер я пришел домой, миссис Мосс удивилась, что я отказался от работы в кафе. Я показал ей сберегательную книжку и сказал, что хочу накопить денег и перевезти в Мемфис мать. Отныне все мои помыслы были сосредоточены на одном - собрать как можно больше денег и съездить за матерью и братом. Я откладывал каждый заработанный цент, отказывал себе во всем, ходил пешком на работу, ограничивал себя в еде - утром бутылка молока и две булочки, котлета с зеленым горошком на обед и вечером банка консервированных бобов, которую я разогревал дома. К голоду я был привычен, и еды мне требовалось не так уж много. Теперь я зарабатывал больше, чем когда-либо, и начал даже наведываться в букинистические магазины, покупать книги и журналы. Так я познакомился с некоторыми периодическими изданиями вроде "Харперс мэгазин", "Атлантик мансли" и "Америкой Меркури". Покупал я их обычно за пять центов, прочитывал и снова продавал букинисту. Как-то миссис Мосс стала спрашивать меня о моем увлечении книгами. - Зачем ты читаешь столько, сынок? - Я люблю читать. - Хочешь стать адвокатом? - Нет, мэм. - Ну что ж, читай, тебе виднее. Хотя мне надо было являться на работу к девяти, я обычно приходил в восемь и шел в вестибюль банка, находившегося на первом этаже, где у меня был знакомый негр-привратник. Там я читал утренний выпуск мемфисского "Коммерческого вестника", экономя таким образом пять центов на обед. Прочитав газету, я наблюдал, как принимается за свои утренние дела привратник: берет ведро, швабру, насыпает в воду мыльную стружку, потом встает в позу и, воздев очи к потолку, поет: - Господи, настал день! Работаю, как прежде, на белых хозяев! Он тер шваброй пол и весь взмокал. Работу свою он ненавидел и без конца твердил, что наймется на почту. Самым занятным из негров, с которыми я работал, был Шорти - толстый лифтер, который в первый день вез меня в мастерскую. Его заплывшие жиром глазки-бусинки поблескивали злобой и иронией. У него была желтая кожа, как у китайца, низкий лоб и тройной подбородок. Такого интересного характера мне еще не приходилось встречать среди негров на Юге. Неглупый, себе на уме, он читал журналы и книги, гордился своим народом и негодовал, что ему выпала такая злая судьба. Но в присутствии белых он неизменно играл роль самого низкопробного шута. Однажды ему было не на что пообедать. - Постой, - сказал он, когда я утром вошел в лифт, - первый же белый даст мне двадцать пять центов, увидишь. Вошел один из белых, работавших в нашем здании. Улыбаясь и жуликовато вращая глазами, Шорти затянул: - Мистер белый, я так хочу есть, дайте мне, пожалуйста, двадцать пять центов. Белый как будто его не слышал. Шорти снова заныл, держа руку у кнопок лифта: - Дайте двадцать пять центов, мистер белый, а то лифт не поедет. - Иди к черту, Шорти, - сказал белый, даже не взглянув на него и жуя свою сигару. - Есть хочу, мистер белый, просто помираю! - канючил Шорти. - Помрешь, если сейчас же не поднимешь меня, - сказал белый, в первый раз слегка улыбнувшись. - Этому черномазому сукину сыну так нужны двадцать пять центов! - Шорти кривлялся и гримасничал, словно и не слышал угрозы. - Поехали, черномазый, а то я опоздаю. - Белый был заинтригован и явно радовался возможности поиздеваться. - Это вам обойдется в двадцать пять центов, мистер белый. Всего четверть доллара, ну что вам стоит, - нудил Шорти. Белый молчал. Шорти нажал на кнопку, и лифт пошел вверх, но остановился метрах в полутора от этажа, где работал белый. - Все, мистер белый, дальше не идет, придется вам дать мне четвертак. - В голосе Шорти слышалось рыдание. - А что ты за это сделаешь? - спросил белый, все еще не глядя на Шорти. - Что угодно сделаю, - пропел негр. - Что, например? Шорти хихикнул, нагнулся и выставил свой толстый зад. - Можете за четвертак дать мне по этому месту коленкой, - пропел он, хитро щурясь. Белый тихо рассмеялся, позвенел в кармане монетами, вынул одну и бросил на пол. Шорти нагнулся ее поднять, а белый оскалился и со всей силы пнул его ногой. Шорти разразился не то воем, не то смехом, который отозвался далеко в шахте лифта. - А теперь, черная образина, открывай дверь, - процедил белый, криво усмехаясь. - Сейчас, сэр, сию минуту открою, - пропел Шорти, быстро поднял монету и сунул в рот. - Вот Шорти свое и получил, - ликовал он. Он открыл дверь лифта, белый вышел и, обернувшись, сказал: - А ты ничего парень, Шорти, сукин ты сын. - Это нам известно! - взвизгнул Шорти, и им снова овладел приступ дикого смеха. Я наблюдал эту сцену в разных вариациях десятки раз и не испытывал ни злобы, ни ненависти - только гадливое отвращение. Как-то я спросил его: - Скажи мне, ради бога, как ты можешь? - Мне нужен был четвертак, и я его получил, - объяснил он мне, как маленькому, и в голосе его была гордость. - Разве деньгами заплатишь за унижение? - Слушай, черномазый, - ответил он, - задница у меня крепкая, а четвертаки на земле не валяются. Больше я с ним об этом не заговаривал. Работали здесь и другие негры: старик по имени Эдисон, его сын Джон, ночной сторож Дэйв. В перерыв, если меня никуда не посылали, я шел в комнатушку у входа, где собирались все негры. Здесь, в этом тесном закутке, мы жевали свои завтраки и обсуждали, как белые относятся к неграм. О чем бы мы ни говорили, разговор неизменно сводился к этому. Мы все их ненавидели, но стоило белому заглянуть в комнатушку, как на наших лицах появлялись тихие, покорные улыбки. Мир белых казался нам особым, высшим миром, мы повторяли и обсуждали между собой, что они говорят во время работы, как они выглядят, как одеваются, кто в каком настроении, кто кого обошел по службе, кого уволили, кого наняли. Но ни разу ни один из нас не сказал в открытую, что мы-то занимаем здесь низшее положение. Мы говорили лишь о мелочах, которые и составляли суть нашей жизни. Но за словами, которые мы произносили, пряталась смутная угроза. Белые провели черту и запретили нам ее переступать, и мы эту черту не переступали, иначе у нас отняли бы кусок хлеба. Но в тех границах, которые нам отвели, мы тоже прочертили свою черту, утверждавшую наше право на этот кусок хлеба, каких бы унижений и оскорблений он нам ни стоил. Если белый лишал нас работы или гражданских прав, мы покорно склоняли головы перед его властью. Но если он пытался отнять у нас цент, могла пролиться кровь. Поэтому наша повседневная жизнь вращалось в кругу ничтожных забот, и любое покушение на наши мелкие права воспринималось как покушение на жизнь. Мы сердились, как дети, быстро забывая одну обиду и всей душой отдаваясь другой. - Знаешь, что сказал мне сегодня утром эта сволочь Один! - начнет, бывало, Джон, жуя сочную котлету. - Что? - спросит Шорти. - Приношу ему сдачу за газ, а он говорит: "Положи вот в этот карман, у меня руки грязные". А я положил деньги на скамейку, что я ему, раб? Пусть кладет свои деньги себе в карман сам, а я скорее сдохну. - Так с ними и надо, - скажет Шорти. - Белые ни черта не соображают, - скажет старик Эдисон. - Им только дай волю, - заметил ночной сторож Дэйв (он уже поспал после ночного дежурства и сейчас собирается на очередное свидание). - А меня Фолк послал отнести костюм в чистку и не дал ни цента. Обещал в получку, - подключусь я. - Ну и пахал, - скажет Джон. - Обещанного три года ждут, - добавит Шорти. - Все равно надо им услужать, - скажет старик Эдисон, - а то ведь никакой жизни не будет. - На днях подамся на Север, - вздохнет Шорти. Мы дружно засмеемся, зная, что никуда Шорти не уедет, потому что слишком любит поесть и без здешних белых ему придется туго. - Что ты будешь делать на Севере? - спрошу я Шорти. - Буду выдавать себя за китайца. И мы снова расхохочемся. Перерыв кончится, мы разойдемся по своим местам, и на наших лицах не будет и тени оживления, которое мы только что испытывали. Однажды я понес в один из универмагов очки. Покупателей в отделе не было, за прилавком стоял белый и как-то странно смотрел на меня. Судя по внешности, он был янки - с кирпичным румянцем, высокий и крепкий, - не то что тощие долговязые южане. - Пожалуйста, сэр, распишитесь вот здесь, - обратился я к нему, протягивая учетную книгу и очки. Он взял их, продолжая смотреть на меня. - Знаешь, парень, я ведь с Севера, - проговорил он. Я весь сжался. Что это, ловушка? Он коснулся запретной темы, и я решил выждать и понять, чего он хочет. Белые на Юге никогда не говорили с неграми о белых американках, ку-клукс-клане, о Франции и о том, как живется неграм, о Джеке Джонсоне, о севере Соединенных Штатов, о Гражданской войне, Аврааме Линкольне, У.С.Гранте и генерале Шермане, о католиках, папе римском и евреях, о республиканской партии, рабстве и социальном равенстве, о коммунизме, социализме, о 13, 14 и 15-й поправках к Конституции, а также о других предметах, требовавших от негров знаний и мужества. Зато поощрялись такие темы, как секс и религия. Я молчал и не поднимал глаз на продавца. Его слова извлекли из потаенных глубин тему отношений между неграми и белыми, и я чувствовал, что стою на краю пропасти. - Не бойся, - продолжал он. - Я просто хочу задать тебе один вопрос. - Слушаю, сэр, - ответил я вежливо, ничего не выражающим голосом. - Ты голодаешь? - тихо спросил он. Я смотрел на него, широко раскрыв глаза. Его вопрос перевернул мне душу, но ответить ему я не мог, не мог я признаться ему, что голодаю и коплю деньги, чтобы уехать на Север. Я не доверял ему. Но лицо мое не изменило своего привычного выражения. - Нет, сэр, что вы, - ответил я, выдавив из себя улыбку. Да, я голодал, и он знал это, но он был белый, и мне казалось, что признаться ему в этом позорно. - По твоему лицу и глазам видно, что ты хочешь есть, - продолжал он. - Я ем вволю, - солгал я. - Тогда почему же ты такой худой? - Наверное, от природы, - солгал я. - Ты просто боишься. - Нет, сэр, - снова солгал я. Я не мог смотреть на него. Отойти бы от прилавка, но ведь он белый, а я слишком хорошо знал, что, когда белый с тобой говорит, нельзя просто так взять и уйти от него. И я стоял, глядя в сторону. Он сунул руку в карман и вытащил долларовую бумажку. - Вот, возьми и купи себе поесть. - Не надо, сэр, - сказал я. - Что за чепуха, - сказал он, - тебе стыдно взять деньги? Какие глупости! Бери доллар и поешь. С каждым его словом мне было все труднее взять доллар. Деньги были мне так нужны, но я не мог даже поднять глаза. Я хотел сказать что-нибудь, но язык точно прилип к гортани. Хоть бы этот янки отпустил меня! Я боялся его. - Что же ты молчишь? - сказал он. Вокруг нас высились горы товаров, белые покупатели и покупательницы ходили от прилавка к прилавку. Было лето, и на потолке крутился огромный электрический вентилятор. Я ждал, когда же белый наконец даст знак, что я могу идти. - Ничего не понимаю, - прошептал он. - Сколько классов ты кончил? - Девять, но, по существу, восемь, - ответил я. - Дело в том, что на уроках в девятом классе мы по большей части повторяли то, что прошли в восьмом. Наступило молчание. Он не требовал от меня столь пространного объяснения, но я хотел заполнить словами пропасть, которая так откровенно зияла между нами, я говорил, чтобы вернуть наш фантастический разговор в привычное для южан русло. На самом-то деле разговор был совсем не фантастический - меня расспрашивали о моей жизни, но эти вопросы всколыхнули все мои тайные страхи. Белый янки и не подозревал, сколь опасны его слова. Иногда человеку бывает нелегко высказать что-то глубокое, ему самому неясное, ускользающее; но негру трудно говорить о вещах самых простых, ибо от них зависит его судьба. Например, человеку хочется выразить, почему его так привлекают звезды, но, когда он думает только о том, как бы заработать на кусок хлеба, этот кусок хлеба становится столь же важным, как и звезды. К прилавку подошел еще один белый, и я вздохнул с облегчением. - Так берешь доллар? - спросил янки. - Нет, сэр, - прошептал я. - Бог с тобой, не хочешь - не надо. Он расписался в книге, убрал очки. Я положил книгу в сумку и направился к выходу, дрожа оттого, что белый знает, как я голодаю. С тех пор я старался с ним не встречаться. Когда я видел его, мне почему-то казалось, что он - мой враг, так как он знал, что я чувствую, а я мог считать себя в безопасности на Юге только при том условии, что мои чувства неведомы белым. Однажды летним утром я стоял у раковины в углу и мыл очки, только что отполированные линзы, пол под ногами дрожал от работающих станков. Возле каждого стоял, согнувшись, белый. В окно слева светило солнце, мастика в его лучах казалась кроваво-красной, и в этой яркости было что-то тревожное, зловещее. Приближался полдень, и я уже мечтал, как буду есть бутерброды с котлетой и пакетик орехов - мои обычный обед. День этот ничем не отличался от всех других дней, которые я провел здесь, моя линзы, бегая по поручениям. Я был в ладу с этим миром - насколько может быть с ним в ладу черный парнишка, живущий на Юге среди белых. Возможно, именно потому, что день этот ничем не выделялся в череде других таких же дней, он и сделался особенным, а может быть, белые, работавшие на станках, обалдели от тупой, однообразной работы и решили развлечься. Вдруг я услыхал шаги за спиной и обернулся. Рядом со мной стоял мистер Один - мастер, которому я непосредственно подчинялся. Он, улыбаясь, смотрел, как я стираю с линз наждачную пыль. - Как делишки? - спросил он. - Отлично, сэр! - ответил я с напускной веселостью, быстро войдя в роль "славного парнишки-негра, такого добродушного и открытого с белыми", - эту роль я теперь играл с легкостью; правда, в душе я забеспокоился, что допустил оплошность и сейчас мне достанется. Он все стоял и не говорил ни слова. Что ему надо? Обычно он так себя не вел; я хотел взглянуть на него, но боялся. - Слушай, Ричард, как по-твоему, я тебе друг? - спросил он. Вопрос таил столько опасности, что сразу на него ответить было нельзя. Я почти не знал мистера Олина и относился к нему, как относятся все негры на Юге к белым. Он приказывал, я отвечал: "Да, сэр" - и исполнял приказание. А сейчас он ни с того ни с сего задает такой вопрос! Мне было отлично известно, что белые считают себя друзьями негров. Ища ответа, который бы ничего не значил, я улыбнулся. - Ну так как, друг я тебе или нет? - настаивал он. - Мне кажется, - ответил я, приближаясь к краю рва, разделявшего нас, - я надеюсь, что друг. - Ну, конечно, я тебе друг, - сказал он с чувством. Я продолжал тереть линзу, недоумевая, куда же он гнет. Во мне шевельнулось дурное предчувствие. - Я хочу тебе кое-что сказать. - Да, сэр, - ответил я. - Мы не хотим, чтобы ты попал в беду, - начал он. - Ты хороший парень и всем нам по душе. - Да, сэр, - сказал я. - А что случилось? - Будет несправедливо, если ты попадешь в беду, - продолжал он. - Я что-нибудь не так сделал и кто-то мной недоволен? - спросил я, лихорадочно пытаясь припомнить все свои прошлые поступки и посмотреть на них глазами наших белых южан. - Все может быть, - сказал он и многозначительно умолк. Потом закурил. - Ты Гаррисона знаешь? Гаррисон был парнишка-негр моих лет, работал он через дорогу, и конкурирующей оптической мастерской. Мы с ним здоровались, иной раз остановимся на минуту поболтать, но ссориться - такого у нас сроду не было. - Да, сэр, знаю. - Так вот, остерегайся его, - сказал мистер Олин. - У него на тебя зуб. - На меня? Почему? - Прямо трясется, когда твое имя слышит. Что ты ему сделал? Я забыл про линзы и не отрывал глаз от мистера Олина, стараясь его понять. Неужели это правда? Я не верил ни Олину, ни Гаррисону. Негры на Юге, имевшие работу, обычно были преданы своим белым хозяевам, понимая, что преданность - лучшее средство сохранить работу. Может быть, Гаррисон боится, что я мечу на его место? Кто мне друг - белый или негр? - Ничего я ему не делал, - сказал я. - Все равно остерегайся этого черномазого, - сказал мистер Один тихо и доверительно. - Недавно я вышел купить кока-колы, гляжу - у подъезда Гаррисон поджидает тебя с ножом. Спросил меня, когда ты спустишься. Я, говорит, с ним разделаюсь. Ты вроде как-то нехорошо обозвал его? Смотри, нам здесь не нужны драки и кровь. Я все еще не верил белому, но подумал, что, может, Гаррисон действительно обиделся на меня за что-то. - Надо мне с ним поговорить, - подумал я вслух. - Нет, лучше не надо, - сказал мистер Олин. - Давай кто-нибудь из нас, белых, с ним поговорит. - Да с чего все началось? - спросил я, веря и не веря. - Просто он сказал мне, что проучит тебя, и уже наточил нож. Но ты не волнуйся, предоставь все мне. Мистер Олин похлопал меня по плечу и пошел к своему станку. Я всегда уважал его, он был мастер - большое начальство, он мог приказать мне все что угодно. Зачем бы ему шутить со мной? Белые редко шутят с неграми. Значит, то, что он сказал, правда. Я расстроился. Мы, негры, работали с утра до ночи за несколько жалких грошей и потому были злые и всюду видели подвох. Может, Гаррисону и в самом деле что-то взбрело в его сумасшедшую башку. Есть я уже больше не хотел. Надо что-то делать. Белый нарушил лад между мной и миром, которого я добивался с таким трудом, пока он не восстановится, я не буду чувствовать себя в безопасности. Да, я пойду к Гаррисону и открыто спрошу, в чем дело, что я такого сказал, почему он обиделся. Гаррисон, как и я, черный; не буду обращать внимания на предостережение белого и поговорю напрямик с парнем того же цвета кожи, что у меня. В обед я перешел улицу, вошел в подъезд и разыскал Гаррисона - он сидел на ящике в подвале, ел бутерброд и читал дешевый журнал. При виде меня он сунул руку в карман, блеснул его холодный, настороженный взгляд. - Слушай, Гаррисон, что происходит? - спросил я, остановившись на всякий случай поодаль. Он посмотрел на меня долгим взглядом, но не ответил. - Я же тебе ничего не сделал, - продолжал я. - И я тебе ничего, - пробормотал он, не сводя с меня глаз. - Я никого не трогаю. - Но мистер Олин говорит, ты был утром возле мастерской, искал меня, и у тебя был нож. - Да нет, - ответил он, и в голосе его послышалось облегчение. - Я вообще сегодня не подходил к вашей мастерской. Теперь он не смотрел на меня. - Зачем же мистер Олин наговорил мне все это? Я на тебя не злюсь. - Я думал, что ты хочешь пырнуть меня ножом, - стал объяснять Гаррисон. - Мистер Олин пришел к нам утром и говорит, что ты собираешься убить меня, как увидишь, так и убьешь. Дескать, я тебя смертельно обидел. Только я ничего плохого про тебя не говорил. - Он встал, все еще не глядя на меня. - И я про тебя ничего не говорил. Наконец он взглянул на меня, и мне стало легче. Мы, два черных парня, работавшие за десять долларов в неделю, стояли друг против друга и думали, зачем было белому морочить нас, спрашивали себя, можем ли мы верить друг другу. - Ну зачем все-таки мистер Олин сказал, что ты приготовил нож? - спросил я. Гаррисон опустил голову и положил бутерброд на ящик. - Я... я... - он вытащил из кармана длинную блестящую финку, она уже была открыта. - Я ждал, что будешь делать ты... Ноги у меня стали ватные, я прислонился к стене, не сводя глаз со стального лезвия. - Ты хотел меня зарезать? - спросил я. - Не ждать же, пока ты зарежешь меня. Мне моя жизнь дорога. - Ты за что-то на меня злишься? - спросил я. - С чего ты взял, ни на кого я не злюсь, - смущенно пробормотал Гаррисон. Я почувствовал, что был на волосок от смерти. Стоило мне подойти поближе к Гаррисону, и он подумал бы, что я собираюсь его убить, и всадил бы в меня нож. Но эка важность - один негр убил другого! - Слушай, - сказал я. - Не верь ты этому Олину. - Теперь-то я понял, - ответил Гаррисон. - Он хочет стравить нас. - Хочет, чтобы мы просто так, за здорово живешь убили друг друга. - Зачем это ему? - спросил Гаррисон. Я покачал головой. Гаррисон сел, все еще поигрывая ножом. Я засомневался. Может, он и вправду злится? Может, ждет, когда я отвернусь, и всадит мне нож в спину? Вот мука-то! - Белым забава смотреть, как негры дерутся, - сказал я, выжимая из себя улыбку. - Но ты же мог меня убить, - сказал Гаррисон. - Для белых мы вроде собак, - сказал я. - Я и не думал тебя убивать, - сказал Гаррисон. - И я не думал убивать тебя, - сказал я. Так мы разговаривали, стоя на безопасном расстоянии друг от друга, и в конце концов решили никому не говорить о нашей встрече. Пусть мистер Олин не знает, что нам известно, что он хотел втравить нас в драку. Даже если он на этом не успокоится, мы не будем обращать на его слова внимания. В час дня, когда я вернулся на фабрику, мистер Один поджидал меня. Вид у него был важный, лицо озабоченное. - Видел Гаррисона? - спросил он. - Нет, сэр, - солгал я. - Смотри, он подкарауливает тебя с ножом. Меня душила ненависть, но я и бровью не повел. - Ты нож купил? - спросил он. - Нет, сэр, - ответил я. - Хочешь, возьми мой, - сказал он. - Тебе придется защищаться. - Не надо, сэр. Я не боюсь. - Какой же ты дурак, черномазый, - прошипел он. - Я-то думал, у тебя есть хоть капля соображения! А ты ждешь, пока тот черномазый выпустит тебе кишки. Он-то взял у своего хозяина нож, чтобы пырнуть тебя! Бери мой нож, балда, и кончай валять дурака! Я боялся взглянуть на него; если бы я взглянул ему в глаза, мне пришлось бы сказать ему, чтобы он оставил меня в покое, что я понял его замысел, что никакой он мне не друг и, если меня зарежут, он просто посмеется. Но ничего этого я ему не сказал. Он был мастер и мог выгнать меня, если я ему не угожу. Он положил открытый нож на табуретку. Нож был совсем рядом, и я почувствовал непреодолимое желание схватить его и вонзить Олину в грудь. Но я этого не сделал. Я просто взял нож и положил себе в карман. - Ну вот, так-то лучше, - сказал он. Пока я работал, мистер Олин наблюдал за мной, стоя у своего станка. Когда я проходил мимо, уходя с работы, он меня окликнул. - Слушай парень, - начал он, - мы велели этому черномазому Гаррисону держаться отсюда подальше и не приставать к тебе, понял? Но когда ты пойдешь домой, я не смогу тебя защитить. Если этот черномазый пристанет к тебе по дороге, пырни ею первый, не жди, пока он пырнет тебя, понял? Я старался не смотреть на него и молчал. - Как хочешь, черномазый, - сказал мистер Олин. - Пеняй потом на себя, я тебя предупредил. Я должен был разнести очки по нескольким адресам, но улучил минуту и забежал к Гаррисону. Он глядел на меня робко и угрюмо, он и хотел мне верить, и боялся. Гаррисон рассказал, что мистер Олин звонил его хозяину и сказал, чтобы тот передал Гаррисону, что после работы я подкараулю его у заднего входа и зарежу. Нам было трудно смотреть друг на друга, нас грызла тоска и недоверие. У нас не было зла друг против друга, мы же знали, что на убийство нас толкают наши белые хозяева. Мы снова и снова внушали себе, что не должны поддаваться белым, убеждали себя верить друг другу. Но где-то глубоко в каждом из нас копошилось подозрение, а вдруг он действительно хочет меня убить? - У меня нет никакого зла на тебя, Гаррисон, - говорил я. - Никого я не хочу убивать, никого, - твердил Гаррисон, сжимая в кармане нож. Обоим нам было одинаково стыдно, мы понимали, как мы глупы и беззащитны перед белыми, которые вертят нами как хотят. - Чего им надо, зачем они к нам привязались, - говорил я. - Да, правда, - поддерживал Гаррисон. - Таких, как мы, миллион, - говорил я. - Им наплевать, если мы убьем друг друга. - Конечно, наплевать, - отвечал Гаррисон. Может, он играет роль? Я не мог избавиться от сомнении. Мы думали об убийстве не потому, что хотели убивать, а потому, что нас подстрекали к этому белые, которые стояли над нами. От них зависел наш хлеб насущный, и потому мы верили им больше, чем друг другу, хотя в нас жило неистребимое желание доверять тем, у кого кожа была черная, как и у нас. Мы снова расстались с Гаррисоном, поклявшись не слушать белых хозяев. Они натравливали нас с Гаррисоном друг на друга целую неделю. Мы не смели сказать белым, что не верим им, это было бы все равно что назвать их лжецами и вступить с ними в спор, тогда кара не заставила бы себя ждать. Как-то утром, спустя несколько дней, мистер Олин и еще несколько белых подошли ко мне и спросили, не хочу ли я уладить нашу ссору с Гаррисоном в честном боксерском поединке. Я ответил, что хоть и не боюсь Гаррисона, но драться с ним не хочу и к тому же не умею боксировать. Я чувствовал, что они раскусили меня. Вечером, когда я шел домой, на перекрестке меня окликнул Гаррисон. Я остановился, и он побежал ко мне. Неужели ударит ножом? Я отпрянул. Мы робко, смущенно улыбнулись. Разговаривая, мы запинались и взвешивали каждое свое слово. - Тебе предлагали драться со мной в перчатках? - спросил Гаррисон. - Предлагали, но я отказался. Лицо Гаррисона оживилось. - Они хотят, чтобы мы провели четыре раунда, и каждому дадут пять долларов, - сказал он. - Будь у меня пять долларов, я бы купил костюм. Это же мое жалованье за полнедели. - Я не хочу драться, - ответил я. - Мы будем драться только для виду, - сказал он. - Зачем идти на поводу у белых? - Чтобы получить пять долларов. - Такой ценой они мне не нужны. - Ну и дурак, - сказал он, но тут же улыбнулся. - Послушай, - сказал я, - может, ты и вправду злишься на меня... - Ну что ты, конечно, нет! - Не хочу я драться белым на потеху. Я не собака и не бойцовый петух. Я пристально смотрел на Гаррисона, и он так же пристально смотрел на меня. Он действительно хочет драться из-за денег или у него есть на это особая причина? Лицо Гаррисона выразило недоумение. Он шагнул ко мне, я попятился. Он нервно улыбнулся. - Мне нужны деньги, - сказал он. - Все равно я не буду драться, - сказал я. Он молча пошел прочь, и видно было, что он весь кипит. Вот теперь он может меня прирезать, подумал я. Надо остерегаться этого дурня... Всю следующую неделю белые из обеих мастерских уговаривали нас драться. Мне они рассказывали, что Гаррисон якобы сказал про меня, точно так же морочили его. Мы с ним при встрече держались настороженно, улыбались, но близко друг к другу не подходили. Нам было стыдно и друг друга, и самих себя. Как-то вечером Гаррисон снова меня окликнул. - Давай согласимся драться, а? - умоляюще сказал он. - Не хочу, даже не проси меня, - ответил я громче, чем сам того желал. Гаррисон посмотрел на меня. Я был настороже. У обоих у нас все еще были в кармане ножи, которые дали нам белые. - Мне так нужны пять долларов - внести взнос за костюм, - сказал Гаррисон. - Белые будут глазеть на нас и ржать, - ответил я. - Подумаешь, - сказал Гаррисон. - Они и так каждый день глазеют на тебя и ржут. Это была правда, но я возненавидел его за то, что он ее высказал. Врезать бы ему сейчас по физиономии! Я еле сдержал себя. - Что мы теряем? - спросил Гаррисон. - Пожалуй, терять-то нам нечего, - ответил я. - Ясное дело, нечего, - подхватил он. - Получим денежки, а на остальное плевать. - Да ведь они уже поняли, что мы знаем, чего они добивались, - сказал я с отвращением. - И ненавидят нас за это. - Ясное дело, ненавидят, - сказал Гаррисон. - Хоть деньги получим. Тебе что, пять долларов не нужны? - Нужны. - Тогда соглашайся. - Я буду презирать себя. - А они презирают нас обоих. - Верно, - подтвердил я и снова едва удержался, чтобы не ударить его. - Слышь-ка, давай их надуем, - сказал Гаррисон. - Мы не будем драться по-настоящему. Просто сделаем вид, что деремся, ладно? Покажем им, что не такие уж мы идиоты, как они думают, ладно? - Не знаю. - Помашем маленько кулаками. Четыре раунда - и пять долларов в кармане. Ты что, боишься? - Нет. - Тогда давай драться. - Ладно, - сказал я. - Помашем маленько кулаками, согласен. Гаррисон ужасно обрадовался. Я понимал, как глупо то, что происходит. А, к черту, подеремся - и дело с концом. И все-таки во мне кипел глухой гнев. Когда белые в мастерской узнали, что мы согласились драться, их ликованию не было предела. Они предлагали научить меня некоторым приемам. Каждое утро они сообщали мне по секрету, что Гаррисон ест сырой лук, чтобы крепче был удар. А от Гаррисона я узнал, что я для той же цели якобы ем сырое мясо. Белые предложили мне кормить меня на свои деньги обедом, но я отказался. Мне было стыдно, что я согласился драться, я бы пошел на попятную, но боялся, что они рассердятся. Я понимал, что, если белые толкали двух черных парней на убийство исключительно ради собственного удовольствия, они, не задумываясь, выместят злобу на черномазом, который им не угодил. Бои состоялся в субботу после обеда в подвале одного из домов на Кэпитоль-стрит. Все белые, кто там был, бросили свою часть денег в шляпу, лежавшую на бетонном полу. Вход в подвал был разрешен только белым мужчинам, женщины и негры не допускались. Мы с Гаррисоном разделись до пояса. Над нами горела яркая электрическая лампочка. На руки нам надели и завязали перчатки, я посмотрел на Гаррисона и увидел, что он наблюдает за мной. Сдержит ли он обещание? Я был полон сомнений и тревоги. Мы разошлись по своим местам, и я тотчас же понял, что не знал, на что иду. Я не умел делать вид, что дерусь. Мы с Гаррисоном были так неопытны, что не смогли бы никого обмануть. Меня охватил стыд. Белые курили и грубо подзадоривали нас: - Выбей этому черномазому мозги, ты, черномазый! - Двинь ему, двинь! - Да деритесь же вы, черномазые! - Вдарь его в ...! - Кровь из него выпусти! Я сделал слабый выпад левой. Гаррисон слегка стукнул меня по голове, и, прежде чем я сообразил, что делаю, я сильно ударил правой Гаррисона в челюсть и разбил губу в кровь. Гаррисон нанес мне удар по носу. Бой начался, начался помимо нашей воли. Я со стыдом понимал, что попался. Я бил все яростней, и, чем яростней я бил, чем яростней отвечал мне Гаррисон. Все наши планы и обещания были забыты. Мы провели четыре тяжелейших раунда, молотя друг друга изо всех сил, рыча, плюясь, проклиная, плача, обливаясь кровью. Мы избивали друг друга от бешенства и стыда за то, что позволили себя одурачить, кровь заливала нам глаза, и мы почт ничего не видели. Удары наносили не мы, а ненависть к тем, кого мы хотели обмануть. Белые установили каждый раунд по пять минут, и ни один из нас не решился прекратить бой и попросить передышки из страха оказаться в нокауте. Когда мы уже совсем выдохлись и чуть не падали с ног, нас развели. Я не мог смотреть на Гаррисона. Я ненавидел его, ненавидел себя. Зажав свои пять долларов в руке, я побрел домой. После этого мы с Гаррисоном избегали друг друга. Белые пытались устроить нам еще одну встречу на ринге, но у нас хватило ума отказаться. Белые провоцировали на такие же бои других негров, и всякий раз, когда в мастерской об этом говорили, я убегал. Я чувствовал, что совершил что-то грязное, и мне ничем этого не искупить. 13 Однажды утром я пришел на работу раньше обычного и проскользнул в вестибюль банка, где негр-привратник тер шваброй пол. Выбрав среди разложенных газет мемфисский "Коммерческий вестник"), я стал его просматривать - как всегда, бесплатно. Добравшись до редакционной полосы, я обратил внимание на статью о некоем Г.Л.Менкене. Я знал, что Менкен - редактор "Американских ведомостей", больше мне о нем ничего не было известно. Статья представляла собой яростное разоблачение Менкена и завершалась кратким гневным утверждением: Менкен - дурак. Интересно, что же сделал этот Менкен, чем вызвал у южан такое презрение? Так на Юге хулили только негров, а ведь Менкен - белый. Какие же мысли высказывал этот человек, что его публично высекла такая газета, как "Коммерческий вестник"? Без сомнения, мысли, которые была не но вкусу Югу. Значит, не только негры недовольны тем, что происходит на Юге? Я знал, что во время Гражданской войны белые южане ненавидели белых северян, но лично мне не приходилось видеть, чтобы белый ненавидел белого. Ничего почти не зная о Менкене, я проникся к нему симпатией: ведь Юг, где меня не считали за человека, обрушил свою злобу и на него. Как бы мне узнать побольше об этом Менкене? На набережной была большая библиотека, но неграм не разрешалось брать там книги, как не разрешалось гулять в городских парках и играть на стадионах. Я несколько раз заходил в эту библиотеку, меня посылали за книгами белые. Если б кто-нибудь из них помог мне сейчас достать нужные книги! Но как сделать, чтобы мой интерес к книгам не вызвал у них подозрения? Мне всегда удавалось скрывать от них свои чувства, свои мысли, и, если я сейчас по оплошности себя выдам, мне несдобровать. К кому же обратиться? К еврею Дону? Но я ему не доверял, его положение мало чем отличалось от моего, и он чувствовал себя неуверенно, ненадежно. Со мной он говорил добродушно-насмешливо, не скрывая презрения. Его я боялся попросить взять для меня книги - он мог предать, чтобы лишний раз доказать, что он заодно с белыми и против черных. Может, к хозяину? Нет, он - баптист и вряд ли поймет, зачем это негру вдруг понадобилось читать Менкена. О других белых, работавших в мастерской, вообще не могло быть речи: они либо сами были членами ку-клукс-клана, либо поддерживали его. Оставался лишь один человек, не попавший в категорию врагов, - я слышал, как белые называли его "приверженцем папы". Он был ирландец, католик, и наши белые его ненавидели. Я знал, что он читает книги, так как он не раз посылал меня в библиотеку. Он может не согласиться, но вряд ли предаст, потому что его тоже ненавидят, как и меня. Я взвешивал в уме все "за" и "против" и никак не мог решиться. Как-то утром я задержался возле стола, за которым работал ирландец. - Я хотел попросить вас кое о чем, - прошептал я. - Да? - Мне хочется читать, но я не могу брать книги в библиотеке. Может быть, вы позволите мне воспользоваться вашим абонементом? Он подозрительно посмотрел на меня. - Я сам всегда беру по несколько книг. - Понятно, - ответил я, прося его теперь взглядом. - Слушай, парень, ты, кажется, хочешь втравить меня в неприятность? - спросил он, глядя мне в глаза. - Нет, сэр, что вы! - А какая тебе нужна книга? - Книга Г.Л.Менкена. - Какая именно? - Не знаю. А что, он написал не одну книгу? - Он написал несколько книг. - Я не знал. - Почему тебя интересует Менкен? - Просто я увидел его имя в газете. - Это хорошо, что ты хочешь читать, - сказал он, - только не нужно читать всякую ерунду. Я ничего не ответил. Может быть, он захочет руководить моим чтением? - Я должен подумать - сказал он. - Ладно, что-нибудь придумаем. Я пошел было прочь, но он окликнул меня. В его глазах мелькнуло лукавство. - Смотри, Ричард, ни одному из белых ничего не рассказывай. - Что вы, сэр, - ответил я. - Ни слова не скажу. Через несколько дней он подозвал меня: - Я буду брать книги по абонементу жены. А ты возьми мой. - Спасибо, сэр. - Сумеешь? - Еще бы, сэр, конечно, сумею! - заверил я. - Если у них возникнет подозрение, тебе несдобровать. - Я напишу такую же записку, как писали вы, когда вы посылали меня за книгами. И подделаю вашу подпись. Он засмеялся. - Желаю удачи. Покажешь мне, что взял. После обеда я стал сочинять записку в библиотеку. Как же быть с названиями книг Г.Л.Менкена? Я не знал ни одного. Наконец я написал фразу, которая, как мне казалось, была абсолютно надежной: "Уважаемая мисс Браун, дайте, пожалуйста, этому черномазому (я употребил слово "черномазый" специально, чтобы библиотекарша не заподозрила, что записку написал я) несколько книг Г.Л.Менкена". И подделал подпись ирландца. В библиотеку я вошел, как заходил всегда, когда меня посылали белые, но все время думал, как бы чем-нибудь себя не выдать. Сняв шляпу и стоя на почтительном расстоянии от стола библиотекарши, я всем своим видом изображал полное безразличие к книгам, ожидая, пока белые господа получат все, что им нужно. Все разошлись, а я стоял, наконец библиотекарша взглянула на меня. - Тебе чего? Как будто не владея даром речи, я сделал несколько шагов вперед и молча протянул ей записку. - Какие книги Менкена ему нужны? - спросила она. - Не знаю, мэм, - ответил я, избегая ее взгляда. - Кто дал тебе эту карточку? - Мистер Фолк, - ответил я. - А где он сам? - Он сейчас в оптической мастерской, работает. Он и раньше посылал меня сюда. - Это я помню, - ответила она. - Но он никогда не писал таких записок. Господи, она что-то заподозрила. И наверное, не даст мне книги. Если бы она в эту минуту отвернулась, я бы выскользнул в дверь и больше никогда сюда не пришел. Но вдруг меня осенило. - Вы можете ему позвонить, мэм, - сказал я, слыша, как стучит мое сердце. - Ведь не ты будешь читать эти книги, правда? - многозначительно спросила она. - Что вы, мэм, я и читать-то не умею. - Не знаю, что именно Менкена ему нужно, - сказала она тихо, и я понял, что победил: она уже думала о другом и не беспокоилась, что книги будет читать негр. Она отошла к полкам, раза два взглянула на меня, будто еще сомневалась в чем-то, и наконец выбрала две книги. - Я даю мистеру Фолку две книги, - сказала она, - но передай ему, пусть в следующий раз зайдет сам или напишет названия. Я же не знаю, что ему нужно. Я ничего не ответил. Она поставила на карточке печать и протянула мне книги. Не смея на них взглянуть, я вышел из библиотеки в страхе, что эта женщина позовет меня обратно и снова начнет расспрашивать. Лишь пройдя квартал, я открыл одну из книг и прочел название: "Книга предисловий". Мне было почти девятнадцать лет, но я плохо представлял себе, что такое "предисловие". Я стал перелистывать страницы, и передо мной замелькали непонятные слова и незнакомые имена. Я обескураженно покачал головой. Посмотрел другую книгу, она называлась "Предрассудки". Это слово было мне понятно, я часто слышал его. И сразу во мне зародилось недоверие к тому, что писал Менкен. Зачем называть книгу "Предрассудки"? Я не понимал, как можно написать на обложке книги такое слово, в нем воплотилась вся ненависть белых, которую я на себе испытал. Нет, наверное, я ошибся насчет Менкена. Человеку с предрассудками нельзя доверять. Я показал книги мистеру Фолку, он взглянул на меня и нахмурился. - Библиотекарша может вам позвонить и начать расспрашивать, - предупредил я. - Пусть звонит, - ответил он. - Только когда все прочтешь, расскажи мне, что ты в них понял. Ночью в своей комнатушке под шум горячей воды, которая лилась в раковине, разогревая банку консервированных бобов со свининой, я раскрыл "Книгу предисловий" и начал читать. Меня потряс, ошеломил ее язык, ясные, точные, разящие фразы. Почему он так пишет? И как вообще человек может так писать? Наверное, он похож на демона, снедаемого ненавистью, его перо убивает насмерть, он горько обличает Америку, восхищается Европой, смеется над людскими слабостями, глумится над богом, над властью. Что это? Я не мог больше читать, мне хотелось понять, что же таится за всеми этими словами... Да, этот человек сражается, сражается словами. Они служат ему оружием, как иному служит дубинка. Значит, слова могут быть оружием? Да, могут - вот они, эти слова. Тогда, наверное, и я могу использовать их как оружие? Нет! Я испугался этой мысли. Стал читать дальше, поражаясь не тому, что он говорил, а тому, как вообще можно найти в себе смелость сказать такое. Порой я поднимал глаза от книги убедиться, что я в комнате один. Кто все эти люди, о которых так увлеченно рассказывал Менкен? Кто такие Анатоль Франс, Джозеф Конрад, Синклер Льюис, Шервуд Андерсон, Достоевский, Джордж Мур, Густав Флобер, Мопассан, Толстой, Фрэнк Гаррис, Марк Твен, Томас Гарди, Арнольд Беннет, Стивен Крейн, Золя, Норрис, Горький, Бергсон, Ибсон, Бальзак, Бернард Шоу, Дюма, Эдгар По, Томас Манн, О'Генри, Драйзер, Г.Дж.Уэллс, Гоголь, Т.С.Элиот, Жид, Бодлер, Эдгар Ли Мастерс, Стендаль, Тургенев, Ницше и десятки других? Это реальные люди? Они живы или уже умерли? Мне попадалось много непонятных слов, и я смотрел их в словаре или догадывался, что они значат, встретив снова через несколько фраз. Что за странный мир открылся передо мной! Я кончил книгу с ощущением, что упустил в жизни что-то очень важное. Однажды я попробовал писать, я изведал радость творчества, дал волю своему неразвитому воображению, но жизнь заглушила мои порывы и мечты. Теперь они вспыхнули снова, мне хотелось читать, читать, читать, увидеть то, чего я не видел, понять то, чего не понимал. И неважно, поверю я автору или нет, важно, что я узнаю что-то новое, по-другому взгляну на мир. Когда рассвело, я, вялый и сонный, съел свои консервы и пошел на работу. Но настроение, вызванное книгой, не исчезло, оно окрасило в свои тона все, что я видел, слышал, делал. Мне казалось, что я понимаю белых. Я прочел книгу, в которой рассказывалось, как они живут и что думают, и этого оказалось достаточно, чтобы я на все стал смотреть глазами ее автора. Я ощущал смутную вину. А вдруг я, начитавшись книг, стану вести себя так, что это не понравится белым? Я писал почерком Фолка одну записку за другой и без конца ходил в библиотеку. Чтение стало моей страстью. Первым серьезным романом, который я прочел, оказалась "Главная улица" Синклера Льюиса. Благодаря ей я понял, что мой хозяин, мистер Джералд, не просто человек, а определенный тип американца. Глядя, как он идет по мастерской с клюшками для гольфа в сумке, я улыбался. Я всегда ощущал, что между мной и хозяином - громадное расстояние, но сейчас я приблизился к нему, хотя многое нас все еще разделяет. Я чувствовал, что понимаю его, мне открылось, как убога и ограниченна его жизнь. И все это произошло потому, что я прочел роман о никогда не существовавшем человеке по имени Джордж Ф.Бэббит. В романах меня интересовал не столько сюжет, сколько отношение автора к тому, о чем он пишет. Книга всегда целиком поглощала меня, я не пытался ее критически осмыслить: довольно было и того, что я узнавал что-то новое. А для меня все было новым. Чтение стало как наркотик, как вино, я уже не мог без него обходиться. Романы создавали настроение, в котором я теперь жил. Но меня по-прежнему преследовало чувство вины; мне казалось, что белые вокруг меня заметили, что я изменился, что теперь я отношусь к ним иначе. Если я брал с собой на работу книгу, я непременно заворачивал ее в газету - эта привычка сохранилась у меня на долгие годы, хотя я потом жил в других городах и совсем другой жизнью. Но кто-нибудь из белых в мое отсутствие разворачивал газету, и тогда меня начинали допрашивать: - Парень, зачем ты читаешь эти книги? - Сам не знаю, сэр. - Ты ведь не ерунду какую-нибудь читаешь, парень. - Надо же как-то убить время, сэр. - Смотри, свернешь себе мозги набекрень. Я читал "Дженни Герхардт" и "Сестру Керри" Драйзера, и в душе больно отзывались страдания моей матери; я был подавлен. Я стал молчалив и упорно всматривался в окружающее. Что я почерпнул из романов? Вряд ли я мог бы это объяснить, но мне казалось, что я прикоснулся к настоящей жизни. Реализм, натурализм современной литературы были мне особенно близки, вся моя жизнь подготовила меня к их восприятию. Я читал и не мог начитаться. Захваченный новыми мыслями, я принес домой стопку бумаги и сел писать, но ничего не получалось или получалось безжизненно и мертво. Так я обнаружил, что одного желания писать недостаточно, и отказался от своих попыток. Но я все время думал, как это писателям так удается узнать людей, чтобы писать о них. Смогу ли я когда-нибудь изучить жизнь и людей? Куда мне - с моим чудовищным невежеством, в моем униженном, бесправном положении! Я понял теперь, что значит быть негром. Я привык терпеть голод. Я научился жить, окруженный ненавистью. Но смириться с тем, что мне не дано изведать каких-то чувств, что меня никогда не коснется дыхание настоящей жизни, я не мог. Эта мука терзала меня сильнее, чем муки голода. Чтение приносило мне не только радость, но и отчаяние, оно помогало понять, на что я способен и чего лишен. Снова вернулось напряжение, но теперь оно было острое, болезненное, непереносимое. Я уже не просто чувствовал, что окружающий мир враждебен мне и смертельно опасен, я это знал. Я без конца задавал себе вопрос, как мне спасти себя, и но находил ответа. Мне казалось, что я окружен непроницаемой стеной, приговорен навеки. С мистером Фолком, который отдал мне свой абонемент, я не говорил о книгах - мне пришлось бы говорить о себе, а это было слишком тяжело. Я улыбался, изо всех сил стараясь сохранять свою прежнюю маску простодушного весельчака. Но кое-кто из белых заметил мою задумчивость. - Эй, парень, проснись! - сказал однажды мистер Один. - Да, сэр! - только и нашелся что ответить я. - У тебя такой вид, будто ты что-то украл, - заметил он. Я засмеялся, как и ждал мистер Олин, но про себя подумал: надо быть осторожней, следить за каждым своим шагом, чтобы не выдать того нового знания, что росло во мне. - Если я уеду на Север, смогу ли я начать там новую жизнь? Но как можно начать новую жизнь, когда в тебе есть лишь неясные, неоформленные порывы? Мне хотелось писать книги, а я даже не знал английского языка. Я купил учебники грамматики, но они показались мне скучными. Романы, по-моему, гораздо лучше учили языку, чем учебники. Я читал жадно, оставляя писателя тотчас же, как мне становились понятны его взгляды. Даже ночью мне снились книги, снилось, что я читаю. Миссис Мосс, у которой я по-прежнему снимал комнату, как-то в воскресенье спросила меня: - Что это ты все читаешь, сынок? - Да ничего особенного, романы. - Зачем они тебе? - Просто так, от скуки. - Что ж, надо думать, голова на плечах у тебя есть, - сказала она таким тоном, будто сильно в этом сомневалась. Никто из моих знакомых негров не читал книг, которые мне нравились. Интересно, есть ли вообще негры, которые о них думают? Я знал, что среди негров есть врачи, адвокаты, журналисты, но ни одного из них мне не приходилось видеть. Читая негритянские газеты, я никогда не находил на их страницах даже отголоска тех мыслей, что занимали меня. Порой я чувствовал себя обманутым и даже на несколько дней забывал о чтении. Но жажда возвращалась, и я снова набрасывался на книги, - книги, открывавшие передо мной новые просторы мыслей и чувств, и я в очередной раз составлял записку библиотекарше от имени мистера Фолка. И снова я читал и удивлялся, как может только читать и удивляться наивный, необразованный парень. Я нес тайную, преступную ношу, тяжесть которой ощущал постоянно. Зимой приехали мать с братом, и мы стали налаживать хозяйство, покупали в рассрочку мебель, нас обманывали, и мы это знали, но ничего не могли поделать. Я начал есть горячую пищу и, к своему удивлению, обнаружил, что регулярное питание помогало мне читать быстрее. Наверное, я переболел разными болезнями, даже не подозревая, что был болен. Брат устроился на работу, и мы принялись откладывать деньги, чтобы уехать на Север. Мы обсуждали время отъезда, намечая то одну дату, то другую. Никому из белых в мастерской я ни словом не обмолвился о своих планах; я знал, что, как только о них узнают, ко мне станут относиться иначе. Они поймут, что я недоволен своей жизнью, а так как эта жизнь целиком зависела от них, я не мог бросить им вызов. Теперь я точно знал, что меня ждет на Юге. Можно объявить белым войну, объединившись с другими неграми, как это сделал мой дед. Но мне было ясно, что победить таким путем невозможно: белых так много, а негров лишь горстка. В отличие от нас белые обладают силой. Открытый бунт черных заведомо обречен. Если я начну бороться открыто, я наверняка погибну, а мне не хотелось умирать. Я постоянно слышал, что линчевали то одного негра, то другого. Покориться и жить как безропотный раб я не мог. Жизнь научила меня доверять только самому себе. Можно было жениться на дочери миссис Мосс и взять в приданое ее дом. Но ведь это тоже была бы рабская жизнь, я убил бы что-то в своей душе и возненавидел бы себя, как белые ненавидят тех, кто им подчинился. Не мог я и стать добровольным шутом вроде Шорти. Лучше смерть, чем такая жизнь. Можно было дать выход моему смятению, начав распри с Шорти и Гаррисоном. Мне не раз приходилось видеть, как негры переносят ненависть, которую они испытывают к самим себе, на других негров и устраивают с ними бесконечные распри. Но для этого нужно быть черствым, холодным, а я не был черствым и знал, что никогда таким не стану. Конечно, можно было забыть все, что прочел, выбросить белых из головы, не думать о них вовсе, ухаживать за девушками, нить, чтобы заглушить свою тоску. Но так поступил мой отец, а я не мог пойти по его стопам. Я не хотел, чтобы другие совершали надо мной насилие, как же я мог сам над собой надругаться? Я не тешил себя мечтой получить образование и выбиться. Не только потому, что по своей натуре я был лишен тщеславия, - просто это было выше моих сил. В мире существовали преуспевающие негры, но этот мир был мне почти так же чужд, как мир белых. Что же мне оставалось? Жизнь наполняла меня до краев, и порой мне казалось, что я вот-вот оступлюсь, разолью ее, и она навеки исчезнет. Чтение увеличило расстояние между мной и миром, в котором я жил, стараясь выжить, и с каждым днем это расстояние все увеличивалось. Мои дни и ночи превратились в мучительный нескончаемый кошмар. Надолго ли мне хватит сил терпеть? 14 В Мемфис приехала тетя Мэгги из Арканзаса, и мой план уехать на Север неожиданно получил реальную основу. Ее муж, наш "дядя", сбежал от нее однажды ночью, и теперь она пыталась найти средства к существованию. Мы с мамой, тетушкой Мэгги и братом подолгу совещались, обсуждая, сколько стоит в Чикаго жилье и удастся ли устроиться там на работу. Но все наши разговоры кончались неутешительно. Поехать сразу четверым было невозможно, нам бы не хватило денег. И все-таки надежда на лучшее победила здравый смысл. Мы пришли к выводу, что, если мы будем ждать, пока не выполним все намеченное, мы не уедем никогда - ведь никогда нам не набрать столько денег, сколько требуется, чтобы все было как надо. Рискнем! Мы с тетей Мэгги поедем первые, хоть на дворе - зима, и подыщем жилье для нас и мамы с братом. Зачем ждать еще неделю или месяц? Ехать - так ехать сейчас. Встала еще одна проблема: как мне уйти с работы без лишних разговоров и скандала. Что сказать хозяину? Надо представить дело так, будто я тут ни при чем - дескать, тетушка берет мою парализованную мать и меня с собой в Чикаго. Пусть он думает, что за меня решили другие, тогда мой поступок не вызовет у него неприязни ко мне. Я знал, что белые южане приходят в ярость, когда негры уезжают туда, где к ним относятся иначе. Все произошло, как я задумал. За два дня до отъезда - раньше я не рискнул, боясь вызвать возмущение белых, - я пришел к хозяину и сказал, что уезжаю. Он откинулся на спинку вращающегося кресла и посмотрел на меня таким долгим и внимательным взглядом, каким еще никогда меня не удостаивал. - В Чикаго? - тихо повторил он. - Да, сэр. - Не понравится тебе там, парень. - Но я же не могу оставить мать, сэр, - ответил я. Белые бросили работу и стали слушать. Я почувствовал себя увереннее, тверже. - Там холодно, - сказал хозяин. - Да, сэр, говорят, - ответил я равнодушно. Он понял, что ему меня не поймать, и отвел глаза, неловко засмеявшись, чтобы скрыть неудовольствие и неприязнь. - Смотри, парень, не свались там в озеро, - сказал он шутливо. - Ну что вы, сэр, - ответил я тоже с улыбкой, будто и вправду боялся ненароком упасть в озеро Мичиган. Он снова пристально и серьезно посмотрел на меня. Я опустил глаза. - Думаешь, тебе там лучше будет? - Не знаю, сэр. - Здесь ведь вроде дела у тебя шли неплохо, - сказал он. - Конечно, сэр. Если бы не мать, я бы остался здесь и с работы не уходил, - лгал я как можно искренней. - Так оставайся. А ей будешь посылать деньги, - предложил он. Он подловил-таки меня. Остаться я не мог: сказан белым, что уезжаю на Север, я уже не в силах был бы скрывать, как отношусь к ним. - Я не хочу расставаться с матерью, - сказал я. - Ты не хочешь расставаться с матерью, - повторил он. - Ну что ж, Ричард, нам было приятно работать с тобой. - И мне было приятно здесь работать, - соврал я. Наступила тишина, я неловко потоптался на месте и пошел к двери. Было по-прежнему тихо, белые лица со странным выражением смотрели на меня. Я поднимался по лестнице, чувствуя себя преступником. Скоро весть о моем отъезде разнеслась по всей мастерской, белые стали подходить ко мне, расспрашивать, и выражение у них было совсем не такое, как раньше. - Значит, на Север едешь? - Да, сэр. Моя семья туда переезжает. - Вашему брату там не больно-то сладко живется. - Постараюсь привыкнуть, сэр. - Не верь ты всем этим россказням про Север. - Я и не верю, сэр. - Все равно вернешься сюда, к своим друзьям. - Может быть, сэр, не знаю. - Ну и как ты собираешься там себя вести? - Так же, как здесь, сэр. - Будешь разговаривать с белыми девушками? - Что вы, сэр, боже упаси. Буду вести себя так же, как здесь. - Не будешь. Изменишься. Черномазые меняются, когда попадают на Север. Я хотел сказать, что затем и еду, чтобы измениться, но промолчал. - Я останусь каким был, - заверил я, желая убедить их, что у меня нет ни малейшего воображения. Я говорил и чувствовал, что мой сон сбывается. Мне не хотелось лгать, но что делать - я лгал, чтобы скрыть свои истинные чувства. Надо мной стоял белый цензор, и, подобно тому как сны охраняют покой спящего, так в эти минуты меня охраняла ложь. - Слушай, парень, по-моему, ты от этих проклятых книжонок свихнулся. - Что вы, сэр, нет. Я последний раз сходил на почту, снял и положил на место сумку, вымыл руки и надел кепку. Быстрым взглядом окинул цех; большинство работали допоздна. Двое-трое оторвались от работы и посмотрели на меня. Мистер Фолк, которому я уже отдал его библиотечный абонемент, заговорщически мне улыбнулся. Я пошел к лифту, и Шорти спустил меня вниз. - Везет тебе, негодяю, - сказал он с горечью. - Почему? - Накопил деньжат - и деру. - Сейчас только трудности и начнутся. - Таких трудностей, как здесь, не будет, - отрезал он. - Будем надеяться. Но жизнь всегда что-нибудь выкинет, - сказал я. - Иногда я прямо зверею, всех бы поубивал! - Он в остервенении сплюнул. - Ты тоже можешь уехать, - сказал я. - Никуда я с этого проклятого Юга не уеду! - крикнул он. - Вечно твержу, что уеду, да нет... Ленив я. Спать люблю. Здесь и помру. А может, они меня прикончат. Я вышел на улицу, все еще ожидая, что кто-то окликнет меня, вернет и скажет, что все это сон, что я никуда не уезжаю. Это был мир, взрастивший меня. Это был ужас, от которого я бежал. На следующий день, когда я уже был далеко - в поезде, мчавшем меня на Север, - я все равно не мог бы объяснить, что именно понуждает меня отринуть мир, в котором я вырос. Я бежал без оглядки, без сожаления. Юг, который я знал, был безобразен и жесток, но за его яростью и злобой, ненавистью и проклятьями, за всеми нашими несчастьями и горем я разглядел другую жизнь, более достойную и светлую. Когда я убежал из приюта, я не думал о том, куда бегу, лишь бы убежать; так и сейчас главным для меня было уехать. Кто знает, что меня ждет, но это неважно. Прочь, скорее прочь, здесь я больше жить не могу. Но почему у меня всегда было это ощущение? Откуда у меня это сознание своих возможностей? Как в непроглядной тьме Юга смог я различить свет свободы? Почему я повиновался своим смутным порывам? Почему мои чувства оказались столь остры, что я решил доверить им свою жизнь? Конечно, веру в себя дал мне не мир черных и белых - единственный ведомый мне мир. Люди, с которыми я сталкивался, отдавали приказы и требовали подчинения. Что же влекло меня? Как осмелился я поставить собственные чувства выше того грубого, безжалостного окружения, которое пыталось завладеть мной? Я выжил лишь благодаря книгам: они спасли меня, как спасает больного переливание крови. Когда мир, в котором я жил, отталкивал меня и не давал пищи моей душе, я обращался к книгам; поэтому вера в книги выросла не столько из признания их истинной ценности, сколько из отчаяния. Жизнь как бы заключила меня в царство духовного отрицания; не по своей воле я выбрал протест. Произрастая духовно на тощей, бесплодной почве Юга, я всем своим существом чувствовал, что только жизнь должна влиять на мои поступки и решения; жизнь научила меня действовать, меняться, приспосабливаться. В общем, мечта о Севере была своего рода защитной реакцией, вызванной убеждением, что, если я не уеду, я обязательно пропаду - либо стану жертвой насилия, либо сам его совершу. Мечта моя была бесформенна и не основана ни на чем определенном, так как я жил на Юге и вокруг меня не было вех, которые помогли бы мне не сбиться с пути. Тычки и удары сделали меня слишком уязвимым, слишком нервным и переменчивым; мой отъезд был скорее бегством от внешних и внутренних опасностей, чем попыткой добиться цели. Случайное знакомство с художественной литературой и критикой вызвало во мне проблески надежды. Конечно, мне не довелось встретиться с людьми, написавшими эти книги, а мир, в котором они жили, был от меня далек, как луна. Но преодолеть укоренившееся недоверие помогало мне то, что Драйзер, Мастерс, Менкен, Андерсон, Льюис, любя Америку, разоблачали скудость американской жизни. Эти писатели верили, что Америку можно изменить, и она станет ближе тем, кто в ней живет. Эти романы, рассказы и эссе, трагические или героические, согревали меня невидимым светом; уезжая, я стремился к этому неуловимому свету, боясь потерять его и разрушить надежду, которая была моим единственным оправданием. Белый Юг похвалялся, что знает, чем дышат "черномазые", а я был именно "черномазый", и меня он совершенно не знал, не представлял себе, что я думаю, что чувствую. Белый Юг определил мне мое "место" в жизни - я никогда не знал своего "места", вернее, чутьем отвергал то "место", которое отвел мне Юг. Я никогда не мог смириться с тем, что я в чем-то хуже других. А то, что говорили белые южане, не могло поколебать моего убеждения, что я - человек. Правда, я лгал. Я воровал. Я пытался сдержать бурлящий гнев. Я дрался. Вероятно, по чистой случайности меня не убили... Но как еще мог я на Юге выразить себя, свое естество, свое я? Мне оставалось лишь отрицание, бунт, агрессия. Не только белые южане не знали, что я собой представляю, - я сам, живя на Юге, не имел возможности понять себя. Гнет, под которым я жил на Юге, не позволял мне быть тем, чем я мог бы стать. Я был таким, как требовало окружение, семья, а эти требования диктовались белыми, стоявшими над нами; следовательно, белые распоряжались моей личностью. Не имея права быть самим собой, я постепенно узнал, что Юг может признать лишь какую-то часть человека, увидеть лишь осколок его личности, а главное - сокровенные глубины души и сердца - он отбрасывает в слепом неведении и ненависти. Я покидал Юг, готовый кинуться в неведомое, встретить другую жизнь, которая, возможно, вызовет во мне иной отклик. И если мне случится узнать получше ту, другую жизнь, тогда, быть может, постепенно, не сразу, я пойму, что я такое и чем я могу стать. Я покидал Юг не затем, чтобы его забыть, но чтобы в один прекрасный день понять его, постичь, что же он сделал со мной, со всеми своими детьми. Я уезжал в надежде, что оцепенение, в котором я вынужден был жить, чтобы не погибнуть, пройдет, и я смогу почувствовать боль - через много лет и много миль, - боль, причиненную мне жизнью на Юге. Но в глубине души я знал, что никогда по-настоящему не смогу расстаться с Югом, ибо он сформировал мою душу, его дух пропитал мое сознание, всего меня, хоть я и был черный. И теперь, уезжая, я увозил с собой частичку Юга, чтобы пересадить ее на чужеродную почву - сможет ли она там вырасти под холодными дождями и северным ветром, сможет ли отозваться на теплоту солнца и, кто знает, зацвести?.. И если чудо свершится, я буду знать, что там, на Юге, в мире насилия и отчаяния, еще теплится надежда, что даже в темноте южной ночи может забрезжить свет. Я буду знать, что Юг тоже способен преодолеть страх, ненависть и трусость, проклятие вины и крови, бремя тоски и вынужденной жестокости. Весь израненный, уезжал я на Север, пристально вглядываясь в окружающее, исполненный неясных надежд на то, что можно жить достойно, не угнетая других, можно без стыда и страха идти навстречу людям, что, уж коль скоро тебе посчастливилось жить на земле, можно обрести искупление за те тяготы и страдания, что выпали на твою долю.