ть, но из комнаты не вышел, а стоял молча, всем своим видом прося мистера Биббса не отказывать мне окончательно, понять, как хочется мне попытать счастья на его лесопильне. - Что с тобой поделаешь, ладно, - наконец уступил он. - Приходи с утра на лесопильню, может, что и придумаем. Только вряд ли все это будет по тебе. Назавтра, едва рассвело, я явился на лесопильню. Рабочие поднимали блоками огромные бревна, десятка два стальных пил с оглушительным визгом врезались в свежую древесину. - Эй, берегись! - раздался крик. Я оглянулся и увидел негра, он показывал мне куда-то вверх. Поднял голову - прямо на меня, качаясь, плыло бревно. Я отскочил в сторону. Негр подошел ко мне. - Ты что тут делаешь, парень? - Ваш мастер, мистер Биббс, разрешил мне прийти. Я работу ищу, - объяснил я. Негр внимательно меня оглядел. - Ох, не советую, - сказал он. - Если бы еще у тебя опыт был - куда ни шло, а так уж больно здесь опасно. - Он показал мне свою правую руку, на ней не было трех пальцев. - Видал? Я кивнул головой и пошел прочь. Потянулись дни - пустые, долгие, раскаленные. Мостовая под солнцем нагревалась, как печка. По утрам я искал работу, вечерами читал. Однажды утром по дороге к центру я проходил мимо дома моего школьного приятеля, Неда Грили. Нед сидел на крыльце пригорюнившись. - Привет, Нед. Как делишки? - спросил я. - Ты что, не слышал? - спросил он. - О чем? - О брате моем, Бобе. - Нет, а что такое? Нед беззвучно заплакал. - Убили его, - с усилием выговорил он. - Белые? - прошептал я, догадываясь. Он, всхлипнув, кивнул. Господи, Боб умер... Я видел его всего несколько раз, но сейчас мне казалось, что убили кого-то из моих близких. - Как все случилось? - Да вот... посадили в машину... увезли за город... и там... и там за-застрелили... - Нед заплакал в голос. Боб работал в центре, в одной из гостиниц, я это знал. - За что? - Говорят, он связался с одной белой проституткой из гостиницы, - сказал Нед. Мир, живущий внутри меня, в мгновение ока рухнул, тело налилось чугунной тяжестью. Я стоял на тихой улочке под ярким солнцем и тупо глядел перед собой. Итак, Боба настигла белая смерть, призрак которой витает над всеми до единого неграми, которые живут на Юге. Мне не раз доводилось слышать о романах между неграми и белыми проститутками из центральных городских гостиниц, истории эти рассказывали друг другу шепотом, но я не особенно к ним прислушивался, и вот теперь такой роман ударил по мне смертью человека, которого я знал. В тот день я не пошел искать работу, я вернулся домой, сел на крыльцо, как Нед, и уставился в пустоту. То, что я услышал, изменило весь облик мира, надолго сковало мою волю, жизненные силы. Если я ошибусь, думал я, в наказание у меня отнимут жизнь, так стоит ли вообще жить? Те рамки, в которые я себя загнал, потому что был негр, определялись вовсе не тем, что происходило непосредственно со мною: чтобы прочувствовать смысл и значение какого-нибудь события самыми потаенными глубинами сознания, мне было довольно о нем услышать. И меня гораздо больше сдерживали те зверства белых, которых я не видел, чем те, которые я наблюдал. Когда что-то происходило на моих глазах, я ясно видел реальные очертания события, но, если оно нависало в виде глухой зловещей угрозы, если я знал, что кровь и ужас могут в любую минуту захлестнуть меня, мне приходилось постигать эту угрозу воображением, а это парализовало силы, которые приводили в действие мои чувства и мысли, и рождало ощущение, что между мной и миром, где я живу, лежит пропасть. Через несколько дней я разыскал редактора местной негритянской газеты, но у него не нашлось для меня работы. Я стал бояться, что осенью не смогу вернуться в школу. Пустые летние дни все шли, шли... Когда я встречал ребят из класса, они рассказывали, кто какую нашел работу, оказывается, некоторые устроились на летние курорты на Севере и уехали из города. Почему же они мне ничего об этом не сказали, спрашивал я их. Ребята отвечали, что просто не подумали обо мне, и, когда они это говорили, я ощущал свое одиночество особенно остро. А почему, собственно, они должны были думать обо мне, когда искали работу, ведь все эти годы мы лишь изредка перебрасывались в школе одной-двумя фразами. Нас ничего не связывало. Религиозный дом, в котором я жил, голод и нищета вырвали меня из нормальной жизни моих сверстников. Однажды я сделал дома открытие, которое меня ошеломило. Как-то вечером я болтал со своей двоюродной сестрой Мэгги, которая была чуть моложе меня, и в это время в комнату вошел дядя Том. Он секунду помедлил, глядя на меня молча и враждебно, потом позвал дочь. Я не придал этому никакого значения. Минут через пять я закрыл книгу, которую читал, поднялся со стула и, спускаясь по лестнице, услышал, как дядя Том распекает дочь. До моего слуха долетело: - Вложить тебе ума розгой? Пожалуйста, вложу. Сколько раз я тебе говорил: держись от него подальше. Этот идиот - бешеный, слышишь? Не смей к нему подходить. И братьев с сестрами не подпускай. Сказано тебе - слушайся, и никаких вопросов. Не подходи к нему, а то шкуру чулком спущу, поняла? Моя двоюродная сестра что-то говорила, всхлипывая. От ярости у меня перехватило горло. Я хотел броситься к ним в комнату, потребовать объяснения, но удержался. Когда же это все началось? Я стал припоминать, и мне сделалось не по себе: за все то время, что дядя Том с семьей живут у нас, никто из его детей ни разу не остался со мною один на один. Стоп, сказал я себе, подожди, не возводи на человека напраслину. Но сколько я ни ворошил свою память, я не мог вспомнить ни единого случая, чтобы мы играли вместе, шалили или возились, а ведь мы - дети и живем в одном доме. Я вдруг перенесся в то утро, когда я одержал над дядей Томом верх, пригрозив лезвиями. Ну конечно, он вообразил, что я закоренелый бандит, а я-то никогда себя бандитом не считал, я только теперь понял, за кого меня принимают окружающие, и ужаснулся. Это был миг озарения, я увидел, как же на самом деле ко мне относятся мои родные, и это многое изменило в моей жизни. Я твердо решил уйти из дома. Но сначала кончу девятый класс. Часто я по целым дням не перекидывался и словом ни с кем из домашних, кроме матери. Человек не может так жить, я это остро сознавал. И я готовился к побегу, но ждал события, происшествия, слова, которое бы меня подтолкнуло. Я снова стал работать у миссис Биббс, купил учебники, но ходил чуть ли не в лохмотьях. К счастью, девятый класс - последний класс в школе - оказался легким, и учитель часто поручал мне заниматься с ребятами вместо себя, это было почетно, поддерживало мой дух и давало хоть слабую, но все-таки надежду. Мне даже намекали, что, если я буду успевать так же хорошо, как сейчас, меня рекомендуют учителем в одну из городских школ. Зимой вернулся из Чикаго мой брат; я обрадовался ему, хоть мы и отвыкли друг от друга. Но вскоре я заметил, что домашние любят брата куда больше, чем меня, со мной они никогда не были так ласковы. А брат - брат по их примеру начал проявлять ко мне открытую неприязнь, и это было очень тяжело. Одиночество прочно вросло в меня. Я чувствовал вокруг себя глухую стену, и во мне закипало раздражение. От школьных товарищей я все больше отдалялся, потому что они теперь без конца обсуждали, кто куда пойдет учиться после школы. Зимние дни тянулись, как две капли воды похожие один на другой: утром, до свету, я бежал на работу, колол дрова, таскал уголь, мел полы, потом школа, потом тоска. Учебный год кончался. Меня назначили произносить прощальную речь на выпускной церемонии и велели ее написать. Как-то утром директор вызвал меня к себе в кабинет. - Так, Ричард Райт, вот и твоя речь, - сказал он с грубоватым добродушием и пододвинул ко мне аккуратно сложенную пачку исписанных листков. - Какая речь? - спросил я, беря в руки пачку. - Которую ты будешь читать на выпускном вечере. - Как, господин директор, я ведь уже ее написал, - удивился я. Он снисходительно усмехнулся. - Ты же понимаешь, Ричард, в этот вечер тебя будут слушать не только цветные, но и белые. Разве сам ты найдешь, что им сказать? Ты еще не знаешь жизни... Я вспыхнул. - Я невежествен, господин директор, мне это прекрасно известно, - сказал я. - Но ведь люди придут слушать учеников, и я не буду читать речь, которую написали вы. Он откинулся на спинку стула и удивленно посмотрел на меня. - Н-да, таких, как ты, у нас в школе еще не было, - сказал он. - Ты всегда все делаешь по-своему. Как тебе это удается, право, не знаю. Но на сей раз послушай меня, возьми эту речь и прочти ее. Я ведь добра тебе желаю. Нельзя же в такой торжественный день выйти перед белыми и молоть чепуху. - Он помолчал и добавил со значением: - Будет главный инспектор школ, тебе дается возможность произвести на него благоприятное впечатление. Ты еще на свет не родился, а я уже был директором. Сколько учеников мы выпустили, и никто не погнушался прочесть речь, которую я для них сочинил. На карту были поставлены мои принципы, надо немедленно решаться. Я хотел получить аттестат об окончании школы, но не хотел читать на торжественной церемонии чужую речь. - Господин директор, я буду читать свою речь, - сказал я. Он рассердился. - Ты просто молокосос и глупец, - сказал он, вертя в руках карандаш и в упор глядя на меня. - А если мы не дадим тебе аттестата? - Но я же сдал экзамены, - сказал я. - Послушайте, молодой человек, это я решаю, кто получит аттестат, а кто нет! - взорвался он. От изумления я даже вздрогнул. Я проучился в этой школе два года и, оказывается, представления не имел о том, что за человек наш директор, я просто никогда о нем не думал. - Ну что же, не получу аттестата - и не надо, - отрезал я и пошел к двери. - Подожди, - позвал он. - Иди-ка сюда. - Я повернулся и встал перед ним. На его лице играла легкая высокомерная усмешка. - Как удачно, что я поговорил с тобой, - сказал он. - Я ведь всерьез думал рекомендовать тебя на место учителя. А теперь вижу - ты нам не подходишь. Он искушал меня, дразнил приманкой, которой затягивали в ловушку молодых негров, заставляя поддерживать порядки Юга. - Господин директор, пусть мне никогда больше не выпадет возможности учиться, - сказал я. - Но я хочу поступать честно. - Как это понять? - Денег у меня нет, мне все равно придется работать. И поэтому проку от вашего аттестата мне будет в жизни не много. Я не жалуюсь, я знаю, это не ваша вина. Но на то, что вы мне предлагаете, я не согласен. - Ты с кем-нибудь советовался? - спросил он меня. - Нет, а что? - Это правда? - Господин директор, я вообще о таком впервые слышу, - ответил я в изумлении. - И ты не говорил ни с кем из белых? - Ну что вы, сэр! - Я просто так спрашиваю, - сказал он. Изумление мое перешло все границы - директор боится за свое место! Я улыбнулся. - Господин директор, вы не так меня поняли. - Ты просто вздорный глупец, - сказал он, вновь обретя уверенность. - Витаешь где-то в облаках, спустись на землю. Погляди, в каком мире ты живешь. Ты парень неглупый, чего ты добиваешься, я знаю. Ты не замечал, а я давно к тебе присматриваюсь. Я знаю твою семью. Послушайся моего совета, не лезь на рожон, - он улыбнулся и подмигнул мне, - и я помогу тебе получить образование. Поступишь в университет... - Да, я хочу учиться, господин директор, - ответил я, - но есть вещи, на которые я никогда не пойду. - Прощай, - сказал он. Я пошел домой; на душе кошки скребли, но я ни о чем не жалел. Я говорил с человеком, который продался белым, а теперь хотел купить меня. Было такое ощущение, будто я вывалялся в грязи. Вечером ко мне пришел Григгс - парень, с которым мы несколько лет учились в одном классе. - Слушай, Дик, ты сам перед собой закрываешь в Джексоне все двери, - сказал он. - Ступай к директору, извинись, возьми его речь и прочти. Я же вот буду читать речь, которую он написал. Почему ты не можешь? Подумаешь, великое дело. Убудет тебя, что ли? - Не могу, - сказал я. - Да почему? - Я знаю очень мало, но за это малое я буду держаться, - сказал я. - Ну и не видать тебе учительского места как своих ушей, - сказал он. - С чего ты взял, что я хочу быть учителем? - Черт, ну и упрямый ты. - Упрямство тут ни при чем. Просто это все не по мне. Он ушел. Дня через два за меня взялся дядя Том. Я знал, что директор приглашал его к себе и беседовал. - Говорят, директор просит тебя прочесть речь, а ты отказываешься, - начал он. - Да, сэр, совершенно верно, - подтвердил я. - Ты не дашь мне посмотреть речь, которую ты написал? - попросил он. - Пожалуйста, - сказал я и протянул ему свой текст. - А речь директора покажешь? Я дал ему и речь директора. Он ушел к себе в комнату и стал читать. Я молча сидел и ждал. Наконец он появился. - Речь директора лучше, - сказал он. - Не сомневаюсь, - ответил я. - Но зачем было просить меня писать речь, если ее не разрешают прочесть? - Давай я подправлю твою речь, хочешь? - предложил он. - Нет, сэр. - Слушай, Ричард, ведь от этого зависит твое будущее... - Не будем говорить об этом, дядя Том, мне не хочется, - сказал я. Он вытаращил на меня глаза, потом махнул рукой и ушел. Конечно, речь директора написана легко и гладко, но она ни о чем; моя - путаная, корявая, зато я сказал в ней то, что было у меня на душе. Что же делать? Может быть, не ходить на выпускной вечер? Я с каждым днем все сильнее ненавидел тех, кто меня окружал, и думал только об одном: как только кончу школу, поступлю на работу, скоплю денег и уеду. Григгс, тот самый парень, который согласился читать речь, сочиненную директором, каждый день заходил за мной, мы отправлялись в лес и там репетировали свое выступление, обращаясь к деревьям и ручьям, пугая птиц и пасущихся коров. Я так хорошо выучил свою речь, что мог бы без запинки произнести ее и во сне. Слух о моей ссоре с директором дошел до ребят, и весь класс сурово осудил меня. - Ричард, ты просто рехнулся! Человеку такое счастье подвалило, а он отказывается. Знали бы, какой ты балда, так ни за что бы не назначили тебя произносить речь, - говорили они. Я стискивал зубы и молчал, но с каждым часом было все труднее сдерживать гнев. Желая мне "добра", мои школьные товарищи изводили и шпыняли меня и наконец довели до белого каления. Тогда директор велел им оставить меня в покое, он боялся, что я плюну на все и уйду из школы без аттестата. Чтобы выйти со своей речью перед публикой, мне нужно было преодолеть еще одну трудность. Я был единственный в классе, кто еще ходил в шортах, и я решил любой ценой раздобыть себе брюки для выпускной церемонии. Ведь я же, в конце концов, поступлю на работу и буду сам себя содержать! Когда дома узнали, что я мечтаю о брюках, разразилась очередная буря. - Ишь ты какой прыткий! - кричала мать. - Ты же еще молокосос, вырасти сначала! - кричал дядя. - Нет, он просто не в своем уме! - кричала бабушка. Я объявил им, что отныне сам решаю, как мне поступать. Занял у своей хозяйки, миссис Биббс, денег и купил в рассрочку светло-серый костюм. Если мне нечем будет расплачиваться, черт с ним, с этим костюмом, отнесу его после выпускного вечера обратно. Торжественный день настал, я волновался и нервничал. И вот я на трибуне. Я отчеканил свою речь и умолк, раздались жидкие аплодисменты. Мне было безразлично, понравилось мое выступление или нет, все это уже позади, и нужно сейчас же, немедленно, вычеркнуть все из памяти, сказал я себе, еще стоя на трибуне. Пока я пробирался к двери, стараясь как можно скорее выйти на улицу, несколько ребят ухитрились пожать мне руку. Кто-то пригласил меня на вечеринку, но я отказался. Я не хотел их больше видеть. Я шагал домой и твердил про себя: "Будь все проклято! Будь все проклято!.." Неполных семнадцати лет от роду, с грузом разочарований и неудач, вступал я в большой мир весной тысяча девятьсот двадцать пятого года. 9 Мне нужно было как можно скорее найти работу, это был для меня вопрос жизни и смерти, и со страху я поступил на первое подвернувшееся место - рассыльным в магазин готового платья, где продавали неграм дешевые вещи в кредит. В магазине с утра до вечера толпились негры, они щупали и примеряли платья и костюмы. И платили за них столько, сколько потребует белый хозяин. Сам хозяин, его сын и приказчик обращались с неграми оскорбительно - хлопали по плечу, пинали, выталкивали взашей. Такие сцены я видел постоянно, но привыкнуть к ним не мог. Господи, как они терпят такое обращение, спрашивал я себя. Нервы мои были в вечном напряжении, я старался подавить свой гнев, но это плохо получалось, и меня терзали вина и страх, мне казалось, хозяин подозревает, что мне не по душе здешние нравы. Однажды утром я, стоя на тротуаре, начищал медную дверную ручку, и в это время к магазину подъехали в автомобиле хозяин и его сын. Между ними сидела какая-то перепуганная негритянка. Они вышли и поволокли негритянку в магазин, то и дело пиная ее. Белые шли мимо, будто ничего не замечали. Видел все и стоящий на углу полицейский, он вертел в руках дубинку, но с места не, двинулся. Я тоже наблюдал за происходящим краешком глаза, изо всех сил надраивая медь замшей. Через минуту из комнаты за магазином раздались надсадные крики, потом, держась за живот и плача, вышла негритянка, вся в крови, растерзанная. К ней направился полицейский, арестовал, заявив, что она пьяна, вызвал полицейский фургон и увез в участок. Когда я вошел в комнату за магазином, хозяин и его сын мыли над раковиной руки. При виде меня они принужденно засмеялись. На полу была кровь, валялись клочья волос и одежды. Наверное, лицо мое помертвело, потому что хозяин ободряюще похлопал меня по спине. - Так мы поступаем со всеми, кто не платит долги, - сказал он. Его сын глядел на меня с усмешкой. - На, закури, - сказал он. Не зная, что делать, я взял сигарету. Он закурил свою и поднес спичку мне. Это был великодушный жест, он означал, что вот они избили негритянку, но вовсе не собираются бить меня, если у меня хватит соображения держать язык за зубами. - Да, сэр, спасибо, - пробормотал я. Они ушли, а я присел на край ящика и глядел на залитый кровью пол, пока не истлела сигарета. У хозяев был велосипед, и я развозил на нем покупки. Однажды, когда я возвращался в магазин с окраины, спустила шина и пришлось вести велосипед за руль, я шагал по горячей, пыльной дороге, обливаясь потом. Возле меня притормозил автомобиль. - Эй, парень, что там у тебя? - крикнул белый водитель. Я объяснил, что велосипед не в порядке и я иду в город. - Обидно, - сказал он. - Лезь на подножку. Машина остановилась. Я встал на подножку и крепко взялся одной рукой за велосипедный руль, а другой за борт автомобиля. - Ну что, порядок? - Да, сэр. Автомобиль тронулся. В нем было полным-полно белых, они пили виски, передавая фляжку друг другу. - Эй, парень, хочешь хлебнуть? - спросил кто-то из них. В памяти предостережением мелькнули картины моего детского пьянства. Но я засмеялся, подставив лицо бьющему навстречу ветру. - Нет, что вы! Едва я успел это произнести, как что-то холодное больно ударило меня в лоб. Это была бутылка из-под виски. В глазах у меня потемнело, я сорвался с подножки и упал навзничь в дорожную пыль, зацепив ногами велосипед. Автомобиль остановился, белые высыпали на дорогу и окружили меня. - Ты что же, черномазый, до сих пор уму-разуму не научился? - сказал белый, запустивший в меня бутылкой. - Не знаешь, что белым надо говорить "сэр"? Я поднялся как в тумане. Руки и ноги у меня были ободраны в кровь. Сжав кулаки, белый пинком отшвырнул велосипед и пошел на меня. - А, брось ты этого выродка. Он уже свое получил, - крикнул ему кто-то. Они стояли и смотрели на меня. Я тер лодыжки, стараясь остановить кровь. Наверное, вид мой вызвал у них гадливую жалость, потому что кто-то предложил: - Ну что, негр, поехали? Мозги тебе вправили, теперь можно ехать дальше. - Я лучше пешком, - сказал я. Наверное, это было смешно. Раздался хохот. - Он хочет прогуляться! Ну что же, черномазый, гуляй! - Они двинулись к машине, предварительно утешив меня: - Радуйся, сволочь, что на нас напал. Будь на нашем месте кто другой, из тебя бы давно уже дух вон! Так мне приходилось постигать искусство наблюдать белых, следить за каждым их шагом, ловить мимолетные выражения лиц, вникать в смысл их слов и умолчаний. Как-то в субботу я развез вечером покупки нашим заказчикам в белом квартале и возвращался домой. Было уже поздно, я изо всех сил крутил педали, и вдруг наперерез мне выехала полицейская патрульная машина и прижала меня к тротуару. - Слезай, черномазый! Руки вверх! - скомандовали мне. Я повиновался. Полицейские вылезли из машины и с револьверами в руках медленно пошли на меня, лица у них были зловещие. - Не двигайся! - приказали мне. Я поднял руки еще выше. Полицейские обыскали меня, осмотрели мои свертки, но ничего подозрительного не нашли, и это их явно обескуражило. Наконец один из них распорядился: - Скажи своему хозяину, черномазый, чтобы не посылал тебя так поздно в белые кварталы. - Да, сэр, - ответил я. Я поехал, чувствуя, что меня сию минуту могут застрелить, что мостовая подо мной вот-вот провалится. Я был точно во сне - так все было зыбко, непрочно, переменчиво. Жестокость, которую я каждый день наблюдал в магазине, вызывала во мне все большую ненависть, но я старался, чтобы она не отражалась на моем лице. Когда хозяин смотрел на меня, я отводил глаза. Но как-то утром его сын все-таки припер меня к стенке. - А ну, негр, глянь на меня, - начал он разговор. - Да, сэр. - Что у тебя на уме, а? - Ничего, сэр, - ответил я, разыгрывая удивление в надежде его обмануть. - Все негры смеются и болтают, а ты нет. Почему? - спросил он. - Не знаю, сэр, просто мне нечего сказать, да и смеяться вроде особенно нечему, - сказал я, улыбаясь. Он в недоумении насупился; я понял, что не убедил его. Вдруг он сорвался с места и побежал к прилавку, через минуту вернулся красный как рак и швырнул мне несколько зеленых бумажек. - Не нравится мне твой вид, негр. Убирайся! - рявкнул он. Я подобрал деньги, не считая, схватил шляпу и ушел. За короткое время мне пришлось сменить несколько мест; иногда я сам бросал работу и нанимался куда-нибудь еще, иногда меня прогоняли, потому что хозяевам не нравилось, как я хожу, как разговариваю, как смотрю. Я ни на шаг не приблизился к своей цели - скопить денег и уехать. Порой я начинал сомневаться, удастся ли мне это вообще. Однажды в поисках работы я забрел к своему школьному приятелю Григгсу, который поступил в ювелирный магазин на Кэпитоль-стрит. Когда я подходил к магазину, Григгс мыл окно. - Не посоветуешь, куда обратиться насчет работы? - спросил я. Он свысока глянул на меня. - Посоветовать-то я могу, это дело нехитрое, - насмешливо сказал он. - Ну так что же? - Какой толк, все равно тебе там не удержаться, - сказал он. - Почему не удержаться? - спросил я. - Где работа, говори! - Ишь какой торопыга, - сказал он. - Знаешь, Дик, я ведь тебя хорошо знаю. Ты все лето скачешь с места на место и нигде не можешь удержаться. А почему? Потому что терпения у тебя нет, вот твоя главная беда. Я ничего не ответил, я уже много раз слышал это от него. Он закурил сигарету и лениво выпустил изо рта струйку дыма. - Ну? - подтолкнул я его. - Как бы тебе получше объяснить... - начал он. - А, знаю я все, что ты мне собираешься объяснять, - отмахнулся я. Он сжал мне рукой плечо и посмотрел прямо в глаза - в лице его были страх, ненависть, тревога за меня. - Ты хочешь, чтобы тебя убили? - спросил он. - Что я, сумасшедший? - Тогда научись ради всего святого жить. Ведь это же Юг, парень, - Юг! - Ну, знаешь! - взвился я. - Ладно бы это говорили мне белые, но ты! - Ага, вот оно! - торжествующе закричал он, тыча в меня пальцем. - И все это у тебя на лице написано. Ты никого не слушаешь, гнешь свое и всего хочешь добиться с налету. Я помочь тебе стараюсь, а ты уперся и ни в какую. - Он умолк и огляделся по сторонам. Потом произнес тихо и значительно: - Дик, дружище, ведь ты черный, неужели не понимаешь - _черный_! - Чего ж тут не понимать, - сказал я. - Так и веди себя, черт подери, как положено черному! - со злостью закричал он. И принялся перечислять, сколько мест я переменил за лето. - А ты откуда знаешь? - удивился я. - Белые следят за неграми, - объяснил он. - И все друг другу передают. А мой хозяин, янки, мне рассказывает. Ты у них на примете. Неужели это правда? Неужели Григгс не врет? Какой он странный, этот мир белых! Неужели я никогда его не пойму? - Что же мне делать? Научи, - смиренно попросил я. - Я хочу заработать денег и уехать, больше мне ничего не надо. - Научу, дай срок, - пообещал он. В эту минуту из магазина вышла какая-то дама и двое мужчин, я посторонился, поглощенный тем, что сказал мне Григгс. А он вдруг как схватит меня за руку да как дернет, я даже отлетел на несколько шагов в сторону. - Ты что, сдурел? - накинулся я на него. Григгс ощерился, потом захохотал. - Это я учу тебя убираться с дороги, когда идут белые, - сказал он. Я поглядел на людей, которые вышли из магазина: действительно, они были белые, а я сначала и не заметил. - Теперь понял? - спросил он. - Не лезь белым под ноги, им это не нравится, - раздельно произнес он, чтобы дошло до моего сознания. - Да, теперь я понял, - прошептал я. - Дик, я к тебе как к брату отношусь, - сказал он. - Ты ведешь себя с белыми, будто не знаешь, что они белые. И они это видят. - Господи, да не могу я быть рабом, - в отчаянии простонал я. - Но ведь есть-то тебе надо, - возразил он. - Ты прав, есть мне надо. - Вот и веди себя соответственно, - принялся втолковывать он мне, ударяя себя кулаком по ладони. - Когда ты с белыми, ты сначала подумай, а уж потом говори, сначала подумай, а потом делай. С нами, черными, веди себя как хочешь, а с белыми нельзя. Они не потерпят. Я, не щурясь, глядел на утреннее солнце и думал: скоро мне исполнится семнадцать лет, неужели это проклятие будет тяготеть надо мной всю жизнь? Григгс говорит правду, но я не могу, органически не могу рассчитывать и обдумывать каждый свой шаг, не могу взвешивать, измерять, сообразовывать. Могу притвориться ненадолго, но потом забываю о своей роли и начинаю вести себя просто как человек, а не как негр, и вовсе не потому, что я хочу кого-то оскорбить, нет, я просто забываю об искусственных барьерах между расами и классами. И мне безразлично, белые это или черные, для меня все одинаковы. Я вздохнул, рассматривая сверкающие бриллианты в витрине, кольца, аккуратные ряды золотых часов. - Наверно, ты прав, - наконец проговорил я. - Нужно следить за собой, переломить себя... - Нет-нет, - прервал он меня, смутившись. Кто-то входил в магазин - белый, и мы на минуту умолкли. - Может, ты решил, что я - дядя Том, так ты ошибаешься. Я этих белых ненавижу, они для меня хуже чумы. Но показывать свою ненависть я не могу - убьют. - Он смолк и оглянулся, не слышит ли нас кто из белых. - Как-то при мне один пьяный негр сказал: "Они белые, мы черные, а дерьмо у нас воняет одинаково". Я неловко засмеялся, провожая глазами белые лица прохожих. Григгс тоже прыснул, но сейчас же зажал рот руками и слегка присел - бессознательный жест, который должен был скрыть его неумеренное веселье в присутствии белых. - Вот как я к ним отношусь, - с гордостью сказал он, когда приступ смеха у него прошел. Он посерьезнел. - Над нашим магазином помещается оптическая мастерская, ее хозяин - янки из Иллинойса. Ему нужен рассыльный на полный день летом и на утренние и вечерние часы зимой. Он задумал обучить своему ремеслу цветного. Я скажу мистеру Крейну о тебе и сведу вас. - А нельзя поговорить с ним сейчас? - спросил я. - Ну что ты порешь горячку, подожди! - взорвался он. - Это-то, наверное, и губит негров, - сказал я. - Очень уж долго они ждут. Я засмеялся, но он лишь с огорчением покачал головой. Я поблагодарил его и ушел. С неделю я ждал, от Григгса не было ни слуху ни духу, я решил, что дело безнадежное. И вдруг он является ко мне домой. - Вроде выгорело с твоей работой, - говорит. - Выучишься их ремеслу. Но смотри не зарывайся. Помни - ты черный. Завтра и начнешь. - А сколько мне будут платить? - Для начала пять долларов в неделю, а если придешься ко двору, прибавят. Надежды мои встрепенулись и ожили. Ну вот, не так уж все, оказывается, плохо. Освою ремесло, смогу дальше учиться... Я сказал Григгсу, что согласен, и обещал быть тише воды, ниже травы. - Ты будешь работать у янки, все пойдет на лад, - сказал он. В оптическую мастерскую я пришел задолго до открытия. Стоял на улице и повторял себе, что должен быть почтительным, должен обдумывать каждое свое слово, каждый шаг, говорить "да, сэр", "нет, сэр" и вообще вести себя так, чтобы белые не подумали, что я тоже считаю себя человеком, как и они. Вдруг ко мне подошел какой-то белый. - Тебе чего? - спросил он. - Пришел на работу, сэр, - отвечал я. - А, ну пойдем. Я поднялся следом за ним по лестнице, он отпер мастерскую. Я немного нервничал, но потом, глядя на этого молодого белого, успокоился, сел и положил шляпу себе на колени. Вошла белая девушка и принялась стучать на машинке. Потом пришел еще один белый, тощий и седой, поздоровался и исчез за дверью напротив. Наконец появился высокий белый с красным лицом, кинул на меня быстрый взгляд и сел за стол. По его энергичной манере было сразу видно, что он - янки. - Стало быть, ты наш новый рассыльный? - спросил он. - Да, сэр. - Сейчас я разберу почту, и мы побеседуем, - дружелюбно сказал он. - Да, сэр, - ответил я чуть ли не шепотом, чтобы изгнать из голоса малейший оттенок агрессивности. Через полчаса мистер Крейн подозвал меня к своему столу и стал подробно расспрашивать, какие предметы я изучал в школе, в каком объеме знаю математику. Услышав, что я два года занимался алгеброй, он с удовлетворением кивнул. - Хочешь научиться точить и шлифовать линзы? - спросил он. - Очень, сэр. Лучшего и не придумаешь, - сказал я. Он объяснил, что хочет обучить шлифовальному делу негра, будет помогать ему, опекать. Отвечая, я старался убедить своего хозяина, что постараюсь быть достойным его забот. Он подвел меня к секретарше и сказал: - Познакомьтесь с Ричардом. Он будет у нас работать. Потом мы пошли в комнату за кабинетом - там оказался настоящий цех, стояло множество каких-то станков, покрытых красной пылью. - Рейнольдс, - обратился мистер Крейн к молодому белому, - познакомьтесь, это Ричард. - Это ж надо, кто бы мог подумать! - И Рейнольдс добродушно захохотал. Мистер Крейн подвел меня к другому белому, тому, что был постарше. - Торп, познакомьтесь с Ричардом, он теперь работает у нас. Торп поглядел на меня и кивнул. Мистер Крейн рассказал им, какие у меня будут обязанности, и попросил, когда я освоюсь, понемногу ввести меня в курс дела, объяснить, как работают станки, как точат и шлифуют линзы. Они кивнули в знак согласия. - Отлично, Ричард, а теперь мы посмотрим, как ты умеешь убираться, - сказал мистер Крейн. Я взял веник и тряпку и принялся мыть, тереть и скрести, пока мастерская и кабинет не заблестели. После обеда, управившись с уборкой, я разносил заказы. Когда выпадала свободная минута, смотрел, как белые обтачивают на станках линзы. Они мне ничего не говорили, я тоже молчал. Прошел день, другой, третий, прошла неделя, и я получил свои пять долларов. Прошел месяц. Я ничему не научился, и никто не изъявлял желания учить меня. Как-то после обеда я подошел к Рейнольдсу и попросил объяснить, как он работает. - Ты что это, негр, хочешь показать, какой ты умный? - спросил он. - Нет, сэр, - отвечал я. Я был озадачен. Может быть, Рейнольдс просто не хочет со мной возиться? Ну и бог с ним. Я подошел к Торпу и напомнил ему о желании хозяина научить меня их ремеслу. - Негр, ты, кажется, считаешь себя белым, а? - Нет, сэр. - А ведешь себя, как будто ты белый. - Я просто хотел сделать, как мне велел хозяин, - ответил я. Торп поиграл кулаком у меня перед носом. - Эту работу могут делать только белые, - сказал он. С этого дня они ко мне переменились. Утром больше не здоровались, называли меня черномазой сволочью, если я чуть-чуть замешкаюсь. Я молчал и старался не озлоблять их еще больше. Но однажды Рейнольдс подозвал меня к своему станку. - Эй, черномазый, думаешь, ты когда-нибудь выбьешься в люди? - злорадно, с расстановочкой проговорил он. - Я не знаю, сэр, - ответил я, глядя в сторону. - Интересно, о чем думают негры? - спросил он. - Не знаю, сэр, - сказал я, по-прежнему не глядя на него. - Если бы я был негр, я бы удавился, - сказал он. Я молчал. Во мне поднимался гнев. - А знаешь почему? - не отставал он. Я продолжал молчать. - Впрочем, неграм, наверно, плевать, что они негры, - вдруг сказал он и захохотал. Я как будто не слышал. Мистер Торп внимательно наблюдал за мной, вот они с Рейнольдсом обменялись взглядами. Из обещаний мистера Крейна ничего не получалось. Я вел себя смирно и вот теперь пожинаю плоды смирения. - Поди сюда, парень, - позвал Торп. Я подошел к его станку. - Тебе не понравилось то, что сказал Рейнольдс, так ведь? - спросил он. - Нет, почему же, - сказал я, улыбаясь. - Не ври, не понравилось, я по твоей роже видел, - сказал он. Глядя на него широко раскрытыми глазами, я шагнул назад. - У тебя когда-нибудь были неприятности? - спросил он. - Нет, сэр. - Что ты будешь делать, если неприятность случится? - Не знаю, сэр. - Ну так следи за собой хорошенько и старайся не вляпаться в беду, - предупредил он. Я подумал было рассказать об этих стычках мистеру Крейну, но потом представил себе, что Торп и Рейнольдс сделают со мной, если узнают, что я "донес" на них, и не пошел к хозяину. Я работал с утра до вечера не покладая рук и, маскируя свою горечь, улыбался вымученной, затравленной улыбкой. Развязка наступила через несколько дней. Торп позвал меня к своему верстаку, чтобы добраться до него, я прошел между двумя длинными станками и встал против него спиной к стене. - Ричард, я хотел спросить тебя... - дружелюбно начал он, не отрываясь от работы. - Да, сэр. Подошел Рейнольдс, встал, загородив узкий проход между станками, сложил на груди руки и мрачно вперился в меня. Я глядел то на одного, то на другого, чуя недоброе. Торп поднял глаза к потолку и произнес медленно, упирая на каждое слово: - Ричард, Рейнольдс тут говорит, ты называл меня Торпом. Я похолодел. Внутри меня разверзлась пропасть. Я понял: поединок начался. Меня обвиняли в том, что я, говоря о Торпе, не назвал его мистером. Мой взгляд метнулся к Рсйнольдсу, тот стоял, сжимая в руке стальной ломик. Нужно скорее оправдаться, убедить Торпа, что я никогда в жизни не называл его просто Торпом, у меня и в мыслях такого не было! Я открыл было рот, но тут Рейнольдс сгреб меня за ворот и стукнул головой о стенку. - Думай, негр, хорошенько думай, - сквозь зубы процедил он. - Я своими ушами слышал, как ты называл его Торпом. Хочешь сказать "нет"? Скажи, тогда ты назовешь меня вруном, понял? Не понять их было мудрено. Если я скажу: "Нет, сэр, нет, мистер Торп, я никогда не называл вас просто Торпом", я тем самым назову Рейнольдса вруном; если я скажу: "Да, сэр, да, мистер Торп, я действительно называл вас просто Торпом", я сознаюсь в самом страшном преступлении, какое только может совершить негр против белого на Юге. Я лихорадочно придумывал, что же мне сказать им, как выкрутиться и спастись от этого вдруг сковавшего меня ужаса, но язык мой точно прилип к гортани. - Отвечай, Ричард, я жду! - Торп раздраженно возвысил голос. - Я... я не помню, мистер Торп, чтобы я называл вас просто Торпом, - осторожно начал я. - Может, я невзначай и обмолвился когда, но я ни в коем случае не... - Ах ты, наглая черномазая сволочь! Так ты действительно посмел назвать меня Торпом! - в бешенстве прошипел он и ударил меня кулаком в челюсть раз, другой, третий, я повалился боком на верстак. Рейнольдс придавил меня. - Ну так что, называл ты его Торпом или нет? И не финти, черномазый выродок, не виляй! Скажи, что не называл, и я выпущу из тебя этим ломиком кишки! Чтобы негр назвал белого вруном и ему это сошло с рук?! Я сдался и стал просить их не бить меня больше. Я знал, чего они хотят. Они хотели, чтобы я ушел. - Я уйду, - сказал я. - Уйду прямо сейчас. Они велели мне сию же минуту выметаться вон и никогда больше здесь не появляться, и не дай бог, чтобы я вздумал доносить на них хозяину. Рейнольдс отпустил меня, и я бросился к двери. Ни машинистки, ни мистера Крейна в кабинете не было. Торп с Рейнольдсом нарочно выбрали время, когда их не будет, и на свободе расправились со мной. Я выбежал на улицу и стал ждать хозяина. Григгс протирал стеклянные полки у себя в магазине, я знаком попросил его выйти. Он вышел, и я все ему рассказал. - Так чего ж ты тут стоишь, как последний дурак? - набросился он на меня. - Неужто жизнь тебя так ничему и не научит? Беги домой, да скорее! Вдруг они сейчас появятся? Я шагал по Кэпитоль-стрит, и все вокруг казалось мне нереальным - и город, и прохожие, и даже я сам, - и в то же время я ждал: сейчас меня остановят люди и спросят, какое я имею право ходить по улицам? Рана моя была глубока, я чувствовал, что меня вышвырнули за пределы человеческого существования. Дома я ничего не стал рассказывать, сказал только, что мне платили мало и я бросил мастерскую, буду искать другую работу. Вечером пришел Григгс, мы решили пройтись по улице. - Надо же, какая невезуха, - сказал он. - Опять скажешь, что я виноват? - спросил я. Он покачал головой. - А ты все смирение проповедуешь, - с горечью сказал я. Григгс пожал плечами. - Что ж поделаешь, бывает, - сказал он. - Они мне деньги должны, - сказал я. - Потому-то я и пришел, - сказал он. - Мистер Крейн велел тебе прийти завтра в десять утра. Ровно в десять, слышишь, он будет на месте, и эти двое ничего тебе не посмеют сделать. Назавтра утром в десять я, как вор, прокрался по лестнице к мастерской, приоткрыл дверь и заглянул в кабинет - там мистер Крейн или нет? Он сидел за своим столом. Торп с Рейнольдсом, видно, были в цеху. - Входи, Ричард, - пригласил мистер Крейн. Я стащил с головы шляпу, вошел в кабинет и остановился. - Садись, - сказал мистер Крейн. Я сел. Он внимательно посмотрел мне в лицо и покачал головой. - Рассказывай, что стряслось. Душа моя рванулась рассказать, но я тут же понял, что передо мной стена, которой мне не прошибить, сколько я ни бейся, и порыв мой угас. Я хотел сказать хоть что-то, несколько раз открывал рот, но не мог произнести ни слова. Меня начала бить дрожь, из глаз брызнули слезы. - Ну что ты, успокойся, - сказал мистер Крейн. Я стиснул кулаки и с трудом произнес: - Я так у вас старался... - Не сомневаюсь, - сказал он. - Но я хочу знать, что все-таки произошло. Который из них тебя обидел? - Оба, - ответил я. В кабинет вбежал Рейнольдс, я встал. Мистер Крейн вскочил со стула. - Сейчас же идите в цех! - приказал он Рейнольдсу. - Черномазый лжет! - закричал Рейнольдс. - Если он меня оболжет, я его убью! - Идите в цех, или я вас уволю. Рейнольдс попятился к двери, не сводя с меня глаз. - Так, теперь рассказывай, - велел мистер Крейн. Но я по-прежнему не мог выдавить ни слова. Ну расскажу я ему - и чего этим добьюсь? Ведь я живу на Юге, ведь я - черный. Пока в мастерской у станков стоят эти двое, Рейнольдс и Торп, мне здесь ничему не научиться. Я с новой силой ощутил свою потерю, меня захлестнули гнев и страх. Согнувшись пополам, я закрыл лицо ладонями. - Ну полно, полно, - говорил мистер Крейн, - успокойся. Все в жизни бывает, надо держать себя в руках... - Я понимаю, - сказал я чужим голосом. - Нет, не буду я ничего вам рассказывать, бесполезно. - Ты хочешь у меня работать? - спросил он. Я увидел перед собой белые лица Рейнольдса и Торпа, представил, что вот эти двое заманили меня в ловушку и сейчас убьют, вспомнил, как растерзали брата Неда... - Нет, сэр, - прошептал я. - Почему? - Боюсь. Они убьют меня. Мистер Крейн повернулся к двери и позвал в кабинет Рейнольдса и Торпа. - Кто из них тебя обидел? Говори, не бойся. Ничего дурного они тебе не сделают, - сказал мистер Крейн. Я глядел прямо перед собой в пустоту и молчал. Он махнул им, чтоб ушли. Белая секретарша смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и меня жег мучительный, непереносимый стыд, точно я был раздет донага. Над моей душой совершили надругательство, и совершить его помог мой собственный страх, я это понимал. Мне было трудно дышать, я изо всех сил старался побороть волнение. - Можно мне получить деньги, сэр? - наконец спросил я. - Посиди немного, приди в себя. Прошло несколько минут, мои взбудораженные нервы немного успокоились. - Черт, как все скверно получилось, - сказал мистер Крейн. - Я так радовался, что вы взяли меня к себе в мастерскую, - сказал я. - Думал, буду учиться, поступлю в университет... - Знаю, брат, - вздохнул он. - Что ты теперь собираешься делать? Я обвел кабинет невидящим взглядом. - Уеду, - ответил я. - Куда ж ты уедешь? - На Север, - прошептал я. - Может, и правильно, уезжай, - сказал он. - Ты, верно, знаешь, я из Иллинойса, но даже мне здесь трудно... Вот все, что я могу для тебя сделать. И он протянул мне деньги - больше, чем я заработал за неделю. Я поблагодарил его и встал, чтобы уйти. Он тоже поднялся, вышел за мной в коридор и подал мне на прощание руку. - Да, брат, тяжело тебе здесь, - сказал он. Я едва дотронулся до его руки, повернулся и медленно пошел по коридору; меня снова душили слезы. Я сбежал по лестнице, на последней ступеньке остановился и посмотрел наверх. Мистер Крейн стоял на площадке и тихонько качал головой. Я вышел на залитую солнцем улицу и, точно слепой, побрел к дому. 10 Несколько недель я был как в тумане. Я отупел и словно бы ослеп и оглох. Казалось, я даже перестал существовать. Я смутно понимал, что я - человек, но чувства отказывались с этим согласиться. Чем больше проходило времени, тем меньше гнева я испытывал к людям, из-за которых лишился работы. Да они были как бы и не люди, а часть гигантской неумолимой машины, которую ненавидеть бессмысленно. Впрочем, одно чувство во мне осталось - мне хотелось драться. Но как? И поскольку я этого не знал, я ощущал себя вдвойне отверженным. Я ложился спать измученный и вставал такой же измученный, хотя не трудился физически. Самое ничтожное событие волновало меня, и мои подавленные чувства выплескивались наружу. Я ни с кем не хотел говорить о своих делах, потому что знал: в ответ мне станут оправдывать поступки белых, а этого я слышать не желал. Я жил с огромной кровоточащей раной и старался уберечь ее от всяких прикосновений. Но нужно было работать, потому что нужно было есть. Я поступил в кафе, и всю ночь, перед тем как выйти в первый раз на работу, я вел сражение с собой, говорил, что должен перебороть себя, что от этого зависит моя жизнь. Другие черные работают, как-то приспосабливаются, значит, и я тоже должен, должен, должен приспособиться и терпеть, пока но скоплю денег для отъезда. Я заставлю себя. Другие сумели, значит, и я смогу. Обязан суметь. Я шел в кафе полный страха и решимости следить за каждым своим шагом. Когда я подметал тротуар, я останавливался, увидев футах в двадцати белого. Я мыл в кафе пол, терпеливо дожидаясь, пока белый пройдет мимо. Я тер бесчисленные стеклянные полки, то убыстряя, то замедляя темп движений, и ни одна даже самая мелкая деталь не ускользала от моего внимания. В полдень в кафе набилось полно народу, все теснились у стойки. Какой-то белый подбежал ко мне и крикнул: - Бутылку кока-колы, быстро, парень! Я дернулся и застыл, глядя на него. Он тоже глядел на меня во все глаза. - Ты чего? - Ничего, - сказал я. - Тогда пошевеливайся! Чего стоишь, разинув рот? Даже если бы я и хотел объяснить ему, в чем дело, я бы не смог. Таящийся во мне много лет страх наказания вконец измучил меня. Я весь извелся, сдерживая свои порывы, следя за своими словами, движениями, манерами, выражением лица. Сосредоточиваясь на самых простых действиях, я забывал обо всем остальном. На меня стали покрикивать, и от этого дело шло только хуже. Однажды я уронил стакан апельсинового сока. Хозяин позеленел от бешенства. Он схватил меня за руку и потащил в заднюю комнату. Я решил, что он будет меня бить, и приготовился защищаться. - Я вычту его стоимость из твоей получки, черный ты ублюдок! - вопил он. Вместо ударов сыпались слова, и я успокоился. - Конечно, сэр, - ответил я миролюбиво. - Ведь это я виноват. От моих слов он совсем разъярился. - Еще бы не ты! - заорал он. - Я ведь никогда не работал в кафе, - бормотал я, понимая, что против воли говорю не то, что нужно. - Смотри, мы взяли тебя только на пробу, - предупредил он. - Да, сэр, я понимаю. Он смотрел на меня и не находил слов от злости. Ну почему я не научился держать язык за зубами? Опять сказал лишнее. Слова сами по себе были невинные, но они, видимо, обнаруживали некую осмысленность, которая бесила белых. В субботу вечером хозяин расплатился со мной и рявкнул: - Больше не приходи. Ты нам не подходишь. Я знал, в чем моя беда, но ничего не мог с собой поделать. Слова и поступки белых ставили меня в тупик. Я жил в мирке, а не в мире и мог понять движущие силы этого мирка, только сжившись с ними. Не понимая белых, я говорил и делал не то, что нужно. В отношениях с белыми я учитывал свое положение в целом, а их интересовало лишь то, что происходит в данную минуту. Мне приходилось все время помнить то, что другие считали само собой разумеющимся; я должен был обдумывать то, что другие ощущали нутром. Я слишком поздно начал приспосабливаться к миру белых. Я не мог сделать услужливость неотъемлемым свойством своего поведения. Я должен был обдумать и прочувствовать каждую мелочь в отношениях между черными и белыми, исходя из всей совокупности этих отношений, и каждая мелочь поглощала меня всего без остатка. Стоя перед белым, я рассчитывал каждое свое движение, обдумывал каждое свое слово. Я не умел иначе. Мне не хватало чувства юмора. Раньше я всегда говорил много лишнего, теперь мне было трудно сказать что-нибудь вообще. Я не умел поступать так, как нужно было миру, в котором я жил. Этот мир был для меня слишком неустойчив, непредсказуем. Несколько недель я был без работы. Лето подходило к концу. Мысль о школе казалась несбыточной. Наступила осень, и многие из ребят, кто работал летом, вернулись в школу. Теперь работу найти было легче. Я узнал, что в одной гостинице требуются коридорные - в той самой гостинице, где погиб брат моего приятеля, Неда. Пойти или нет? Может, я тоже совершу роковую ошибку? Но надо же зарабатывать деньги. Я все-таки пошел, и меня приняли - мыть покрытые белым кафелем стены коридоров на этаже, где были служебные помещения. Я приходил к десяти часам вечера, брал ведро воды, пакет мыльной стружки и вместе с десятком других ребят принимался за работу. Все они были черные, и я был рад: по крайней мере можно потрепаться, пошутить, посмеяться, попеть и не думать о каждом своем слове. Я удивлялся, как ловко играют черные роль, которую отвели им белые. Большинство ребят не задумывались над тем, что они живут особой, отдельной от всех других, ущербной жизнью. И все же я знал, что в какой-то год их жизни - сами они уже забыли когда - в них развился чуткий, точный орган, который отключал их мысли и чувства от всего, на что белые объявили запрет. Хотя ребята эти жили в Америке, где теоретически для всех существуют равные возможности, они безошибочно знали, к чему можно стремиться, а к чему нельзя. Признайся черный парень, что он хочет стать писателем, и его же собственные товарищи тут же объявят его ненормальным. Признайся он, что хочет стать одним из заправил нью-йоркской биржи, его друзья - в его же собственных интересах - доложат о его честолюбивых чудачествах белому хозяину. Один из мойщиков в гостинице - он был совсем светлый - болел нехорошей болезнью и гордился этим. - Послушай, - спросил он как-то меня, - ты когда-нибудь болел триппером? - Господь с тобой, никогда. А что? - А я подхватил, - бросил он небрежно. - Думал, посоветуешь мне какое-нибудь лекарство. - Ты у доктора был? - спросил я. - К черту докторов, какой от них толк. - Глупости говоришь, - сказал я. - Это что же, по-твоему, триппера надо стыдиться? - Конечно, - сказал я. - Да настоящий мужчина должен переболеть им раза три, не меньше, - сказал он. - Не бахвалься. - Насморк куда хуже, - заявил он. Но я заметил, что в уборной он держится за трубу отопления, за дверную ручку, за подоконник, и в глазах его стоят слезы, а на лице нестерпимая мука. Я смеялся, чтобы скрыть отвращение. Когда кончалось мытье полов, я наблюдал нескончаемую игру в кости, которая шла в гардеробе, но участвовать в ней мне не хотелось. Азартные игры меня не привлекали. В жизни, которой я жил, было куда больше риска, чем в любой игре, казалось мне. Ребята часами рассказывали о своих любовных похождениях, в воздухе висел синий дым и мат. Я сидел, слушал и поражался, как могут они так веселиться от души, и пытался постичь чудо, благодаря которому унизительное существование воспринималось ими как человеческая жизнь. Несколько черных девушек работали в гостинице горничными, кое с кем из них я был знаком. Однажды, когда я собирался домой, я увидел девушку, которая жила неподалеку от меня, и мы вместе пошли к выходу. Когда мы проходили мимо ночного сторожа, этот белый игриво шлепнул ее по заду. Я в изумлении обернулся. Девушка увернулась от сторожа, кокетливо вскинула голову и пошла по коридору. Я же не мог сдвинуться с места. - Тебе как будто что-то не понравилось, черномазый? - сказал он. Я не мог ни шевельнуться, ни выдавить из себя хоть слово. И это, наверное, показалось ему вызывающим, потому что он поднял ружье. - Значит, тебе все понравилось, черномазый? - Да, сэр, - прошептал я. У меня пересохло в горле. - Тогда так и скажи, черт тебя возьми! - Да, сэр, мне все понравилось, - сказал я как можно убедительней. Я шел по коридору, зная, что ружье нацелено мне в спину, и боялся оглянуться. Когда я вышел на улицу, у меня было такое ощущение, что язык распух, а в горле жжет огнем. Девушка ждала меня. Я прошел мимо нее, она меня догнала. - Зачем ты позволяешь ему так с собой обращаться? - взорвался я. - Чепуха. Они всегда так с нами обращаются, - сказала она. - Я чуть было не вступился за тебя. - Ну и свалял бы дурака. - Но как ты это терпишь? - Дальше этого они не идут, разве что мы сами позволим, - сказала она сухо. - Да, я действительно свалял бы дурака, - ответил я, но она меня не поняла. На следующий вечер я боялся идти на работу. Что задумал ночной сторож? Может, решил проучить меня? Я медленно открыл дверь. Глаза его смотрели на меня, но не видели. Видно, он счел инцидент исчерпанным, а может, таких случаев у него было много, и он вообще обо мне забыл. Я начал откладывать по нескольку долларов из зарплаты, потому что моя решимость уехать не уменьшилась. Но сбережения росли чудовищно медленно. Я все время раздумывал о том, как добыть деньги, и единственно, что приходило на ум, - это нарушить закон. Нет, закон нарушать нельзя, твердил я себе. Попасть в тюрьму на Юге - это конец. Впрочем, если тебя поймают, ты можешь и вообще не дожить до тюрьмы. Так я впервые начал сознательно думать о нарушении законов. Я чувствовал, что мой ум, моя предприимчивость помогут мне выкрутиться из любого положения, хотя до сих пор я не украл ни у кого ни цента. Даже голод не заставил меня ни разу присвоить то, что мне не принадлежало. Сама мысль о воровстве была мне отвратительна. Я был честен по натуре, и мне просто никогда не приходило в голову, что можно красть. А вокруг меня все негры подворовывали. Чернокожие мальчишки не раз называли меня тупицей, видя, что я ни разу не воспользовался случаем стащить у белых какую-нибудь мелочь, которую они беззаботно оставили в пределах моей досягаемости. - Как, черт возьми, ты будешь жить? - спрашивали меня, когда я говорил, что красть нельзя. Я знал, что мальчишки в гостинице тащат все, что плохо лежит. Я знал, что мой приятель Григгс, который работал в ювелирном магазине на Кэпитоль-стрит, ворует регулярно и ни разу не попался. Я знал, что наш сосед крадет мешки с зерном со склада, где он работает, хотя он очень религиозен, дьякон в церкви, молится и поет там. Я знал, что черные девушки, работающие в домах у белых, каждый день воруют еду, чтобы как-то прожить на свое скудное жалованье. И я знал, что сама природа отношений между белыми и черными порождает это постоянное воровство. Никому из черных вокруг меня не приходило в голову, что нужно организоваться, пусть даже на самых что ни на есть законных основаниях, и потребовать у белых хозяев, чтобы нам повысили зарплату. Сама мысль об этом показалась бы им чудовищной, они знали, что белые немедленно расправятся с ними и расправятся жестоко. Поэтому, делая вид, что подчиняются законам белых, улыбаясь, покорно кланяясь, они хватали все, что попадалось под руку. И белым это, похоже, нравилось. Но я, который ничего не крал и хотел смотреть им прямо в глаза, хотел говорить и поступать как человек, вызывал у них страх. Белые на Юге предпочитают негров, которые работают на них и воруют, а не тех, кто хотя бы смутно сознает свое человеческое достоинство. Поэтому белые как бы поощряют безответственность и вознаграждают нечестность черных, вознаграждают в той мере, в какой мы позволяем им чувствовать себя выше нас и в безопасности. Я не хотел воровать не потому, что считал воровство безнравственным. Я не хотел воровать, потому что знал - в конечном счете это ничему не поможет, не изменит отношения человека с окружающим миром. Как же мне изменить эти отношения? Почти вся моя получка уходила на то, чтобы кормить голодные рты дома. Если откладывать доллар в неделю, мне потребуется два года, чтобы скопить сто долларов - сумму, которую я почему-то считал достаточной, чтобы устроиться в чужом городе. Но одному богу известно, что может произойти со мной за два года... Например, брякну что-то неподобающее какому-нибудь белому и попаду в беду. А я меньше всего хотел попасть в беду, потому что боялся столкнуться с белыми, потерять власть над собой и произнести слова, равнозначные моему смертному приговору. Время работало не на меня, нужно было спешить. Часто, запутавшись, я мечтал быть таким же, как мои товарищи по работе в шумных гостиничных гардеробных, - ленивые, всегда улыбающиеся, они быстро все забывали и не ощущали необходимости решать мучительные проблемы. Много раз я чувствовал усталость от своей тайной ноши и мечтал сбросить ее, все равно - в мыслях или на деле, смириться. Но я не был рожден смиренным, а возможность действовать была ограниченна, и я боялся любого действия. Желание побыстрее уехать не давало мне покоя. Вокруг меня были белые, которые устанавливали законы в нашей стране; я видел, как они поступают, как относятся к черным, как относятся ко мне, и я больше не считал, что должен подчиняться законам, которые вроде бы равно обязательны и для белых и для черных. Я был вне этих законов - так говорили мне белые. Теперь, когда я думал о бегстве из окружавшего меня мира, я больше не ощущал того внутреннего запрета, который делал воровство невозможным, и это новое ощущение свободы вселяло одиночество и страх. Чувства мои раздваивались; сам того не желая, я думал о запертом шкафе в доме наших соседей, где хранился пистолет. Что я смогу предпринять, украв его? Когда желание уехать обострялось, меня преследовал вид склада в негритянском колледже неподалеку, где хранились громадные банки с консервированными фруктами. Но действовать мне мешал страх. Идея воровства медленно вызревала. Неумение приспособиться к миру белых уже частично разрушило мой характер, сломало внутренние барьеры, не позволявшие пойти на преступление; не хватало лишь удобного случая, последнего толчка. И этот случай выпал. Меня сделали мальчиком-посыльным, что означало небольшую прибавку. Но я быстро узнал, что ощутимую прибавку можно получить, лишь доставляя контрабандное виски белым проституткам в гостиницу. Другие мальчишки шли на риск, я тоже решился. Я научился проходить мимо белого полицейского с бутылкой в кармане ленивой походкой вразвалочку, насвистывая, как насвистывают чернокожие, когда не знают за собой вины. Лишние доллары начали поступать, но медленно. Как, каким образом заполучить побольше денег, чтобы меня не поймали и не посадили в тюрьму за какую-нибудь мелочь? Если уж нарушать закон, то пусть от этого будет хоть какой-нибудь толк. Урвать слишком большой куш я не стремился. Сто долларов дадут мне хотя бы ненадолго свободу передвижения, какой я никогда раньше не имел. Я наблюдал и ждал, поглощенный одной мыслью. Выжидая, когда можно будет украсть и смыться, я привык к зрелищу голых белых проституток в постели или в кресле, узнал, как ведут себя люди, как приспосабливаются к законам Джима Кроу. Считалось, что мы, черные, принимаем их наготу как должное, что она волнует нас не сильнее, чем, скажем, голубая ваза или красный ковер. Наше присутствие не пробуждало в них никакого стыда, потому что прежде всего нас не считали за людей. Если они были одни в комнате, я тайком бросал на них взгляды. Но если они принимали мужчин, я не поднимал глаз от полу. На моем этаже снимала номер пышная блондинка с молочно-белой кожей. Как-то вечером она вызвала в номер прислугу, я пришел. Она лежала в постели с крупным, плотным мужчиной, оба были голые и ничем не прикрытые. Она сказала, что ей нужно виски, встала с постели и подошла к туалетному столику достать из ящика деньги. Не отдавая себе отчета, я смотрел на нее. - Ты на что это уставился, черномазый? - спросил белый, приподнимаясь на локтях. - Ни на что, сэр, - ответил я, мгновенно уткнувшись взглядом в стену. - Смотри куда тебе положено, иначе не сносить тебе головы! - Слушаю, сэр. Я бы так и работал в гостинице до отъезда, если бы однажды не представился иной случай. Один из парней шепнул мне как-то, что единственному в городе негритянскому кинотеатру требуется человек проверять у входа билеты. - Ты ведь в тюрьме еще не сидел? - спросил он. - Пока нет, - ответил я. - Тогда можешь получить это место, - сказал он. - Я б сам пошел, да уже отсидел шесть месяцев, а там это знают. - А что за дела? - Девушка, которая сидит в кассе, кое-что придумала, - объяснил он. - Если тебя возьмут, не прогадаешь. Если я стану воровать, мне удастся быстрее уехать на Север; если я останусь более или менее честным и буду лишь приторговывать контрабандным виски, я лишь продлю свое пребывание здесь, где у меня больше шансов попасться, потому что когда-нибудь я скажу или сделаю что-то недозволенное и мне придется расплачиваться такой ценой, о которой я не решался даже думать. Искушение пойти на преступление было велико, и я решил действовать быстро, принять, что подвернется, скопить, сколько мне нужно, и бежать. Я знал, что многие хотели того же и у них ничего не вышло, но надеялся на удачу. У меня были все шансы получить место в кинотеатре: за мной не значилось ни воровства, ни нарушения законов. Я пришел к хозяину кинотеатра, и он сразу же меня нанял. На следующий день я вышел на работу. Хозяин предупредил меня: - Слушай, если ты не будешь меня надувать, я тебя тоже не надую. Я не знаю, кто тут ворует, а кто нет. Но если ты будешь поступать честно, то и все остальные не смогут воровать. Все билеты будут проходить через твои руки. Никто не сможет украсть, если не украдешь ты. Я поклялся, что буду поступать только честно. Никаких угрызений совести у меня не было. Он был белый, и я никогда не смогу причинить ему того зла, которое он и его собратья причинили мне. Поэтому, рассуждал я, воровство нарушает не мои нравственные принципы, а его; я знал, что все в мире устроено в его пользу, поэтому, что бы я ни предпринял, в надежде обойти заведенный им порядок, все будет оправдано. И все-таки до конца я себя не убедил. В первый день девушка-кассирша внимательно за мной наблюдала. Я сознавал, что она старается раскусить меня, прикидывает, когда можно будет посвятить меня в свои махинации, и ждал, предоставляя ей сделать первый шаг. Я должен был бросать все билеты, которые отбирал у посетителей, в железный ящик. Хозяин время от времени подходил к окошечку, смотрел на номер еще не проданных билетов и сравнивал его с последним билетом, который я бросил в ящик. Он следил за мной несколько дней, потом начал вести свои наблюдения с противоположной стороны улицы, потом стал надолго отлучаться. Я жил в таком же напряжении, как и тогда, когда белые выгнали меня из оптической мастерской. Но я уже научился владеть собой; медленно и мучительно я вырабатывал способность подавлять это напряжение, никак его не проявлять, потому что одна только мысль о воровстве, о связанном с ним риске была способна привести меня в такое смятение, в такую панику, что я не смог бы ничего рассчитать трезво и холодно и тем более украсть. Но мое внутреннее сопротивление было сломлено. Я чувствовал, что выброшен из мира, вынужден жить за пределами нормального существования, что эта жизнь с каждым днем обостряет мой смутный протест, и я уже давно среди тех, кто только ждет своего часа. Однажды вечером я ужинал в кафе неподалеку, и ко мне подсел какой-то незнакомый парень-негр. - Привет, Ричард, - сказал он. - Привет, - сказал я. - Только я вроде тебя не знаю. - Зато я тебя знаю, - сказал он улыбаясь. Может, это один из шпионов хозяина? - Откуда ты меня знаешь? - спросил я. - Я приятель Тели. - Тель была та самая девушка, которая торговала билетами. Я смотрел на него настороженно. Врет он или говорит правду? Может, по наущению хозяина заманивает в ловушку? Я уже рассуждал и чувствовал себя как преступник и не доверял никому. - Сегодня и начнем, - сказал он. - Что начнем? - спросил я, все еще делая вид, что не понимаю. - Не бойся. Хозяин тебе доверяет. Он сейчас уехал в гости. Мы за ним следим, и, если он вернется, нас предупредят по телефону. Я не мог больше проглотить ни куска. Еда стыла на тарелке, а я чувствовал, что обливаюсь холодным потом. - Делается это так, - объяснил он тихим, ровным голосом. - К тебе подойдет парень и попросит прикурить. Ты придержишь пять билетов и отдашь ему, понятно? Мы тебе дадим сигнал, чтобы ты перестал бросать билеты в ящик. Парень передаст их Тели, а она тут же перепродаст, когда народ нахлынет перед началом сеанса, понял? Я не отвечал. Если я попадусь, я пойду на каторгу, я это знал. Но моя нынешняя жизнь разве не каторга? Что мне, собственно, терять? - Так как, согласен? - спросил он. Я все еще не отвечал. Он встал, похлопал меня по плечу и ушел. Возвращаясь в кинотеатр, я весь дрожал. Все может случиться, но я к этой мысли привык. Разве не то же самое я чувствовал, когда лежал на земле, а вокруг стояли белые и говорили, что я счастливчик? Разве не то же самое я чувствовал, когда шел домой из оптической мастерской, потеряв работу? Или в гостинице, когда шел по коридору, а ночной сторож целился мне в спину? Да, я испытал это чувство миллион раз. Мокрыми от пота пальцами принимал я у посетителей билеты. Я ждал. В этой игре выбора нет: либо свобода, либо тюрьма. Дыхание у меня прерывалось. Я смотрел на улицу, хозяина не было видно. А вдруг это ловушка? Какой позор для моей семьи, если я попадусь. Они скажут, что так я и должен был кончить, и начнут искать в моем прошлом, что меня к этому привело. Парень, которого я встретил в кафе, прошел в дверь и протянул мне билет. - У кассы толпа. Придержи десять билетов, а не пять. Начни с моего, - прошептал он. Ну, будь что будет, решил я. Он отдал мне билет, сел и стал глядеть на экран, где уже двигались фигуры. Я зажал билет в руке. Я весь окаменел от напряжения, меня лихорадило, но и к этому я тоже привык. Время медленно отпечатывалось в моем сознании. Все тело ныло от боли. Я узнал, что преступление сопряжено со страданием. Народ прибывал, мне без конца протягивали билеты. Я держал десять штук во влажном кулаке. Но вот толпа у входа поредела, ко мне подошел парень с сигаретой в зубах. - Дашь прикурить? Я медленно протянул ему билеты, он ушел. Я оставил дверь приоткрытой и наблюдал. Он подошел к кассе, положил перед девушкой монету и незаметно передал билеты. Да, парень не соврал. Девушка мне улыбнулась, и я снова исчез за дверью. Через несколько секунд те же билеты попали ко мне от других посетителей. Так продолжалось неделю, и, когда выручку разделили на четверых, я получил пятьдесят долларов. Свобода была уже близко. Рискнуть еще? Я намекнул дружку Тели, что, пожалуй, скоро выйду из игры - это был пробный шар, я хотел испытать его. Он ужасно рассердился, и я быстро согласился остаться, опасаясь, что меня выдадут, чтобы убрать с дороги и посадить на мое место кого-нибудь более покладистого. Что ж, они хитрят, я тоже буду хитрить. Прошла еще неделя. Однажды ночью я решил, что эта неделя - последняя. В памяти вдруг всплыл пистолет в доме соседа и банки с вареньем и компотами на складе колледжа. Если их украсть и продать, у меня хватит денег добраться до Мемфиса и жить там, пока я не найду работу и не начну копить на поездку на Север. Я вылез из постели; соседский дом был пуст. Я оглянулся - кругом тишина. Сердце неистово колотилось. Я открыл окно с помощью отвертки, влез в дом, взял пистолет, сунул его под рубашку и вернулся к себе. Вытащил пистолет - он был весь мокрый от пота. Я отдал его в залог, назвав первое пришедшее на ум имя. На следующую ночь я сговорился с двумя ребятами, которые, как я знал, были готовы рискнуть. Мы залезли в склад колледжа, вытащили банки с фруктами и продали их в рестораны. Тем временем я купил костюм, ботинки, картонный чемодан и спрятал все это дома. Пришла суббота, я попросил передать хозяину, что заболел. Дядя Том был наверху. Бабушка и тетя Эдди ушли в церковь. Брат спал. Мать сидела в кресле-качалке и что-то напевала себе под нос. Я сложил вещи и подошел к матери. - Мама, я уезжаю, - прошептал я. - Куда? Зачем? Не уезжай! - Я должен уехать, мама. Так жить я не могу. - Ты сделал что-нибудь плохое и теперь бежишь? - Нет, мама, успокойся. Я заберу тебя потом к себе. Все будет хорошо. - Будь осторожен. И забери меня поскорее. Мне здесь так плохо, - сказала она. - Тебе уже много лет плохо, мама, я знаю, но что я раньше мог сделать? Я поцеловал ее, она заплакала. - Не расстраивайся, мама. Все будет хорошо. Я вышел через заднее крыльцо и прошел четверть мили до железнодорожных путей. Когда я зашагал по шпалам в сторону города, начался дождь. Скоро я вымок до нитки. На вокзале купил билет, быстро добежал до угла улицы, где был кинотеатр. Да, хозяин на месте, сам отбирает билеты у входа. Я вернулся на вокзал и стал ждать поезда, наблюдая за толпой. Через час я сидел в вагоне для негров, и поезд вез меня на Север, осуществляя первый этап моего путешествия в страну, где я буду жить, не испытывая такого страха. Тяжесть, давившая на меня многие месяцы, немножко отпустила. У меня защипало щеки, я провел по ним рукой и понял, что они мокрые от слез. И еще в эту минуту я понял, какие душевные муки сопутствуют преступлению. Я надеялся, что никогда больше их не испытаю. Мне и не пришлось ни разу больше их испытать, потому что я никогда больше не воровал; меня удерживало знание того, что в самом преступлении для меня заключено наказание. Итак, моя жизнь в моих руках, сказал я себе. Посмотрим, что я сумею с ней сделать... 11 Я приехал в Мемфис холодным воскресным утром в ноябре 1925 года и пошел со своим чемоданом по тихим, пустынным улицам под негреющими лучами солнца. Разыскал Бийл-стрит, где, как мне рассказывали, человека на каждом шагу подстерегает опасность: воры, проститутки, вымогатели, убийцы. Через несколько кварталов я увидел большой дом и в одном из окон объявление: КОМНАТЫ. Я замедлил шаг, раздумывая, что означают эти "комнаты" - помещение внаем или публичный дом? Мне не раз доводилось слышать, как попадают впросак молодые провинциалы, оказавшись в большом городе, и я решил вести себя очень осмотрительно. Дойдя до конца квартала, повернул обратно и снова медленно прошел мимо дома. А, была не была, решился я наконец, поживу здесь день-другой, а там найду что-нибудь поприличнее. Ничего ценного в чемодане у меня нет, деньги я ношу при себе, если их захотят украсть, то придется сначала меня убить. Я поднялся на крыльцо и хотел позвонить, но вдруг увидел в окне толстую мулатку, она с интересом глядела на меня. Вот черт, подумал я, ну конечно, это публичный дом... Я опустил руку. Женщина улыбнулась. Я повернулся и стал спускаться. Внизу я поднял голову и увидел, что мулатка исчезла. Через минуту она появилась в дверях. - Эй, парень, постой! - крикнула она мне. Я стоял в нерешительности. Идиот проклятый, не успел и шагу ступить, как нарвался на публичный дом... - Ну что же ты, иди сюда! - громко звала она. - Да не бойся, я тебя не съем. Я медленно пошел к ней. - Входи, - пригласила она. Я с ужасом уставился на нее, потом все-таки вошел в переднюю. Здесь было тепло, она зажгла свет и оглядела меня с ног до головы. - Почему ты все ходил и ходил возле дома? - спросила она. - Я ищу себе комнату, - ответил я. - Ты что же, не видел объявления? - Видел, мэм. - Почему ж не вошел? - Сам не знаю... Я ведь не здешний... - Ой, не могу! Да это же за версту видно! - Она плюхнулась на стул и разразилась таким хохотом, что ее могучая грудь заходила ходуном. - На тебе аршинными буквами написано, что ты только что приехал. - Она всхлипнула и снова зашлась смехом, но наконец утихла. - Меня зовут миссис Мосс. - А меня - Ричард Райт. Она на минуту задумалась, потом сказала серьезно: - Хорошее имя. Я стоял с чемоданом в руке и хлопал глазами. Господи, куда же я все-таки попал? И кто эта женщина? Зачем я тут стою, надо скорее уносить ноги. - Да ты не бойся, сынок, это не бордель, - сказала она наконец. - Люди невесть что плетут про Бийл-стрит, я ведь знаю. Этот дом мне принадлежит, я здесь и живу. И в общине церковной я состою, ты не сомневайся. Дочь у меня есть, семнадцать лет ей, и, господь свидетель, она у меня с истинного пути не собьется, я не допущу. Садись, сынок. Никто тебя здесь не обидит. Я улыбнулся и сел. - И откуда же ты? - спросила она. - Из Джексона, штат Миссисипи. - А ты ничего, не такой уж дикарь, хоть и из Джексона, - заметила она. - Кто сказал, что в Джексоне дикари живут? - Ой, нет, дикари, как есть дикари, насмотрелась я на них. Ведь из них слова не вытянешь. Станет такой, глаза в землю упрет, с ноги на ногу переминается - поди пойми, что ему надо. Я вздохнул с облегчением. Ничего, она славная, подумал я. - Муж у меня в пекарне работает, - рассказывала она доверительно и дружелюбно, будто знала меня сто лет. - Жильцов держим, вот на жизнь и хватает. Люди мы простые. Понравится тебе у нас - оставайся. Три доллара в неделю. - Дороговато, - сказал я. - Можешь платить мне два с половиной, пока не найдешь работу, - предложила она. Я согласился, и она повела меня в комнату. Я вошел и поставил чемодан на пол. - Убежал из дому-то? - спросила она. Я вздрогнул и широко раскрыл глаза. - А вы откуда знаете? - Да ты же весь как на ладони, - улыбнулась она. - А я не вчера на свет родилась. Сколько молодых парней убегает из маленьких городков - и все в Мемфис. Думают, здесь легче живется, ан нет, все то же получается. - Она вопросительно посмотрела на меня. - Ты пьешь? - Нет, мэм, что вы! - Да ты не обижайся, сынок, я просто так спрашиваю. Хочешь пить - пей, пожалуйста, лишь бы ума не пропивал. И девушку можешь сюда приводить. Делай все, что хочешь, только веди себя как человек. Я сел на краешек кровати и в полном недоумении глядел на нее. Сколько всяких ужасов мне понарассказывали про знаменитую Бийл-стрит, и надо же так судьбе сложиться, что именно здесь я впервые в жизни встретил истинно доброго и сердечного человека, именно здесь я узнал, что не все на свете злы и корыстны, не все лгут и лицемерят, как мои родные. - Мы сейчас в церковь идем, вернемся - можешь с нами пообедать, - сказала хозяйка. - Спасибо, с удовольствием. - А может, пойдешь с нами в церковь? - В церковь?.. - я замялся. - Да нет, не надо, ты устал, - сказала она и закрыла за собой дверь. Я блаженно растянулся на постели, все во мне ликовало - наконец-то моя мечта сбылась! Все эти годы я представлял себе, какое черное, беспросветное одиночество ждет меня в чужом городе, и вот, оказывается, все мои страхи были напрасны, я сразу же нашел себе дом, друзей. На душе стало легко, спокойно, я сам не заметил, как уснул, ведь я столько ночей не спал. Проснулся я словно от толчка, с тем ощущением гнетущего страха и тревоги, которое родилось во мне, когда я совершил свою вылазку в мир преступления. Какое счастье, что со всем этим покончено и я начинаю новую жизнь. Не хочу больше тревоги и страхов, хочу жить спокойно и радостно, хочу чувствовать себя человеком, делать что-нибудь полезное для людей. Но сначала нужно найти работу... Часов в пять миссис Мосс позвала меня обедать и познакомила с дочерью. Бесс мне сразу понравилась - совсем молоденькая девушка, с шоколадно-коричневой кожей, очень наивная и милая. Мистера Мосса за столом не было, хозяйка объяснила, что он еще не вернулся с работы. Я не мог понять, почему она так ласкова со мной, и сгорал от смущения. Когда стали есть сладкое, Бесс обратилась ко мне: - А мама мне все про тебя рассказала. - Рассказывать-то особенно не о чем. - Ну как же: ты все ходил и ходил возле дома, а войти никак не решался. - Бесс засмеялась. - Ты думал тут что? Усмехнувшись, я опустил голову. Миссис Мосс захохотала и вышла из кухни. - Мама говорит, она, как только увидела тебя на улице с чемоданом, так сразу и решила: "Этому парнишке нужна квартира у хороших, порядочных людей", - сказала Бесс. - Мама людей насквозь видит. - Наверное, - согласился я, помогая Бесс мыть посуду. - Если хочешь, можешь всегда с нами есть, - сказала Бесс. - Нет, спасибо. - Почему? Ведь у нас всего много. - Вижу. Но мужчина должен содержать себя сам. - Так мама про тебя и думала, что ты такой, - сказала Бесс с довольной улыбкой. В кухню вернулась миссис Мосс. - Скоро мы выдадим Бесс замуж, - сообщила она. - Поздравляю, - сказал я. - Кто же ее жених? - Глупости, никакого жениха у меня еще нет, - смутилась Бесс. Я ничего не понимал. Миссис Мосс со смехом ткнула меня локтем в бок. - Я просто считаю, что девушек надо выдавать замуж рано, - объяснила она. - И если бы Бесс нашла себе хорошего парня, например, такого, как ты, Ричард... - Ой, мама, перестань! - крикнула Бесс, пряча лицо в посудное полотенце. - Почему "перестань", я серьезно говорю, - возразила миссис Мосс. - Возьми своих школьных приятелей - темные, некультурные негры, в подметки Ричарду не годятся. Я разинул рот и глядел то на одну, то на другую. Да что же это такое происходит? Ведь они меня совсем не знают, я только сегодня появился в их доме! - Увидела я этого паренька утром на улице, - продолжала миссис Мосс, - и сразу же подумала: "Вот бы такого жениха нашей Бесс". Бесс подошла ко мне и положила голову на плечо. Я даже покачнулся. Господи, что она делает?! - Ой, мама, ты все шутишь, - лукаво протянула она. - Какие шутки, я и не думаю шутить, - подхватила миссис Мосс. - Хочу, Ричард, чтобы этот дом попал в хорошие руки. Я же не век жить буду. - Ну что ж, встретит Бесс хорошего человека, он ее полюбит... - смущенно пробормотал я. - Не знаю, не знаю, - вздохнула миссис Мосс и покачала головой. - Пойду-ка я лучше в гостиную. - Бесс хихикнула и, закрыв лицо руками, выскочила из кухни. Миссис Мосс подошла ко мне вплотную и доверчиво сказала: - До чего же эти молоденькие девушки глупые. Как норовистые кобылки, укрощать их надо. - Да нет, по-моему, Бесс не такая, - сказал я, вытирая стол. Мысли мои были в смятении. Ох, не надо мне сходиться слишком близко с этой семьей, думал я, не надо. - Тебе Бесс понравилась, Ричард? - вдруг спросила миссис Мосс. Я ушам своим не поверил. - Мы только что с ней познакомились, - запинаясь, пробормотал я. - Она очень хорошая девушка... - Да нет, я не о том спрашиваю. Она тебе _нравится_? Ты бы в нее мог _влюбиться_? Я вытаращил на миссис Мосс глаза. Может быть, Бесс не совсем нормальная? И вообще, что они за люди? - Ведь вы же меня совсем не знаете. Еще утром вы даже не подозревали о моем существовании, - сказал я серьезно. И с упреком бросил ей в лицо: - А если я вор или преступник? - Нет, сынок, чего нет, того нет, уж я-то разбираюсь в людях, - с жаром возразила она. Черт знает что, подумал я, придется мне, видно, съезжать отсюда. - Иди к Бесс в гостиную, - предложила миссис Мосс. - Послушайте, миссис Мосс, ведь я нищий, у меня даже работы нет, - сказал я. - Не в деньгах счастье, - возразила она. - Ты хороший парень. У тебя сердце доброе, а это редкость. Я низко опустил голову. Меня сокрушили ее наивность и простота. Я чувствовал себя так, будто меня обвинили в чем-то постыдном. - Я проработала двадцать лет и на собственные деньги купила этот дом, - продолжала она. - Я умру спокойно, если у Бесс будет такой муж, как ты. - Ой, мама, ты опять! - взвизгнула из гостиной Бесс и захохотала. Я вошел в теплую, уютную гостиную и сел на диван. Бесс сидела на кушеточке и смотрела в окно. Как мне вести себя? Я не хотел сближаться с Бесс и не хотел кого-нибудь в этом доме обидеть. - Сядь со мной рядом, хочешь? - позвала меня Бесс. Я поднялся с дивана и пересел к ней. Наступило долгое молчание. - Мы с тобой ровесники, - наконец сказала Бесс, - мне тоже семнадцать лет. - Ты ходишь в школу? - спросил я, чтобы поддержать разговор. - Хожу. Показать тебе мои учебники? - Покажи. Она принесла мне свои учебники. Оказалось, она учится всего лишь в пятом классе. - Я неважно учусь, - сказала она и пренебрежительно тряхнула головой. - Мне школа ни к чему. - Знаешь, без образования трудно, - осторожно заметил я. - Что образование, главное в жизни - любовь, - пылко возразила она. Может, она дурочка? Я в жизни не видал, чтобы люди вели себя так, как эти дочь с матерью, да и представить себе такого не мог. В гостиную вошла миссис Мосс. - Пойду-ка я разузнавать насчет работы, - сказал я, не желая больше оставаться с ними. - Да ведь сегодня воскресенье! - воскликнула миссис Мосс. - Дождись утра и пойдешь. - Ничего, похожу по улицам, погляжу, где что находится, - ответил я. - А что, хорошее дело, - согласилась миссис Мосс после минутного раздумья. - Видишь, Бесс? Умница парень. До чего же я почувствовал себя неловко, впору сквозь землю провалиться. Надо что-то сказать, но что? - Я с удовольствием буду помогать тебе готовить уроки, - наконец предложил я. - А ты сможешь? - с сомнением спросила она. - Почему ж нет, я в прошлом году часто занимался с классом вместо учителя, - сказал я. - Ли, светлая головушка! - восторженно пропела миссис Мосс. Я ушел к себе в комнату, бросился на кровать и долго думал о семействе, в которое попал. Конечно, они все это всерьез, тут и минуты не стоит сомневаться. Но ведь мне нужно от жизни совсем не то, что они предлагают, и если б они об этом узнали, то, наверное, рассердились бы. Надо постараться, чтобы не узнали, по как это сделать? Может, мне вообще здесь не стоит жить, ведь рядом семнадцатилетняя девушка, которая мечтает выйти замуж, и ее мать, которая мечтает выдать свою дочь за меня? Господи, почему они так расположились ко мне, что во мне увидели? Одет я плохо. Правда, умею себя держать, выдрессировали-таки меня мои родные, школа, где я учился, хозяева, на которых я работал, но приличным манерам можно научить кого угодно... Удивительные люди, за полдня они стали мне куда ближе, чем мои родные за много лет. Позже, когда я понял простую, земную философию Бесс и ее матери, я в полной мере осознал, до какой же степени моя семья оторвала меня от людей - не только от белых, по и от негров. Бесс и ее мать любили деньги, но они не стали бы разбиваться ради них в лепешку. Их душу ничто не сковывало, они не знали неутолимых желаний, не жаждали вечного спасения и искупления грехов. Они хотели простой, ясной, хорошей жизни, и, когда им встречался простой, ясный, хороший человек, они бессознательно тянулись к нему, с любовью принимали в свою душу и не задавали ему никаких вопросов. Но меня такая простая, безыскусственная доверчивость ошеломила. Я был к ней не готов. Прошагав всю Бийл-стрит, я вскоре очутился в центре. Пальтишко у меня было плохонькое, сам я кожа да кости, и под ледяным ветром я продрог насквозь. На Мейн-стрит в окне какого-то кафе я увидел объявление: ТРЕБУЕТСЯ СУДОМОЙКА. Я нашел хозяина, поговорил с ним, и он нанял меня, велел приходить завтра вечером. Платить обещал в первую неделю десять долларов, а потом - двенадцать. - Я обязательно приду. Пожалуйста, никого другого не нанимайте, - попросил его я. Хозяин сказал, что обедать и ужинать я буду в кафе. Надо лишь как-то устроиться с завтраком. Я зашел в магазин, купил банку свинины с зеленым горошком и консервный нож. Ну вот, теперь все улажено. Буду платить два с половиной доллара из своего жалованья за комнату, а остальное откладывать на поездку в Чикаго. Все мои поступки, все мои мысли были подчинены далеким мечтам. Когда я сказал миссис Мосс, что нашел работу, она изумилась. - Ты подумай, Бесс, только что приехал и сразу же нашел работу, - сказала она дочери. - Вот это энергия. Парнишка далеко пойдет. Он не из тех, кто языком болтает, он знает, что под лежачий камень вода не течет. Бесс улыбнулась мне. Видимо, все, что я делал, приводило ее в восхищение. Миссис Мосс ушла спать. Я опять почувствовал себя неловко. - Давай пальто, повешу, - сказала Бесс. Взяла мое пальто и нащупала в кармане банку консервов. - Что это у тебя там? - А, ничего, - пробормотал я, пытаясь отнять у нее пальто. Но она вытащила из кармана банку и нож. - Ты хочешь есть, Ричард, да? - спросила она, глядя на меня с жалостью. - Нет, не хочу, - пробормотал я. - Пойдем поедим курицы, - предложила она. - Не надо, я ничего не хочу. Но Бесс бросилась к лестнице, крича: - Мама! Мама! - Не беспокой ты ее, слышишь! - просил я девушку, ведь сейчас она расскажет матери, что я собрался есть консервы. Я сгорал от стыда и еле сдерживался, чтобы не ударить ее. Спустилась миссис Мосс. Она была в халате. - Вот, мама, смотри, что Ричард надумал, - сказала Бесс, показывая матери банку. - Хотел есть консервы у себя в комнате. - Господь с тобой, Ричард! - всплеснула руками миссис Мосс. - Зачем это ты? - Ничего, я привык, - ответил я. - Мне нужно накопить денег. - Нет, я просто не позволю тебе питаться консервами в моем доме, - возмутилась она. - За еду я с тебя денег брать не собираюсь. Иди в кухню и ешь сколько хочешь, и никаких разговоров. - Я ведь ничего в комнате не испачкаю, - возразил я. - Да разве в этом дело, сынок? Зачем тебе сидеть одному и есть какую-то гадость из консервной банки, когда ты можешь сидеть со всеми нами за столом, честь честью? - Я не хочу никого обременять, - сказал я. Миссис Мосс пристально посмотрела на меня, потом опустила голову и заплакала. Я был потрясен. Мои поступки, мои слова вызвали у человека слезы - невероятно! Мне было так стыдно, что я даже рассердился. - Просто у тебя никогда не было дома, - сказала миссис Мосс. - Как мне тебя жалко, сынок. Я весь ощетинился. Вот это уже ни к чему. Она хочет влезть мне в душу, а на душе у меня и без того горько, я никого туда не пущу. - Да нет, миссис Мосс, вы ошибаетесь, - пробормотал я. Миссис Мосс покачала головой и стала подниматься наверх. Я тяжело вздохнул. Ох, кажется, эта семья уже прибрала меня к рукам... Мы с Бесс сидели в кухне и ели курицу, но есть мне не хотелось. Бесс то и дело бросала на меня нежные взгляды. Наконец мы кончили ужинать и вернулись в гостиную. - Как я хочу замуж, - прошептала она. - У тебя вся жизнь впереди, - ответил я. Мне было тягостно и неловко. - А я сейчас хочу. Я хочу любить! Какая же она бесхитростная и простодушная, такой искренности я в жизни не встречал. - Угадай, что я сейчас сделаю? - спросила она. Потом подошла к столику, взяла расческу и снова вернулась ко мне. Я с удивлением посмотрел на расческу, потом на нее. - Не знаю. Зачем тебе расческа? Вместо ответа она улыбнулась, приблизилась ко мне вплотную и коснулась расческой моих волос. Я отдернул голову. - Что ты делаешь?! Она засмеялась и провела расческой по моим волосам. Я обалдело на нее вытаращился. - Не надо меня причесывать, я не растрепан. - Ну и что ж что не растрепан, - возразила она, продолжая расчесывать мои волосы. - Да зачем ты меня причесываешь-то? - Хочется. - Ничего не понимаю. Она снова засмеялась. Я хотел встать, но она схватила меня за руку и не пустила. - Какие у тебя красивые волосы, - сказала она. - Волосы как волосы, у всех негров такие, - сказал я. - Нет, красивые, - не сдавалась она. - Но зачем ты меня все-таки причесываешь? - снова спросил я. - Сам знаешь. - Ничего я не знаю. - Ты мне нравишься, - проворковала она. - И поэтому меня надо причесывать? - Все так делают. Ты что, смеешься надо мной? Да нет, ты знаешь этот обычай. Все его знают. Когда девушка причесывает парню волосы, это значит, он ей нравится. - Ты еще такая молодая. Зачем спешить, подожди. - Я тебе не нравлюсь? - Нравишься, - возразил я. - Мы с тобой подружимся. - Мне дружбы мало, - вздохнула она. Ее простодушие даже испугало меня. Все девушки, которых я знал раньше, с которыми учился в школе и работал в гостинице, были хитры и расчетливы. Мы помолчали. - А что это за книги у тебя в комнате? - наконец спросила она. - Ты заходила ко мне в комнату? - с легкой иронией спросил я. - Конечно, - не моргнув глазом подтвердила она. - И в твоем чемодане я тоже все посмотрела. Господи, ну что прикажешь с ней делать? Кто из нас двоих сумасшедший? Конечно, я без труда добьюсь от нее чего угодно, и это меня соблазняло. Ну добьюсь, думал я, а дальше что? Полюбить с первого взгляда я не способен, а она вон говорит о замужестве. Смогу ли я когда-нибудь рассказать ей о своих мечтах, надеждах? Поймет ли она когда-нибудь меня? Что будет связывать нас, кроме постели? Впрочем, ее такие вопросы не тревожили, я это знал. Нет, я ее не люблю и не хочу на ней жениться, думал я. И дом, который за пей дают, меня не соблазнял. И все-таки я продолжал сидеть с пей рядом, все больше поддаваясь соблазну овладеть ее молодым телом. А если будет ребенок? Она-то ничуть не боится забеременеть, я был в этом уверен. Может быть, даже хочет. Я вырос в доме, где никогда не выражали своих чувств открыто - разве что гнев или страх перед карой господней, - где каждый жил, намертво отгородившись друг от друга, в своем собственном темном мирке, и сейчас меня ослепил свет, который сиял в душе этого младенца, ибо она и была всего лишь младенец. Бесс прижалась ко мне и поцеловала. А, гори все адским пламенем, пронеслось у меня в голове, не думай, забудь обо всем, а если что случится, уедешь... Я целовал ее и гладил, она была такая теплая, нежная, податливая. Ее руки ласкали меня, обнимали. Господи, сколько же ей лет? - А мама? - прошептал я. - Она спит. - А если она увидит? - Ну и пусть. Нет, она решительно сошла с ума. Совершенно не зная меня, она готова сейчас, сию минуту стать моей женой. - Пойдем ко мне в комнату, - сказал я. - Нельзя, мама рассердится. Она согласна отдаться мне в своей собственной гостиной, но не хочет идти ко мне в комнату - безумие, чистейшее безумие. - Не бойся, мама спит, - сказала она. А ведь она, пожалуй, переспала со всеми ребятами, сколько их есть по соседству, подумал я. - Ты меня любишь? - шепотом спросила она. Я с изумлением смотрел на нее, постигая обнаженную простоту ее жизни. Да, вот это, значит, и есть ее жизнь - простая, открытая, как на ладони. А слова - что ж, она вкладывает в них совсем не тот смысл, что я, только и всего. Она сжала мою руку точно в тисках. Я глядел на нее и не верил, что все это происходит со мной наяву. - Я тебя люблю, - сказала она. - Не нужно так говорить, - вырвалось у меня, и я тут же пожалел о своих словах. - Но я тебя правда люблю. Нет, эта девушка мне не снится, слишком ясно я слышу ее голос. Она на удивление проста и наивна, но в ней ощущается сила жизни, какой я никогда ни у кого не встречал. А я все сомневаюсь, что Бесс действительно существует, какую же я, должно быть, вел страшную жизнь до сих пор! Передо мной встало каменное лицо тети Эдди, вспомнилась ее злобность, ее затаенность, настороженность, мучительные старания быть праведной и доброй. - Я буду тебе хорошей женой... Я высвободил руку и посмотрел на Бесс, не зная, что делать, расхохотаться или ударить ее? Жалко девушку, но придется ее огорчить. Я встал. Черт подери... Сумасшедшая девчонка... Я услышал, что она всхлипывает, и наклонился к ней. - Послушай, - прошептал я, - ты же совсем меня не знаешь. Давай приглядимся друг к другу, познакомимся. В глазах ее вспыхнуло недоумение, укор. Зачем приглядываться, зачем знакомиться, когда все так просто: понравился человек - полюбил, не понравился - разлюбил. - Ты просто считаешь, что я глупая, - сквозь слезы проговорила она. Я протянул к ней руку. Сейчас я расскажу ей о себе, о своем детстве, о своих мыслях, надеждах, сомнениях. Но она вдруг вскочила со стула, в ярости прошептала: "Я тебя ненавижу!" - и выбежала вон из гостиной. Я закурил сигарету и долго сидел один. Мог ли я когда-нибудь думать, что найдется человек, который примет меня так просто, так безоглядно и безоговорочно, ничуть не красуясь своей добротой? Скажу правду: как я ни противился, я все-таки привык мерить себя теми мерками, которые навязало мне мое окружение, да я и не представлял себе раньше, что окружение может быть иным. И вот теперь моя жизнь изменилась слишком уж резко. Встреться я с Бесс где-нибудь на плантации, я бы и не ждал от нее ничего другого. Но найти столько радостного ожидания, такую доверчивость и веру в людей на Бийл-стрит в Мемфисе? Мне хотелось пойти к Бесс, поговорить с ней, объяснить все, но что вразумительное мог я ей сказать? Когда я проснулся утром и вспомнил о наивных надеждах Бесс, я прямо-таки обрадовался, что купил вчера консервы. Мне было бы теперь трудно сидеть с ней за одним столом и глядеть ей в глаза. Я оделся, чтобы идти на улицу, потом сел прямо в пальто и шляпе на кровать и положил ноги на стул. Открыл банку и, затягиваясь время от времени сигаретой, стал доставать пальцами горошек с мясом и есть. Потом я незаметно выскользнул из дома и пошел на пристань, сел там на пригорке и, подставив лицо холодному ветру и солнцу, стал смотреть на пароходы, плывущие по Миссисипи. Сегодня я в первый раз пойду на свою новую работу. Деньги копить я умею, недаром я столько лет голодал. На душе у меня было легко. Никогда я еще не чувствовал себя таким свободным. Подошел какой-то парнишка-негр. - Здорово, - сказал он мне. - Здорово, - ответил я. - Чего делаешь? - Ничего. Жду вечера. Я в кафе работаю. - Подумаешь, велика радость, - скривился он. - А я напарника себе ищу. - Он старался казаться развязным и бывалым, но в его движениях и интонациях сквозила неуверенность. - Решил на Север податься, зайцем в товарных вагонах. - Зачем тебе напарник, одному зайцем легче, - сказал я. Он с натугой усмехнулся. - Ты из дому удрал? - спросил я. - Ага. Уже четыре года. - Чем занимался? - Ничем. Мне бы тут и насторожиться после его ответов, но я еще плохо знал жизнь, плохо знал людей. Мы поболтали с ним немного, потом начали спускаться по тропке к заросшему камышом берегу. Вдруг парнишка остановился и показал куда-то пальцем. - Что это, гляди! - Вроде бидон какой-то, - сказал я. Действительно, в камышах стоял огромный бидон. Мы подошли к нему и хотели поднять, но он оказался тяжелым. Я вытащил пробку, понюхал. - Виски, - сказал я. Парень тоже понюхал пробку, и глаза у него округлились. - А если продать, а? - предложил он. - Да ведь бидон-то чей-нибудь? - возразил я. - Слушай, давай продадим! - А вдруг нас сейчас кто-нибудь видит? Мы посмотрели вокруг, но никого поблизости не было. - Это контрабандное виски, - сказал я. - Ну и пусть контрабандное, а мы продадим, - настаивал он. - Не надо трогать бидон с места, - возразил я. - Вдруг полицейские увидят. - Мне как раз денежки нужны, - продолжал свое парень. - В дороге пригодятся. Решили, что лучше всего продать виски какому-нибудь белому, и пошли по улицам, высматривая покупателя. Увидели стоящий автомобиль и в нем какого-то мужчину, он нам приглянулся, и мы направились к нему. - Мистер, мы нашли в камышах большой бидон виски, - обратился к нему парнишка. - Не хотите купить? Белый прищурился и изучающе оглядел нас. - А виски хорошее? - спросил он. - Не знаю, - ответил я. - Посмотрите сами. - Вы меня не разыгрываете, а, черномазые? - подозрительно спросил он. - Идемте, я вам покажу, - сказал я. Мы привели белого к бидону; он вытащил пробку, понюхал, потом лизнул языком. - Матерь божия! - Он недоверчиво поглядел на нас. - И вы действительно нашли бидон здесь? - Ну конечно, сэр. - Если вы мне врете, черномазые, убью обоих, - шепотом пригрозил он. - Что вы, сэр, зачем мы станем врать, - ответил я. Парнишка глядел на нас и в замешательстве переминался. Интересно, почему он молчит, подумал я. В моем тупом, детском, наивном мозгу зашевелилась какая-то смутная мысль. Она никак не прояснялась, и я ее прогнал. - Ладно, ребята, несите бидон к машине, - приказал белый. Я струхнул, но парнишка с готовностью подскочил к бидону, и мы вдвоем потащили его по улицам, а белый шел за нами и покрикивал. Вот и машина; мы поставили бидон перед задним сиденьем на пол. - Держите, - сказал белый, протягивая парню бумажку в пять долларов. Машина отъехала, причем белый несколько раз тревожно оглянулся, видно, опасаясь подвоха. А может, мне так показалось. - Надо разменять, - сказал парень. - Давай, - согласился я. - Два с полтиной тебе, два с полтиной мне. Парень показал на ту сторону улицы. - Вон магазин, видишь? Сейчас я сбегаю разменяю. - Валяй, - согласился я в простоте душевной. Усевшись на пригорке, я стал ждать. Парень побежал по направлению к магазину, но я был так в нем уверен, что даже не стал смотреть ему вслед. Забавно, думал я, вот я и стал грабителем, сейчас получу два с половиной доллара, и всего лишь за то, что случайно нашел спрятанное ком-то виски. А вчера вечером девушка объяснялась мне в любви. Сколько событий за двое суток, что я удрал из дому! Я чуть не расхохотался. Да, стоит только вырваться на волю, и жизнь тут же подхватит тебя и завертит. Я повернул голову, ожидая увидеть перед собой парнишку, но он еще не вернулся. Прохлаждается голубчик, решил я, прогнав все другие предположения, которые начали было тесниться в моем мозгу. Подождав еще немного, я встал и быстро пошел к магазину. Заглянул в окно, но парня внутри не было. Я вошел в магазин и спросил хозяина, не заходил ли только что сюда парень моих лет. - Заходил какой-то негр, - подтвердил он. - Поглядел туда, поглядел сюда, потом юркнул во двор и был таков. Он у тебя что-нибудь взял? - Взял. - Эх ты, ищи теперь ветра в поле. Я шел по улице, освещенной негреющим солнцем, и твердил про себя: "Поделом тебе, дурень, поделом. Не ты виски там оставил, нечего было его и брать". И вдруг меня осенило: да ведь они действовали заодно! Тот самый белый из автомобиля и парнишка-негр увидели меня неподалеку от своего бидона и решили, что я их выследил и хочу ограбить. Вот они и заставили меня тащить свое контрабандное виски. Вчера вечером я чуть не обманул девушку. Сейчас меня самого обманули как последнего дурака. 12 Я бесцельно брел по улицам Мемфиса, глазея на высокие дома и толпы людей, ел, пакет за пакетом, жареную кукурузу. Время шло. И вдруг меня осенила мысль: а не попробовать ли наняться в оптическую мастерскую, в Джексоне мне не повезло, но, может, здесь все будет по-другому. Ведь Мемфис - не захудалый городишко, вроде Джексона, и вряд ли здесь станут придавать значение пустяковому происшествию на моей прежней работе. Я посмотрел в адресной книге, где находится оптическая мастерская, смело вошел в здание и поднялся на лифте, который обслуживал жирный, приземистый мулат с желтоватой кожей. Мастерская была на пятом этаже. Я открыл дверь. Увидев меня, белый, который там сидел, встал. - Сними шапку, - сказал он. - Слушаюсь, сэр, - я сорвал шапку с головы. - Что надо? - Я хотел узнать, не нужен ли вам посыльный. Я раньше работал в оптической мастерской в Джексоне. - Почему уехал? - Произошла маленькая неприятность, - честно признался я. - Украл что-нибудь? - Нет, сэр, - ответил я. - Просто один белый джентльмен не хотел, чтобы я изучал дело, и выгнал меня. - Садись. Я сел и рассказал от начала до конца, что произошло. - Я напишу мистеру Крейну, - сказал он. - Но здесь тебе тоже дело изучать не придется. Нам этого не надо. Я ответил, что понял и со всем согласен, и меня приняли, положив мне восемь долларов в неделю и пообещав прибавить доллар и потом еще один. Это было меньше, чем мне предлагали в кафе, но я согласился, потому что мне понравилась честная, открытая манера хозяина, да и вообще здесь было чисто, оживленно, обстановка деловая. Мне надлежало выполнять всякие поручения и мыть линзы после полировки. Каждый вечер я должен был относить на почту мешки с готовой продукцией. Работа была легкая, и я справлялся с ней шутя. В перерыв я бегал по поручениям, белых сослуживцев: приносил им завтраки, относил гладить костюмы, платил за свет, телефон и газ, передавал записки их подружкам-стенографисткам в соседнем здании. В первый день я заработал на чаевых полтора доллара. Деньги, что у меня остались, я положил в банк и решил жить только на чаевые. Я быстро овладевал искусством скрывать то напряжение, которое всегда испытывал в присутствии белых, к тому же жители Мемфиса выглядели более цивилизованными и, казалось, относились к черным не так неприязненно. В цехе на шестом этаже, где я проводил большую часть времени, работало человек десять-двенадцать белых - ярые куклуксклановцы, ни во что не вмешивающиеся евреи, страстные проповедники мистического богопознания и просто бедняки, которых не интересовало ничего, кроме зарплаты. И хотя я чувствовал исходящие от них презрение и ненависть, никто ни разу не оскорбил меня и не обругал. Здесь можно было размышлять об отношениях между