На этот раз мы разгромили английскую колонну, и  вся  слава  этого  дня
принадлежала нашему полку. Могу смело сказать,  что  после  герцога  лучше
всех действовал я. По крайней мере, я получил лестное доказательство этого
от своего начальника, который тут  же  сделал  мне  честь,  попросив  моей
дружбы. Это не была пустая вежливость  с  его  стороны.  Мы  действительно
подружились: герцог никогда  не  относился  ко  мне  снисходительно,  а  я
никогда не унижался до лести. Испанцам приписывают некоторую надменность в
обращении, но только не допуская  фамильярности,  можно  быть  гордым  без
спеси и учтивым без угодливости.
   Победа при Вильямарко послужила основанием для многих повышений. Герцог
стал генералом, а меня  на  поле  боя  произвели  в  чин  подполковника  и
назначили первым адъютантом.
   Мы получили опасное  поручение  воспрепятствовать  переходу  неприятеля
через Дуэро. Герцог  занял  выгодные  позиции  и  довольно  долго  на  них
удерживался: в  конце  концов  на  нас  двинулась  вся  английская  армия.
Численное превосходство врага  не  смогло  принудить  нас  к  отступлению,
начался жестокий рукопашный бой, и наша гибель казалась неотвратимой, если
б в эту минуту к нам не пришел на помощь некий ван Берг,  ротный  командир
валлонцев, во главе трех тысяч человек. Он показал чудеса храбрости  и  не
только избавил нас от опасности, но благодаря ему за  нами  осталось  поле
боя. Однако на другой день мы соединились с главными силами армии.
   Во время нашего отступления вместе с валлонцами герцог подъехал ко  мне
и сказал:
   - Дорогой Вальфлорида, я знаю, что число два лучше всего  соответствует
понятию дружбы и нельзя нарушить это  число,  не  задевая  священных  прав
самого чувства. Но мне кажется,  что  важная  услуга,  оказанная  нам  ван
Бергом, достойна того, чтобы в данном случае сделать исключение. По-моему,
мы из благодарности должны предложить ему  нашу  дружбу  и  допустить  его
третьим в тот союз, что соединяет нас с тобой.
   Я согласился с герцогом, который направился к ван Бергу и предложил ему
нашу дружбу со всей серьезностью, отвечавшей  тому  значению,  которое  он
придавал слову "друг". Ван Берг немало удивился и сказал:
   -  Ваше  сиятельство  оказываете  мне  слишком  большую  честь.  Должен
предупредить, что у меня привычка каждый день напиваться;  а  когда  я  не
пьян, так играю по самой крупной. Так что ежели вашему  сиятельству  такие
привычки претят, то не думаю, чтоб наш союз мог быть прочным.
   Этот  ответ  смутил  герцога,  но  через   мгновенье   он   рассмеялся,
засвидетельствовал ван Бергу свое почтение и  обещал  ему  воспользоваться
всем своим авторитетом при дворе, чтобы добиться для него самой  блестящей
награды. Но ван Берг больше всего ценил денежные награды. Король пожаловал
ему баронат Делен, находящийся в округе Малин; ван  Берг  в  тот  же  день
продал его Вальтеру ван Дику, жителю Антверпена и поставщику армии.
   Мы  расположились  на  зимние  квартиры  в  Коимбре,  одном  из   самых
значительных  португальских  городов.   Ко   мне   приехала   сеньора   де
Вальфлорида; она любила светское общество, дом ее был  открыт  для  высших
офицеров  армии.  Но  мы  с  герцогом  почти  не  участвовали   в   шумных
удовольствиях света: все наше время уходило на серьезные занятия.
   Добродетель была идеалом молодого Сидонии,  общественное  благо  -  его
мечтой. Мы обсуждали вместе положение Испании, строили планы  ее  будущего
благополучия. Для того чтобы сделать  испанцев  счастливыми,  мы  страстно
желали прежде всего привить им  любовь  к  добродетели  и  отвлечь  их  от
непомерной жажды стяжательства, что представлялось нам ничуть не  трудным.
Мы хотели также воскресить старинные традиции  рыцарства.  Каждый  испанец
должен быть одинаково верен как жене, так и королю,  каждый  обязан  иметь
товарища по оружию. Я уже объединился с герцогом;  мы  были  уверены,  что
свет  когда-нибудь  заговорит  о  нашем  союзе  и  что  благородные   умы,
последовав за нами, сделают путь к добродетели более легким.
   Мне стыдно, милая Элеонора, рассказывать тебе  об  этих  глупостях,  но
давно уже замечено,  что  из  молодежи,  предающейся  мечтам,  выходят  со
временем полезные  и  даже  великие  люди.  И  наоборот,  не  по  возрасту
охладелые молодые  Катоны  никогда  не  могут  подняться  над  расчетливым
своекорыстием. Недостаток сердца сужает их ум и не позволяет им  стать  ни
государственными деятелями, ни  полезными  гражданами.  Из  этого  правила
очень мало исключений.
   Так,  направляя  воображенье  на  стезю  добродетели,  мы  тешили  себя
надеждой когда-нибудь осуществить в Испании век Сатурна и Реи. А ван  Берг
все это время жил, как умел, уже в золотом веке. Продал баронат  Делен  за
восемьсот тысяч ливров, дав честное  слово  не  только  растранжирить  эти
деньги за два месяца пребывания на зимних квартирах, но еще  наделать  сто
тысяч франков долгов. Затем фламандский мот наш  рассчитал,  что  сдержать
слово он сможет лишь в том случае, если  будет  тратить  тысячу  четыреста
пистолей в день, что довольно трудно сделать в таком  захолустном  городе,
как Коимбра. Ужаснувшись тому, что дал слово слишком легкомысленно,  он  в
ответ на предложение потратить часть денег на бедных и осчастливить многих
отвечал,  что  дал  слово  тратить,  а  не  жертвовать,  и   что   чувство
собственного  достоинства  не  позволяет  ему  употребить  хотя  бы  самую
ничтожную часть денег на благодеяния; даже игра не принимается  в  расчет,
так как, играя,  можно  выиграть,  а  проигранные  деньги  нельзя  считать
потраченными.
   Столь затруднительное положение, казалось, сильно тревожило ван  Берга;
несколько дней он был рассеян, но  наконец  нашел  способ  сохранить  свою
честь незапятнанной. Он собрал, сколько мог  найти,  поваров,  музыкантов,
акробатов, лицедеев и других представителей веселого ремесла. Утром  давал
великолепный пир, вечером - бал и представления, достигал вершин изобилия,
- а если, несмотря на все усилия, не удавалось истратить тысячу  четыреста
пистолей, приказывал остаток выкинуть в окно, говоря, что  такой  поступок
тоже относится к области мотовства.
   Успокоив таким способом свои сомнения, ван Берг  опять  повеселел.  Да,
это был очень остроумный человек, умевший ловко защищать свои  чудачества,
за которые на него всюду роптали. Разглагольствования, в которых он хорошо
понаторел, придавали блеск его разговору и делали его  непохожим  на  нас,
испанцев, обычно серьезных и молчаливых.
   Ван Берг часто бывал у  меня  вместе  с  высшими  офицерами  армии,  но
приходил и в мое отсутствие. Я знал  об  этом  и  нисколько  не  сердился,
полагая, что безграничное доверие  позволяет  ему  считать  себя  всюду  и
всегда желанным гостем.
   Между  тем  большинство  держалось  другого  мнения,  и  вскоре   стали
распространяться слухи, обидные для моей чести. До меня ни один из них  не
дошел, но герцог узнал про них и, зная, как я люблю жену, страдал за меня,
как друг. Однажды он пошел к сеньоре де Вальфлорида и  упал  к  ее  ногам,
умоляя, чтобы она не забывала своих обязанностей и не принимала ван  Берга
наедине. Я не знаю, что она на это ответила.
   Потом герцог отправился к ван Бергу  с  намерением  таким  же  способом
обрисовать ему положение вещей  и  сказать,  чтоб  тот  вернулся  на  путь
добродетели. Он не застал его дома. Вернулся после полудня,  -  в  комнате
было полно народу, но сам ван Берг сидел  в  стороне;  хмурый  и,  видимо,
подвыпивший, он встряхивал кубок с костями.
   Герцог дружелюбно подошел к нему и, смеясь, спросил, как  у  него  идет
трата денег.
   Ван Берг кинул на него сердитый взгляд и ответил:
   - Деньги мои предназначены для того, чтоб доставлять удовольствие  моим
друзьям, а не тем негодяям, которые мешаются не в свое дело.
   Несколько человек услышали это.
   - Это относится ко мне? - спросил герцог. - Ван Берг, сейчас же  возьми
эти легкомысленные слова обратно.
   - Я никогда ничего не беру обратно, - возразил ван Берг.
   Герцог преклонил одно колено:
   - Ван Берг, ты оказал мне славную услугу. Зачем  же  ты  хочешь  теперь
обесчестить меня? Заклинаю тебя, признай меня человеком чести.
   Ван Берг бросил в ответ что-то пренебрежительное.
   Герцог спокойно встал, вынул из-за пояса стилет и, положив его на стол,
промолвил:
   - Обычный поединок не может  уладить  это  дело.  Один  из  нас  должен
умереть, и чем  скорей,  тем  лучше.  Бросим  по  очереди  кости:  у  кого
получится больше, тот пусть возьмет стилет и пронзит им сердце противника.
   - Отлично! - крикнул ван Берг. - Вот это действительно крупная игра! Но
клянусь, что коли я выиграю, то не пощажу вашего сиятельства.
   Пораженные зрители окаменели.
   Ван Берг взял кубок и выкинул двойную двойку.
   - Черт побери! - воскликнул он. - Не повезло!
   Потом, в свою очередь, герцог встряхнул  кости  и  выбросил  пятерку  с
шестеркой. Он взял стилет и вонзил его в грудь ван Берга, после чего,  так
же хладнокровно обращаясь к свидетелям, сказал:
   - Сеньоры, будьте добры  оказать  последние  услуги  этому  юноше,  чье
героическое мужество заслуживало лучшей  участи.  А  я  сейчас  же  иду  к
главному аудитору армии и отдаюсь в руки королевского правосудия.
   Ты можешь себе представить,  какой  поднялся  всюду  шум  вокруг  этого
происшествия. Герцога любили не только в Испании, но  даже  наши  враги  -
португальцы. Когда весть об этом дошла  до  Лиссабона,  архиепископ  этого
города, являющийся в то же время  патриархом  Индии,  заявил,  что  дом  в
Коимбре, в котором задержали герцога,  принадлежит  капитулу  и  с  давних
времен считался неприкосновенным убежищем, так что герцог может спокойно в
нем  оставаться,  не  опасаясь  вторжения  светских  властей.  Герцог  был
чрезвычайно тронут высказываемым ему сочувствием, но ответил, что не хочет
пользоваться этой привилегией.
   Генеральный аудитор  начал  дело  против  герцога,  но  Совет  Кастилии
постановил  решительно  вмешаться;  далее  великий   маршал   Арагона,   -
должность, недавно  упраздненная,  -  утверждал,  что  суд  над  герцогом,
уроженцем его провинции, принадлежащим к старинным ricos hombres  [богатые
люди (исп.)], относится к его юрисдикции.
   Одним словом, многие вступились за герцога, желая ему помочь.
   Посреди всей этой сумятицы я ломал себе голову над  вопросом,  чем  был
вызван несчастный поединок.  В  конце  концов  один  знакомый  сжалился  и
сообщил мне о поведении сеньоры де Вальфлорида.  Не  понимаю,  как  мог  я
воображать, что моя жена может любить только меня. Прошло  много  времени,
прежде чем  я  убедился  в  своей  ошибке.  В  конце  концов  определенные
обстоятельства слегка отстранили повязку с моих глаз, я пошел к сеньоре де
Вальфлорида и сказал ей:
   - Я узнал, что твой отец опасно занемог; по-моему, тебе надо поехать  к
нему. К тому же наша дочь нуждается в  твоих  заботах,  и  я  полагаю,  ты
теперь останешься навсегда в Астурии.
   Сеньора де Вальфлорида опустила глаза и покорно подчинилась приговору.
   Ты знаешь, как мы с тех пор жили с твоей матерью; она обладала  тысячью
неоценимых  качеств  и  даже  добродетелей,  которые  я  всегда  ценил  по
достоинству.
   Между тем процесс герцога принял странный  оборот.  Валлонские  офицеры
придали ему общенациональное значение. Они заявили, что так как  испанские
гранды позволяют себе убивать фламандцев, им придется  оставить  испанскую
службу, а испанцы доказывали, что это было не убийство, а  поединок.  Дела
зашли так далеко, что король приказал собрать хунту из двенадцати испанцев
и двенадцати фламандцев,  -  не  для  суда  над  герцогом,  а  скорей  для
разрешения вопроса, считать ли смерть ван Берга результатом  поединка  или
же убийства.
   Испанские офицеры  голосовали  первые  -  и,  как  вы  сами  понимаете,
высказались за то, что это был поединок. Одиннадцать  валлонцев  держались
противного мнения: не подкрепляя его доказательствами, они главным образом
брали криком.
   Двенадцатый, голосовавший последним, как самый младший,  успел  уже  не
раз выказать себя в самой лучшей стороны в делах чести. Его звали Хуан ван
Ворден.


   Тут я перебил цыгана:
   - Я имею честь быть сыном этого самого ван Вордена и  надеюсь,  что  не
услышу в твоем рассказе  ничего,  способного  нанести  ущерб  его  доброму
имени.
   - Могу вас уверить, - возразил цыган, - что точно передаю слова маркиза
де Вальфлорида, сказанные его дочери.


   - Когда пришла очередь голосовать дону Хуану ван Вордену, он взял слово
и высказался так:
   - Сеньоры, по-моему, для понятия "поединок" существенны  два  признака:
во-первых, вызов или, за отсутствием  такового,  столкновение;  во-вторых,
одинаковость оружия или, за отсутствием такового, равные  шансы  причинить
смерть. Так,  например,  человек,  вооруженный  ружьем,  может  драться  с
противником, вооруженным пистолетом, при том условии, чтоб один стрелял  с
расстояния в сто шагов, а другой - в четыре шага, и при этом -  чтоб  было
заранее договорено, кто стреляет первый. В данном  случае  оба  противника
пользовались одним и тем же оружием, так что  большего  равенства  в  этом
отношении желать невозможно. Кости были не фальшивые, -  равенство  шансов
причинения смерти неоспоримо. Наконец, вызов был сделан в ясных выражениях
и принят обеими сторонами.
   Признаюсь, я с огорчением вижу поединок, этот благороднейший  вид  боя,
низведенным до уровня азартной игры, какой-то забавы,  которой  муж  чести
должен пользоваться с величайшей умеренностью. Тем не менее  на  основании
признаков, приведенных мною вначале, мне  представляется  бесспорным,  что
занимающее нас событие было поединком, а не убийством.
   Я вынужден признать это по совести, как ни  огорчает  меня  то,  что  я
расхожусь во мнениях с одиннадцатью своими коллегами. Будучи почти уверен,
что меня ждет горечь их неодобрения, и желая в то же  время  самым  мягким
способом  предупредить  их  недовольство,  я  покорно  прошу,  чтобы   все
одиннадцать оказали мне честь выйти со  мной  на  поединок,  -  а  именно:
шестеро - утром и пятеро - после обеда.
   Такого рода предложение породило всюду разговоры,  но  отказаться  было
невозможно. Ван Ворден ранил  первых  шестерых,  выступивших  против  него
утром, после чего сел с остальными пятью обедать.
   После обеда опять взялись за оружие. Ван  Ворден  ранил  трех,  десятый
ранил его в плечо,  а  одиннадцатый  пронзил  шпагой  насквозь  и  оставил
бездыханным на месте.
   Искусный хирург спас жизнь храброму фламандцу, но было уж не до  хунты,
не до процесса, и король простил герцога Сидонию.
   Мы провели еще одну кампанию, не  посрамив  своей  чести,  но  уже  без
прежнего пыла. Впервые нас постигло несчастье. Герцог всегда высоко  ценил
отвагу и военные способности ван Берга, корил себя за чрезмерную  ревность
к моему спокойствию, послужившую  причиной  таких  печальных  событий.  Он
понял, что недостаточно одного доброго желания, необходимо еще уменье  его
проявлять.
   Что касается меня, я, подобно многим мужьям, таил в душе свою боль и от
этого страдал еще больше. С тех пор мы  перестали  мечтать  о  том,  чтобы
сделать Испанию счастливой.
   Между тем наступил мир, и герцог решил отправиться  в  путешествие.  Мы
объехали вдвоем Италию, Францию и Англию.  После  возвращения  благородный
друг мой вошел в Совет Кастилии, мне доверили при  этом  Совете  должность
референдария.
   Время, проведенное в путешествиях, и последующие годы произвели большие
перемены в образе мыслей герцога. Он не только отошел от  прежних  порывов
своей   молодости,   но    даже    любимой    добродетелью    его    стала
предусмотрительность.  Общественное  благо,  предмет  юношеских  мечтаний,
оставалось и теперь его глубокой страстью, но  теперь  он  уже  знал,  что
всего  нельзя  добиться  сразу,  что  надо  сперва  подготовить  умы,   по
возможности скрывая свои средства и цели.
   В своей опасливости он доходил до того, что в Совете как будто  никогда
не имел своего мнения, а всегда присоединялся к чужому, а между  тем,  как
раз наоборот, другие говорили  его  словами.  Но  чем  тщательней  скрывал
герцог свои способности от общества, тем ярче  они  раскрывались.  Испанцы
разгадали его и полюбили. Двор начал ему завидовать. Ему предложили пост в
Лиссабоне.
   Понимая, что отказываться нельзя, он его принял, но с условием,  что  я
стану государственным секретарем.
   С тех пор я его больше не видел, но сердца наши всегда вместе.
   Когда цыган дошел до этого места своего  повествования,  ему  доложили,
что таборные дела требуют его присутствия. Как только он  ушел,  заговорил
Веласкес:
   - Хотя я слушаю нашего хозяина со всем возможным вниманием, я  не  могу
уловить в словах его ни малейшей связи. Я попросту не знаю, кто говорит, а
кто слушает. Маркиз де Вальфлорида рассказывает дочери свои приключения, а
та рассказывает  их  вожаку  цыган,  а  тот  снова  рассказывает  их  нам.
Настоящий лабиринт. Мне всегда казалось, что романы и прочие  произведения
такого   рода   нужно   составлять   в   несколько   колонок,    наподобие
хронологических таблиц.
   - Ты прав, сеньор, - ответила Ревекка.  -  Например,  в  одной  колонке
можно было бы прочесть, что сеньора де Вальфлорида обманывает мужа,  а  из
другой узнать, как это на нем  отразилось,  что,  разумеется,  пролило  бы
новый свет на все повествование.
   - Я имею в виду не это, - возразил Веласкес. - А вот, например,  герцог
Сидония: я еще должен разобраться в его характере, а он тем  временем  уже
лежит в гробу. Не лучше ли было бы начать с португальской войны? Тогда  во
второй колонке я познакомился бы с доктором Сангре Морено, рассуждающим  о
врачебном искусстве, и не удивился  бы,  видя,  что  один  вскрывает  труп
другого.
   -  Конечно,  -  перебила  Ревекка,  -  сплошные  неожиданности   делают
повествованье малоинтересным, так как никогда невозможно  догадаться,  что
будет дальше.
   Тут я взял слово и сказал, что во время войны с  Португалией  мой  отец
был  еще  очень   молод,   -   приходится   только   диву   даваться   той
рассудительности, которую он проявил в деле герцога Медины Сидонии.
   - Тут и говорить не о чем, - сказала Ревекка. - Если бы он не вызвал на
поединок одиннадцать офицеров, дело могло  бы  дойти  до  скандала,  и  он
правильно поступил, не допустив этого.
   Мне показалось, что Ревекка  над  нами  издевается.  Я  подметил  в  ее
характере черты насмешливости и неверия. Я подумал, что, быть  может,  она
могла бы рассказать нам о происшествиях, совершенно непохожих  на  историю
небесных близнецов, и решил расспросить ее, так ли это.
   Между тем наступила пора расходиться, и каждый пошел к себе.



        ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ

   Мы все сошлись довольно рано, и цыган, имея свободное время,  продолжил
свое повествование.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН</b>

   Герцогиня Сидония, рассказав мне историю своего  отца,  несколько  дней
совсем не показывалась, и корзинку приносила  Хиральда.  От  нее  я  также
узнал, что вопрос обо мне разрешился благоприятно благодаря заступничеству
со стороны дяди моей матери. В конце концов  священнослужители  даже  были
рады, что я от них убежал. В  приговоре  святой  инквизиции  мой  поступок
именовался легкомысленным, и на меня налагалась двухлетняя епитимья, а имя
и фамилия мои были обозначены только  инициалами.  Хиральда  сообщила  мне
также, что тетя моя желает, чтобы я скрывался в течение двух  лет,  а  она
пока сама поедет в Мадрид и займется там управлением  деревушкой,  которую
отец предназначил для моего содержания. Я спросил  Хиральду,  неужели  она
думает, что я выдержу эти два года в подземелье. Она ответила, что у  меня
нет другого выхода; да и ее собственная безопасность требует того же.
   На другой день, к великой моей радости, пришла сама герцогиня; я  любил
ее гораздо больше, чем высокомерную кормилицу. Хотелось мне  также  узнать
продолжение ее приключений. Я попросил ее продолжить свой рассказ,  и  она
начала так.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ГЕРЦОГИНИ МЕДИНЫ СИДОНИИ</b>

   Я поблагодарила отца за то доверие, с каким он посвятил  меня  в  самые
существенные события своей жизни. В следующую пятницу я опять вручила  ему
письмо  от  герцога  Сидонии.  Он  не  читал  мне  ни  этого  письма,   ни
последующих, которые он получал каждую неделю, но  часто  с  удовольствием
рассказывал о своем друге.
   Вскоре меня посетила пожилая женщина, вдова одного офицера. Отец ее был
вассалом герцога, и она стала просить возвращения лена,  что  зависело  от
герцога Сидонии. До тех пор никто никогда не обращался ко мне с просьбой о
поддержке, и этот случай польстил моему самолюбию. Я написала ходатайство,
в котором ясно и подробно перечислила все права бедной вдовы. Отнесла  эту
бумагу отцу, который был ею очень доволен и послал ее герцогу.  По  правде
говоря, я на это надеялась. Герцог признал претензию вдовы и  написал  мне
чрезвычайно любезное  письмо,  восхищаясь  столь  ранним  моим  умственным
развитием. Через некоторое время я снова нашла повод написать ему и  снова
получила письмо, в котором он восхищался моей сообразительностью.  А  я  в
самом деле уделяла много времени работе над собой, и Хиральда помогала мне
в этом. Когда я писала второе письмо  свое,  мне  только  что  исполнилось
пятнадцать лет.
   Однажды, находясь в кабинете отца, я вдруг  услыхала  шум  на  улице  и
крики сбежавшейся толпы. Подбежав к  окну,  я  увидела  множество  народа,
суетливо  теснящегося  и  провожающего  как  бы  в  триумфальном   шествии
золоченую карету, на которой я узнала герб герцога Сидонии. Толпа  идальго
и пажей подскочила  к  дверце,  и  оттуда  вышел  мужчина  очень  приятной
наружности, в кастильском наряде, который при дворе тогда уже  выходил  из
моды. На нем был короткий плащ, брыжи, султан из перьев  на  шляпе,  -  но
главным великолепием наряда был висящий на груди,  осыпанный  бриллиантами
орден Золотого Руна. Отец мой тоже подошел к окну.
   - Ах, это он! - воскликнул отец. - Я ждал, что он приедет.
   Я ушла к себе и познакомилась с  герцогом  только  на  другой  день;  в
дальнейшем, однако, я видела его каждый день, так как он почти не  выходил
из дома моего отца.
   Двор вызвал герцога по вопросам великой важности. Дело шло о подавлении
беспорядков, возникших из-за сбора налогов в Арагоне. В  этом  королевстве
наиболее  знатные  люди  называются  ricos  hombres  и  считаются  равными
кастильским грандам; род Сидониев был среди них самым старшим. Этого  было
довольно для того, чтоб к нему внимательно прислушивались; кроме того, его
любили за многие качества.
   Герцог отправился в Сарагосу  и  сумел  примирить  требования  двора  с
интересами жителей. Его спросили, какой он желает награды. Он ответил, что
хотел бы немного подышать воздухом родины.
   Герцог, человек искренний, откровенный,  нисколько  не  открывал  того,
какую радость доставляет ему  мое  общество,  -  поэтому  мы  всегда  были
вместе, в  то  время  как  другие  друзья  моего  отца  занимались  с  ним
государственными делами.
   Сидония признался мне, что он немного ревнив, а случается, доходит и до
неистовства. Говорил он по большей части только о  себе  или  обо  мне,  а
когда между мужчиной и женщиной  идут  такого  рода  разговоры,  отношения
вскоре становятся все тесней. Так что  я  нисколько  не  удивилась,  когда
однажды отец позвал меня к себе в кабинет и  объявил,  что  герцог  просит
моей руки.
   Я ответила, что мне не надо времени на размышления, так как  я  заранее
предвидела, что герцог может полюбить дочь своего друга, и уже продумала и
его образ мыслей, и разницу в возрасте, нас разделяющую.
   - Однако, - прибавила я, - испанские гранады обычно стремятся к  союзам
с семьями, равными им по положению. Как же станут они глядеть на наш союз?
Они, может быть, даже перестанут говорить герцогу "ты", это  будет  первым
доказательством их недовольства.
   - То же самое и я говорил герцогу, - сказал мой отец, - но он  ответил,
что ему нужно только твое согласие, а остальное он сам все уладит.
   Сидония находился  поблизости;  он  вошел  с  робким  выражением  лица,
странно не соответствующим обычной его надменности. Вид его тронул меня, и
герцогу не пришлось долго ждать моего согласия. Таким  образом  я  сделала
счастливыми их обоих, так как мой отец был вне себя от  радости.  Хиральда
тоже радовалась нашему счастью.
   На другой день герцог пригласил к обеду находившихся  тогда  в  Мадриде
грандов. Когда все собрались и сели, он обратился к ним с такими словами:
   - Альба, я обращаюсь к тебе, так как считаю тебя первым среди  нас,  не
потому, чтобы род твой был знатней моего, а  благодаря  моему  уважению  к
памяти героя,  чье  имя  ты  носишь.  Предрассудок,  делающий  нам  честь,
требует, чтобы мы выбрали жен среди дочерей грандов, и я, конечно, презрел
бы того, кто вступил бы в недостойный союз из любви к богатству  или  даже
ради удовлетворенья порочной страсти. Случай, о  котором  я  хочу  с  вами
поговорить, - совершенно другого рода. Вы  хорошо  знаете,  что  астурийцы
считают себя более благороднорожденными, чем сам король; хотя это  мнение,
может быть, несколько преувеличено, но тем не менее они  имели  дворянские
титулы еще до вторжения мавров в Испанию, и у них есть право считать  себя
самым знатным дворянством Европы.  Чистейшая  астурийская  кровь  течет  в
жилах Элеоноры де Вальфлорида,  -  я  уж  не  говорю  обо  всех  известных
благородных ее качествах. Утверждаю поэтому, что такой брак  может  только
сделать  честь  семье   любого   испанского   гранда.   А   кто   держится
противоположного мнения, пусть поднимет вот эту перчатку, которую я бросаю
посреди собрания.
   - Я поднимаю, - сказал герцог Альба, - для того  чтоб  отдать  тебе  ее
вместе с пожеланием счастья в таком прекрасном браке.
   С этими словами он обнял герцога, и остальные  гранды  последовали  его
примеру. Мой отец, рассказывая  мне  об  этом  событии,  прибавил  немного
печально:
   - В нем всегда вот такое рыцарство. Если б только он мог избавиться  от
своей запальчивости. Умоляю тебя, дорогая Элеонора, никогда ни в  чем  его
не задевать.
   Я тебе говорила, что у меня в характере  была  некоторая  склонность  к
высокомерию, но жажда почестей сейчас же прошла, как только я ее  утолила.
Я стала герцогиней Сидония, и  сердце  мое  наполнилось  самыми  отрадными
чувствами. Герцог в домашнем обиходе  был  очаровательнейший  человек,  он
безгранично любил  меня,  всегда  и  неизменно  выказывал  мне  одинаковую
доброту, неисчерпаемую ласковость, непрестанную нежность, -  и  ангельская
душа отражалась в лице  его.  Только  по  временам,  когда  мрачная  мысль
заставляла его хмуриться, оно  приобретало  страшное  выражение.  В  такие
минуты я, дрожа, невольно вспоминала убийцу ван Берга.
   Но его мало что сердило, а во мне все ему нравилось. Он любил смотреть,
как  я  чем-нибудь  занимаюсь,  слушать  мой  голос  и   угадывать   самые
сокровенные мои мысли. Я  думала,  что  невозможно  было  бы  любить  меня
больше, но появление на свет дочурки удвоило его любовь,  и  счастье  наше
стало полным.
   В тот день, когда я первый  раз  встала  после  родов,  ко  мне  пришла
Хиральда и сказала:
   - Милая Элеонора, ты - жена и мать; словом,  ты  -  счастлива;  я  тебе
больше не нужна, а мои обязанности зовут меня в  другое  место.  Я  решила
ехать в Америку.
   Я стала ее удерживать.
   - Нет, - возразила она, - мое присутствие там необходимо.
   Через несколько дней она уехала. С ее отъездом кончились мои счастливые
годы. Я описала тебе этот период  неземного  блаженства;  он  был  недолог
оттого, что такое великое счастье, как наше, наверно, не дается  людям  на
всю жизнь. У меня  не  хватает  сил  перейти  сейчас  к  рассказу  о  моих
горестях. Прощай, мой юный друг, завтра мы снова увидимся.


   Рассказ молодой герцогини очень меня заинтересовал.  Я  жаждал  узнать,
что было дальше и как такое великое счастье сменилось невзгодой. Но  вдруг
мои мысли приняли другое направление. Я вспомнил слова Хиральды о том, что
мне придется просидеть два года взаперти. Это мне вовсе не улыбалось, и  я
стал обдумывать, как бы убежать.
   На другой день герцогиня опять принесла мне снедь.  Глаза  у  нее  были
красные, как будто она плакала. Однако она заявила, что в  силах  поведать
мне историю своих несчастий, и начала так.


   - Я говорила тебе, что  Хиральда  несла  при  мне  обязанности  старшей
дуэньи. Ее место заняла донья Менсия, женщина тридцати лет,  еще  довольно
красивая, довольно образованная, и мы поэтому иногда допускали ее  в  наше
общество. Тогда она обычно вела себя так, словно  была  влюблена  в  моего
мужа. Я смеялась и не придавала этому ни малейшего  значения.  К  тому  же
донья Менсия старалась быть мне приятной и прежде всего  как  можно  лучше
меня узнать. Часто она наводила разговор на довольно веселые предметы  или
передавала мне городские сплетни,  так  что  мне  не  раз  приходилось  ее
останавливать.
   Я сама кормила свою дочку и, к  счастью,  перестала  кормить  ее  перед
страшными  событиями,  о  которых  ты  сейчас  узнаешь.   Первым   ударом,
поразившим меня, была смерть отца,  -  сраженный  мучительной  и  жестокой
болезнью, он испустил дух на моих  руках,  благословляя  нас  обоих  и  не
предвидя ожидающих нас бед.
   Вскоре после этого начались беспорядки в Бискайе. Туда послали герцога,
а я сопровождала его до Бургоса. У нас  есть  имения  во  всех  провинциях
Испании и дома почти во всех городах; но  здесь  был  только  летний  дом,
расположенный в миле от города,  тот  самый,  Где  ты  сейчас  находишься.
Оставив меня со всей моей свитой, герцог отправился к месту назначения.
   Как-то раз, возвращаясь домой, я услыхала шум во дворе.  Мне  доложили,
что поймали вора, ранив его камнем в голову, и что это юноша  изумительной
красоты. Несколько слуг положили его у моих ног, и я узнала Эрмосито.
   - О небо! - воскликнула я. - Это не вор, а порядочный молодой  человек,
получивший воспитание в Асторгасе, у моего деда.
   Затем я велела дворецкому взять беднягу к себе и как можно внимательней
о нем позаботиться. Кажется, сказала даже, что это сын Хиральды, но  точно
не помню.
   На другой день, донья  Менсия  доложила  мне,  что  молодой  человек  в
горячке и что в бреду он часто упоминает мое имя,  притом  очень  нежно  и
страстно. Я ответила, что если она когда-нибудь посмеет еще  заговорить  о
чем-нибудь подобном, то я прикажу сейчас же ее выгнать.
   - Посмотрим, - сказала она.
   Я запретила ей показываться мне на глаза. На  другой  день  она  пришла
просить прощения, упала мне в ноги - и я ее простила.
   Через неделю после этого, когда я была одна, вошла Менсия,  поддерживая
Эрмосито, очень ослабевшего.
   - Сеньора приказала мне прийти? - промолвил он дрожащим голосом.
   Я с удивленьем взглянула на Менсию, но, не желая обижать сына Хиральды,
велела ему придвинуть кресло и сесть в нескольких шагах от меня.
   - Дорогой Эрмосито, - сказала я, - твоя мать никогда не  упоминала  при
мне твоего имени. Я хотела бы теперь узнать, что с тобой было за то время,
что мы не виделись.
   Эрмосито прерывающимся от слабости голосом стал рассказывать.


   <b>ИСТОРИЯ ЭРМОСИТО</b>

   Увидев, что корабль наш идет  под  всеми  парусами,  я  потерял  всякую
надежду выбраться на берег  и  заплакал,  вспомнив,  с  какой  неслыханной
суровостью мать прогнала меня от себя. Я никак не мог понять, что побудило
ее поступить так. Мне сказали, что я у тебя на службе, сеньора, и я служил
тебе со всем усердием, на  какое  только  способен.  Покорность  моя  была
безгранична, так почему же меня  выгнали,  как  будто  я  совершил  что-то
скверное? Чем больше я об этом думал, тем меньше понимал.
   На пятый день плаванья  мы  оказались  посреди  эскадры  дона  Фернандо
Арудеса.  Нам  было  приказано  зайти  с  кормы  адмиральского  судна.  На
золоченом  и  украшенном  разноцветными  флагами  мостике  я  увидел  дона
Фернандо, чья грудь  была  уснащена  цепями  многочисленных  орденов.  Его
почтительно окружала группа офицеров.  Приложив  рупор  к  губам,  адмирал
спросил, не встречали ли мы кого в дороге, и велел плыть  дальше.  Проходя
мимо него, капитан нашего корабля спросил:
   - Видели адмирала? Теперь он - маркиз, а ведь начинал таким  же  юнгой,
как вон тот, что подметает верхнюю палубу.
   Дойдя до этого места своего  рассказа,  Эрмосито  несколько  раз  кинул
тревожный взгляд на Менсию. Я поняла, что он не хочет объяснять всего  при
ней, и велела ей уйти.  При  этом  мной  руководило  исключительно  только
дружеское чувство к Хиральде, и мне даже в голову не приходила мысль,  что
я могу навлечь на себя подозренье. Когда Менсия вышла, Эрмосито продолжал:
   - Мне кажется, сеньора, что, черпая пищу из одного с тобой источника, я
самую душу свою сформировал наподобье твоей и уже не мог думать ни о  чем,
кроме тебя или того, что с тобой связано.  Капитан  сказал  мне,  что  дон
Фернандо был юнгой, а стал маркизом; я знал, что твой отец - тоже  маркиз,
подумал, что нет ничего прекрасней этого титула, и спросил, каким  образом
дон Фернандо добился этого. Капитан объяснил  мне,  что  он  подымался  со
ступеньки на ступеньку, всюду выделяясь блестящими подвигами. С тех пор  я
решил поступить во флот и начал упражняться в лазанье по мачтам.  Капитан,
которому было поручено руководить мной, противился этому сколько мог, но я
его не слушал и ко времени нашего прибытия в  Веракрус  был  уже  неплохим
матросом.
   Дом моего отца стоял на берегу моря.  Мы  причалили  к  этому  месту  в
шлюпке. Отец вышел мне навстречу, окруженный роем молодых мулаток, и велел
мне обнять их всех по очереди. Девушки тут же начали танцевать, развлекать
меня на все лады, и вечер прошел в бесконечных дурачествах.
   На другой  день  коррехидор  Веракруса  известил  моего  отца,  что  не
подобает принимать сына в доме, где  заведены  такие  порядки,  и  что  он
должен поместить меня в коллегию театинцев. Отец, хоть и с сожалением, был
вынужден подчиниться.
   В коллегии моим ректором был монах, который,  чтобы  приохотить  нас  к
ученью, все время  твердил,  что  маркиз  Кампо  Салес,  тогдашний  второй
государственный секретарь, тоже был когда-то  бедным  студентом  и  обязан
своим возвышением прилежанию к  наукам.  Видя,  что  и  этим  путем  можно
добиться звания маркиза, я два года трудился с необычайным рвением.
   Между тем прежнего коррехидора перевели из Веракруса в другое место,  и
преемником его стал человек менее строгих правил. Отец мой осмелился взять
меня домой. Я снова стал  беззащитным  перед  озорством  молодых  мулаток,
которые, подстрекаемые отцом, искушали меня на всякий  лад.  Я  отнюдь  не
пристрастился к этим шалостям, но узнал много для  себя  нового  и  только
теперь понял, ради чего был удален из Асторгаса.
   Тут мой образ мыслей круто изменился. Неведомые  чувства  проснулись  в
душе моей и разбудили воспоминанья о невинных  забавах  моих  младенческих
лет. Мысль о потерянном счастье, о садах в Асторгасе, по которым я  бегал,
сеньора, с тобой, смутные воспоминания о  бесчисленных  проявлениях  твоей
доброты - мгновенно обрушились на  мое  сознание.  Я  не  мог  противиться
стольким  противникам  и  впал  в   состояние   моральной   и   физической
подавленности. Врачи утверждали, что у меня изнурительная лихорадка,  а  я
не  считал  себя  больным,  но  часто  мной  овладевало  такое  помрачение
рассудка, что я видел перед собой предметы, вовсе не существующие.
   И чаще всего, сеньора, в этих виденьях моему разгоряченному воображению
являлась ты - не такая, какой я вижу тебя сейчас, а какой оставил в минуту
разлуки. По ночам я часто срывался с постели,  видя,  как  ты  -  светлая,
лучезарная - показываешься передо мной в туманной  дали.  За  городом  шум
далеких деревень и шепот полей повторяли мне твое имя. Порой мне казалось,
будто ты идешь по равнине впереди меня, а когда я поднимал глаза  к  небу,
моля его окончить мои мученья, я видел твой образ, плывущий в облаках.
   Я заметил, что обычно меньше страдаю  в  церкви,  -  молитва  приносила
облегченье. Кончилось тем, что я стал проводить целые дни в храмах. Как-то
раз ко мне подошел  один  монах,  поседелый  в  молитвах  и  покаянии,  со
словами:
   - Сын мой, сердце твое переполняет любовь, которой этот свет недостоин.
Пойдем ко мне в келью: я покажу тебе тропинки, ведущие в рай.
   Я пошел за ним и увидал власяницу, бичи и другие  орудия  мученичества,
вид которых меня нисколько не испугал, так как никакие страдания не  могли
сравниться с моими. Монах прочел мне несколько страниц из "Житий  святых".
Я попросил его дать мне почитать эту книгу и всю ночь напролет  читал  ее.
Новые мысли овладели моим  умом,  я  видел  во  сне  разверстые  небеса  и
ангелов, напоминавших тебя своим обликом.
   Тогда в Веракрусе узнали о том, что ты вышла замуж за герцога  Сидонию.
Я с давних пор имел намеренье посвятить себя  священнослужению,  все  свое
счастье видел в том, чтобы молиться за твое счастье в этой  и  спасение  в
будущей жизни. Благочестивый наставник  мой  сказал  мне,  что  во  многих
американских монастырях царит разврат, и посоветовал мне стать послушником
в Мадриде.
   Я сообщил отцу о своем  намерении.  Ему  давно  уже  не  нравилась  моя
набожность, однако, не решаясь открыто  сбивать  меня  с  этого  пути,  он
просил подождать хотя бы ожидаемого вскоре приезда матери. Я возразил, что
у меня больше нет родителей на земле и что небо - единственная моя родина.
На это он ничего не ответил. Потом я пошел к коррехидору, который  одобрил
мое намеренье и отправил меня с первым кораблем в Испанию.
   Прибыв в Бильбао, я узнал, что моя мать только что отплыла  в  Америку.
Как я уже сказал, у меня были рекомендательные письма в  Мадрид.  Когда  я
проезжал Бургос, мне сказали, что ты, сеньора, живешь в окрестностях этого
города, - и мне захотелось повидать тебя еще раз, перед тем  как  навсегда
отречься от всего мирского. Увижу ее еще раз, думал я,  и  с  еще  большим
жаром буду за нее молиться.
   Я поехал к вам. Вошел в первый двор с мыслью, что  встречу  кого-нибудь
из твоих прежних слуг, так как слышал, что ты  вывезла  из  Асторгаса  всю
свою челядь. Рассчитывал напомнить о себе и попросить, чтоб меня поместили
в таком месте, откуда я мог бы видеть тебя, когда  ты  будешь  садиться  в
карету. Видеть тебя, сам оставаясь невидимым.
   Но навстречу попадались все незнакомые люди, и я  не  знал,  как  быть.
Вошел в какую-то совершенно пустую комнату; наконец мне показалось,  будто
я вижу какое-то знакомое лицо. Я вышел, и тут меня вдруг ударили камнем  в
голову... Но, я вижу, мой рассказ взволновал сеньору.
   -  Даю  тебе  слово,  -  продолжала  герцогиня,  -  что   благочестивое
помешательство Эрмосито  вызвало  во  мне  только  жалость,  но  когда  он
заговорил  о  садах  Асторгаса,  о   забавах   наших   младенческих   лет,
воспоминанье о счастье, которым мы тогда наслаждались, мысль о  теперешнем
моем счастье и некоторая боязнь будущего, какое-то чувство, в одно и то же
время милое и грустное, стеснило мое сердце, и  я  почувствовала,  что  по
щекам моим покатились слезы.
   Эморсито встал; кажется, он хотел поцеловать край моего  платья,  но  у
него задрожали ноги, голова его упала на  колени  ко  мне  и  руки  крепко
обвились вокруг моей талии.
   В это мгновенье я  бросила  взгляд  на  стоявшее  напротив  зеркало;  я
увидела Менсию и герцога, но у него было такое страшное лицо,  что  я  его
еле узнала.
   Кровь застыла у меня в жилах; я опять взглянула на зеркало, но на  этот
раз не увидала никого.
   Освободившись  от  объятий  Эрмосито,  я  позвала  Менсию,  велела   ей
позаботиться об этом юноше, который вдруг  лишился  сознания,  и  вышла  в
другую комнату. Случай этот очень меня встревожил, -  ведь  слуги  уверили
меня, что герцог еще не возвращался из Бискайи.
   На другой день я послала узнать о здоровье Эрмосито и  получила  ответ,
что его уже нет в доме.
   Через три дня, когда я собиралась  ложиться,  ко  мне  вошла  Менсия  с
письмом герцога в руках, содержащим только следующее:
   "Сделай то, что тебе скажет донья Менсия. Это приказывает тебе твой муж
и судья".
   Менсия завязала мне глаза платком; я почувствовала, что меня  тянут  за
руку и ведут в это подземелье. Услыхала звон кандалов. Платок сняли,  и  я
увидела Эрмосито, прикованного за шею к столбу, на который ты  опираешься.
Глаза его были тусклы, лицо - страшно бледно.
   - Это ты, сеньора? - произнес  он  голосом  умирающего.  -  Я  не  могу
говорить. Мне не дают воды, у меня язык прилип к гортани. Мученья  мои  не
продлятся долго; если я попаду на небо, то буду молиться за тебя.
   В это самое мгновенье из отверстия  в  стене  грянул  выстрел,  и  пуля
раздробила ему плечо.
   - Великий боже! - воскликнул он. - Прости моим мучителям.
   Оттуда же грянул второй выстрел, но я не видела  последствий,  так  как
упала без чувств.
   Я очнулась среди моих прислужниц, казалось, ни о чем  не  знавших:  они
сообщили мне только, что  Менсия  уехала.  На  другой  день  утром  пришел
конюший герцога и доложил мне, что этой ночью его хозяин уехал с секретным
поручением во Францию и вернется только через несколько месяцев.
   Оставшись одна, я призвала на помощь все свое мужество, -  предоставила
свое дело суду всевышнего и безраздельно отдалась воспитанию дочери.
   Через три месяца появилась Хиральда. Она приехала из Америки в  Мадрид,
чтобы отыскать сына в  том  монастыре,  где  он  должен  был  отбыть  срок
послушничества. Не найдя его там, она поехала в Бильбао,  и  оттуда  следы
Эрмосито привели ее в Бургос. Опасаясь  взрыва  отчаянья,  я  поведала  ей
только часть правды; преисполненная горем, она сумела вырвать у  меня  всю
тайну. Ты знаешь, какой у этой женщины твердый, настоящий характер.  Гнев,
отчаянье, самые страстные  чувства,  какие  только  могут  владеть  душой,
поочередно терзали ее душу. Я же сама была слишком несчастна, чтобы  найти
в себе силы утешать ее.
   Однажды, переставляя мебель  у  себя  в  комнате,  Хиральда  обнаружила
потайную дверцу в стене, под обоями, и добралась до подземелья, где узнала
тот столб, о котором я тебе говорила. На нем были еще видны  следы  крови.
Она вбежала ко мне сама не своя. После этого она часто запиралась у себя в
комнате,  но,  по-моему,  просто  сидела  в  этом  проклятом   подземелье,
обдумывая планы мести.
   Через месяц мне доложили о прибытии  герцога.  Он  вошел,  спокойный  и
сдержанный, приласкал ребенка, потом велел мне сесть и сам сел рядом.
   - Сеньора, - сказал он, - я долго думал о том, как с тобой поступить. И
решил ничего не менять. Тебе будут прислуживать  в  моем  доме  с  прежней
почтительностью. Я буду оказывать тебе для видимости те же знаки внимания.
И так будет продолжаться до того момента, когда  твоей  дочери  исполнится
шестнадцать лет.
   - А когда ей исполнится шестнадцать, что будет со мной? - спросила я.
   Тут Хиральда принесла шоколад: мне  пришло  в  голову,  -  а  вдруг  он
отравлен?
   Герцог продолжал:
   - В тот день, когда твоей дочери исполнится шестнадцать лет,  я  позову
ее к себе и скажу ей следующее: "Твои черты, дитя мое, напоминают мне лицо
женщины, историю которой я тебе расскажу. Она была прекрасна и,  казалось,
обладает еще более прекрасной душой, но какой в этом толк, если она только
казалась  добродетельной.  Она  так  искусно  умела   притворяться,   что,
благодаря этому искусству, сумела выйти за одного из самых  знатных  людей
Испании.  Однажды,  когда  мужу  ее  пришлось  быть  несколько  недель   в
отсутствии, она приказала  привезти  к  ней  из  родных  краев  ничтожного
бедняка. Они вспомнили свои прежние любовные увлечения и упали друг  другу
в объятья. Эта отвратительная лицемерка - твоя мать". После этого я выгоню
тебя из своего дома, и ты пойдешь плакать на могиле своей матери,  которой
- та же цена, что и тебе.
   Несправедливость уже так закалила мое сердце, что эта речь не произвела
на меня особого впечатления. Я взяла ребенка на  руки  и  ушла  к  себе  в
комнату.
   К несчастью, я забыла про шоколад: а герцог, как я  потом  узнала,  уже
два дня ничего не ел. Чашка стояла перед ним, он выпил ее залпом и пошел к
себе. Через полчаса он послал за доктором Сангре Морено и, кроме него,  не
велел никого пускать.
   Побежали за доктором, но он уехал в загородный  домик,  где  производил
свои вскрытия. За ним поехали, но там его уже не оказалось,  стали  искать
по пациентам, наконец после трехчасовых поисков он приехал и нашел герцога
мертвым.
   Сангре Морено с великим  вниманием  обследовал  труп,  осмотрел  ногти,
глаза, язык, велел принести ему из дома множество бутылок и  начал  делать
какие-то опыты. Потом пришел ко мне и сказал:
   - Могу твердо сказать, сеньора, что герцог умер  вследствие  отравления
смесью наркотической камеди с едким металлом. Но к уголовному трибуналу  я
никакого отношения не  имею,  поэтому  оставляю  это  дело  на  усмотрение
высшего судьи, пребывающего на небесах. Я же публично заявлю,  что  герцог
умер от удара.
   Другие приглашенные лекари подтвердили диагноз Сангре Морено.
   Я велела позвать  Хиральду  и  повторила  ей  то,  что  сказал  доктор.
Растерянность выдала ее.
   - Ты отравила моего мужа, - сказала я. - Каким  же  образом  христианка
может допустить себя до такого преступления?
   - Я христианка, - ответила она, - это правда. Но  я  мать,  и  если  бы
убили твое собственное дитя, как знать, не стала ли бы  ты  сама  свирепей
разъяренной тигрицы?
   На это я не нашлась, что ответить, однако заметила  ей,  что  она  ведь
могла отравить меня вместо герцога.
   - Ничуть не бывало, - возразила  она.  -  Я  смотрела  сквозь  замочную
скважину и сейчас же вбежала бы, если б ты дотронулась до чашки.
   Потом пришли капуцины, требуя тело герцога, и так как у них была бумага
от архиепископа, невозможно было им отказать.
   Хиральда, до тех пор обнаруживавшая изрядное  мужество,  вдруг  страшно
встревожилась. Она задрожала при мысли, как бы при бальзамировании тела не
нашли следов яда, и ее усиленные просьбы склонили меня к участью в  ночной
вылазке, которой я обязана удовольствием видеть тебя  в  своем  доме.  Моя
напыщенная речь на кладбище имела целью обмануть  слуг.  Но,  увидев,  что
вместо покойника принесли тебя, нам  пришлось,  чтоб  не  выводить  их  из
заблуждения, похоронить возле садовой часовни чучело человека.
   Несмотря на эти предосторожности, Хиральда до сих пор  в  тревоге,  все
время толкует о том, чтоб вернуться в Америку, и хочет держать тебя здесь,
пока не примет какого-то твердого решения. Что до меня,  то  я  ничего  не
боюсь, и если меня вызовут в суд, чистосердечно расскажу всю правду.  Я  и
Хиральду предупредила об этом.
   Несправедливость и  жестокость  герцога  привели  к  тому,  что  я  его
разлюбила, я никогда не могла бы  жить  с  ним  вместе.  Единственное  мое
счастье - моя дочурка. Я не боюсь за ее судьбу.  Наследственные  титулы  и
большое богатство не дают основания опасаться за ее будущее.
   Вот все, что  я  хотела  тебе  сообщить,  мой  молодой  друг.  Хиральде
известно, что я решила рассказать тебе нашу историю; она тоже считает, что
не следует держать тебя в неведении. Но мне душно в этом подземелье, пойду
наверх, подышу свежим воздухом.


   Как только герцогиня ушла, я кинул взгляд вокруг и в самом  деле  нашел
вид окружающего довольно печальным; могила молодого мученика  и  столб,  к
которому он был прикован, делали его еще мрачней. Мне было хорошо  в  этом
узилище, пока я боялся театинцев,  но  теперь,  когда  все  было  улажено,
пребывание в нем становилось  несносным.  Меня  забавляла  самоуверенность
Хиральды, намеревавшейся держать меня здесь целых два года. В  общем,  обе
женщины очень мало подходили для роли стражников; они  оставляли  дверь  в
подземелье открытой,  -  видимо,  полагая,  что  отделяющая  меня  решетка
представляет собой непреодолимую преграду. А я в это  время  уже  составил
план не  только  бегства,  но  и  всего  поведения  в  течение  двух  лет,
назначенных мне для епитимьи. Познакомлю вас вкратце со своим намерением.
   Во время пребывания в коллегии театинцев  я  часто  думал  о  том,  как
счастливы, наверно, маленькие нищие, сидящие у дверей нашей церкви. Участь
их казалась мне гораздо приятней моей. На самом деле, в  то  время  как  я
увядал над  книгами,  не  зная,  как  удовлетворить  своих  учителей,  эти
счастливые дети нужды бегали по улице, играли в карты на ступенях  паперти
и  рассчитывались  друг  с  другом  каштанами.  Иногда  они   дрались   до
изнеможения - и никто их не останавливал; вываливались в песке -  и  никто
не заставлял их мыться; раздевались прямо на улице  и  стирали  рубашки  у
колодца. Ну, можно ли вообразить существование приятней?
   Мысли о такого рода счастье очень занимали меня во время  пребывания  в
подземелье, и я решил, что лучше всего будет, если, выбравшись из узилища,
я поведу до конца епитимьи образ жизни  нищего.  Конечно,  я  уже  получил
некоторое  образование  и  по  разговору  можно  было  отличить  меня   от
сотоварищей, но я надеялся, что сумею без труда усвоить их язык и  обычаи,
с тем чтобы потом, через два года, вернуться к своим. Хотя мысль эта  была
довольно странная, но из того положения, в каком я  находился,  я  не  мог
найти лучшего выхода.
   Приняв это решение, я отломил кусок лезвия от ножа я стал трудиться над
одним из прутьев решетки. Пять дней бился я, прежде чем  мне  удалось  его
выломать. Я тщательно собирал обломки камней и засыпал ими отверстие,  так
что ничего нельзя было заметить.
   В тот день, когда я кончил эту работу, корзинку мне принесла  Хиральда.
Я спросил, не боится ли она, как бы случайно не проведали, что она  кормит
в подземелье какого-то неизвестного парня.
   - Нисколько, - ответила она, - подъемная дверь, через которую  ты  сюда
попал, выходит в особый павильон, Двери которого  я  приказала  замуровать
под тем предлогом, будто он пробуждает в герцогине горькие воспоминания. А
коридор, по которому мы ходим к тебе, ведет из моей спальни, и вход в него
закрыт обоями.
   - Но дверь, наверно, железная?
   - О нет, - возразила она. - Дверь довольно легкая, но тщательно скрыта;
к тому же я, уходя, всегда запираю свою комнату на ключ. Тут есть и другие
подземелья, как это, и, по-моему, еще до нас здесь, наверно, жил  не  один
ревнивец и совершалось не одно злодеяние.
   Сказав это, Хиральда хотела уйти.
   - Почему ты уходишь, сеньора? - спросил я.
   - Мне некогда, - возразила она, - у герцогини  нынче  кончается  шестая
неделя траура, и она хочет поехать кататься.
   Я узнал, что мне было нужно, и больше не  удерживал  Хиральду,  которая
ушла, на этот раз не запирая за собой дверь. Я как  можно  скорей  написал
герцогине, что прошу меня простить, положил письмо на решетку, потом вынул
прут и - пройдя до тех пор  недоступную  мне  часть  подземелья,  а  затем
темный коридор,  очутился  у  какой-то  запертой  двери.  Я  услыхал  стук
пролетки и топот лошадей, отсюда  я  заключил,  что  герцогиня,  вместе  с
кормилицей, уехала.
   Я   стал   высаживать   дверь.   Изъеденные   червями   доски   недолго
сопротивлялись моим усилиям. Скоро я оказался в комнате кормилицы;  а  так
как знал, что она заперла дверь на ключ, решил, что могу дать себе  минуту
отдыха.
   Глянув  в  зеркало,  убедился,  что  мой  внешний  вид  совершенно   не
соответствует той роли, которую я  собирался  сыграть.  Я  взял  уголь  из
камина и немного затемнил свое бледное  лицо,  потом  разодрал  рубашку  и
верхнюю одежду. Подойдя к окну, я увидел, что оно выходит в сад,  когда-то
дорогой сердцу хозяев дома, но теперь совсем запущенный.
   Отворив окно, я убедился, что больше ни одно не выходит на эту сторону;
можно  было  бы  спрыгнуть  на  землю,  но  я  предпочел   воспользоваться
простынями  Хиральды.  Вскарабкавшись  затем  на  крышу  беседки,   увитой
виноградом, и перепрыгнув с нее на садовую ограду,  я  выбрался  в  чистое
поле,  счастливый,  что  дышу  вольным  воздухом,   уйдя   от   театинцев,
инквизиции, герцогини и ее кормилицы.
   Вдали я увидел Бургос, но направился в противоположную сторону и вскоре
увидел убогий трактир; показав хозяйке двадцать  реалов,  которые  были  у
меня аккуратно завернуты  в  бумагу,  сказал,  что  все  эти  деньги  хочу
истратить у нее. В ответ она засмеялась и принесла  мне  по  двойной  цене
хлеба и луку. У меня было еще немного денег, кроме этих, но я утаил их  от
нее. Подкрепившись, я ушел на конюшню и заснул  так  крепко,  как  человек
спит в шестнадцать лет.
   До  Мадрида  я   добрался   без   каких-либо   заслуживающих   внимания
происшествий. В город входил уже в сумерки. Отыскал дом тетки;  вы  можете
себе представить, как она меня встретила. Но я пробыл у нее очень недолго,
опасаясь, как бы меня не обнаружили. Пройдя весь  Мадрид,  я  оказался  на
Прадо, где лег на землю и заснул.
   Утром проснулся уже засветло и пошел бродить по  площадям  и  улицам  в
поисках места, наиболее выгодного  для  моего  нового  ремесла.  На  улице
Толедо, встретив девушку, которая несла бутылку чернил, я спросил,  не  от
сеньора ли Авадоро она случайно?
   - Нет, - возразила она. - Я иду от дома Фелипе дель Тинтеро Ларго.
   Оказалось, что отца  моего  по-прежнему  знают  под  этим  прозвищем  и
занятия у него те же самые.
   Однако надо было подумать о выборе места. Возле паперти  храма  святого
Роха я  увидел  нескольких  нищих  моего  возраста,  которые  с  виду  мне
приглянулись. Я подошел к ним и сказал, что прибыл из провинции в  надежде
на милосердие здешних жителей, но что у меня еще осталась горстка  реалов,
которую я охотно внесу в общую кассу, если она у них  имеется.  Слова  эти
произвели на слушателей самое благоприятное впечатление. Они ответили, что
у них есть общие деньги у торговки каштанами на  углу.  Они  сводили  меня
туда, после чего мы вернулись на паперть и стали играть в тарок.  В  самый
разгар игры к каждому из нас по  очереди  как  будто  стал  приглядываться
какой-то хорошо одетый сеньор. Мы уже собирались крикнуть ему какую-нибудь
глупость, но он предупредил нас, кинув мне повелительно, чтобы  я  шел  за
ним.
   Заведя меня за угол, он сказал:
   - Дитя мое, я выбрал тебя среди твоих товарищей оттого, что у тебя лицо
умней, чем у остальных, а для того, чтоб выполнить  мое  поручение,  нужна
смекалка. Слушай же меня внимательно. Здесь будет проходить много  женщин,
совершенно одинаково одетых: в черных  бархатных  платьях  и  мантильях  с
черными кружевами, закрывающими им лица, так что ни одной нельзя узнать. К
счастью, бархат и узоры  кружев  -  разные,  по  этому  признаку  нетрудно
определить, за которой из прекрасных незнакомок тебе идти.  Я  -  любовник
одной молодой особы, которая, кажется, склонна к измене, и хочу хорошенько
удостовериться в этом. Вот тебе два образчика бархата и два - кружев. Если
ты заметишь двух  женщин,  к  чьим  платьям  подходят  эти  образчики,  то
проследи, войдут они в церковь или вот в этот дом напротив,  принадлежащий
кавалеру Толедо. И сейчас же беги к виноторговцу вон там на углу;  я  буду
там ждать тебя. Пока - вот тебе золотой, и получишь еще один, если  хорошо
справишься со своей задачей.
   Пока незнакомец говорил это,  я  внимательно  на  него  глядел,  и  мне
показалось, что он больше похож на мужа, чем на любовника.  Я  вспомнил  о
жестокости герцога Сидонии и подумал, как бы не  совершить  грех,  принеся
любовь в жертву черным подозрениям  гименея.  Поэтому  я  решил  исполнить
только половину поручения, то есть сообщить ревницу, если женщины войдут в
церковь; а в противном случае - предупредить их о грозящей опасности.
   Вернувшись к товарищам, я сказал им, чтоб  они  продолжали  играть,  не
обращая на меня внимания, и лег позади них на землю, положив  перед  собой
образчики бархата и кружев.
   Вскоре много женщин стало появляться парами;  наконец  прошли  две,  на
которых были платья из той же самой материи,  что  и  мои  образчики.  Обе
сделали вид,  будто  входят  в  церковь,  но,  остановившись  на  паперти,
посмотрели по сторонам, не идет ли кто за ними, быстро перебежали улицу  и
вошли в дом напротив.


   Когда цыган дошел до этого места своего повествования, за ним прислали,
и ему пришлось уйти. Тогда заговорил Веласкес:
   - В самом деле, эта история пугает меня. Все рассказы цыгана начинаются
просто, и слушателю кажется, что скоро конец;  но  не  тут-то  было:  одна
история родит другую, из той вытекает третья, наподобие остатков частного,
которые  в  некоторых  случаях  можно  делить  до  бесконечности.  Но  для
суммирования разного рода прогрессий существуют  определенные  способы,  а
тут в качестве суммы всего, что нам рассказывает  цыган,  я  могу  вывести
только непостижимую путаницу.
   - И, несмотря на это, сеньор, - возразила Ревекка, - ты слушаешь его  с
великим удовольствием; ведь,  насколько  я  знаю,  ты  собирался  прямо  в
Мадрид, а между тем не можешь нас оставить.
   - Две причины побуждают меня оставаться здесь, -  ответил  Веласкес.  -
Во-первых, я начал важные вычисления и хочу здесь их  кончить.  Во-вторых,
признаюсь, сеньорита, что общество ни  одной  женщины  не  доставляло  мне
такого удовольствия, как  твое,  или,  проще  говоря,  ты  -  единственная
женщина, беседа с которой доставляет мне удовольствие.
   - Ваша светлость, - ответила еврейка, - я очень хотела бы, чтоб  вторая
причина когда-нибудь стала первой.
   - Какое имеет для вас значение, сеньорита, - сказал Веласкес,  -  думаю
ли я о вас больше, чем о геометрии, или меньше? У меня другое затруднение:
я до сих пор не знаю, как вас зовут,  и  вынужден  обозначать  вас  знаком
"икс" или "зет", как мы обычно обозначаем в алгебре неизвестные величины.
   - Мое имя, - сказала еврейка, - это тайна, которую я охотно вверила  бы
твоей чести, если б не боялась последствий твоей рассеянности.
   - Не бойся, сеньорита, - возразил Веласкес. - Часто прибегая в процессе
вычислений к подстановкам, я привык обозначать одни и те же величины одним
и тем же способом. Как только я присвою тебе какое-нибудь  имя,  ты  потом
при всем своем желании не сможешь изменить его.
   - Ну, хорошо, - сказала Ревекка, - называй меня пока Лаурой де Уседа.
   - С большим удовольствием, - ответил Веласкес. -  Но  также  прекрасной
Лаурой, ученой Лаурой, восхитительной Лаурой, так как все это - показатели
твоих достоинств.
   Пока они так беседовали, мне пришло на память обещание, которое  я  дал
разбойнику, - встретиться с ним в четырехстах  шагах  от  табора.  Я  взял
шпагу и, отойдя на это расстояние от табора, услыхал пистолетный  выстрел.
Направив свои шаги в ту сторону, я увидел людей, с которыми мне уже раньше
приходилось иметь дело. Атаман их обратился ко мне со словами:
   - Здравствуй, сеньор кавалер. Вижу, что ты умеешь держать слово,  и  не
сомневаюсь также в твоей отваге. Видишь вон  ту  расселину  в  скале?  Она
ведет в подземелье, где тебя  ждут  с  крайним  нетерпением.  Надеюсь,  ты
оправдаешь оказанное тебе доверие.
   Я вошел в подземелье, оставив незнакомца, который и не подумал за  мною
следовать. Пройдя несколько шагов, я услыхал за спиной  грохот  и  увидел,
как огромные каменные глыбы заваливают вход, повинуясь действию  какого-то
непонятного механизма. Слабый луч света, проникавший  сквозь  расселину  в
скале, растворился во мраке коридора. Но, несмотря на темноту, я без труда
продвигался вперед, так  как  дорога  была  ровная  и  наклон  невелик.  Я
нисколько не боялся, но думаю, что всякий другой на моем месте  чувствовал
бы страх, углубляясь так бесцельно в недра земли. Я шел добрых два часа; в
одной руке я держал шпагу, а другую вытянул вперед, чтоб на что-нибудь  не
наткнуться. Вдруг я ощутил легкое дуновение  и  услышал  тихий  мелодичный
голос, который шепнул мне на ухо:
   - По какому праву смертный осмеливается вступить в царство гномов?
   Другой голос, тоже очень приятный, ответил:
   - Может быть, он пришел отнять наши сокровища?
   Первый продолжал:
   - Если б он бросил шпагу, мы к нему подошли бы.
   Тут, в свою очередь, заговорил я:
   - Прелестные гномики, если только не ошибаюсь, я узнаю вас  по  голосу.
Мне нельзя бросить шпагу, но я воткну острие в землю, и  вы  смело  можете
подойти.
   Подземные  божества  заключили  меня   в   объятия,   но   я   каким-то
подсознательным чувством уловил, что  это  были  мои  родственницы.  Яркий
свет, неожиданно хлынувший со всех сторон, убедил меня, что я  не  ошибся.
Они отвели меня в пещеру, выложенную подушками и украшенную  великолепными
каменьями, которые переливались всеми оттенками опала.
   - Ну, - сказала Эмина, - ты рад,  что  встретился  с  нами?  Теперь  ты
проводишь дни в обществе молодой израильтянки, разум которой  не  уступает
ее очарованию.
   - Даю тебе слово, - ответил я, -  что  Ревекка  не  произвела  на  меня
никакого впечатления, а при встрече с вами я каждый раз испытываю тревогу,
что больше вас не увижу. Меня пробовали убедить в  том,  что  вы  нечистые
духи, но я никогда не верил. Какой-то внутренний голос твердил мне, что вы
существа, подобные мне, созданные для любви.  Принято  думать,  что  можно
любить по-настоящему только одну женщину, - это не так, раз  я  люблю  вас
обеих одинаково. Сердце мое не разделяет вас, вы царите в нем обе вместе.
   - Ах! - воскликнула Эмина. - Это говорит  в  тебе  кровь  Абенсеррагов,
коли ты можешь любить  сразу  двух  женщин.  Так  прими  же  святую  веру,
разрешающую многоженство.
   - Быть может, - перебила Зибельда, - тогда  ты  сидел  бы  на  троне  в
Тунисе. Если б ты только видел эту очаровательную страну, серали  Бардо  и
Манубы, сады, фонтаны, роскошные бани и  тысячи  молодых  невольниц,  куда
более прекрасных, чем мы.
   - Не будем, - сказал я, - говорить о тех королевствах, которые  озаряет
солнце; мы сейчас сам не знаю в какой бездне; но хотя бы мы были  даже  на
границе с адом, никто не  запрещает  нам  изведать  наслаждение,  которое,
говорят, Пророк обещает своим избранным.
   Эмина грустно улыбнулась, но  спустя  мгновенье  поглядела  на  меня  с
нежностью. А Зибельда повисла у меня на шее.



        ДЕНЬ ТРИДЦАТЫЙ

   Проснувшись, я уже не увидел своих родственниц. В тревоге  я  огляделся
по сторонам, увидел перед собой длинную освещенную  галерею  и  догадался,
что по ней надо идти дальше. Собравшись со  всей  возможной  поспешностью,
после получасовой ходьбы я подошел к крутой  лестнице,  по  которой  можно
было либо выйти на поверхность земли,  либо  погрузиться  в  ее  недра.  Я
выбрал второе направление и попал в подземелье, где оказалась гробница  из
белого мрамора, освещенная четырьмя светильниками, и при ней  -  молящийся
старый дервиш.
   Повернувшись ко мне, старик ласково промолвил:
   - Добро пожаловать, сеньор Альфонс. Мы давно тебя ждем.
   Я спросил, уж не подземелье ли это Касар-Гомелеса.
   - Ты не ошибся, благородный назорей, - ответил дервиш. - В этой  могиле
скрыта тайна Гомелесов; но прежде чем говорить об  этом  важном  предмете,
позволь предложить тебе немного подкрепиться. Сегодня тебе понадобятся все
силы твоего духа и тела, а быть может, - прибавил он едко, - это последнее
требует отдыха.
   Сказав это, старик отвел меня в соседнюю  пещеру,  где  я  нашел  чисто
накрытый стол с завтраком; когда я подкреплялся, он попросил, чтоб  я  его
внимательно выслушал, и начал:
   - Сеньор  Альфонс,  мне  известно,  что  твои  прекрасные  родственницы
познакомили тебя  с  историей  твоих  предков  и  тем  значением,  которое
последние придавали тайне Касар-Гомелеса. В мире нет ничего важней  этого.
Владеющий нашей тайной мог бы легко привести к покорности целые народы  и,
может быть, даже основать всемирную монархию. Но, с  другой  стороны,  эти
могучие и далеко не безопасные средства, попав в безрассудные руки,  могли
бы надолго уничтожить порядок,  построенный  на  подчинении.  Наши  законы
предусматривают, что тайна может быть открыта только  тем,  в  чьих  жилах
течет кровь Гомелесов, и то лишь в том случае, если путем многих испытаний
будут доказаны их стойкость и  честный  образ  мыслей.  Обязательно  также
принесение торжественной клятвы с соблюдением религиозных обрядов. Однако,
зная твой характер, мы удовлетворимся твоим честным словом. И вот  я  смею
просить тебя, чтобы ты подтвердил своим честным словом, что никогда никому
не расскажешь о том, что ты здесь увидишь или услышишь.
   Сперва я подумал, что, состоя на службе испанского  короля,  не  должен
давать слова,  не  узнав  заранее,  не  увижу  ли  в  пещере  чего-нибудь,
унижающего его величие. И намекнул об этом дервишу.
   - Твоя предусмотрительность вполне уместна, сеньор, - ответил старик. -
Руки твои принадлежат королю, которому ты служишь. Но здесь ты  находишься
в подземных краях, на которые его власть никогда не  простиралась.  Кровь,
текущая в твоих жилах, тоже налагает  на  себя  определенные  обязанности;
наконец, честное слово, которое я от тебя  требую,  -  только  продолжение
того, которое ты дал своим родственницам.
   Я удовлетворился этим несколько своеобразным объяснением и  дал  слово,
которое он от меня требовал.
   Тогда дервиш слегка толкнул одну из стен  надгробия  и  указал  мне  на
ступени, ведущие в еще более глубокое подземелье.
   - Сойди туда, - сказал он. - Мне нет надобности тебя  сопровождать,  но
вечером я приду за тобою.
   Я спустился вниз и увидел то, о чем охотно рассказал бы  вам,  если  бы
данное мною честное слово не явилось для этого непреодолимым препятствием.
   Дервиш явился вечером, как обещал. Мы вышли вместе и спустились  еще  в
одну пещеру, где для нас был приготовлен  ужин.  Стол  стоял  под  золотым
деревом, изображающим родословную Гомелесов.  Дерево  разделялось  на  две
главные ветви, одна из которых,  обозначающая  Гомелесов-магометан,  цвела
пышным  цветом,  другая  же,  ветвь  Гомелесов-христиан,  явно   засыхала,
ощетинясь длинными терниями. После ужина дервиш заговорил:
   - Не удивляйся разнице между двумя главными ветвями;  Гомелесы,  верные
законам  Пророка,  получили  в  награду  корону,  а  те,  другие,  жили  в
неизвестности и занимали незначительные должности. Ни один из них  не  был
допущен к нашей тайне, и, если для тебя сделано исключение, ты обязан этим
особому расположению двух родственниц из Туниса. Но, несмотря  на  это,  у
тебя пока очень слабое представление о нашей политике; если б  ты  захотел
перейти в другую ветвь - ту, что цветет и с каждым днем  будет  расцветать
все более буйно, то смог бы удовлетворить свое  честолюбие  и  осуществить
величайшие замыслы.
   Я хотел ответить, но дервиш, не дав мне вымолвить ни слова, продолжал:
   - Однако тебе по праву принадлежит определенная часть богатства  твоего
рода, кроме того, тебе полагается вознаграждение за труды, которые ты взял
на себя, чтобы попасть в наше подземелье.  Вот  вексели  на  имя  Эстебана
Моро, самого богатого банкира в Мадриде. Сумма составляет как будто  всего
тысячу реалов, но одно тайное движение пером делает ее  неограниченной,  и
на твое имя выдадут столько, сколько ты сам пожелаешь. Теперь иди по  этой
крутой лестнице и, когда ты насчитаешь три  тысячи  пятьсот  ступеней,  ты
попадешь под очень низкий свод,  где  тебе  придется  проползти  пятьдесят
шагов, и ты очутишься  посреди  замка  Аль-Касар,  или  Касар-Гомелес.  Ты
правильно сделаешь, если переночуешь там, - а утром  ты  сразу  увидишь  у
подошвы горы цыганский табор. Прощай, дорогой Альфонс, да  просветит  тебя
наш святой Пророк и да наставит он тебя на путь истинный.
   Дервиш обнял меня, благословил и запер  за  мной  двери.  Надо  было  в
точности исполнить его указания. Подымаясь вверх, я часто  останавливался,
чтоб перевести, дух; наконец увидел над головой  звездное  небо.  Лег  под
разрушенным сводом и заснул.



        ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ

   Проснувшись, я увидел в долине цыганский табор  и  по  царящему  в  нем
оживлению понял, что он готовится в  путь.  Я  поспешил  присоединиться  к
нему. Думал, что меня ждут бесчисленные расспросы о том,  где  я  пропадал
две ночи, но никто не сказал мне ни  слова,  до  такой  степени  все  были
поглощены сборами.
   Как только все мы сели на коней, каббалист сказал:
   - На этот  раз  могу  вас  уверить,  что  нынче  мы  вдоволь  насытимся
рассказом Вечного Жида. Я  еще  не  утратил  своей  власти  над  ним,  как
воображает этот наглец. Он был уже близ Таруданта, когда  я  заставил  его
вернуться. Он недоволен и старается идти как можно медленней,  но  у  меня
есть средство сделать так, чтоб он ускорил шаги.
   С этими словами каббалист вынул из кармана книжку, стал читать какие-то
непонятные формулы, и вскоре мы увидели на вершине горы старого бродягу.
   - Вот он! - воскликнул Уседа. - Бездельник! Лентяй! Сейчас увидите, как
я его встречу!
   Ревекка стала заступаться  за  провинившегося,  и  брат  ее  как  будто
немного остыл от гнева. Однако, когда Вечный Жид подошел к нам,  Уседа  не
удержался от резких упреков по его адресу на непонятном  для  меня  языке.
Потом он велел ему шагать около моего коня и  продолжать  повествование  о
своих приключениях с того места, на котором он остановился.
   Жалкий странник безропотно повиновался.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА</b>

   Я сказал вам, что в Иерусалиме появилась секта  иродиан,  утверждавшая,
что Ирод - Мессия; при этом я обещал вам объяснить, какой смысл  придавали
этому выражению евреи. Так  вот.  Мессия  по-еврейски  значит  "умащенный,
помазанный елеем", а Христос - греческий перевод этого имени. Пробудившись
от своего знаменитого сновиденья, Иаков полил  елеем  камень,  на  котором
лежала его голова, и назвал это место Вефиль  -  то  есть  Дом  божий.  Вы
можете справиться у Санхуниатона, что Уран изобрел вефили, то есть ожившие
камни. Тогда верили, что все, освященное  помазанием,  тотчас  исполняется
духа божия.
   Стали миропомазывать царей, и Мессия стал синонимом царя. Давид, говоря
о Мессии, имел в виду самого себя, в чем можно убедиться  из  его  второго
псалма. Но  так  как  Иудейское  царство,  сначала  разделенное,  а  потом
завоеванное, стало игрушкой соседних  держав,  особенно  после  того,  как
народ был угнан в плен, пророки стали  его  утешать,  говоря,  что  придет
день, когда явится царь из рода Давидова. Он  смирит  гордыню  Вавилона  и
торжественно выведет евреев из плена. Великолепнейшие чертоги  возносились
в пророческих видениях, потому-то они  и  не  замедлили  возвести  будущий
Иерусалим, чтоб можно было бы торжественно принять в его  стенах  великого
царя со святыней, где было бы все,  что  только  может  поднять  в  глазах
народа значение веры. Евреи, хотя и не придавали словам пророков  большого
значения, с удовольствием слушали  их.  В  самом  деле,  странно  было  бы
требовать от них, чтобы они близко к  сердцу  принимали  события,  которые
должны были наступить лишь во времена праправнуков их внуков.
   Кажется, в правление  македонцев  пророки  были  почти  совсем  забыты,
поэтому ни в одном Маккавее не видели Мессию, хоть они и освободили страну
от чужеземного господства. И ни об  одном  из  потомков,  имевших  царский
титул, не говорили, что он предвозвещен пророками.
   Положение  изменилось  в  правление  старого  Ирода.  Придворные  этого
монарха, исчерпав за сорок лет все  восхваления,  услаждавшие  ему  жизнь,
убедили его под конец, что он  -  Мессия,  заповеданный  пророками.  Ирод,
потерявший вкус ко всему, за  исключением  высшей  власти,  которой  он  с
каждым днем все сильней желал, нашел, что это утверждение  -  единственное
средство проверки, кто из подданных ему действительно верен.
   И вот друзья его создали секту иродиан, во главе с пройдохой  Цедекией,
младшим братом моей бабки. Вы понимаете, что ни дед мой, ни Деллий уже  не
помышляли о переселении в Иерусалим. Они велели выковать ларчик из  бронзы
и заперли в нем договор о продаже дома Гиллеля, а также  расписку  его  на
тридцать тысяч дариков с передаточной надписью Деллия в пользу моего  отца
Мардохея.  Наложив  печати,  они  решили   не   думать   об   этом,   пока
обстоятельства не примут более благоприятный для них оборот.
   Ирод  умер,  и  Иудея  стала  жертвой  жесточайших  раздоров.  Тридцать
главарей разных партий приказали себя миропомазать  и  объявить  Мессиями.
Через несколько лет после этого Мардохей женился на дочери одного из своих
соседей, и я, единственный плод их союза, появился на свет в последний год
правления  Августа.  Дед  хотел  сам  меня  обрезать  и  для  этого  велел
приготовить пир, но, привыкнув к одиночеству и уже  дряхлый,  он  от  всех
этих хлопот слег в постель и через несколько недель умер. Он испустил  дух
в объятиях Деллия, прося его сохранить  для  нас  бронзовый  ларчик  и  не
допустить,   чтобы   негодяй   спокойно   пользовался    плодами    своего
мошенничества. Мать моя, у которой роды прошли  неудачно,  пережила  тестя
всего на несколько месяцев.
   В то время у  евреев  был  обычай  давать  своим  детям  греческие  или
персидские имена. Меня назвали Агасфером.  Под  этим  именем  я  в  тысяча
шестьсот третьем году в Любеке представился Антонио  Кольтерусу,  как  это
видно из писаний Дудлея. Это же самое имя я носил в тысяча семьсот десятом
году в Кембридже, как доказывают творения ученого Тензелия.


   - Сеньор Агасфер, -  сказал  Веласкес,  -  о  тебе  упоминается  еще  в
Theatrum Europeum.
   - Может быть, - ответил Вечный Жид, - ведь я стал известен  повсюду,  с
тех пор как каббалисты вздумали вызывать меня из глубин Африки.
   Тут я вмешался в беседу, спросив Вечного Жида, отчего  он  так  полюбил
именно эти пустынные места.
   - Оттого, что я не встречаю там людей, - ответил он, - а если иной  раз
встречу заблудившегося путника или какое-нибудь  кафрское  семейство,  то,
зная логово, в котором живет львица с детенышами, я нарочно навожу  ее  на
след путников и с удовольствием смотрю, как она  пожирает  их  у  меня  на
глазах.
   - Сеньор Агасфер, - перебил Веласкес, - ты  кажешься  мне  человеком  с
недостойным образом мыслей.
   - Я же говорил вам, что это величайший негодяй на свете.
   - Если б ты прожил, как я, восемнадцать веков, -  возразил  бродяга,  -
то, наверно, был бы не лучше меня.
   - Надеюсь прожить дольше и гораздо честнее, - отрезал каббалист.  -  Но
прекрати эти наглости и рассказывай дальше о своих приключениях.
   Вечный Жид не ответил ему ни слова и продолжал:
   - Старый Деллий остался при моем  отце,  на  которого  свалилось  сразу
столько огорчений. Они стали жить дальше в  своем  убежище.  Тем  временем
Цедекия,  из-за  смерти  Ирода  лишившись  покровителя,  тревожно  о   нас
расспрашивал. Его все время мучил страх, что мы появимся в Иерусалиме.  Он
решил принести нас  в  жертву  своему  собственному  спокойствию,  и  все,
казалось, благоприятствовало его намерениям; Деллий  ослеп,  а  отец  мой,
глубоко к нему привязанный, стал жить  еще  более  уединенно.  Так  прошло
шесть лет.
   Однажды нам сообщили, что какие-то евреи из Иерусалима купили  соседний
дом, и там поселились люди, у которых на  лице  написано  злодейство.  Мой
отец, от природы любивший одиночество, воспользовался этим обстоятельством
и совсем перестал выходить из дома.


   Тут  повествование  Вечного  Жида  было  прервано  какой-то   внезапной
суматохой, и он,  пользуясь  этим,  исчез.  Вскоре  мы  прибыли  на  место
ночлега, где нас ждал уже приготовленный ужин. Мы воздали ему должное, как
полагается  путешественникам,  и,  когда  скатерть  была  убрана,  Ревекка
обратилась к цыгану с такими словами:
   - Если не ошибаюсь, тебя прервали в том месте,  когда  ты  говорил  про
двух женщин, которые, убедившись, что за  ними  никто  не  следит,  быстро
перебежали улицу и вошли в дом кавалера Толедо.
   Цыганский вожак, видя, что мы жаждем услышать  продолжение  рассказа  о
его приключениях, начал так.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН</b>

   Я догнал обеих женщин, как раз когда они стали подыматься на  лестницу,
и, показав им образчики и сообщив о поручении ревнивца, прибавил:
   - А сейчас, сеньоры, войдите на самом деле в  церковь,  а  я  сбегаю  к
воображаемому любовнику, который, я полагаю, муж одной из вас. Увидев  вас
и не желая, конечно, чтоб вы знали, что он за вами  следит,  он  уйдет,  и
тогда вы сможете пойти, куда вам угодно.
   Незнакомки послушались моего совета,  а  я  побежал  к  виноторговцу  и
доложил ревнивцу, что обе женщины в церкви. Мы вместе отправились туда,  и
я указал ему на два бархатных платья, сходных по  рисунку  с  образчиками,
которые были у меня в руке.
   Он как будто еще колебался, но тут одна из женщин обернулась и  как  бы
нечаянно слегка приподняла покрывало. Лицо ревнивца озарилось  супружеской
радостью, он смешался с толпой и вышел из церкви.  Я  выбежал  за  ним  на
улицу, он поблагодарил меня  и  дал  мне  еще  один  золотой.  Совесть  не
позволяла мне принять его, но пришлось это сделать, чтобы не выдать  себя.
Я поглядел ему вслед, потом пошел за  женщинами  и  проводил  их  до  дома
кавалера. Более красивая хотела дать мне золотой.
   - Прости, сеньора, - сказал я, - совесть  велела  мне  обмануть  твоего
мнимого любовника, когда я понял, что он тебе муж,  но  нечестно  было  бы
брать плату от обеих сторон.
   Я вернулся на паперть  святого  Роха  и  показал  две  золотые  монеты.
Товарищи мои вскрикнули от удивления. Им часто давались  такие  поручения,
но никто никогда так щедро их не вознаграждал.  Я  отнес  монеты  в  общую
кассу; мальчишки пошли со мной,  желая  насладиться  удивленьем  торговки,
которая в самом деле очень удивилась при виде таких денег.  Она  объявила,
что не только даст нам столько каштанов, сколько мы  пожелаем,  но,  кроме
того, запасется маленькими колбасками  и  всем,  что  требуется,  чтоб  их
жарить. Надежда на такой пир наполнила нашу ватагу радостью, только  я  не
разделял ее и решил отыскать себе кухаря получше. А пока  мы  набили  себе
карманы каштанами и вернулись на паперть святого Роха. Поев, я  завернулся
в плащ и заснул.
   На другой день ко мне подошла одна из вчерашних знакомок и дала  письмо
с просьбой отнести его кавалеру.  Я  пошел  и  отдал  письмо  камердинеру.
Вскоре меня провели в комнаты. Наружность  кавалера  Толедо  произвела  на
меня приятное впечатление. Нетрудно  было  понять,  отчего  он  пользуется
успехом у женщин. Это был обаятельный юноша. Ему незачем  было  улыбаться;
веселье и без того сквозило в каждой черте его  лица;  и  притом  какая-то
прелесть была  в  каждом  его  движении;  можно  было  только  заподозрить
легкость и непостоянство его нрава, что, без сомнения, вредило  бы  ему  в
глазах женщин, если бы каждая не была уверена, что  способна  привязать  к
себе самого ветреного мужчину.
   - Друг мой, - сказал кавалер,  -  мне  известны  твоя  расторопность  и
честность. Хочешь поступить ко мне на службу?
   - Это невозможно, - возразил я. - Я  благородного  происхождения  и  не
могу быть слугой. А нищим я стал потому, что это ни для кого не зазорно.
   - Отменно сказано! - воскликнул кавалер. - Ответ,  достойный  истинного
кастильца... Тогда скажи мне, что я могу для тебя сделать?
   - Сеньор кавалер, - ответил  я,  -  меня  вполне  устраивает  положение
нищего, оно вполне достойно и  дает  мне  средства  к  существованию,  но,
признаться, кухня у нас - не самая лучшая. Если ты, сеньор, позволишь  мне
есть с твоими людьми, я почту это за величайшее счастье.
   - С величайшей охотой, - сказал кавалер. - В те дни, когда  я  принимаю
женщин, я обычно отсылаю слуг. Вот если бы твое благородное  происхождение
позволило тебе подавать нам тогда на стол...
   - Когда ты, сеньор, будешь со своей возлюбленной, - ответил я,  -  я  с
удовольствием готов вам прислуживать, так как, становясь тебе полезным,  я
облагораживаю таким образом свой поступок.
   Простившись  с  кавалером,  я  отправился  на  улицу  Толедо   и   стал
спрашивать, где дом сеньора Авадоро, но никто не мог мне ответить. Тогда я
спросил, где дом Фелипе  дель  Тинтеро  Ларго.  Мне  показали  балкон,  на
котором стоял человек важного вида и курил сигару и, как  мне  показалось,
пересчитывал  черепицы  на  кровле  дворца  герцога  Альбы.   Сердце   мое
исполнилось родственных чувств, но в то же время мне показалось  странным,
как это природа одарила отца таким избытком величия, уделив его  так  мало
сыну. Я подумал, что лучше было бы разделить его поровну между обоими, но,
решив, что надо быть благодарным богу  за  все,  и  удовлетворившись  этим
соображением, я вернулся  к  товарищам.  Мы  пошли  к  торговке  пробовать
колбаски, которые так мне понравились, что  я  совсем  забыл  про  обед  у
кавалера.
   Под вечер я увидел, как женщины вошли к нему в дом. Видя, что  они  там
уже довольно долго, я пошел спросить, не нужны ли мои услуги, но  они  как
раз в эту минуту  выходили.  Я  сказал  несколько  двусмысленностей  более
красивой, а она в ответ легко ударила меня веером по щеке. Через минуту ко
мне подошел молодой человек гордого вида, с вышитым мальтийским крестом на
плаще. В остальном он был одет по-дорожному. Он спросил  меня,  где  живет
кавалер Толедо. Я ответил, что могу проводить его. В  передней  никого  не
было; я открыл дверь и вошел внутрь вместе с незнакомцем.
   Кавалер Толедо немало удивился.
   - Кого я вижу! - воскликнул он. - Мой милый Агилар! Ты в Мадриде? Как я
счастлив! Ну что там у вас, на Мальте? Что поделывает великий  магистр?  А
великий комтур? А приор ожидающих посвящения? Милый друг, дай тебя обнять!
   Кавалер Агилар отвечал на эти дружеские проявления столь же ласково, но
гораздо более сдержанно. Я подумал, что два друга захотят вместе  ужинать.
Нашел в передней посуду и скорей побежал за ужином. Когда стол был накрыт,
кавалер Толедо велел мне принести  из  подвала  две  бутылки  французского
пенистого. Я принес и откупорил.
   Между тем друзья предавались воспоминаниям. Потом Толедо сказал:
   -  Не  понимаю,  каким  образом,  обладая  совершенно  противоположными
храктерами, мы можем с тобой жить в такой тесной дружбе. Ты наделен  всеми
добродетелями, а я, несмотря на это, люблю тебя,  как  будто  ты  -  самый
большой развратник. Право, эти слова я доказываю делом, так как до сих пор
ни с кем в Мадриде не подружился, и ты  по-прежнему  -  единственный  друг
мой. Но, говоря откровенно, я не столь постоянен в любви.
   - А ты держишься все тех же взглядов на женщин? - спросил Агилар.
   - Не вполне, -  ответил  Толедо.  -  Когда-то  я  спешил  бросить  одну
любовницу ради другой, но теперь убедился, что таким путем  теряю  слишком
много времени, и поэтому обычно вступаю в новую связь,  прежде  чем  порву
прежнюю, а вдали уже высматриваю третью.
   - Ты все еще не оставил этого легкомыслия? - спросил Агилар.
   - Я - нет, - ответил Толедо, - но боюсь, как бы оно меня не оставило. У
мадридских  женщин  в  характере  есть  что-то  такое  прилипчивое,  такое
неотвязное, что часто поневоле становишься более нравственным,  чем  хотел
бы.
   - Не вполне понимаю, что  ты  хочешь  сказать,  -  возразил  Агилар.  -
Впрочем, тут нет ничего удивительного. Наш орден - военный и в то же время
духовный. Мы даем обет, как монахи и священники.
   - Конечно, - прибавил Толедо, - или как  женщины,  которые  клянутся  в
верности мужьям.
   - И кто знает, - сказал Агилар, - какая страшная кара за измену ждет их
на том свете?
   - Друг мой, - возразил Толедо, - я верю во все, во  что  должно  верить
христианину, но мне кажется, тут какое-то недоразумение. Как же так,  черт
возьми. Ты хочешь, чтобы жена оидора Ускариса жарилась целую  вечность  на
огне за то, что провела сегодня со мной часок?
   - Вера учит нас, -  возразил  Агилар,  -  что  есть  еще  другие  места
покаяния.
   - Ты имеешь в виду чистилище? - ответил Толедо. - Я прошел сквозь него,
когда был влюблен в эту чертовку Инессу из Наварры, -  самое  необычайное,
самое требовательное, самое ревнивое создание, какое я только  встречал  в
своей жизни. Но с тех пор я зарекся  иметь  дело  с  театральными  дивами.
Однако я разглагольствую, а ты не  ешь  и  не  пьешь.  Я  опорожнил  целую
бутылку, а твой бокал все полон? О чем ты мыслишь, о чем думаешь?
   - Я думаю, - сказал Агилар, - о солнце, которое видел сегодня.
   - Не могу против этого ничего возразить, - перебил Толедо,  -  так  как
тоже его видел.
   - Думал и о том, - продолжал Агилар, - увижу ли я его завтра?
   - Не сомневаюсь, если только не будет тумана.
   - Не ручайся: может быть, я не доживу до завтрашнего дня.
   - Признаться, - сказал Толедо, - ты привез из Мальты не слишком веселые
мысли.
   - Человек всегда  ждет  смерти,  но  он  не  знает,  когда  придет  его
последний час.
   - Послушай, - сказал Толедо, - расскажи,  от  кого  ты  набрался  таких
приятных новостей? Это, наверно, какой-нибудь весельчак. Ты  часто  зовешь
его ужинать?
   - Ошибаешься, - возразил Агилар. - Нынче утром мне говорил об этом  мой
духовник.
   - Как? - воскликнул Толедо. - Ты приезжаешь в Мадрид и в  тот  же  день
идешь исповедоваться? Разве ты приехал сюда драться на поединке?
   - Именно поэтому я и был у исповеди.
   - Прекрасно, - сказал Толедо. - Я давно не держал  шпагу  в  руке,  так
что, если хочешь, могу быть твоим секундантом.
   - Очень жаль, - возразил Агилар, - но как раз тебя-то я не могу просить
об этой услуге.
   - О небо! - воскликнул Толедо. - Ты опять затеял этот несчастный спор с
моим братом?
   - Вот именно, друг мой, - сказал Агилар, - герцог Лерма  не  согласился
дать мне удовлетворение, которое я от него  требовал,  и  нынче  ночью  мы
должны встретиться при факелах на берегу Мансанареса, у большого моста.
   - Великий боже! - с горечью воскликнул Толедо. - Значит, нынче  вечером
я должен лишиться брата или друга?
   - Быть может, обоих, - возразил Агилар. - Мы бьемся не на жизнь,  а  на
смерть; вместо шпаги мы согласились на длинный стилет в правой и кинжал  в
левой руке. Ты знаешь, какое это страшное оружие.
   Толедо,  чувствительная  душа  которого  легко  переходила  из   одного
состояния в другое, сразу, после  самого  шумного  веселья  впал  в  самое
мрачное отчаяние.
   - Я предвидел, что ты будешь огорчен, - сказал Агилар,  -  и  не  хотел
встречаться с тобой, но мне был голос с неба, повелевавший  остеречь  тебя
от кар, ожидающих нас в будущей жизни.
   - Ах! - воскликнул  Толедо.  -  Пожалуйста,  перестань  думать  о  моем
спасении.
   - Я только солдат, - сказал Агилар, - и не умею говорить проповедей, но
должен слушать голос божий.
   Тут часы пробили одиннадцать, Агилар обнял друга и сказал:
   - Послушай, Толедо, тайное предчувствие говорит мне, что я погибну,  но
хочу, чтобы смерть моя содействовала твоему спасенью. Я отложу поединок до
полуночи. В это время следи внимательно: если мертвые могут давать знать о
себе живым при помощи каких-нибудь знаков, то будь уверен, что  друг  твой
не  замедлит   подтвердить   тебе   существование   того   света.   Только
предупреждаю: будь внимателен в полночь.
   С этими словами Агилар еще раз обнял друга и ушел. Толедо  бросился  на
кровать и залился слезами, а я вышел в  переднюю,  не  закрывая  за  собой
двери. Мне очень хотелось знать, чем все это кончится.
   Толедо вставал, глядел на часы, потом снова падал на кровать и  плакал.
Ночь была темная, только вспышки далеких молний прорывались  порой  сквозь
щели ставен. Гроза надвигалась все ближе, и страх перед ней  еще  усиливал
мрачность нашего положения. Пробило полночь, и вместе с  последним  ударом
мы услышали троекратный стук в ставню.
   Толедо открыл ставню со словами:
   - Ты погиб?
   - Погиб, - ответил могильный голос.
   - Есть на том свете чистилище? - спросил Толедо.
   - Есть, и я нахожусь в нем, - ответил  тот  же  голос,  после  чего  мы
услышали протяжный болезненный стон.
   Толедо упал ничком на землю,  потом  вскочил,  взял  плащ  и  вышел.  Я
последовал за ним. Мы пошли по дороге к Мансанаресу,  но,  еще  не  доходя
большого моста, увидели длинную вереницу людей, из которых некоторые несли
факелы. Толедо узнал своего брата.
   - Не ходи дальше, - сказал ему герцог Лерма, - чтобы не  споткнуться  о
труп своего друга.
   Толедо упал без чувств. Видя, что он среди своих людей,  я  вернулся  к
себе на паперть и принялся размышлять обо всем, чему был свидетелем.  Отец
Санудо не раз говорил нам  о  чистилище,  и  это  новое  свидетельство  не
произвело на меня особого впечатления. Я заснул, как обычно, крепким сном.
   Утром следующего  дня  первым  человеком,  переступившим  порог  церкви
святого Роха, был Толедо, но он был так бледен и измучен, что я едва  смог
его узнать. Он долго молился и наконец потребовал исповедника.


   В этом месте цыгана прервали, ему пришлось уйти, и мы разошлись, каждый
в свою сторону.



        ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ

   Едва взошло солнце, мы пустились  в  дальнейший  путь  и  углубились  в
недоступные долины. После часа такой дороги мы увидели  Агасфера,  который
приблизился к нам и, следуя между мной и Веласкесом, продолжал  рассказ  о
своих приключениях.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА</b>

   Однажды нам объявили  о  приезде  римского  судейского  чиновника.  Его
ввели,  и  мы  узнали,  что  моего   отца   обвиняют   в   государственном
преступлении: будто бы он хотел предать Египет в руки арабов.  После  того
как римлянин уехал, Деллий сказал:
   - Милый Мардохей,  тебе  нет  надобности  оправдываться,  так  как  все
уверены в твоей невиновности. У тебя просто хотят отнять  половину  твоего
богатства, и ты лучше отдай ее добровольно.
   Деллий был прав, - это дело стоило нам половины нашего имущества.
   На следующий год  отец  мой,  выходя  однажды  утром  из  дому,  увидел
лежащего перед дверью человека, который как будто еще дышал;  он  приказал
внести его в дом  и  хотел  вернуть  к  жизни,  но  в  эту  минуту  увидел
нескольких судейских чиновников и  восьмерых  соседей,  подтвердивших  под
присягой, будто видели, как мой отец этого человека  убил.  Отец  просидел
шесть месяцев в тюрьме и вышел, лишившись второй  половины  имущества,  то
есть всего, что у нас оставалось.
   У  него  был  еще  дом,  но  не  успел  он  туда   вернуться,   как   у
негодяев-соседей вспыхнул пожар. Это было ночью. Соседи ворвались  к  нам,
забрали все, что только могли, и подожгли наш дом.
   Когда взошло солнце, на месте нашего дома возвышалась  куча  пепла,  по
которой ползали слепой Деллий с моим отцом, державшим меня  в  объятиях  и
оплакивавшим свою беду.
   Когда открылись лавки, отец взял меня за руку и отвел к пекарю, до  тех
пор доставлявшему нам хлеб. Этот человек, охваченный жалостью, дал нам три
булки. Мы вернулись к  Деллию.  Тот  сообщил  нам,  что  во  время  нашего
отсутствия какой-то незнакомец, которого  он  не  мог  узнать  по  голосу,
сказал ему:
   - Ах, Деллий,  виновник  ваших  несчастий  Цедекия.  Прости  тех,  кого
негодяй сделал орудиями своих злодеяний. Нам заплачено за то, чтоб мы  вас
убили. Но, несмотря на это, мы оставили вас в живых. Вот возьми: некоторое
время вы на это проживете.
   С этими словами незнакомец вручил ему кошелек с пятьюдесятью золотыми.
   Эта неожиданная помощь очень обрадовала моего отца. Он весело разостлал
на пожарище полуистлевший  ковер,  разложил  на  нем  три  булки  и  пошел
принести воды в черепке разбитой посудины. Мне было тогда семь  лет,  и  я
помню, что разделял с отцом эти минуты веселия. Я пошел с ним  к  колодцу.
Ну, и меня за завтраком не забыли.
   Только что мы сели  пировать,  как  увидели  мальчика  моего  возраста,
который со слезами стал просить у нас кусочек хлеба.
   - Я, - сказал он, - сын римского легионера и сирийской женщины, которая
померла, рожая  меня  на  свет.  Жены  легионеров  из  той  же  когорты  и
маркитантки по очереди кормили меня грудью;  наверное,  они  прибавляли  и
другой какой-нибудь пищи, потому что - сами видите: я жив. А в  это  время
отца моего послали в поход против одного дикого племени, и там  его  убили
вместе со всеми товарищами. Вчера я съел последний кусок хлеба, который  у
меня оставался, и пошел по городу просить милостыню.  Но  все  двери  были
закрыты. А у вас нет ни дверей, ни дома, - вот я и подумал, что вы меня не
прогоните.
   Старый Деллий, никогда не упускавший возможности преподать нравственный
урок, сказал:
   - Нет на свете такого бедняка,  который  не  мог  бы  оказать  ближнему
какую-нибудь услугу, так  же  как  нет  такого  могущественного  человека,
который никогда не нуждался бы в помощи других. Так что садись, дитя  мое,
и раздели с нами нашу убогую трапезу. Как тебя звать?
   - Германус, - ответил мальчик.
   - Дай тебе бог долгой жизни! - сказал Деллий.
   И в самом деле, пожелание это оказалось настоящим пророчеством: ребенок
долго жил и даже до сих пор живет  в  Венеции,  где  известен  под  именем
кавалера де Сен-Жермен.


   - Я хорошо его знаю, - вставил Уседа. - Он имеет некоторые  познания  в
области каббалистики.
   После этого Вечный Жид продолжал.


   - После завтрака Деллий спросил моего отца, не была ли дверь  в  подвал
выломана. Отец ответил, что дверь заперта и что огонь не  смог  проникнуть
сквозь свод над подвалом.
   - Отлично, - сказал Деллий. - Вынь из кошелька, который мне  дали,  два
золотых, найми  работников  и  построй  над  этим  сводом  хижину.  Может,
пригодятся какие-нибудь обломки прежнего нашего дома.
   Следуя совету Деллия, отыскали несколько  бревен  и  досок,  оставшихся
целыми, сложили их, как сумели,  в  постройку,  щели  заткнули  пальмовыми
ветками, устелили внутри землю циновками  и  таким  образом  устроили  нам
довольно удобный приют. В нашем благодатном климате большего не надо - под
таким чистым небом довольно самой легкой кровли, так же как самая  простая
пища полезней всего. Можно смело утверждать, что мы у себя не боимся такой
нужды, как вы в  своих  странах,  климат  которых  вы  называете,  однако,
умеренным.
   Пока мы занимались внутренним устройством нового  жилья,  Деллий  велел
вынести свою циновку на улицу, сел на нее и  стал  играть  на  финикийской
цитре, потом запел песню, которую когда-то сложил для Клеопатры. Хотя  ему
было семьдесят  лет,  голос  его  привлек  множество  слушателей,  которым
доставляло удовольствие его слушать. Окончив  пенье,  Деллий  обратился  к
окружающим со словами:
   - Жители Александрии, подайте бедному Деллию, которого отцы ваши  знали
как первого музыканта Клеопатры и любимца Антония.
   Затем маленький Германус обошел всех с глиняной мисочкой,  куда  каждый
положил свою лепту.
   Деллий решил петь и просить милостыню только раз в неделю.  В  эти  дни
вокруг него  обычно  собиралась  толпа,  и  подаяния  были  обильны.  Этой
поддержкой мы были обязаны не только пенью Деллия,  но  и  его  беседе  со
слушателями, веселой, поучительной и  переплетенной  рассказами  о  разных
любопытных происшествиях. Таким способом мы вели сносное существование, но
отец мой, удрученный столькими несчастьями, стал  жертвой  продолжительной
болезни, которая в течение года унесла его в могилу. С тех пор мы остались
на попечении Деллия и вынуждены были жить на выручку от его голоса, и  без
того уже дряхлого и  слабого.  На  следующую  зиму  мучительный  кашель  и
хрипота лишили нас и этого средства к существованию. К счастью, я  получил
маленькое наследство от дальнего родственника,  умершего  в  Пелузии.  Оно
состояло из пятисот золотых;  хотя  сумма  эта  не  достигала  даже  трети
следуемого мне наследства, Деллий уверил меня, что бедняк не должен ни  на
что рассчитывать от правосудия и лучше ему довольствоваться тем,  что  оно
соблаговолило ему уделить. Он расписался от моего имени и сумел так хорошо
распорядиться деньгами, что нам хватило их на все время моего детства.
   Деллий не пренебрегал моим воспитанием,  не  забывал  он  и  маленького
Германуса. Мы находились при нем по очереди. Когда обязанности  переходили
к моему товарищу, я посещал маленькую еврейскую школу по соседству, а в те
дни, когда я был при Деллий, Германус ходил учиться к одному  жрецу  Изиды
по имени Херемон. Потом ему было поручено ношение факела во время мистерий
этой богини, и я помню, что часто с интересом слушал его рассказы об  этих
празднествах.


   Когда Вечный Жид дошел до этого места своего повествования, мы  прибыли
на место ночлега, и  странник,  пользуясь  возможностью,  исчез  где-то  в
горах. Перед ужином мы собрались все вместе, цыган как будто был свободен,
и Ревекка снова начала к нему подольщаться, пока он не начал так.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН</b>

   Очевидно, на совести у кавалера Толедо  было  немало  грехов,  так  как
исповедь длилась долго. Наконец он встал, весь  заплаканный,  и  вышел  из
церкви, являя признаки глубочайшего сокрушения.  Проходя  по  паперти,  он
увидел меня и кивнул, чтобы я шел за ним.
   Чуть брезжило, и на улицах  не  было  ни  души.  Кавалер  нанял  первых
попавшихся навстречу мулов, и мы поехали  за  город.  Я  обратил  внимание
кавалера, что слуги будут беспокоиться, не видя его так долго.
   - Нет, нет, - ответил он. - Я их предупредил,  никто  из  них  меня  не
ждет.
   - Сеньор кавалер, - продолжал я, - позволь мне заметить  еще  вот  что.
Голос, который ты слышал вчера, сказал тебе, что ты можешь легко  найти  в
любом катехизисе. Ты исповедался, и тебе, конечно, не отказали в отпущении
грехов. Теперь ты можешь кое в чем изменить свое поведение, но,  по-моему,
нет никакой надобности мучиться угрызениями совести.
   - Ах, друг мой, - ответил кавалер, - кто хоть раз слышал голос мертвых,
тому, наверно, недолго жить на свете.
   Я сразу понял, что мой покровитель думает о скорой смерти, что он  вбил
себе это в голову, поэтому я решил ни на минуту не оставлять его одного.
   Мы выехали на малоезженую дорогу, бегущую среди дикой местности, и  она
привела нас к воротам монастыря камедулов. Кавалер заплатил  погонщикам  и
позвонил. Калитку открыл монах, кавалер  назвался  и  попросил  позволения
провести  несколько  недель  в  этом  убежище.  Нас  проводили  в   келью,
находившуюся в конце сада, и объяснили знаками,  что  колокол  предупредит
нас, когда пора будет идти в трапезную вкушать  пищу.  В  келье  мы  нашли
душеспасительные книги, которым с этой минуты кавалер  посвятил  все  свое
внимание. Что же касается меня, то я познакомился с одним монахом, удившим
рыбу,  присоединился  к  нему,  и  занятие  это  стало  единственным  моим
развлечением.
   Первый день я не роптал против молчания, являющегося одним  из  главных
обетов камедулов, но на третий уже не мог выдержать. А кавалер  между  тем
становился все мрачней и молчаливей; в конце  концов  он  совсем  перестал
разговаривать.
   Прошла неделя нашего пребывания в монастыре, когда явился один из  моих
товарищей с паперти святого  Роха.  Он  сказал  мне,  что  видел,  как  мы
садились на мулов, и что, встретив потом погонщика, узнал от него о  месте
нашего пребывания; к этому он прибавил, что после моего исчезновения часть
нашей ватажки разбрелась. Сам он поступил на  службу  к  одному  купцу  из
Кадиса, который, вследствие несчастного случая, поломал себе руки и ноги и
теперь лежит больной в Мадриде и не может обойтись без мальчика для услуг.
   Я ему ответил, что не  могу  больше  выдержать  жизни  у  камедулов,  и
попросил его хоть на несколько дней заменить меня при кавалере.
   - Охотно это сделал бы, - сказал он, - но боюсь  бросить  купца;  кроме
того, меня наняли на паперти святого Роха, и, если  я  нарушу  слово,  это
может повредить всей компании.
   - Тогда я заменю тебя у купца, - возразил  я.  В  общем  я  пользовался
таким  влиянием  среди  своих  товарищей,  что  малый  больше  не   посмел
отказываться.
   Я провел его к кавалеру, которому сказал, что уйду на несколько дней  в
Мадрид и оставлю на это время своего товарища, за которого ручаюсь, как за
самого себя. Кавалер не ответил ни слова, но знаком дал  мне  понять,  что
согласен на эту замену.
   Я побежал в Мадрид и сейчас же отправился в таверну, которую указал мне
товарищ. Но там мне сказали,  что  купец  велел  перевезти  его  к  одному
знаменитому лекарю, который живет на улице Святого Роха. Я без труда нашел
его, объяснил ему, что пришел вместо своего  товарища  Чикито,  что  зовут
меня Аварито и что я буду так же внимательно исполнять те же обязанности.
   Я получил благоприятный  ответ,  и  меня  сейчас  же  отправили  спать,
сказав, что  мне  придется  несколько  ночей  подряд  дежурить  у  постели
больного. Я лег  спать,  а  вечером  явился  на  службу.  Меня  провели  к
больному, который был распростерт на постели в очень жалком положении:  он
не мог пошевелить ни рукой,  ни  ногой.  Это  был  молодой  человек  очень
приятной наружности, и, собственно, никакой болезни  у  него  не  было,  -
только сломанные кости причиняли ему нестерпимую боль. Я старался  отвлечь
его от его страданий, развлекая и веселя всеми способами. Такое обхожденье
до того пришлось ему по вкусу, что однажды он решился  поведать  мне  свои
приключения, и начал так.


   <b>ИСТОРИЯ ЛОПЕСА СУАРЕСА</b>

   Я - единственный сын Гаспара Суареса, самого богатого купца  в  Кадисе.
Отец  мой,  человек  суровый  и  непреклонный,  хотел,  чтобы  я   занялся
исключительно торговлей и даже не помышлял о  развлечениях,  какие  обычно
позволяют себе сыновья богатых купцов  Кадиса.  Стараясь  не  прекословить
отцу, я редко ходил в  театр,  а  по  воскресеньям  не  участвовал  в  тех
развлечениях, каким предается общество в больших торговых городах.
   Но так как умственный отдых все  же  нужен,  я  находил  его  в  чтении
увлекательных,  но  опасных   книг,   которые   называются   романами.   Я
пристрастился к этому чтению, и мало-помалу чувствительность овладела моей
душой; но, редко бывая в городе и вовсе не встречая женщин у нас в доме, я
был лишен какой-либо возможности распорядиться своим  сердцем.  Между  тем
отцу надо было устроить кое-какие дела при дворе, и он решил послать  меня
в Мадрид, о чем  и  сообщил  мне.  Эта  новость  обрадовала  меня,  я  был
счастлив, что можно будет свободно вздохнуть и  хоть  на  время  забыть  о
решетках нашей конторы и пыли наших складов.
   Когда все дорожные приготовления были окончены, отец позвал меня к себе
в кабинет и сказал:
   - Сын мой, ты едешь в город, где купцы не имеют такого значения, как  в
Кадисе, и поэтому должен вести себя там благопристойно и  с  достоинством,
чтоб не унизить сословие, принадлежностью к которому мы вправе  гордиться,
тем более что это сословие  так  успешно  содействует  благополучию  нашей
родины и подлинной мощи монарха.
   Вот три правила, которыми  ты  должен  руководствоваться,  под  страхом
навлечь на себя мой гнев. Прежде всего, запрещаю тебе вступать в разговоры
с дворянами. Они воображают, будто делают нам честь, удостаивая кинуть нам
несколько слов. Это заблуждение, в котором мы не должны их оставлять,  так
как наше доброе имя зависит не от этого.
   Во-вторых, ты должен называть себя "Суарес", а не "дон Лопес Суарес"  -
титулы ни одному купцу не придают блеска; его доброе имя должно  покоиться
на обширности связей и предусмотрительности в делах.
   В-третьих, запрещаю тебе раз и навсегда обнаж