то Ровельяс решил устроить великолепный бой быков. Но помню, у сеньоры был тогда двухлетний сынок, - скажите, пожалуйста, что с ним? Тетя Торрес, памятуя, что сынок этот и есть тот самый погонщик, которого вице-король хочет отправить на галеры, не знала, что отвечать, и, вынув платок, залилась слезами. - Прости, сеньора, - сказал вице-король, - я вижу, что разбудил какие-то мучительные воспоминания, но продолжение моей истории требует, чтобы я остановился на этом несчастном ребенке. Ты помнишь, сеньора, что он тогда заболел оспой; сеньора окружила его самыми нежными заботами, и я знаю, что Эльвира тоже проводила дни и ночи у постели больного мальчика. Я не мог удержаться от того, чтобы не дать знать сеньоре, что на свете есть кто-то, кто разделяет все ваши страдания, и каждую ночь пел под вашими окнами грустные песни. Вы не забыли об этом, сеньора? - О нет, - ответила тетя Торрес, - я очень хорошо помню и не далее как вчера рассказывала обо всем этом моей спутнице... Вице-король продолжал. - Во всем городе только и было толков, что о болезни Лонсето, как о главной причине, из-за которой отложено зрелище. Поэтому выздоровление ребенка вызвало всеобщую радость. Наконец празднество наступило, но продлилось недолго. Первый же бык безжалостно расправился с графом и непременно убил бы его, если б не вмешался я. Погрузив шпагу в загривок разъяренного зверя, я кинул взгляд на вашу ложу и увидел, что Эльвира, наклонившись к сеньоре, говорит что-то обо мне - с таким выраженьем, что я обезумел от радости. Но, несмотря на это, скрылся в толпе. На другой день Ровельяс, немного собравшись с силами, прислал письмо, прося руки Эльвиры. Говорили, что предложение отклонено, но он утверждал обратное. Однако, узнав, что вы уезжаете в Вильяку, я понял, что он, по своему обыкновению, хвастает. Я тоже уехал в Вильяку, где зажил как крестьянин, - сам ходил за плугом или, во всяком случае, делал вид, что работаю, в то время как на самом деле этим занимался мой слуга. Через несколько дней после переезда, возвращаясь с волами домой, под руку с сестрой, которую все там считали моей женой, я увидел сеньору с мужем и Эльвирой. Вы сидели перед своим домом и пили шоколад. Ваша сестра узнала меня, но я вовсе не хотел быть разоблаченным. Однако мне пришла в голову коварная мысль повторить некоторые песни из тех, что я пел во время болезни Лонсето. Я откладывал объяснение, желая прежде узнать наверное, что Ровельяс отвергнут. - Ах, светлейший государь, - сказала тетя Торрес, - без всякого сомненья, ты получил бы руку Эльвиры, потому что она действительно отвергла тогда предложенье графа. Если она потом все-таки вышла за него, так потому, что считала тебя женатым. - Видно, - ответил вице-король, - моя ничтожная особа нужна была провидению для другого. В самом деле, если б я получил руку Эльвиры, - хиригуаны, ассинибойны и аппалачи не были бы обращены в христианскую веру и святое знаменье нашего искупления, крест - не был бы утвержден на три градуса дальше к северу от Мексиканского залива. - Может быть, - сказала сеньора де Торрес, - но зато мой муж и моя сестра до сих пор еще жили бы. Но не смею больше прерывать это интересное повествование. Вице-король продолжал. - Через несколько дней после вашего прибытия в Вильяку нарочный из Гранады принес мне весть о смертельной болезни моей матери. Любовь отступила перед сыновней привязанностью, и мы с сестрой покинули Вильяку. Мать, прохворав два месяца, испустила дух в наших объятиях. Я оплакал эту утрату, посвятив этому, быть может, слишком мало времени, и вернулся в Сеговию, где узнал, что Эльвира уже стала графиней Ровельяс. В то же время я услышал, что граф обещает награду тому, кто сообщит ему имя его избавителя. Я ответил анонимным письмом и отправился в Мадрид - просить о назначении на какую-нибудь должность в Америке. Без труда получив такое назначение, я поспешил сесть на корабль. Мое пребывание в Вильяке было тайной, известной, как я думал, только мне и моей сестре, но слуги наши страдают от рожденья пороком шпионства, проникающего во все тайники. Один из моих людей, уволенный мной в связи с отъездом в Америку, перешел на службу к Ровельясу. Он рассказал служанке графининой дуэньи всю историю покупки дома в Вильяке и моего превращенья в крестьянина, служанка все это повторила дуэнье, а та, чтоб выслужиться перед графом, передала ему. Ровельяс, сопоставив анонимность моего письма, мое искусство, выказанное в бою с быком, и мой внезапный отъезд в Америку, пришел к выводу, что я был счастливым любовником его жены. Обо всем этом я узнал только поздней. Но по приезде в Америку я получил письмо такого содержания: "Сеньор Дон Санчо де Пенья Сомбра! Меня осведомили о твоих отношениях с негодницей, которую я отныне не признаю графиней Ровельяс. Если хочешь, можешь прислать за ребенком, которого она скоро тебе родит. Что касается меня, я немедленно по твоим следам выезжаю в Америку, где надеюсь встретиться с тобой последний раз в своей жизни". Письмо это повергло меня в отчаянье. Однако вскоре мука моя достигла высших пределов, когда я узнал о смерти Эльвиры, вашего мужа и Ровельяса, которого я хотел убедить в беспочвенности его подозрений. Но я сделал все, что мог, для уничтожения клеветы и признания его дочери законной наследницей рода; кроме того, я дал торжественную присягу, когда девочка войдет в лета, либо жениться на ней, либо не жениться вовсе. Выполнив эту обязанность, я почел себя вправе искать смерть, которую религия не позволяет мне причинить самому себе. Тогда в Америке один дикий народ, состоящий в союзе с испанцами, вел войну с соседями. Я отправился туда и был принят этим народом. Но для того, чтоб получить, так сказать, право гражданства, я вынужден был позволить, чтобы мне вытатуировали иглой по всему телу изображения змеи и черепахи. Голова змеи начинается на правом плече, тело ее шестнадцать раз обвивается вокруг моего и только на большом пальце правой ноги кончается хвостом. При выполнении обряда дикарь-оператор нарочно колол меня до кости, проверял, не издам ли я строго запрещенного крика боли. Я выдержал испытание. Посреди мучений я уже издали услыхал вопли наших диких неприятелей, меж тем как наши затянули погребальный напев. Освободившись из рук жрецов, я схватил дубину и кинулся в самую гущу боя. Победа осталась за нами. Мы принесли с собой двести двадцать скальпов, а меня тут же на поле боя единодушно провозгласили касиком. Через два года дикие племена Новой Мексики перешли в христианскую веру и подчинились испанской короне. Вам, конечно, известен конец моей истории. Я удостоен величайшей чести, о которой только может мечтать подданный испанского короля. Но должен тебя предупредить, прелестная Эльвира, что ты никогда не будешь вице-королевой. Политика мадридского кабинета не позволяет, чтобы в Новом Свете обладали такой огромной властью женатые люди. С той минуты, как ты соблаговолишь стать моей женой, я перестану носить титул вице-короля. Я могу сложить к твоим ногам только звание испанского гранда и богатство, об источниках которого, так как оно будет нашим общим, я должен тебе еще добавить несколько слов. Покорив две провинции Северной Мексики, я получил от короля разрешение на эксплуатацию одного из богатейших серебряных приисков. С этой целью я вступил в компанию с одним купцом из Веракруса, и в первый же год мы получили дивиденд в размере трех миллионов пиастров; но так как привилегия была на мое имя, я получил на шестьсот тысяч пиастров больше своего компаньона. - Позволь, сеньор, - прервал незнакомец, - сумма, приходящаяся на долю вице-короля, составляла миллион восемьсот тысяч пиастров, а на компаньона - миллион двести тысяч. - Совершенно верно, - ответил незнакомец. - Или, проще говоря, - продолжал незнакомец, - половина суммы плюс половина разности. Ясно, как дважды два - четыре. - Сеньор прав, - ответил цыган и продолжал: - Вице-король, желая подробней познакомить меня с размерами своего богатства, сказал: - На следующий год мы ушли глубже в недра земли, и нам пришлось строить переходы, шахты, галереи. Расходы, составлявшие до тех пор четвертую часть, выросли теперь на одну восьмую, а количество руды сократилось на одну шестую. Тут геометр вынул из кармана табличку и карандаш, но, думая, что у него в руках перо, обмакнул карандаш в шоколад; видя, однако, что шоколад не пишет, хотел обтереть перо о свой черный кафтан, но обтер об юбку Ревекки. Потом принялся что-то царапать на своих табличках. Мы посмеялись над его рассеянностью, и цыган продолжал. - На третий год затруднения еще усилились. Нам пришлось выписать рудокопов из Перу, которым мы отдали одну пятнадцатую часть дохода, не перелагая на них никаких расходов, которые в тот год возросли на две пятнадцатых. В то же время количество руды увеличилось в шесть с четвертью раз по сравнению с прошлогодним. Тут я заметил, что цыган хочет спутать расчеты геометра. В самом деле, придавая своему повествованию форму загадки, он продолжал так. - С тех пор, сеньора, наши дивиденды все время уменьшались на две семнадцатых. Но так как я помещал вырученные с рудников деньги под проценты и присоединял к капиталу проценты на проценты, то получил в виде окончательной суммы моего состояния пятьдесят миллионов пиастров, которые и кладу к твоим ногам, вместе с моими титулами, сердцем и рукой. Незнакомец между тем, продолжая писать на табличках, встал и пошел по дороге, по которой мы пришли в табор, но вместо того, чтоб идти прямо, повернул на тропинку, ведшую к потоку, из которого цыгане брали воду, и вскоре мы услышали плеск, как при падении тела в поток. Я побежал на помощь, кинулся в воду и, борясь с течением, сумел в конце концов вытащить нашего рассеянного спутника на берег. Из него выкачали воду, которой он наглотался, разожгли большой костер, и когда, после долгих хлопот, геометр наконец очнулся, он, уставившись на нас сумасшедшими глазами, заговорил слабым голосом: - Можете быть уверены, что собственность вице-короля составляла шестьдесят миллионов двадцать пять тысяч сто шестьдесят один пиастр, если считать, что доля вице-короля все время относилась к доле его компаньона, как тысяча восемьсот к тысяче двумстам или как три к двум. Промолвив это, геометр впал в некую летаргию, от которой мы не хотели его пробуждать, полагая, что он нуждается в отдыхе. Он проспал до шести вечера и проснулся затем, чтобы совершить одну за другой тысячу нелепостей. Прежде всего он осведомился о том, кто упал в воду. Узнав, что это произошло с ним самим и что я его спас, он подошел ко мне с выражением самой обаятельной приветливости и промолвил: - Право, я не думал, что умею так хорошо плавать. Меня очень радует, что я сохранил королю одного из самых храбрых офицеров, так как сеньор - в чине капитана валлонской гвардии, ты сам мне это сказал, а память у меня превосходная. Все так и прыснули, но геометр, нимало не смутившись, продолжал смешить нас своими несуразностями. Каббалист, тоже занятый своим, без устали говорил о Вечном Жиде, который должен был сообщить ему кое-какие сведения о двух дьяволах по имени Эмина и Зибельда. Ревекка взяла меня под руку и, отведя немного в сторону, чтоб остальные не могли слышать, сказала: - Дорогой Альфонс, умоляю тебя, скажи мне, какого ты мнения обо всем, что слышал и видел со своего приезда в эти горы, и что думаешь о тех двух висельниках, которые причиняют нам столько неприятностей? - Сам не знаю, что ответить тебе на этот вопрос, - сказал я. - Тайна, интересующая твоего брата, совершенно недоступна моему пониманию. Со своей стороны, я твердо уверен, что меня усыпили при помощи какого-то питья и отнесли под виселицу. Впрочем, ты сама говорила мне о той власти, какою скрыто пользуются в этих краях Гомелесы. - Ну да, - перебила Ревекка, - мне кажется, они хотят, чтобы ты перешел в веру Пророка, и, по-моему, тебе надо это сделать. - Как? - воскликнул я. - И ты тоже их сообщница? - Нисколько, - возразила она. - У меня тут свой соображения. Я ведь говорила тебе, что никогда не полюблю ни своего единоверца, ни христианина. Но давай присоединимся к остальным, а когда-нибудь в другой раз поговорим об этом подробней. Ревекка подошла к брату, а я направился в противоположную сторону и стал размышлять обо всем, что видел и слышал. Но чем больше углублялся в эти мысли, тем меньше удавалось мне свести концы с концами. ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ Все вовремя собрались в пещере, не было только старого цыгана. Геометр уже совсем выздоровел и, убежденный, что это он вытащил меня из воды, глядел на меня с тем интересом, с каким мы обычно смотрим на тех, кому оказали важную услугу. Ревекка заметила его странное поведение и веселилась в душе. Когда кончили завтракать, она сказала: - Очень жаль, что нет вожака цыган: я умираю от любопытства, как он принял предложение руки и капиталов, сделанное вице-королем. Но этот благородный незнакомец, наверно, сможет вознаградить потерю, рассказав нам свою жизнь, которая, должно быть, очень интересна. Видимо, он посвящал свое время наукам, не вполне мне чуждым, и, несомненно, все, что касается такого человека, вызывает во мне живейший интерес. - Не думаю, - возразил незнакомец, - чтобы вы посвящали свое время тем самым наукам, первооснова которых обычно непонятна женщинам. Но так как вы так гостеприимно меня приняли, святейшая моя обязанность - сообщить вам все, что меня касается. Начну с того, что зовут меня... зовут меня... Тут он принялся искать в карманах таблички. - В самом деле, я заметила, - сказала Ревекка, - что вы, сеньор, обнаруживаете склонность к рассеянности, но представить себе не могла, что вы можете быть до такой степени рассеянным, чтобы не помнить своего собственного имени. - Вы правы, - ответил геометр, - от природы я совсем не рассеян, но отец мой, однажды по рассеянности подписав имя своего брата вместо своего собственного, сразу потерял жену, имущество и положение. Чтобы не впасть в подобную ошибку, я записал свое имя на этих вот табличках и каждый раз, как мне надо подписываться, точно переписываю его с них. - Но ведь мы просим, - сказала Ревекка, - чтобы сеньор рассказал нам о себе, а не подписывал свое имя. - В самом деле, вы правы, - ответил незнакомец и, спрятав табличку в карман, начал. ИСТОРИЯ ГЕОМЕТРА Меня зовут дон Педро Веласкес. Я происхожу из знаменитого рода маркизов де Веласкес, которые со времени изобретенья пороха все служили в артиллерии и были искуснейшими офицерами этого рода оружия в испанской армии. Дон Рамиро Веласкес, главнокомандующий артиллерией при Филиппе IV, был возведен в степень гранда при его преемнике. У дона Рамиро было два сына, оба женатые. Титул и владения сохранила только старшая линия, однако, чуждаясь праздности, связанной с придворными должностями, отдавала все время тем достойным трудам, которым обязана была своим возвышением, и по мере сил всегда и всюду старалась оказывать поддержку младшей линии. Так было вплоть до дона Санчо, пятого герцога Веласкеса, правнука старшего сына дона Рамиро. Этот достойный муж, как и его предки, занимал должность главнокомандующего артиллерией и, кроме того, был наместником Галисии, где обыкновенно и жил. Он женился на дочери герцога Альбы, - брак этот был столь же счастливым для него, сколько почетным для всего нашего рода. Однако надежды дона Санчо осуществились не вполне. Герцогиня родила ему одну только дочь по имени Бланка. Герцог предназначил ее в жены одному из Веласкесов младшей линии, которому она должна была передать титул и имущество. Отец мой, дон Энрике, и брат его, дон Карлос, только что лишились отца, потомка дона Рамиро в том же колене, что и герцог Веласкес. По приказу герцога обеих переселили к нему в дом. Моему отцу было тогда двенадцать лет, а дяде одиннадцать. Характеры у обоих были совершенно разные: отец был серьезным, углубленным в науки и необычайно нежным юношей, тогда как брат его Карлос - легкомысленный, ветреный, ни минуты не мог усидеть за книгой. Дон Санчо, узнав их отличительные особенности, решил, что его зятем будет мой отец; а чтобы сердце Бланки не сделало противоположного выбора, он отослал дона Карлоса в Париж - получать образование под наблюденьем графа Эрейры, его родственника и тогдашнего посла во Франции. Отец мой своими отменными качествами, добрым сердцем и трудолюбием с каждым днем приобретал все большее благоволение герцога; а Бланка, знавшая, кого ей выбрали суженым, все сильней к нему привязывалась. Она даже разделяла интересы своего молодого возлюбленного и следовала за ним издали по стезе науки. Представьте себе молодого человека, чьи замечательные способности охватывают весь круг человеческих знаний в возрасте, когда другие только приступают к усвоению начал, затем представьте себе этого самого молодого человека влюбленным в особу одного с ним возраста, блещущую необычайными качествами, жаждущую понять его и счастливую его успехами, в которых она сама как бы участвует, - и вы легко поймете, как счастлив был мой отец в этот краткий период своей жизни. И почему бы Бланка могла не любить его? Старый герцог гордился им, вся провинция уважала его, и ему не было еще двадцати лет, а слава его уже перешагнула границы Испании. Бланка любила своего нареченного только из самолюбия, дон Энрике, дышавший ею одной, любил ее всем сердцем. К старому герцогу он относился с не меньшим чувством, чем к его дочери, и часто с грустью думал о своем отсутствующем брате Карлосе. - Дорогая Бланка, - говорил он своей возлюбленной, - ты не находишь, что для полноты счастья нам не хватает Карлоса? У нас достаточно красивых девушек, которые могли бы благотворно повлиять на него; правда, он легкомыслен, редко мне пишет, но милая, ласковая женщина сумела бы привязать его сердце к себе. Бланка, моя любимая, я боготворю тебя, уважаю твоего отца, но если природа наделила меня братом, зачем провидение нас с ним так долго разделяет? Однажды герцог велел позвать моего отца и сказал ему: - Дон Энрике, я только что получил от нашего милостивого повелителя короля письмо, которое хочу тебе прочесть. Слушай! "Милый кузен! На последнем нашем совете мы решили перестроить некоторые укрепления нашего королевства на основе новых планов. Мы видим, что Европа колеблется между системой дона Вобана и дона Когорна. Будь добр привлечь самых искусных людей к разработке этого вопроса. Пришли нам их планы, и, если мы найдем среди них удачные, автору будет доверено их осуществление. Кроме того, наше королевское величество наградит его по заслугам. Препоручаем тебя милости божьей и пребываем благосклонным к тебе Королем". - Ну как? - сказал герцог. - Чувствуешь ты себя достаточно сильным, дорогой Энрике, чтобы вступить в борьбу? Предупреждаю тебя, что соперниками твоими будут опытнейшие инженеры не только Испании, но и всей Европы. Отец мой минуту подумал, потом ответил уверенно: - Да, сиятельный герцог, и хотя я только вступаю на поприще инженера, ваше сиятельство может не сомневаться во мне. - Отлично, - сказал герцог, - постарайся выполнить эту работу как можно лучше, и, как только кончишь, я больше не стану откладывать вашего счастья. Бланка будет твоей. Вы можете представить себе, с каким пылом отец мой принялся за работу. Дни и ночи сидел он, склонившись над столом, а когда усталый дух неодолимо требовал отдыха, проводил это время в обществе Бланки, беседуя о своем будущем счастье и о радости, с какой он обнимет вернувшегося Карлоса. Так прошел целый год. К концу накопилось множество планов, присланных из разных краев Испании и стран Европы. Все они были опечатаны и сложены в канцелярии герцога. Отец мой увидел, что пора кончать работу, и довел ее до той степени совершенства, о котором я могу вам дать лишь слабое представление. Он начинал с определения основных принципов атаки и обороны, а затем устанавливал, в чем Когорн следовал этим принципам, и доказывал, что всякий раз, как он от этих основ отступает, так впадает в ошибку. Вобана отец ставил гораздо выше Когорна, однако предсказывал, что он еще изменит свою систему, и это впоследствии подтвердилось. Все эти аргументы подкреплялись не только научной теорией, но, кроме того, подробными правилами возведения укреплений и особенностями данной местности, а также сметами и математическими расчетами, непонятными даже для людей, самых сведущих в науке. Уже поставив точку, отец обнаружил в своем произведении еще много изъянов, которых сразу не заметил, но с трепетом отнес рукопись герцогу, а тот на другой день вернул ее со словами: - Дорогой племянник, ты одержал победу. Я сейчас же перешлю твои планы, а ты думай только о свадьбе, которую мы скоро сыграем. Отец в восторге упал к ногам герцога и промолвил: - Сиятельнейший герцог, позволь приехать моему брату. Счастье мое не будет полным, если я не обниму его после такой долгой разлуки. Герцог, нахмурившись, ответил: - Предвижу, что Карлос будет морочить нам голову своими славословиями двору Людовика Четырнадцатого, но раз ты просишь, я пошлю за ним. Отец поцеловал руку герцогу и пошел к своей невесте. С этих пор он больше не занимался геометрией, и любовь наполнила все мгновения его существованья, все способности его души. Между тем король, принимавший строительство фортификаций близко к сердцу, приказал тщательно рассмотреть все планы. Единогласно принята была работа отца. Вскоре отец получил письмо министра, где тот передавал ему высочайшее одобрение и, по поручению короля, спрашивал, какой отец желает награды. В письме на имя герцога министр давал понять, что молодой человек, если б пожелал, мог бы получить звание первого полковника артиллерии. Отец отнес письмо герцогу, который, со своей стороны, прочел адресованное ему; но при этом отец заявил, что никогда не осмелится принять должность, которой, по его мнению, пока не заслужил, и просил герцога от его имени ответить министру. Герцог возразил на это: - Министр писал к тебе, и ты сам должен ему ответить. Несомненно, министр имел на это свои причины; в письме ко мне он называет тебя молодым человеком, наверно, твоя молодость заинтересовала короля, и министр хочет представить ему собственноручное письмо юноши, подающего такие надежды. Впрочем, мы сумеем написать это письмо без излишней самонадеянности. С этими словами герцог сел за столик и стал писать: "Ваше высокопревосходительство! Одобрение Его королевского величества, переданное Вашим высокопревосходительством, величайшая награда для каждого благородного кастильца. Однако, ободренный Его добротой, осмеливаюсь просить Его королевское величество об утверждении моего брака с Бланкой Веласкес, наследницей владений и титулов нашего рода. Перемена семейного положения не ослабит моего рвения на службе родине и монарху. Я буду бесконечно счастлив, если когда-нибудь сумею работой своей заслужить назначение на должность первого полковника артиллерии, которую многие мои предки с честью отправляли. Покорный слуга Вашего высокопревосходительства и т.д.". Отец поблагодарил герцога за то, что тот взял на себя труд написать письмо, и пошел к себе, переписал его слово в слово, но в то мгновенье, как хотел его подписать, услышал, как на дворе кто-то крикнул: - Дон Карлос приехал! Дон Карлос приехал! - Кто? Мой брат? Где он? Дайте мне его обнять! - Будь добр докончить письмо, дон Энрике, - сказал ему посланный, который должен был сейчас же ехать к министру. Отец, не помня себя от радости в связи с приездом брата и понуждаемый посланным, вместо "Дон Энрике" написал "Дон Карлос Веласкес", запечатал письмо и побежал встречать брата. Оба брата первым делом горячо обнялись, но дон Карлос тут же отступил назад, захохотал во все горло и промолвил: - Милый Энрике, ты ни дать ни взять Скарамуш из итальянской комедии: у тебя брыжи вокруг подбородка, словно тазик для бритья. Но все-таки я люблю тебя по-прежнему. А теперь пойдем к старому добряку. Они вошли вместе к старому герцогу, которого Карлос чуть не задушил в своих объятьях, согласно обычаю, царившему тогда при французском дворе, а затем обратился к нему с такими словами: - Дорогой дядя, милейший посол дал мне письмо к тебе, но меня угораздило потерять его у моего банщика. Да это не имеет значения: Грамон, Роклер и все старики сердечно тебя целуют. - Но, дорогой мой племянник, - перебил герцог, - я не знаю ни одного из этих господ. - Тем хуже для тебя, - продолжил Карлос, - это очень милые люди. Но где же моя будущая невестка? За это время она, наверно, безумно похорошела. Тут вошла Бланка. Дон Карлос без всяких церемоний подошел к ней и сказал: - Моя божественная невестка, наши парижские обычаи позволяют нам целовать красивых женщин... И с этими словами он поцеловал ее в щеку, к великому удивлению дона Энрике, который всегда видел Бланку окруженной целой свитой женщин и не осмелился ни разу поцеловать даже край ее платья. Карлос наговорил еще массу вздора, огорчившего его брата и приведшего в негодование старого герцога. В конце концов дядя строго сказал ему: - Иди и переоденься с дороги. У нас нынче вечером бал. И не забывай: что прилично за горами, то у нас считается нахальством. - Дорогой дядя, - ответил, нисколько не смущаясь, Карлос, - я надену новый наряд, придуманный Людовиком Четырнадцатым для своих придворных, и ты убедишься, как этот монарх велик в каждой мелочи. Приглашаю мою прекрасную невестку на сарабанду. Это танец испанский, но как его усовершенствовали французы! И дон Карлос вышел, напевая какую-то арию Люлли. Брат, очень опечаленный таким легкомыслием, хотел было оправдать Карлоса в глазах герцога и Бланки, но втуне, так как старый герцог был слишком уж настроен против него, а Бланка одобряла все, что от него исходило. Как только начался бал, Бланка появилась, одетая не по испанской, а по французской моде. Это всех удивило, хотя она заявила, что это платье прислал ей дед ее, посол, через дона Карлоса. Это объяснение никого не удовлетворило, и удивление было всеобщим. Дон Карлос заставил себя долго ждать, - наконец вышел, одетый, как принято при дворе Людовика XIV. На нем был голубой кафтан, весь расшитый серебром, перевязь и выпушки из белого, тоже разукрашенного атласа, воротник из алансонских кружев, наконец, необъятных размеров светлый парик. Этот наряд, великолепный сам по себе, казался еще более блистательным среди бедных нарядов, введенных в Испании последними нашими королями из австрийского дома. Больше не носили даже брыжей, которые придавали наряду хоть немного привлекательности, их заменили простым воротником, какие можно видеть у альгвасилов и судейских. В самом деле, как удачно подметил дон Карлос, наряд этот в точности напоминал костюм Скарамуша. Наш вертопрах, выделяясь среди испанской молодежи своим нарядом, еще больше отличался от нее тем, как он вошел в бальную залу. Вместо глубокого поклона или каких-либо приветствий, он начал кричать на музыкантов с другого конца залы: - Эй, бездельники! Перестаньте! Если вы будете играть что-нибудь, кроме моей сарабанды, я разобью вам скрипки об головы! Потом роздал им ноты, которые принес с собой, подошел к Бланке и вывел ее на середину залы - танцевать. Мой отец признает, что дон Карлос танцевал неподражаемо, а Бланка, от природы очень грациозная, на этот раз превзошла самое себя. По окончании сарабанды все дамы встали, чтобы приветствовать Бланку за ее прелестный танец. Говоря ей эти любезности, они в то же время поглядывали украдкой на Карлоса, словно желая дать ему понять, что он-то и есть подлинный предмет их восторга. Бланка прекрасно поняла эту скрытую мысль, и тайное преклонение женщин подняло достоинство молодого человека в ее глазах. Во все время бала Карлос не отпускал Бланку, а когда к ним подходил его брат, говорил ему: - Энрике, дружище, пойди реши какую-нибудь алгебраическую задачу. Ты успеешь еще надоесть Бланке, когда станешь ее мужем. Бланка звонко хохотала, поощряла эти наглости, и бедный дон Энрике, совсем растерянный, отходил. Когда послышалось приглашение к ужину, Карлос предложил Бланке руку и занял с ней высокое место за столом. Герцог нахмурился, но дон Энрике упросил его на этот раз простить брата. За ужином дон Карлос рассказывал присутствующим о празднествах, устраиваемых Людовиком XIV, особенно о балете под названьем "Любовные похождения на Олимпе", в котором сам монарх играл роль Солнца, и прибавил, что хорошо помнит этот балет и что Бланка была бы восхитительной Дианой. Он всем роздал роли, и прежде чем встали из-за стола, балет Людовика XIV был полностью обеспечен исполнителями. Дон Энрике покинул бал. Бланка даже не заметила его отсутствия. На другой день утром мой отец пошел навестить Бланку и застал ее репетирующей с доном Карлосом сцену из балета. Так прошло три недели. Герцог становился все мрачнее, Энрике таил свое горе, а Карлос болтал всякие нелепицы, принимаемые дамами как пророческое вещанье. Парижские обычаи и балет Людовика XIV до того вскружили голову Бланке, что она не видела ничего вокруг. Однажды за обедом герцогу подали придворную депешу. Это было письмо министра следующего содержания: "Светлейший герцог! Его королевское величество, наш всемилостивейший государь, дает согласие на брак твоей дочери с доном Карлосом Веласкесом, кроме того, жалует ему титул гранда и назначает его первым полковником артиллерии. Твой покорный слуга и т.д.". - Что это значит? - воскликнул герцог в величайшем гневе. - Откуда взялось в этом письме имя Карлоса, когда я предназначал Бланку в жены Энрике? Попросив герцога, чтобы он соблаговолил терпеливо его выслушать, мой отец сказал: - Я не знаю, ваше сиятельство, каким путем в это письмо попало имя Карлоса вместо моего, но уверен, что брат мой к этому совершенно непричастен. И вообще, в этом никто не виноват, и, быть может, подмена эта предусмотрена провиденьем. В самом деле, вы сами заметили, что Бланка не имеет ко мне ни малейшей склонности и, наоборот, очень неравнодушна к Карлосу. Так пускай ее рука, особа, титулы и владения достанутся ему. Я отказываюсь от всех моих прав. Герцог обратился к дочери: - Бланка! Бланка! Неужели ты так легкомысленна и непостоянна? Бланка заплакала, лишилась чувств и в конце концов призналась, что любит Карлоса. Герцог, огорченный до крайности, сказал моему отцу: - Дорогой Энрике, хотя брат твой отнял у тебя возлюбленную, он не может лишить тебя звания первого полковника артиллерии, к которому я присоединяю определенную часть моих владений. - Прости, герцог, - возразил дон Энрике, - имущество твое принадлежит все целиком твоей дочери; что же касается звания первого полковника, король правильно поступил, отдав его моему брату, так как я в теперешнем душевном состоянии не способен отправлять ни этой, ни какой-либо другой должности. Позволь мне, герцог, удалиться в какую-нибудь святую обитель, успокоить свою боль у подножья алтаря и посвятить ее тому, который столько претерпел ради нас. Отец оставил дом герцога и поступил послушником в монастырь камедулов. Дон Карлос женился на Бланке, но свадьба была сыграна без всякой пышности. Сам герцог не присутствовал. Бланка, доведя своего отца до отчаянья, терзалась теми несчастьями, которых была поводом. Даже Карлос, несмотря на свое обычное легкомыслие, был смущен этой всеобщей печалью. Вскоре герцог заболел подагрой и, чувствуя, что ему уже недолго осталось жить, послал к камедулам, желая еще раз увидеть своего любимого Энрике. Дворецкий герцога Альварес поехал в монастырь и выполнил порученье. Камедулы, согласно уставу, налагающему на них обет молчанья, не ответили ни слова, но провели его к келье Энрике. Альварес застал его лежащим на соломе, покрытого лохмотьями и прикованного цепью к стене. Отец мой узнал Альвареса и промолвил: - Друг мой, как тебе понравилась сарабанда, которую я танцевал вчера? Сам Людовик Четырнадцатый остался доволен, - жаль только, музыканты скверно играли. А что говорит об этом Бланка?.. Бланка! Бланка!.. Говори, несчастный!.. Тут отец мой тряхнул цепью, начал грызть себе руки, и с ним случился неистовый припадок безумия. Альварес вышел, заливаясь слезами, и рассказал герцогу о печальном зрелище, которое представилось глазам его. На другой день подагра вступила герцогу в желудок, и жизнь его оказалась под угрозой. За мгновенье до смерти он обратился к дочери со словами: - Бланка! Бланка! Скоро Энрике со мной соединится. Мы прощаем тебя... Будь счастлива. Эти последние слова вошли в душу Бланки и отравили ее ядом сердечных угрызений. Она впала в глубокую меланхолию. Молодой герцог ничего не жалел, чтобы развеселить жену, но, не в силах этого добиться, предоставил молодую женщину ее печали. Выписал из Парижа знаменитую прелестницу по имени Лажарден, а Бланка удалилась в монастырь. Чин первого полковника артиллерии мало подходил Карлосу; некоторое время он старался выполнять связанные с этим званием обязанности, но, будучи не в состоянии делать это по-настоящему, подал королю прошение об отставке и о предоставлении какой-нибудь должности при дворе. Король назначил его главным хранителем королевского гардероба, и герцог, вместе с сеньоритой Лажарден, переехал в Мадрид. Мой отец провел у камедулов три года, в течение которых почтенные монахи с помощью неусыпных забот и ангельского терпенья в конце концов вернули ему здоровье. После этого он отправился в Мадрид и пошел к министру. Его провели в кабинет, где сановник обратился к нему с такими словами: - Твое дело, дон Энрике, дошло до короля, который очень разгневался на меня и на моих чиновников за эту ошибку. К счастью, у меня еще было письмо с подписью "Дон Карлос". Вот оно. Будь добр, объясни мне, почему ты не подписался своим именем. Отец взял письмо, узнал свой почерк и промолвил: - Я припоминаю, что в ту минуту, когда я подписывал это письмо, мне сообщили о приезде моего брата; радость, испытанная по этому поводу, видимо, и была причиной моей ошибки. Но не этот промах повлек за собой мои несчастья. Даже если бы патент на чин полковника был выдан на мое имя, я был бы не в состоянии отправлять эту должность. Теперь ко мне вернулись прежние умственные способности, и я чувствую, что могу выполнять обязанности, которые его королевское величество возлагал тогда на меня. - Дорогой Энрике, - возразил министр, - со времени представления проектов фортификации много воды утекло, и у нас при дворе не привыкли освежать в памяти то, что забыто. Единственное, что я могу тебе предложить, это должность коменданта Сеуты. В данный момент у меня только это место не занято. Если согласен занять его, то поезжай, не повидавшись с королем. Я признаю, что эта должность не соответствует твоим способностям, и понимаю, что в твоем возрасте не очень приятно поселиться на пустынной африканской земле. - Как раз эта последняя причина, - сказал мой отец, - побуждает меня просить о предоставлении этого места. Я надеюсь, покинув Европу, избежать ударов судьбы, которые меня преследуют. В другой части света я стану другим человеком и, под влиянием более благосклонных светил, найду счастье и покой. Получив назначение, отец занялся приготовлениями к отъезду, потом сел в Алхесирасе на корабль и благополучно высадился в Сеуте. Ликуя, вступил он на чужую землю, - с тем чувством, которое испытывает моряк, оказавшийся в порту после страшной бури. Новый комендант постарался прежде всего хорошенько узнать свои обязанности - не только для того, чтобы иметь возможность их исполнять, но чтобы исполнять их как можно лучше; что же касается фортификаций, то над ними ему не было надобности трудиться, так как Сеута благодаря самому местоположению своему была достаточно неуязвима для берберийских набегов. Зато все свои умственные способности он направил на улучшение жизни гарнизона и жителей. Сам он отказался от всяких материальных выгод, какими обычно не пренебрегал ни один из его предшественников. Весь гарнизон боготворил его за такое поведенье. Кроме того, отец заботливо пекся о вверенных его охране политических заключенных и часто отступал от суровых правил, облегчая им отправку писем к родным, устраивал для них разные развлечения. После того как в Сеуте все было приведено в надлежащий порядок, отец снова занялся математическими науками. Два брата Бернулли наполняли тогда ученый мир отголосками своих споров. Мой отец называл их в шутку Этеоклом и Полиником, но в душе глубоко интересовался ими. Он часто вмешивался в сражения, посылая письма без подписи, оказывавшие одной из сторон неожиданную поддержку. Когда великая изопериметрическая задача была представлена на рассмотрение четырех знаменитейших европейских геометров, отец мой переслал им метод анализа, который можно считать шедевром математического мышления; но никто не допускал, чтобы автор захотел сохранить инкогнито, и его приписывали то одному, то другому брату. Это неверно; отец мой любил науки, но не ради славы, которую они приносят. Испытанные несчастья сделали его диким и боязливым. Якоб Бернулли умер в тот момент, когда должен был одержать решающую победу; поле боя осталось за его братом. Мой отец прекрасно знал, что этот брат совершает ошибку, принимая в соображение только два элемента кривых линий, но не хотел продолжать борьбу, тревожившую весь ученый мир. Между тем Николай Бернулли не мог сидеть спокойно и объявил войну маркизу де Лопиталю, оспаривая право на все его открытия, а через несколько лет после этого выступил даже против Ньютона. Предметом этих новых раздоров было дифференциальное исчисление, которое Лейбниц открыл одновременно с Ньютоном и которое англичане считали своей национальной гордостью. Таким образом, отец мой потратил лучшие свои годы на наблюдения издали за теми великими боями, в которых знаменитейшие тогдашние умы применяли самое острое оружие, какое человеческий гений только в состоянии раздобыть. Однако, при всей своей влюбленности в точные науки, не забывал он и о других отраслях знания. На скалах Сеуты можно найти множество морских животных, по природе своей близких водорослям и образующих переход от растительного мира к животному. Отец мой всегда держал несколько штук в банках и с удовольствием рассматривал их странное строение. Кроме того, он собрал полную библиотеку творений древних историографов; этой библиотекой он пользовался для подкрепления доводами, основанными на фактах теории вероятности, изложенной Бернулли в его произведении "Ars conjectandi" ["Искусство предугадываний" (лат.)]. Таким образом, всецело отдавшись наукам, переходя по очереди от исследования к размышлению, отец мой почти никогда не выходил из дома; более того, вследствие неустанного умственного напряжения он забыл о том страшном периоде своей жизни, когда несчастия одержали победу над его разумом. Однако порой сердце вступало в свои права, - обычно к вечеру, когда мысль уже изнемогает после целодневной работы. Тогда, не имея привычки искать развлечений вне дома, он подымался на бельведер, глядел на море и небосклон, переходящий вдали в темную полоску испанского берега. Этот вид напоминал ему о днях славы и счастья, когда в окружении любящих родных, обожаемой своей возлюбленной, почитаемый знаменитейшими в стране людьми, с душой, горящей юношеским одушевлением и озаренной светом зрелого возраста, он ведал все чувства, составляющие наслаждение жизнью, и углублялся в исследованье истин, делающих честь человеческому разуму. Потом он вспоминал брата, отнявшего у него возлюбленную, богатство, сан и оставившего его помешанным на охапке соломы. Иногда он, схватив скрипку, играл ту несчастную сарабанду, которая соединила сердца Карлоса и Бланки. Эта мелодия заставляла его обливаться слезами, и тогда ему становилось легче на душе. Так прожил он пятнадцать лет. Однажды королевский наместник Сеуты, желая повидаться с моим отцом, зашел к нему вечером и застал его, как обычно, в тоске. Подумав немного, он сказал: - Милый наш комендант, будь добр, выслушай меня внимательно. Ты несчастлив, страдаешь, это не тайна, мы все это знаем, и моя дочь знает тоже. Ей было пять лет, когда ты приехал в Сеуту, и с тех пор не было дня, чтоб она не слышала, с каким обожанием люди говорят о тебе, так как ты на самом деле ангел-хранитель нашей маленькой колонии. Часто она говорила мне: "Наш милый комендант так страдает оттого, что никто не делит с ним его огорчений". Дон Энрике, позволь уговорить тебя, приходи к нам, это развлечет тебя больше, чем вечный подсчет морских валов. Мой отец дал увести себя к Инессе де Каданса, через полгода женился на ней, а через десять месяцев после их свадьбы на свет появился я. Когда моя слабенькая особа увидела сиянье дня, отец взял меня на руки и, подняв глаза к небу, промолвил: - О всемогущая власть, чей показатель - бесконечность, последний член всех возрастающих прогрессий, великий боже! Вот еще одно чувствующее создание, брошенное в пространство. Но если ему суждено быть таким же несчастным, как его отец, пусть лучше доброта твоя отметит его знаком вычитания. Окончив эту молитву, отец радостно прижал меня к своей груди, со словами: - Нет, бедное дитя мое, ты не будешь так несчастлив, как твой отец. Клянусь святым именем божьим, я никогда не позволю учить тебя математике, а вместо этого ты выучишься искусству танцевать сарабанду, выступать в балетах Людовика Четырнадцатого и творить всякие нелепости и наглости, о каких только я услышу. После этого отец облил меня горькими слезами и отдал акушерке. Теперь прошу вас обратить внимание на мою странную судьбу. Отец клялся, что я никогда не буду учиться математике, а выучусь танцевать. А оказалось совсем наоборот. Я обладаю теперь большими познаниями в точных науках, но никогда не мог научиться вообще никакому танцу, не говоря уже о сарабанде, которая давно вышла из моды. Право, я не понимаю, как можно запомнить фигуры контрданса. Ни одна из них не исходит из одного центра, не подчиняется твердо установленным принципам, ни одну нельзя выразить с помощью формулы, и я просто не могу представить себе, как это находятся люди, знающие все эти фигуры на память. Когда дон Педро Веласкес рассказал нам свою историю, в пещеру вошел старый цыган и объявил, что нужно спешно совершить переход и углубиться в горы Альпухары. - Слава Всевышнему! - сказал каббалист. - Так мы еще скорей увидим Вечного Жида, а так как ему не позволено отдыхать, он пустится вместе с нами в поход, и мы сможем с ним побеседовать. Он многое повидал, и никто не может быть его осведомленней. Старый цыган повернулся к Веласкесу и промолвил: - А ты, сеньор, желаешь пойти с нами, или дать тебе проводника, чтобы он отвел тебя в ближайшее селенье? Веласкес минуту подумал, потом ответил: - Я оставил кое-какие важные бумаги возле постели, на которой третьего дня заснул, а потом проснулся под виселицей, где меня нашел сеньор капитан валлонской гвардии. Будь любезен послать в Вента-Кемаду. Если я не найду своих бумаг, мне незачем ехать дальше, придется вернуться в Сеуту. А пока, если позволишь, могу путешествовать с вами. - Все мои люди - к вашим услугам, - ответил цыган, - я сейчас пошлю несколько человек в трактир; они присоединятся к нам на первом ночлеге. Шатры были убраны, мы двинулись в путь и, отъехав на четыре мили, устроили ночлег на пустынной вершине горы. ДЕНЬ ДВАДЦАТЫЙ Утро прошло в ожидании прихода тех, кого старейшина послал в венту за бумагами Веласкеса, и мы, охваченные невольным любопытством, всматривались в дорогу, по которой они должны были прийти. Только сам Веласкес, найдя на склоне скалы кусок сланца, отполированного дождем, покрывал его цифрами, иксами и игреками. Написав множество цифр, он вернулся к нам и спросил, почему мы так встревожены. Мы ответили, что тревожимся за судьбу его бумаг. На это он сказал, что тревога о его бумагах говорит о доброте наших сердец и что, как только он кончит свои вычисления, он придет тревожиться вместе с нами. После этого он довел свои выкладки до конца и спросил, почему мы все ждем и не пускаемся в дальнейший путь. - Но, сеньор геометр дон Педро Веласкес, - сказал каббалист, - если ты сам никогда не испытывал тревоги, то, наверно, тебе случалось наблюдать ее у других? - Действительно, - ответил Веласкес, - я часто наблюдал тревогу и всегда думал, что это, наверно, пренеприятное чувство, с каждой минутой прогрессирующее, но так, что никогда невозможно точно обозначить темп этой прогрессии. Но все же можно в общем утверждать, что он находится в отношении, обратно пропорциональном силе инерции. Отсюда следует, что я, будучи вдвое невозмутимей вас, только через час достигну данной степени волнения, тогда как вы будете уже на следующей. Рассуждение это относится ко всем страстям, которые можно считать возбудителями волненья. - Мне кажется, сеньор, - сказала Ревекка, - что ты прекрасно знаешь пружины человеческого сердца и что геометрия - самый верный путь к счастью. - Поиски счастья, - возразил Веласкес, - по моему разумению, можно рассматривать как решение уравнения высшей степени. Вы знаете, сеньорита, последний член и знаете, что он составляет сумму всех оснований, но прежде чем исчерпаешь делители, приходишь к мнимым числам. А там смотришь - и день прошел в непрерывном наслаждении вычислениями и подсчетами. Так и жизнь: приходишь к мнимым величинам, которые ты считал действительными ценностями, но в то же время ты жил и даже действовал. Действие - всеобщий закон природы. В ней ничто не бездействует. Кажется, вот эта скала находится в покое, в то время как земля, на которой она стоит, оказывает противодействие, превосходящее силу ее давления, но если б вы, сеньора, могли подложить ногу под скалу, то сразу убедились бы в том, что она действует. - Но разве чувство, которое называется любовью, - сказала Ревекка, - тоже может быть оценено путем вычислений? Утверждают, например, что близость у мужчин уменьшает чувство любви, а у женщин - усиливает. Можешь, сеньор, объяснить это? - Вопрос, который сеньора задает мне, - ответил Веласкес, - говорит о том, что одна любовь развивается в возрастающей прогрессии, а другая в убывающей. Следовательно, должен наступить такой момент, когда влюбленные будут любить друг друга одинаково. Таким образом, проблема разрешается на основе теории максимумов и минимумов, и ее можно представить себе в виде кривой линии. Я нашел очень удобный способ разрешения всех проблем такого рода. Допустим, например, что икс... В ту минуту, когда Веласкес дошел до этого пункта своего анализа, показались посланные с найденными в венте бумагами. Веласкес взял, внимательно просмотрел их и сказал: - Здесь все мои бумаги, кроме одной, которая хоть и не очень мне нужна, но сильно заинтересовала меня в ту ночь, когда я оказался под виселицей. Но - не важно, я не хочу вас больше задерживать. Мы двинулись в путь и ехали большую часть дня. А когда остановились, общество собралось в шатре вожака цыган и после ужина попросило его продолжить рассказ о его приключениях. Он начал. ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН Вы оставили меня наедине со страшным вице-королем, рассказывавшим мне о своем богатстве. - Я прекрасно помню, - сказал Веласкес, - состояние его составляло шестьдесят миллионов двадцать пять тысяч сто шестьдесят один пиастр. - Совершенно верно, - подтвердил цыган и продолжал дальше. - Если вице-король испугал меня в первую минуту встречи, то еще больший страх я почувствовал после того, как он сообщил мне, что на нем вытатуирована иглой змея, обвивающая его тело шестнадцать раз и кончающаяся на большом пальце левой ноги. До меня уже не доходило все, что он говорил о своих богатствах, но зато тетя Торрес набралась смелости и сказала: - Богатства твои, сиятельный сеньор, конечно, велики, но и доходы этой молодой особы тоже значительные. - Граф Ровельяс, - возразил вице-король, - своим мотовством нанес большой ущерб своему состоянию, и, хотя я не жалел расходов на процесс, мне удалось отстоять только шестнадцать плантаций в Гаване, двадцать две акции серебряных рудников в Санлукаре, двенадцать акций - Филиппинской компании, пятьдесят шесть в Асьенто и некоторые более мелкие ценные бумаги. В настоящее время общая сумма составляет всего лишь около двадцати семи миллионов пиастров. Тут вице-король вызвал своего секретаря, велел ему принести шкатулку из драгоценного индийского дерева и, преклонив одно колено, промолвил: - Дочь дивной матери, которую я до сих пор боготворю, благоволи принять плод тринадцатилетних трудов, так как столько времени понадобилось мне на то, чтобы вырвать это добро из рук твоих алчных родственников. Я хотел было взять шкатулку с благодарной улыбкой, но мысль, что у моих ног стоит на коленях человек, сокрушивший столько индейских голов, а также стыд играть роль, не соответствующую моему полу, наконец сам не знаю, какое еще замешательство, чуть не привели опять к обмороку. Но тетя Торрес, которой придали удивительную отвагу эти двадцать семь миллионов пиастров, заключила меня в объятия и, схватив шкатулку жестом, быть может слишком уж обнажающим алчность, сказала вице-королю: - Светлейший государь, эта молодая особа никогда не видела коленопреклоненного перед ней мужчины. Позволь ей удалиться в ее покои. Вице-король поцеловал мне руку и проводил меня в наши покои. Оставшись вдвоем, мы заперли дверь на два засова, и только тут тетя Торрес предалась неописуемым восторгам, целуя без конца шкатулку и благодаря небо за то, что она обеспечила Эльвире не то что приличное, а блестящее положение. Вскоре в дверь постучали, и вошел секретарь вице-короля вместе с судейским чиновником. Они составили опись находившимся в шкатулке бумагам и взяли с тети Торрес расписку в их получении. Что касается меня, то, по их словам, так как я несовершеннолетняя, моей подписи не требуется. Мы опять заперлись, и я сказал обеим тетям: - Судьба Эльвиры уже обеспечена, но надо еще подумать о том, как отправить фальшивую сеньориту Ровельяс к театинцам и где отыскать настоящую. Не успел я это сказать, как обе дамы горько зарыдали. Тете Даланосе показалось, будто она уже видит меня в руках палача, а сеньора де Торрес задрожала, вспомнив об опасностях, угрожающих бедным детям, которые бродят где-то без приюта и поддержки. Мы разошлись в глубокой печали по своим постелям. Я долго думал о том, как бы выпутаться из затруднения; можно убежать, но вице-король сейчас пошлет погоню. Я заснул, ничего не придумав, а между тем до Бургоса оставалось только полдня пути. Положение мое становилось все затруднительней; однако на другой день пришлось садиться в носилки. Вице-король скакал у моей дверцы, смягчая свои обычно суровые черты нежными улыбками, при виде которых кровь стыла у меня в жилах. Так приехали мы к тенистому берегу ручья, где нас ждало угощенье, приготовленное к нашему приезду жителями Бургоса. Вице-король помог мне выйти из носилок, но вместо того, чтоб подвести к накрытому столу, отвел в сторону от остальных, посадил в тень и, сев рядом, сказал: - Дивная Эльвира, чем больше имею я счастье сближаться с тобой, тем больше я убеждаюсь, что небо предназначило тебя для того, чтоб украшать закат бурной жизни, отданной благу родного края и славе моего короля. Я обеспечил Испании владение Филиппинским архипелагом, открыл половину Новой Мексики и привел к покорности немирные племена инков. Все время я только и делал, что боролся за жизнь: с волнами океана, непостоянством климата или ядовитыми испареньями открытых мной рудников. Кто же вознаградит меня за лучшие годы жизни? Я мог посвятить их отдыху, сладким радостям дружбы или чувствам, в сто раз еще более приятным. Как ни всемогущ король Испании и Индии, что может он сделать, чтоб вознаградить меня? Награда эта - в твоих руках, несравненная Эльвира. Если я соединю свою судьбу с твоей, мне больше нечего будет желать. Посвящая все дни свои открытые новых сторон твоей прекрасной души, я буду счастлив каждой твоей улыбкой и полон радости при малейшем доказательстве твоей привязанности, какое ты захочешь мне дать. Картина этого спокойного будущего, которое наступит после всех пережитых мною бурь, приводит меня в такой восторг, что ночью я решил ускорить наше соединенье. Теперь я оставлю тебя, прекрасная Эльвира, и поеду как можно скорей в Бургос, где ты узнаешь, что дала нам моя поспешность. С этими словами вице-король преклонил колено, поцеловал мне руку, вскочил на коня и помчался в Бургос. Нет надобности описывать вам мое состояние. Я рисовал себе самые неприятные последствия, неизменно кончавшиеся немилосердной поркой на дворе отцов театинцев. Хотел было подойти к обеим теткам, которые подкреплялись за столом, думал сообщить им о новом решении короля, но это не удалось: недреманный гофмаршал настаивал, чтоб я скорей садился в носилки, и пришлось ему подчиниться. У ворот Бургос а нас ждал паж моего будущего супруга, объявивший нам, что нас ждут во дворце архиепископа. Холодный пот, выступивший у меня на лбу, дал мне почувствовать, что я еще жив, но в то же время страх погрузил меня в такое состояние безволия, что, только встав перед епископом, я пришел в себя. Прелат сидел в кресле против вице-короля. Духовенство занимало места ниже, наиболее знатные жители Бургоса сидели возле вице-короля, и в глубине помещения я увидел алтарь, приготовленный для совершения обряда. Архиепископ встал, благословил меня и поцеловал в лоб. Терзаемый тысячью чувств, раздирающих всю мою внутренность, я упал к ногам архиепископа, и тут меня словно осенило, - я воскликнул: - Высокопреосвященный отец, сжалься надо мной, я хочу быть монахиней, да, желаю быть монахиней! После этого заявления, поразившего слух всех присутствующих, я почел за благо упасть в изнеможении. Поднялся, но тотчас снова упал в объятья обеих теток, которые сами еле держались на ногах. Приоткрыв глаза, я увидел, что архиепископ в почтительной позе стоит перед вице-королем и как будто ждет его решенья. Вице-король попросил архиепископа, чтобы тот сел на свое место и дал ему подумать. Архиепископ сел, и тут я увидел лицо моего высокопоставленного обожателя: более суровое, чем когда-либо, оно имело теперь выражение, способное устрашить самых смелых. Некоторое время он казался погруженным в свои мысли; потом, гордо надев шляпу на голову, промолвил: - Мое инкогнито окончено. Я - вице-король Мексики, - прошу архиепископа не вставать. Все почтительно поднялись со своих мест, а вице-король продолжал: - Сегодня исполнилось ровно четырнадцать лет, с тех пор как бесстыдные клеветники распустили слух, будто я - отец этой молодой девушки. Я не мог тогда принудить их к молчанью иным способом, как только присягнув, что, когда она придет в возраст, я женюсь на ней. Пока она возрастала в прелести и добродетели, король, благосклонно оценивая мои услуги, возвышал меня с чина в чин и в конце концов удостоил меня звания, которое приблизило меня к трону. Пришел час исполнения обещания; я попросил у короля разрешения приехать в Испанию для женитьбы, и Совет Индии от имени монарха ответил согласием, но с условием, что я сохраню свое звание вице-короля только до того, как состоится свадьба. Одновременно мне было воспрещено приближаться к Мадриду ближе, чем на пятьдесят миль. Я понял ясно, что мне надлежит отказаться либо от брака, либо от монаршего благоволения. Но я дал торжественную клятву, и выбора не было. Увидев дивную Эльвиру, я подумал, что небо хочет свести меня с дороги почестей, одарив новым счастьем спокойных домашних радостей, но так как это завистливое небо призывает к себе души, которых недостоин мир, я отдаю ее тебе, высокопреосвященный отец архиепископ; вели отвести ее в монастырь салезианок, и пусть она сейчас же вступит там в послушницы. Я поклялся никогда не иметь другой жены и сдержу клятву; напишу королю и попрошу у него разрешения приехать в Мадрид. Вслед за этим страшный вице-король простился с присутствующими мановеньем шляпы, потом, строго взглянув, надвинул ее себе на глаза и пошел к карете, провожаемый архиепископом, чиновниками, духовенством и всей своей свитой. Мы остались в комнате одни, не считая нескольких ризничих, разбиравших алтарь. Тогда я затащил обеих теток в соседнюю комнату и кинулся к окну, в надежде придумать какой-нибудь способ скрыться и избежать монастыря. Окно выходило на большой двор с фонтаном посредине. Я увидел двух мальчиков, оборванных и изнемогающих от усталости, которые утоляли жажду. На одном из них я узнал одежду, которую отдал Эльвире, и сейчас же узнал ее самое. Другой мальчик был Лонсето. Я вскрикнул от радости. В нашей комнате было четыре двери; первая, которую я отворил, вела на лестницу во двор, где находились наши беглецы. Я со всех ног бросился к ним, и тетя Торрес чуть не умерла от радости, обнимая своих детей. Вдруг мы услышали шаги архиепископа, который, проводив вице-короля, вернулся, чтоб приказать отвести меня в монастырь салезианок. Я еле успел кинуться к двери и запереть ее на ключ. Тетя моя крикнула, что молодая особа снова потеряла сознание и не может никого видеть. Мы поспешно обменялись одеждой, завязали Эльвире голову, будто она ее ранила, падая, и таким способом, для большей неузнаваемости, закрыли ей почти все лицо. Когда все было готово, я и Лонсето исчезли, и дверь была открыта. Архиепископ уже ушел, но оставил своего викария, который препроводил Эльвиру и сеньору де Торрес в монастырь. Тетя Даланоса отправилась в гостиницу "Лас-Росас", где мы назначили сбор и где она сняла удобное помещение. Целую неделю радовались мы концу этого приключения и смеялись над тем страхом, которого нам пришлось натерпеться. Лонсето, уже переставший быть погонщиком, жил с нами под своим собственным именем, как сын сеньоры де Торрес. Тетка моя несколько раз ходила в монастырь салезианок. Было условлено, что сначала Эльвира обнаружит неудержимое желание стать монахиней, но потом ее пыл понемногу остынет, и в конце концов она покинет монастырь и обратится в Рим с просьбой разрешить ей выйти за своего двоюродного брата. Вскоре мы узнали, что вице-король прибыл в Мадрид и был принят там с великими почестями. Король разрешил ему даже передачу в порядке наследования владений и титулов племяннику, сыну той самой сестры, которую когда-то он привозил в Вильяку. Вскоре после этого он уехал в Америку. Что касается меня, то события этого необычного путешествия еще больше развили во мне легкомысленную склонность к бродяжничеству. С отвращеньем думал я о том мгновенье, когда меня запрут в монастыре театинцев, но дядя моей тетки желал этого, и пришлось после всех проволочек, какие мне удавалось создать, покориться своей участи. Тут один из цыган пришел дать вожаку отчет о событиях за день. Все мы заговорили о подробностях этой удивительной истории. Но каббалист посулил, что мы услышим куда более любопытные вещи от Вечного Жида, и поручился, что завтра мы непременно увидим эту необычайную личность. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ Мы двинулись дальше, и каббалист, обещавший нам сегодня встречу с Вечным Жидом, не мог сдержать своего нетерпенья. Наконец мы увидели на отдаленной вершине человека, шагающего с необычайной поспешностью, не обращая никакого внимания на тропинки. - Вон он! - воскликнул Уседа. - Ах, лентяй! Бездельник! Целую неделю тащился сюда из Африки. Через минуту Вечный Жид был в нескольких десятках шагов от нас. И уже на этом расстоянии каббалист изо всех сил крикнул ему: - Ну что?.. Имею я еще право на дочерей Соломона? - Никакого, - ответил Вечный Жид. - Ты не только утратил все права на них, но и всю власть, какую имел над духами выше двадцать второй степени. Надеюсь, что скоро потеряешь и ту, которую коварно захватил надо мной. Каббалист призадумался было, потом сказал: - Тем лучше. Я последую примеру сестры. Поговорим об этом подробней когда-нибудь в другой раз; а теперь, сеньор путешественник, приказываю тебе идти между мулами вот этого молодого человека и его товарища, о котором будет когда-нибудь с гордостью вспоминать история геометрии. Расскажи им историю своего существования, но предупреждаю: правдиво и ясно. Сперва Вечный Жид не соглашался, но каббалист молвил ему несколько невнятных слов, и бедный бродяга начал так. ИСТОРИЯ ВЕЧНОГО ЖИДА Род мой принадлежит к числу тех, которые служили первосвященнику Онии и, с разрешения Птолемея Филометора, построили храм в Нижнем Египте. Деда моего звали Езекия. Когда знаменитая Клеопатра вышла замуж за своего брата Птолемея Диониса, Езекия поступил к ней на службу в качестве придворного ювелира; кроме того, ему была поручена покупка дорогих тканей и нарядов, а впоследствии - и проведение празднеств. Одним словом, могу вас уверить, что дед мой имел большой вес при александрийском дворе. Говорю это не ради хвастовства, - на что мне это нужно? Вот уж семнадцать веков - нет, даже больше, - как я его лишился: ведь он умер в сорок первый год правления Августа. Я был тогда очень молод и почти его не помню, но некто Деллий часто рассказывал мне об этих событиях. Тут Веласкес перебил Вечного Жида вопросом, не тот ли это Деллий, музыкант Клеопатры, которого часто упоминают Флавий и Плутарх. Вечный Жид дал утвердительный ответ и продолжал. - Птолемей, которому сестра не приносила детей, решил, что она бесплодна, и через три года после женитьбы разлучился с ней. Клеопатра уехала в один из портовых городов на Красном море. Дед мой разделил с ней изгнание; тогда-то он и приобрел для своей повелительницы те две знаменитые жемчужины, одну из которых она растворила и выпила на пиру, устроенном Антонием. Между тем все части римского государства охватила гражданская война. Помпеи искал укрытия у Птолемея Диониса, а тот приказал отрубить ему голову. Это предательство, имевшее целью завоевать расположение Цезаря, произвело обратное действие. Цезарь пожелал вернуть корону Клеопатре. Жители Александрии встали на защиту своего царя с воодушевлением, которому в истории мы видим мало примеров; но после того, как из-за несчастной случайности этот монарх утонул, ничто больше не мешало удовлетворению властолюбия Клеопатры. Царица почувствовала, что обязана Цезарю бесконечной благодарностью. Перед тем как покинуть Египет, Цезарь велел Клеопатре выйти замуж за юного Птолемея, который был одновременно и братом ее и деверем, как младший брат ее первого мужа, Птолемея Диониса. Этому государю было в то время всего одиннадцать лет. Клеопатра была беременна, и ребенка назвали Цезарионом, чтоб устранить всякие сомненья насчет его происхожденья. Дед мой, тогда двадцатипятилетний, решил жениться. Это, быть может, было немного поздно для еврея, но он испытывал непреодолимое отвращение к женитьбе на женщине родом из Александрии, - даже не потому, что иерусалимские евреи считали нас отступниками, а потому, что, по нашему убеждению, на земле должно быть только одно святилище. По мнению наших сторонников, наш египетский храм, основанный Онией, как в свое время самаритянский, послужит поводом для отступничества, которого евреи боялись как неотвратимой угрозы общей гибели. Эти благочестивые соображения, а также скука, сопряженная со всеми придворными должностями, привели к тому, что мой дед решил отправиться в Святой город и жениться там. А в это самое время в Александрию приехал со своей семьей один иерусалимский еврей по имени Гиллель. Деду понравилась его дочь Мелея, и свадьбу сыграли с неслыханной роскошью: Клеопатра с юным супругом почтили ее своим присутствием. Через несколько дней после этого царица послала за моим дедом и сказала ему: - Я только что узнала, друг мой, что Цезарь назначен пожизненным диктатором. Судьба вознесла этого властелина, покорителя мира, на высоту, на которую не возносила еще никого. С ним не выдерживают сравнения ни Бел, ни Сезострис, ни Кир, ни даже Александр. Я горжусь, что он отец моего маленького Цезариона. Ребенку скоро исполнится четыре года, и я хочу, чтобы Цезарь увидал и обнял его. Через два месяца еду в Рим. Ты понимаешь, что въезд мой должен быть достоин царицы Египта. Последний из моих невольников должен быть в золоченых одеждах, вся моя утварь должна быть вылита из благородного металла и осыпана драгоценными камнями. Для меня ты закажешь платье из легчайших индийских тканей, - никаких других украшений, кроме жемчуга, не надо. Возьми все мои драгоценности, все золото, какое есть в моих дворцах; кроме того, мой казнохранитель выдаст тебе сто тысяч талантов золотом. Это цена двух провинций, которые я продала царю арабов; вернувшись из Рима, я отберу их обратно. А теперь ступай и помни: чтоб через два месяца все было готово. Клеопатре было тогда двадцать пять лет. Пятнадцатилетний брат ее, с которым она четыре года перед тем вступила в брак, любил ее с неистовой страстью. Узнав, что она уезжает, он предался неописуемому отчаянью, а когда, простившись с царицей, он смотрел вслед удаляющемуся кораблю, то им овладела такая печаль, что испугались за его жизнь. Через три недели Клеопатра прибыла в порт Остию. Там ее ждали уже роскошные ладьи, отбуксировавшие ее вверх по Тибру, и она, можно сказать, с триумфом вступила в тот город, куда другие цари входили, следуя за колесницами римских военачальников. Цезарь, превосходя всех на свете изяществом обращения, так же как великодушием, принял Клеопатру с непередаваемой любезностью, но не так нежно, как царица надеялась. Со своей стороны, Клеопатра, понуждаемая больше гордостью, чем привязанностью, не обратила особого внимания на эту холодность и решила как можно лучше узнать Рим. Одаренная редкой проницательностью, она скоро узнала, какие опасности грозят диктатору. Она говорила ему о своих предчувствиях, но герой был не способен дать доступ к своему сердцу чувству страха. Видя, что Цезарь не придает цены ее предостережениям, она решила извлечь из них как можно большую выгоду для самой себя. Она была уверена, что Цезарь падет жертвой какого-нибудь заговора, и тогда римский мир распадется на две партии. Одна партия - друзей свободы - имела явным руководителем старого Цицерона, велеречивого умствователя, воображавшего, что он делает великое дело, обращаясь к людям с громкими речами, и мечтавшего о спокойной жизни в своей тускульской вилле, не собираясь, однако, отказываться от влияния, связанного с положением вождя партии. Эти люди стремились к некоей великой цели, но не знали, как взяться за дело, так как не имели никакого жизненного опыта. Другая партия - друзей Цезаря, - состоящая из храбрых воинов, беспечно пользующихся радостями бытия, удовлетворяла свои страсти, играя на страстях своих сограждан. Клеопатра недолго колебалась в выборе. Она расставила сети женского обольщения для Антония и пренебрегла Цицероном, который никогда не мог ей этого простить, что ясно видно из его тогдашних писем к другу - Аттику. Царица, нисколько не интересуясь решением загадки, тайные пружины которой она узнала, поспешно вернулась в Александрию, где юный супруг встретил ее со всем восторгом своего пылкого сердца. Жители Александрии разделили его радость. Клеопатра как будто участвовала в ликовании, вызванном ее возвращением; к ней стремились помыслы всех, но люди, близко ее знавшие, ясно видели, что политические цели были главными двигателями всех ее поступков, в которых было больше притворства, чем правды. В самом деле, как только она обезопасила себя со стороны населения Александрии, так сейчас же поспешила в Мемфис, где появилась в наряде Изиды, с коровьими рогами на голове. Египтяне были от нее без ума. Затем такими же средствами она сумела завоевать расположение нубийцев, эфиопов, ливийцев и других расположенных вокруг Египта народов. Наконец царица вернулась в Александрию, а в это время убили Цезаря, и во всех провинциях империи вспыхнула гражданская война. С тех пор Клеопатра становилась все более мрачной, часто задумывалась, и приближенные узнали, что она вознамерилась выйти за Антония и воцариться над Римом. Однажды утром дед мой явился к царице и показал драгоценности, только что доставленные из Индии. Она им страшно обрадовалась, похвалила моего деда за хороший вкус, его усердие при выполнении своих обязанностей и прибавила: - Дорогой Езекия, вот бананы, привезенные из Индии теми же самыми купцами с Серендиба, от которых ты получил свои драгоценности. Будь добр, отнеси эти плоды моему юному супругу и попроси, чтоб он их сейчас же съел, если он любит меня. Мой дед выполнил это приказанье, и молодой царь сказал ему: - Если царица заклинает меня моей любовью к ней сейчас же съесть эти плоды, я хочу, чтобы ты был свидетелем, что я ни одного не оставил. Но, съев три банана, он сейчас же почувствовал страшные рези, так что глаза у него полезли на лоб, он страшно закричал и упал бездыханный на пол. Мой дед понял, что его сделали орудием страшного преступления. Он вернулся домой, разодрал свои одежды, надел вретище и посыпал голову пеплом. Через шесть недель после этого царица послала за ним и сказала ему: - Тебе, конечно, известно, что Октавиан, Антоний и Лепид разделили между собой Римскую империю. Мой дорогой Антоний получил в удел Восток, и мне хочется выехать навстречу новому властелину - в Киликию. Для этого поручаю тебе озаботиться постройкой корабля в форме раковины и выложить его изнутри и снаружи перламутром. Верхняя палуба должна быть затянута тонкой золотой сеткой, сквозь которую можно будет видеть меня, когда я предстану в виде Венеры, окруженной грациями и амурами. Ступай и постарайся исполнить мой приказ с обычной твоей понятливостью. Мой дед упал к ногам царицы со словами: - Госпожа, соблаговоли принять во внимание, что я еврей, и все, что касается греческих божеств, для меня кощунство, которого я ни в коем случае не могу себе разрешить. - Я понимаю, - возразила царица. - Тебе жаль моего юного супруга. Скорбь твоя справедлива, и я разделяю ее больше, чем сама ожидала. Вижу, Езекия, что ты не создан для придворной жизни, и освобождаю тебя от обязанностей, которые ты до сих пор нес. Дед мой не заставил ее повторять это дважды, пошел к себе, запаковал свои пожитки и удалился на берег Мареотийского озера, где у него был маленький домик. Там он горячо занялся устройством своих дел, все время имея в виду переселиться в Иерусалим. Жил в полном уединении, не принимал никого из своих прежних знакомых при дворе, за исключением одного - музыканта Деллия, с которым его всегда связывала искренняя дружба. Между тем Клеопатра, приказав построить точно такой корабль, как говорила, высадилась в Киликии, жители которой в самом деле приняли ее за Венеру, а Марк Антоний, находя, что они не совсем ошибаются, отплыл с ней в Египет, где их союз был отпразднован с роскошью, которая не поддается описанию. Когда Вечный Жид дошел до этого места своего повествования, каббалист сказал ему: - На сегодня довольно, мой друг, мы уже прибыли на ночлег. Проведешь эту ночь, шагая вокруг вон той горы, а завтра пойдешь опять с нами. А то, что я хотел тебе сказать, - скажу позже. Вечный Жид бросил на него угрожающий взгляд и скрылся в ближайшем ущелье. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ Мы тронулись в путь довольно рано и, отъехав примерно две мили, увидели Вечного Жида, который, не заставляя повторять приказ дважды, протиснулся между моим конем и мулом Веласкеса и начал так. ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА Клеопатра, став женой Антония, поняла, что удержать его при себе она сможет, скорей взяв на себя роль Фрины, чем Артемизии; эта женщина обладала удивительной способностью превращаться из прелестницы в трогательно нежную и даже верную супругу. Она знала, что Антоний со страстью предается наслаждениям, и постаралась привязать его к себе бесконечными ухищрениями кокетства. Двор ее тотчас последовал примеру царской четы, город последовал примеру двора, а потом вся страна потянулась за городом, так что скоро Египет стал огромной ареной разврата. Бесстыдство проникло даже в некоторые еврейские общины. Мой дед давно переехал бы в Иерусалим, но город только что захватили парфяне и прогнали Ирода, внука Антипы, которого Марк Антоний сделал позднее царем над Иудеей. Дед мой, вынужденный оставаться в Египте, сам не знал, куда ему деваться, так как Мареотийское озеро, покрытое лодками, днем и ночью являло весьма непристойные картины. Наконец, выведенный из терпенья, он приказал замуровать выходящие на озеро окна и заперся у себя в доме с женой Мелеей и сыном, которого он назвал Мардохеем. Двери дома открывались только перед его верным другом Деллием. Так прошло несколько лет, и, когда Ирод был провозглашен царем Иудеи, дед мой вернулся к мысли о том, чтоб поселиться в Иерусалиме. Однажды к моему деду пришел Деллий и сказал: - Милый друг, Антоний и Клеопатра посылают меня в Иерусалим, и я пришел спросить, нет ли у тебя каких-нибудь поручений. Кроме того, прошу тебя: дай мне письмо к твоему тестю Гиллелю; я желал бы остановиться у него, хоть я уверен, что меня станут удерживать при дворе и не позволят мне остановиться у частного человека. Мой дед, при виде человека, который едет в Иерусалим, залился горючими слезами. Он дал Деллию письмо к тестю и вручил ему двадцать тысяч дариков для покупки самого лучшего дома во всем городе. Через три недели Деллий вернулся и сейчас же дал знать об этом моему деду, предупреждая, что важные дела при дворе позволят ему встретиться с дедом только через пять дней. В назначенный срок он явился и сказал: - Прежде всего передаю тебе купчую на великолепный дом, который я приобрел у твоего собственного тестя. Судьи приложили к ней свои печати, и в этом отношении ты можешь быть вполне спокоен. Вот письмо от самого Гиллеля, который будет жить в доме до твоего приезда и за это время уплатит тебе за постой. Что касается самой моей поездки, то, признаюсь, я очень ею доволен. Ирода не было в Иерусалиме, я застал только его тещу Александру, которая позволила мне ужинать с ее детьми - Мариамной, женой Ирода, и юным Аристовулом, которого предназначили в первосвященники, но он должен был уступить какому-то человеку из самых низших слоев. Не могу тебе выразить, до какой степени восхитила меня красота этой молодой женщины и этого юноши. Особенно Аристовул выглядит как полубог, сошедший на землю. Представь себе голову самой прекрасной женщины на плечах самого стройного мужчины. Так как я после своего возвращения только о них и говорю, Антоний решил призвать их ко двору. - Конечно, - сказала Клеопатра, - советую тебе сделать это. Призови сюда жену царя иудейского: и завтра парфяне начнут хозяйничать в самом сердце римской провинции. - В таком случае, - возразил Антоний, - пошлем хоть за ее братом. Если это правда, что юноша так хорош, назначим его нашим виночерпием. Ты знаешь, я не люблю, когда мне прислуживают рабы, и было бы очень приятно, чтобы мои пажи принадлежали к первым римским семействам, если уже нет сыновей варварского царского рода. - Против этого я ничего не имею, - ответила Клеопатра. - Что же, пошлем за Аристовулом. - Боже Израиля и Иакова, - воскликнул мой дед, - не верю ушам своим! Асмоней, чистокровный отпрыск Маккавеев, преемник Аарона, - виночерпием у Антония, необрезанца, предающегося всяческому разврату! О Деллий, пора мне умирать. Раздеру одежды свои, облекусь во вретище, посыплю главу свою пеплом. Мой дед сделал, как сказал. Заперся у себя, оплакивая несчастья Сиона и питаясь только своими слезами. Он, конечно, погиб бы, сраженный этими ударами, если бы Деллий через несколько недель не постучал к нему в дверь и не сказал: - Аристовул уже не будет виночерпием Антония: Ирод назначил его первосвященником. Дед мой тотчас открыл дверь, возликовал при этой вести и вернулся к прежнему, семейному образу жизни. Вскоре после этого Антоний отправился в Армению вместе с Клеопатрой, пустившейся в путь с целью захватить Горную Аравию и Иудею. Деллий тоже участвовал в этом путешествии и, вернувшись, рассказал моему деду все подробности. Ирод приказал заточить Александру в ее дворце за то, что она хотела бежать вместе с сыном к Клеопатре, которой страшно хотелось познакомиться с прекрасным первосвященником. Этот замысел был раскрыт неким Кубионом, и Ирод велел утопить Аристовула во время купания. Клеопатра настаивала на мщении, но Антоний возразил, что каждый царь - хозяин в своем царстве. Но, чтобы успокоить Клеопатру, подарил ей несколько городов, принадлежавших Ироду. - За этим, - продолжал Деллий, - последовали другие события. Ирод получил в аренду от Клеопатры отнятые ею области. Для устройства этих дел мы поехали в Иерусалим. Наша царица хотела немного ускорить сделку, но что поделаешь, когда Клеопатре, к несчастью, уже тридцать пять лет, а Ирод до безумия влюблен в свою двадцатилетнюю Мариамну. Вместо того чтоб учтиво ответить на эти заигрывания, он собрал Совет и выразил намеренье задушить Клеопатру, уверяя, что Антонию она уже надоела и он не будет гневаться. Но Совет представил возражения в том смысле, что хотя Антоний в душе был бы этому рад, однако не упустит возможности отомстить; и на самом деле Совет был прав. Вернувшись домой, мы опять неожиданно узнали новости. В Риме Клеопатру обвиняют в том, что она околдовала Антония. Суд еще не начался, но должен скоро начаться. Что ты скажешь на все это, мой друг? Еще не раздумал переезжать в Иерусалим? - Во всяком случае, не сейчас, - ответил мой дед. - Я не сумел бы скрыть моей приверженности к дому Маккавеев. А с другой стороны, я убежден, что Ирод будет использовать всякий удобный случай, чтобы погубить одного за другим всех Асмонеев. - Раз ты остаешься, - сказал Деллий, - тогда предоставь мне приют у себя в доме. Со вчерашнего дня я оставил двор. Запремся вместе и выйдем только после того, как вся область станет римской провинцией, что, конечно, скоро произойдет. Мое богатство, составляющее тридцать тысяч дариков, я отдал на сохранение твоему тестю, который поручил мне передать тебе арендную плату за дом. Мой дед с радостью согласился на предложение своего друга и замкнулся от внешнего мира еще больше, чем когда бы то ни было. Деллий иногда выходил из дома, приносил городские новости, а в остальное время преподавал греческую литературу молодому Мардохею, который впоследствии стал моим отцом. Часто читали также Библию, так как дед мой надеялся в конце концов обратить Деллия. Вы хорошо знаете, чем кончили Клеопатра и Антоний. Как и предвидел Деллий, Египет был превращен в римскую провинцию, но в нашем доме так глубоко укоренилось отчуждение от внешнего мира, что политические события не внесли никакой перемены в прежний образ жизни. В то же время не было недостатка в новостях из Палестины: Ирод, вопреки всеобщим ожиданиям, не только не пал вместе со своим покровителем Антонием, но, наоборот, снискал благоволение Августа. Он получил обратно потерянные области, приобрел много новых, создал войско, казну, огромные запасы зерна, так что его уж стали называть Великим. На самом деле его можно было назвать, во всяком случае, если не великим, то счастливым, если бы семейные ссоры не омрачали блеск такого светлого жребия. Как только в Палестине установилось спокойствие, мой дед вернулся к своему прежнему намерению переселиться туда вместе со своим дорогим Мардохеем, которому шел тогда тринадцатый год. Деллий тоже искренне привязался к своему ученику и совсем не хотел его оставлять, как вдруг из Иерусалима пришло письмо следующего содержания: "Рабби Цедекия, сын Гиллеля, недостойный грешник и последний в святом синедрионе фарисеев, - Езекии, мужу сестры его Мелей, шлет привет. Моровая язва, постигшая Иерусалим за грехи Израиля, взяла отца моего и старших братьев моих. Они теперь в лоне Авраамовом, причастники его бессмертной славы. Да истребит небо саддукеев и всех, кто не верит в воскресение из мертвых. Я был бы недостоин звания фарисея, если бы осмелился загрязнить свои руки присвоением чужого добра. Поэтому я тщательно проверил, не остался ли отец мой кому-нибудь должен; услыхав же, что дом в Иерусалиме, который мы занимали в течение некоторого времени, принадлежал тебе, я обратился к судьям, но не узнал от них ничего, что подтверждало бы этот домысел. Дом, бесспорно, принадлежит мне. Да истребит небо злых. Я не саддукей. Узнал я также, что один необрезанный по имени Деллий поместил когда-то у отца моего тридцать тысяч дариков, но, к счастью, я обнаружил, правда, немного испачканную, бумагу, которая, по моему разумению, должна быть распиской упомянутого Деллия. К тому же человек этот был сторонником Мариамны и ее брата Аристовула, а значит - врагом нашего великого царя. Да истребит его небо вместе со всеми злыми и саддукеями. Будь здоров, милый брат, обними за меня мою дорогую сестру Мелею. Хоть я был очень молод, когда ты женился на ней, но всегда храню ее в своем сердце! Кажется мне, что приданое, которое она принесла в твой дом, несколько превышает долю, ей причитающуюся, но мы поговорим об этом когда-нибудь в другой раз. Будь здоров, милый брат! Да направит тебя небо на путь истинного фарисея". Дед мой и Деллий долго переглядывались с недоуменьем, - наконец Деллий первый нарушил молчание: - Вот последствия удаленья от света. Мы надеемся на спокойную жизнь, а судьба располагает иначе. Люди считают тебя засохшим деревом, которое можно по желанию ободрать или выкорчевать, червем, которого можно растоптать, - словом, бесполезным бременем на земле. В этом мире нужно быть молотом или наковальней, бить либо сдаться. Я был в дружеских отношениях с несколькими римскими префектами, которые перешли на сторону Октавиана, и, если б не пренебрег ими, меня теперь не посмели бы оскорблять. Но свет надоел мне, я отвернулся от него, чтобы жить с добродетельным другом, а теперь вот является какой-то фарисей из Иерусалима, отнимает у меня мое добро и говорит, что у него есть какая-то грязная бумага, которую он считает моей распиской. Для тебя потеря не имеет особенного значения, - дом в Иерусалиме составлял едва ли четвертую часть твоего имущества, - а я сразу потерял все и, будь что будет, сам поеду в Палестину. При этих словах вышла Мелея. Ей сказали о смерти отца и двух старших братьев, а заодно и о недостойном поступке ее брата Цедекии. Обычно в одиночестве все воспринимается гораздо сильней. Бедную истомила какая-то неизвестная болезнь, которая через полгода свела ее в могилу. Деллий уже совсем собрался в Иудею, как вдруг однажды вечером, возвращаясь пешком через квартал Ракотис, получил удар ножом в бок. Обернувшись, он узнал того самого еврея, который принес письмо от Цедекии. Он долго лечился от этой раны, а когда выздоровел, у него пропала охота ехать. Он решил сперва обеспечить себе покровительство сильных и стал думать о том, как бы напомнить о себе прежним своим покровителям. Но у Августа было правило оставлять царей самодержцами в их царствах, - значит, надо было выяснить, как Ирод относится к Цедекии, и с этой целью решено было послать в Иерусалим на разведку верного и толкового человека. Через два месяца посланный вернулся и доложил, что звезда Ирода восходит с каждым днем все выше и что этот хитрый монарх привлек к себе симпатии как римлян, так и иудеев, воздвигая статуи Августа, в то же время обещая перестроить Иерусалимский храм по новому, более величественному плану, чем приводит народ в такое восхищенье, что иные льстецы уже объявили его предсказанным пророками Мессией. - Это слух, - говорил посланный, - пришелся очень по вкусу при дворе и уже вызвал появление секты. Новых сектантов называют иродианами, и во главе их стоит Цедекия. Вы понимаете, что эти вести сильно озадачили моего деда и Деллия; но прежде чем продолжить рассказ, я должен сказать вам, что наши пророки говорили о Мессии. Тут Вечный Жид вдруг замолчал и, кинув на каббалиста взгляд, полный презрения, промолвил: - Нечистый сын Мамуна, адепт, более могущественный, чем ты, призывает меня на вершину Атласа. Прощай! - Ты лжешь! - воскликнул каббалист. - Я обладаю гораздо большей властью, чем шейх Таруданта. - Ты утратил свою власть в Вента-Кемаде, - возразил Вечный Жид, поспешно удаляясь, так что скоро совсем пропал из глаз. Каббалист немного смутился, но - не без запинки - возразил: - Уверяю вас, что хвастун не имеет представления о половине тех формул, которыми я владею, и узнает их только дорогой ценой. Но поговорим о другом. Сеньор Веласкес, ты хорошо следил за ходом его повествования? - Конечно, - ответил геометр. - Я внимательно прислушивался к каждому слову, и, по-моему, все, что он говорил, вполне согласно с историей. О секте иродиан говорится у Тертуллиана. - Неужели сеньор так же силен в истории, как в математике? - перебил каббалист. - Не вполне, - ответил Веласкес. - Однако, как я уже говорил, мой отец, ко всему прилагавший математические исчисления, считал, что ими можно пользоваться и в науке истории, а именно для обозначения, в какой степени вероятия находятся совершившиеся события по отношению к тем, которые могли совершиться. Он даже выдвинул свою теорию, так как, по его мнению, можно выражать человеческие деяния и страсти посредством геометрических фигур. Поясню это примером. Отец рассуждал так: Антоний прибывает в Египет, раздираемый двумя страстями: честолюбием, которое влечет его к власти, и любовью, которая от нее отталкивает. Изобразим эти два влечения при помощи двух линий АВ и АС под каким угодно углом. Линия АВ, выражающая любовь Антония к Клеопатре, короче линии АС, так как, в сущности, в Антонии честолюбия было больше, чем любви. Допустим, отношение было как один к трем. Беру отрезок АВ и откладываю его три раза на линии АС, потом провожу параллели и диагональ, которая показывает мне самым точным образом новое направление, образуемое силами, действующими по направлению к В и С. Диагональ эта будет ближе к линии АВ, если мы предположим, что преобладает любовь, и продолжим отрезок АВ. И наоборот, если предположим, что преобладает честолюбие, диагональ будет ближе к линии АС. (Если бы имело место только честолюбие, направление действия совпало бы с линией АС, как, например, у Августа, которому любовь была чужда и который, вследствие этого, хотя был наделен меньшей энергией, гораздо скорей достиг цели.) Так как, однако, страсти увеличиваются или уменьшаются постепенно, форма параллелограмма тоже должна претерпевать изменения, и при этом конец получающейся диагонали медленно движется по кривой линии, к которой можно применить теорию теперешнего дифференциального исчисления, которое прежде называли исчислением флюксий. Правда, мудрый виновник моих дней считал такого рода исторические проблемы приятными забавами, оживляющими однообразие его собственных исследований; но так как правильность решений зависела от точности данных, отец мой, как я уже говорил, с горячим усердием собирал все исторические источники. Сокровище это долгое время было для меня недоступно, так же как и книги по геометрии, оттого что отец мой желал, чтоб я знал одни только сарабанды да менуэты и тому подобный вздор. К счастью, я добрался до шкафа и только тогда отдался занятиям историей. - Позволь мне, сеньор Веласкес, - сказал каббалист, - еще раз выразить удивленье, что ты одинаково сведущ и в истории и в математике: ведь одна из этих наук основана на соображении, а другая на памяти, и две эти духовные способности друг другу прямо противоположны. - Осмелюсь с вами не согласиться, - возразил геометр. - Соображение помогает памяти, упорядочивая собранные ею материалы, так что в систематизированной памяти каждое понятие обычно предшествует возможным выводам. Но я не спорю, что как память, так и соображение могут быть действительно применены только к определенному кругу понятий. Я, например, прекрасно помню все, чему меня учили из точных наук, истории народов и естественной истории, и в то же время часто забываю о мимолетных отношениях с окружающими меня предметами или, проще говоря, не вижу предметов, попадающихся мне на глаза, и часто не слышу того, что мне кричат прямо в уши. На этом основании иные считают меня рассеянным. - Верно, сеньор, - заметил каббалист, - теперь я понимаю, каким образом ты упал тогда в воду. - Разумеется, - продолжал Веласкес, - я сам не знал, как очутился в воде в такую минуту, когда меньше всего предполагал. Но это происшествие очень меня радует - тем более, что оно дало возможность сохранить жизнь этому благородному юноше, капитану валлонской гвардии. При всем том я предпочел бы оказывать такие услуги как можно реже, потому что не знаю более противного ощущения, как наглотаться воды натощак. Обменявшись несколькими фразами в том же роде, мы прибыли на место ночлега, где нас ждал уже приготовленный ужин. Ели с аппетитом. После ужина брат и сестра долго друг с другом беседовали. Я не хотел им мешать и пошел в малую пещеру, где мне была постлана постель. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ Погода была восхитительная. Мы встали на восходе солнца и после легкого завтрака двинулись в дальнейший путь. Около полудня остановились и сели за стол или, вернее, вокруг разостланной на земле кожаной скатерти. Каббалист в отрывистых фразах дал понять, что не вполне доволен своей властью над потусторонним миром. После обеда он опять стал повторять то же самое, его сестра, понимая, что эти монологи должны наводить скуку на присутствующих, попросила Веласкеса, чтоб переменить тему разговора, продолжить рассказ о его приключениях, что тот и сделал. ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЛАСКЕСА Я уже доложил вам о том, как я появился на свет и как отец мой, держа меня в объятиях, прочел надо мной геометрическую молитву и поклялся, что никогда не заставит меня учиться математике. Через шесть недель после моего рождения отец увидал входящее в гавань маленькое двухмачтовое судно, которое, бросив якорь, послало на берег шлюпку. Из нее тотчас вышел согбенный годами старик в придворном наряде покойного герцога Веласкеса, то есть в зеленом кафтане с золотыми и багряными отворотами и висящими рукавами, опоясанный галисийским поясом и при шпаге с темляком. Мой отец взял подзорную трубу, и ему показалось, что он узнал Альвареса Он не ошибся. Старик еле передвигал ноги. Отец побежал ему навстречу до самой пристани, оба упали друг другу в объятья и от волненья не могли долго промолвить ни слова. Потом Альварес объяснил отцу, что прибыл по поручению герцогини Бланки, которая уж давно живет в монастыре урсулинок, и вручил ему письмо такого содержания: "Сеньор дон Энрике! Несчастная, послужившая причиной смерти родного отца и разрушившая счастье своего суженого, осмеливается напомнить о себе. Терзаемая угрызениями совести, я предалась раскаянию, суровость которого должна была ускорить конец. Альварес объяснил мне, что смерть моя сделает герцога свободным, и муж мой, без всякого сомненья, вступит во второй брак, конечно, более счастливый в отношении потомства, чем со мной, а оставаясь в живых, я смогу хоть закрепить за тобой наследование нашего имущества. Я поняла, что он прав, и прекратила чрезмерный пост, сбросила власяницу и ограничила свое покаяние одиночеством и молитвой. Между тем герцог, предаваясь светским наслаждениям, почти каждый год болел, и не раз я думала, что он оставит тебя владельцем титулов и богатств, принадлежащих нашему дому. Но, видно, небо решило оставить тебя в безвестности, столь не соответствующей твоим замечательным способностям. Я узнала, что у тебя есть сын. Если я хочу теперь жить, то единственная причина этого - желанье вернуть ему те преимущества, которые ты утратил по моей вине. Тем временем я пеклась как о твоей, так и о его участи. Аллодиальные владенья нашего дома с древнейших времен всегда принадлежали младшей линии, но так как ты их не требовал, их присоединили к богатствам, предназначенным мне. Тем не менее это твоя собственность, и Альварес вручит тебе доход, полученный за пятнадцать лет, а также примет твои распоряжения относительно дальнейшего управления ими. Обстоятельства, вызванные некоторыми чертами характера герцога Веласкеса, не позволили мне снестись с тобою раньше. Господь да пребудет с тобой, сеньор дон Энрике. Нет дня, чтобы я не возносила покаянных молитв и не молила небо благословить тебя и твою счастливую супругу. Ты тоже молись обо мне, а на письмо не отвечай". Я вам уже говорил, какое действие оказывали на моего отца воспоминания, и вы можете себе представить, как это письмо сразу всколыхнуло их. Целый год не мог он заниматься любимым делом, только заботы жены, привязанность, которую он питал ко мне, а самое главное, общая теория уравнений, которой начали тогда заниматься геометры, сумели вернуть душе его силу и спокойствие. Рост доходов позволил ему увеличить библиотеку и физический кабинет; вскоре ему удалось даже устроить маленькую обсерваторию, оснащенную прекрасными инструментами. Нужно ли говорить, что он не замедлил удовлетворить врожденную склонность творить добро. Уверяю вас, что я не оставил в Сеуте ни одного человека, который был бы достоин жалости и которому отец мой не постарался всеми способами обеспечить приличный доход. Я мог бы привести вам целый ряд, несомненно, очень интересных подробностей, но ведь я обещал рассказать вам о себе и не должен сбиваться в сторону от намеченной линии. Насколько помню, первой страстью моей была любознательность. В Сеуте нет ни лошадей, ни телег, ни других таких же опасностей для детей, - поэтому мне позволяли бегать по улицам куда вздумается. Я удовлетворял свою любознательность, по сто раз на день бегал в порт и обратно, входил даже в дома, в лавки, в оружейные склады, в мастерские, присматривался к работающим, путаясь среди носильщиков, расспрашивал прохожих, словом, всюду совал свой нос. Любознательность моя всех забавляла, всюду ее охотно старались удовлетворить - всюду, кроме родного дома. Отец велел построить посреди двора отдельный павильон, в котором поместил библиотеку, физический кабинет и обсерваторию. Входить в этот павильон мне было запрещено; сначала это меня мало тревожило, но вскоре этот запрет обострил мое любопытство, превратился в могучее стрекало, толкнувшее меня на путь наук. Первой наукой, изучению которой я отдался, была та часть естественной истории, которая называлась конхологией. Отец часто ходил на морской берег, на одно место, окруженное скалами, где в штиль вода бывала прозрачная, как зеркало. Там он наблюдал нравы морских животных, а если находил красивую раковину, сейчас же нес ее домой. Дети - по природе своей подражатели, и я невольно стал конхологом и, наверно, долго занимался бы этой отраслью наук, если бы раки, морская крапива и морские ежи не отвратили меня от этих занятий. Я оставил естествознание и занялся физикой. Отец мой, нуждаясь в ремесленнике для замены, починки или копирования инструментов, присылаемых ему из Англии, обучил этому искусству одного пушкаря, наделенного от природы соответствующими способностями. Я почти целый день проводил у этого обученного механика, помогая ему в работе. Я набрался там многих знаний; но какой толк, если мне не хватало первого и самого главного: умения читать и писать. Хоть мне исполнилось уже восемь лет, отец мой по-Прежнему твердил, что довольно, если я научусь подписывать свою фамилию и танцевать сарабанду. Жил тогда в Сеуте один немолодой уже священник, удаленный вследствие какой-то интриги из монастыря. Его всюду уважали. Он часто навещал нас. Почтенный пастырь, видя, что я так заброшен, сказал моему отцу, что меня необходимо обучить, по крайней мере, закону божию, и взял на себя эту задачу. Мой отец согласился, и падре Ансельмо под этим предлогом выучил меня читать, писать и считать. Я делал большие успехи, особенно в арифметике, в которой скоро превзошел своего учителя. По двенадцатому году я уже имел для своего возраста большие знания, однако остерегался обнаруживать их перед отцом, если же иногда по неосторожности мне случалось делать это, он тотчас кидал на меня строгий взгляд и говорил: - Учись сарабанде, сын мой, учись сарабанде, а все остальное брось: оно причинит тебе одни несчастья. Тут мать делала мне знак молчать и направляла разговор в другую сторону. Однажды за обедом, когда отец опять стал уговаривать меня, чтоб я посвятил себя Терпсихоре, в комнату вошел человек лет тридцати, одетый по французской моде. Отвесив нам один за другим с дюжину поклонов, он хотел проделать пируэт, но при этом толкнул слугу с миской, которая вдребезги разбилась. Испанец стал бы рассыпаться в-извинениях, но чужеземец нисколько не смутился. Он расхохотался, а потом объявил нам на скверном испанском языке, что его зовут маркиз де Фоленкур, что он был вынужден покинуть Францию, так как убил человека на дуэли, и что он просит нас приютить его, до тех пор пока не выяснится его дело. Фоленкур еще не кончил, как отец вдруг стремительно вскочил из-за стола и сказал: - Сеньор маркиз, ты тот человек, которого я давно ищу. Прошу тебя смотреть на мой дом как на свой собственный, распоряжайся в нем как хозяин, а за это не откажись только немного заняться воспитанием моего сына. Если он со временем станет хоть немного похож на тебя, ты сделаешь меня счастливейшим из отцов. Если б Фоленкур мог догадаться, какая тайная мысль скрывается в этих словах отца, он, наверно, сделал бы кислую мину; но он понял приглашенье буквально и был им, видимо, очень доволен; он стал держаться вдвое развязней, отметив красоту моей матери и преклонный возраст отца, который, несмотря на это, был счастлив и все время ставил его мне в пример. В конце обеда отец спросил маркиза, может ли тот выучить меня сарабанде. Вместо ответа учитель мой покатился со смеху, а потом, успокоившись наконец после такого веселья, сообщил, что этот допотопный танец никто давным-давно не танцует, а танцуют только паспье и бурре. При этих словах он вынул из кармана маленькую скрипицу, какие обычно носят учителя танцев, и стал наигрывать мелодию этих двух танцев. Когда он кончил, отец авторитетным тоном сказал ему: - Сеньор маркиз, ты играешь на инструменте, чуждом для людей благородного происхождения, и можно подумать, что ты - учитель танцев по профессии. Впрочем, это не имеет значения, и, может быть, именно благодаря этому, ты сумеешь оправдать мои надежды. Прошу тебя завтра же начать занятия с моим сыном и в дальнейшем воспитать его на манер французского придворного. Фоленкур признался, что действительно семейные несчастья принудили его на некоторое время заняться ремеслом учителя танцев, что тем не менее он благородного происхождения и поэтому вполне может быть ментором для юноши из знатной семьи. Было решено, что я завтра же начну брать уроки танцев и светских мане