ь  до  следующей  субботы,
но, так как я и к этому времени ничего не сделала, он в полночь  вошел  ко
мне, разбудил меня и сказал, что сейчас же  вызовет  тень  нашего  отца  -
страшного Мамуна.
   Я упала ему в ноги, умоляя сжалиться, но напрасно. Я услыхала,  как  он
произнес грозное заклинание, изобретенное когда-то Аэндорской волшебницей.
Тотчас показался мой отец на троне из слоновой кости. Гневный  взгляд  его
пронзил меня ужасом; я подумала, что не переживу первого слова,  вышедшего
из его уст. Но все же  услышала  его  голос.  Боже  Авраама!  Он  произнес
страшное проклятье; я не повторю тебе его слов...


   Тут молодая израильтянка закрыла лицо руками и, видимо,  задрожала  при
одном воспоминании об этой ужасной сцене; наконец  она  пришла  в  себя  и
продолжала.


   - Я не слышала, что еще сказал отец, так как очнулась уже  после  того,
как он кончил говорить. Очнувшись, я увидела брата,  подающего  мне  книгу
"Сефирот".  Мне  захотелось  снова  потерять  сознание,   но   надо   было
подчиниться приговору. У моего брата, хорошо знавшего, что мне надо начать
с первооснов, нашлось довольно терпения, чтобы напомнить мне их все - одну
за другой. Я начала со складывания слогов, потом  перешла  к  заклинаниям.
Мало-помалу возвышенная наука эта совсем меня очаровала. Я проводила  ночи
напролет в кабинете, служившем отцу  моему  обсерваторией,  и  шла  спать,
только когда исследования мои прерывал дневной свет и я валилась с ног  от
усталости. Моя мулатка Зулейка раздевала  меня,  я  сама  не  знаю  когда.
Поспав несколько часов, я возвращалась к занятиям, для которых  совсем  не
была создана, как ты скоро увидишь.
   Ты знаешь Зулейку и, наверно, заметил, до чего  она  хороша  собой.  Из
глаз ее струится  сладость,  на  губах  играет  упоительная  улыбка,  тело
поражает совершенством форм. Однажды утром, возвращаясь из обсерватории, я
долго не могла ее дозваться, чтоб она пришла и раздела меня; тогда я вошла
к ней в комнату, соседнюю с моей спальней. И увидела, что она, высунувшись
в окно полуголая, делая знаки кому-то на другой стороне долины и  посылает
страстные поцелуи, вкладывая в них, казалось, всю свою душу.
   До тех пор я не имела ни малейшего  представления  о  любви;  выражение
этого чувства впервые поразило мой взор. Оно  так  потрясло  и  прельстило
меня, что я застыла на месте  как  вкопанная.  Зулейка  обернулась;  яркий
румянец проступил сквозь ореховый цвет ее лица  и  разлился  по  всему  ее
телу. Я тоже покраснела, а потом вдруг побледнела.  Я  почувствовала,  что
теряю сознание. Зулейка подбежала, схватила меня в свои объятья, и  сердце
ее, бьющееся тут же возле  моего,  пробудило  во  мне  такую  же  тревогу,
которая владела ее чувствами.
   Мулатка поспешно раздела меня  и,  уложив  в  постель,  ушла,  как  мне
показалось, обрадованная, и с еще большим удовольствием заперла  за  собою
дверь. Вскоре я услышала мужские шаги,  кто-то  вошел  к  ней  в  комнату.
Быстрым, хоть и невольным движением я выскочила из  постели,  подбежала  к
двери и приложила глаза к замочной скважине.  Я  увидела  молодого  мулата
Танзаи с корзинкой цветов в руках. Зулейка побежала ему  навстречу,  взяла
полную горсть цветов и прижала их к груди. Танзаи подошел, чтобы  подышать
их ароматом, смешанным во вздохами его возлюбленной. Я  отчетливо  видела,
как Зулейка задрожала, - причем меня тоже охватила  дрожь,  -  подняла  на
него томные глаза и упала в его объятья. Я бросилась на постель, облила ее
слезами, рыданья перехватили мне дух, и я с мучительной болью воскликнула:
   - О моя сто двенадцатая прабабка, имя которой я ношу, чувствительная  и
нежная жена Исаака! Если с лона своего тестя, лона Авраамова, ты видишь, в
каком состоянии я нахожусь, умоли тень Мамуна и скажи ему,  что  дочь  его
недостойна той чести, которую он ей уготовал!
   Эти стоны разбудили моего брата: он  вошел  ко  мне  и,  думая,  что  я
заболела, дал мне успокаивающее лекарство. Он пришел еще раз в полдень  и,
обнаружив, что у меня учащенный пульс, сказал, что согласен взять на  себя
продолжение моих каббалистических трудов. Я с благодарностью  приняла  это
предложение, так как сама была не способна ни на что. К вечеру я заснула и
видела сны, совсем непохожие на те, что слетали ко мне до тех  пор.  А  на
другой день грезила наяву или, вернее, была такая потерянная, что сама  не
знала, что говорю. Взгляды брата почему-то заставляли меня  краснеть.  Так
прошла неделя.
   Однажды ночью брат вошел ко мне в комнату. Под мышкой он  держал  книгу
"Сефирот", а в руке - перевязь с созвездиями,  на  которой  было  выписано
семьдесят два названия, данных Зороастром созвездию Близнецов.
   - Ревекка, - сказал он  мне.  -  Ревекка,  выйди  из  этого  состояния,
которое тебя унижает. Пора тебе испробовать свою власть над духами стихий.
Эта перевязь с  созвездьями  оградит  тебя  от  их  нападений.  Выбери  на
окружных горах место, какое сочтешь более подходящим для твоих действий, и
помни, что вся твоя судьба зависит от них.
   Сказав это, брат вывел меня за ворота замка и запер их за мной.
   Оставшись одна, я призвала на  помощь  все  свое  мужество.  Ночь  была
темная, я - в одной рубашке, босая, с распущенными волосами,  с  книгой  в
одной руке и магической перевязью в другой. Я направила свои шаги к  горе,
которая показалась мне ближе других. Какой-то пастух хотел меня  схватить;
я оттолкнула его рукой, в которой держала книгу, и он упал трупом  у  моих
ног. Это не покажется тебе удивительным, если  ты  узнаешь,  что  переплет
моей книги был вырезан из древа ковчега, которое имеет свойство уничтожать
все, чего ни коснется.
   Солнце уже начало вставать,  когда  я  поднялась  на  вершину,  которую
выбрала для своих опытов. Однако начать их я смогла только на другой  день
в полночь. Я спряталась в пещеру, где оказалась  медведица  с  несколькими
медвежатами; она бросилась на меня, но переплет книги и на этот раз сделал
свое дело: рассвирепевший  зверь  упал  у  моих  ног.  Торчащие  сосцы  ее
напомнили мне о том, что я  умираю  от  жажды,  а  еще  не  имею  в  своем
распоряжении  ни  одного  гения,   ни   даже   блуждающего   духа.   Решив
приспособляться к обстоятельствам,  я  легла  на  землю  и  утолила  жажду
молоком медведицы. Благодаря остаткам тепла, сохранившимся в  теле  зверя,
эта пища показалась мне не такой противной, но вскоре явились медвежата  и
потребовали свою долю. Представь себе шестнадцатилетнюю  девушку,  никогда
до тех пор не оставлявшую родного дома и вдруг оказавшуюся в таком ужасном
положении. Правда, в руке у меня было  страшное  оружие,  но  я  не  имела
привычки им пользоваться, и малейшая  неосторожность  могла  обратить  его
против меня.
   Между тем я заметила, что  трава  сохнет  у  меня  под  ногами,  воздух
накаляется и птицы падают мертвые на лету. Я поняла, что духи, зная о том,
что должно наступить, уже начинают  собираться  вокруг.  Ближайшее  дерево
само собой загорелось, окуталось клубами дыма, которые, вместо  того  чтоб
подниматься кверху, окружили мою пещеру и погрузили меня во тьму.  Лежащая
у моих ног  медведица,  казалось,  оживает,  глаза  ее  загорелись  огнем,
который на мгновенье рассеял тьму. В это мгновение из  пасти  ее  выскочил
злой дух в виде крылатого змея. Это был Немраэль, дух низшего достоинства,
предназначенный для моих услуг. Вскоре после этого я услышала разговор  на
языке эгрегоров, наиболее известных падших  ангелов,  и  поняла,  что  они
составляют мне почетный эскорт при первом моем выходе в мир посредствующих
творений. Язык их - тот самый, на котором Енох  написал  свою  книгу,  над
которой я много думала.
   Наконец явился князь эгрегоров Семиас, чтоб известить  меня,  что  пора
начинать.  Я  вышла  из  пещеры,  расстелила  вокруг   свою   перевязь   с
созвездиями, раскрыла  книгу  и  громко  произнесла  страшные  заклинания,
которые до тех пор еле решалась читать про себя.
   Ты прекрасно понимаешь, Альфонс, что я не  в  состоянии  передать  тебе
все, что со мной было, да ты и не понял бы. Скажу только, что я  приобрела
значительную власть над духами, и меня научили приемам, которые давали мне
возможность познакомиться с небесными близнецами. К этому времени брат мой
увидел кончики ног дочерей Соломона. Я стала ждать, когда солнце войдет  в
знак Близнецов; с этого дня или, вернее, с этой ночи я приступила к  делу.
Я напрягла  все  силы,  чтобы  достичь  цели,  и  не  могла  остановиться,
продолжая действовать до глубокой ночи, так что в конце концов меня одолел
сон, с которым я была уже не в состоянии бороться.
   На другой день, посмотрев в зеркало, я увидела две стоящие позади  меня
человеческие фигуры, обернулась, но они исчезли;  опять  кинула  взгляд  в
зеркало - и опять та же картина. Зрелище было совсем не  страшное.  Стояли
два юноши ростом немного выше  обычного  человеческого.  Плечи  -  шире  и
слегка округлее, как у женщины; грудь -  тоже  женской  формы;  но,  кроме
этого, ни тот, ни другой не отличались от мужчин. Вытянутые руки прижаты к
бедрам, как  мы  видим  у  египетских  статуй;  голубовато-золотые  волосы
ниспадали локонами на плечи. Я уже не говорю о чертах лица: постарайся сам
представить себе красоту этих полубогов, а это в самом деле были  небесные
близнецы: я узнала их по маленьким язычкам  огня,  поблескивающим  над  их
головами.
   - Как же были одеты эти полубоги? - спросил я Ревекку.
   - На них совсем не было одежды, - ответила она. -  У  каждого  было  по
четыре крыла, из которых два росли из плеч, а два около пояса. Хотя крылья
эти были прозрачные, как у мух, но искры серебра и  золота,  которыми  они
были  затканы,  достаточно  заслоняли  все,  что  могло  бы   задеть   мою
стыдливость.
   "Это и есть, - подумала  я,  -  те  двое  небесных  юношей,  которым  я
предназначена в жены".
   Внутренне я не могла удержаться от сравнения их с мулатом, который  так
пламенно любил Зулейку, но вспыхнула при этой мысли. Поглядела в  зеркало,
и мне показалось, что полубоги смотрят на меня гневно, словно  угадав  мои
мысли и оскорбившись этим сравнением.
   В течение  нескольких  дней  я  боялась  смотреть  в  зеркало.  Наконец
отважилась.  Божественные  близнецы,  сложив  руки  на  груди,  нежными  и
ласковыми взглядами рассеяли мою боязнь. Но я не знала,  что  им  сказать.
Чтобы выйти из затруднения, я пошла за тем творением  Эдриса,  которое  вы
называете "Атласом". Это самая прекрасная  поэзия,  которую  мы  имеем.  В
звуке стихов Эдриса  отражается  гармония  небесных  тел.  Я  недостаточно
знакома с языком этого автора; поэтому, боясь, что дурно  читаю,  украдкой
смотрела  в  зеркало,  чтоб  уловить  впечатление,  которое  произвожу  на
слушателей. Я могла быть вполне довольна. Тоамимы обменивались  взглядами,
полными одобрения по моему адресу, а  порой  бросали  в  зеркало  взгляды,
приводившие меня в сильное волнение.
   Тут в мою комнату вошел брат, и виденье исчезло. Он заговорил о дочерях
Соломона: он созерцал только  кончики  их  ног.  Видя,  что  он  весел,  я
поделилась с ним своей радостью, тем более что испытывала какое-то  дотоле
неведомое   чувство.   Внутреннее    волнение,    всегда    связанное    с
каббалистическими  действиями,   уступило   место   сладкой   истоме,   об
упоительности которой я до сих пор не имела понятия.
   Брат велел открыть ворота замка, запертые с той поры, как я  ходила  на
гору, и мы  предались  удовольствию  прогулки.  Окрестность  казалась  мне
очаровательной, поля играли ярчайшими красками. Я заметила в глазах  брата
огонь, не сходный с тем, какой горел в них прежде и был вызван страстью  к
наукам. Мы вошли в апельсиновую рощу. Он пошел мечтать в одну сторону, я -
в другую, и мы вернулись, полны чарующими мыслями.
   Зулейка, раздевая меня, принесла зеркало. Видя, что я не одна, я велела
его унести, действуя по обычаю страуса: коли сама не вижу, так и  меня  не
увидят. Легла и заснула, но вскоре воображением моим овладели  престранные
сны. Мне приснилось, будто  в  бездне  небес  я  вижу  две  яркие  звезды,
величественно движущиеся по зодиакальному кругу.  Вдруг  они  свернули  со
своего пути и через минуту показались  снова,  влача  за  собой  небольшую
туманность из созвездия Возничего.
   Три  эти  небесные  тела  побежали  вместе  воздушной  дорогой,   потом
остановились и приняли форму огненного метеора. Вслед за тем засверкали  в
виде трех светлых колечек и, после долгого  кружения  порознь,  слились  в
одном пламени. Наконец превратились в огромный нимб или ореол,  окружающий
трон из сапфиров. На троне сидели  близнецы,  протягивая  ко  мне  руки  и
указывая место, которое мне надлежало занять между ними. Я хотела кинуться
к ним, но в это мгновение мне показалось, что мулат Танзаи схватил меня за
талию и держит. В самом  деле  я  почувствовала  сильное  сжатие  и  сразу
проснулась.
   В комнате царил мрак, но  сквозь  дверные  щели  я  увидела  в  комнате
Зулейки свет. Услыхала ее вздохи и решила, что  она  заболела.  Надо  было
окликнуть ее, но  я  этого  не  сделала.  Я  не  знаю,  какая  злосчастная
опрометчивость заставила меня  снова  подбежать  к  замочной  скважине.  Я
увидела мулата Танзаи и Зулейку,  предающихся  утехам,  приведшим  меня  в
содрогание; у меня потемнело в глазах, и я потеряла сознание.
   Когда я открыла глаза, Зулейка и брат мой  стояли  у  моей  постели.  Я
кинула на мулатку испепеляющий взгляд и запретила ей показываться  мне  на
глаза. Мой брат спросил меня о причине такой суровости; сгорая со стыда, я
рассказала ему обо всем, что видела ночью. На это он ответил, что накануне
сам их поженил, но ему теперь досадно,  что  он  не  предвидел  того,  что
произошло. Правда, только зрению моему нанесен ущерб, - однако  его  очень
тревожила необычайная  гневливость  Тоамимов.  Что  касается  меня,  то  я
утратила все чувства, кроме  стыда,  и  готова  была  лучше  умереть,  чем
взглянуть в зеркало.
   Брат не знал, какой характер приняли  мои  отношения  с  Тоамимами,  но
понимал, что я им не чужая; и, видя, что я  предаюсь  все  более  глубокой
печали, опасался, как бы я не прекратила начатых действий.  Солнце  должно
было уже выйти из созвездия Близнецов, и он нашел нужным предупредить меня
об этом. Я словно очнулась от сна и задрожала при  мысли,  что  больше  не
увижу моих полубогов, разлучусь с ними на  одиннадцать  месяцев,  даже  не
зная, какое место занимаю в их сердцах и не стала ли совершенно недостойна
их внимания.
   Я решила пойти в верхнюю комнату замка, где висело венецианское зеркало
высотою в шесть локтей; а для храбрости взяла  книгу  Эдриса  с  поэмой  о
сотворении мира. Села поодаль от зеркала  и  стала  читать  вслух.  Потом,
остановившись и повысив голос, осмелилась спросить Тоамимов, были  ли  они
свидетелями всех этих чудес. Тогда венецианское зеркало снялось со стены и
встало передо мною. Я увидела в нем Тоамимов; они приветливо улыбались мне
и наклонили головы в знак того,  что  на  самом  деле  присутствовали  при
сотворении мира и все в действительности было так, как пишет Эдрис.
   Тут во мне появилась отвага, я закрыла книгу и погрузила свой взгляд  в
глаза моих божественных возлюбленных. Эта минуту  самозабвения  могла  мне
дорого стоить. Слишком еще много было во мне человеческой природы, чтоб  я
могла вынести такое близкое соприкосновение с ними. Пламя, блиставшее в их
глазах, чуть не испепелило меня. Я опустила глаза и, придя немного в себя,
стала читать дальше.  Взгляд  мой  упал  как  раз  на  вторую  часть,  где
описываются  любовные  утехи  сынов  Элоима  с   дочерьми   человеческими.
Невозможно представить себе, как любили в  первые  века  после  сотворения
мира. Читая эти яркие  описания,  я  часто  запиналась,  не  понимая,  что
говорит поэт. Тогда  глаза  мои  невольно  обращались  к  зеркалу,  и  мне
казалось, Тоамимы все с  большим  удовольствием  слушают  мой  голос.  Они
протягивали ко мне руки и приближались  к  моему  креслу.  Раскинули  свои
великолепные крылья за плечами; я заметила также легкую дрожь тех крыльев,
которые были у них возле бедер. Боясь, как бы  они  их  не  распахнули,  я
закрыла глаза одной рукой и в ту же минуту почувствовала на  ней  поцелуй,
так же как на другой, лежавшей на  книге.  Потом  я  вдруг  услышала,  как
зеркало разлетелось на тысячу мелких осколков. Я поняла, что солнце  вышло
из созвездия Близнецов, и они таким образом со мной прощались.
   На другой день я в другом зеркале увидела как бы две  тени  или  скорее
два легких силуэта моих божественных возлюбленных. Через день все исчезло.
После этого я, чтобы разогнать тоску, стала проводить ночи в  обсерватории
и, приложив глаз к телескопу, следила за моими возлюбленными до самого  их
исчезновения. Они были давно уже ниже горизонта, а я все воображала, будто
их вижу. И только когда хвост Рака исчезал из моих глаз, я  шла  спать,  и
часто постель моя была облита невольными слезами, причину которых  я  сама
не могла назвать.
   Между  тем  брат  мой,  исполненный  любви  и  надежды,  усерднее   чем
когда-либо отдавался изучению тайных наук. Как-то раз он пришел ко мне: по
его словам, верные знаки, которые он  видел  на  небе,  сказали  ему,  что
знаменитый адепт, уже двести лет проживающий в пирамиде  Сеуфиса,  едет  в
Америку и двадцать третьего числа месяца тиби,  в  семь  часов  сорок  две
минуты, проедет через Кордову. В тот же вечер я  пошла  в  обсерваторию  и
убедилась, что он прав, только  мои  вычисления  дали  другой  итог.  Брат
отстаивал свои выводы, а так как не привык менять  мнения,  то  решил  сам
ехать в Кордову и доказать, что не он, а я заблуждаюсь.
   Чтоб осуществить свою поездку, брату хватило бы того времени, какое мне
требуется для произнесения этих слов, но он хотел получить удовольствие от
прогулки и  поехал  через  горы,  где  красивые  виды  сулили  ему  больше
впечатлений. Так он попал в Вента-Кемаду. В путь  он  взял  с  собой  того
самого духа, который показывался мне в пещере, и велел ему принести  ужин.
Немраэль похитил яства приора бенедиктинцев и принес  их  в  Вента-Кемаду.
После этого мой брат, больше не нуждаясь в Немраэле, отослал его ко мне.
   Я была тогда как раз в обсерватории и заметила на небе  знаки,  которые
заставили меня встревожиться за судьбу брата.  Я  велела  Немраэлю  лететь
обратно в Вента-Кемаду и не отходить от него ни на шаг.  Тот  полетел,  но
скоро  вернулся  ко  мне  с  сообщением,  что  власть,   превышающая   его
собственное могущество,  не  позволила  ему  проникнуть  внутрь  трактира.
Тревога моя дошла до крайнего предела. Наконец я увидела возле моего брата
тебя. Заметила в чертах твоего лица  спокойствие  и  уверенность  в  себе,
которые доказывали, что ты не каббалист: отец мой  предостерег  меня,  что
какой-то смертный окажет на меня губительное влияние, и я  испугалась,  не
ты ли этот смертный.
   Вскоре меня поглотили другие заботы. Брат рассказал мне  о  приключении
Пачеко и о том, что с ним самим произошло, но прибавил, к  моему  великому
удивлению, что не знает, с какого рода духами он имел  дело.  Мы  стали  с
крайним нетерпением дожидаться ночи; наконец она настала, и  мы  произвели
самые страшные заклинания. Все напрасно: нам ничего не удалось узнать ни о
природе тех двух существ, ни того, действительно ли мой брат, имея дело  с
ними, потерял право на бессмертие. Я  думала,  что  ты  сможешь  дать  нам
кое-какие объяснения, но ты, верный не знаю какому там честному слову,  не
стал ничего говорить.
   Тогда  я,  чтобы  успокоить  брата,  решила  сама   провести   ночь   в
Вента-Кемаде. И вчера двинулась в путь. Была уже  поздняя  ночь,  когда  я
оказалась у входа в долину. Собрав немного испарений,  я  сложила  из  них
блуждающий огонек и велела ему вести меня вперед. Это тайна  нашего  рода:
таким способом Моисей, в шестьдесят  третьем  колене  мой  брат,  сотворил
огненный столп, проведший израильтян через пустыню.
   Мой блуждающий огонек отлично засветился и полетел передо мной,  но  не
кратчайшей дорогой. Я заметила его  своеволие,  но  не  обратила  на  него
особенного внимания. В полночь я была у  цели.  Войдя  во  двор  венты,  я
увидела свет в средней комнате и услышала гармоническую  музыку.  Села  на
каменную скамью и произвела некоторые каббалистические действия,  которые,
однако, не дали никакого результата. Сказать по правде,  музыка  до  такой
степени очаровала и отвлекла меня, что я не могу тебе  сказать,  произвела
ли я тогда эти действия,  как  надо,  -  наверно,  допустила  какую-нибудь
важную ошибку. В то  время,  однако,  я  была  уверена,  что  все  сделала
правильно, и, решив, что в трактире нет ни  духов,  ни  дьяволов,  сделала
вывод, что там должны быть люди, после чего стала с  наслаждением  слушать
их  пение.  Голоса  сопровождал  струнный  инструмент;  пение  было  такое
мелодичное, полное гармонии, что никакая земная музыка с ним не сравнится.
   Оно будило во мне упоительное ощущение, которое я не могу тебе описать.
Долго слушала я, сидя на скамье, но наконец надо было войти,  так  как,  в
сущности, я только за тем и приехала. Я открыла дверь в среднюю комнату  и
увидела двух высоких и  стройных  юношей,  сидящих  за  столом,  кушающих,
пьющих и распевающих от чистого сердца. Одеты они были  по-восточному:  на
головах тюрбаны, грудь и плечи  обнажены,  у  каждого  за  поясом  блестит
дорогое оружие. Оба  незнакомца,  которых  я  приняла  за  турок,  встали,
пододвинули мне кресло, наполнили тарелку и стакан едой и питьем  и  снова
запели под аккомпанемент теорбы, на которой подыгрывали поочередно.
   Их непринужденность передалась мне, и я без всяких церемоний приступила
к еде, а так как не было воды, выпила вина.  После  этого  мне  захотелось
попеть вместе  с  молодыми  турками,  которые,  казалось,  были  счастливы
услышать мой голос. Я затянула испанскую сегидилью; они  ответили  мне  на
том же языке. Я спросила, где они выучились по-испански.
   - Мы родом из Морей, - ответил мне один из них. - Как моряки, мы  легко
овладевали языком  того  порта,  в  котором  останавливались.  Но  оставим
сегидильи. Послушай теперь наши народные песни.
   - Что тебе еще сказать, Альфонс? Голос их вел мелодию, проносившую душу
по всем оттенкам чувств, а когда волнение доходило  до  крайнего  предела,
неожиданные тоны вдруг возвращали сумасбродное веселье. Однако я  не  дала
этим видимостям сбить меня с  толку;  я  внимательно  следила  за  мнимыми
мореходами и находила в них необычайное  сходство  с  моими  божественными
близнецами.
   - Вы турки? - спросила я. - Уроженцы Морей?
   - Вовсе нет, - ответил тот, который до сих пор не произнес ни слова.  -
Мы совсем не турки, а греки родом из Спарты и вылупились из одного яйца.
   - Из одного яйца?
   - Ах, божественная Ревекка, - прервал другой, - как ты можешь так долго
нас не узнавать? Я - Поллукс, а это мой брат.
   Страх сдавил мне горло. Я вскочила с кресла и забилась в угол  комнаты.
Мнимые  близнецы  приняли  зеркальный  вид,   расправили   крылья,   и   я
почувствовала, что они  поднимают  меня  на  воздух,  но,  по  счастливому
вдохновению, произнесла священное слово,  известное  из  всех  каббалистов
лишь нам с братом. И сейчас же оказалась сброшенной на землю. Из-за  этого
падения я  лишилась  чувств,  и  только  твои  старания  вернули  мне  их.
Внутренний голос убеждает меня, что я не  потеряла  ничего  из  того,  что
должна  была  сохранить,  но   я   измучена   всеми   этими   необычайными
происшествиями. Божественные  близнецы!  Я  не  достойна  вашей  любви.  Я
родилась для того, чтоб быть обыкновенной смертной.


   Этими словами Ревекка закончила свой рассказ, и первой моей мыслью было
то, что она с начала до конца просто  смеялась  надо  мной,  злоупотребляя
моим легковерием. Я довольно поспешно отошел от нее  и,  начав  обдумывать
слышанное, сказал себе следующее:
   "Эта женщина либо в сговоре с  Гомелесами  и  желает  подвергнуть  меня
испытанию, заставив перейти  в  мусульманскую  веру,  либо  ради  каких-то
других целей хочет вырвать у меня тайну моих родственниц. Что же  касается
последних, то они если не  дьяволы,  то,  конечно,  состоят  на  службе  у
Гомелесов".
   Погруженный в эти размышления, я вдруг увидел,  что  Ревекка  рисует  в
воздухе круги и другие колдовские фигуры. Через минуту она подошла ко  мне
и промолвила:
   - Я сообщила брату, где я нахожусь, и уверена,  что  вечером  он  будет
здесь. А мы тем временем поспешим к цыганам, в табор.
   Она простодушно взяла меня под руку, и мы  явились  к  старому  вожаку,
который принял еврейку знаками глубокого уважения. Весь день Ревекка  вела
себя совершенно непринужденно, казалось, позабыв о тайных науках.  Вечером
прибыл ее брат, и они вместе удалились, а я пошел спать. Лежа в постели, я
некоторое время еще размышлял над рассказом Ревекки, но  так  как  впервые
слышал о кабале, об адептах  и  о  небесных  знаках,  то  не  мог  сделать
никакого твердого вывода и заснул в этой неопределенности.



        ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ

   Я проснулся довольно рано и в ожидании завтрака пошел пройтись.  Издали
я заметил каббалиста, который о чем-то горячо спорил с сестрой. Я повернул
в сторону, не желая им мешать, но вскоре увидел, что каббалист  устремился
к табору, а Ревекка  поспешно  идет  ко  мне.  Я  сделал  несколько  шагов
навстречу ей, и мы продолжали прогулку вместе, не обмениваясь  ни  словом.
Наконец прекрасная израильтянка первая нарушила молчание.
   - Сеньор Альфонс, я хочу сделать  тебе  признание,  к  которому  ты  не
отнесешься безразлично,  если  моя  участь  имеет  для  тебя  какое-нибудь
значенье. Я раз и навсегда оставляю каббалистические науки. Минувшей ночью
я глубоко обдумала это  решение.  На  что  мне  это  ненужное  бессмертие,
которым мой отец хотел  меня  наделить?  Разве  и  без  этого  все  мы  не
бессмертны? Разве не суждено нам соединиться в жилищах праведников? Я хочу
прожить эту короткую жизнь не даром, провести ее с настоящим  супругом,  а
не со звездами. Хочу стать матерью, увидеть детей  моих  детей,  а  потом,
усталая от жизни и сытая ею, заснуть в их объятьях и  вознестись  на  лоно
Авраама. Что ты думаешь о моем намерении?
   - Одобряю его от всего сердца, - ответил я, - но что  говорит  об  этом
твой брат?
   - Сперва он пришел в бешенство, - сказала она, - но  потом  обещал  мне
сделать то же самое, если будет вынужден отказаться от  дочерей  Соломона.
Он только ждет, когда солнце вступит  в  созвездие  Девы,  и  после  этого
примет окончательное решенье. А пока он хотел бы  дознаться,  что  это  за
оборотни издевались над ним в Вента-Кемаде, назвавшись Эминой и Зибельдой.
Он не хотел сам расспрашивать тебя об  них,  полагая,  что  ты  знаешь  не
больше его. Но нынче вечером он хочет вызвать Вечного Жида - того  самого,
которого ты видел у отшельника. Он надеется  от  него  получить  кое-какие
сведения.
   Тут нам сказали, что завтрак готов. Он был подан в большую пещеру, куда
убрали также  шатры,  так  как  небо  начало  покрываться  тучами.  Вскоре
разразилась страшная гроза. Видя, что нам суждено просидеть  весь  день  в
пещере, я попросил старого цыгана продолжить дальше свою историю, что  тот
и сделал.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН</b>

   Ты помнишь, сеньор Альфонс, историю  принцессы  Монте-Салерно,  которую
рассказал мне Джулио Ромати; я говорил тебе, какое впечатление эта история
произвела на меня. Когда мы легли  спать,  комната  была  освещена  только
слабым светом лампы. Я боялся глядеть в темные углы комнаты,  особенно  на
один ларь, в котором хозяин держал запас ячменя.  Мне  казалось,  что  вот
сейчас оттуда покажутся шесть скелетов. Я завернулся в одеяло, чтоб ничего
не видеть, и скоро заснул.
   Рано утром меня разбудили колокольцы мулов; одним из первых  я  был  на
ногах. Позабыв и о Ромати и о принцессе, я думал только об  удовольствиях,
связанных  с  дальнейшим  путешествием.  В  самом  деле,  оно  было  очень
приятное. Солнце, слегка подернутое облаками, жгло не  слишком  сильно,  и
погонщики решили ехать целый день без остановок, сделав  привал  только  у
колодца Дос-Леонес, где проселок на Сеговию соединяется с большой  дорогой
на Мадрид. Здесь под  живописными  деревьями  два  льва  изрыгают  воду  в
мраморный бассейн, что немало содействует прелести этого места.
   Был  уже  полдень,  когда  мы  туда  приехали,  и  не  успели  мы   там
остановиться, как увидели путешественников, приближающихся  по  дороге  из
Сеговии. На первом муле, открывающем шествие, сидела молодая  девушка  как
будто моего возраста, но  на  самом  деле  немного  старше.  Мула  ее  вел
мальчик, на вид лет семнадцати, миловидный и хорошо одетый, хотя в обычной
ливрее конюха. За ними следовала женщина уже  в  возрасте,  которую  можно
было принять за тетю Даланосу, не  столько  по  чертам  лица,  сколько  по
движениям и всему облику, а в особенности  по  тому  же  самому  выражению
доброты, которым дышало ее лицо. Слуги замыкали процессию.
   Так как мы прибыли первыми, то пригласили  путников  разделить  с  нами
трапезу, которую нам накрыли под деревьями. Женщины  приняли  приглашенье,
но как-то неохотно, - особенно, молодая  девушка.  Время  от  времени  она
взглядывала на молодого погонщика, усердно ей прислуживавшего,  а  пожилая
дама смотрела на них с жалостью и со  слезами  на  глазах.  Я  заметил  их
скорбный вид и был бы рад сказать им что-нибудь утешительное, но, не зная,
как начать, ел молча.
   Тронулись в путь; добрая моя тетка подъехала к  незнакомой  даме,  а  я
приблизился к  молодой  девушке  и  видел,  как  молодой  погонщик,  будто
поправляя седло, касался ее руки или ноги, а  раз  заметил  даже,  как  он
поцеловал ей руку.
   Через два часа мы достигли Ольмедо, где должны были  заночевать.  Тетка
моя велела поставить стулья перед дверью в трактир  и  села  с  попутчицей
побеседовать. Через некоторое время она сказала мне, чтоб я пошел и  велел
принести шоколаду. Я вошел в  дом,  и  в  поисках  наших  людей,  попал  в
комнату, где увидел молодую девушку  в  объятьях  конюха.  Оба  заливались
горючими слезами. При этом зрелище у меня чуть сердце  не  разорвалось:  я
кинулся на шею молодому погонщику и разрыдался как безумный. Тут появились
обе дамы. Моя тетка в необычайном волнении  вытащила  меня  из  комнаты  и
спросила о причине моих слез. Не зная, из-за чего мы плакали, я  не  знал,
что ответить. Узнав,  что  я  плачу  без  всякой  причины,  она  не  могла
удержаться от смеха. А  в  это  время  другая  дама  заперлась  с  молодой
девушкой: мы услышали, как они вместе всхлипывают; появились они только за
ужином.
   Пир наш был непродолжительный и невеселый. Когда убрали со стола, тетка
моя, обращаясь к незнакомой даме, сказала:
   - Сеньора, да сохранит меня небо дурно думать  о  ближних,  особенно  о
тебе, у которой душа, видно, добрая  и  подлинно  христианская...  Но  мой
племянник видел, как  эта  молодая  девушка  обнимала  простого  погонщика
мулов, - правда, красивого парня, ничего не скажешь, - и меня удивило, что
сеньора не находит в этом ничего  предосудительного.  Конечно...  дело  не
мое... но, имев честь отужинать с сеньорой... и принимая во внимание,  что
путь до Бургоса еще далекий...
   Тут  тетка  моя  совсем  запуталась  и  никогда  бы  не  выбралась   из
затруднения, если бы другая дама, прервав ее как раз вовремя, не сказала:
   - Нет, нет, сеньора, вы имеете полное право, после  того,  что  видели,
спрашивать, почему я им потворствую. Мне следовало бы об этом молчать,  но
я вижу, что неприлично скрывать от сеньоры, - во всяком  случае,  то,  что
меня касается.
   Тут почтенная дама достала платок, отерла глаза и начала так:


   <b>ИСТОРИЯ МАРИИ ДЕ ТОРРЕС</b>

   Я - старшая дочь дона Эмануэля де Норунья, оидора трибунала в  Сеговии.
В восемнадцать лет я была выдана за  дона  Энрике  де  Торрес,  полковника
испанской армии в отставке. Моя мать умерла за несколько  лет  перед  тем,
отца мы потеряли через два месяца после моей свадьбы и тогда взяли к  себе
в дом  мою  младшую  сестру  Эльвиру,  которой  было  в  то  время  только
четырнадцать лет, но она уже славилась по всей окрестности своей красотой.
Наследства отец мой не оставил почти никакого. Что касается моего мужа, то
он был человек со средствами, но, следуя  семейной  традиции,  должен  был
выплачивать пенсию пяти кавалерам мальтийского ордена и делать  взносы  за
шесть породнившихся с нами монахинь,  так  что  остававшегося  дохода  еле
хватало на поддержание приличного уровня жизни. Однако ежегодное  пособие,
которое двор выдавал моему мужу во внимание к его давней службе, несколько
улучшало наше положенье.
   В то время в Сеговии было много  дворянских  домов  не  богаче  нашего.
Вынужденные жить расчетливо, они соблюдали во всем строгую экономию. Редко
кто  из  них  навещал  соседа;  женщины  проводили  дни  у  окон,  мужчины
прогуливались по улицам. Было много игры на гитаре, еще больше вздохов,  -
ведь это ничего не стоило. Фабриканты вигоневого сукна жили роскошно,  но,
так как мы были  не  в  состоянии  следовать  их  примеру,  мы  мстили  им
презреньем и всяческим высмеиваньем.
   Чем старше становилась моя сестра, тем больше гитар  звенело  на  нашей
улице. Некоторые гитаристы вздыхали, другие бренчали, третьи и вздыхали  и
бренчали одновременно.  Местные  красавицы  зеленели  от  злости,  но  та,
которая была предметом этого поклонения,  не  обращала  на  него  никакого
внимания. Сестра моя почти всегда скрывалась у себя в комнате, а  я,  чтоб
не казаться неучтивой,  садилась  у  окна  и  говорила  каждому  несколько
любезных слов. Это была неизбежная обязанность, от которой невозможно было
уклониться, но, как только уходил  последний  бренчало,  я  с  невыразимым
удовольствием закрывала окно. Муж и  сестра  ждали  меня  в  столовой.  Мы
садились  за  скромный  ужин,  который  оживляли  тысячью   насмешек   над
поклонниками. Каждому  доставалась  своя  порция,  и  думаю,  если  б  они
слышали, что про них говорят, на другой день больше ни один не пришел  бы.
Мы не щадили никого; разговоры эти доставляли нам такое удовольствие,  что
мы очень часто расходились по своим комнатам только поздно ночью.
   Однажды вечером, когда мы говорили на любимую тему, Эльвира с серьезным
видом промолвила:
   - Ты не обратила вниманья, сестра, что как только все бренчалы уйдут  с
нашей улицы и в передних комнатах погаснет свет,  можно  услышать  две-три
сегидильи, исполненные не обыкновенным любителем, а скорей мастером.
   Муж мой подтвердил ее наблюдение, сказав, что он тоже  это  заметил.  Я
вспомнила, что в самом  деле  слышала  что-то  вроде  этого,  и  мы  стали
подтрунивать над сестрой и ее новым поклонником.  Однако  нам  показалось,
что к этим шуткам она относится не так весело, как обычно.
   На другой день, простившись с бренчалами и закрыв окно, я погасила свет
и осталась в комнате. Вскоре я услышала голос, о котором говорила  сестра.
Певец  начал  с  искусного  вступленья,  потом   спел   песню   о   тайных
наслаждениях, потом другую - о робкой любви, и после этого  я  не  слышала
больше ничего. Выходя из комнаты,  я  увидела  сестру,  подслушивающую  за
дверью. Я сделала вид,  будто  ничего  не  вижу,  но  за  ужином  обратила
внимание на то, что она задумчива и рассеянна.
   Таинственный певец ежедневно повторял свои серенады и так приучил нас к
своему  пенью,  что,  только  прослушав  его,  мы  садились  ужинать.  Это
постоянство и таинственность возбудили любопытство Эльвиры и произвели  на
нее впечатление.
   В это время мы узнали, что в Сеговию приехало новое  лицо,  очень  всех
заинтересовавшее. Это был граф Ровельяс, удаленный  от  двора  и  по  этой
причине ставший очень важной  персоной  в  глазах  провинциалов.  Ровельяс
родился в Веракрусе; мать его,  родом  мексиканка,  принесла  в  дом  мужа
огромное  приданое,  а  так  как  в  то  время   американцы   пользовались
благоволением двора, молодой креол переплыл море в надежде получить  титул
гранда. Ты понимаешь, сеньора, что этот уроженец Нового Света имел  слабое
представленье об обычаях Старого. Зато он ослеплял пышностью, и  даже  сам
король забавлялся порою его простодушием.  Но  его  поведение  диктовалось
кичливым самолюбием и кончилось тем, что все стали над ним смеяться.
   У молодых людей был тогда рыцарский обычай выбирать себе  даму  сердца.
Они носили ее цвета, а иногда и вензель, - например,  во  время  турниров,
которые назывались парехас.
   Ровельяс,  отличавшийся   невероятным   тщеславием,   вывесил   вензель
принцессы Астурии. Королю эта мысль очень понравилась, но принцесса, сочтя
себя оскорбленной, послала придворного альгвасила, который арестовал графа
и  отвез  в  тюрьму,  в  Сеговию.  Через  неделю  Ровельяса  освободили  с
обязательством не выезжать из этого города. Причина изгнанья, как  видишь,
была не очень лестной для самолюбия, но граф даже ею  ухитрился  хвастать.
Он с удовольствием распространялся о  своей  опале  и  давал  понять,  что
принцесса была к нему неравнодушна.
   В самом деле, Ровельяс страдал всеми видами самомнения. Он был  уверен,
что умеет все на свете и каждый свой замысел в  состоянии  осуществить,  -
особенно тщеславился он своими качествами тореадора, танцора и  певца.  Не
было таких невеж, которые оспаривали бы  у  него  наличие  последних  двух
талантов, только быки не проявляли подобной благовоспитанности. Но граф, с
помощью своих пикадоров, почитал себя непобедимым.
   Я уже говорила, что мы званых вечеров не устраивали и принимали  только
пришедшего с первым визитом. Муж мой пользовался  всеобщим  уважением  как
ради своего происхожденья, так и ради воинских  заслуг,  поэтому  Ровельяс
решил начать с нашего дома. Я приняла его, сидя на возвышенье,  а  он  сел
поодаль, согласно обычаям нашего  края,  требующим  соблюдения  расстояния
между нами и мужчинами, приходящими нас навестить.
   У Ровельяса язык был хорошо подвешен. Посреди разговора вошла сестра  и
села рядом со мной. Красота ее привела графа в такое  восхищенье,  что  он
просто онемел. Пролепетал, запинаясь,  несколько  бессвязных  фраз,  потом
спросил, какой ее любимый цвет. Эльвира ответила,  что  пока  не  отдавала
предпочтенья ни одному.
   - Сеньорита, - возразил граф, - ты проявляешь ко мне безразличие, и мне
не  остается  ничего  другого,  как   объявить   траур,   поэтому   отныне
единственным моим цветом будет черный.
   Моя сестра, совершенно непривычная к подобным  любезностям,  не  знала,
что ответить. Ровельяс встал, откланялся и ушел. В тот же вечер мы узнали,
что он всюду, где был с визитом, ни о чем другом не говорил, как только  о
красоте Эльвиры, а на другой день  нам  сообщили,  что  он  заказал  сорок
темных ливрей, шитых золотом и черным шелком.  С  тех  пор  мы  больше  не
слышали традиционных серенад.
   Зная обычай дворянских домов Сеговии, не  позволяющий  часто  принимать
гостей, Ровельяс со смирением покорился своей участи и проводил вечера под
нашими окнами вместе с молодежью благородного  происхожденья,  оказывавшей
нам эту честь. Так как он не получил титула гранда, а большая часть  наших
знакомых среди молодежи принадлежала к кастильским titulados, эти  господа
считали его своей ровней  и  обращались  с  ним  соответствующим  образом.
Однако не замедлили сказаться преимущества богатства: когда он играл,  все
гитары умолкали, и граф первенствовал как в беседах, так и в концертах.
   Но это превосходство не удовлетворяло  тщеславие  Ровельяса;  он  горел
неодолимым желанием встретиться с быком в нашем присутствии и  потанцевать
с моей сестрой. Он торжественно объявил нам, что велел доставить сто быков
из Гвадаррамы и выложить  паркетом  место,  находящееся  в  ста  шагах  от
амфитеатра, где, по окончании зрелищ,  общество  сможет  провести  ночь  в
танцах. Эти слова произвели  большое  впечатление  в  Сеговии.  Граф  всем
вскружил головы и если не разорил всех, то,  во  всяком  случае,  подорвал
благосостояние.
   Как только разнесся слух о бое быков, наши молодые люди засуетились как
одурелые, обучаясь позициям, применяемым в этих  боях,  заказывая  богатые
наряды и красные плащи. Ты сама догадываешься, сеньора, что женщины в  это
время совсем потеряли голову. Они примеряли все, какие только у них  были,
платья и головные уборы; больше того, выписывали модисток и портних; одним
словом, богатство уступило место кредиту.
   Все были так заняты, что наша улица почти обезлюдела. Однако Ровельяс в
обычное время приходил к нам под окна. Он сказал,  что  велел  вызвать  из
Мадрида двадцать пять кондитеров, и просит нас решить, достаточно  ли  они
искусны в своем мастерстве. В ту  же  минуту  мы  увидели  слуг  в  темной
ливрее, шитой золотом, которые несли на золоченых подносах прохладительные
напитки.
   На другой день повторилась та же история, и муж мой с полным основанием
начал сердиться. Он нашел неприличным, чтобы порог нашего дома был  местом
публичных сборищ. Как всегда, он нашел нужным посоветоваться со  мной;  я,
как всегда, была согласна с ним, и мы решили уехать  в  маленький  городок
Вильяку, где у нас были дом и земля.  Таким  путем  нам  даже  легче  было
соблюсти экономию, пропустив несколько балов и  зрелищ,  а  также  избежав
некоторых лишних расходов на одежду. Но так как  дом  в  Вильяке  требовал
ремонта, пришлось отложить отъезд на три недели. Как только наше намеренье
стало известно, Ровельяс сейчас же дал выход своему  страданию  и  выразил
чувства, которыми пылал к моей сестре.  Эльвира  в  это  время,  по-моему,
совсем забыла о трогательном вечернем пении, но  тем  не  менее  принимала
объяснения графа с благоприличной холодностью.
   Надо заметить, что сыну моему в то время было два года; с  тех  пор  он
сильно вырос, - как вы видели, потому что  он  и  есть  молодой  погонщик,
едущий с нами. Этот мальчик, которого мы назвали Лонсето, был единственной
нашей утехой. Эльвира любила его не меньше, чем я, и могу сказать, что  он
один веселил нас, когда  нам  очень  уж  докучала  назойливость  сестриных
поклонников.
   Когда стало можно ехать в  Вильяку,  Лонсето  заболел  оспой.  Нетрудно
понять нашу печаль; дни и ночи проводили мы у постели больного, и все  это
время тот же нежный вечерний голос опять распевал грустные песни.  Эльвира
вспыхивала, едва заслышав вступление, однако продолжала усердно  хлопотать
возле Лонсето.  Наконец  милый  ребенок  выздоровел,  и  окна  наши  снова
открылись для вздыхателей, но таинственный певец умолк.
   Как только мы показались в окне, Ровельяс  уже  стоял  перед  нами.  Он
сообщил, что бой быков отложен только ради нас, и просил,  чтобы  мы  сами
назначили день. Мы отвечали на эту  любезность,  как  надлежало.  В  конце
концов незабываемый день был назначен на  следующее  воскресенье,  которое
наступило - увы! - слишком быстро для бедного графа.
   Не буду вдаваться в описание подробностей зрелища. Кто видел хоть одно,
тот может представить себе любое другое. Однако известно, что  благородные
бьются не так, как простолюдины. Господа въезжают верхом  и  наносят  быку
уколы "рехоном", то есть дротиком, после чего должны сами выдержать атаку,
но лошади приучены так, что удар разъяренного животного чуть  царапает  их
по спине. Тогда дворянин со шпагой в руке спрыгивает с  лошади.  Чтоб  это
удалось,  бык  должен  быть  не  злой.  Между  тем   пикадоры   графа   по
забывчивости, вместо toro franco [прирученный бык (исп.)]  выпустили  toro
marrajo [дикий бык (исп.)]. Знатоки сразу  заметили  ошибку,  но  Ровельяс
находился уже внутри ограды, и не было  возможности  ничего  изменить.  Он
сделал вид, что не замечает  опасности,  повернул  лошадь  и  ударил  быка
дротом в правую лопатку, вытянув при этом руку  и  наклонив  корпус  между
рогами животного - по всем правилам искусства.
   Раненый бык притворился, будто бежит к  выходу,  но  вдруг,  неожиданно
повернувшись, кинулся на графа и поднял его на рога  с  такой  силой,  что
лошадь упала за пределами арены, а всадник остался  внутри  изгороди.  Тут
бык устремился к нему, подцепил его рогом под  воротник,  закрутил  его  в
воздухе и отбросил на другой конец поля боя. После чего, видя, что  жертва
ускользнула от его ярости, стал искать  ее  свирепыми  глазами  и,  увидев
наконец  графа,  лежащего  почти  бездыханным,   уставился   на   него   с
возрастающим остервенением, роя землю копытами и стегая  себя  хвостом  по
бокам.  В  это  мгновенье  какой-то  молодой  человек  перепрыгнул   через
загородку на арену, схватил шпагу и красный плащ Ровельяса и  встал  перед
быком.  Обозленное  животное  произвело  несколько   обманных   поворотов,
которые, однако, не ввели незнакомца  в  заблужденье;  наконец  взбешенный
бык, наклонив рога до земли, прянул на него,  наткнулся  на  подставленную
шпагу и упал мертвый к ногам победителя. Незнакомец бросил шпагу и плащ на
быка, поглядел на нашу ложу, поклонился нам, перепрыгнул через загородку и
скрылся в толпе. Эльвира стиснула мне руку и промолвила:
   - Я уверена, что это наш таинственный певец.


   Когда  цыганский  вожак  окончил  это  повествование,   один   из   его
приближенных пришел давать отчет о  сделанном  за  день,  и  старый  цыган
попросил у нас позволенья отложить дальнейший  рассказ  до  завтра,  после
чего ушел, чтобы заняться делами своего маленького государства.
   - Право, - сказала Ревекка, - мне досадно, что  прервали  повествование
старика. Мы оставили графа лежащим на арене, и, если никто до  завтра  его
не поднимет, боюсь, как бы не было поздно.
   - Не беспокойся, - возразил я, - и можешь быть уверена, что богачей так
легко не бросают; ведь там его слуги.
   - Ты прав, - ответила еврейка, - да меня не это тревожит.  Мне  хочется
знать имя его спасителя и действительно ли  он  и  есть  тот  таинственный
певец.
   - Но я считал, что сеньоре известно все на свете! - воскликнул я.
   - Альфонс, - перебила она, - не напоминай мне больше о каббалистических
науках. Я хочу знать только то, что сама услышу, и  желаю  владеть  только
искусством делать счастливым того, кого полюблю.
   - Как? Значит, ты уже сделала выбор?
   - Ничуть не бывало. Пока я ни о ком не думаю. Не знаю  почему,  но  мне
кажется, что человек моей веры вряд ли мне понравится, а так как я никогда
не выйду  за  человека  вашей  религии,  то  могу  выбирать  только  среди
мусульман. Говорят, жители Туниса и Феса очень красивы и  приятны.  Только
бы встретить человека с чувствительным сердцем, больше мне ничего не надо.
   - Но откуда такое отвращение к христианам? - спросил я.
   - Не спрашивай меня об этом. Скажу только, что  я  не  могу  переменить
веру ни на какую другую, кроме магометанской.
   Мы спорили некоторое время в таком духе, потом беседа начала  замирать,
я простился с  молодой  израильтянкой  и  провел  остаток  дня  на  охоте.
Вернулся я только  к  ужину.  Застал  всех  в  очень  веселом  настроении.
Каббалист рассказывал о Вечном Жиде,  утверждая,  что  он  уже  в  пути  и
вот-вот явится из глуби Африки. Ревекка сказала:
   - Сеньор Альфонс, ты  увидишь  того,  кто  лично  знал  предмет  твоего
поклонения.
   Эти слова могли втянуть меня в неприятный разговор, так что я заговорил
о другом.  Мы  искренне  желали  услышать  нынче  же  вечером  продолжение
рассказа старого цыгана, но тот попросил позволенья отложить до завтра. Мы
пошли спать, и я заснул мертвым сном.



        ДЕНЬ ШЕСТНАДЦАТЫЙ

   Стрекотание кузнечиков, такое громкое и неустанное  в  Андалузии,  рано
пробудило  меня  ото  сна.  Красоты  природы   производили   все   большее
впечатление на мою душу. Я вышел  из  шатра,  чтобы  полюбоваться  сияньем
первых солнечных лучей,  разливающихся  по  всему  небосклону.  Подумал  о
Ревекке. "Она права, - сказал я сам себе, - что  предпочитает  наслажденья
человеческого   и   материального   существованья   бесплодным   мечтаньям
идеального мира, в который мы и так рано или поздно попадем. Разве на этой
земле  не  находим  мы  довольно  разнообразных  чувств  и  восхитительных
впечатлений, чтобы наслаждаться ими во время короткого пребывания здесь?"
   Такого рода размышления занимали меня некоторое время, потом, видя, что
все пошли в пещеру завтракать, я тоже направил свои стопы в ту сторону. Мы
поели, как едят люди, дышащие горным воздухом, и, утолив голод,  попросили
старого цыгана продолжать свое повествование, что тот и сделал.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ЦЫГАНСКОГО ВОЖАКА</b>

   Я вам говорил, что мы прибыли на второй ночлег наш по дороге из Мадрида
в Бургос и встретили там девушку, влюбленную в юношу, одетого  погонщиком,
сына Марии де Торрес. Последняя рассказала нам, что  граф  Ровельяс  лежал
почти что  мертвый  на  другом  конце  арены,  а  молодой  незнакомец,  на
противоположном  конце,  смертельным  ударом  сразил  быка,  готовившегося
добить свою жертву.
   Что было дальше, об этом вам расскажет сама Мария де Торрес.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ МАРИИ ДЕ ТОРРЕС</b>

   Как только сраженный бык упал, обливаясь кровью, слуги графа кинулись к
хозяину на  помощь.  Раненый  не  подавал  никаких  признаков  жизни;  его
положили на носилки и  отнесли  домой.  Зрелище  было  прекращено,  и  все
разошлись по домам.
   В тот же вечер мы узнали, что Ровельяс вне опасности.  На  другой  день
муж мой послал узнать о его здоровье. Посланец долго  не  возвращался,  но
наконец принес нам письмо следующего содержания:

   "Сеньор полковник!
   Прочитав настоящее письмо,  ваша  милость  убедится,  что  Вседержителю
угодно было оставить мне остатки сил.  Однако  невыносимые  боли  в  груди
заставляют меня сомневаться  в  полном  излечении.  Ты,  конечно,  знаешь,
сеньор дон Энрике, что Провидение одарило меня многими благами мира  сего.
Определенную часть их я предназначаю  незнакомцу,  поставившему  под  удар
свое собственное существование, чтобы сохранить мое. Из остальной же части
этих благ я не могу сделать лучшего употребления, как сложить ее  к  ногам
несравненной Эльвиры де Норунья. Благоволи, сеньор, передать ей  выражение
моих правдивых и искренних чувств, которые она пробудила в  том,  который,
быть может, скоро станет горсткой пепла и  праха,  но  которому  небо  еще
позволяет подписываться, как
   граф Ровельяс, маркиз де Вера Лонса-и-Крус Велада,
   потомственный командор Талья Верде-и-Рио Флор,
   владелец Толаскес-и-Рига-Фуэра-и-Мендес-и-Лонсас,
   и прочая, и прочая, и прочая".

   Тебя удивляет, сеньора, что я запомнила столько титулов, но мы в  шутку
дразнили ими сестру, так что в конце концов выучили наизусть.
   Как только муж мой получил это письмо, он сейчас же прочел  его  нам  и
спросил мою сестру, что отвечать. Эльвира сказала, что во всем  полагается
на мнение моего мужа, но прибавила, что добродетели графа поражают  ее  не
так, как самолюбие, которое сквозит во всех его словах и поступках.
   Мой муж прекрасно понял истинное значение этих слов  и  ответил  графу,
что  Эльвира  еще  слишком  молода,  чтобы   оценить   его   чувства,   но
присоединяется к молитвам о его выздоровлении. Тем не менее граф не увидел
в таком ответе отказа, а напротив - стал всюду говорить о  своей  женитьбе
на Эльвире как о деле вполне решенном; а мы между тем уехали в Вильяку.
   Дом наш, стоявший  на  самой  окраине  города,  будто  в  деревне,  был
расположен в очаровательной местности. Внутреннее устройство  не  уступало
видам  из  окон.  Напротив  нашего  обиталища  была  деревенская   хижина,
украшенная с отменным  вкусом:  крыльцо  все  в  цветах,  окна  высокие  и
светлые,  рядом  небольшой  птичник,  -  словом,  все   было   аккуратное,
новенькое. Нам сказали, что домик этот  купил  один  Лабрадор  из  Мурсии.
Хлебопашцы, которых в нашей провинции называют лабрадорами, принадлежат  к
среднему сословию между мелким дворянством и крестьянами.
   Был уже поздний вечер, когда мы приехали в Вильяку. Мы начали с осмотра
дома - от чердака до подвала, после чего велели поставить  кресла  снаружи
перед дверью и стали пить шоколад. Муж мой шутил с Эльвирой -  на  тему  о
бедности жилища, в котором придется жить будущей графине Ровельяс.  Сестра
принимала его шутки довольно весело. Вскоре мы  увидели  возвращающийся  с
поля плуг, запряженный четырьмя могучими волами. Их погонял дюжий  парень,
а позади шел молодой человек под руку с девушкой  приблизительно  того  же
возраста. Молодой Лабрадор отличался  благородной  осанкой,  и,  когда  он
приблизился к нам, мы с Эльвирой узнали в нем спасителя Ровельяса. Муж мой
не обратил на него внимания, но сестра кинула на меня  взгляд,  который  я
прекрасно поняла. Юноша поклонился нам издали, видимо  не  желая  заводить
знакомство,  и  вошел  к  себе  в  дом.  Подруга  его  внимательно  к  нам
присматривалась.
   - Красивая парочка, правда? - сказала донья Мануэла, наша ключница.
   - Как это - красивая парочка? - воскликнула Эльвира. - Разве это -  муж
и жена?
   - Конечно, - возразила Мануэла, - и ежели говорить по правде,  то  союз
этот заключен против воли родителей. Брак увозом. Тут все об  этом  знают;
сразу заметили, что это не крестьяне.
   Муж мой спросил Эльвиру, почему она так взволнована, и прибавил:
   - Можно подумать, что это наш таинственный певец.
   В эту  минуту  в  доме  напротив  послышались  звуки  гитары  и  голос,
подтвердивший подозрения моего мужа.
   - Странное дело, - заметил  он.  -  Но  так  как  этот  человек  женат,
очевидно, серенады его предназначались для кого-нибудь из наших соседок.
   - А я, - возразила Эльвира, - была уверена, что они были  предназначены
мне.
   Мы посмеялись над ее простодушием  и  перестали  об  этом  говорить.  В
течение  шести  недель,  проведенных  в  Вильяке,  окна  домика   напротив
оставались все время закрытыми, и  мы  больше  не  видели  наших  соседей.
Кажется даже, что они покинули городок раньше нас.
   К концу этого срока мы узнали, что Ровельяс чувствует себя лучше, и бой
быков должен возобновиться, но без личного участия графа.
   Мы вернулись в Сеговию, где сразу окунулись в  самую  гущу  празднеств,
пиров, зрелищ и балов. Ухаживанья  графа  взволновали  сердце  Эльвиры,  и
свадьбу справили с невиданной пышностью.
   Через три недели после венчанья граф узнал, что его изгнанье окончено и
он может явиться ко двору. Он с  радостью  заговорил  о  представлении  ко
двору и моей сестры. Но он хотел,  перед  тем  как  выезжать  из  Сеговии,
узнать фамилию своего избавителя и поэтому велел объявить, что кто сообщит
ему адрес незнакомого торреро, тот  получит  в  награду  сто  золотых,  по
восемь пистолей каждый. На другой день пришло такое письмо:

   "Сеньор граф!
   Ты  задаешь  себе  напрасный  труд.  Оставь  попытки  узнать  человека,
спасшего тебе жизнь, и удовольствуйся уверенностью, что ты навеки  погубил
его".

   Ровельяс показал письмо моему  мужу  и  заявил  высокомерно,  что  оно,
несомненно, от какого-нибудь соперника, что он не знал о  существовании  у
Эльвиры романов в прошлом, а зная это, никогда бы на ней не  женился.  Мой
муж попросил графа быть осторожней в выражениях и с  этих  пор  решительно
порвал с ним.
   Об отъезде ко двору больше  не  было  речи.  Ровельяс  стал  сумрачный,
раздраженный. Все его самолюбие превратилось в ревность, а  ревность  -  в
затаенное ожесточение. Муж сообщил мне содержание  анонимного  письма;  мы
пришли к выводу, что крестьянин в Вильяке  был  переодетый  поклонник.  Мы
распорядились собрать более точные сведения, но незнакомец  исчез,  продав
свой домик. Эльвира ждала ребенка, и мы скрыли от нее перемену в  чувствах
мужа к ней. Она ее хорошо  заметила,  но  не  знала,  чему  это  внезапное
охлаждение приписать. Граф уведомил ее, что, не желая нарушать  ее  покой,
решил переселиться в другое помещение. Он видел Эльвиру только в обеденные
часы, разговор шел туго и почти всегда с оттенком насмешки.
   Когда приблизилось время родов, Ровельяс выдумал, будто какие-то важные
дела требуют его присутствия  в  Кадисе,  а  через  неделю  к  нам  явился
официальный посланец, вручивший Эльвире письмо, с  просьбой  прочесть  его
при свидетелях. Мы собрались и услышали следующее:

   "Сеньора!
   Я узнал о твоих отношениях с доном  Санчо  де  Пенья  Сомбра.  Я  давно
догадывался об измене, но его пребывание в  Вильяке  окончательно  убедило
меня в твоей подлости,  которую  неловко  прикрывала  сестра  дона  Санчо,
выдававшая себя  за  его  жену.  Богатства  мои,  несомненно,  давали  мне
преимущество; но ты не  разделишь  их  со  мной,  так  как  мы  больше  не
увидимся. Несмотря на это, я  обеспечу  тебя,  хотя  не  признаю  ребенка,
которого ты носишь в своем лоне".

   Эльвира не дождалась конца письма и при  первых  же  словах  упала  без
чувств. Мой  муж  в  тот  же  вечер  поехал,  чтобы  отомстить  за  обиду,
нанесенную сестре. Но Ровельяс только  что  сел  на  корабль  и  отплыл  в
Америку. Муж взошел на другой  корабль,  но  страшная  буря  поглотила  их
обоих. Эльвира родила девочку, которую ты видишь теперь со мной,  и  через
два дня умерла. Как я осталась в живых, не понимаю, но  думаю,  что  самая
безмерность страдания дала мне силы перенести его.
   Девочка при крещении получила  имя  Эльвира.  Она  напоминала  мне  мою
сестру, а так как, кроме меня, у нее не было никого  на  свете,  я  решила
посвятить  ей  свою  жизнь.  Принялась  хлопотать  о  закреплении  за  ней
отцовского наследства. Мне сообщили, что надо  обратиться  в  мексиканский
суд. Я написала в Америку. Меня известили,  что  все  наследство  поделено
между двадцатью дальними родственниками и что, как всем  хорошо  известно,
Ровельяс не признал ребенка моей сестры. Всего моего дохода не хватило  бы
на оплату двадцати исковых заявлений. Я ограничилась тем, что  получила  в
Сеговии удостоверение о рождении и звании Эльвиры, продала  наш  городской
дом и переехала в Вильяку со своим почти трехлетним  Лонсето  и  Эльвирой,
которой было столько же месяцев. Самым большим  моим  огорчением  был  вид
домика, в котором  жил  когда-то  проклятый  незнакомец,  пылавший  тайной
страстью к моей сестре. Но  в  конце  концов  я  привыкла,  и  дети  стали
единственным моим утешеньем.
   Прошел почти год с моего  переезда  в  Вильяку,  как  вдруг  однажды  я
получила из Америки письмо такого содержанья:

   "Сеньора!
   Это письмо  посылает  тебе  несчастный,  почтительная  любовь  которого
оказалась причиной несчастий  твоей  семьи.  Мое  уваженье  к  незабвенной
Эльвире было, быть может, даже сильней любви, которую я почувствовал к ней
с первого взгляда. Я ведь дерзал  давать  волю  своему  голосу  и  гитаре,
только когда улица была уже пуста и не было свидетелей моей смелости.
   Когда граф Ровельяс объявил  себя  невольником  чар,  сковавших  и  мою
свободу, я почел нужным затаить в себе  малейшие  искры  пламени,  которое
могло  стать  губительным  для  твоей  сестры.  Однако,  узнав,   что   вы
вознамерились провести некоторое время в Вильяке, я  отважился  приобрести
там маленький домик и, спрятавшись за жалюзи, время от времени смотрел  на
ту, с которой не смел заговорить, а тем более открыть ей свои чувства.  Со
мной была сестра, которую мы выдавали за мою жену, чтоб  устранить  всякую
возможность подозрений, что я переодетый поклонник.
   Опасная болезнь  матери  потребовала  нашего  присутствия,  а  когда  я
вернулся, Эльвира уже стала графиней Ровельяс. Я оплакал потерю счастья, о
котором, однако, никогда не осмеливался мечтать,  и  уехал,  чтобы  скрыть
свое горе в дебрях другого полушария. Там дошла до меня весть о  низостях,
которых я был невольной причиной, и о преступлении, в котором обвинили мою
любовь, полную почтительности и благоговенья.
   Торжественно заявляю, что граф Ровельяс гнусно лгал,  утверждая,  будто
мое преклонение перед несравненной Эльвирой могло быть причиной  появления
на свет ее ребенка.
   Торжественно заявляю, что это ложь, и клянусь верой  и  спасением  души
своей  никогда  ни  на  ком  другом  не  жениться,  кроме  как  на  дочери
божественной Эльвиры. Это будет хорошим доказательством, что она - не  моя
дочь.  В  подтверждение  этого  призываю  в  свидетели  Пречистую  Деву  и
драгоценную кровь Ее Сына, который да не оставит меня в мой последний час.
   Дон Санчо де Пенья Сомбра.
   P.S. Я дал заверить  это  письмо  коррехидору  Акапулько;  будь  добра,
сеньора, сделать то же самое в трибунале в Сеговии".

   Кончив читать это письмо, я вскочила с места, проклиная  дона  Санчо  и
его почтительную любовь.
   - Ах, негодяй, - сказала я, - чудище, дьявол,  Люцифер!  Лучше  б  бык,
которого ты убил у нас на глазах, выворотил тебе  все  внутренности!  Твое
проклятое преклонение привело к смерти моего мужа и сестры. Ты лишил этого
бедного ребенка состояния, обрек  меня  на  слезы  и  бедность,  а  теперь
приходишь и требуешь себе в жены десятимесячного младенца... Разрази  тебя
небо... поглоти преисподняя.
   Изливши все, что у меня было на сердце, я поехала в  Сеговию  и  велела
заверить письмо дона Санчо. Здесь я обнаружила, что денежные дела наши  из
рук вон плохи. Уплату за проданный дом удержали в счет  ежегодной  пенсии,
выплачиваемой нами мальтийским кавалерам, а пособие, которое получал  муж,
мне выдавать прекратили. Я окончательно рассчиталась с пятью кавалерами  и
шестью монахинями, так что в моем владении остался только дом в Вильяке  с
угодьями. Тем дороже стал для меня  этот  приют,  и  я  вернулась  туда  с
большим удовольствием, чем когда-либо.
   Детей я застала здоровыми и веселыми.  Я  оставила  при  себе  женщину,
ходившую за ними, а сверх того один слуга да один  батрак  составили  весь
мой штат. Так я жила не богато и не бедно.  Мое  происхождение  и  прежняя
должность мужа придавали мне вес в городке,  и  каждый  старался  услужить
мне, чем только мог. Так прошло шесть лет - если  б  только  я  никогда  в
жизни не ведала более несчастных!
   Как-то раз ко мне пришел  алькальд  нашего  городка.  Ему  было  хорошо
известно о том своеобразном предложении, которое  сделал  нам  дон  Санчо.
Держа в руке номер мадридской газеты, он сказал:
   - Позволь мне, сеньора, поздравить тебя с прекрасной партией, ожидающей
твою племянницу. Прочти вот это сообщение:
   "Дон Санчо де Пенья Сомбра, оказавший королю важные услуги,  во-первых,
приобретеньем двух богатых залежами  серебра  провинций  на  севере  Новой
Мексики, а во-вторых, умелыми действиями по усмирению восстания  в  Куско,
возведен  в  сан  испанского  гранда  с  титулом  графа  де  Пенья  Велес.
Одновременно   его   королевское   величество   изволили   назначить   его
генерал-губернатором Филиппинских островов".
   - Благодарение небу, - ответила я алькальду. - У Эльвиры будет если  не
муж, то хоть опекун. Только б ему благополучно  возвратиться  с  островов,
стать вице-королем Мексики и помочь нам вернуть наше имущество.
   Через четыре года желания мои исполнились. Граф де Пенья Велес  получил
должность вице-короля, и тогда я  написала  ему  письмо,  ходатайствуя  за
племянницу. Он ответил, что я к нему жестоко  несправедлива,  если  думаю,
будто он может забыть о дочери божественной Эльвиры, и что он не только не
повинен в подобной забывчивости, но, наоборот, уже предпринял  необходимые
шаги в мексиканском трибунале; процесс продлится долго,  но  он  не  может
повлиять в сторону ускорения, так как хочет жениться на моей племяннице, и
ему нельзя в  своих  собственных  интересах  нарушать  заведенные  в  суде
порядки. Я увидела, что дон Санчо не отказался от своего намеренья.
   Вскоре после этого банкир из Кадиса  прислал  мне  тысячу  золотых,  по
восемь пистолей  каждый,  отказываясь  сообщить,  от  кого  эта  сумма.  Я
догадалась, что это - любезность вице-короля, но из деликатности не хотела
принимать, ни даже трогать эти деньги и попросила банкира поместить  их  в
банке Асьенто.
   Я старалась хранить все эти события в строжайшей тайне, но так как  нет
такой вещи, которой люди не  обнаружили  бы,  в  Вильяке  узнали  о  видах
вице-короля на мою племянницу,  и  с  тех  пор  ее  не  звали  иначе,  как
"маленькая вице-королева". Эльвире  было  тогда  одиннадцать  лет;  другой
девочке подобные мечты совсем вскружили бы голову, но ее  сердце  и  мысли
были чужды всякого легкомыслия. На беду, я слишком  поздно  заметила,  что
она с детских лет научилась произносить  слова  любви,  а  предметом  этих
преждевременных чувств был ее маленький  двоюродный  брат  Лонсето.  Часто
думала я о том, что надо бы их разлучить, но не знала, что делать  с  моим
сыном. Я выговаривала племяннице, но добилась только того, что  она  стала
передо мной скрытничать.
   Ты знаешь, сеньора, что в провинции все  развлечения  состоят  в  одном
только чтении романов  или  повестей  да  в  мелодекламации  романсов  под
аккомпанемент гитары. У нас в Вильяке было  томов  двадцать  этой  изящной
литературы, и мы одалживали их друг другу. Я запретила Эльвире брать какую
бы то ни было из этих книг в руки, но прежде чем я подумала о запрете, она
уже знала их наизусть.
   Удивительно, что мой маленький Лонсето имел  тоже  романтический  склад
души. Оба прекрасно друг друга понимали и таились от  меня,  что  им  было
совсем нетрудно, так как в этих делах матери и тетки, как известно,  столь
же близоруки, как и мужья. Однако я проникла в их тайну и хотела поместить
Эльвиру в монастырь, но у меня не хватило на это денег. Так-или  иначе,  я
не сделала  того,  что  должна  была  сделать,  и  девочка  не  только  не
обрадовалась  ожидающему  ее  титулу  вице-королевы,  но  вообразила  себя
несчастной любовницей, жертвой злой судьбы, обреченной на  страдания.  Она
поделилась этими замечательными мыслями с двоюродным братом, и оба  решили
защищать свои святые права на любовь от  жестокого  приговора  провиденья.
Это длилось три года - и в такой тайне, что я ни о чем не подозревала.
   Однажды я застала их в  нашем  птичнике,  в  самых  трагических  позах.
Эльвира лежала на клетке для цыплят, держа  в  руках  платок  и  заливаясь
слезами; Лонсето, стоя около  нее  на  коленях,  тоже  плакал  навзрыд.  Я
спросила, что они тут делают.  Они  ответили,  что  разыгрывают  сцену  из
романа "Фуэн де Росас и  Линда  Мора"  [Linda  mora  (исп.)  -  прекрасная
мавританка].
   Тут я все поняла,  увидев,  что  под  всей  этой  комедией  бьет  пламя
настоящей любви. Я сделала вид, будто ничего не замечаю, а сама  поспешила
к нашему приходскому священнику, чтоб  посоветоваться  с  ним,  как  быть.
Священник, на минуту задумавшись, сказал,  что  напишет  одному  из  своих
друзей, духовной особе, который сможет взять Лонсето к себе, а пока  велел
мне заказать молебен Пречистой Деве и хорошенько запирать дверь в  спальню
Эльвиры.
   Я поблагодарила его за совет, стала заказывать молебны Пречистой Деве и
запирать дверь в спальню Эльвиры, но, к несчастью, не  подумала  об  окне.
Однажды ночью я услыхала шорох в комнате племянницы. Я неожиданно отворила
дверь и увидела ее лежащей в постели с Лонсето. Оба вскочили с  постели  в
одних рубашках и, упав в ноги, сказали, что поженились.
   - Кто же вас венчал? - воскликнула я. - Какой священник  позволил  себе
такую подлость?
   - Прости, сеньора, - важно ответил Лонсето, - никакой священник в  этом
деле не участвовал. Мы  обвенчались  под  большим  каштаном.  Бог  природы
принял наши клятвы, румяная заря нас благословила. Свидетелями нашими были
пташки, распевающие от радости при виде нашего счастья. Так восхитительная
Линда Моро стала женой храброго Фуэна де Росас... Да, все это напечатано.
   - Ах, несчастные дети! - воскликнула я. - Вы не соединены святым союзом
и никогда не будете соединены им. Разве  ты  не  знаешь,  бездельник,  что
Эльвира - твоя двоюродная сестра?
   Я была в таком отчаянье, что даже  не  имела  сил  бранить  их.  Велела
Лонсето выйти из комнаты, а сама бросилась на постель Эльвиры и облила  ее
горькими слезами.


   Произнеся последние слова, старый цыган вспомнил,  что  должен  уладить
одно важное дело, и попросил  разрешенья  покинуть  нас.  Когда  он  ушел,
Ревекка сказала мне:
   - Эти дети очень меня интересуют. Любовь показалась мне  восхитительной
в  облике  мулата  Танзаи  и  Зулейки,  но,  наверно,  была  еще   гораздо
прелестней, одушевляя прекрасного Лонсето и  очаровательную  Эльвиру.  Это
было изваяние Амура и Психеи.
   - Удачное сравнение, - ответил я. - Ручаюсь,  что  ты  скоро  добьешься
таких же успехов в науке, которую воспел Овидий, как в своих  занятиях  по
книгам Еноха и "Атласу".
   - Думаю, - заметила Ревекка,  -  что  наука,  о  которой  ты  говоришь,
гораздо опасней тех, которыми я до сих пор занималась, и что в любви,  как
и в каббале, есть своя колдовская сторона.
   - Что касается каббалы, - сказал Бен-Мамун, - то могу вам сообщить, что
этой ночью Вечный Жид перешел через горы Армении и быстро  приближается  к
нам.
   Вся эта магия до того мне надоела, что я не слушал, когда о ней заходил
разговор. Поэтому я отправился на охоту. И вернулся только к ужину. Старый
цыган куда-то ушел, и я сел за стол с его дочерьми. Каббалист и его сестра
совсем не показывались. Это уединение с двумя молодыми  девушками  немного
смущало меня. Однако мне казалось, что это  не  они,  а  мои  родственницы
оказывали  мне  честь  своими  посещениями  в  шатре,  но  кем  были   эти
родственницы - дьяволами или обыкновенными женщинами, в этом  я  никак  не
мог дать себе отчета.



        ДЕНЬ СЕМНАДЦАТЫЙ

   Заметив, что все собираются в пещере, я тоже пошел  туда.  Позавтракали
наскоро, и Ревекка первая спросила  старого  цыгана,  что  было  дальше  с
Марией де Торрес. Пандесовна не заставил себя долго просить и начал так.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ МАРИИ ДЕ ТОРРЕС</b>

   Выплакавшись вдоволь в постели Эльвиры, я пошла к себе. Печаль моя была
бы, конечно, менее мучительна, если б я могла с кем-нибудь посоветоваться,
но я не хотела никому рассказывать о позоре  моих  детей  и  поэтому  одна
умирала от скорби, считая себя единственной причиной всего. В течение двух
дней я не могла сдержать слез;  на  третий  день  я  увидела,  что  к  нам
приближается  множество  лошадей  и  мулов;  мне  доложили  о  коррехидоре
Сеговии. Этот чиновник после первого приветствия  сообщил  мне,  что  граф
Пенья де Велес, испанский гранд и вице-король Мексики, за  несколько  дней
перед тем прибывший в Европу, прислал ему  письмо  для  срочного  врученья
мне; но уважение, которое коррехидор имел  к  этому  сановнику,  послужило
причиной  того,  что  он  решил  привезти  мне   это   письмо   лично.   Я
поблагодарила, как полагается, и вскрыла письмо такого содержания:

   "Сеньора!
   Нынче исполняется ровно тринадцать лет без двух  месяцев,  как  я  имел
честь засвидетельствовать Вам, что у меня никогда не  будет  другой  жены,
кроме Эльвиры Ровельяс, появившейся на свет за восемь месяцев до написания
в Америке того письма. Уважение, которое я испытывал тогда к  этой  особе,
возросло вместе с ее  очарованием.  У  меня  было  намеренье  поспешить  в
Вильяку и кинуться к ее ногам,  но  высочайшие  приказы  Его  королевского
величества  дона  Карла  II  заставили  меня  остановиться  на  расстоянии
пятидесяти миль от Мадрида. И теперь мне  остается  только  с  нетерпеньем
ждать вашего прибытия по дороге, ведущей из Сеговии в Бискайю.
   Ваш покорный слуга
   дон Санчо граф де Пенья Белес".

   Несмотря на всю свою скорбь, я не могла удержаться от улыбки, читая это
почтительное письмо вице-короля. Вместе с письмом  коррехидор  вручил  мне
кошелек, где находилась сумма, накопившаяся за эти годы в  банке  Асьенто.
Потом он откланялся, пошел к алькальду обедать и вскоре уехал  в  Сеговию.
Что касается меня, я целый час стояла неподвижно, как статуя, с письмом  в
одной руке и кошельком в другой. Я еще не  пришла  в  себя  от  удивления,
когда вошел алькальд и сообщил мне, что он проводил коррехидора до границы
владений Вильяки и находится  в  моем  распоряжении,  чтобы  заказать  мне
мулов, погонщиков, проводников, седла, провизию, - одним словом, все,  что
нужно для дороги.
   Я предоставила алькальду заняться  этими  хлопотами,  и  благодаря  его
рвению на другой день мы пустились в путь. Переночевали в Вильяверде и вот
прибыли сюда. Завтра приедем в Вильяреаль, где застанем  вице-короля,  как
всегда, полного уважения и почтительности. А что я скажу ему,  несчастная?
Что скажет он сам, видя слезы бедной девушки? Я решила не оставлять  моего
сына дома  -  из  боязни  возбудить  подозренья  алькальда  и  приходского
священника и, кроме того, не в силах противостоять  горячим  просьбам  его
самого ехать с нами. Переодела его  погонщиком  -  и  одному  только  богу
известно, что из всего этого получится. Трепещу и в  то  же  время  желаю,
чтобы  все  вышло  наружу.  Во  всяком  случае,  мне   необходимо   видеть
вице-короля, необходимо  узнать,  что  он  решил  относительно  наследства
Эльвиры. Если моя племянница недостойна быть его женой, я хочу,  чтобы  ей
удалось пробудить в нем участие и добиться его покровительства. Но с каким
лицом я, в  моем  возрасте,  осмелюсь  оправдываться  перед  ним  в  своей
оплошности? Право, не будь  я  христианкой,  я  предпочла  бы  смерть  той
минуте, которая меня ожидает.
   На этом  почтенная  Мария  де  Торрес  кончила  свое  повествование  и,
одолеваемая  страданием,  залилась  слезами.  Тетя  моя  вынула  платок  и
заплакала; я тоже заплакал. Эльвира так рыдала, что пришлось ее раздеть  и
отнести в постель. Кончилось тем, что все мы пошли спать.
   Я сразу заснул. Как только стало  светать,  я  почувствовал,  что  меня
тянут за руку. Я проснулся и хотел было закричать.
   - Тихо, не подымай шума, - поспешно сказал мне кто-то. - Я Лонсето.  Мы
с Эльвирой нашли средство, которое хоть на несколько дней избавит  нас  от
неприятностей. Вот платье моей  двоюродной  сестры,  надень  его,  а  свою
одежду отдай ей. Моя мать - такая добрая, что простит нам. Что же касается
погонщиков и слуг, сопровождающих нас от Вильяки, то  они  не  смогут  нас
выдать, так как они вернулись домой: вице-король вместо них прислал новых.
Служанка Эльвиры посвящена в наш замысел, так что переодевайся  как  можно
скорей и ложись в постель Эльвиры, а она ляжет в твою.
   Не находя, что возразить против затеи Лонсето, я стал переодеваться  со
всей возможной поспешностью. Мне было тогда двенадцать лет, я был довольно
высок  для  своего  возраста,  и  платье  четырнадцатилетней   кастильянки
оказалось мне как раз впору. Тем более что в  Кастилии  женщины  не  такие
высокие, как андалузки.
   Надевши платье, я пошел, лег в постель Эльвиры и вскоре услышал, как ее
тете сообщили, что дворецкий вице-короля ждет ее в кухне, которая  служила
общей комнатой. Тотчас позвали Эльвиру, я встал и пошел вместо нее.  Тетка
ее, воздев руки к небу, упала в кресло; но дворецкий, совершенно  не  видя
этого, встал на одно  колено,  уверил  меня  в  глубоком  уважении  своего
господина и вручил мне шкатулку с драгоценностями. Я принял ее  с  большой
благодарностью и велел ему  встать.  Тогда  вошли  придворные  и  свитские
вице-короля, стали приветствовать меня, троекратно восклицая:
   - Viva la nuestra vireyna! [Да здравствует наша вице-королева! (исп.)]
   На эти крики вбежала моя тетка вместе с Эльвирой, одетой мальчиком; уже
на пороге она сделала Марии де Торрес знаки, говорившие о том, что  ничего
не поделаешь, надо покориться естественному развитию событий.
   Дворецкий спросил меня, кто эта дама. Я ответил, что это моя мадридская
знакомая, направляющаяся в Бургос,  чтобы  устроить  своего  племянника  в
коллегию театинцев.  Тогда  дворецкий  попросил  ее  соблаговолить  занять
носилки вице-короля. Моя тетка пожелала отдельные носилки для  племянника,
который, как она сказала, очень слаб и измучен долгой  дорогой.  Дворецкий
сделал соответствующие распоряжения, после чего подал  мне  руку  в  белой
перчатке и подсадил меня в носилки. Я открыл процессию, и  вслед  за  мной
весь караван тронулся с места.
   Так неожиданно я стал будущей вице-королевой; в руках у меня был  ларец
с бриллиантами, а мои золоченые носилки несли два  белых  мула,  по  бокам
которых галопировали двое  конюших.  В  этом  необычном  для  юноши  моего
возраста положении я впервые задумался над браком - особого  вида  союзом,
природы которого я еще хорошенько не понимал. Я был, однако,  уверен,  что
вице-король не женится на мне, и мне не  оставалось  ничего  другого,  как
продлить его заблужденье  и  дать  моему  другу  Лонсето  время  придумать
средство, которое раз навсегда вывело бы его из затруднения. Я считал, что
оказать услугу приятелю при всех условиях - благородный поступок.
   Одним словом, я решил по возможности изображать из себя молодую девушку
и, чтоб втянуться в это, сел поглубже в носилки и стал улыбаться,  опуская
глаза и строя разные женские ужимки. Вспомнил и  о  том,  что  нельзя  при
ходьбе слишком широко шагать и вообще делать чересчур резкие движения.
   Пока я обо всем этом размышлял, вдруг густое облако пыли  возвестило  о
приближении вице-короля. Дворецкий  пригласил  меня  выйти  из  носилок  и
опереться на его руку. Вице-король спрыгнул с коня, встал на одно колено и
промолвил:
   - Благоволи, сеньора,  принять  признанье  в  любви,  которая  возникла
одновременно с твоим рожденьем и кончится с моей смертью.
   Потом поцеловал мне  руку  и,  не  дожидаясь  ответа,  посадил  меня  в
носилки, а сам опять сел на коня, и мы двинулись дальше.
   Пока он, не обращая на меня  особенного  внимания,  скакал  возле  моей
дверцы, у меня было время как следует его рассмотреть. Это был уже не  тот
юноша, которого Мария де Торрес находила таким прекрасным, когда он убивал
быка или возвращался с плугом в Вильяку.  Вице-король  еще  мог  считаться
красивым мужчиной, но  лицо  его,  обожженное  тропическим  солнцем,  было
скорей черное, чем белое.
   Нависшие брови придавали ему такое страшное выражение, что  даже  когда
он хотел его смягчить, в чертах помимо воли сохранялось что-то угрожающее.
В разговорах с мужчинами его голос гремел, с  женщинами  становился  таким
пискливым, что я не мог удержаться от смеха. Когда он  обращался  к  своим
приближенным, казалось, что он подает команду целому  войску,  а  со  мной
говорил так, словно ждал от меня приказа кинуться в битву.
   Чем дольше я наблюдал вице-короля, тем сильней становилась моя тревога.
Я предвидел, что как только он обнаружит мой пол, так сейчас  же  прикажет
высечь меня без милосердия, и боялся этой минуты как  огня.  Мне  не  надо
было притворяться робким, так как я от страха  не  смел  ни  на  мгновенье
поднять глаза.
   Приехали в Вальядолид. Дворецкий подал  мне  руку  и  проводил  меня  в
предназначенные мне покои. Обе тетки пошли за мной;  Эльвира  тоже  хотела
войти, но ее прогнали, как уличного мальчишку. Что же касается Лонсето, то
он отправился вместе со слугами на конюшню.
   Оставшись наедине с тетками, я упал им в ноги, умоляя  не  выдать  меня
как-нибудь и объясняя,  какие  суровые  кары  может  навлечь  на  меня  их
болтливость. Мысль о том, что меня могут выпороть,  привела  мою  тетку  в
отчаянье, и она  присоединила  свои  просьбы  к  моим,  но  во  всех  этих
настояниях не было никакой нужды. Мария де Торрес,  испуганная  не  меньше
меня, только о том и думала, как бы предотвратить последствия содеянного.
   Позвали к обеду. Вице-король ждал меня у входа в столовую, проводил  на
место и, сев по правую руку от меня, сказал:
   -  Сеньорита,  до  сих  пор   инкогнито   мое   лишь   прикрывает   мой
вице-королевский сан, а не отменяет его. Прости, что я  осмеливаюсь  сесть
справа от тебя; но точно так же поступает и милостивый монарх, которого  я
имею честь представлять, по отношению к светлейшей королеве.
   Потом дворецкий рассадил всех остальных по их значению, оставив первое"
место для сеньоры де Торрес.
   Долго все ели в молчании, пока вице-король не прервал его,  обратившись
к сеньоре де Торрес с такими словами:
   - С огорченьем вижу, что в  письме,  которое  сеньора  прислала  мне  в
Америку, она выразила  сомненье  в  моей  готовности  исполнить  обещанья,
данные тебе около тринадцати лет тому назад.
   - В самом деле, сиятельный сеньор, - ответила тетка Эльвиры, - если б я
надеялась на столь верное исполнение обещаний, то постаралась бы, чтоб моя
племянница стала более достойной вашего высочества...
   - Сразу видно, - заметил вице-король, - что сеньора из Европы: в  Новом
Свете всем прекрасно известно, что я не люблю шуток.
   После этого разговор замер, никто  не  поднимал  голоса.  По  окончании
обеда вице-король проводил меня до моих покоев. Обе  тетки  пошли  узнать,
что с Эльвирой, которой накрыли за столом дворецкого, я же  остался  с  ее
служанкой, которая с тех пор состояла при мне. Она знала, что я - мужчина,
но прислуживала мне усердно, хотя тоже безумно боялась короля.  Мы  вдвоем
придавали друг другу бодрости, и у нас бывали веселые минуты.
   Вскоре тетки вернулись, и так как вице-король уведомил, что целый  день
не увидит меня, то привели тайком Эльвиру и  Лонсето.  Тут  веселье  стало
общим, мы смеялись от всего сердца, - так что даже тетки,  радуясь  минуте
роздыха, вынуждены были разделить нашу радость.
   Уже поздно вечером мы  услышали  звон  гитары  и  увидели  вице-короля,
окутанного плащом и прячущегося за соседним домом. В голосе его, хоть и не
юношеском, все же было очарование,  а  в  отношении  искусства  он  сделал
большие успехи, говорившие о том, что и в Америке вице-король не  забросил
занятий музыкой.
   Маленькая Эльвира, хорошо зная обычаи женской учтивости, сняла одну  из
моих перчаток и бросила ее на улицу. Вице-король поднял  ее,  поцеловал  и
спрятал за пазуху. Но не успел я дать вице-королю это доказательство моего
расположения, как мне показалось, будто на моем  счету  сразу  прибавилось
сто ударов розгой - как только он узнает, какая я Эльвира! Мысль  об  этом
так меня опечалила,  что  мне  захотелось  только  одного:  скорей  спать.
Эльвира и Лонсето простились со мной в слезах.
   - До завтра, - сказал я.
   - Может быть, - ответил Лонсето.
   Я лег в той комнате, где была  постель  моей  новой  тетки.  Раздеваясь
перед отходом ко сну, мы старались делать это как можно скромней.
   На другой день тетка моя Даланоса разбудила нас утром  сообщением,  что
Лонсето и Эльвира ночью бежали, и неизвестно, что с ними  теперь.  Новость
эта поразила как громом бедную Марию  де  Торрес.  Что  касается  меня,  я
подумал, что не могу сделать  ничего  лучшего,  как  стать  вице-королевой
Мексики - вместо Эльвиры.
   Посреди этого рассказа к вожаку табора пришел один из его доверенных  -
дать отчет о событиях дня. Цыган  встал  и  попросил  позволенья  отложить
дальнейшее повествование до завтра.
   Ревекка с раздражением заметила, что всегда кто-нибудь прерывает нас на
самом  интересном  месте;  потом  разговор  пошел  о  разных  безразличных
предметах. Каббалист сообщил, что до него дошли вести о Вечном  Жиде:  тот
уже миновал Балканский хребет и скоро будет в Испании.  Как  провели  весь
этот  день  остальные,  я  не  знаю,  -  перехожу  поэтому  к  следующему,
оказавшемуся гораздо более богатым событиями.



        ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ

   Проснувшись чуть свет, я вдруг решил посмотреть  на  страшную  виселицу
Лос-Эрманос в надежде опять найти там  какую-нибудь  жертву.  Прогулка  не
оказалась напрасной, так как я действительно нашел там человека,  лежащего
между двумя  висельниками.  Несчастный  казался  совсем  бесчувственным  и
похолодевшим, - однако, дотронувшись до его руки, я убедился, что жизнь  в
нем еще теплится. Я принес воды и побрызгал ему в лицо, но,  видя  что  он
нисколько не приходит в себя,  взвалил  его  себе  на  плечи  и  вынес  из
виселичной ограды. Он медленно очнулся, вперил  в  меня  безумный  взгляд,
потом вдруг вырвался и побежал в поле. Некоторое время  я  следил  за  ним
глазами, но, видя, что он кинулся в кусты и легко может заблудиться в этой
пустынной местности, счел своей обязанностью пуститься за ним  вдогонку  и
остановить его. Незнакомец обернулся и, видя, что его преследуют, прибавил
ходу; наконец он зашатался, упал и ранил себе голову. Я обтер ему  платком
рану,  потом  обвязал  ему  голову,  оторвав  лоскут  от  своей   рубашки.
Незнакомец ничего не говорил; тогда, ободренный его  покорностью,  я  взял
его под руку и отвел в табор. За все это время я не мог добиться  от  него
ни слова.
   В пещере все уже собрались к завтраку; для меня было  оставлено  место,
ради незнакомца потеснились, не спрашивая, ни кто он,  ни  откуда.  Таковы
обычаи  испанского  гостеприимства,  которых  никто  не  смеет   нарушать.
Незнакомец принялся пить шоколад с видом человека, безумно нуждающегося  в
подкреплении сил. Старый цыган спросил, не разбойники ли так его поранили.
   - Нет, - ответил я, - я нашел этого  сеньора  лежащим  в  обмороке  под
виселицей Лос-Эрманос. Очнувшись, он тотчас пустился бежать в поле; тогда,
боясь, как бы он не заблудился в зарослях, я за ним погнался и  уже  готов
был схватить его, как вдруг он упал. Быстрота, с которой  он  бежал,  была
причиной того, что он так себя покалечил.
   Тут незнакомец положил ложечку и, обращаясь ко мне, с  серьезным  видом
промолвил:
   - Сеньор неправильно выражается, - это, конечно, следствие привитых ему
в молодости ошибочных принципов.
   Нетрудно догадаться, какое впечатление произвела  на  меня  эта  фраза.
Однако я сдержался и возразил так:
   - Сеньор незнакомец, смею тебя  уверить,  что  мне  с  самых  юных  лет
привиты самые лучшие принципы, которые тем более  мне  необходимы,  что  я
имею честь быть капитаном валлонской гвардии.
   - Я имею в виду, - прервал незнакомец, -  принципы,  лежащие  в  основе
твоего суждения об ускоренном движении тел по наклонной плоскости. Если ты
хочешь обнаружить причины моего падения, ты должен  принять  во  внимание,
что виселица расположена на возвышенном месте, и мне  пришлось  бежать  по
наклонной плоскости. Следовательно, надо рассматривать  линию  моего  бега
как  гипотенузу   прямоугольного   треугольника,   один   катет   которого
горизонтален, а прямой угол  ограничен  этим  катетом  и  перпендикуляром,
опущенным из вершины треугольника, то есть из основания виселицы.
   Значит, ты  мог  бы  сказать,  что  мой  ускоренный  бег  по  наклонной
плоскости  так  относится  к  падению  вдоль   перпендикуляра,   как   сам
перпендикуляр - к гипотенузе.  Этот  ускоренный  бег,  определенный  таким
способом, и вызвал мое падение, а сама по себе быстрота тут  ни  при  чем.
Однако это нисколько не мешает мне уважать тебя  как  капитана  валлонской
гвардии.
   После этого незнакомец снова взялся  за  свою  чашку,  оставив  меня  в
недоумении, как мне отнестись к его доказательствам, потому что я не знал,
серьезно он говорит или только хотел надо мной подурачиться.
   Видя, что рассуждения незнакомца  так  на  меня  подействовали,  старый
цыган решил дать другое направление разговору и сказал:
   - Этот благородный путник, видимо, в совершенстве владеющий геометрией,
конечно, нуждается в  отдыхе,  так  что  не  надо  сейчас  заставлять  его
говорить, и, если общество согласно, я  заменю  его,  продолжив  вчерашнюю
историю.
   Ревекка ответила, что ничего не может быть приятнее, и он начал.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН</b>

   Когда нас вчера прервали, я  остановился  на  том,  как  тетя  Даланоса
прибежала  с  известием,  что  Лонсето  убежал  с   Эльвирой,   переодетой
мальчиком, и какой ужас обуял нас при этой  новости.  Тетя  Торрес,  сразу
потерявшая  сына  и  племянницу,  предалась  неистовому  отчаянью,  а   я,
брошенный Эльвирой, решил, что мне остается  только  стать  вице-королевой
либо принять кару, которой я боялся пуще смерти.
   Я как раз раздумывал над  своим  ужасным  положением,  когда  дворецкий
объявил, что все готово для продолжения путешествия,  и  подал  мне  руку,
чтобы свести  меня  с  лестницы.  Голова  моя  была  так  полна  мыслью  о
неизбежности для меня стать вице-королевой, что я, сам того  не  сознавая,
важно поднялся и оперся  на  руку  дворецкого  с  видом  скромным,  но  не
лишенным достоинства, так что бедные тетки, несмотря на все свое смятение,
улыбнулись.
   В этот день вице-король уже не скакал у моих носилок. Мы застали его  в
Торквемаде, у дверей постоялого двора. Милость, оказанная  мной  накануне,
придала ему смелости: он показал мне мою перчатку, спрятанную  у  него  на
груди, и, подняв руку, помог мне выйти из носилок. В ту же минуту он  взял
мою руку, легонько пожал  и  поцеловал  ее.  Мне  было  приятно,  что  сам
вице-король так со мной обращается, но  тут  же  пришли  на  мысль  розги,
которые наверняка последуют за всеми этими знаками глубокого преклонения.
   Нас оставили на четверть часа в комнатах, предназначенных  для  женщин,
после чего пригласили к столу. Мы уселись в том же порядке, как  накануне.
Первое блюдо было съедено в нерушимом молчанье, но, когда  подали  второе,
вице-король, обращаясь к тете Даланосе, сказал:
   - Я узнал о шутке, которую сыграл с вами ваш племянник, вместе  с  этим
бездельником, мальчишкой-погонщиком. Если бы это случилось в Мексике,  они
сразу были бы пойманы. Я приказал послать за ними погоню. Если мои люди их
задержат,  ваш  племянник  будет  торжественно  выпорот  на  дворе   отцов
театинцев, а мальчишку-погонщика отправят проветриваться на галеры.
   При слове "галеры" сеньора де Торрес  тут  же  лишилась  чувств,  а  я,
услышав о порке во дворце отцов театинцев, свалился с кресла.
   Вице-король с самой утонченной любезностью помог мне встать; я  немного
успокоился и с самым веселым видом, на какой только  был  способен  в  эту
минуту, дождался конца обеда.
   Когда убрали со стола, вице-король, вместо того чтобы проводить меня  в
мои покои, отвел нас троих под деревья напротив постоялого двора и, усадив
на скамью, сказал:
   -  Кажется,  дамы  немного   испугались   мнимой   суровости,   которая
чувствуется в моем образе мыслей и которую  я  приобрел,  выполняя  разные
обязанности. Но в действительности она чужда моему  сердцу:  я  думаю,  вы
знаете меня только  по  некоторым  поступкам,  не  догадываясь  ни  об  их
поводах, ни о последствиях; поэтому вам, наверно, будет  интересно  узнать
историю моей жизни. Надо мне вам ее  рассказать.  Узнав  меня  лучше,  вы,
конечно, избавитесь от тревоги, которая вами сейчас вдруг овладела.
   Тут вице-король молча  подождал,  что  мы  скажем.  Мы  проявили  живой
интерес к  подробностям  его  жизненного  пути.  Он  поблагодарил  нас  и,
обрадованный таким отношением с нашей стороны, начал.


   <b>ИСТОРИЯ ГРАФА ДЕ ПЕНЬЯ ВЕЛЕС</b>

   Я родился в прекрасной местности возле Гранады,  в  деревенском  домике
моего отца, на берегу очаровательного Хениля. Вы знаете, что для испанских
поэтов наша провинция служит местом действия всех  пастушеских  сцен.  Они
так  убедительно  втолковали  нам,  будто  самый  климат  наш  содействует
пробуждению любовных чувств, что немного найдется  гранадцев,  которые  не
провели бы своей молодости, а иногда и всей своей жизни  в  волокитстве  и
любовных похождениях.
   У нас молодой человек, впервые вступая в свет, начинает с  выбора  дамы
сердца;  если  она  принимает  его  поклонение,  он  объявляет   себя   ее
эмбебесидо, то есть одержимым ее прелестями. Женщина, приняв такую жертву,
заключает с ним молчаливый договор, в силу которого  ему  одному  доверяет
свой веер и перчатки. Затем - признает за ним право  первым  приносить  ей
стакан воды, которую эмбебесидо  подает,  встав  на  колени.  Кроме  того,
счастливый юноша имеет полномочие скакать возле дверцы ее кареты, подавать
ей святую воду в церкви и еще некоторые столь же важные привилегии.  Мужья
не испытывают ни малейшей ревности от такого рода отношений, да и в  самом
деле из-за чего тут ревновать, коли женщины ни одного из этих  поклонников
не принимают у себя дома, где они к тому же целый день  окружены  дуэньями
или служанками. И если уж сказать  всю  правду,  то  жена,  изменяя  мужу,
обычно отдает предпочтение кому-нибудь другому,  только  не  "одержимому".
Она делает это по большей  части  с  каким-нибудь  молодым  родственником,
которому открыт  доступ  к  ней  в  дом,  а  самые  распутные  берут  себе
любовников из низших сословий.
   Такую форму имели ухаживания в Гранаде, когда я вступил в свет.  Однако
обычаи эти не увлекли меня, - не по недостатку чувствительности, напротив,
сердце мое, быть может, больше, нежели чье-либо другое, испытывало на себе
влияние нашего климата,  и  потребность  обожать  была  главным  чувством,
животворившим мою молодость. Но вскоре я убедился,  что  любовь  вовсе  не
простой обмен пустыми любезностями, принятый в нашем обществе. Обмен этот,
на первый взгляд совершенно невинный, вызывал в сердце женщины  интерес  к
человеку, не имеющему никаких прав на  обладанье  ею,  и  в  то  же  время
ослаблял ее чувство к тому, которому она принадлежала в  действительности.
Это противоречие казалось мне  тем  более  возмутительным,  что  я  всегда
считал любовь и брак чем-то единым. Последний, украшенный всем очарованием
любви, стал тайной и в то же время самой заветной моей  мечтой,  божеством
моих помыслов.
   Признаюсь, мысль эта так  глубоко  овладела  всеми  способностями  души
моей, что по временам я начинал заговариваться, и меня можно  было  издали
принять за настоящего эмбебесидо [см. "Мемуары" г-жи д'Онуа" (прим.авт.)].
   Войдя к кому-нибудь в дом, я, вместо того чтоб вступить в общую беседу,
воображал, будто дом этот принадлежит мне, и поселял в нем  свою  жену.  Я
украшал ее комнату прекраснейшими индийскими тканями, китайскими циновками
и персидскими коврами, на которых, казалось мне, я уже вижу следы ее  ног.
Вперялся взглядом в кушетку, на которой она будто бы любила  сидеть.  Если
она выходила подышать свежим воздухом, к ее услугам были галерея, убранная
благовонными цветами, и вольера, полная самых редких птиц. Спальня ее была
для меня святилищем, в которое даже фантазия моя не решалась проникнуть.
   Пока я так уносился в своих мечтах,  беседа  шла  своим  чередом,  и  я
отвечал  на  вопросы  невпопад.  Да  к  тому  же  всегда   резким   тоном,
недовольный, что мне мешают мечтать.
   Так странно вел я себя в гостях. На прогулке - тоже не лучше: если надо
было перейти  ручей,  я  брел  по  колено  в  воде,  уступая  камни  жене,
опиравшейся  на  мое  плечо  и  вознаграждавшей  мои  заботы  божественной
улыбкой. Детей я любил  до  безумия.  Встретив  какого-нибудь  ребенка,  я
осыпал его ласками, а мать, кормящая младенца грудью, казалась мне  венцом
творения.


   Тут вице-король, обращаясь ко мне, промолвил серьезно и в то  же  время
нежно:
   - В этом отношении я и теперь не изменился и надеюсь, что  несравненная
Эльвира не допустит, чтобы к крови ее детей было подмешано нечистое молоко
кормилицы.
   Вы не можете представить себе, до  чего  это  замечание  меня  смутило.
Умоляюще сложив руки, я ответил:
   - Светлейший сеньор, прошу тебя никогда не говорить мне о том,  чего  я
не понимаю.
   - Очень сожалею, божественная Эльвира,  -  сказал  вице-король,  -  что
позволил себе оскорбить  твою  скромность.  Перехожу  к  продолжению  моей
истории и обещаю не делать больше таких ошибок.
   И он продолжал.


   -  Все  эти  странности  привели  к  тому,  что  я  прослыл  в  Гранаде
помешанным, в чем тамошнее общество не вполне ошибалось. Говоря точнее,  я
казался помешанным оттого,  что  безумие  мое  было  непохоже  на  безумие
остальных гранадцев: я мог бы снова стать разумным в их глазах, если б  во
всеуслышание объявил себя покоренным чарами какой-нибудь из  местных  дам.
Но так как в такой славе нет ничего лестного, я решил на  некоторое  время
покинуть родину. Были и другие поводы, понуждавшие меня к этому.  Я  хотел
быть счастливым со своей женой и только благодаря  ей.  Но,  женись  я  на
какой-нибудь своей землячке, она, следуя местному обычаю, должна  была  бы
принять ухаживание одного  из  эмбебесидо,  -  условие,  которое,  как  вы
понимаете, совершенно не соответствовало моим взглядам.
   Решив переехать куда-нибудь еще, я отправился к мадридскому двору, но и
там нашел те же самые приторные ужимки,  только  под  другими  названиями.
Название эмбебесидо, которое перешло теперь из Гранады в Мадрид, тогда еще
не было здесь известно. Придворные дамы называли избранного  ими,  хоть  и
неосчастливленного  возлюбленного  -  кортехо,  а   другого,   с   которым
обращались суровей, награждая раза два в  месяц  улыбкой,  -  галаном.  Но
независимо от этого все поклонники без  различия  носили  цвета  избранной
красавицы и галопировали возле ее  кареты,  отчего  над  Прадо  целые  дни
стояла такая пыль, что на улицах, прилегающих к  этому  прелестному  месту
прогулок, невозможно было жить.
   У меня не было ни соответствующего состояния,  ни  достаточно  славного
имени, чтобы обратить  на  себя  внимание  двора;  но  я  выделялся  своим
искусством в бое быков. Несколько  раз  король  говорил  со  мной,  гранды
сделали мне честь, ища моей дружбы. Знал  я  и  графа  Ровельяса,  но  он,
находясь без сознания, не мог меня видеть в тот момент, когда я  спас  его
от смерти. Двум его доезжачим было  хорошо  известно,  кто  я  такой,  но,
видно, они были в это время заняты чем-нибудь другим, иначе  не  преминули
бы потребовать  восемьсот  пистолей,  обещанных  графом  в  награду  тому,
который назовет имя его избавителя.
   Однажды за обедом у министра финансов я оказался рядом с  доном  Энрике
де Торрес, мужем сеньоры, который приехал  по  своим  делам  в  Мадрид.  Я
впервые имел честь беседовать с ним, но вид его внушал доверие, и я вскоре
перевел разговор на свой любимый предмет, то есть  на  любовь  и  брак.  Я
спросил дона Энрике - что, и в Сеговии дамы тоже имеют эмбебесидо, кортехо
и галанов?
   - Нет, - ответил он, - пока что  обычаи  наши  не  предусматривают  лиц
такого рода. Наши женщины,  отправляясь  на  прогулки  по  аллее,  носящей
название Сокодовер, по большей части держат лицо полузакрытым, и никто  не
посмеет подойти к ним, - идут ли они пешком или едут в карете. Кроме того,
у себя мы принимаем только явившихся с первым визитом, как мужчин,  так  и
женщин. Последние проводят вечера на балконах,  слегка  возвышающихся  над
улицей. Мужчины останавливаются возле тех балконов, где у них знакомые,  и
разговаривают с ними, а молодежь, навестив один балкон за другим,  кончает
вечер возле дома, где есть девушки на выданье. При  этом,  -  добавил  дон
Энрике, - из всех балконов Сеговии мой  посещается  больше  всего.  Сестра
моей  жены,  Эльвира  де  Норунья,   обладает   не   только   необычайными
достоинствами моей супруги, но еще и красотой, превосходящей прелесть всех
женщин, каких мне только приходилось видеть.
   Слова эти  произвели  на  меня  сильное  впечатление.  Такая  красивая,
наделенная такими  редкими  качествами  особа,  притом  в  краю,  где  нет
эмбебесидо,  показалась  мне  прямо  предназначенной  для  моего  счастья.
Несколько сеговийцев, с которыми я говорил, единодушно  подтвердили  отзыв
дона Энрике о прелестях Эльвиры, и я решил увидеть ее своими глазами.
   Я еще не успел уехать из Мадрида, а чувство мое к Эльвире уже  достигло
большой силы,  но  одновременно  увеличилась  и  моя  робость.  Приехав  в
Сеговию, я не решался пойти с  визитом  ни  к  сеньору  де  Торрес,  ни  к
кому-либо другому из тех, с кем  познакомился  в  Мадриде.  Мне  хотелось,
чтобы  кто-нибудь  подготовил  Эльвиру  к  моему  появлению,  как  я   был
подготовлен к  тому,  чтобы  увидеть  ее.  Я  завидовал  тем,  кого  всюду
опережает их имя или светская  слава,  так  как  считал,  что  если  я  не
приобрету расположения Эльвиры с первого взгляда, то  все  мои  дальнейшие
усилия будут тщетными.
   Несколько дней провел я в гостинице, никого  не  видя.  Наконец  велел,
чтобы меня отвели на ту улицу,  где  находится  дом  сеньора  де  Торреса.
Напротив я увидел объявление о сдаче квартиры внаем. Мне показали  каморку
на чердаке, я снял ее за двенадцать реалов в месяц, взяв фамилию Алонсо  и
заявив, что приехал по торговым делам.
   Пока все мои занятия ограничивались  наблюдениями  сквозь  ставни  моих
окон. Вечером я увидел на балконе сеньору в обществе несравненной Эльвиры.
Признаться ли? Сперва  мне  показалось,  что  я  вижу  просто  хорошенькую
девушку,  но,  присмотревшись,  я  понял,  что,  по  сравнению  с  другими
женщинами, все черты  ее  лица  озарены  невыразимой  гармонией,  делавшей
красоту ее менее броской. Сеньора сама была  в  то  время  очень  красива,
однако, должен признаться, не могла выдержать сравнения со своей сестрой.
   Засев на своем чердаке, я  с  несказанным  наслаждением  убедился,  что
Эльвира относится с полным равнодушием к воздаваемым ей знакам преклонения
и даже, казалось, тяготится ими. Но,  с  другой  стороны,  эти  наблюдения
совершенно  отбили  у  меня  охоту  увеличить  своей  персоной  толпу   ее
поклонников,  то  есть  людей,  тяготивших  ее.  Я  решил   ограничиваться
смотрением в окно, до тех пор пока  не  представится  более  благоприятная
возможность завязать знакомство, и, говоря по правде, отчасти  рассчитывал
на бой быков.
   Ты помнишь, сеньора, что я в то время неплохо пел;  поэтому  я  не  мог
удержаться, чтобы не дать услышать  своего  голоса.  После  того  как  все
поклонники уйдут, я спускался с чердака и, под  аккомпанемент  гитары,  со
всем тщанием пел тирану. Это я делал несколько вечеров подряд  и  в  конце
концов заметил, что общество  уходило,  только  выслушав  мое  пенье.  Это
открытие наполнило душу мою непостижимо сладким чувством, которое, однако,
было далеким от надежды.
   Тут я узнал о ссылке Ровельяса в Сеговию. Мной овладело  отчаянье,  так
как я ни минуты не сомневался, что он влюбится в Эльвиру.  В  самом  деле,
мои предчувствия меня не обманули. Думая,  что  находится  в  Мадриде,  он
публично объявил себя кортехо вашей сестры, взял ее цвета, -  верней,  тот
цвет, который считал ее цветом, - и одел своих слуг в такого цвета ливреи.
С высоты своего чердака я долго был свидетелем этого наглого самохвальства
и с удовольствием убедился,  что  Эльвира  судила  о  нем  больше  по  его
собственным качествам, чем по тому блеску, который его  окружал.  Но  граф
был  богат,  вскоре  должен  был  получить  титул  гранда,  -  что  мог  я
противопоставить  подобным  преимуществам?  Конечно,  ничего.  Я  был  так
глубоко  в  этом  уверен  и  притом   любил   Эльвиру   с   таким   полным
самоотречением, что в душе даже сам желал, чтоб она вышла за Ровельяса.  Я
перестал  уже  думать  о  том,  чтоб  познакомиться,  и   прекратил   свои
чувствительные напевы.
   Между тем Ровельяс выражал свою страсть одними только учтивостями и  не
делал никаких решительных шагов к тому, чтобы  получить  руку  Эльвиры.  Я
даже узнал, что дон Энрике собирается переехать  в  Вильяку.  Привыкнув  к
удовольствию жить напротив него, я захотел и в деревне обеспечить себе эту
радость. Я приехал в Вильяку под видом Лабрадора из  Мурсии.  Купил  домик
напротив вашего и отделал его по своему вкусу. Но так как всегда можно  по
каким-то признакам узнать переодетых влюбленных,  я  задумал  привезти  из
Гранады свою сестру и, чтоб устранить всякие подозрения, выдать ее за  мою
жену. Уладив все это, я вернулся в Сеговию, где узнал, ч