вступала в свои права в минуты чувствительности. Осыпанный  лестными
знаками внимания и похвалами, я был доволен сам собой и другими.
   Вскоре приехали негритянки, и был устроен ужин,  за  которым  сам  Зото
прислуживал нам со всей возможной почтительностью. После ужина  негритянки
постлали в пещере удобные постели для моих родственниц,  а  я  нашел  себе
другую пещеру, и мы тотчас погрузились в сон, потребность в котором давала
так сильно себя чувствовать.



        ДЕНЬ ПЯТЫЙ

   На другое утро, чуть  свет,  караван  был  готов  в  поход.  С  гор  мы
спустились в глубокие долины, или скорей - в пропасти, казалось доходившие
до самых недр земных. Они рассекали горный хребет  в  столь  разнообразных
направлениях, что невозможно было распознать ни нашего местоположения,  ни
цели, к которой мы стремились.
   Так продвигались мы вперед  шесть  часов,  пока  не  достигли  развалин
брошенного города. Тут Зото велел нам спешиться и, отведя меня к  колодцу,
промолвил:
   - Сеньор Альфонс, загляни, пожалуйста, в этот колодец и скажи, что ты о
нем думаешь.
   Я ответил, что вижу воду и что это, по-моему, обыкновенный колодец.
   - Ты ошибаешься, - возразил Зото. - Это вход в мой дворец.
   С этими словами он наклонился над отверстием и издал какой-то особенный
клич.
   В ответ с боков сруба  на  моих  глазах  выдвинулись  доски,  образовав
возвышающийся  на  несколько  пядей  над  водой  помост,  по  которому  из
отверстия колодца вышел один вооруженный, а за ним другой.
   Когда они ступили на землю, Зото сказал мне:
   - Сеньор Альфонс, имею честь представить тебе двух моих братьев: Чичо и
Момо. Ты, наверно, видел их висящими на виселице, но, несмотря на это, оба
в добром здравии и будут всегда исполнять твои приказания; они, как и я, -
на службе и на жалованье у великого шейха Гомелесов.
   Я ответил ему, что очень рад видеть братьев  человека,  оказавшего  мне
такую важную услугу.
   Волей-неволей  пришлось  спускаться  в  колодец.  Принесли   веревочную
лестницу, по которой обе сестры сошли - проворней, чем  я  предполагал.  Я
последовал их примеру.  Оказавшись  на  досках,  мы  обнаружили  маленькую
боковую дверь, в которую надо  было  войти,  согнувшись  пополам.  Вскоре,
однако, мы увидели  широкие  ступени,  высеченные  в  скале  и  освещенные
светильниками. Мы спустились примерно  на  двести  ступеней  под  землю  и
наконец очутились в подземелье, разделенном на  множество  комнат  и  зал.
Стены помещения для защиты от сырости были выложены пробкой. Позже я видел
в Синтре, недалеко от  Лиссабона,  высеченный  в  скале  монастырь,  кельи
которого  были  тоже  обиты  пробкой,  почему  его  и  прозвали  Пробковым
монастырем.  Кроме  того,  все  время  поддерживаемый  огонь  сохранял   в
подземелье Зото приятное тепло.  Кони  размещены  были  поблизости,  но  в
случае нужды  их  можно  было  отправить  под  землю  по  потайному  ходу,
выходящему в соседнюю долину.  Для  этого  был  даже  устроен  специальный
ворот, к которому, однако, редко когда прибегали.
   - Все эти  чудеса,  -  промолвила  Эмина,  -  создание  Гомелесов.  Они
вырубили пещеры в этих скалах, когда были еще  властителями  страны,  или,
верней, окончили  работу,  начатую  язычниками,  населявшими  Альпухару  в
момент их прибытия. По мнению ученых, на  этом  месте  находились  прииски
чистого бетийского золота, а древние пророчества утверждают, что  вся  эта
местность  снова  станет  когда-нибудь   собственностью   Гомелесов.   Как
по-твоему, Альфонс? Неплохое было бы наследство.
   Слова Эмины были мне не по душе, и я прямо ей это высказал; затем, чтоб
направить разговор на другое, спросил, какие у нее виды на будущее.
   Эмина ответила, что после всего, что произошло,  они  не  могут  больше
оставаться в Испании, но хотят немного отдохнуть, пока для  них  не  будет
приготовлен корабль.
   Подали обед, состоящий главным образом из дичины и сухих  фруктов.  Три
брата  прислуживали  нам  с  беспримерным   усердием.   Я   заметил   моим
родственницам, что трудно было бы найти более радушных висельников.  Эмина
с этим согласилась и, обращаясь к Зото, промолвила:
   - Наверно, у тебя и твоих братьев было  в  жизни  много  необыкновенных
приключений, о которых мы с большим удовольствием послушали бы.
   После некоторых уговоров Зото сел рядом с нами и начал.


   <b>ИСТОРИЯ ЗОТО</b>

   Я родился в городе Беневенто, столице герцогства того же названия. Отец
мой, которого тоже звали  Зото,  как  и  меня,  по  профессии  был  весьма
искусным оружейником. Но так как в городе таких было трое  и  двум  другим
больше везло, заработка его едва хватало на прокорм жены и трех детей,  то
есть меня и двух моих братьев.
   Через три года после свадьбы моей матери ее младшая сестра вышла  замуж
за торговца оливковым маслом по фамилии Лунардо, который в виде свадебного
подарка преподнес ей пару золотых сережек и такую же цепочку на шею. Когда
мать вернулась со свадьбы, у  нее  был  очень  огорченный  вид.  Муж  стал
допытываться о причине, она долго отказывалась объяснить, в чем дело, но в
конце концов призналась: ее мучит досада, что у нее нету таких  сережек  и
такой цепочки, как у сестры. Отец ничего не сказал. У него в кладовой было
охотничье ружье превосходной работы, с такими же пистолетами и  охотничьим
ножом. Ружье, над которым отец работал четыре года, давало четыре выстрела
от одного заряда. Отец оценивал его в триста неаполитанских золотых унций.
Он пошел в город и продал весь набор за  восемьдесят  унций.  Потом  купил
серьги, цепочку и принес жене. Мать в тот же день пошла похвалиться  перед
женой Лунардо и страшно обрадовалась, когда было признано, что  ее  серьги
гораздо красивее и богаче.
   Через неделю жена Лунардо пришла навестить мою мать. На этот раз волосы
у нее были сплетены и уложены в косу, заколотую большой золотой шпилькой с
изящной рубиновой розой. Роза эта вонзила в сердце моей матери острый шип.
Опять начались терзания и прекратились не прежде, чем отец  обещал  купить
ей точно такую же шпильку. Но шпилька стоила сорок пять унций, и отец,  не
имея ни этих денег, ни возможности добыть их,  вскоре  сам  впал  в  такое
уныние, в каком была за несколько дней до того моя мать.
   В это время к отцу зашел местный браво  по  имени  Грилло  Мональди,  -
принес ему пистолеты, чтоб тот их  почистил.  Заметив  мрачный  вид  отца,
Мональди спросил о причине, и отец все  ему  рассказал.  После  небольшого
размышления Мональди обратился к нему с такими словами:
   - Синьор Зото, я тебе должен больше, чем ты думаешь. Несколько  времени
тому назад мой кинжал был случайно обнаружен в теле человека,  убитого  по
дороге  в  Неаполь.  Суд  посылал  этот  кинжал  всем  оружейникам,  и  ты
великодушно заявил, что первый раз его видишь,  хотя  кинжал  -  из  твоей
мастерской и ты сам мне его продал. Сказав правду, ты  мог  доставить  мне
большие неприятности. Вот здесь сорок пять унций, которые тебе  нужны.  И,
кроме того, помни, что отныне кошелек мой в твоем распоряжении.
   Отец с благодарностью принял деньги и сейчас же пошел покупать  золотую
шпильку, с которой мать в тот же самый день предстала перед своей кичливой
сестрой.
   Домой она вернулась уверенная, что  супруга  Лунардо  вскоре  появится,
украшенная какой-нибудь новой драгоценностью. Но в голове  у  той  родился
совсем другой замысел. Она решила пойти  в  церковь  с  наемным  лакеем  в
ливрее и сообщила об этом мужу. Лунардо,  от  природы  невероятно  скупой,
легко соглашался на покупку драгоценностей, которые, по его мнению, были в
такой же безопасности на голове жены, как в его собственной  шкатулке,  но
он  отнесся  совершенно  иначе  к  просьбе  уделить   унцию   золота   для
бездельника,  который  неизвестно  зачем  должен  был  полчаса  стоять  за
скамейкой его жены. Однако синьора Лунардо так его мучила  и  беспрестанно
терзала, что он в конце концов решил, ради экономии, сам надеть  ливрею  и
поторопиться за женой в церковь. Синьора Лунардо нашла, что  муж  подходит
для этой роли не хуже всякого другого, и решила со следующего  воскресенья
появляться в церкви с этой  новой  разновидностью  лакея.  Правда,  соседи
смеялись над этим маскарадом, но тетя моя приписывала  это  непреодолимому
чувству зависти.
   Когда она первый раз подходила к церкви, нищие  стали  кричать  во  все
горло на своем своеобразном наречии:
   - Mira Lunardu, che  fa  lu  criadu  de  sua  mugiera!  [Посмотрите  на
Лунардо, который превратился в слугу своей жены! (ит.диал.)]
   Но так как  бедняки  простирают  свою  смелость  только  до  известного
предела,  синьора  Лунардо  спокойно  вошла  в  церковь,  где  перед   ней
расступились с надлежащим почтением. Ей подали святой воды и  посадили  ее
на лавку, в то время как мать моя стояла среди женщин из низших слоев.
   Вернувшись домой, мать сейчас же принялась обшивать  голубой  отцовский
кафтан  старым  желтым  галуном,  отпоротым  от  какой-то  ладунки.  Отец,
удивленный, спросил, для чего это, и она рассказала ему  про  сестру,  муж
которой был так любезен, что, надев ливрею, пошел с женой в церковь.  Отец
уверил ее, что он  не  способен  на  такую  любезность,  но  на  следующее
воскресенье нанял за унцию золота лакея в расшитой галуном ливрее, который
пошел с моей матерью в  церковь,  и  опять  синьора  Лунардо  должна  была
уступить сестре.
   В тот же самый день, как только кончилась месса, к отцу пришел Мональди
и обратился к нему с такими словами:
   - Дорогой Зото, я узнал о состязании в чудачествах, которые  жена  твоя
затеяла со своей сестрой. Коли ты  это  сразу  не  прекратишь,  то  будешь
несчастен всю жизнь. Перед тобой два пути: либо как следует проучить жену,
либо заняться ремеслом, которое дало  бы  тебе  возможность  покрывать  ее
расходы. Если ты выберешь первый путь, я дам тебе ореховый прут, который я
часто пускал в ход, имея дело с покойной женой. Прут этот, правда,  не  из
тех, которые, если их взять за оба конца, поворачиваются в руках и  служат
для обнаружения подземных ключей, а иной раз и кладов, но, ежели взять его
за один конец, а другим коснуться спины твоей  жены,  я  ручаюсь;  что  ты
легко и  быстро  вылечишь  ее  от  всяких  причуд.  Но  ежели  ты  желаешь
удовлетворять все ее капризы, я  познакомлю  тебя  с  самыми  бесстрашными
людьми во всей Италии, которые теперь как раз гостят в Беневенто, так  как
это пограничный город. Полагаю, ты меня  понял,  так  подумай  и  дай  мне
ответ.
   С этими словами Мональди положил прут моему отцу на верстак и ушел.
   Между тем мать моя после мессы отправилась на корсо и зашла кое к  кому
из  приятельниц,  чтобы  похвалиться  своим  лакеем.  Наконец   вернулась,
радостная, домой, но отец встретил ее совсем иначе, чем она  рассчитывала.
Он схватил ее левой рукой повыше локтя, а в правую взял лещиновый  прут  и
начал приводить в исполнение совет приятеля. Он с таким  пылом  взялся  за
дело, что мать упала без чувств, а испуганный  супруг  бросил  прут,  стал
просить прощения, получил его, и мир был восстановлен.
   Через несколько дней после этого отец отправился к Мональди и,  сообщив
ему, что  прут  не  помог,  попросил  свести  его  с  бесстрашными  своими
товарищами, о которых тот упоминал. Мональди ответил так:
   -  Меня  удивляет,  что,  не  имея  духу  наказать  как  следует   свою
собственную жену, ты рассчитываешь  найти  в  себе  мужество  подстерегать
прохожих на краю леса. Впрочем, это вполне возможно; в сердце человеческом
таится столько противоречий. Я охотно познакомлю тебя со своими  друзьями,
но ты должен сперва совершить хоть одно убийство. Вечером, кончив  работу,
возьми длинную шпагу,  сунь  стилет  за  пояс  и,  приняв  нахальный  вид,
расхаживай перед порталом Мадонны.  Может  быть,  кому-нибудь  понадобится
твоя помощь. А пока будь здоров. Да благоприятствует небо твоим замыслам.
   Отец  послушался  совета  Мональди  и  вскоре  заметил,  что  некоторые
кавалеры вроде него  и  даже  сбиры  приветствуют  его  многозначительными
взглядами. Через две недели таких прогулок к нему подошел какой-то  богато
одетый синьор и сказал:
   - Вот тебе, сударь, сто унций. Через полчаса ты  увидишь  двух  молодых
людей с белыми перьями на  шляпах.  Ты  подойдешь  к  ним,  как  бы  желая
сообщить какую-то тайну, и  скажешь  вполголоса:  "Кто  из  вас  -  маркиз
Фельтри?" Один ответит: "Это я". Ты  сейчас  же  ударишь  его  стилетом  в
сердце. Другой юноша -  жалкий  трус  и  обратится  в  бегство.  Тогда  ты
прикончишь Фельтри. А потом спокойно ступай домой  и  не  старайся  искать
убежища в церкви. Я буду ждать тебя.
   Мой отец выполнил в точности данное ему поручение и, вернувшись  домой,
увидел там незнакомца, чьей ненависти оказал такую добрую услугу.
   - Синьор Зото, - сказал незнакомец, - я тебе очень благодарен  за  твою
услугу. Вот тебе другой кошелек с сотней унций, который прошу  принять,  и
еще один - с такой же суммой, его ты сунешь в руку слуге правосудия, когда
он к тебе явится.
   Сказав это, незнакомец завернулся в плащ и ушел.
   Вскоре после этого к отцу явился начальник сбиров; однако, получив  сто
унций, предназначенных  для  правосудия,  он  пригласил  отца  к  себе  на
приятельский ужин. Они вошли в помещение, прилегающее к городской  тюрьме,
и увидели здесь тюремного надзирателя и тюремного духовника,  уже  сидящих
за столом. Отец был немного взволнован, как обычно  бывает  после  первого
убийства. Священник, заметив его смущение, промолвил:
   - Синьор Зото, отложи в сторону печаль.  Месса  в  кафедральном  соборе
стоит двенадцать  таро  штука.  Говорят,  убили  маркиза  Фельтри.  Закажи
двадцать месс за упокой его души и получишь полное отпущенье.
   И больше об этом событии не было речи, - ужин прошел весело.
   Утром к отцу пришел Мональди -  поздравить  с  отличным  началом.  Отец
хотел отдать ему сорок  пять  унций,  которые  прежде  у  него  занял,  но
Мональди сказал:
   - Зото, ты обижаешь меня;  если  ты  еще  раз  напомнишь  мне  об  этих
деньгах, я подумаю, что ты коришь меня за скупость. Мой кошелек  всегда  к
твоим услугам, и ты можешь быть уверен в моей дружбе. Не стану скрывать от
тебя, что я - главарь смельчаков, о которых тебе  говорил;  все  это  люди
почтенные и безупречной порядочности. Если хочешь  присоединиться  к  ним,
скажи, что едешь в Брешию закупать стволы для мушкетов, и присоединяйся  к
нам в Капуе.  Просто  заезжай  в  трактир  "Под  золотым  крестом",  а  об
остальном не беспокойся.
   Через три дня отец поехал и выполнил поручение столь же почетное, как и
выгодное. Хотя климат Беневенто очень хороший, отец, еще  не  привыкнув  к
новому ремеслу, не хотел пускаться в путь  в  плохую  погоду.  Поэтому  он
провел зиму в кругу семьи. С тех пор каждое  воскресенье  ливрейный  лакей
сопровождал мою мать в церковь, и, кроме того,  у  нее  появились  золотые
застежки на корсаже и золотое кольцо для ключей.
   Когда  наступила  весна,  к  моему  отцу  подошел  на  улице   какой-то
незнакомый слуга с просьбой пройти вместе с ним к городским  воротам.  Там
их ждали пожилой дворянин и четыре всадника.
   Дворянин сказал:
   - Синьор Зото, возьми вот  этот  кошелек  с  пятьюдесятью  цехинами,  и
поедем со мной в соседний замок. А пока позволь завязать тебе глаза.
   Отец согласился на все и после продолжительной езды оказался наконец  с
незнакомцем в замке. Его ввели внутрь и развязали глаза. Он увидел женщину
в маске, с кляпом во рту, привязанную к креслу. Старик сказал ему:
   - Синьор Зото, вот тебе еще сто цехинов. А теперь будь добр,  убей  мою
жену.
   - Ты ошибся, синьор, - возразил мой отец. - Сразу видно, что ты меня не
знаешь. Да, я нападаю на людей  из-за  угла  либо  в  лесу,  как  пристало
человеку порядочному, но никогда не исполняю обязанностей палача.
   С этими словами он бросил оба  кошелька  под  ноги  ревнивому  супругу,
который больше не настаивал  на  своем  требовании;  Зото  опять  завязали
глаза,  и  слуги  отвели  его  к  городским  воротам.  Этот  великодушный,
благородный поступок снискал отцу большое уважение, а вскоре  и  другой  в
таком же роде прибавил ему доброй славы.
   В Беневенто было два богатых и почтенных человека;  одного  звали  граф
Монтальто, а другого - маркиз Серра. Монтальто прислал  за  моим  отцом  и
обещал ему пятьсот цехинов за убийство маркиза. Отец  только  попросил  об
отсрочке, так как знал, что Серра имеет сильную охрану.
   Через два дня маркиз Серра вызвал отца в уединенное место и сказал ему:
   - Этот кошелек с пятьюстами цехинами будет твой, Зото, если ты дашь мне
честное слово, что убьешь графа Монтальто.
   Отец взял кошелек и заявил:
   - Синьор маркиз, я даю честное слово,  что  убью  графа  Монтальто,  но
должен тебе сказать, что сперва обещал ему убить тебя.
   - Но, надеюсь, ты этого не сделаешь, - со смехом сказал маркиз.
   - Прошу прощенья, синьор маркиз, - спокойно возразил мой отец. - Я  дал
слово и не нарушу его.
   Маркиз отпрянул на несколько шагов и схватился за шпагу, но отец  вынул
из-за пояса пистолет и размозжил ему голову. Потом  пошел  к  Монтальто  и
сообщил ему, что его врага больше нет в живых. Граф обнял его  и  отсчитал
пятьсот цехинов. Тут отец мой,  немного  смущенный,  объявил,  что  маркиз
перед смертью заплатил ему пятьсот цехинов за  убийство  графа;  Монтальто
выразил свою радость по поводу того, что успел опередить врага.
   - Это не имеет никакого значения, синьор граф, -  возразил  отец.  -  Я
ведь дал ему честное слово, что ты умрешь.
   И он ударил его стилетом. Падая,  граф  страшно  закричал,  и  на  крик
сбежались слуги. Отец проложил себе дорогу стилетом и скрылся в горы,  где
отыскал шайку Мональди. Все храбрецы, в нее  входившие,  не  знали,  какие
воздать хвалы столь тонкому чувству чести. Готов  поручиться,  что  случай
этот до сих пор на устах у всех жителей Беневенто, и о нем долго еще будут
говорить в этом городе.


   Когда Зото кончил рассказывать об этом эпизоде из  жизни  своего  отца,
пришел один из его братьев и сообщил, что от  него  ждут  указаний  насчет
приготовления корабля.  Поэтому  Зото  покинул  нас,  попросив  разрешения
отложить дальнейшее повествование на завтра. Однако и то, что я уже слышал
от него, крайне поразило меня. Мне казалось удивительным, что он все время
восхваляет доблесть, щепетильность и незапятнанную  честь  людей,  которые
должны были бы считать милостью, если их только  повесят.  Злоупотребление
словами,  которыми  он  самоуверенно  бросался,  привело  меня  в  великое
смущение.
   Видя мою задумчивость, Эмина спросила, в чем ее причина. Я ответил, что
история отца Зото напомнила мне слышанное  мною  два  дня  тому  назад  от
одного отшельника, который утверждал, что в наши дни добродетели опираются
на нечто более надежное, чем чувство чести.
   - Дорогой Альфонс, - сказала Эмина, - почитай этого отшельника  и  верь
всему, что он тебе говорит. Ты с ним встретишься еще не раз в жизни.
   После этого обе сестры встали и удалились,  вместе  с  негритянками,  в
свои комнаты, то есть в отведенную для них часть подземелья. Вернулись они
к ужину, после которого мы все пошли спать.
   Когда в пещере все затихло, я увидел на пороге Эмину. В одной руке  она
держала  светильник,  как  Психея,  а  другой  вела  свою  сестру,   более
прекрасную, чем Амур. Постель моя была постлана так, что  обеим  было  где
сесть. Эмина промолвила:
   - Милый Альфонс, я тебе уже  сказала,  что  мы  обе  принадлежим  тебе.
Великий шейх простит нам, что мы немного предварили его разрешение.
   - Прекрасная Эмина, - ответил я, - вы тоже должны простить  меня.  Если
это - еще одно испытание, которому вы хотите подвергнуть мою  добродетель,
то очень опасаюсь, что на этот раз ей несдобровать.
   - Не бойся, - прервала прекрасная мавританка и, взяв мою руку, положила
ее себе на бедро. Я почувствовал, что у меня под пальцами пояс, не имеющий
ничего общего с поясом богини Венеры, хоть и  вызывавший  представление  о
ремесле ее супруга. У родственниц моих не было ключика от замка, во всяком
случае, так они утверждали.
   Кроме самого центра, мне, к счастью, не был заказан доступ ни  в  какие
другие пределы. Зибельда вспомнила роль возлюбленной, которую репетировала
с сестрой. Эмина увидела во мне предмет тогдашних своих любовных восторгов
и всеми своими чувствами отдалась этой сладкой иллюзии; младшая сестра ее,
искусная, живая, полная огня, затопила меня своими ласками. Мгновенья  эти
были, кроме того, полны  чего-то  более  неопределенного  -  помыслов,  на
которые мы едва намекали, и того сладкого вздора, который у молодых  людей
служит интермедией  между  свежим  воспоминанием  и  надеждой  на  близкое
счастье.
   Наконец сон стал одолевать прекрасных мавританок, и они пошли  к  себе.
Оставшись один, я подумал, как было бы неприятно, если б я утром проснулся
опять под виселицей. Эта мысль показалась мне смешной, но в то же время не
выходила у меня из головы, пока я не заснул.



        ДЕНЬ ШЕСТОЙ

   Разбудив меня, Зото сказал, что я порядочно заспался и  что  уже  готов
обед. Я поспешно оделся и пошел к своим родственницам, которые ждали  меня
в столовой. Взгляд их остановился на мне с  нежностью;  казалось,  девушки
больше заняты воспоминаниями прошедшей ночи, чем  приготовленным  для  них
угощением. После обеда Зото сел рядом с нами и продолжал рассказ  о  своих
похождениях.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ЗОТО</b>

   Мне пошел седьмой год, когда отец мой вступил в  шайку  Мональди,  и  я
хорошо помню, как мою мать, меня и двух моих братьев отвели в  тюрьму.  Но
это было сделано только для вида, так как отец не забывал  делиться  своим
заработком со слугами правосудия, которые легко  позволили  себя  убедить,
что у нас нет с отцом ничего общего.  Начальник  сбиров  во  время  нашего
заточения принимал  в  нас  горячее  участие  и  даже  сократил  нам  срок
пребывания в тюрьме.
   Выйдя на волю, мать моя была встречена с великим  почетом  соседками  и
жителями всего квартала, потому что на юге Италии разбойники  -  такие  же
народные герои, как в Испании - контрабандисты. Часть  всеобщего  уважения
досталась и на нашу  долю;  в  особенности  меня  признали  главарем  всех
сорванцов на нашей улице.
   Между тем Мональди погиб  в  одной  из  вылазок,  и  отец  мой,  приняв
атаманство над шайкой, решился на отчаянно дерзкий  поступок.  Он  устроил
засаду на дороге в Салерно,  по  которой  должен  был  проехать  конвой  с
деньгами,  отправленными  вице-королем  Сицилии.  Предприятие   увенчалось
успехом, но отец был ранен мушкетной пулей в  поясницу  и  больше  не  мог
заниматься своим ремеслом.  Его  прощание  с  товарищами  было  невероятно
трогательным. Говорят, несколько разбойников плакали  навзрыд,  чему  я  с
трудом поверил бы, если бы сам раз в жизни не  плакал  горько,  убив  свою
любовницу, о чем расскажу вам потом.
   Шайка не могла долго существовать без главаря; некоторые  ее  участники
подались в  Тоскану,  где  их  повесили,  остальные  же  присоединились  к
Теста-Лунге, который начал приобретать тогда известность в  Сицилии.  Отец
мой переплыл пролив  и  направился  в  Мессину,  где  попросил  убежища  в
августинской обители Дель-Монте. Он передал свои сбережения в руки иноков,
принес публичное покаяние и поселился близ  церковной  паперти.  На  новом
месте он повел  спокойный  образ  жизни,  ему  было  разрешено  гулять  по
монастырским садам и дворам. Монахи давали ему похлебку, а  за  остальными
блюдами он посылал в соседний трактир;  кроме  того,  монастырский  служка
перевязывал ему раны.
   Видимо, отец часто посылал нам деньги, так как  у  нас  в  доме  царило
довольство. Мать принимала  участие  во  всех  развлечениях  карнавала,  а
великим  постом  устраивала  нам  "презепио"   [ясли   (ит.)],   то   есть
представление, изображающее вертеп, дарила нам куколок, дворцы из  сахара,
игрушки и тому  подобные  безделицы,  которыми  обитатели  Неаполитанского
королевства  стараются  друг  друга  перещеголять.   Тетя   Лунардо   тоже
устраивала такие представления, но гораздо скромней наших.
   Мать, насколько я помню, была женщина добрая,  и  часто  мы  видели  ее
плачущей при мысли об опасностях, которым подвергался ее  муж;  но  вскоре
возможность появиться в каком-нибудь  наряде  или  драгоценном  уборе,  на
зависть сестре или соседям, осушала ее слезы. Радость, доставленная пышным
"презепио",  была  для  нее  последней.  Каким-то  образом  она   схватила
воспаление легких и через несколько дней умерла.
   После ее смерти мы не знали бы, что делать, если б тюремный надзиратель
не взял нас к себе. Мы пробыли у  него  несколько  дней,  после  чего  нас
отдали на попечение одному погонщику мулов. Тот провез нас через  Калабрию
и на четырнадцатый день доставил в Мессину. Отец уже знал о  смерти  своей
жены; он принял нас с трогательной нежностью, велел  нам  расстелить  свои
циновки возле его циновок и представил нас монахам,  после  чего  мы  были
приняты в число детей, прислуживавших во время мессы.
   Мы стали служками, поправляли фитили у свечей, зажигали  лампады,  а  в
остальное время дня бездельничали на улице - не  хуже,  чем  в  Беневенто.
Поедим супу у монахов, получим от  отца  по  одному  таро  на  каштаны  да
баранки и уйдем развлекаться в порту, чтобы вернуться только поздно ночью.
В общем, на свете не было уличных  мальчишек  счастливей  нас,  пока  одно
происшествие, о котором я до сих пор не могу говорить без  возмущения,  не
перевернуло всю мою жизнь.
   Однажды в воскресенье, перед самой вечерней,  я  прибежал  ко  входу  в
церковь, нагруженный каштанами, которые купил для себя и своих братьев,  и
стал делить между ними любимые  плоды.  В  это  время  к  церкви  подъехал
роскошный экипаж, запряженный шестерней, с парой свободных лошадей той  же
масти - впереди. Дверцы отворились; из экипажа вышел дворянин и подал руку
красивой даме, за ними последовал  священник  и,  наконец,  мальчик  моего
возраста, прехорошенький, в венгерском костюме; так одевали  тогда  многих
детей.
   Венгерка из синего бархата, расшитая  золотом  и  отороченная  соболем,
спускалась ниже колен, покрывая верх его желтых  сафьяновых  сапожков.  На
голове у него была шапочка тоже из синего бархата, отороченная  соболем  и
украшенная султаном из жемчуга, падавшим ему на плечо. У пояса из  золотых
позументов и шишечек висела осыпанная  драгоценными  камнями  сабелька.  В
руке он держал молитвенник в золотом переплете.
   Вид такого нарядного мальчика моих лет до того меня  восхитил,  что  я,
сам не зная, что делаю, подошел к нему и протянул ему два каштана, которые
были у меня в  руке;  но  подлый  негодяй,  вместо  благодарности  за  мою
приветливость, изо всей силы ударил меня в нос молитвенником. Этим  ударом
он чуть не выбил мне левый глаз,  а  застежка  переплета,  зацепившись  за
ноздрю, разорвала ее, и я в одно  мгновение  залился  кровью.  Кажется,  я
слышал, как барчук пронзительно закричал, но не могу сказать наверное, так
как упал, потеряв сознание. Очнулся я у садового колодца, окруженный отцом
и братьями, которые обмывали мне лицо и старались остановить кровотечение.
   Когда я еще лежал так, окровавленный, мы увидели, что  к  нам  подходят
барчук с тем дворянином, который вышел первым из экипажа; а за  ними  идут
священник и два лакея, у одного из которых пук розог в руках.  Дворянин  в
коротких словах объявил нам, что герцогиня де Рокка Фьорита требует,  чтоб
меня выпороли до крови за  то,  что  я  посмел  испугать  ее  самое  и  ее
маленького Принчипино. Лакеи тотчас  приступили  к  исполнению  приговора.
Отец мой, боясь, как бы монастырь не отказал ему в  прибежище,  сперва  не
решался сказать ни слова, но, видя, как безжалостно терзают  мое  тело,  в
конце концов не выдержал и, обращаясь к дворянину, с глубоким  возмущением
промолвил:
   - Сударь, прикажи кончить эту пытку, а не то имей в  виду:  я  убил  не
одного стоившего в десять раз дороже, чем ты.
   Дворянин, конечно, понял, что это не пустая угроза, и велел  перестать,
но, когда я еще лежал на земле, Принчипино подошел ко мне  и  ударил  меня
ногой в лицо со словами:
   -  Managia  la  tua  facia  de  banditu!  [Бандитская  рожа   окаянная!
(ит.диал.)]
   Бесчестие это переполнило чашу моего терпения. Могу сказать, что с этой
минуты я перестал быть ребенком, или вернее - с  тех  пор  не  испытал  ни
одной  радости,  свойственной  этому  возрасту,  и  долго  потом  не   мог
хладнокровно видеть человека в богатой одежде.
   Несомненно, что месть - это первородный  грех  нашего  края,  так  как,
несмотря на свои восемь лет, я день и ночь только и думал, как бы покарать
Принчипино. Не раз вскакивал я с постели, увидев во сне, будто  держу  его
за волосы и осыпаю  ударами,  а  наяву  продолжал  раздумывать,  каким  бы
способом отомстить издали (я понимал, что мне не дадут подойти к нему)  и,
удовлетворив свое страстное желание,  сейчас  же  убежать.  Наконец  решил
угодить ему камнем в лицо, так как был довольно ловок; а  пока,  чтоб  еще
лучше набить руку, целые дни кидал в цель.
   Как-то раз отец спросил меня, по  какой  причине  я  с  такой  страстью
отдаюсь своей новой забаве. Я ответил, что решил разбить морду Принчипино,
а потом убежать и стать разбойником. Отец сделал вид, будто не поверил, но
по его улыбке я понял, что он одобряет мое намерение.
   Наконец наступило воскресенье, намеченное мной как  день  мести.  Когда
карета подъехала и я увидел выходящих, я было смутился, но тотчас собрался
с духом. Мой маленький враг заметил меня  в  толпе  и  высунул  мне  язык.
Камень был у меня в руке, я кинул его, и Принчипино упал навзничь.
   Я сейчас же пустился  бежать  и  остановился  только  на  другом  конце
города. Там я встретил знакомого подмастерья-трубочиста,  который  спросил
меня, куда я иду. Я рассказал ему всю историю, и он отвел  меня  к  своему
хозяину. Тому как раз нужны были ребята, он не  знал,  где  их  взять  для
такого неприятного ремесла, и охотно меня принял.  Он  уверил,  что  никто
меня не узнает, как только кожа моя почернеет от сажи, а лазанье по крышам
и дымоходам - искусство, нередко очень полезное. Он был прав; впоследствии
я не раз был обязан жизнью приобретенному тогда проворству.
   Сначала дым и запах сажи очень меня донимали, но, к счастью,  я  был  в
том возрасте, когда можно привыкнуть ко всему.  Уже  полгода  занимался  я
этим новым ремеслом, когда со мной произошел следующий случай.
   Я находился на крыше,  прислушиваясь,  из  какой  трубы  отзовется  мой
хозяин; мне показалось, что голос слышится из соседней.  Я  стал  поспешно
спускаться, но под крышей  обнаружил,  что  дымоход  расходится  в  разные
стороны. Мне надо было еще раз подать голос, но я не сделал  этого  и,  не
подумав,  стал  слезать  через  первое  попавшееся  из   двух   отверстий.
Спустившись, я оказался в богато обставленной комнате,  и  первое,  что  я
увидел, был мой Принчипино в рубашке, играющий в мячик.
   Хоть маленький  глупец,  наверно,  уже  не  раз  в  своей  жизни  видел
трубочистов, он принял меня за черта. Он упал на  колени,  сложил  руки  и
стал меня просить, чтоб я не утаскивал его  с  собой,  обещая,  что  будет
вести себя хорошо. Я, может быть, и смягчился бы, слыша эти уверенья, но в
руке у меня была метла трубочиста, искушение пустить ее в ход было слишком
сильно; к тому же, хоть я и отомстил за удар молитвенником  и  отчасти  за
розги, однако в памяти у меня было еще живо то мгновенье, когда Принчипино
пнул меня ногой в лицо, промолвив: "Managia la tua facia de banditu!" Да и
помимо всего прочего, каждый неаполитанец, мстя, предпочитает всегда лучше
немного перегнуть палку, чем хоть чуть-чуть недогнуть ее.
   Я вырвал пук розог из метлы, разорвал рубашку на Принчипино и,  обнажив
ему спину, принялся изо всех  сил  хлестать  его.  Но  удивительное  дело:
парнишка от страха не пикнул!
   Нахлестав вдоволь, я вытер себе лицо и сказал:
   - Ciucio maledetto, io no zuno lu diavolu, io zuno lu  piciolu  banditu
delli Augustini [проклятый осленок, я не черт, я  маленький  разбойник  из
монастыря августинцев (ит.диал.)].
   Тут к Принчипино сразу вернулся голос, и он принялся  громко  звать  на
помощь; я, понятно, не стал ждать, пока кто-нибудь прибежит, и скрылся той
самой дорогой, по которой пришел.
   Оказавшись на крыше, я опять услыхал голос хозяина, звавшего  меня,  но
не почел за нужное отвечать. Я помчался по крышам,  пока  не  очутился  на
крыше какой-то конюшни, перед которой стоял воз сена; я спрыгнул  на  этот
воз, с воза на землю и побежал во весь дух в монастырь августинцев. Там  я
все рассказал отцу, который слушал  меня  с  большим  интересом,  а  потом
сказал:
   - Zoto, Zoto! Gia vegio che tu sarai banditu [Зото, Зото! Уж вижу,  что
ты будешь бандитом (ит.диал.)].
   Потом обратился к стоявшему рядом с ним неизвестному  мне  человеку  со
словами:
   - Padron Lettereo, prendete lo chiutosto vui [папаша Леттерео, возьмите
его лучше к себе (ит.диал.)].
   Леттерео - очень распространенное в Мессине  крестное  имя.  Происходит
оно от некоего письма, якобы написанного пречистой девой к  жителям  этого
города и датированного ею: "В 1452 году от рождения моего сына".  Мессинцы
относятся к этому письму с таким же благоговением, как  неаполитанцы  -  к
крови святого Януария. Объясняю вам это обстоятельство,  так  как  полтора
года спустя вознес к Мадонне делла Леттера молитву, как я думал, последнюю
в своей жизни.
   Папаша Леттерео был  капитаном  вооруженного  парусного  трехмачтовика,
предназначенного якобы для добычи кораллов; на  самом  же  деле  почтенный
моряк занимался контрабандой, а случится - так и разбоем. Правда,  это  не
часто  ему  удавалось,  так  как,  не  имея   пушек,   он   был   вынужден
довольствоваться ограблением кораблей у пустынных берегов.
   Об этом хорошо знали в  Мессине;  но  Леттерео  возил  контрабанду  для
богатых купцов города, таможенники тоже имели от  этого  доход;  с  другой
стороны, не было тайной, что папаша  охотно  поигрывает  стилетом,  и  это
последнее обстоятельство сдерживало всех, кто задумал бы  мешаться  в  его
дела.
   Леттерео отличался видной наружностью, высокий  рост  и  широкие  плечи
выделяли  его  среди  толпы;  но,  кроме  того,   весь   его   облик   так
соответствовал роду его деятельности, что один вид этого человека  вызывал
дрожь у более робких. Сильно загорелое лицо его еще  больше  почернело  от
порохового дыма; и эту просмоленную кожу  он  разукрасил  разными  чудными
рисунками.
   Средиземноморские моряки имеют обыкновение татуировать себе на плечах и
груди разные цифры, кресты, рисунки кораблей и  тому  подобные  украшения.
Леттерео превзошел в  этом  всех.  На  одной  щеке  он  вытатуировал  себе
Мадонну, а на  другой  -  распятие,  но  видны  были  одни  верхушки  этих
изображений, так как все остальное скрывала густая борода, которую никогда
не трогала  бритва  и  только  ножницы  удерживали  в  каких-то  границах.
Прибавьте к этому огромные золотые серьги в ушах, красную шапку, такого же
цвета пояс, кафтан без рукавов, короткие матросские штаны, руки, голые  до
плеч, а ноги - до колен, и карманы, полные золота.
   Утверждали, будто, когда он был молод, в него влюблялись разные знатные
дамы, но теперь он пользовался успехом только среди женщин своего круга  и
был грозой их мужей.
   Наконец, чтобы закончить портрет Леттерео, скажу вам, что  когда-то  он
был в большой дружбе с одним известным человеком, позже прославившимся под
именем капитана Пепо. Они вместе служили  у  мальтийских  корсаров.  Потом
Пепо перешел на королевскую службу, Леттерео же,  ценивший  деньги  дороже
чести, задался целью разбогатеть любыми средствами и сразу  стал  заклятым
врагом прежнего своего товарища.
   Отец мой, чье занятие в  монастыре  заключалось  лишь  в  перевязывании
своих ран, исцеления от которых он уже не ждал, охотно вступал в  разговор
с такими же рыцарями с большой дороги, как он.  Он  подружился  с  папашей
Леттерео и, поручая меня ему, не думал  встретить  отказа.  И  не  ошибся.
Тронутый доверием, Леттерео сказал  моему  отцу,  что  период  ученичества
будет для меня  легче,  чем  для  других  юнг,  объяснив,  что  овладевший
ремеслом трубочиста в два дня без труда научится забираться на мачты.
   Эта  перемена  меня  просто  осчастливила,  так   как   новое   занятие
представлялось мне гораздо более  благородным,  чем  выскребывание  печных
труб. Я обнял отца, братьев и весело зашагал с  папашей  Леттерео  на  его
корабль. Поднявшись на верхнюю  палубу,  Леттерео  созвал  двадцать  своих
матросов, вид которых как нельзя лучше соответствовал  его  наружности,  и
представил меня этим синьорам, сказав при этом:
   - Anime managie, quistra criadura e lu filiu de Zotu, se uno de  vui  a
outri li mette la mano sorpa, io li mangio  ranima  [окаянные  висельники,
этот малый - сын Зото, если кто из вас его тронет, я из  того  дух  вышибу
(ит.диал.)].
   Эта рекомендация возымела желанное действие, меня хотели даже  посадить
за общий стол, но, видя, что двое юнг прислуживают матросам, а сами  едят,
что останется, я присоединился к ним. Поступок этот снискал  мне  всеобщее
расположение. А когда потом увидели, как быстро я карабкаюсь по рейке,  со
всех сторон послышались крики удивления. На кораблях с латинским  парусным
оснащением рейка играет роль реи, но удержаться на рейке куда трудней, чем
на рее, так как реи находятся всегда в горизонтальном положении.
   Мы распустили паруса  и  на  третий  день  подошли  к  проливу  Святого
Бонифация,  отделяющему  Сардинию  от  Корсики.   Оказалось,   что   более
шестидесяти барок промышляют там сбором кораллов. Мы тоже стали  собирать,
или, вернее, делать вид, что собираем, кораллы. Что касается  меня,  я  не
терял времени даром: за четыре дня  научился  плавать  и  нырять  не  хуже
самого ловкого из моих товарищей.
   Восьмидневная грегалада -  так  называют  на  Средиземном  море  бурный
северо-восточный ветер - рассеяла наш маленький флот. Каждый спасался, как
умел. Нас пригнало к побережью Сардинии, в безлюдную местность,  известную
под названием Пристани святого Петра. Мы застали там венецианскую полакру,
видимо, сильно потрепанную бурей. В голове у  Леттерео  тотчас  зародились
какие-то планы насчет этого корабля, и он бросил якорь рядом с ним.  Потом
часть  матросов  спрятал  в  трюме,   чтоб   экипаж   казался   не   таким
многочисленным. Предосторожность, впрочем, совершенно бесполезная, так как
на трехмачтовиках с латинским оснащением  экипаж  всегда  больше,  чем  на
других кораблях.
   Наблюдая за венецианским кораблем, Леттерео установил, что  его  экипаж
состоит из капитана, боцмана, шести матросов и одного юнги. Кроме того, он
заметил, что марсель у него совсем изорванный и спущен  для  починки,  так
как торговые корабли не имеют парусов для смены. Произведя эти наблюдения,
он сложил в шлюпку восемь ружей и  столько  же  сабель,  прикрыл  все  это
просмоленной холстиной и стал ждать подходящей минуты.
   Когда распогодилось, матросы вскарабкались на марс-рею,  чтобы  поднять
марсель, но взялись за дело так неловко, что пришлось подняться и боцману,
а затем и капитану. Тогда  Леттерео  приказал  спустить  шлюпку  на  море,
потихоньку сел в нее с семерыми матросами и напал на венецианский  корабль
с тыла. Увидев это, капитан, стоя на рее, закричал:
   - A larga ladron! A larga! [Убирайся, разбойник! Убирайся! (ит.диал.)]
   Но Леттерео взял его на  мушку,  грозя  убить  каждого,  кто  попробует
спуститься на палубу. Капитан, - видимо, человек отважный,  -  пренебрегая
угрозой, бросился вниз между снастями. Леттерео  убил  его  влет;  капитан
упал в море, и только его и видели.  Матросы  сдались.  Леттерео  поставил
четырех своих стеречь, а сам с троими спустился внутрь  корабля.  В  каюте
капитана он нашел бочонок, в каких держат оливки; но бочонок был тяжеловат
и тщательно обит обручами, и он  подумал,  что  там,  может  быть,  что-то
поинтересней. Он разбил бочонок и  с  приятным  удивлением  увидел  вместо
оливок несколько мешочков с золотом. Удовлетворившись этим,  он  протрубил
отбой.  Отряд  вернулся  на  борт,  мы  подняли  паруса  и,  проходя  мимо
венецианского судна, крикнули ему в насмешку:
   - Viva san Marco! [Слава святому Марку! (ит.)]
   Через пять дней мы пришли в Ливорно. Леттерео с двумя матросами  сейчас
же отправился к неаполитанскому консулу и сообщил о  том,  что  между  его
матросами и экипажем венецианской полакры произошла ссора  и  что  капитан
последней упал в море, так как его  случайно  толкнул  один  из  матросов.
Определенная часть того, что содержал в себе бочонок для  оливок,  придала
этому сообщению отпечаток неопровержимой истины.
   Леттерео, обладавший неодолимой  склонностью  к  морскому  разбою,  без
всякого сомнения, продолжал бы заниматься этим ремеслом, если бы в Ливорно
перед ним не открылись иные возможности, которым  он  отдал  предпочтение.
Один еврей, по прозванию Натан  Леви,  учтя,  что  папа  и  неаполитанский
король  получают  огромную  прибыль,  чеканя  медную  монету,  решил  тоже
заняться  этим  выгодным  промыслом.  С  этой  целью  он  заказал  большое
количество этих монет в одном английском городе под  названием  Бирмингем.
Когда заказ был выполнен,  еврей  поселил  своего  фактора  в  Флариоле  -
рыбацкой деревушке, лежащей на границе, а Леттерео взял на себя доставку и
размещение товара.
   Торговля эта приносила нам великий доход,  и  целый  год  наш  корабль,
груженный римской и неаполитанской монетой, курсировал по одному и тому же
маршруту. Может быть, мы продолжали бы и дальше эти  рейсы,  но  Леттерео,
отличавшийся торговой предприимчивостью, уговорил еврея перейти  с  медной
монеты на золотую и серебряную. Еврей послушался его совета  и  основал  в
самом Ливорно небольшое предприятие  по  чеканке  цехинов  и  скудо.  Наши
доходы пробудили зависть властей.  Однажды,  когда  Леттерео  находился  в
Ливорно и должен был вот-вот отправиться в очередной рейс, его  известили,
что капитан Пепо получил от неаполитанского короля приказ схватить его, но
выйти в море Пепо может только к концу месяца.
   Это была коварная выдумка Пепо, уже четыре дня кружившего возле берега.
Леттерео попался на удочку; ветер  был  попутный,  он  решил,  что  успеет
совершить свой рейс, и поднял парус. А утром, на рассвете, мы увидели, что
находимся посреди эскадры Пепо, состоящей из двух галиотов и  стольких  же
скампавий. Окруженные со всех сторон,  мы  не  имели  никакой  возможности
бежать. Глаза папаши Леттерео  метали  молнии.  Он  поднял  все  паруса  и
приказал держать прямо на главный галиот. Пепо стоял на мостике и  отдавал
приказания, стремясь взять наш корабль на абордаж. Леттерео схватил ружье,
прицелился в него и раздробил ему плечо. Все  это  было  делом  нескольких
секунд.
   Вслед за тем все четыре судна двинулись на нас, и мы услышали  со  всех
сторон:
   - Maina ladro! Maina can senza fede!  [Сдавайся,  разбойник!  Сдавайся,
неверный пес! (ит.диал.)]
   Леттерео повернул корабль в  наветренную  сторону,  так  что  он  одним
бортом лег на воду; потом, обращаясь к экипажу, крикнул:
   - Anime managie, io in galera non ci vado. Pregate per me la santissima
Madonna della  Lettera  [Окаянные  висельники,  я  не  пойду  на  каторгу.
Молитесь за меня пресвятой Мадонне делла Леттера (ит.диал.)].
   Услышав это, все мы упали на колени. Леттерео положил  себе  в  карманы
два пушечных ядра, мы подумали, что  он  хочет  броситься  в  море,  но  у
коварного разбойника было другое намерение. На подветренной стороне  судна
стояла большая бочка, полная медью. Леттерео  схватил  топор  и  перерубил
удерживавшие ее веревки. Бочка сейчас  же  покатилась  к  противоположному
борту, и  так  как  судно  имело  уже  сильный  крен,  оно  тотчас  совсем
перевернулось. Все мы, стоящие на коленях, упали на паруса, которые  в  то
мгновенье, когда корабль пошел ко  дну,  отбросили  нас,  благодаря  своей
упругости, на несколько локтей.
   Пепо выловил всех из воды, кроме капитана, одного матроса и  юнги.  Нас
вытаскивали, связывали и бросали в трюм. Через четверо суток мы высадились
в Мессине. Пепо сообщил судебным властям, что хочет передать им  несколько
молодцов,  заслуживающих   внимания.   Высадка   наша   не   лишена   была
торжественности. Она происходила как раз во время корсо - в те часы, когда
весь большой свет совершает прогулки по набережной.  Мы  выступали  важным
шагом, сопровождаемые спереди и сзади сбирами.
   Среди зрителей оказался Принчипино. Он сразу  узнал  меня,  как  только
увидел, и крикнул:
   - Ecco lu piciolu banditu deli Augustini! [Это ты, маленький  разбойник
из монастыря августинцев! (ит.диал.)]
   Он тут же подскочил ко мне, вцепился мне в волосы  и  расцарапал  лицо.
Руки у меня были связаны, я почти не мог защищаться.  Но  вспомнив  прием,
применяемый английскими матросами в Ливорно, я  высвободил  голову  и  изо
всей силы ударил его головой в живот. Негодяй упал  навзничь.  Но  тут  же
вскочил в бешенстве, выхватил из кармана ножик и хотел меня пырнуть. Чтобы
помешать этому, я подставил ему ногу; он грохнулся на землю и  к  тому  же
ранил себя своим собственным ножом. В эту  минуту  появилась  герцогиня  и
приказала лакеям повторить со мной  сцену  в  монастыре;  но  сбиры  этому
воспрепятствовали и увели нас в тюрьму.
   Суд над нашей  командой  был  недолог:  всех  приговорили  к  розгам  и
пожизненной каторге. Что же  касается  спасенного  юнги  и  меня,  то  нас
отпустили, как несовершеннолетних.
   Выйдя из тюрьмы, я сейчас же побежал в монастырь августинцев. Отца я не
застал в живых; послушник-вратарь сказал мне, что он умер,  а  братья  мои
поступили юнгами на какой-то  испанский  корабль.  Я  попросил  разрешения
переговорить с отцом приором, и меня провели к нему. Я рассказал  ему  обо
всех своих приключениях, не умолчав ни о подножке, ни об ударе, нанесенном
Принчипино головой  в  живот.  Его  преподобие  выслушал  меня  с  великой
добротой, потом сказал:
   - Дитя мое, твой отец, умирая,  оставил  монастырю  значительную  сумму
денег. Это богатство было нажито неправедным путем, и вы не имели на  него
никакого права. Теперь оно в руках Господа и должно  быть  употреблено  на
содержание его слуг. Однако мы осмелились взять из  него  несколько  скудо
для испанского капитана, принявшего на себя заботу о судьбе твоих братьев.
Что касается тебя, мы не можем дать тебе прибежища у нас в монастыре из-за
герцогини де Рокка Фьорита, знатной нашей благодетельницы. Ты отправишься,
дитя мое,  в  принадлежащую  нам  деревеньку  у  подножья  Этны  и  славно
проведешь там свои детские годы.
   После этого приор позвал брата Лэ и дал  ему  соответствующие  указания
относительно дальнейшей моей судьбы.
   На другой день я тронулся с братом Лэ в путь. Приехали в деревушку; там
меня устроили на жительство, и с тех пор  единственной  моей  обязанностью
стало носить посылки в  город.  Во  время  этих  маленьких  путешествий  я
старался по возможности не встречаться с  Принчипино.  Но  как-то  раз  он
увидел меня на улице, когда  я  покупал  каштаны,  узнал  и  велел  лакеям
немилосердно избить меня. Через некоторое время я опять влез,  переодетый,
к нему в комнату и, конечно, вполне мог бы его убить; до  сих  пор  жалею,
что не сделал этого, но в то время я еще недостаточно  освоился  с  такого
рода обхождением и поэтому ограничился тем, что хорошенько отхлестал его.
   Несчастная звезда моя, как вы видите, сделала то,  что  в  ранней  моей
юности  не  проходило  полугода,  чтобы  я  не  встретился   с   проклятым
Принчипино, причем сила обычно была на его стороне.  В  пятнадцать  лет  я
хоть возрастом и разумом оставался еще ребенком, однако по силе  и  отваге
был уже взрослый мужчина, но это не должно удивлять вас, если  вы  учтете,
что морской, а потом горный  воздух  очень  содействовал  моему  телесному
развитию.
   Мне было пятнадцать лет,  когда  я  впервые  увидел  знаменитого  своим
образом мыслей и отвагой Теста-Лунгу, самого порядочного и благородного из
разбойников, какие когда-либо жили на Сицилии. Завтра, если вам угодно,  я
расскажу об этом человеке, память о котором вечно останется в моем сердце.
А сейчас я должен вас покинуть: моя обязанность  наблюдать  за  тщательным
порядком в пещере.


   Зото ушел, и каждый из нас на свой лад стал судить о том, что  услышал.
Признаюсь, я не мог отказать в известного  рода  уважении  таким  отважным
людям, какими были те, которых изобразил Зото в своем повествовании. Эмина
утверждала, что отвага заслуживает нашего уважения лишь в том случае, если
применяется для защиты правого дела. Зибельда, со своей стороны, заметила,
что в юного шестнадцатилетнего разбойника можно было влюбиться.
   После ужина каждый пошел к себе,  но  вскоре  обе  сестры  вдруг  снова
вернулись ко мне. Они сели, и Эмина промолвила:
   - Милый Альфонс, не можешь ли ты принести ради нас одну жертву? И  даже
не столько ради нас, сколько ради себя.
   - К чему все эти предисловия, моя прекрасная родственница? - ответил я.
- Скажи мне просто, что я должен сделать.
   - Дорогой Альфонс, - прервала Эмина, - этот талисман, который ты носишь
на шее и называешь частицей животворящего креста, смущает нас и  повергает
в невольную дрожь.
   - О, что касается этого талисмана, - поспешил возразить я, - не просите
его у меня. Я обещал матери никогда не снимать его, и, по-моему,  не  тебе
сомневаться в том, умею ли я держать свое слово.
   В ответ мои родственницы  слегка  насупились  и  замолчали;  но  вскоре
смягчились, и ночь прошла так же, как и предыдущая. Этим я  хочу  сказать,
что пояса моих родственниц остались нетронутыми.



        ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

   На другое утро я проснулся раньше, чем накануне, и пошел проведать моих
родственниц. Эмина читала Коран, а Зибельда примеряла  жемчуг  и  шали.  Я
прервал эти важные занятия нежными ласками, выражавшими в  равной  мере  и
любовь и дружбу. Потом мы обедали, а  после  обеда  Зото  в  таких  словах
продолжал рассказ о своих приключениях.


   <b>ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ЗОТО</b>

   Я обещал рассказать вам о Теста-Лунге и теперь исполняю свое  обещание.
Мой друг был мирным жителем Валь-Кастеры, маленького  городка  у  подножья
Этны. У него была красавица жена. Молодой герцог Валь Кастера,  осматривая
однажды свои владения, увидел эту женщину, пришедшую вместе с женами самых
почтенных горожан приветствовать его. Надменный юноша, вместо  того  чтобы
принять с благодарностью  дань  уважения,  которую  его  подданные  пришли
воздать ему устами красоты, посвятил все свое внимание  прелестям  синьоры
Теста-Лунга. Без дальних околичностей он объяснил  ей,  какое  впечатление
произвела она на его чувства, и сунул ей руку за корсаж. В то же мгновенье
муж, стоявший за спиной жены, вынул нож из кармана и погрузил его в сердце
молодого герцога. Мне кажется, на  его  месте  каждый  порядочный  человек
поступил бы так же.
   Совершив это, Теста-Лунга укрылся в церкви и сидел там  до  наступления
ночи. Полагая, однако, что ему надлежит найти более надежное  убежище,  он
решил пристать к нескольким разбойникам, уже скрывавшимся в это  время  на
вершинах Этны. Он ушел к ним, и они объявили его своим атаманом.
   Этна в то время извергала невероятное количество лавы;  среди  огненных
ее потоков Теста-Лунга укрыл свою банду  в  потайных  местах,  одному  ему
известных. Достаточно обезопасив себя таким образом со всех  сторон,  этот
храбрый атаман обратился к вице-королю с просьбой о помиловании для себя и
своих  товарищей.  Власть  отказала,  по-моему,  из  боязни  уронить  свой
авторитет. Тогда Теста-Лунга вступил в переговоры с главными  арендаторами
окружающих поместий.
   - Будем грабить сообща, - сказал он им. - Когда я буду приходить к вам,
давайте мне, что сами захотите, и за это можете перед хозяевами валить все
свои грабежи на меня.
   Конечно, это тоже был грабеж, но Теста-Лунга  добросовестно  делил  все
между товарищами, оставляя себе лишь столько, сколько ему было  необходимо
для жизни. Мало того: проходя через какую-нибудь деревушку, он  приказывал
платить за все вдвое, так что очень скоро стал кумиром обеих Сицилий.
   Я уже говорил  вам,  что  некоторые  разбойники  из  шайки  моего  отца
присоединились к Теста-Лунге, несколько лет остававшемуся на южном  склоне
Этны, откуда он производил набеги на Валь-ди-Ното и Валь-ди-Мазара.  Но  в
то время, о котором я говорю, то есть  когда  мне  исполнилось  пятнадцать
лет, шайка вернулась в Валь-де-Мони, и  однажды  мы  были  свидетелями  ее
появления в деревушке августинцев.
   Вы даже отдаленно не можете себе представить весь блеск  и  великолепие
этого зрелища. Товарищи Теста-Лунги были в мундирах,  кони  их  -  покрыты
шелковыми сетками; пояса, ощетиненные пистолетами  и  стилетами,  на  боку
длинные сабли, за спиной огромные ружья, -  вот  как  была  вооружена  эта
разбойничья шайка.
   В три дня разбойники съели наших кур и выпили наше вино, а на четвертый
им донесли, что из Сиракуз выступил отряд драгун, чтобы окружить  их.  Это
известие привело их в самое веселое настроение.  Они  устроили  засаду  на
перекрестке  дорог,  ударили  на  отряд  и  разбили  его  наголову.   Силы
неприятеля превосходили их силы в десять раз, но у каждого разбойника было
больше десяти пуль, из которых ни одна не ударила мимо цели.
   Одержав победу, шайка вернулась в деревушку, и  я,  наблюдавший  издали
весь бой, был в таком восхищении, что упал  в  ноги  атаману,  умоляя  его
принять меня в число своих Теста-Лунга спросил, кто я такой.
   - Сын разбойника Зото, - ответил я.
   Услыхав это почетное имя, все,  кто  служил  под  началом  моего  отца,
издали крик радости. Потом один  из  них  схватил  меня  в  свои  объятия,
поставил на стол и промолвил:
   - Друзья, в последней схватке мы потеряли лейтенанта и  не  знаем,  кто
его  заменит.  Пускай  нашим  лейтенантом  будет  молодой  Зото.  Сыновьям
герцогов и графов часто доверяют командование полком.  Отчего  же  нам  не
поступить так же с сыном храброго Зото? Ручаюсь, что он окажется достойным
такой чести.
   Слова оратора были покрыты громкими рукоплесканиями, и меня  единодушно
избрали лейтенантом.
   Сначала это мое звание казалось им шуточным, и ни один разбойник не мог
удержаться от смеха, называя  меня  signore  tenente  [господин  лейтенант
(ит.)], но вскоре им пришлось переменить свое  мнение.  Я  не  только  был
всегда первым в нападении и последним в отступлении, но никто  из  них  не
умел лучше меня проникнуть  в  замыслы  противника  или  обеспечить  шайке
безопасность. То я влезал на вершины  скал,  чтоб  охватить  взглядом  всю
местность и дать условный  знак,  то  проводил  целые  дни  среди  врагов,
перепрыгивая с дерева на дерево.  Часто  случалось  мне  даже  просиживать
целые ночи напролет на самых высоких каштанах Этны, привязав себя поясом к
суку на случай, если одолеет дремота. Все это было под силу для того,  кто
хорошо изучил ремесло трубочиста и юнги.
   Так мало-помалу я снискал всеобщее уважение, и мне доверили охрану всей
шайки. Теста-Лунга полюбил меня, как родного  сына,  и,  смею  сказать,  я
приобрел славу, чуть  не  превышающую  его  известность;  вскоре  по  всей
Сицилии ни о чем другом не  говорили,  как  только  о  блестящих  подвигах
молодого Зото. Слава не сделала меня равнодушным к  забавам,  свойственным
моему возрасту. Я уже говорил вам, что у нас разбойники - народные  герои,
и вы легко поймете, что самые хорошенькие  пастушки  Этны,  не  колеблясь,
отдали бы мне свое сердце; но мне было суждено оказаться под властью более
изысканных чар, и любовь приготовила для меня более лестную добычу.
   Мне уже исполнилось семнадцать лет, и я был два года лейтенантом, когда
новое извержение вулкана уничтожило все наши прежние  укрытия  и  вынудило
нашу шайку искать приюта где-нибудь южнее. После четырехдневного похода мы
пришли к замку под названием  Рокка-Фьорита,  местопребыванию  и  главному
владению моего врага Принчипино.
   Я давно уже забыл об испытанных от него обидах, но название замка снова
разбудило во мне жажду мести. Это нисколько  не  должно  вас  удивлять:  в
наших краях сердца неумолимы. Если бы Принчипино был тогда в своем  замке,
я, наверно, предал бы это проклятое гнездо  огню  и  мечу.  На  этот  раз,
однако, я ограничился тем, что причинил  возможно  больший  ущерб,  в  чем
товарищи мои, для которых не  были  тайной  мои  побуждения,  усердно  мне
помогли.  Замковая  прислуга,   сперва   пытавшаяся   было   оказать   нам
сопротивление, покорилась обильным потокам господского вина, добытого нами
из погреба, и не замедлила перейти  на  нашу  сторону.  Одним  словом,  мы
превратили замок Рокка-Фьорита в настоящий остров изобилия.
   Гульба длилась пять дней. На шестой лазутчики  предупредили  меня,  что
против нас послан из Сиракуз целый полк и что  вскоре  из  Мессины  должен
приехать Принчипино с матерью и многочисленным женским обществом. Я  вывел
шайку, но сам решил непременно остаться и забрался на вершину развесистого
дуба в конце  сада.  А  для  того,  чтоб  было  легче  скрыться  в  случае
надобности, пробил отверстие в садовой ограде.
   Наконец я увидел  приближающийся  полк,  который  остановился  у  ворот
замка, расставив вокруг караулы. Вслед за этим прибыл целый ряд носилок, в
которых сидели дамы, а в последних носилках расположился сам Принчипино на
груде подушек. Он с трудом вышел, поддерживаемый  двумя  конюшими,  выслал
вперед отряд солдат и только после того, как ему доложили,  что  никого  в
замке  больше  нет,  вошел  туда  с  женщинами  и  несколькими  дворянами,
принадлежавшими к его свите.
   Под моим дубом бил родник холодной воды, и тут же рядом стоял мраморный
стол, окруженный скамьями. Это была  самая  красивая  часть  сада;  я  был
уверен, что скоро сюда придет вся компания,  и  решил  не  слезать,  чтобы
хорошенько ее рассмотреть. В самом деле, через полчаса я увидел, что  сюда
подходит молодая особа моих лет. Она была прекрасней ангела; при  виде  ее
меня внезапно охватило такое сильное волнение, что я, может быть, упал  бы
с дуба, если бы с обычной осторожностью крепко не привязал себя  поясом  к
суку.
   Молодая девушка шла, опустив глаза, и лицо ее выражало глубокую печаль.
Она села на скамейку, облокотилась на мраморный стол и  горько  заплакала.
Не зная сам, что делаю, я слез с дерева и встал так, что  мог  ее  видеть,
оставаясь незамеченным. Тут появился Принчипино с цветами в руке.  За  три
года, что я не встречал его, он сильно вырос, лицо у него  похорошело,  но
было невыразительно.
   Молодая девушка окинула его презрительным взглядом, за который я был ей
очень благодарен. Несмотря  на  это,  Принчипино,  полный  самодовольства,
подошел к ней с веселым видом и промолвил:
   - Дорогая невеста, вот тебе цветы, только обещай мне не  вспоминать  об
этом негодном бездельнике.
   - Герцог, - ответила девушка, - по-моему, условия вашей благосклонности
несправедливы. К тому же, если я никогда не скажу при вас ни слова о Зото,
весь дом вечно будет напоминать вам о нем. Ведь даже ваша мамка утверждала
в вашем присутствии, что никогда в жизни не видела более красивого юноши.
   - Синьорина Сильвия! - прервал  Принчипино,  задетый  за  живое.  -  Не
забывайте, что вы - моя невеста.
   В ответ Сильвия только залилась слезами.
   Тогда Принчипино в ярости воскликнул:
   - Негодница, ты любишь разбойника, так получай по заслугам!
   И он дал ей пощечину.
   - Зото!.. Зото! - крикнула бедная девушка.  -  Зачем  тебя  здесь  нет,
чтобы наказать этого негодяя!
   Она еще не успела договорить, как я вдруг вышел  из  своего  укрытия  и
сказал герцогу:
   - Ты узнаешь меня? Я разбойник и мог бы тебя убить, но  слишком  уважаю
синьорину, призвавшую меня на помощь. Поэтому я согласен драться с  тобой,
как принято у вас, дворян.
   При мне было два кинжала и четыре пистолета; я разделил оружие  на  две
равные части, положил одну часть в десяти шагах от  другой  и  предоставил
ему выбор. Но жалкий Принчипино упал без чувств на скамью.
   Между тем Сильвия обратилась ко мне с такими словами:
   - Я благородного происхождения, но бедна и завтра должна либо выйти  за
герцога, либо уйти на всю жизнь в монастырь. Но я отвергаю то и  другое  и
выбираю тебя.
   И она упала в мои объятия.
   Вы понимаете, что я не заставил себя долго просить.  Однако  надо  было
принять меры, чтобы герцог не помешал нам бежать.  Я  взял  стилет  и,  за
отсутствием молотка, камнем прибил его руку к скамье, на которой он лежал.
Он вскрикнул от боли и снова лишился чувств. Мы пролезли сквозь  отверстие
в садовой ограде и бежали в горы.
   У  всех  моих  товарищей  были  любовницы,   так   что   они   радостно
приветствовали мою, а девушки их присягнули Сильвии в верности.
   В конце четвертого месяца  моей  совместной  жизни  с  Сильвией  я  был
вынужден разлучиться с ней, чтобы посмотреть, какие изменения произошли на
северном  склоне  после  недавнего  извержения  вулкана.  Во  время  этого
путешествия я открыл в природе такие красоты, на которые прежде не обращал
внимания. На каждом шагу попадались прелестные луговины, пещеры, рощи -  в
местах, раньше казавшихся мне пригодными только  для  обороны  или  засад.
Сильвия смягчила на время мое разбойничье сердце, но скоро ему  предстояло
обрести прежнюю суровость.
   Возвращаюсь к своему путешествию по северному склону  горы.  Употребляю
это выражение потому, что сицилийцы, говоря об Этне, всегда называют ее il
monte, то есть просто гора. Сперва я направился  к  так  называемой  Башне
философа, но не мог туда добраться. Из пропасти,  раскрывшейся  на  склоне
вулкана,  вырывался  поток  лавы;  несколько  выше  башни  он  разделялся,
охватывая ее как бы двумя рукавами, соединявшимися одною милей  дальше,  и
образуя таким образом своего рода неприступный остров.
   Я сразу оценил всю выгоду такого положения; к тому же на самой башне  у
нас  был  порядочный  запас  каштанов,  который  мне  хотелось  непременно
сохранить. После тщательных поисков я  нашел  подземный  переход,  которым
прежде часто пользовался и который привел меня  прямо  в  башню.  Я  сразу
решил поместить на этом острове наших женщин. Велел  построить  шалаши  из
ветвей и один из них особенно тщательно украсил. Потом вернулся  на  юг  и
перевел обрадованных женщин в это новое укрытие.
   Теперь, переносясь памятью в то счастливое время, которое я  провел  на
этом острове, я вижу, до какой степени  оно  было  не  похоже  на  ужасные
тревоги, обуревавшие меня всю  жизнь.  Огненные  потоки  отделяли  нас  от
остальных  людей;  огонь  любви  владел  всеми   нашими   помыслами.   Все
подчинялись моим приказаниям,  все  повиновались  малейшим  желаниям  моей
возлюбленной Сильвии. Наконец, в довершение моего счастья, оба  мои  брата
приехали ко мне. Оба они испытали много необычайных превратностей  судьбы,
и могу вас уверить,  что  если  вы  пожелаете  когда-нибудь  послушать  их
рассказы, они займут вас несравненно больше, чем мои.
   Мало  кому  ни  разу  в  жизни  не  довелось  пережить  хоть  несколько
счастливых дней, но не знаю, найдется  ли  такой  человек,  который  может
измерять свое счастье годами. - Мое, во всяком случае, не длилось и  года.
Участники шайки вели себя порядочно относительно друг друга,  ни  один  из
них не посмел бы заглядеться на любовницу товарища, а тем  более  на  мою;
поэтому ревность была неведома, или верней - на какое-то время  изгнана  с
нашего острова. Но безумное чувство это слишком легко находит дорогу туда,
где поселилась любовь.
   Молодой разбойник по имени Антонине без памяти влюбился в Сильвию и  не
в силах был даже скрывать свою страсть. Я сам это заметил,  но,  видя  его
печальным и удрученным, полагал, что  возлюбленная  моя  не  отвечает  ему
взаимностью, и был спокоен. Мне  хотелось  бы  только  излечить  Антонине,
которого я любил за его отвагу. Был у нас в шайке еще разбойник  по  имени
Моро, которого я, наоборот, за низкий образ мыслей от всей души ненавидел,
и если бы Теста-Лунга мне поверил, он уже давно бы его выгнал.
   Моро сумел вкрасться в доверие к Антонине и обещал помочь его  любовным
стремлениям; снискал он и доверие Сильвии и убедил мою возлюбленную, будто
у меня есть любовница в соседней деревне. Сильвия побоялась высказать  мне
возникшие у нее подозрения, но обращение ее со мной становилось все  более
принужденным, и я стал думать, что огонь прежней любви остывает в ней.  Со
своей стороны, Антонине, обо всем  осведомленный  благодаря  Моро,  удвоил
свои старания, и радостный вид его заставил меня думать, что он счастлив.
   Я плохо владел искусством  распутывания  такого  рода  интриг.  Я  убил
Сильвию и Антонине.  Последний,  умирая,  открыл  мне  коварство  Моро.  С
окровавленным стилетом я побежал к  предателю;  Моро  испугался,  упал  на
колени и пролепетал, заикаясь от страха, что герцог Рокка Фьорита заплатил
ему, чтоб он сжил со света меня и Сильвию, и что он, Моро,  единственно  с
этой целью вступил в нашу шайку. Я погрузил  стилет  ему  в  грудь.  Потом
отправился в Мессину, пробрался переодетый во дворец  герцога  и  отправил
его на тот свет вслед за его наперсником и обеими жертвами его мести.
   Кончилось мое счастье, а заодно и моя слава.  Отвага  моя  превратилась
вся без остатка в полное равнодушие к жизни, а так как  я  стал  проявлять
такое же  равнодушие  к  безопасности  товарищей,  то  вскоре  лишился  их
доверия. В общем могу вам сказать, что с  тех  пор  стал  самым  заурядным
разбойником.
   Вскоре от воспаления легких умер Теста-Лунга, и шайка  его  рассеялась.
Братья мои, хорошо зная Испанию, уговорили меня переехать туда.  Во  главе
двенадцати человек я вышел к Таорминскому заливу  и  скрывался  здесь  три
дня. На четвертый день мы завладели двухмачтовым судном и приплыли на  нем
к берегам Андалузии.
   Хотя в Испании нет недостатка в горах, где мы могли бы найти безопасное
убежище, я остановил свой выбор на хребте Сьерра-Морены и  не  пожалел  об
этом. Я захватил два каравана с пиастрами и совершил потом  еще  несколько
столь же выгодных налетов.
   Слух о наших успехах дошел до Мадрида. Губернатор Кадиса получил приказ
доставить нас живыми или мертвыми и выслал против нас несколько полков.  С
другой стороны, великий шейх Гомелесов предложил мне поступить к  нему  на
службу и предоставил мне в качестве убежища вот эту пещеру.  Я,  не  долго
думая, принял его предложение. Суд в Гранаде, не желая  обнаруживать  свое
бессилие и в то же  время  будучи  не  в  состоянии  нас  найти,  приказал
схватить двух пастухов из долины и повесить их под видом братьев  Зото.  Я
знал этих двоих, и мне известно, что они совершили несколько  убийств.  Но
говорят, что повешенье взамен нас рассердило их, и они по ночам  срываются
с петли и творят всякие пакости. Своими глазами я этого не видел, так  что
ничего не могу сказать. Но не раз, проходя ночью мимо  виселицы,  особенно
при лунном свете, я хорошо видел, что там нет ни одного повешенного,  а  к
утру они опять были на месте.
   Вот история моей жизни, с которой вы желали познакомиться.  Думаю,  что
братья мои, жизнь которых шла спокойней, могли  бы  рассказать  вам  более
интересные события, но на это у них не будет времени, так как  король  уже
готов, и я получил строгий приказ завтра выйти в море.
   Когда Зото ушел, прекрасная Эмина печально промолвила:
   - Он прав: счастье недолговечно. Мы провели  здесь  три  дня,  которые,
быть может, в нашей жизни никогда больше не повторятся.
   Ужин был невеселый, и  я  поспешил  пожелать  сестрам  доброй  ночи.  Я
надеялся, что увижу их в моей комнате, и тогда мне легче будет развеять их
грусть.
   В самом деле, они пришли даже раньше, чем обычно, и в довершение  моего
счастья я заметил, что  они  держат  свои  пояса  в  руках.  Символическое
значение этого поступка нетрудно было понять, однако Эмина, не рассчитывая
на мою сообразительность, сказала:
   - Дорогой Альфонс, твое самопожертвование ради нас было безгранично,  и
мы хотим, чтобы точно такой же была и наша благодарность. Быть  может,  мы
никогда уже не встретимся.  Для  других  женщин  это  было  бы  поводом  к
сдержанности, но мы хотим вечно жить  в  твоей  памяти,  и  если  женщины,
которых  ты  встретишь  в  Мадриде,  превосходят  нас  своими  манерами  и
обхождением, то ни одна из них не окажется более нежной и пылкой, чем  мы.
Но, дорогой Альфонс, ты должен еще раз поклясться  в  том,  что  сохранишь
тайну и что не поверишь, если услышишь о нас что-нибудь плохое.
   Я невольно улыбнулся, услышав последнее условие, но согласился на все и
получил награду в виде самых нежных ласк.
   После небольшого молчания Эмина промолвила:
   - Дорогой Альфонс, нас смущает эта реликвия, которую ты носишь на  шее.
Не можешь ли ты снять ее на некоторое время?
   Я отказался,  но  Зибельда  обняла  меня  за  шею  и  перерезала  ленту
ножницами, которые были у нее в руке. А Эмина тотчас схватила  реликвию  и
бросила ее в расщелину скалы.
   - Завтра ты снова ее наденешь, - сказала она, - а пока повесь  себе  на
шею вот этот шнур из наших волос с привязанным к нему талисманом,  который
оградит тебя, может быть,  от  непостоянства,  если  что-нибудь  на  свете
способно оградить влюбленных от этого.
   Потом Эмина вынула  из  своей  прически  золотую  шпильку  и  тщательно
заколола ею занавеси ложа.
   Я следую ее примеру и опускаю  занавеску  на  продолжение  этой  сцены.
Достаточно сказать, что  приятельницы  мои  стали  моими  женами.  Бывают,
конечно, такие положения, когда  насилие,  сопряженное  с  кровопролитием,
представляет собой злодейство; но бывают и такие случаи, когда  жестокость
содействует самой невинности,  позволяя  ей  проявиться  во  всем  блеске.
Именно так было и с нами, из чего я заключил, что родственницы мои не были
участницами моих снов в Вента-Кемаде.
   Чувства наши утихомирились, мы  были  уже  совершенно  спокойны,  когда
вдруг послышался печальный звон колокола. Часы пробили полночь. Этот  звук
вызвал во мне невольную тревогу, и я высказал моим родственницам опасение,
не произошла ли какая-нибудь беда.
   - Мне тоже страшно, - ответила Эмина. - Опасность близка, но  послушай,
что я тебе скажу: не верь ничему, что о нас ни сказали бы, не доверяй даже
собственным глазам своим.
   В это мгновение кто-то грубо разорвал занавес ложа, и я увидел человека
величественной наружности в мавританских одеждах. В одной руке  он  держал
Коран, а в другой обнаженную саблю; родственницы мои припали к  его  ногам
со словами:
   - Могущественный шейх Гомелесов, прости нас!
   - Adonde estan las fajas? [Где пояса? (исп.)]
   Потом, обращаясь ко мне, он промолвил:
   - Презренный назорей, ты осквернил  кровь  Гомелесов!  Ты  должен  либо
перейти в веру Пророка, либо умереть.
   В это мгновение я услышал страшный  вой  и  увидел  одержимого  Пачеко,
подававшего мне какие-то знаки из глубины  комнаты.  Сестры  тоже  увидели
его, сердито кинулись к нему и вытолкали его из комнаты.
   - Презренный назорей, - повторил шейх Гомелесов, -  выпей  одним  духом
напиток, содержащийся в этом кубке, или ты погибнешь  позорной  смертью  и
труп твой, повешенный между телами братьев Зото, станет пищей  ястребов  и
игралищем духов тьмы, которые  будут  пользоваться  им  для  своих  адских
козней.
   Я нашел, что в подобных обстоятельствах честь повелевает мне  покончить
с собой. И только воскликнул с болью:
   - Ах, отец мой, на моем месте ты поступил бы так же!
   После этого я взял кубок и осушил его до дна. Почувствовал  невыносимую
тяжесть и потерял сознание.



        ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

   Так как я  имею  честь  рассказывать  вам  о  своих  приключениях,  вы,
конечно, догадываетесь, что я не помер от питья, которое  считал  ядом.  Я
только лишился чувств и не знаю, как долго пробыл в  таком  состоянии.  Но
помню, что опять проснулся под виселицей Лос-Эрманос, на этот раз, однако,
не без чувства удовлетворения, что еще жив. Кроме того, я находился уже не
между висельниками, а лежал  слева  от  них,  справа  же  от  себя  увидел
какого-то человека,  которого  принял  тоже  за  висельника,  так  как  он
производил впечатление мертвого, и на шее у него была петля. Однако вскоре
я убедился, что он только  спит,  и  разбудил  его.  Увидев  место  своего
ночлега, незнакомец засмеялся и промолвил:
   - Нужно признать, что в каббалистической практике бывают порой досадные
недоразумения. Злые духи умеют принимать столько обличий,  что  невозможно
узнать, с кем имеешь дело. Однако, - продолжал он, - откуда у меня взялась
эта веревка на шее - вместо плетенки из волос, которую я носил еще  вчера.
- Потом, увидев меня, промолвил: - И сеньор здесь?.. Сеньор слишком  молод
для каббалиста... Но я вижу, у тебя тоже веревка на шее.
   В самом деле, оказалось, что он прав. Тут я вспомнил, что  вчера  Эмина
надела мне на шею плетенку из своих и Зибельдиных волос, и  сам  не  знал,
как понимать это превращенье.
   Каббалист поглядел на меня проницательным взглядом и сказал:
   - Нет, ты не из наших.  Тебя  зовут  Альфонс.  Твоя  мать  -  родом  из
Гомелесов, ты - капитан валлонской гвардии, у  тебя  много  храбрости,  да
мало  жизненного  опыта.  Но  это  не  важно;  надо  прежде  всего  отсюда
выбраться, а там посмотрим, что делать.
   Ворота ограды были открыты, мы вышли, и  я  снова  увидел  перед  собой
долину Лос-Эрманос. Каббалист спросил меня, куда я направляюсь. Я ответил,
что намерен податься в сторону Мадрида.
   - Отлично! - ответил он. - Я тоже  в  ту  сторону,  но  сперва  немного
подкрепимся.
   Тут он вынул из кармана позолоченный кубок, маленький сосуд с  какой-то
разновидностью опиата и хрустальную склянку с желтоватой жидкостью. Бросив
в кубок ложечку опиата, он влил туда несколько капель жидкости и велел мне
сразу все выпить. Я не заставил его повторять, так как помирал с голоду. В
самом деле, напиток оказал  чудотворное  действие.  Я  почувствовал  такой
прилив сил, что смело мог пуститься дальше, тогда как только что это  было
бы попросту невозможно.
   Солнце поднялось уже довольно  высоко,  когда  мы  увидели  злосчастный
трактир Вента-Кемада. Каббалист остановился и промолвил:
   - Вот место, где  нынче  ночью  со  мной  сыграли  скверную  шутку.  Но
придется все-таки войти внутрь,  потому  что  я  оставил  здесь  кое-какую
снедь, которой мы можем подкрепиться.
   Мы вошли в проклятую венту и увидели на  столе  в  столовой  паштет  из
куропаток и две бутылки вина. У каббалиста  оказался  прекрасный  аппетит;
его пример придал мне смелости, иначе сомневаюсь, чтобы  я  рискнул  взять
что-нибудь в рот. Все виденное за эти несколько дней до того сбило меня  с
толку, что я сам не знал, что  делаю,  и  если  б  кому-нибудь  вздумалось
уверить меня, что я вовсе не существую, он достиг бы цели.
   Пообедав, мы обошли все комнаты и попали в ту, где  я  ночевал  впервые
после выезда из Андухара. Я узнал свою жалкую постель и, сев на нее,  стал
раздумывать о том, что со мной было, - в особенности над  происшествием  в
пещере. Вспомнил о том, что Эмина просила меня не верить, если я услышу  о
ней что-нибудь плохое.  Я  глубоко  ушел  в  эти  размышления,  как  вдруг
каббалист обратил внимание на что-то блестящее, застрявшее  в  щели  пола.
Взглянув поближе, я убедился, что это реликвия, которую  сестры  отняли  у
меня в пещере. Я видел, как они кинули ее в расщелину скалы,  а  теперь  -
вот она, в щели пола.  Я  действительно  начал  сомневаться,  что  выходил
куда-нибудь из этого проклятого  трактира  и  что  отшельник,  инквизитор,
братья Зото - призраки, порожденные моим больным  воображением.  В  то  же
время я, при помощи шпаги, достал реликвию и опять повесил ее себе на шею.
   Каббалист засмеялся и сказал:
   - Ведь это твоя собственность, сеньор кавалер. После  такой  ночи,  как
та, что же удивительного, что ты проснулся под виселицей. Но это не важно;
пойдем отсюда, нам нынче же вечером надо быть в обители отшельника.
   Оставив трактир, мы не прошли еще полдороги, как встретили  отшельника,
с трудом шагавшего, опираясь на посох. Завидев нас, он воскликнул:
   - Ах, молодой мой друг, я как раз ищу тебя. Вернись ко мне  в  обитель,
вырви свою душу из когтей сатаны, а сейчас дай мне опереться на твою руку.
В поисках тебя я выбился из сил.
   После короткого отдыха мы двинулись дальше. Старик шел, опираясь то  на
одного, то на другого из нас. Наконец мы подошли к обители.
   Войдя, я увидел Пачеко, распростертого посреди комнаты. Мне показалось,
что он умирает, - по крайней мере, из груди его вырывался  страшный  хрип,
который служил признаком приближающейся смерти. Я попробовал заговорить  с
ним, но он меня не узнал. Тогда отшельник зачерпнул святой воды и  окропил
одержимого со словами:
   - Пачеко! Пачеко! Именем твоего искупителя повелеваю  тебе  рассказать,
что с тобой было этой ночью.
   Пачеко задрожал, издал страшный рев и начал так.


   <b>РАССКАЗ ПАЧЕКО</b>

   Отец мой, ты был как раз в часовне и молился, когда я  услышал  стук  в
дверь и блеяние - будто блеет наша белая коза. Я уж подумал, не забыл ли я
ее подоить и вот добросовестное  животное  пришло  напомнить  мне  о  моей
обязанности. Это было тем убедительнее, что несколько дней тому  назад  со
мной действительно произошел такой случай. Я вышел наружу и в  самом  деле
увидал нашу белую козу,  которая  стояла  ко  мне  задом,  показывая  свое
вздувшееся вымя. Я хотел попридержать ее, чтоб оказать ей желанную услугу,
но она вырвалась у меня из рук и, все время то  останавливаясь,  то  опять
убегая, привела меня на край пропасти, разверзшейся возле скита.
   Тут белая коза вдруг превратилась  в  черного  козла.  Испуганный  этим
превращением, я хотел бежать к нашему дому, но черный козел преградил  мне
дорогу и, поднявшись на дыбы, поглядел на меня  огненными  глазами.  Кровь
застыла у меня в жилах. А черный козел стал бодать меня рогами и толкать к
пропасти. Когда я был уже на самом краю, он на минуту остановился,  словно
желая насладиться зрелищем  моих  мучений.  Наконец  он  столкнул  меня  в
пропасть. Я думал, что разобьюсь  вдребезги,  но  козел  оказался  на  дне
пропасти раньше меня и принял меня к себе на спину, так что я нисколько не
пострадал.
   Но меня тут же снова охватил страх, потому  что  проклятый  козел,  как
только почувствовал, что я у него на  спине,  начал  дико  скакать.  Одним
прыжком он перепрыгивал с горы  на  гору,  перемахивая  через  глубочайшие
пропасти, будто через обыкновенные рвы; наконец он отряхнулся, и я, сам не
знаю как, очутился в пещере, где увидел  молодого  путника,  за  несколько
дней перед тем ночевавшего в нашей обители.
   Юноша сидел на постели, а рядом с ним были  две  прелестные  девушки  в
мавританских уборах. Осыпая его  ласками,  девушки  сняли  у  него  с  шеи
реликвию и в то же мгновенье утратили у меня на глазах всю свою красоту  -
я узнал в них двух  висельников  из  долины  Лос-Эрманос.  Однако  молодой
путник принимал их по-прежнему за  красавиц,  обращаясь  к  ним  с  самыми
нежными речами. Один из висельников сейчас же снял со своей  шеи  петлю  и
затянул ее на шее юноши, а тот стал ласками выражать благодарность.  Потом
они закрыли занавеску, и я не знаю, что они дальше делали, но  думаю,  что
совершали какой-нибудь страшный грех.
   Я хотел закричать, но у меня отнялся голос. Это длилось довольно долго;
наконец пробило полночь, и я увидел входящего сатану с огненными рогами  и
пламенным хвостом, который несли за ним несколько дьяволят.
   Сатана в одной руке держал книгу, а в другой  вилы.  Он  стал  угрожать
юноше  смертью,  если  тот  не  перейдет  в  веру  Магомета.  Тогда,  видя
христианскую душу в опасности, я собрал все  силы,  крикнул,  и,  кажется,
юноша меня услышал. Но в это самое мгновенье висельники бросились ко мне и
вытащили меня из пещеры на  двор,  где  оказался  тот  самый  козел.  Один
висельник сел на козла, другой на меня, и они снова  заставили  нас  обоих
скакать через горы и пропасти. Тот, что сидел у меня на плечах, сжимал мне
бока пятками, но, видимо, решив, что я бегу недостаточно быстро, поднял  с
дороги двух скорпионов, прикрепил их себе к ногам вместо  шпор  и  стал  с
неслыханной жестокостью раздирать мне бока. Наконец мы прискакали к  двери
обители, где они меня покинули. В то утро, отец мой, ты нашел меня лежащим
без сознания. Очнувшись в твоих объятиях,  я  понял,  что  спасся,  но  яд
скорпионов отравил мою кровь. Он жжет мне внутренности, и я чувствую,  мне
не выдержать этих мучений.


   Тут одержимый страшно зарычал и умолк.
   Тогда заговорил отшельник, обращаясь ко мне:
   - Сын мой, может быть, ты действительно имел половое сношение  с  двумя
дьяволами? Пойдем, исповедайся, покайся в содеянном. Милосердье  божие  не
знает границ. Не отвечаешь? Неужели ты так закоснел в грехе?
   Немного помолчав, я ответил:
   - Отец мой, этот одержимый сеньор видел совсем другое, чем я.  Один  из
нас был, конечно, околдован, может быть, даже мы оба с ним видели не  так.
Но вот перед тобой благородный каббалист, тоже ночевавший в  Вента-Кемаде.
Может быть, он согласится рассказать нам о том, что  было  с  ним,  и  это
прольет новый свет на неясные для нас происшествия последних дней.
   - Сеньор Альфонс, - прервал каббалист, -  люди,  занимающиеся,  подобно
мне,  тайными  науками,  не  могут  говорить  всего.  Однако   постараюсь,
насколько возможно, удовлетворить твое  любопытство,  только  прошу  -  не
сейчас. Поужинаем и ляжем спать. Утро вечера мудреней.
   Отшельник угостил нас скромным ужином,  и  после  этого  мы  разошлись.
Каббалист заявил, что должен провести ночь возле одержимого, а я  пошел  в
часовню и лег там на той же самой постели,  на  которой  уже  провел  одну
ночь. Отшельник пожелал мне спокойной ночи и предупредил, что,  уходя,  на
всякий случай запрет за собой дверь.
   Оставшись один, я стал размышлять над рассказом Пачеко. Не  могло  быть
ни малейшего сомнения, что он находился вместе со мной в пещере, - я  тоже
видел, как мои родственницы кинулись к нему и вытащили его наружу; но ведь
Эмина предупредила меня, чтоб я не верил, если услышу о ней  и  ее  сестре
что-нибудь плохое. К тому же бесы, овладевшие Пачеко, могли  помутить  его
чувства и одурманить их всякими наваждениями.
   Таким способом старался я всячески оправдать и оградить свою  любовь  к
обеим сестрам, как вдруг пробило полночь. Тотчас вслед за этим  послышался
стук в дверь и как бы блеянье козы.  Я  взял  шпагу,  подошел  к  двери  и
крикнул громким голосом:
   - Если ты - дьявол, так постарайся сам отпереть  дверь,  которую  запер
отшельник.
   Коза замолчала. Я снова лег и проспал до утра.



        ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

   Отшельник пришел, разбудил меня и, сев на край моей постели, сказал:
   - Дитя мое, нынче ночью злые духи опять строили у меня в обители адские
козни. Пустынники Фиваиды страдали от преследований сатаны не больше,  чем
я; кроме того, я не знаю, что думать о человеке, который пришел с тобой  и
называет себя каббалистом. Взялся исцелить Пачеко и в самом деле очень ему
помог, но не прибегал к экзорцизмам,  которые  предписаны  ритуалом  нашей
святой церкви. Пойдем ко мне в хижину, завтрак  уже  готов,  а  потом  мы,
наверно, услышим историю, обещанную вчера каббалистом.
   Я встал и пошел за отшельником. Действительно,  Пачеко  был  в  гораздо
лучшем состоянии, и лицо его показалось мне не таким отталкивающим.  Он  и
теперь был кривой, но уже не высовывал так  противно  язык.  Рот  перестал
пениться, и единственный глаз был не такой дикий и блуждающий. Я поздравил
каббалиста, но он ответил,  что  это  -  лишь  слабое  доказательство  его
искусства. Тут отшельник принес завтрак, состоящий из кипяченого молока  и
каштанов.
   Во время этой скромной трапезы в комнату вдруг вошел человек,  худой  и
бледный, весь облик которого внушал ужас, хотя  невозможно  было  сказать,
чем, собственно, этот ужас вызывается. Незнакомец  преклонил  передо  мной
колено и снял шляпу. Голова у него оказалась повязанной.  Он  протянул  ко
мне шляпу, словно прося милостыню. Я бросил ему золотой. Причудливый нищий
поблагодарил и прибавил:
   - Сеньор Альфонс, твой добрый поступок не останется втуне. Имей в виду,
что тебя ждет важное  письмо  в  Пуэрто-Лапиче.  Прочти  его,  прежде  чем
въехать в Кастилию.
   Сделав  мне  это  предупрежденье,  незнакомец  преклонил  колено  перед
отшельником, который  наполнил  его  шляпу  каштанами,  а  затем  -  перед
каббалистом, но тут вдруг вскочил со словами:
   - От тебя мне ничего не надо. Если скажешь, кто  я,  то  в  свое  время
горько об этом пожалеешь.
   После этого он ушел. Когда мы  остались  одни,  каббалист  засмеялся  и
сказал:
   - Чтоб вы знали, как мало я боюсь угроз этого  человека,  я  сразу  вам
скажу, что это Вечный  Жид,  о  котором  вы,  конечно,  слышали.  Вот  уже
семнадцать веков, как он ни разу не присел и не прилег, не  отдыхал  и  не
заснул. Нигде не останавливаясь, он на ходу съест ваши  каштаны  и  завтра
утром  будет  отсюда  миль  за  шестьдесят.  Обычно  он  обегает  во  всех
направлениях необозримые пустыни Африки. Питается  он  дикими  плодами,  и
хищные  звери  проходят  мимо  него,  не  причиняя  ему  вреда,  благодаря
священному знаку "тав" на лбу. Вот почему, как  вы  заметили,  у  него  на
голове повязка. Он никогда не бывает в наших  краях,  кроме  как  по  зову
какого-нибудь каббалиста. Но могу вас уверить, что я его сюда не  вызывал,
так как терпеть его не могу. Однако нельзя не  признать,  что  ему  бывает
известно очень многое; так что советую, сеньор Альфонсо,  не  пренебрегать
его словами.
   - Сеньор каббалист, - ответил  я.  -  Вечный  Жид  сказал  мне,  что  в
Пуэрто-Лапиче есть письмо на мое имя. Я рассчитываю быть там послезавтра и
не забуду спросить об этом у хозяина трактира.
   - Нет надобности ждать так долго, - возразил каббалист. - Слишком  мало
значил бы я в мире духов, если б не мог доставить это письмо скорей.
   Тут он склонил голову к правому плечу и  произнес  повелительным  тоном
несколько фраз. Через пять минут на стол упал большой конверт на мое  имя.
Я распечатал конверт и прочел следующее:

   "Сеньор Альфонс!
   По повелению  Его  королевского  величества,  нашего  всемилостивейшего
государя.  Дона  Филиппа  V,  предуведомляю  тебя,   что   тебе   надлежит
воздержаться  от  приезда  в  Кастилию.  Этот  запрет  имеет  единственной
причиной несчастье, приведшее к тому, что ты навлек на себя  гнев  Святого
трибунала, обязанность которого охранять чистоту веры в Испании. Но пускай
это обстоятельство ничуть не ослабляет в тебе усердия  и  желания  служить
королю. Прилагаю при сем разрешение на трехмесячный  отпуск.  Проведи  это
время на границе Кастилии и Андалузии; однако не оставайся  подолгу  ни  в
одной из этих провинций. Приняты необходимые меры, чтобы успокоить  твоего
почтенного отца, и все это дело представлено ему  в  самом  успокоительном
свете.
   Твой доброжелатель
   дон Санчо де Тордепеньяс,
   военный министр".

   К  письму  был  приложен  документ  об  отпуске   на   три   месяца   с
соответствующими подписями и печатями.
   Мы подивились быстроте посланцев  каббалиста,  а  потом  попросили  его
сдержать  свое  обещание  и  рассказать  о   событиях   прошлой   ночи   в
Вента-Кемаде. Он опять предупредил нас, как и накануне, что мы  не  поймем
многого  из  того,  что  он  нам  расскажет,  но,  помолчав,  начал   свое
повествование.


   <b>ИСТОРИЯ КАББАЛИСТА</b>

   В Испании меня называют доном Педро де  Уседа,  и  под  этим  именем  я
являюсь владельцем прекрасного замка на расстоянии одного дня пути отсюда.
Настоящее же мое имя - рабби Цадок бен  Мамун,  так  как  я  еврей.  Такое
признание в Испании не вполне безопасно, но помимо того, что я рассчитываю
на вашу порядочность, должен заранее сказать, что повредить мне не  так-то
легко. С первых мгновений моей жизни на  жребии  моем  начало  сказываться
влияние созвездий. Отец мой, составив мой  гороскоп,  с  великой  радостью
увидел, что я появился на свет в тот момент,  когда  солнце  переходило  в
созвездие  Девы.  Он  действительно  приложил  все  свое   искусство   для
достижения этой цели, но не надеялся на такой превосходный результат.
   Нет надобности говорить вам, что отец мой, Мамун, был первым астрологом
своего времени. Но чтение звезд  принадлежит  к  самым  несложным  наукам,
которые он знал; особенно глубоко, как ни один раввин до него, проник он в
тайны каббалистики.
   Через четыре года после моего появления на свет у отца родилась дочь  -
под знаком Близнецов. Несмотря на эту разницу, воспитывали нас  одинаково.
Мне не было еще двенадцати лет, а  сестре  восьми,  как  мы  уже  говорили
по-древнееврейски,   по-халдейски,   по-сирохалдейски,    знали    наречия
самаритян, коптов, абиссинцев и разные другие мертвые или умирающие языки.
Кроме того, мы без помощи карандаша могли разложить буквы любого слова  по
всем способам, предусмотренным правилами каббалистики.
   Мне как раз исполнилось двенадцать лет, когда волосы наши с необычайной
тщательностью были уложены в кольца; и чтобы  не  оскорблять  стыдливости,
свойственной созвездиям, под  которыми  мы  родились,  нас  кормили  мясом
чистых животных, выбирая для меня самцов, а для сестры моей - самок.
   Когда мне пошел шестнадцатый год,  отец  решил  открыть  нам  доступ  к
тайнам каббалы "Сефирот". Он начал с того,  что  дал  нам  в  руки  "Сефер
Зохар", так называемую "Светлую книгу", в которой  ничего  нельзя  понять,
настолько блеск этого произведения ослепляет сознание  созерцающих.  Затем
мы углубились в "Сифра Дизениута",  или  "Книгу  тайн",  в  которой  самое
понятное предложение может вполне сойти за загадку. Наконец  приступили  к
"Идра Рабба" и "Идра Зутта", то есть к "Великому" и "Малому Собранию". Это
- беседы,  в  которых  рабби  Симон,  сын  Иохая,  автор  двух  предыдущих
произведений, снижая свой язык до обычной повседневной речи,  делает  вид,
будто объясняет своим  друзьям  самые  простые  вещи,  а  в  то  же  время
открывает им самые  удивительные  тайны,  -  верней,  все  эти  откровения
исходят непосредственно от пророка Илии, тайно покинувшего небесные края и
присутствующего среди собеседников под именем раввина Аввы.
   Может быть, вы все воображаете, что могли бы получить представление  об
этих божественных книгах по латинскому переводу, изданному, одновременно с
халдейским оригиналом, в тысяча  шестьсот  восемьдесят  четвертом  году  в
маленьком немецком городке Франкфурте, но нам смешна самонадеянность  тех,
по мнению которых довольно обычного человеческого зрения, чтоб читать  эти
книги. Этого, конечно, достаточно,  имея  дело  с  некоторыми  теперешними
языками, но в древнееврейском каждая буква  есть  число,  каждая  фраза  -
хитрое сочетание, каждое предложение - грозная формула, произнеся  которую
с соответствующим придыханием и ударением можно без труда передвигать горы
и осушать реки.
   Вы хорошо  знаете,  что  Адонай  словом  создал  мир,  после  чего  сам
превратился  в  слово;  слово  приводит  в  движение   воздух   и   мысль,
воздействует  одновременно  и  на  ощущение  и  на   душу.   Хоть   вы   и
непосвященные, однако в состоянии сделать отсюда  вывод,  что  слово  есть
необходимый посредник между материей и духом.
   Могу вам лишь сказать, что мы приобретали каждый день не  только  новые
знания, но и новое могущество. Если даже мы еще не смели им  пользоваться,
то все же радовались, гордые тем, что, по  нашему  внутреннему  убеждению,
сила эта  таится  в  нас.  Но  вскоре  одно  в  высшей  степени  печальное
происшествие положило конец нашим каббалистическим наслаждениям.
   С каждым днем я и сестра убеждались в том, что отец  наш  Мамун  теряет
силы. Он казался чистым духом, затем только принявшим человеческий  облик,
чтобы его лучше  видели  подлунные  существа.  Наконец  однажды  он  велел
позвать нас к  нему  в  рабочую  комнату.  Вид  его  был  такой  дивный  и
просветленный, что мы невольно упали перед ним на колени. Он оставил нас в
этом положении и, указав на песочные часы, промолвил:
   - Когда этот песок пересыплется,  меня  уж  не  будет  на  этом  свете.
Запомните все, что я вам скажу... Сын  мой,  к  тебе  обращаюсь  я  прежде
всего. Я  предназначил  тебе  небесных  жен,  дочерей  Соломона  и  царицы
Савской.  До  их  появления  на  свет  никто  не  думал,  что  они  станут
бессмертными, но Соломон научил  царицу  произносить  имя  Сущего.  Царица
произнесла его имя в то мгновенье, когда разрешалась от бремени. Прилетели
духи Великого Восхода, приняли двух близнецов, прежде  чем  они  коснулись
нечистого обиталища, которое зовется Землей, а потом  унесли  их  в  сферу
дочерей Элоима, где они были  наделены  даром  бессмертия  и  способностью
разделить его с тем, кого обе сестры-близнецы выберут  впоследствии  своим
общим мужем. Это как раз те две жены с необозначенными приметами,  которых
отец их вспоминает в своей "Шир-гашширим", или "Песни Песней". Вдумайся  в
эту божественную эпиталаму, останавливаясь на каждом десятом стихе...  Для
тебя, дочь моя,  я  предназначил  гораздо  более  блестящий  брак.  Твоими
мужьями будут двое Тоамимов, те самые, которых греки знали  под  названьем
Диоскуров,  а  финикийцы  -  Кабиров,  словом,  Близнецы  Зодиака.  Что  я
говорю!.. Сердце твое слишком чувствительно... боюсь, как бы  какой-нибудь
смертный... Весь песок ушел из клепсидры... Я умираю...
   С этими словами отец исчез, и на том месте, где он лежал, мы нашли лишь
горстку легкого светлого пепла. Я собрал эти драгоценные останки,  положил
их в урну и поместил в домашнем святилище под крыльями херувимов.
   Вы понимаете, что надежда стать бессмертным и обладать двумя  небесными
женами удвоила во мне рвение к каббалистическим наукам. Однако  в  течение
многих лет я не решался подняться в безграничную  высь  и  довольствовался
тем, что подчинил себе при помощи заклятий несколько  духов  восемнадцатой
ступени. Но с каждым годом я набирался большей смелости.  В  прошлом  году
начал трудиться над первыми стихами "Шир-гашширим". Не успел  я  разложить
первый стих, как слух мой поразил оглушительный грохот,  словно  весь  мой
замок рушился до  самого  основания.  Я  ничуть  не  испугался;  напротив,
убедился, что дело у меня идет на лад. Перешел к следующему стиху, и когда
покончил с ним, светильник со стола упал на пол, подскочил несколько раз и
неподвижно остановился перед большим зеркалом, висевшим в глубине комнаты.
Я поглядел в зеркало и  увидел  кончики  двух  прелестных  женских  ножек.
Сейчас же вслед за ними показались две  другие  ножки.  Я  с  наслаждением
подумал,  что  восхитительные  ножки  эти  принадлежат  небесным   дочерям
Соломона, но не решился продолжать свои занятия.
   Следующей ночью я снова взялся за работу и увидел  две  пары  ножек  до
лодыжек; а двадцать четыре часа спустя стали уже проступать колени, но тут
солнце вышло из созвездия Девы, и мне пришлось прервать свои труды.
   Когда солнце вступило в созвездие  Близнецов,  сестра  моя  предприняла
такие же действия и увидела не менее удивительные явления, но я  не  стану
передавать вам то, что не имеет  никакого  отношения  к  моей  собственной
истории.
   В этом году я собирался возобновить прерванную работу,  но  узнал,  что
через Кордову как раз должен проехать знаменитый адепт. Спор, возникший  у
меня с сестрой по этому поводу,  побудил  меня  посетить  его.  Я  немного
задержался с выездом из дому и  к  ужину  достиг  только  Вента-Кемады.  В
трактире было пусто из-за водившихся там духов, но так как я совершенно их
не боюсь, то устроился в столовой и приказал маленькому Немраэлю  принести
ужин. Немраэль - маленьких дух очень низкой ступени, которым  я  пользуюсь
для  такого  рода  поручений;  как  раз  он  и  принес  тебе   письмо   из
Пуэро-Лапиче.  Он  отправился  в  Андухар,  где  ночевал  какой-то   приор
бенедиктинцев, без всяких церемоний отнял у него ужин и принес  этот  ужин
мне в трактир. Ужин составлял паштет из куропаток, который ты нашел еще на
другой день утром: я так устал, что едва до него дотронулся. После этого я
отослал Немраэля к моей сестре и лег спать.
   Посреди  ночи  я  был  разбужен  боем  часов,  пробивших  полночь.  Эта
музыкальная прелюдия заставила меня ждать появления какого-нибудь духа,  и
я стал готовиться к изгнанию  его,  так  как  в  большинстве  случаев  это
нежеланные, непрошеные гости. Во время приготовлений  я  вдруг  увидел  на
столе, стоящем посреди комнаты, сильный  свет,  потом  появился  маленький
голубой раввин, который стал бить поклоны перед аналоем, как обычно делают
раввины во время молитвы. Он был ростом самое большее в  пядь,  и  голубой
была не только его одежда, но даже лицо, борода, аналой и книга.  Я  сразу
понял, что это не дух, а гений двадцать седьмой ступени. Имя  его  было  и
осталось  мне  неизвестным.  Но  я  применил  заклинание,  которому  всюду
подчиняются все Духи.
   Маленький голубой раввин сейчас же обернулся ко мне и промолвил:
   - Ты начал свою работу не с того конца, и в этом причина, что ты увидел
сперва ноги дочерей Соломона. Начни с последних стихов и  старайся  прежде
всего отгадать имена небесных красавиц.
   С этими словами маленький  раввин  бесследно  исчез.  То,  что  он  мне
сказал,  противоречило  всем  правилам   кабалистики;   но   я   был   так
неосмотрителен, что послушался его совета. Начал складывать последний стих
"Шир-гашширим", и поиски привели меня к  таким  именам  двух  бессмертных:
Эмина и Зибельда. Я был крайне удивлен,  однако  начал  заклинание.  Тогда
земля страшно  задрожала  под  моими  ногами,  мне  показалось,  что  небо
раскалывается у меня над головой, и я упал без чувств.
   Придя в сознание, я увидел, что нахожусь в месте,  полном  необычайного
сияния. Несколько юношей прекрасней ангелов держали  меня  в  объятиях,  и
один из них обратился ко мне с такими словами:
   - Сын Адама, очнись! Ты в местопребывании тех, которые не умирают. Нами
правит патриарх Енох, ходивший перед Элоимом и взятый на небо. Пророк Илия
- наш первосвященник, и колесница его всегда будет в  твоем  распоряжении,
как только ты захочешь совершить поездку на какую-нибудь из планет.  Мы  -
эгрегоры,  то  есть   дети,   порожденные   сынами   Элоима   и   дочерьми
человеческими. Ты увидишь среди нас также несколько нефилимов, но лишь  не
много. Пойдем, мы представим тебя нашему повелителю.
   Я пошел за ними и остановился у ступеней  трона,  на  котором  восседал
Енох. Не было никакой возможности вынести блеск его очей, я не  смел  даже
поднять взгляд выше его бороды, подобной бледному свету, окружающему месяц
в туманную ночь. Я опасался, в состоянии ли будут уши мои вынести звук его
голоса, но голос этот оказался слаще небесных органов.
   Кроме того, он еще смягчил его, обратившись ко мне со словами:
   - Сын Адама, сейчас приведут твоих жен.
   В то же мгновенье я увидел пророка Илию; он вошел, держа за  руки  двух
красавиц, чьих прелестей ни один смертный  не  в  силах  был  бы  постичь.
Сквозь прозрачные тела их можно было видеть души  и  подробно  проследить,
как пламя страсти бродит по их жилам и смешивается с кровью. Два  нефилима
несли за ними треножник из металла, во столько же раз более  драгоценного,
чем золото, во сколько золото дороже свинца. Дочери Соломона приблизили ко
мне руки и повесили мне на шею ожерелья, сплетенные из их волос. В тот  же
миг живой и чистый пламень вырвался из треножника и пожрал все,  что  было
во мне смертного. Нас проводили в спальню, блистающую светом и пламенеющую
любовью, отворили огромное окно,  выходившее  на  третье  небо,  и  тотчас
зазвучали  райские  напевы  ангелов.  Наслаждение  овладело  всеми   моими
чувствами...
   Что же сказать вам еще? Утром на другой день я проснулся под  виселицей
Лос-Эрманос" между двумя отвратительными трупами, - так же, как  вот  этот
молодой путник. Из этого я заключил, что имел дело с неслыханно  коварными
духами,  природы  которых  хорошо  не  знаю.  Боюсь  даже,  как   бы   это
происшествие не повредило мне в глазах  настоящих  дочерей  Соломона,  чьи
ножки я видел.
   - Несчастный слепец! - сказал отшельник. - О чем ты  жалеешь?  В  твоей
проклятой науке - все призрак. Духи тьмы, только посмеявшиеся  над  тобой,
причинили бедному Пачеко гораздо более страшные мученья.  Точно  такая  же
участь ждет, несомненно, и этого  молодого  офицера,  не  желающего  из-за
пагубного  упрямства  признать  свою  вину.  Альфонс,  Альфонс,  сын  мой,
исповедуйся в грехах своих, пока еще есть время.
   Меня вывели из терпения эти настойчивые требования отшельника,  чтоб  я
покаялся.  Я  холодно   ответил   ему,   что   высоко   чту   его   святые
предостережения, но что главный двигатель всех моих поступков есть чувство
чести, и мы заговорили о другом.
   - Сеньор Альфонс, - сказал каббалист, - раз тебя преследует инквизиция,
а  король  велит  тебе  провести  три  месяца  в  этой  пустыне,  я  готов
предоставить тебе мой замок. Ты познакомишься  с  моей  сестрой  Ревеккой,
которая так же красива, как и учена. В самом деле, поедем ко мне; ты -  из
рода Гомелесов, и отпрыск их имеет право на наше сочувствие.
   Я посмотрел на отшельника, стараясь понять по выражению его  лица,  как
он отнесется к этой мысли. Казалось, каббалист догадался о моих  сомнениях
и, повернувшись к отшельнику, сказал:
   - Отец мой, я знаю тебя лучше, чем ты думаешь. Вера дает  тебе  великую
власть. Мои средства, хоть и не столь святые, однако и не дьявольские.  Не
откажись тоже  воспользоваться  моим  гостеприимством,  вместе  с  Пачеко,
которого я, будь уверен, совершенно вылечу.
   Прежде  чем  ответить,  отшельник  стал   молиться;   после   короткого
размышления он  подошел  к  нам  с  веселым  лицом  и  сказал,  что  готов
присоединиться к нам. Каббалист склонил голову к правому плечу и  приказал
подать коней. Тотчас мы увидели перед дверью обители двух прекрасных коней
для нас обоих и двух мулов - для отшельника и одержимого. Хотя  замок,  по
словам Бен-Мамуна, находился на расстоянии дня пути, мы уже через час были
у цели.
   Бен-Мамун все время рассказывал мне о своей ученой  сестре,  и  я  ждал
увидеть  какую-то  черноволосую  Медею  с  волшебной  палочкой   в   руке,
бормочущую  непонятные  каббалистические  заклинания.  Я  ошибся  в  своих
ожиданиях.  Восхитительная  Ревекка,  встретившая  нас  у   ворот   замка,
оказалась самой прелестной, очаровательной блондинкой, какую только  можно
себе представить. Прекрасные золотые кудри падали с непринужденной грацией
ей на плечи. Белоснежное одеяние, застегнутое пряжками, которым нет  цены,
свободно  ниспадало  вдоль  ее  дивного  стана.  На  первый  взгляд  могло
показаться, что она не придает особого значения одежде; однако, если б это
было даже не так, и тогда она не  могла  бы  усилить  колдовское  действие
своих дивных чар.
   Ревекка кинулась брату на шею со словами:
   - Как я за тебя тревожилась, особенно в первую  ночь,  когда  никак  не
могла разузнать, что с тобой сталось! Что ты в это время делал?
   - Потом расскажу, - ответил Бен-Мамун. - А сейчас постарайся как  можно
лучше принять гостей, которых я тебе привел. Это - отшельник из долины,  а
вот этот юноша - из рода Гомелесов.
   Ревекка поглядела ра