революцию, ведь это единственный способ раз
и навсегда покончить с этой проклятой войной.
   - Война уже кончилась, а все эти  революции  не  что  иное,  как  война
навыворот... Тем, что  ты  перестреляешь  всех  твоих  оппонентов,  ты  не
остановишь войны, а только затеешь новую.
   Они разгорячились и завязали ожесточенный спор.
   - А я думал, что ты монархист, Эд.
   - Я был монархистом... покуда не увидел итальянского короля. Я стою  за
диктатора, за вождя на белом коне.
   Они завалились спать, злые и пьяные. Утром, на пограничной станции, они
выползли с отчаянной головной болью на свежий воздух  и  выпили  горячего,
дымящегося шоколада, поданного  им  в  больших  белых  чашках  краснощекой
француженкой. Все кругом было покрыто инеем. Ярко-красное всходило солнце.
Эд Скайлер заговорил о la  belle,  la  douce  France  [прекрасная,  дивная
Франция (франц.)], и они более или менее помирились. Когда поезд  проходил
banlieue [пригород (франц.)], они уже сговорились вечером пойти посмотреть
Спинелли в "Plus Ca Change..." ["Сколько ни меняй..." (франц.)]
   После  канцелярии  и  всевозможных  скучных  мелочей  и   необходимости
сохранять военную выправку перед писарями приятно было пройтись по  левому
берегу Сены, где на деревьях раскрывались розовые и  бледно-бледно-зеленые
почки, и букинисты закрывали свои лотки в сгущающихся лавандовых сумерках,
к набережной де-ла-Турнель, где за два столетия  ничто  не  изменилось,  и
медленно подняться по холодным каменным ступенькам к Элинор и  увидеть  ее
за чайным столом в платье цвета слоновой кости, с  крупными  жемчугами  на
шее, разливающую чай и едким мягким голосом передающую  последние  сплетни
об отеле "Крийон"  и  о  мирной  конференции.  В  душе  Дика  зашевелилось
какое-то странное чувство, когда она, прощаясь, сказала,  что  они  недели
две не увидятся: ей надо ехать в Рим по делам Красного Креста.
   - Как жалко, что мы не попали в Рим в одно время, - сказал Дик.
   - Да, мне тоже было бы приятно,  -  сказала  она.  -  A  rivederci  [до
свиданья (итал.)], Ричард.
   Март был тяжелым месяцем для Дика. Он, казалось,  растерял  всех  своих
друзей, а в Службе связи ему все надоело до смерти. В свободные от  службы
часы его номер в гостинице казался  ему  таким  холодным,  что  он  уходил
читать в кафе. Ему недоставало Элинор и ее  уютной  комнаты  после  обеда.
Энн-Элизабет писала ему одно тревожащее письмо за  другим,  читая  их,  он
никак не мог понять, что, собственно, произошло; она таинственно  намекала
на то, что она познакомилась в Красном Кресте с одной  его  очаровательной
приятельницей и что эта встреча сыграла для нее большую роль. Кроме  того,
он окончательно обанкротился, так как ему снова  пришлось  одолжить  Генри
деньги, чтобы тот откупился от Ольги.
   В начале апреля он вернулся из очередной командировки в Кобленц и нашел
у себя в гостинице пневматичку от Элинор. Она приглашала его  в  ближайшее
воскресенье поехать с ней и Джи Даблью на пикник в Шантийи.
   В одиннадцать утра они выехали из "Крийона" в новом "фиате" Джи Даблью.
Ехали Элинор в элегантном сером костюме, немолодая, изящная дама по  имени
миссис Уилберфорс, жена одного из  вице-председателей  "Стандард  ойл",  и
длиннолицый мистер Расмуссен. Был чудный день, и  все  чувствовали  веяние
весны. В Шантийи они осмотрели замок и в крепостном рву покормили большого
карпа, Позавтракали в лесу, сидя на резиновых подушках. Джи  Даблью  очень
рассмешил общество, заявив, что  ненавидит  пикники,  он  никак  не  может
понять, какая муха кусает иногда  самых  интеллигентных  женщин,  что  они
начинают таскать по пикникам своих знакомых. Позавтракав,  они  поехали  в
Санлис - поглядеть на дома, разрушенные уланами во  время  боя  на  Марне.
Гуляя по саду разрушенного замка, Элинор и Дик отстали от общества.
   - Вы не знаете, когда будет подписан мир, Элинор? - спросил Дик.
   - У меня  такое  впечатление,  что  он  никогда  не  будет  подписан...
Итальянцы, во всяком случае,  не  подпишут  его,  вы  читали,  что  сказал
д'Аннунцио? (*92)
   - Дело в том, что, как только мир будет подписан, я сниму  ливрею  дяди
Сэма... Никогда и нигде мне не было так томительно скучно, как в армии.
   - Я познакомилась в Риме с одной вашей приятельницей, - сказала Элинор,
глядя на него искоса.
   Дик похолодел.
   - С кем же это? - спросил он. Ему пришлось сделать  над  собой  усилие,
чтобы у него не дрогнул голос.
   - Маленькая девочка из Техаса... Прелестное существо. Она сказала,  что
вы помолвлены. - Голос Элинор был холоден и настойчив, как зонд дантиста.
   - Она несколько преувеличивает, - сухо усмехнулся он, - как сказал Марк
Твен, когда ему сообщили о его смерти, - Дик почувствовал, что он отчаянно
краснеет.
   - Надеюсь... Видите ли, Ричард... я достаточно  стара,  чтобы  быть  по
крайней мере вашей незамужней теткой. Она прелестное  существо...  Но  вам
еще рано жениться... Разумеется, это не мое дело...  Несвоевременный  брак
погубил карьеру многих многообещающих молодых людей...  Не  следовало  бы,
конечно, говорить это вам.
   - Напротив, мне очень приятно, что вы интересуетесь мной, для меня это,
право, очень много значит... Я отлично знаю  -  женишься  в  одну  минуту,
раскаиваешься всю жизнь. Я, вообще  говоря,  не  очень  жажду  жениться...
но... не знаю... Это очень сложная история.
   - Никогда не затевайте сложных историй... Не  стоит  труда,  -  сказала
Элинор строго,
   Дик ничего не ответил. Она пошла скорей, чтобы  догнать  компанию.  Идя
рядом  с  ней,  он  разглядывал  ее  холодный  точеный   профиль,   слегка
вздрагивающий от  стука  ее  высоких  каблуков  по  булыжнику.  Вдруг  она
повернулась к нему и рассмеялась:
   - Ну, я никогда больше не буду ругать вас, Дик.
   Дождевые тучи сгущались. Только  они  сели  в  автомобиль,  как  хлынул
дождь. Приветливые парижские  предместья  казались  под  дождем  серыми  и
мрачными. Когда они прощались в вестибюле "Крийона", Джи Даблью  дал  Дику
понять, что устроит его у себя в конторе, как только Дик уйдет  из  армии.
Дик вернулся домой в приподнятом настроении и написал матери письмо:

   "...Правда, жить в Париже необыкновенно интересно, и я  познакомился  с
людьми, стоящими очень близко к центру событий, но то, что я не вылезаю из
военной формы и все время принужден помнить о воинском уставе и козырять и
тому подобное, мешает мне работать. Покуда я не надену штатского  костюма,
я внутренне не сдвинусь с мертвой точки. Мне обещана  служба  в  парижской
конторе Дж.Уорда Мурхауза, в настоящее время он - эксперт за доллар в год,
но, как только будет подписан мир,  он  возобновит  свое  предприятие.  Он
консультант по социальным вопросам и ведает рекламным  отделом  нескольких
крупных трестов  вроде  "Стандард-ойл".  Это  самая  подходящая  для  меня
служба, она позволит мне одновременно заниматься  моей  основной  работой.
Мне все говорят, что такая исключительная удача бывает раз в жизни..."

   Когда он в следующий  раз  встретился  с  мисс  Уильямс,  она  дружески
улыбнулась и подошла к нему, подавай руку.
   - Ах, я так рада, капитан Севедж. Джи Даблью сказал, что  вы  будете  у
нас работать... Я уверена, что это  будет  приятно  и  полезно  для  обеих
сторон.
   - Ну, цыплят по осени считают, - сказал Дик.
   - О, они уже вылупились, - сказала мисс Уильямс сияя.
   В середине мая Дик приехал из Кельна  в  ужасном  состоянии,  он  кутил
накануне с несколькими авиаторами и  немецкими  дамами.  Генеральный  штаб
строго-настрого запретил офицерам водиться с немками,  и  он  нервничал  и
боялся, что  кто-нибудь  видел  его  в  компании,  недостойной  офицера  и
джентльмена. Когда он сходил с поезда на Гар-дю-Нор, он все еще ощущал  во
рту вкус крюшона с персиками.  В  канцелярии  полковник  Эджкомб  заметил,
какой он бледный и утомленный, и пошутил насчет того, что в оккупированной
области живется, по-видимому, довольно весело.  Потом  полковник  отпустил
его домой отдохнуть. В отеле Дика ожидала пневматичка от Энн-Элизабет:  "Я
остановилась в "Континентале", мы немедленно должны повидаться".
   Он принял горячую ванну, лег в кровать и спал несколько часов. Когда он
проснулся, было уже темно. Прошло несколько минут, прежде чем он  вспомнил
про письмо Энн-Элизабет. Он сел на край кровати и мрачно стал  застегивать
краги, чтобы пойти к ней, но вдруг раздался стук в дверь. Это был  лифтер,
он сообщил Дику, что внизу его ожидает дама. Не успел  лифтер  договорить,
как в конце коридора показалась Энн-Элизабет. Она была бледна, и на щеке у
нее краснела ссадина. Было что-то вызывающее в  том,  как  она  бежала  по
коридору, и это сразу же подействовало Дику на нервы.
   - Я сказала, что я твоя сестра, и побежала  наверх  пешком,  -  сказала
она, задыхаясь и целуя его.
   Дик дал лифтеру два франка и шепнул ей:
   - Зайди в номер. Что случилось? - Он оставил дверь полуоткрытой.
   - У меня неприятности... ПБВ отсылает меня в Америку.
   - Почему?
   - Вероятно, потому, что я слишком часто пропускала службу.  Впрочем,  я
довольна, они мне надоели.
   - Где ты так ушиблась?
   - Упала с лошади в Остии... Я получила огромное удовольствие  -  ездила
на итальянских кавалерийских лошадях... Они берут любое препятствие.
   Дик вглядывался в ее лицо, пытаясь разгадать, что произошло.
   - Ну, - сказал он, - все уладилось?.. Я хочу  знать...  Меня  это  дело
страшно тревожит.
   Она повалилась ничком на  кровать.  Дик  на  носках  пошел  к  двери  и
притворил ее. Она уткнула лицо в сто локтя и  всхлипывала.  Он  присел  на
край кровати и попытался повернуть к себе ее голову. Она вдруг вскочила  и
зашагала по комнате.
   - Ничего не помогло... У меня будет ребенок... Ах, я так боюсь за папу.
Он этого не переживет. О, какой ты негодяй... Какой ты негодяй!
   - Послушай, Энн-Элизабет, будь же рассудительной... Отчего мы не  можем
быть друзьями? Мне только что предложили очень выгодную службу, стоит  мне
только уйти из армии, но, пойми,  в  моем  положении  я  не  могу  повсюду
таскать за собой жену и ребенка. А если ты непременно хочешь выйти  замуж,
то ведь найдется тысяча молодых людей, которые  за  тебя  перегрызут  друг
другу горло... Ты же знаешь, как ты всем  нравишься...  И  я,  вообще,  не
создан для брака.
   Она села на стул и сейчас же встала опять. Она рассмеялась.
   - Будь тут папа и Бестер, они бы,  я  думаю,  насильно  заставили  тебя
жениться... Но это все равно бы ничего не изменило.
   Ее  истерический  смех  действовал  ему  на  нервы,  он   затрясся   от
судорожного усилия овладеть собой и говорить спокойно.
   - Отчего бы тебе не выйти за Берроу? Он влиятельный человек, и  у  него
есть средства... Он без ума от тебя, он  мне  это  сам  вчера  сказал,  мы
встретились  с  ним  в  "Крийоне"...  Надо  же   в   конце   концов   быть
благоразумной. Во всей этой истории я не больше виноват, чем ты... Если бы
ты в свое время приняла меры...
   Она сняла шляпку и пригладила волосы перед  зеркалом.  Потом  наполнила
умывальницу водой, умыла лицо и опять пригладила волосы. Дик надеялся, что
она уйдет, каждое ее движение приводило его в  бешенство.  Она  подошла  к
нему, глаза ее были полны слез.
   - Поцелуй меня, Дик... Не беспокойся обо мне... Я как-нибудь все улажу.
   - Я уверен, что еще не поздно сделать аборт, - сказал Дик. -  Я  завтра
узнаю адрес и черкну тебе  в  "Континенталь"...  Энн-Элизабет...  Как  это
хорошо, что ты так хорошо все поняла.
   Она покачала головой, шепнула "прощай" и стремительно-вышла из комнаты.
   -  Ну,  все  улажено,  -  вслух  сказал  Дик.  Ему  было  ужасно  жалко
Энн-Элизабет. "Фу, как я рад, что я не женщина", - все время думал  он.  У
него адски болела голова. Он запер дверь, разделся и потушил  свет.  Когда
он открыл окно, в комнату ворвался холодный влажный воздух,  и  ему  стало
чуть лучше. Это как Эд говорит - только вздумаешь  развлечься,  непременно
сделаешь кого-нибудь несчастным. Что за гнусный,  прогнивший  мир!  Улицы,
тянувшиеся  мимо  Гар-Сен-Лазар,  мерцали,  как  каналы,  уличные   фонари
отражались  в  них.  По  тротуарам  еще  бродили   люди,   кто-то   кричал
"InTRANsigeant"  ["Непримиримый"  (франц.)],  квакали  рожки   такси.   Он
представил себе, как Энн-Элизабет едет одна  в  такси  по  мокрым  улицам.
Хорошо бы иметь несколько жизней,  тогда  он  прожил  бы  одну  из  них  с
Энн-Элизабет. Может, написать об этом стихотворенье и послать ей? И  запах
маленьких цикламенов. В кафе напротив официанты  переворачивали  стулья  и
ставили их на столы. Хорошо бы иметь несколько жизней,  тогда  он  был  бы
официантом в кафе и переворачивал бы стулья. Опускаясь, загремели железные
шторы. Настал час, когда женщины вышли на улицу, они ходили взад и вперед,
останавливались, мешкали, ходили взад и вперед, а за ними молодые парни  с
нездоровым цветом лица. Его начало знобить. Он  лег  в  кровать,  простыни
были покрыты липким глянцем. Все равно,  в  Париже  нельзя  в  одиночестве
ложиться в постель, нельзя в одиночестве ехать  в  квакающем  такси  среди
душераздирающего кваканья такси. Бедная Энн-Элизабет. Бедный Дик. Он лежал
дрожа под липкой простыней, веки его были раскрыты и приколоты английскими
булавками.
   Он постепенно согревался.  Завтра.  Семь  тридцать:  побриться,  надеть
краги... Cafe au lait, brioches, beurre [кофе с молоком, сладкие  булочки,
масло (франц.)]. Он будет голоден, накануне не ужинал... deux oeux sur  le
plat. Bonjour, m'si'eurs, mesdames [Яичница  из  двух  яиц.  Здравствуйте,
господа (франц.)]. Звеня шпорами, в  канцелярию,  сержант  Эмс,  "вольно".
Тянется одетый в хаки день, чай в сумерках  у  Элинор,  надо  сказать  ей,
чтобы поговорила с Мурхаузом, пусть  он  закрепит  должность,  как  только
будет подписан мир, рассказать ей о покойном генерале Элсуэрсе, они вместе
посмеются. Тянутся одетые в хаки дни до  после  заключения  мира...  Серые
тусклые хаки. Бедняжке  Дику  придется  работать  после  заключения  мира.
Бедняжке Тому холодно. Бедный мальчик Дик... Ричард... Он подобрал ноги  и
растер их... Бедные Дикины ноги. После Заключения Мира.
   Когда ноги согрелись, он заснул.



        НОВОСТИ ДНЯ XXXVII

   СОВЕТСКАЯ ОХРАНА УСТРАНЕНА

   американский главнокомандующий почтил память убитых и раненых,  призвал
солдат возблагодарить господа за ниспосланную победу и заявил, что ныне  у
всех нас возникло новое представление о нашем долге перед богом и родиной.
Когда были вывешены номера, оказалось,  что  отсутствует  номер  "Зимзими"
М.Э.Омонта. У жеребца утром начался жестокий приступ кашля, и его пришлось
чуть ли не в последнюю минуту снять с программы

   РЕСПУБЛИКАНЦЫ ГОТОВЯТСЯ ГРОМИТЬ ВИЛЬСОНА

   ТРЕБОВАНИЕ СУДИТЬ ЭКС-КАЙЗЕРА В ЧИКАГО

   Джонни винтовку сюда
   винтовку сюда
   винтовку сюда
   Не уйдут они никуда

   мы стоим на пороге великих перемен в социальной структуре нашей великой
страны, - сказал мистер Шваб (*93), - в будущем аристократ  будет  таковым
не в силу своего происхождения или богатства, но  только  благодаря  своей
деятельности на благо родины

   БЕСПОЩАДНАЯ ВОЙНА С КРАСНЫМИ

   никуда
   никуда

   одновременно перед дворцом канцлера  появились  многочисленные  колонны
солдат и матросов. Положение в  Германии  в  настоящее  время  сводится  к
отчаянному соревнованию между американским продовольствием и большевизмом.
Ллойд Джордж защищает на мирной конференции точку зрения обеих сторон.

   Эй француженка плутовка
   С головы до пят татуировка
   Так что даже и смотреть неловко

   ПОЧТОВЫЙ МАК-КЕЙ НАЗЫВАЕТ БЕРЛИСОНА БОЛЬШЕВИКОМ (*94)

   прибытие Президента и великобританского и бельгийского  монархов  будет
отмечено массовыми демонстрациями и рядом празднеств. Нелепость  положения
заключается в том, что свобода слова и печати, о которой так много кричали
социал-демократы, ныне оказывается одной из главных опасностей, угрожающих
новому правительству

   На скулах родины оплот
   Королевский воздушный флот
   А на плечах английский флаг
   Прихотливые кольца вьет

   военное министерство сегодня решилось  опубликовать  весьма  сдержанное
сообщение  о  с  трудом  предотвращенном   мятеже   американских   частей,
расположенных под Архангельском, и об их отказе идти на фронт, невзирая на
меры,  принятые  полицией,  царило  относительное  спокойствие;  но  когда
процессия двинулась по многочисленным авеню - Малаховской,  Анри  Мартена,
Виктора Гюго, Трокадеро - и аристократическому кварталу, в котором некогда
жил Жорес, создалось такое впечатление,  словно  вы  шли  по  минированным
улицам, где малейший толчок мог вызвать взрыв

   ПОСЛАНЫ ПОДКРЕПЛЕНИЯ - ПРИЧИНЫ БЕСПОКОЙСТВА БУДУТ УСТРАНЕНЫ

   Вдоль по хребту шеренгой двойной
   Лейб-гвардии взвод лихой
   А от бедра и до бедра
   Дымили крейсера

   трудящиеся Баварии забыли все партийные разногласия и образовали единый
мощный союз борьбы с правящим  классом  эксплуататоров;  в  лице  рабочих,
солдатских и крестьянских Советов  они  взяли  в  свои  руки  всю  полноту
государственной власти (*95)

   Над поясницей ясно видный
   Как с птичьего полета Сидней
   А на груди вот за это мерси
   Родной мой штат Теннесси

   ЗА БОЛЬШЕВИЗМ ОТВЕТСТВЕННЫ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ
   БЫВШИЕ ОБИТАТЕЛИ ИСТ-САЙДА - ГОВОРИТ Д-Р СИМОНС

   РАБОЧИЕ РАССЕЛЯЮТСЯ В ДВОРЦАХ

   УКРАИНЦЫ ОБСТРЕЛЯЛИ СОЮЗНУЮ МИССИЮ

   в настоящий момент дело  принимает  такой  оборот,  что  Ландрю  (*96),
по-видимому, будет обвинен в гибели всех женщин, исчезнувших во Франции не
только за последние десять лет, но и за несколько десятилетий



        КАМЕРА-ОБСКУРА (40)

   я обошел весь город всеобщая забастовка ни автобусов ни  такси  вход  в
метро заперт на Иенской площади я видел красные  флаги  Анатоля  Франса  с
белой бородой плакаты MUTILES DE LA GUERRE  [инвалиды  войны  (франц.)]  и
агентов Сюрте с лицами щелкунчиков
   Mort aux vaches [смерть фараонам (франц.)]
   на площади Согласия  республиканские  гвардейцы  в  касках  похожих  на
елочные украшения разъезжали  в  толпе  избивая  парижан  палашами  плашмя
обрывки Интернационала пасмурные солдаты  в  стальных  шлемах  расхаживают
винтовки штыками вниз по Большим бульварам
   Vive les poilus [да здравствуют солдаты (франц.)]
   на площади Республики a bas la guerre MORT AUX VACHES a bas la paix des
assassins [долой войну, смерть фараонам, долой мир,  заключенный  убийцами
(франц.)] они сорвали решетки вокруг деревьев  и  швыряют  камни  и  куски
железа в расфранченных республиканских гвардейцев шикают свистят  тычут  в
лошадей зонтиками обрывки Интернационала.
   на  Восточном  вокзале  поют   Интернационал   полностью   национальная
жандармерия  медленно  прокладывает  себе  дорогу  по   бульвару   Мажента
навстречу камням свисткам кускам железа  Интернационалу  Mort  aux  vaches
Баррикады давайте строить баррикады два-три юнца пытались взломать  ставни
оружейной лавки
   револьверные  выстрелы  ранена  старуха  в  окне  (чья  это  кровь   на
булыжнике?) мы все удираем в переулок забегаем в дворы консьержки пытаются
запереть парадные двери кавалерия скачет  в  атаку  по  двенадцать  в  ряд
большущие  усы  каски  сверкают  как  елочные  игрушки  а  рожи   багровые
испуганные и подлые.
   на углу сталкиваюсь с бегущим навстречу приятелем
   Будь осторожен Они стреляют боевыми патронами и пошел сильный дождь  мы
вместе ныряем  под  падающую  штору  маленького  кафе  там  темно  и  тихо
несколько пожилых рабочих хмуро пьют ah les salops [ах, мерзавцы (франц.)]
газет нет Кто-то говорит революция победила в Марселе и Лилле Ca va  taper
dure [это крепко ударит (франц.)] мы пьем американский грог у нас промокли
ноги за соседним столиком два старика играют в шахматы за бутылкой  белого
вина
   немного погодя мы смотрим из-под опущенной шторы на  пустые  улицы  под
проливным дождем только сломанный зонтик и старая клетчатая кепка рядышком
в  чистом  каменном  водостоке  да   разорванная   летучка   L'UNION   DES
TRAVAILLEURS FERA



        НОВОСТИ ДНЯ XXXVIII

   C'est la lutte finale
   Groupons-nous et demain
   L'Internationale
   Sera le genre humain
   [Это есть наш последний
   и решительный бой,
   с Интернационалом
   воспрянет род людской (франц.)]

   СТРЕЛЬБА В СЕЙМЕ

   Арест растратчиков в ХСМЛ

   заявляет, что в подобном деле руководить страной может только  народная
мудрость ПО ЕГО МНЕНИЮ США ДОЛЖНЫ ИМЕТЬ ВЕЛИЧАЙШИЙ В МИРЕ ФЛОТ когда я был
в Италии, ко мне обратилось несколько увечных итальянских солдат. Я не мог
себе  представить,  о  чем  они  намерены  говорить  со  мной,  но  они  с
величайшей, поистине трогательной простотой подали мне петицию о скорейшем
учреждении Лиги Наций Буйство Солдат в Германском Оперном Театре

   ПРИКАЗ ОБ УНИЧТОЖЕНИИ ВСЕХ ГРЕКОВ

   Мятеж канадцев в Британском лагере

   Вставай, проклятьем заклейменный
   Весь мир голодных и рабов!
   Кипит наш разум возмущенный

   A QUI LA FAUTE SI LE BEURRE EST CHER?
   [Кто виноват в том, что масло вздорожало? (франц.)]

   ГИГАНТСКИЕ ПРИБЫЛИ УОЛЛ-СТРИТ РЯД НОВЫХ РЕКОРДОВ

   NE SOYONS PAS LES DUPES DU TRAVESTI BOLCHEVISTE
   [Не поддадимся на удочку большевиков (франц.)]

   в Вашингтоне преобладает мнение, что американская  общественность  вряд
ли одобрит отправку войск в Малую Азию и  охотней  даст  свою  санкцию  на
использование армии в целях восстановления порядка к  югу  от  Рио-Гранде.
Забастовщики  угрожают  параличом  всей  нью-йоркской  жизни.   В   Лагоре
восстановлен порядок. Лилль бастует

   УГРОЗА МЯТЕЖА В АМЕРИКАНСКИХ ЧАСТЯХ

   СКОРЫЙ ПРИГОВОР КАЛИФОРНИЙСКОГО СУДА ПРИСЯЖНЫХ
   ПО ДЕЛУ РАБОЧИХ САКРАМЕНТО

   Это есть наш последний
   И решительный бой,
   С Интернационалом
   Воспрянет род людской

   ПО СЛОВАМ СПАСШЕГОСЯ БЕГСТВОМ ГЕНЕРАЛА БОЛЬШЕВИКИ НАКАНУНЕ ПАДЕНИЯ

   французская   цензура   запретила   "Геральду"   сообщать   подробности
выступления китайской делегации, по едва ли можно отрицать, что  положение
весьма тревожно. От людей, лишенных возможности  заработать  кусок  хлеба,
принужденных  выслушивать  вопли  своих  голодных  детей,  стоящих   перед
затяжным кризисом всех отраслей промышленности  и  возможным  прекращением
железнодорожного движения, следствием чего  явится  полная  дезорганизация
национальной жизни, трудно ожидать спокойного и уравновешенного  отношения
к совершающимся событиям

   БРИТАНЦЫ ТВЕРДО НАМЕРЕНЫ ВЫПОЛНИТЬ ДАННОЕ ИМИ ОБЕЩАНИЕ ПОВЕСИТЬ КАЙЗЕРА

   по имеющимся сведениям, корейцы уверены, что президент Вильсон прилетит
к ним на аэроплане и выслушает их. По слухам, на Сеульском холме  водружен
белый флаг, указывающий место посадки.



        ДОЧКА

   За все время плавания ее ни разу не мутило, и она пользовалась  большим
успехом, на пароходе было очень весело, несмотря на  то  что  море  сильно
волновалось и стояли жуткие холода. Особенно внимателен к  ней  был  некий
мистер Берроу, ехавший в Европу со специальной миссией от  президента.  Он
был очень интересный и весьма осведомленный человек. В свое время  он  был
социалистом и принимал участие в рабочем движении.  Когда  она  рассказала
ему о своих приключениях во время стачки текстильщиков в Джерси, он  очень
заинтересовался ею. По вечерам они гуляли рука об руку по палубе,  пароход
сильно мотало, и иногда они чуть не падали с ног. Немного неприятно  было,
что он пытался ухаживать  за  ней,  но  ей  удалось  отговорить  его,  она
объяснила ему, что сейчас она больше всего нуждается в бескорыстном друге,
так как у нее только что был неудачный роман и она теперь  об  этих  вещах
даже думать не может. Он был удивительно мил и посочувствовал ей и сказал,
что понимает ее полностью, потому  что  его  отношения  с  женщинами  тоже
никогда не удовлетворяли его. Он сказал, что любовь  и  брак  должны  быть
свободными и  что  не  следует  связывать  себя  никакими  условностями  и
запретами. Он сказал, что лично его идеал - страстная дружба. Она сказала,
что и ее тоже, но, когда он в первый же  день  по  приезде  в  Париж  стал
зазывать ее к себе в номер,  она  задала  ему  основательную  головомойку.
Однако по дороге в Рим он был так мил с ней, что она даже подумала -  если
он попросит ее руки, она даст согласие.
   В поезде они познакомились с одним американским  офицером  -  капитаном
Севеджем, очень красивым мужчиной и удивительно  интересным  собеседником,
он вез в Рим какие-то важные депеши. С той минуты, как она познакомилась с
Диком, она полюбила Европу. Он владел французским и итальянским и  говорил
о том, как прекрасны старинные, полуразрушенные города, и  ужасно  забавно
кривил рот, рассказывая  разные  смешные  истории  из  военного  быта.  Он
немного  напоминал  Уэбба,  только  был  гораздо  приятней,  уверенней   и
красивей. С той минуты как она его увидела, она совершенно забыла  Джо,  а
что до Дж.Г.Берроу, то ей  даже  подумать  о  нем  было  противно.  Стоило
капитану Севеджу взглянуть на нее, как все внутри ее таяло, по  приезде  в
Рим она призналась себе, что по уши влюблена в него. Когда они все  вместе
поехали  осматривать  развалины  виллы  императора  Адриана  и  городок  у
водопада, она заметила, что он где-то пил накануне, и обрадовалась. Ей все
время хотелось броситься  ему  на  шею,  дождливый  пейзаж,  и  похотливые
взгляды смуглых людей, и древние названия городов, и чеснок,  и  оливковое
масло,  которыми  были  приправлены  все  кушанья,  и  веселые  голоса,  и
крошечные красные полевые цветы, называющиеся, по его словам, цикламенами,
- во всем была какая-то беззаботность, сообщавшаяся  и  ей.  Она  чуть  не
потеряла сознание, когда он стал объясняться  ей  в  любви.  Да,  ей  тоже
хочется, но нет, нет, только не сейчас. А назавтра, несмотря на письменное
обязательство, данное ею в ПБВ, выпила вина и позволила  ему  делать  все,
что он хотел. Было вовсе не так омерзительно, как она предполагала,  но  и
не слишком хорошо, она страшно трусила, ее знобило и тошнило,  как  в  тот
раз, когда она ему сказала, что она еще никогда. Но на следующий  день  он
был  такой  нежный  и  сильный,  и  она  вдруг  почувствовала  себя  очень
счастливой. Когда он  уехал  в  Париж  и  ей  ничего  не  осталось,  кроме
канцелярской работы и общества скучных старых дев, ей стало ужасно  тяжело
на душе.
   Когда она обнаружила, что у нее будет ребенок, она  испугалась,  но,  в
сущности, ей это было безразлично, он ведь женится на ней. Папа  и  Бестер
сначала рассердятся, а потом они его наверняка полюбят. Он писал  стихи  и
после военной службы собирался стать писателем, она была уверена,  что  он
со временем прославится. Он писал ей нечасто, и, когда она вызвала  его  в
Рим, он принял известие о ее беременности совсем не так, как она  ожидала,
но, с другой стороны, это ведь было для него неожиданностью.  Они  решили,
что, пожалуй, лучше им сейчас не заводить ребенка и, покуда он на  военной
службе, жениться тоже, пожалуй, не стоит, но в том, что он на ней женится,
у  него,  по-видимому,  не  было  ни  малейшего  сомнения.  Она  пробовала
всевозможные средства и часто ездила верхом с  поручиком  Грасси,  который
учился в Итоне, и говорил превосходно по-английски, и удивительно  мило  к
ней относился, и утверждал, что такой наездницы, как она, ему никогда  еще
не приходилось встречать. Именно из-за того,  что  она  так  часто  ездила
верхом с поручиком Грасси и поздно возвращалась домой, старые дуры из  ПБВ
разозлились и откомандировали ее в Америку.
   По дорого в Париж Дочка вдруг по-настоящему испугалась.  Верховая  езда
не помогла, и у нее ныло все тело  от  падения  -  одна  из  кавалерийских
лошадей поручика Грасси упала вместе с  ней  и  сломала  себе  ногу,  беря
каменный барьер. Лошадь пришлось пристрелить, и поручик вел себя  позорно,
эти иностранцы  в  конце  концов  всегда  оказывались  ничтожествами.  Она
беспокоилась, не замечает ли кто ее состояния,  потому  что  была  уже  на
третьем месяце. Придется им жениться немедленно, иначе нельзя. Может быть,
так даже лучше,  они  будут  всем  рассказывать,  что  их  венчал  в  Риме
толстенький старенький священник.
   В ту самую минуту, когда она подбежала к нему в  коридоре  гостиницы  и
увидела его лицо, она поняла, что все кончено, он больше ни капли не любит
ее. Она пошла к себе в гостиницу пешком по слякотным парижским улицам,  не
глядя, куда идет. Она удивилась, что в конце концов все-таки попала домой,
она  была  уверена,  что  заблудится.  Она  чуть  ли  не  надеялась,   что
заблудится. Она поднялась в свой номер и села на стул, не снимая  насквозь
промокшей шляпы и пальто. Надо подумать. Это - конец всему.
   Наутро она пошла в канцелярию, там ей выдали проездной билет в Америку,
сообщили, на каком пароходе она поедет, и сказали, что она должна уехать в
течение ближайших четырех дней. Потом она вернулась в  гостиницу  и  опять
села на стул и попробовала подумать. Она не  могла  так  вот  вернуться  к
папе. Ей подали записку от Дика с адресом врача.
   "Прости меня, - писал он, - ты замечательная девочка, я я  уверен,  что
все будет хорошо".
   Она разорвала тонкий голубой листок на мелкие кусочки и выбросила их  в
окно. Потом легла на кровать и плакала, пока  у  нее  не  заболели  глаза.
Подступила обычная тошнота, и ей пришлось пойти  в  вестибюль  в  уборную.
Когда она опять легла на кровать, она  заснула  а  через  некоторое  время
проснулась, чувствуя голод.
   День прояснился, солнце заливало комнату. Она  спустилась  к  портье  и
позвонила Дж.Г.Берроу в его бюро. Он был, по-видимому, польщен  и  сказал,
что, если она подождет его полчасика, он заедет за ней и повезет обедать в
Булонский лес, они забудут все на свете, они будут помнить только  о  том,
что на дворе весна и что в душе они - подлинные  язычники.  Дочка  сделала
кислую мину, но довольно любезно сказала в трубку, что она ждет его.
   Он явился в сером фланелевом спортивном костюме и серой  мягкой  шляпе.
Рядом с ним она казалась себе совсем невзрачной  в  темно-сером  форменном
платье, которое она так ненавидела.
   - Знаете, дорогая моя крошка... вы спасли мне жизнь. Ве-ве-весной  меня
всегда преследует мысль о самоубийстве, если только я не в-в-влюблен...  Я
почувствовал себя... э-э... старым и безлюбым. Все это надо изменить.
   - Я себя чувствовала точно так же.
   - А что случилось?
   - Может быть, я вам потом расскажу, а может быть, и нет. -  Ей  сегодня
почти нравились его длинный нос и длинный подбородок. - Кроме всего, я так
голодна, что не в состоянии разговаривать.
   - Я буду говорить за вас и за себя, - рассмеялся он.  -  Я  лю-лю-люблю
побо-бо-болтать... и я вас угощу таким обе-бе-дом, какого вы  в  жизни  не
ели.
   Всю дорогу он бойко болтал о мирной конференции и о той тяжелой борьбе,
которую пришлось вести президенту, чтобы отстоять свои принципы.
   - Окруженный всевозможными темными интригами, источающими яд призраками
тайных договоров, имея  противниками  двух  опытнейших  и  бессовестнейших
дипломатических мошенников Старого Света... он  продолжал  бороться...  Мы
все продолжали бороться... Это величайший в истории крестовый поход;  если
мы победим, на нашей планете будет житься легче, если  проиграем,  то  она
станет добычей большевизма и черного отчаяния...  Вы  можете  представить,
Энн-Элизабет, как отрадно было услышать в телефонной  трубке  ваш  звонкий
голосок, звавший меня отдохнуть хотя бы ненадолго от  всех  этих  забот  и
ответственности... О чем говорить! Ведь ходят даже слухи,  что  президента
пытались отравить в отеле "Мюрат"... Только президент да еще несколько его
соратников и преданных приверженцев  борются  за  честь,  за  человеческое
достоинство и здравый смысл, не забывайте этого ни на минуту...
   Он говорил и говорил, словно репетируя  публичную  речь.  Дочка  смутно
слышала его голос, словно он говорил с ней по испорченному телефону. Да  и
самый день -  крошечные  пагоды  цветов  на  каштановых  деревьях,  толпы,
разодетые дети, флаги на фоне синего неба, улицы,  за  деревьями  красивые
дома с лепными фасадами и чугунными балконами и вымытыми окнами,  сияющими
в лучах майского  солнца...  Париж  казался  маленьким  и  ярким  и  очень
далеким, точно ландшафт,  наблюдаемый  сквозь  удаляющие  стекла  бинокля.
Когда им подали обед в просторном сверкающем ресторанном саду,  опять  она
испытала то же самое: не почувствовала вкуса того, что ела.
   Он заставил ее выпить очень много вина, и  через  некоторое  время  она
услышала свой голос - она  заговорила  с  ним.  Она  никогда  еще  так  не
говорила с мужчиной. Он казался таким понятливым и милым. Она рассказывала
ему про папу, и как ей тяжело было расстаться с Джо Уошберном,  и  как  на
пароходе по пути в  Европу  ей  вдруг  показалось,  что  жизнь  начинается
заново...
   - Понимаете, со мной случилось что-то странное...  Я  всегда  со  всеми
отлично ладила, а теперь ничего не выходит. В римском отделении ПБВ  я  не
поладила с этими старыми дурами, подружилась с одним  молодым  итальянцем,
он учил меня ездить верхом, и с ним тоже не поладила. А  капитана  Севеджа
помните - того, что пустил нас в Италии в свое купе, мы еще ездили с ним в
Тиволи... - У нее зашумело в ушах, когда она заговорила о Дике. Сейчас она
все расскажет мистеру Берроу. - Мы  так  полюбили  друг  друга,  что  даже
обручились, а теперь я с ним поссорилась.
   Длинное бугристое лицо мистера Берроу наклонилось  к  ней  над  столом.
Когда он улыбался, обнаруживалась широкая щель между передними зубами.
   - Как вы думаете, Энни, крошка, вы  могли  бы  хоть  капельку  полюбить
меня?
   Он протянул к ней через стол свою костлявую руку с вздутыми венами. Она
засмеялась и склонила голову набок.
   - Мы, кажется, и так довольно хорошо относимся друг к другу.
   - Я был бы счастлив, если бы вы могли... Стоит мне взглянуть на вас,  и
я уже счастлив... Я в данный момент так счастлив, как не был счастлив  уже
много лет, если не считать того мо-мо-мента, когда был подписан устав Лиги
Наций.
   Она опять засмеялась.
   - Ну а я настроена совсем не как на мирной конференции. Дело в том, что
я очень озабочена. - Она поймала себя на том, что  она  очень  внимательно
наблюдает за выражением его лица: верхняя  губа  сузилась,  он  больше  не
улыбался.
   - В чем же де-де-дело?.. Если я  мо-мо-могу  вам  что-нибудь...  э-э...
помочь... я буду счастлив.
   - О, нет-нет, не то... Хотя, впрочем, мне неприятно, что меня уволили и
с позором отправляют домой...  Вот,  кажется,  и  все...  Правда,  я  сама
виновата, я не должна была так глупо вести себя. -  Она  уже  готова  была
потерять  власть  над  собой  и  расплакаться,  но  тут  опять  подступила
внезапная тошнота, и она побежала в дамскую комнату. Она успела  добежать,
ее вырвало. Сторожиха, бесформенная женщина с помятым лицом,  отнеслась  к
ней удивительно доброжелательно и сочувственно;  Дочка  испугалась  -  как
быстро  та  поняла,  что  с  ней  происходит.  Она   почти   не   понимала
по-французски, но все же догадалась, что сторожиха спрашивает,  первый  ли
это ребенок у мадам, на котором месяце, и поздравляет ее. Она вдруг решила
покончить с собой. Когда она вернулась в ресторан, Берроу уже  уплатил  по
счету и расхаживал взад и  вперед  по  посыпанной  гравием  дорожке  перед
столами.
   - Бедная крошка, - сказал он, - что это  с  вами  случилось?  Вы  вдруг
стали бледная как смерть.
   - Ничего... Я, кажется, поеду домой и прилягу... Я думаю, что  во  всем
виноваты итальянские спагетти и чеснок... а может быть, и вино.
   - Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? Я помогу вам найти работу в
Париже. Вы умеете писать на машинке или стенографировать?
   - Могу попробовать, - сказала Дочка с горечью. Она  ненавидела  мистера
Берроу. В такси она не в силах была выдавить  из  себя  ни  одного  слова.
Мистер Берроу говорил и говорил. Вернувшись  в  гостиницу,  она  легла  на
кровать и отдалась мыслям о Дике.
   Она решила ехать домой. Она никуда не выходила, и, хотя  мистер  Берроу
все время звонил ей и звал в разные  места  и  намекал,  что  достанет  ей
службу, она отказывалась  встретиться  с  ним.  Она  сказала,  что  у  нее
разлитие желчи и что она будет лежать.  Вечером  накануне  ее  отъезда  он
пригласил ее пообедать с ним и кое с кем из его друзей, и, не подумав  как
следует, она дала согласие. Он зашел за  ней  в  шесть  и  повез  ее  пить
коктейль в бар "Риц". Еще днем она вышла и купила себе в "Галлери Лафайет"
вечернее платье и чувствовала себя превосходно, сидя в баре за  коктейлем,
она уверяла себя, что, если бы сейчас  вошел  Дик,  она  бы  и  глазом  не
моргнула. Мистер Берроу говорил о положении в Фиуме,  и  о  прениях  между
президентом и конгрессом, и о том, как он боится, что вся огромная  работа
Лиги Наций пойдет прахом, как вдруг вошел Дик, очень красивый,  в  военной
форме, с ним были еще двое; бледная, не  очень  молодая  дама  в  сером  и
высокий плотный светловолосый мужчина, Дж.Уорд Мурхауз, как сказал  мистер
Берроу. Дик не мог не видеть ее, но он нарочно не глядел на  нее.  Ей  все
стало безразлично. Они допили коктейль и ушли. По дороге на  Монмартр  она
позволила  мистеру  Берроу  поцеловать  ее   взасос,   отчего   он   сразу
развеселился. Ей было все равно, она решила покончить с собой.
   В "Эрмитаже"  их  поджидали  один  газетный  корреспондент  по  фамилии
Бернхем и некая мисс Хэтчинс,  сотрудница  Красного  Креста.  Они  страшно
волновались  из-за   какого-то   Стивенса,   который   был   арестован   в
оккупированной  области  -  по-видимому,  по  обвинению  в  большевистской
пропаганде; его предали  военному  суду,  и  они  боялись,  что  он  будет
расстрелян. Мисс Хэтчинс  была  вне  себя  и  уговаривала  мистера  Берроу
обратиться к президенту, как только мистер Вильсон вернется в Париж. А  до
того необходимо добиться отсрочки приговора. Она сказала, что Дон  Стивенс
- журналист, и хотя и радикал, но не занимается никакой пропагандой, и что
вообще это немыслимо - расстреливать человека только за то, что он борется
за лучшую жизнь. Мистер Берроу был сильно сконфужен, и заикался, и хмыкал,
и фыркал, и наконец сказал, что этот  самый  Стивенс  был  весьма  неумный
молодой человек и слишком много  болтал  о  вещах,  в  которых  ничего  не
смыслил, но что он, Берроу, тем не менее приложит все усилия к тому, чтобы
вытащить его, хотя, в конце концов, он ведь действительно вел себя не так,
как следует. Мисс Хэтчинс очень рассердилась.
   - Но ведь его же расстреляют... Представьте себе, что это случилось  бы
с вами... - все твердила она. - Поймите, мы должны спасти его.
   Дочка не знала, что сказать, так как не понимала, о чем  они  говорили,
она сидела за столом,  разглядывая  официантов  и  посетителей  ресторана.
Напротив нее сидела очень милая  компания  молодых  французских  офицеров.
Один из них, высокий, с орлиным носом, не сводил с нее  глаз.  Их  взгляды
встретились, и она невольно улыбнулась. Этим мальчикам было,  по-видимому,
очень весело. Компания  американцев,  разряженных,  как  цирковые  лошади,
прошла между ней и французами. Это были  Дик,  та  бледная  дама,  Дж.Уорд
Мурхауз и еще одна толстая женщина  средних  лет,  вся  в  пышных  розовых
рюшках и изумрудах. Они сели за соседний столик,  на  котором  весь  вечер
стоял щит с надписью: "Reservee" [занят (франц.)]. Все перезнакомились,  и
она поздоровалась с Диком очень официально, точно они были только знакомы.
Мисс Стоддард, которая была так мила с ней в Риме, бросила на нее  быстрый
испытующий, холодный взгляд, от которого Дочке стало не по себе.
   Мисс Хэтчинс сейчас же подсела к вошедшим и заговорила о Доне Стивенсе,
умоляя мистера Мурхауза немедленно позвонить полковнику Хаузу и  попросить
его вмешаться  в  это  дело.  Мистер  Мурхауз  ответил  очень  спокойно  и
хладнокровно, что, по его мнению, ей не следует так  волноваться.  Стивенс
задержан, по всей вероятности, только для допроса, и, во всяком случае, он
не думает, что военный суд оккупационной армии примет столь крайние меры в
отношении частного лица,  и  притом  еще  американского  гражданина.  Мисс
Хэтчинс сказала, что ей нужна только отсрочка, и ничего  больше,  так  как
отец Стивенса - друг Лафоллета и  благодаря  последнему  имеет  влияние  в
Вашингтоне. Мистер Мурхауз улыбнулся на эти слова.
   - Если его жизнь зависит от влияния сенатора  Лафоллета,  вы,  конечно,
имеете все основания волноваться, Эвелин, но я могу заверить вас, что  это
не так.
   Мисс Хэтчинс обиделась и, вернувшись к  своему  столику,  стала  мрачно
поглощать ужин. Так или иначе вечер был испорчен.  Дочка  никак  не  могла
понять, почему все сидят такие надутые и стесненные, впрочем, может  быть,
ей только так казалось из-за себя самой  и  Дика.  Время  от  времени  она
искоса взглядывала на него. Он был совсем непохож на того  Дика,  которого
она  знала  раньше,  он  сидел  такой  надутый  и  напыщенный  и   изредка
переговаривался торжественным тихим шепотом с толстой дамой в розовом.  Ей
хотелось запустить в него тарелкой.
   Она облегченно вздохнула, когда  заиграл  оркестр.  Мистер  Берроу  был
неважный танцор, и  ей  была  неприятна  его  манера  тискать  ей  руку  и
поглаживать ее по спине. Оттанцевав,  они  пошли  в  бар  выпить  шипучего
джину. Потолок был задрапирован трехцветным флагом, те четыре  французских
офицера были в баре; в публике пели "La Madelon de la Victoire", и  пьяные
девицы смеялись и верещали по-французски. Мистер Берроу все  время  шептал
ей на ухо:
   - Дорогая девочка, идемте сегодня ночевать ко мне... Не  уезжайте...  Я
уверен, что мне удастся уладить все ваши дела с Красным  Крестом  или  как
его там... Я всю жизнь был несчастен, и я  определенно  покончу  с  собой,
если я вас потеряю... Полюбите меня хоть немножко... Я посвятил  всю  свою
жизнь достижимым идеалам, и вот я уже становлюсь стар, и в  жизни  у  меня
так и не было ни одной  счастливой  минуты.  Из  всех  женщин,  которых  я
встречал, вы единственная - подлинная язычница в душе... Вы можете оценить
искусство жить. - Тут он поцеловал ее мокрыми губами в ухо.
   - Джордж, я сейчас никого не могу любить... Я всех ненавижу.
   - Я научу вас... только позвольте мне.
   - Если бы вы знали обо мне все до конца, вы бы не  добивались  меня,  -
сказала она холодно.  Она  опять  заметила,  что  на  его  лице  появилось
смешное,  испуганное  выражение  и  губы  его  опять  сузились  над  редко
расставленными зубами.
   Они вернулись к  столу.  Она  сидела  и  нервничала,  в  то  время  как
остальные очень обстоятельно, с долгими паузами говорили о мирном договоре
- когда он будет  подписан,  подпишут  ли  его  немцы.  Наконец  ей  стало
невтерпеж, и она пошла в дамскую комнату попудрить нос. На  обратном  пути
она зашла в бар посмотреть, что  там  делается.  Офицер  с  орлиным  носом
увидел ее, вскочил, щелкнул каблуками,  взял  под  козырек,  поклонился  и
сказал на ломаном английском языке:
   - Прекрасная леди, не задержитесь ли вы  на  минутку,  чтобы  выпить  с
вашим покорным слугой?
   Дочка подошла и присела за их стол.
   - Вам, как видно, очень весело, - сказала она. - А я сижу в  ужаснейшей
компании старых цирковых лошадей... Они мне надоели.
   - Permettez, mademoiselle [разрешите, мадемуазель (франц.)],  -  сказал
он и познакомил ее со своими приятелями.  Он  был  летчик.  Все  они  были
летчики. Звали его Пьером. Когда она сказала, что ее брат был  летчиком  и
разбился, они отнеслись к ней очень сочувственно.  Она  ничего  больше  не
сказала - пускай они думают, что Бад погиб на фронте.
   - Глубокоуважаемая мадемуазель, - торжественно сказал Пьер, - разрешите
мне быть вашим братом.
   - Руку, - сказала она.
   Все торжественно  пожали  ей  руку,  до  ее  прихода  они  пили  коньяк
маленькими рюмками, а теперь им подали шампанское. Она танцевала с  каждым
по очереди. Она была очень счастлива, и ей было наплевать на все,  что  бы
ни случилось. Они были славные, красивые  ребята,  все  время  смеялись  и
обращались с ней очень уважительно. Они взялись за руки  и  стали  плясать
посередине бара, все кругом хлопали в ладоши,  как  вдруг  она  увидела  в
дверях красное, негодующее лицо мистера Берроу. Когда она в следующий  раз
проносилась мимо двери, она крикнула ему через плечо:
   - Я сейчас приду, господин учитель.
   Лицо исчезло. У нее закружилась голова, но Пьер подхватил ее и прижал к
себе, от него пахло духами, но ей было приятно, что он прижимает ее.
   Он предложил пойти куда-нибудь в другое место.
   - Мадемуазель Сестра, - шепнул он, - разрешите показать вам mysteres de
Paris [тайны Парижа (франц.)].  А  потом  мы  вернемся  к  вашим  цирковым
лошадям. Они, по всей вероятности, напьются... Цирковые  лошади  постоянно
напиваются.
   Они рассмеялись. У него были серые глаза и светлые волосы,  он  сказал,
что он родом из Нормандии. Она сказала, что  он  самый  милый  француз  из
всех, кого она встречала. Она с большим трудом достала в  раздевалке  свое
пальто, потому что у нее не было номера, но она зашла за  барьер  и  взяла
его, покуда Пьер разговаривал по-французски с гардеробщицей.  Они  сели  в
длинный  низкий  серый  автомобиль.  Дочка  никогда  не  ездила  с   такой
скоростью.  Правда,  Пьер  был  замечательный  шофер,  у  него  был   один
излюбленный трюк - он летел полным ходом прямо на полицейского и  в  самый
последний момент круто сворачивал в сторону. Она спросила, а что, если  он
кого-нибудь задавит? Он пожал плечами и сказал:
   - Велика важность... Все они... как это у вас говорится?.. глупые ослы.
   Они заехали к "Максиму", но там  для  них  было  слишком  тихо,  и  они
отправились на танцульку в маленький зал где-то  в  другом  конце  Парижа.
Дочка заметила, что Пьера повсюду хорошо знают - он был "асом".  Остальные
летчики встречали  в  разных  местах  знакомых  девиц  и  один  за  другим
исчезали. Она сама не заметила, как они  остались  одни  в  длинном  сером
автомобиле.
   - Прежде всего, - сказал он, - поедем в Ряды и поедим лукового  супу...
а потом я вас немного покатаю на аэроплане.
   - Ах, пожалуйста! Я никогда не летала на  аэроплане...  Ужасно  хочется
полетать и сделать мертвую петлю... Обещайте мне, что мы  сделаем  мертвую
петлю.
   - Entendu [идет (франц.)], - сказал он.
   Они сидели, чуточку  сонные,  в  маленькой  тесной  закусочной,  и  ели
луковый суп, и пили шампанское. Он был, как и прежде, учтив и сдержан,  но
его запас английских слов, по-видимому, иссяк. Она  смутно  подумала,  что
нужно вернуться домой в гостиницу, иначе она опоздает на поезд, но  только
пролепетала:
   - Мертвую петлю, обещайте мне, что вы сделаете мертвую петлю.
   Его глаза чуточку остекленели.
   - За мадемуазель Сестрой, - сказал он, - я не ухаживаю... С мадемуазель
Сестрой я делаю мертвую петлю.
   До аэродрома им пришлось ехать долго. По  улицам  полз  серый  рассвет.
Пьер правил уже не так уверенно, и ей несколько раз приходилось  хвататься
за руль, чтобы выправить машину. Когда они круто затормозили у  аэродрома,
она увидела вереницу ангаров и три  аэроплана  на  глубочайшей  синеве,  а
позади - ряды тополей вдоль серебряной каймы поля.  Тяжелое  небо  нависло
над ними, словно мокрый брезент. Дочка, дрожа, вышла из  автомобиля,  Пьер
слегка пошатывался.
   - Может быть, лучше в кроватку... В кроватке очень хорошо, - сказал  он
зевая.
   Она обняла его за плечи.
   - Вы обещали покатать меня и сделать мертвую петлю.
   - Ладно, - сказал он сердито и пошел к одному из аэропланов.
   Он  стал  возиться  с  мотором,  и  она   слышала,   как   он   ругался
по-французски. Потом он пошел в ангар будить механика. Дочка стояла  дрожа
в серебряном утреннем свете. Ей ни о чем не хотелось  думать.  Она  хотела
летать. У нее болела голова, но тошноты не было.  Когда  Пьер  вернулся  с
механиком, она поняла, что механик спорит с ним и уговаривает  не  лететь.
Она очень рассердилась.
   - Пьер, вы обещали покатать меня, - крикнула она в сторону двух мужчин,
сонно переругивающихся по-французски.
   - Хорошо, мадемуазель Сестра.
   Они укутали ее в тяжелую  шинель,  очень  заботливо  усадили  на  место
наблюдателя и пристегнули ремнями. Пьер сел на место пилота.
   - Это - моноплан Блерио, - сказал он.
   Механик запустил пропеллер. Мотор заработал. Рев мотора  заглушил  все.
Она вдруг испугалась и протрезвела, подумала о доме, о папе и Бестере и  о
том, что  ее  пароход  уходит  завтра,  нет,  сегодня.  Прошло,  казалось,
бесконечно много времени, а мотор все ревел. Стало светлей. Она схватилась
за ремни, чтобы отстегнуть их. Это безумие  -  так  вот  лететь.  Надо  на
пароход. Аэроплан двинулся. Подпрыгивая,  он  помчался  по  аэродрому,  по
земле. Они все еще были на земле, их трясло и подкидывало. Может быть,  он
еще не поднимется. Она надеялась, что он не поднимется.  Вереница  тополей
промелькнула под ними.  Мотор  стучал  равномерно,  они  набирали  высоту.
Рассвело, холодное серебряное солнце светило ей в лицо.  Под  ними  лежала
гряда пухлых белых облаков, похожая на  пляж.  Ей  было  страшно  холодно,
грохот мотора оглушал ее. Человек в консервах, сидевший впереди, обернулся
и крикнул что-то. Она ничего не расслышала. Она забыла,  кто  такой  Пьер.
Она протянула руку по направлению к нему и показала вниз. Аэроплан  упорно
набирал высоту. По обе стороны белой гряды облаков  она  различала  холмы,
освещенные солнцем, - должно быть, это долина Сены, полная тумана,  а  где
Париж? Они неслись навстречу солнцу, нет,  нет,  не  надо,  не  надо,  это
конец. Белые облака повисли над ними потолком, солнце завертелось, сначала
быстро, потом медленней, потом  аэроплан  опять  полез  вверх.  Ее  ужасно
тошнило, она боялась потерять сознание. Должно  быть,  так  бывает,  когда
умираешь. Может быть, у нее будет выкидыш. Все ее  тело  тряслось  в  такт
ревущему мотору. У нее еле хватило сил еще раз протянуть руку и сделать то
же самое движение. И опять то же самое. На этот раз ей  уже  не  было  так
плохо. Они опять забирались вверх, в синее небо, вероятно, поднялся ветер,
потому что аэроплан стал нырять, падая в воздушные ямы, от этих падений  у
нее подступало к горлу. Лицо в консервах повернулось к ней и закачалось  с
боку на бок. Ей показалось, что губы произнесли: "Нехорошо", но теперь она
видела  Париж,  похожий  на  вышитую  подушку  для   булавок,   со   всеми
колокольнями, и  Эйфелевой  башней,  и  башнями  Трокадеро,  торчащими  из
молочной пелены. Церковь  Сакре-Кер  на  Монмартре  была  совсем  белой  и
отбрасывала резкую тень на сад, похожий  на  географическую  карту.  Потом
церковь исчезла, они кружились над зелеными полями. Дул ветер, и ее  опять
затошнило.  Раздался  странный  звук,  словно  что-то  лопнуло.   Какая-то
тоненькая проволока отцепилась и жужжала в синеве. Она пыталась  окликнуть
человека в консервах. Он обернулся и увидел ее движение  и  опять  нырнул.
Вот  теперь.  Нет.  Париж,  Эйфелева  башня,   Сакре-Кер,   зеленые   поля
закружились. Они опять набирали высоту. Дочка увидела  сверкание  крыла  -
оно скользило рядом с аэропланом само по себе. Кружащееся солнце  ослепило
ее, когда они падали.



        НОВОСТИ ДНЯ XXXIX

   вид разрушенных деревень и развороченной земли - "дело рук  дьявола"  -
потряс  мистера  Хью  С.Уоллеса  во  время  его  поездки   по   разоренным
истерзанным снарядами областям

   Танки агитируют на Пятой авеню за заем

   США ОТВЕЧАЮТ НА ЯПОНСКИЕ УГРОЗЫ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ МОБИЛИЗАЦИЕЙ

   Правь Британия правь морями
   Британцы никогда не будут рабами

   В ЙОНКЕРСЕ ОБНАРУЖЕН ТРУП ЗАДУШЕННОЙ ДЕВУШКИ

   социал-революционеры являются  агентами  Деникина,  Колчака  и  союзных
империалистических армий. Я был одним из организаторов Совета  Солдатских,
Матросских и Рабочих Депутатов в Сиэтле. Настоящее  собрание  воодушевлено
теми  же  чувствами,  что  и  первое  собрание  в   Сиэтле,   на   котором
присутствовало 5000 солдат в военной форме.  ЭКС-КАЙЗЕР  ЧАСАМИ  СИДИТ  ЗА
ПИСЬМЕННЫМ  СТОЛОМ.  Вообще   говоря,   им   приходится   выбирать   между
революционным социализмом и анархией. Англия  уже  вступила  в  социализм,
Франция колеблется, Бельгия сброшена со счетов, Италия идет к нему,  в  то
время как тень Ленина все явственнее витает над конференцией.

   Десять кораблей образовали барьер внезапной смерти
   от Оркнейских островов до Скагеррака

   НЕТ УГЛЯ? ТОПИТЕ КОКСОМ

   Ты, ищешь генералов
   Я знаю где они
   Ты ищешь генералов
   Я знаю где они.

   массы все еще не знают, как началась война,  как  она  велась  и  каким
образом кончилась, пишет  Максимилиан  Гарден  (*97).  Демонстранты  взяли
военное министерство приступом, выволокли г-на Нейринга и  бросили  его  в
Эльбу; когда он сделал попытку доплыть до берега, его прикончили ружейными
выстрелами
   Вильсон заявил конгрессу: вздорожание продовольст-
   вия вызвано преступными манипуляциями

   Я видел их
   Я видел их
   В землянке на карачках



        КАМЕРА-ОБСКУРА (41)

   хочешь пойти на пикник анархистов сегодня пикник анархистов  непременно
пойдем сегодня после обеда на пикник анархистов было это где-то в Гарше  в
каком-то парке идти туда было очень далеко мы опоздали  там  были  юнцы  и
девицы в очках и бородатые старики в длинных белых  балахонах  и  на  всех
черные артистические банты кое-кто снял башмаки и чулки и ходил босиком по
высокой траве молодой человек с черным артистическим  бантом  читал  вслух
стихи Voila сказал кто-то  c'est  plutot  le  geste  proletaire  [вот  это
истинно пролетарский жест (франц.)] был ясный день мы сидели  на  траве  и
Смотрели по сторонам le geste proletaire
   Но черт побери у них все пулеметы на свете все печатные станки линотипы
телеграфные ленты щипцы для завивки волос шикарные лошади "Риц" а мы ты я?
с голыми руками и несколько песен не очень хороших песен plutot  le  geste
proletaire

   Les bourgeois a la lanlerne nom de dieu
   [Буржуев на фонарь, черт подери (франц.)]

   et l'humanite la futurite la lutte des classes  l'inepuisable  angoisse
des foules la misere du travailleur tu  sais  mon  vieux  sans  blague  [и
человечество, будущность, борьба  классов,  неиссякаемые  страдания  масс,
нищета труженика, сам знаешь, старина, шутки в сторону (франц.)]
   когда мы отправились домой были  знобкие  сумерки  раннего  лета  среди
подстриженных на манер восемнадцатого века деревьев я сидел  на  империале
вагона третьего класса с дочерью анархиста (Патрик  Генри  наш  наконец-то
отдай или умри) славной девушкой ее отец сказала она никуда  не  отпускает
ее одну нипочем не позволяет ей знакомиться с молодыми  людьми  все  равно
как в монастыре а она мечтает  о  свободе  братстве  равенстве  о  молодом
человеке, который будет  повсюду  ее  водить  в  туннелях  мы  кашляли  от
угольного газа и она мечтала об l'Amerique la vie le theatre  [Америке,  о
жизни, о театре (франц.)] файф-о-клок о куренье фокстроте она была славная
девушка мы сидели бок о бок на крыше вагона  и  смотрели  на  banlieue  de
Paris [предместье Парижа (франц.)]  пустыню  пряничных  кирпичных  домишек
распластавшихся под широкими сумерками она и я tu sais  mon  ami  [знаешь,
друг (франц.)] но как это надо понимать, черт возьми.



        НОВОСТИ ДНЯ XL

   ПРЕСТУПНИК В ПИЖАМЕ ПЕРЕПИЛИЛ РЕШЕТКУ, ПЕРЕЛЕЗ ЧЕРЕЗ СТЕНУ, СКРЫЛСЯ

   Итальянцы! Вопреки всем и всему помните, что в Фиуме зажжен маяк и  что
смысл всех речей сводится к трем словам; Фиуме или Смерть.

   Criez an quatre vents que je n'accepte aucune transaction. Je reste ici
centre tout Ie monde et je prepare de tres mauvais jours.
   Criez cela je vous prie a tue-tete
   [Кричите на все четыре стороны света,  что  я  не  пойду  ни  на  какую
сделку. Я остаюсь здесь вопреки всему  миру,  и  я  готовлю  тяжелые  дни.
Кричите об этом, прошу вас, во все горло (франц.)]

   в  воззвании,  призывающем  вступать  в  ряды  армии,   упоминается   о
соблазнительной  возможности  заработать  золотые  нашивки,  охотиться  за
крупной дичью и заниматься  увлекательным  водным  спортом,  помимо  общих
преимуществ, связанных с путешествиями по чужим странам

   Chi va piano
   Va sano
   Chi va forte
   Va'la morte
   Evviva la liberta
   [Идущий медленно - идет верно, идущий быстро
   - идет к смерти. Да здравствует свобода (итал.)]

   ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ИТАЛИИ - БЕДСТВИЕ, РАВНОЕ ПО РАЗМЕРАМ ВОЕННОМУ

   девушки - члены ХСМЛ  -  имеют  возможность  путешествовать  только  на
военных транспортах; часть флота выйдет в море навстречу Вильсону

   ДЕМПСИ НОКАУТИРУЕТ УИЛЛАРДА В ТРЕТЬЕМ РАУНДЕ

   Ils sont sourds.
   Je vous embrasse.
   Le coeur de Fiume est a vous
   [Они глухи. Я обнимаю вас.
   Сердце Фиуме принадлежит вам (франц.)].



        ДЖО ХИЛЛ

   Молодой швед по фамилии Хилстрем ушел в море, заработал себе мозоли  на
руках, плавая  на  парусниках  и  грузовых  пароходах,  научился  говорить
по-английски в кубриках пароходов, ходивших из Стокгольма в Гулль, грезил,
как грезят все шведы, о Западе;
   приехав в Америку, он нашел работу - чистить плевательницы в кабаке  на
Бауэри.
   Он двинулся на запад, в Чикаго, и работал на машиностроительном заводе.
   Он двинулся на запад и шел  вслед  за  сбором  урожая,  околачивался  в
посреднических конторах, переплатил немало долларов, чтобы получить  место
на стройке, переходил с места на место, когда харчи были  больно  поганые,
или хозяин больно свирепый, или клопов больно много в бараке;
   читал Маркса и устав ИРМ и грезил о создании нового общества в скорлупе
старого.
   В Калифорнии он участвовал  в  стачке  на  Южной  Тихоокеанской  (Кейси
Джонс, два паровоза, Кейси Джонс), играл на гармонике у входа в  барак  по
вечерам после ужина (Долгогривые попы день  и  ночь  подряд),  навострился
подбирать мелодии к бунтарским словам (В единенье наша сила).

   На побережье, в бараках, ночлежках, лесах  безработные  бродяги,  члены
профсоюза "Индустриальные рабочие мира", начали распевать песни Джо Хилла.
Их пели в окружных тюрьмах штатов Вашингтон, Орегон,  Калифорния,  Невада,
Айдахо, на скотных дворах  Монтаны  и  Аризоны,  их  пели  в  Уолла-Уолла,
Сан-Кинтине и Ливенуорсе, создавая новое общество в оковах старого.

   В Бингэме, штат Юта, Джо Хилл организовал единый большой  союз  рабочих
"Ютаской строительной  компании",  добился  новых  расценок,  сокращенного
рабочего  дня,  лучшего  харча   (Ангел   Морони   (*98)   любил   рабочих
организаторов не больше, чем их любила Южная Тихоокеанская).
   Ангел Морони подвигнул сердца мормонов обвинить Джо  Хилла  в  убийстве
бакалейщика  Моррисона.  Шведский  консул  и  президент  Вильсон  добились
пересмотра дела, но Ангел Морони подвигнул сердца Верхнего суда штата  Юта
утвердить приговор. Джо Хилл сидел в тюрьме, продолжал сочинять  песни.  В
ноябре 1915-го его поставили к стенке тюремного двора в Солт-Лейк-Сити.
   "Не оплакивайте меня,  организуйтесь",  -  были  его  последние  слова,
обращенные к трудящимся ИРМ. Джо Хилл  встал  к  стенке  тюремного  двора,
взглянул в дуло винтовок и скомандовал "огонь".
   Его облекли в черный костюм, крахмальный воротничок и галстук бабочкой,
перевезли в Чикаго, устроили ему пышные похороны  и  сфотографировали  его
прекрасную каменную маску, глядящую в будущее.
   Первого мая его прах развеяли по ветру.



        БЕН КОМПТОН

   История всех до сих пор существовавших  обществ  была  историей  борьбы
классов (*99).

   Старики были евреи, но в школе Бенни всегда говорил нет, он  не  еврей,
он американец, потому что он родился в Бруклине и жил в Флетбуше  на  25-й
авеню, 2531, и у них был собственный дом. Когда он был в  седьмом  классе,
учитель сказал, что он косит,  и  послал  его  домой  с  запиской,  папаша
отлучился из ювелирной лавки, где с лупой в  глазу  чинил  часы,  и  повел
Бенни к оптику, который накапал ему чего-то  в  глаза  и  заставил  читать
крохотные буквы на белой таблице.  Папаша  был,  кажется,  польщен,  когда
оптик сказал, что Бенни придется носить очки.
   - Глаза часовщика... как у отца, - сказал он и потрепал Бенни по щеке.
   Стальные очки давили Бенни на нос и резали за ушами. Ему стало  смешно,
когда папаша сказал оптику, что раз мальчик носит очки, то он уже не будет
таким лодырем и бейсболистом, как Сэм и Исидор, а будет усердно заниматься
и станет адвокатом и ученым человеком, какие бывали в старину.
   - Может быть, даже раввином, - сказал  оптик,  но  папаша  сказал,  что
раввины - бездельники и пьют кровь из бедняков, он и старуха едят кошер  и
блюдут субботу по примеру отцов, но синагоги и раввины... он  презрительно
чмокнул губами.
   Оптик  рассмеялся  и  сказал,  что  лично  он  -  свободомыслящий,   но
простонародью  религия  необходима.  Когда  они  вернулись  домой,  мамаша
сказала, что очки ужасно старят Бенни.
   - Эй ты, четырехглазый! -  заорали  Сэм  и  Изи,  когда  пришли  домой,
распродав свои газеты,  но  на  следующей  день  в  школе  объяснили  всем
ребятам, что издевательство над человеком, носящим очки, карается тюремным
заключением. С того дня как Бенни начал носить очки, он стал очень  хорошо
учиться.
   В средней школе он руководил  дискуссионным  кружком.  Когда  ему  было
тринадцать лет, папаша тяжело заболел и год не  работал.  Они  выехали  из
дома, который был почти уже целиком оплачен, и поселились  в  квартире  на
Миртл-авеню. Бенни по вечерам работал в аптекарском магазине.  Сэм  и  Изи
ушли из дома. Сэм поступил в скорняжную мастерскую  в  Ньюарке.  Изи  стал
шляться по бильярдным, и папаша сам выгнал его. Он с детских лет увлекался
атлетикой и теперь сдружился с одним ирландцем по имени Педж Рили, который
хотел сделать из него боксера. Мамаша плакала,  а  папаша  запретил  детям
произносить его имя, тем не менее вся семья знала,  что  Глэдис,  старшая,
работавшая стенографисткой в Манхэттене, время  от  времени  посылала  Изи
пять долларов. Бенни выглядел старше своих лет и думал только об  одном  -
как бы заработать  побольше  денег,  чтобы  старики  опять  могли  жить  в
собственном доме. Когда он вырастет, он будет адвокатом и сразу заработает
кучу денег - тогда Глэдис бросит службу и выйдет замуж,  а  старики  купят
большой дом и будут жить за городом. Мамаша часто  рассказывала  ему,  как
она в дни молодости на родине ходила с подругами в  лес  за  земляникой  и
грибами и заходила на ферму и пила молоко, теплое и пенистое, прямо из-под
коровы, Бенни решил разбогатеть и повезти всю семью куда-нибудь  на  дачу,
на какой-нибудь летний курорт.
   Когда папаша окреп настолько, что смог  опять  взяться  за  работу,  он
арендовал половину двухквартирного дома в Флетбуше,  чтобы  избавиться  по
крайней мере от шума воздушной дороги. В том же году Бенни кончил  среднюю
школу  и  получил  награду  за   сочинение   на   тему   об   американском
государственном строе. Он очень вытянулся и похудел и  страдал  отчаянными
головными болями. Старики сказали, что он слишком быстро растет, и  повели
его к доктору Кохену, который жил в том же квартале, но принимал в  центре
города близ муниципалитета. Доктор сказал,  что  ему  нельзя  работать  по
ночам и вообще  слишком  много  заниматься,  а  нужно  проводить  побольше
времени на воздухе и укреплять тело.
   - Постоянная работа и никаких развлечений - от этого ребята  хиреют,  -
сказал он, почесывая седую бороду над кадыком.
   Бенни сказал, что летом ему надо заработать денег, так  как  осенью  он
хочет поступить в Нью-Йоркский университет. Доктор Кохен сказал,  что  ему
нужно есть побольше молочной пищи и яиц  и  поехать  куда-нибудь  в  такое
место, где можно весь день валяться на солнце и все лето ничего не делать.
Он взял за консультацию два доллара. По дороге домой старик все время  тер
себе лоб ладонью и говорил, что он никудышный человек, тридцать лет жил  и
работал в Америке, а теперь он старая  развалина  и  не  может  прокормить
своих  детей.  Мамаша  плакала.  Глэдис  сказала,  чтобы  они  не  болтали
глупостей, Бенни - умный и способный мальчик, и какой  толк  из  всей  его
книжной премудрости, если он не найдет себе заработка в этой стране. Бенни
лег спать, не сказав ни слова.
   Несколько дней спустя Изи вернулся домой. Он позвонил в дверной звонок,
как только старик ушел утром на работу.
   - Ты чуть было не встретился с папашей, - сказал Бенни,  открывший  ему
дверь.
   - Ничего подобного. Я ждал за углом, пока он уйдет... Как вам живется?
   На Изи был светло-серый костюм, зеленый галстук и мягкая шляпа  в  цвет
костюма. Он сказал, что в  субботу  едет  в  Ланкастер,  Пенсильвания,  на
состязание с филиппинским чемпионом веса пера.
   - Возьми меня с собой, - сказал Бенни.
   - Ты для этого дела не годишься... Ты ведь у нас маменькин сынок.
   В конце концов Бенни все-таки поехал с ним. Они доехали до Бруклинского
моста по надземке, а потом пошли пешком до парома. Они  купили  билеты  до
Элизабета. Когда поезд остановился на  товарной  станции,  они  прокрались
вперед, в  багажный.  В  Западной  Филадельфии  они  соскочили  и  удрали,
преследуемые железнодорожным шпиком. Фургон с пивом подобрал их и довез до
Уэст-Честера. Остальную часть  пути  они  прошли  пешком.  Фермер-меннонит
(*100) пустил их ночевать на сеновал,  но  наутро  заставил  их  два  часа
колоть дрова и лишь после этого накормил завтраком. Когда они добрались до
Ланкастера, Бенни был  совершенно  измотан.  Он  лег  спать  в  раздевалке
атлетического клуба и проснулся, когда матч уже кончился. Изи нокаутировал
филиппинца в третьем раунде и получил приз в двадцать  пять  долларов.  Он
отослал Бенни вместе с негром, сторожем при раздевалке, в гостиницу, а сам
отправился с приятелями  кутить.  Наутро  он  явился  с  зеленым  лицом  и
налитыми кровью глазами, он промотал все деньги, но зато  определил  Бенни
помощником к одному типу - мелкому импресарио кулачных боев и  содержателю
столовки на строительстве близ Моч-Чанка.
   Прокладывали шоссе. Бен пробыл в  лагере  два  месяца,  получая  десять
долларов в неделю и харчи. Он научился править  лошадьми  и  вести  книги.
Содержатель столовки, Хайрам Волли,  обжуливал  рабочих  при  расчете,  но
Бенни это не волновало, потому что они были по  большей  части  итальяшки,
покуда он не подружился с  одним  молодым  парнем  по  имени  Ник  Джильи,
работавшим в гравийном карьере. Ник обычно поджидал его вечером  у  выхода
из столовки,  потом  они  ходили  вместе  гулять,  курили  и  болтали.  По
воскресеньям они уходили с воскресной газетой далеко в поле  и  весь  день
валялись на солнце, читали сегодняшнюю газету, болтали о том, что прочли в
иллюстрированном приложении. Ник был  родом  из  Северной  Италии,  а  все
остальные рабочие из его партии были сицилийцы, так что он чувствовал себя
одиноким. Его отец и старшие  братья  были  анархистами,  и  он  тоже,  он
рассказал Бенни про Бакунина и Малатесту и пристыдил его  за  то,  что  он
мечтал стать богатым дельцом; учиться и  заниматься  науками,  разумеется,
следует, может быть, даже следует стать  адвокатом,  но  только-для  блага
рабочего класса, революции, а быть дельцом -  это  значит  быть  акулой  и
грабителем, подобно  сукиному  сыну  Волли.  Он  научил  Бенни  скручивать
папиросы и рассказал ему о всех девочках, которые были  в  него  влюблены,
взять хотя бы кассиршу из кино в Моч-Чанкс, он мог в любую минуту  сойтись
с ней, но революционер должен быть очень осмотрителен в выборе  любовницы,
женщины отвлекают классово сознательного рабочего от его прямых целей, они
представляют собой самый страшный соблазн капиталистического общества, Бен
спросил его, не следует ли ему уйти от Волли, раз Волли такой прохвост, но
Ник сказал, что всякий другой капиталист будет точно таким же  прохвостом;
они могут только одно - ждать Дня. Нику было восемнадцать лет, у него были
суровые глаза и темная, как у мулата, кожа. Бену он казался исключительным
человеком, кем он только не был - и  чистильщиком  сапог,  и  матросом,  и
шахтером, мыл посуду в ресторане и  работал  на  текстильной  фабрике,  на
обувной фабрике, на цементном заводе, и жил со всевозможными женщинами,  и
три недели сидел в тюрьме во время патерсонской стачки. В лагере, если Бен
шел один, каждый встречный итальяшка окликал его:
   - Эй, паренек, а где Ник?
   В пятницу вечером у окошка, где выдавалась заработная  плата,  поднялся
шум и крик. Ночью, когда Бен лежал на своей койке  в  углу  крытого  толем
барака, где помещалась столовка, к нему зашел Ник и шепотом рассказал, что
десятники обжулили рабочих и что завтра начнется забастовка.  Бен  сказал,
что если все забастуют, то и он забастует. Ник сказал  по-итальянски,  что
он хороший товарищ, и обнял его и поцеловал в обе щеки. На следующее утро,
после свистка, на земляные работы  вышло  только  несколько  человек.  Бен
стоял у кухонной двери и не знал, что  ему  делать.  Волли  увидел  его  и
приказал запрячь  лошадей  и  ехать  на  станцию  за  ящиком  табака.  Бен
посмотрел себе под ноги и сказал, что он не поедет, потому что он бастует.
Волли расхохотался и сказал, что он, должно быть,  шутит  -  он  сроду  не
видал, чтобы жид бастовал вместе с итальяшками. Все тело Бена похолодело и
напряглось.
   - Я такой же жид, как и вы... Я коренной  американец.  И  я  не  изменю
моему классу, слышите, грязный жулик?
   Волли побелел и подступил к нему, и поднес к его носу огромный кулак, и
сказал, что он уволен и что, не будь он жалкий жидовский очкарик,  он  ему
охотно набил бы морду, но все равно его  брат  с  ним  расправится,  когда
узнает, как он себя ведет.
   Бен вернулся к своей койке, сложил и связал вещи и пошел  искать  Ника.
Ник стоял  на  шоссе  возле  бараков  в  толпе  орущих  и  машущих  руками
итальяшек. Производитель работ и десятники явились с револьверами в черных
кобурах у пояса, и один  из  них  произнес  речь  по-английски,  а  другой
по-сицилийски о том, что фирма у них честная и солидная и всегда  прилично
обращалась с рабочими, а кому тут не нравится, тот  может  проваливать  ко
всем чертям. У них никогда не бывало  забастовок  и,  надо  надеяться,  не
будет. В дело вложены большие средства,  и  компания  отнюдь  не  намерена
терпеть, чтобы дело рушилось из-за каких-то глупостей. Кто  не  станет  на
работу после второго свистка, тот  будет  уволен  и  может  проваливать  и
пускай  не  забывает,  что  в  штате  Пенсильвания  существует   закон   о
бродяжничестве.
   После второго свистка все вышли на работу, кроме Бена и Ника.  Оба  они
пошли по шоссе со своими свертками. У Ника были слезы на глазах, и он  все
время твердил:
   - Слишком сговорчивы, слишком терпеливы... Мы еще не знаем нашей силы.
   Ночью они отыскали полуразвалившееся школьное здание в стороне от шоссе
на холме над рекой. Они купили в лавке хлеба и растительного масла и, сидя
на приступке, ели и советовались, как им быть дальше.  Когда  они  кончили
есть, было уже темно. Бен никогда еще не ночевал один  за  городом.  Ветер
шумел в деревьях, а внизу, в долине, журчала быстрая река. Была прохладная
августовская ночь, выпала обильная роса. У них не было с собой  одеяла,  и
Ник научил Бена  снять  куртку  и  накрыться  ею  с  головой  и  поплотнее
прижаться к стене, чтобы не отлежать боков на голых досках.  Он  заснул  и
тотчас проснулся, окоченелый и дрожащий. Одно окно было разбито,  на  фоне
облачного лунного неба он разглядел оконную  раму  и  зазубренные  осколки
стекла. Он опять улегся, должно быть, ему приснился сон. Что-то  ударилось
в крышу и покатилось по черепицам над его головой и упало на землю.
   - Бен, ради бога, что это такое? - послышался хриплый шепот Ника.
   Они оба встали и уставились в разбитое окно.
   - Оно уже раньше было разбито,  -  сказал  Ник.  Он  пошел  к  двери  и
распахнул ее. Оба затряслись от холодного ветра, поднявшегося из долины  и
зашелестевшего в деревьях, точно дождь, река внизу  кряхтела  и  скрипела,
словно целый караван тачек и фургонов.
   Камень ударился в крышу над их  головами  и  скатился  вниз.  Еще  один
пролетел между их головами и ударился в облупленную стену за  спиной.  Бен
услышал щелканье - Ник раскрыл карманный нож. Он  напряг  зрение,  пока  у
него не выступили слезы на глазах, но  ничего  не  мог  разглядеть,  кроме
колышущейся под ветром листвы.
   - Выходи... Иди сюда... Говори, сукин сын! - заорал Ник.
   Ответа не было.
   - Что ты скажешь? - шепнул Ник, оборачиваясь к Бену,
   Бен ничего не ответил, он изо всех сил стискивал  зубы,  чтобы  они  не
стучали. Ник толкнул  его  вглубь  и  притворил  дверь.  Они  нагромоздили
пыльные скамьи у двери и заложили низ окна досками с пола.
   - Пусть сунутся. Одного я, во всяком случае, прикончу, - сказал Ник.  -
Ты веришь в привидения?
   - Абсолютно не верю, - сказал Бен. Они сели  рядом  на  пол,  спиной  к
облупленной стене, и стали прислушиваться. Ник положил между ними нож.  Он
взял пальцы Бена и дал ему пощупать рукоятку.
   - Хороший нож... Матросский, - шепнул он.
   Бен  напряженно  прислушивался.  Только  шелест  ветра  в  деревьях  да
несмолкаемый ропот реки. Камней больше не бросали.
   Утром они чуть свет покинули школьное  здание.  Ни  тот  ни  другой  не
спали. У Бена горели глаза. Когда взошло солнце, они набреди на  человека,
чинившего сломанную рессору грузовика.  Они  помогли  ему  приподнять  ее,
подсунув полено, и он довез их до Скрэнтона, где они нанялись мыть  посуду
в закусочную, принадлежащую одному греку.

   ...Все   застывшие,   покрывшиеся   ржавчиной   отношения,   вместе   с
сопутствующими  им  веками  освещенными  представлениями   и   воззрениями
разрушаются, все возникающие  вновь  оказываются  устарелыми,  прежде  чем
успевают окостенеть.

   Мытье посуды пришлось Бену не по душе, и недели через  две,  скопив  на
билет, он сказал, что хочет ехать домой, повидать стариков.  Ник  остался,
потому что в него влюбилась продавщица из кондитерской. Попозже он  поедет
в Аллентаун, где его брат работает на сталелитейном заводе и  зарабатывает
большие деньги. Он проводил Бена на вокзал, посадил в нью-йоркский поезд и
сказал ему на прощание:
   - Бенни, занимайся  и  учись...  Постарайся  принести  пользу  рабочему
классу и помни: слишком много женщин - это худо.
   Бену ужасно не хотелось расставаться с Ником, но ему надо  было  искать
работу на зиму, чтобы иметь возможность учиться. Он  выдержал  экзамены  и
был принят в Нью-Йоркский университет. Старик взял в  Моррис-Плене  (*101)
ссуду в сто долларов, чтобы помочь ему на первых порах, а Сэм прислал  ему
из Нью-Йорка двадцать пять  долларов  на  учебники.  Кроме  того,  он  сам
подрабатывал по вечерам в аптекарском магазине Кана.  По  воскресеньям  он
ходил в библиотеку и читал "Капитал" Маркса. Он вступил в социалистическую
партию и, когда у него бывало свободное время, ходил  на  лекции  в  школу
Рэнд. Он  усиленно  работал  над  собой,  чтобы  стать  хорошо  отточенным
оружием.
   Весной он заболел скарлатиной и  пролежал  десять  недель  в  больнице.
Когда он выписался, у него до того испортилось зрение, что он  и  часу  не
мог читать - у него начинались головные боли. Старик взял  в  Моррис-Плене
еще сто долларов и был теперь должен уже двести плюс проценты  и  гербовый
сбор.
   На лекции в "Купер-Юнион" Бен познакомился с  одной  девушкой,  которая
раньше работала на текстильной фабрике в Джерси. Она  была  арестована  во
время патерсонской стачки и занесена в черные списки. Теперь  она  служила
продавщицей у Уэнемейкера, а родители ее еще работали на заводе  Ботени  в
Пассейике. Звали ее Элен Мауер, она была на шесть лет старше Бена, светлая
блондинка с уже помятым лицом. Она говорила, что социалистическое движение
ни черта не стоит, только  у  синдикалистов  правильная  программа.  После
лекции она повела его пить чай  в  кафе  "Космополитен"  на  2-ю  авеню  и
познакомила  с  настоящими  революционерами,  по  ее  словам;  когда   Бен
рассказал о своих знакомых Глэдис и старикам, старик сказал:
   - Фуй... Евреи - радикалы, - и презрительно чмокнул губами. Он  сказал,
что Бенни должен бросить все эти глупости и взяться за работу. Он  стар  и
кругом в долгах, и если он заболеет,  то  Бенни  придется  кормить  его  и
старуху. Бен сказал, что он все время работает, но при чем тут  семья,  он
работает для блага рабочего класса. Старик побагровел и сказал, что  семья
- это первая святыня, а вторая -  его  народ.  Мамаша  и  Глэдис  плакали.
Старик встал, задыхаясь и кашляя, он поднял руки  над  головой  и  проклял
Бена, и Бен ушел из дому.
   У него не было денег, он был еще  слаб  после  скарлатины.  Через  весь
Бруклин и Манхэттенский мост и Ист-Сайд, полный красноватых огней и  людей
и тележек с овощами, от которых пахло весной, он добрался до 6-й Восточной
улицы, на которой жила Элен. Квартирная  хозяйка  не  хотела  пускать  его
наверх. Элен сказала хозяйке, что нечего ей совать нос не в свое дело, но,
пока они бранились, у Бенни  зазвенело  в  ушах,  и  он  упал  на  софу  в
прихожей. Когда он пришел в себя, по шее у него текла вода, и Элен помогла
ему подняться на четвертый этаж и уложила на свою кровать. Она крикнула  в
пролет квартирной хозяйке,  грозившей  позвать  полицию,  что  она  выедет
завтра утром и что никто на свете  не  заставит  ее  выехать  раньше.  Она
напоила Бена чаем, и они всю ночь проговорили, сидя на кровати. Они решили
вступить в свободное сожительство и весь остаток ночи укладывали ее  вещи.
Ее имущество состояло главным образом из книг и брошюр.
   В шесть часов утра они пошли искать комнату, потому что  в  восемь  она
уже должна быть у Уэнемейкера. Они скрыли от новой квартирной хозяйки, что
они не венчаны, но, когда та  спросила:  "Так  вы,  стало  быть,  жених  и
невеста?" - они закивали и заулыбались. К счастью, у  Элен  хватило  денег
заплатить вперед за первую неделю. Потом она убежала на службу. У Бена  не
на что было купить завтрак, и он  весь  день  пролежал  в  кровати,  читая
"Прогресс и нищету" (*102). Вечером она вернулась  со  службы  и  принесла
ужин из гастрономической лавки. Они ели ржаной хлеб и колбасу и были очень
счастливы. У нее были удивительно большие груди при ее худобе. Он вышел  и
купил в аптекарском  магазине  предохранительные  средства,  так  как  она
сказала, что сейчас ей никак нельзя иметь ребенка, потому что  она  должна
отдавать все свои силы рабочему движению. В кровати  были  клопы,  но  они
говорили друг другу, что они счастливы - в той мере, в  какой  можно  быть
счастливым при капиталистическом строе, и что придет день, когда они будут
жить в свободном обществе, в  котором  рабочим  не  придется  тесниться  в
грязных ночлежках, полных клопов, и ругаться с  квартирными  хозяйками,  и
любовники будут иметь детей, сколько им захочется.
   Несколько дней спустя Элен  уволили  от  Уэнемейкера  ввиду  сокращения
штатов на летний сезон. Они перебрались в Джерси к  ее  родителям,  и  Бен
получил место в транспортном отделе суконной фабрики. Они сняли комнату  в
Пасейике. Когда началась стачка, Бен и Элен оба были  выбраны  в  комитет.
Бен стал настоящим оратором. Его неоднократно задерживали и  раз  чуть  не
проломили череп полицейской дубинкой и в конце концов  закатали  на  шесть
месяцев в тюрьму. Он заметил, что, когда влезет  на  ящик  из-под  мыла  и
начинает говорить, его слушают и что он умеет  говорить  и  излагать  свои
мысли и заставлять толпу,  поднявшую  к  нему  лица,  смеяться  и  кричать
"браво". В суде, после того как он, стоя, выслушал приговор, он  заговорил
о прибавочной стоимости. Бастующие, сидевшие в зале, закричали "браво",  и
председатель приказал приставам очистить зал.  Бен  видел,  что  репортеры
старательно записывали все, что он говорил, он был счастлив, что может  на
личном   примере    показать    всю    несправедливость    и    жестокость
капиталистического строя. Судья прервал его и сказал,  что  даст  ему  еще
шесть месяцев за оскорбление суда, если он не будет вести себя прилично, и
Бена  отвезли  в  окружную  тюрьму  в  автомобиле,  набитом   вооруженными
полицейскими. Газеты  писали  о  нем  как  об  известном  социалистическом
агитаторе.
   В тюрьме  Бен  подружился  с  одним  членом  профсоюза  "Индустриальные
рабочие  мира",  по  имени  Брем  Хикс,  высоченным  парнем   из   Фриско,
светловолосым и голубоглазым. Брем сказал ему,  что,  если  он  хочет  как
следует ознакомиться с рабочим движением, ему следует завести себе красную
карточку и отправиться на побережье. Врем был по профессии котельщиком, но
для разнообразия плавал матросом и высадился в Перт-Амбой  без  гроша.  Он
работал в ремонтном цехе одной фабрики и забастовал вместе со всеми. Когда
разгоняли пикеты, он дал фараону по морде и был приговорен к шести месяцам
за сопротивление властям и оскорбление действием должностного лица. Именно
встречи с ним раз в  день  на  прогулке  в  тюремном  дворе  помогли  Бену
перенести заключение.
   Их выпустили в один и тот же день. Они вместе вышли  на  улицу.  Стачка
кончилась. Завод работал. Улицы, на которых еще недавно  дежурили  пикеты,
зал, в котором Бен произносил речи, имели мирный и будничный вид. Он повел
Брема к Элен. Ее не было дома, но  через  некоторое  время  она  пришла  и
привела с собой маленького краснолицего, курносого  англичанина,  которого
она представила им - Билли, английский товарищ. Бен сразу  же  понял,  что
она живет с ним. Он оставил Брема с англичанином и вызвал ее в прихожую. В
тесной прихожей ветхого стандартного дома пахло уксусом.
   - Ты меня бросила? - спросил он дрожащим голосом.
   - Ах, Бен, не будь таким мещанином.
   - Ты бы могла подождать, покуда меня выпустят.
   - Как ты не понимаешь, мы ведь все товарищи. Ты отважный боец,  Бен,  и
не должен быть таким мещанином... Билли - ничто для  меня.  Он  стюард  на
океанском пароходе. Он скоро уезжает.
   - Значит, я тоже для тебя ничто? - Он схватил Элен за кисть руки и сжал
ее изо всех сил. - Вероятно, я неправ, но я дико тебя  люблю...  Я  думал,
что ты...
   - Ой, Бен... Ты говоришь глупости, ты же знаешь, как я  тебя  люблю.  -
Они вернулись в комнату и стали говорить о движении. Бен  сказал,  что  он
едет на Запад с Бремом Хиксом.

   Рабочий становится простым придатком машины, от него  требуются  только
самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы.

   Брем знал все ходы и выходы. Пешком, зайцами, в багажных вагонах  и  на
порожних платформах, подсаживаясь в товарные фургоны и на  грузовики,  они
добрались до Буффало.  Там  в  ночлежном  доме  Брем  встретился  с  одним
знакомым, который устроил их  палубными  матросами  на  грузовой  пароход,
возвращавшийся под балластом в Дулут. В Дулуте  они  примкнули  к  артели,
отправлявшейся на уборочные работы в Саскачеван. Сначала Бену  приходилось
туго, и Брем боялся, что он свалится,  но  четырнадцать  часов  работы  на
солнце и в пыли, обильная пища, мертвый  сон  на  полу  просторного  сарая
постепенно закалили его. Лежа в пропотевшей одежде пластом на  соломе,  он
сквозь сон все еще чувствовал щекотку солнца на лице и на шее,  напряжение
мускулов, мелькание жнеек и сноповязалок  вдоль  всего  горизонта,  грохот
молотилки, скрип грузовиков, отвозивших красную пшеницу  к  элеватору.  Он
научился говорить, как сельскохозяйственный рабочий. После  уборки  урожая
они работали на консервном заводе на реке Колумбии  -  противная,  грязная
работа среди кислой вони  гниющей  фруктовой  кожуры.  Там  они  прочли  в
"Солидарности" о стачке  кровельщиков  и  о  борьбе  за  свободу  слова  в
Эверетте (*103) и решили отправиться поглядеть, не могут ли они  там  быть
чем-нибудь полезны.
   В последний день работы на заводе Брем, ремонтируя машину для  резки  и
очистки фруктов, лишился указательного пальца руки. Заводской врач сказал,
что он не имеет права на компенсацию, так как он уже взял расчет, а  кроме
того, поскольку он не канадец...  Какой-то  подпольный  адвокат  явился  к
общежитию,  где  Брем  лежал  в  лихорадке  с  обмотанной  рукой,  и  стал
уговаривать его, чтобы он предъявил фирме иск, но Брем послал адвоката  ко
всем чертям. Бен сказал, что он  неправ:  рабочему  классу  адвокаты  тоже
нужны.
   Когда рука начала заживать, они поехали  на  пароходе  из  Ванкувера  в
Сиэтл. В комитете ИРМ царило оживление, точно на пикнике,  помещение  было
набито молодыми людьми, съехавшимися со всех концов Соединенных  Штатов  и
Канады.
   Однажды большая группа отправилась на пароходе в Эверетт  -  устраивать
митинг на углу Уитмор и Хьюит-авеню. На  пристани  толпились  полицейские,
вооруженные винтовками и револьверами.
   - Ребята из Коммерческого клуба уже поджидают  нас,  -  сказал  кто-то,
нервно посмеиваясь.
   - А вот и шериф Мак-Рей, - сказал кто-то.
   Брем протолкался к Бену.
   - Давай держаться вместе... Сдается мне, что нам здорово влетит.
   Их арестовали, как только они  сошли  с  парохода,  и  погнали  к  краю
пристани. Полицейские были почти поголовно пьяны, на Бена  пахнуло  винным
перегаром от краснолицего парня, схватившего его за рукав.
   - Пошевеливайся, сукин сын...
   Его толкнули ружейным прикладом в крестец. Он слышал  стук  дубинок  по
черепам. Всякому, кто оказывал сопротивление, разбивали дубинками  лицо  в
кровь. Всех втащили на грузовик. Смеркалось, пошел холодный мелкий дождь.
   - Ребята, покажем им, что мы не трусы, -  сказал  какой-то  рыжеволосый
парень.
   Полицейский, державшийся за заднюю стенку грузовика, размахнулся, чтобы
ударить его дубинкой, но  потерял  равновесие  и  вывалился  на  мостовую.
Арестованные  расхохотались.  Полицейский   вскарабкался   обратно,   весь
багровый.
   - Погодите, вот возьмемся за вас, вы у меня еще не  так  посмеетесь,  -
заорал он.
   В лесу - там,  где  шоссе  пересекало  железнодорожное  полотно,  -  их
стащили с грузовиков. Полицейские оцепили их и держали  на  мушке,  покуда
шериф, еле стоявший на ногах, совещался с двумя  хорошо  одетыми  пожилыми
людьми. Бен услышал слова "прогнать сквозь строй".
   - Послушайте, шериф, - сказал кто-то, - мы  вовсе  не  хотели  нарушать
порядок. Мы требуем только свободы слова, обеспеченной конституцией.
   Шериф обернулся к говорившему, размахивая револьвером.
   - Ах, вот как! Вы еще находитесь в нашем округе, не забывайте  этого...
Если вы еще раз сунетесь к нам, кое-кто из вас попросту сыграет в ящик,  и
дело с концом... Ну, валяй, ребята!
   Полицейские  выстроились  в  две  шеренги  вплоть  до  железнодорожного
полотна. Они хватали одного арестованного за другим и  избивали  их.  Трое
схватили Бена.
   - Профсоюзник?
   - Конечно, профсоюзник, поганые трусы... - начал он.
   Шериф подошел и размахнулся, чтобы ударить его.
   - Осторожней, он в очках.
   Тяжелая лапа сорвала с него очки.
   - Сейчас мы это устроим.
   Шериф ударил его кулаком по носу.
   - Скажи, что ты не профсоюзник.
   Рот Бена был полон крови. Он стиснул зубы.
   - Он жид. Дайте ему еще раз за меня.
   - Скажи, что ты не профсоюзник.
   Кто-то ударил его ружейным дулом, и он упал на четвереньки.
   - Беги! - заорали кругом.
   От ударов дубинками и ружейными прикладами у него  лопались  барабанные
перепонки.
   Он попробовал идти спокойно, не бежать. Он споткнулся о рельсу, упал  и
разрезал себе руку обо что-то острое. Кровь заливала ему глаза так, что он
ничего не видел. Чей-то тяжелый сапог раз за разом молотил его по боку. Он
терял сознание. И все-таки продолжал ковылять. Кто-то поддерживал его  под
мышки и тащил от  вагона.  Еще  кто-то  отер  ему  лицо  носовые  платком.
Откуда-то издалека он услышал голос Брема:
   - Мы уже в соседнем округе, ребята.
   Оттого, что Бен потерял очки,  и  шел  дождь,  и  была  ночь,  и  спина
мучительно ныла, он ничего не видел. Он слышал выстрелы  и  вопли  оттуда,
где прогоняли  сквозь  строй  оставшихся  ребят.  Он  находился  в  центре
небольшой кучки профсоюзников,  ковылявших  вразброд  по  железнодорожному
полотну.
   - Товарищи рабочие, - сказал Брем своим низким,  спокойным  голосом,  -
эту ночь мы не должны забывать никогда.
   На конечной остановке загородного  трамвая  они  собрали  деньги  среди
истерзанных и  окровавленных  профсоюзников  и  купили  билеты  до  Сиэтла
наиболее пострадавшим. Бен был так оглушен и избит, что  с  трудом  держал
билет, который кто-то сунул ему в руку. Брем и остальные пошли пешком - им
предстояло пройти до Сиэтла тридцать миль.
   Бен три недели пролежал в больнице. У него были повреждены почки, и  он
почти все время  испытывал  невыносимую  боль.  Он  совершенно  отупел  от
постоянных впрыскиваний морфия и еле соображал, что  происходит,  когда  в
больницу доставили  ребят,  раненных  во  время  стрельбы  на  Эвереттской
пристани пятого ноября. Когда его выписали, он с трудом  передвигал  ноги.
Все его знакомые сидели в тюрьме. На Главном почтамте он нашел  письмо  от
Глэдис, содержавшее пятьдесят долларов и от имени отца звавшее его домой.
   Комитет защиты советовал ему ехать, он был наиболее подходящий  человек
для сбора пожертвований на Востоке. Для защиты семидесяти  четырех  членов
профсоюза, заключенных в Эвереттской тюрьме и обвиняемых  в  покушении  на
убийство, требовались огромные  деньги.  Бен  несколько  недель  пробыл  в
Сиэтле, выполняя  разные  поручения  Комитета  защиты,  придумывая  способ
попасть домой. В конце  концов  один  сочувствующий,  служащий  пароходной
компании, подыскал ему место суперкарго на  грузовом  пароходе,  шедшем  в
Нью-Йорк через Панамский канал. Морской воздух и кропотливая  канцелярская
работа помогли ему оправиться. И все же  он  что  ни  ночь  просыпался  от
кошмара, с застрявшим в горле  воплем,  и,  сидя  на  койке,  видел  наяву
полицейских, пришедших за ним, чтобы прогнать его сквозь строй.  Когда  он
снова засыпал, ему снилось, что он мечется в загоне, и  чьи-то  зубы  рвут
его руки, и тяжелые сапоги молотят его по спине. Дошло  до  того,  что  он
вечером насильно заставлял себя лечь спать. Вся  судовая  команда  считала
его морфинистом и сторонилась его. Он  почувствовал  огромное  облегчение,
когда увидел наконец высокие здания  Нью-Йорка,  сверкавшие  в  коричневом
утреннем тумане.

   ...Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство
сосредоточится  в  руках  ассоциации  индивидов,  тогда  публичная  власть
потеряет свой политический характер...

   Бен всю зиму прожил дома, потому что это было дешевле. Когда он  сказал
папаше, что намерен служить в конторе одного  адвоката-радикала  по  имени
Моррис Стайн, с которым он познакомился в связи со сбором пожертвований  в
пользу эвереттских стачечников, старик пришел в восторг.
   - Опытный адвокат может защищать рабочих и бедных  евреев  и  при  этом
хорошо зарабатывать, - сказал он, потирая руки. - Я  всегда  знал,  Бенни,
что ты хороший мальчик. - Мамаша закивала головой и заулыбалась. -  Потому
что тут в Америке не то что в Европе,  в  феодальных  странах,  тут  самый
отпетый  лодырь  пользуется  всеми  конституционными  правами,  для   того
конституция и писалась.
   У Бенни выворачивало душу от этих разговоров.
   Он работал писцом в конторе Стайна на Бродвее, а по вечерам выступал на
митингах протеста против Эвереттской бойни. Сестра Морриса Стайна, Фаня, -
худая, смуглая, богатая женщина лет тридцати пяти - была ярой  пацифисткой
и познакомила его с произведениями Толстого и Кропоткина. Она верила в то,
что Вильсон удержит Америку от вступления в европейскую войну, и  посылала
деньги во все женские пацифистские  организации.  У  нее  был  собственный
автомобиль, и, когда ему приходилось выступать на  нескольких  митингах  в
один вечер, она возила его по городу. У него всякий раз колотилось сердце,
когда  он  входил  в  митинговый  зал  и  слышал  бормотанье  и   шарканье
рассаживающейся публики -  швейников  в  Ист-Сайде,  докеров  в  Бруклине,
рабочих химических и металлообрабатывающих  заводов  в  Ньюарке,  салонных
социалистов и розовых в школе Рэнд и на Пятой авеню,  огромную  безымянную
толпу   из   представителей   всех   сословий,    наций,    профессий    в
Медисон-сквер-гарден. Его руки холодели всякий раз, когда он здоровался на
трибуне с председателем и другими ораторами. Когда подходила  его  очередь
говорить, все лица, обращенные к  нему,  на  мгновение  сливались  в  одну
розовую массу, гул зала оглушал его, его охватывал  панический  страх,  он
боялся забыть то, что хотел сказать. Потом он  вдруг  слышал  свой  голос,
ясно и четко произносящий слова, чувствовал, как  он  раскатывается  вдоль
стен  и  под  потолком,  чувствовал,  как  настраивается  аудитория,   как
наклоняются вперед мужчины и женщины, сидящие на стульях, видел совершенно
отчетливо ряды лиц и у дверей - кучки  опоздавших,  которым  не  досталось
места. От таких слов, как  _протест,  массовое  выступление,  объединенный
рабочий класс Америки и всего мира, революция_, глаза  и  лица  слушателей
зажигались, точно от зарева праздничных костров.
   После речи он ослабевал, очки так запотевали, что приходилось протирать
их, он чувствовал всю нескладность своего  длинного,  развинченного  тела.
Фаня старалась как можно  скорее  увезти  сто,  говорила  ему  с  сияющими
глазами, что его речь была превосходна, везла его в центр, если митинг был
в Манхэттене,  и  кормила  ужином  в  нижнем  зале  Бревурта  или  в  кафе
"Космополитен", а потом он ехал подземкой в  Бруклин.  Он  знал,  что  она
влюблена в него, но они мало о чем говорили, кроме как о рабочем движении.
   Когда  в  феврале  в  России  произошла  революция,  Бен  и  Стайны  на
протяжении нескольких недель покупали  все  газеты  и  лихорадочно  читали
корреспонденции из России, это была заря Наступающего Дня. В Ист-Сайде и в
европейских кварталах  Бруклина  царило  праздничное  настроение.  Старики
плакали, как только заходила речь о революции.
   - Теперь очередь за Австрией, потом за Германией, потом за Англией... И
народы всего мира будут свободны, - говорил папаша.
   - И напоследок дядя Сэм, - прибавлял Бен и мрачно стискивал зубы.
   В апрельский день, когда Вудро Вильсон  объявил  войну,  Фаня  закатила
истерику и слегла в постель. Бен навестил ее в  квартире  Морриса  Стайна,
жившего с женой на Риверсайд-драйв. За  день  до  этого  она  приехала  из
Вашингтона. Она была там  с  делегацией  пацифисток,  пытавшихся  добиться
приема у президента. Шпики прогнали их  с  площади  перед  Белым  домом  и
многих арестовали.
   - А вы чего ждали?.. Разумеется, капиталисты  хотят  воевать.  Впрочем,
они несколько изменят свою точку зрения, когда вместо войны им преподнесут
революцию.
   Она умоляла его остаться, но он ушел, сказав, что  должен  заглянуть  в
редакцию "Призыва". Выходя, он поймал себя на  том,  что  он  презрительно
чмокнул губами - точь-в-точь как его отец. Он сказал, что ноги его  больше
в этом доме не будет.
   По  совету  Стайна  он  пошел  призываться,  но   написал   в   анкете:
"Уклоняющийся по моральным соображениям". Вскоре после этого он поссорился
со Стайном. Стайн сказал, что ничего не поделаешь, надо  склониться  перед
бурей. Бен сказал, что он будет агитировать против войны до тех пор,  пока
его не посадят в тюрьму. Это означало, что он уволен и что  кончились  его
занятия  юридическими  науками.  Кан  отказался  принять  его  обратно   в
аптекарский магазин, опасаясь, что фараоны разгромят его заведение,  когда
узнают, что у него служит радикал. Брат Бена Сэм работал на военном заводе
в Перт-Амбой и зарабатывал большие деньги. В каждом письме  он  уговаривал
Бена, чтобы тот бросил дурачиться и приезжал работать на  том  же  заводе.
Даже Глэдис говорила, что это глупо - разбивать  себе  голову  о  каменную
стену. В июле он ушел от родных и  опять  перебрался  в  Пассейик  к  Элен
Мауер. Его год еще не призывался, так что он без  труда  получил  место  в
транспортном отделе  одного  из  местных  заводов.  В  конторе  все  время
работали сверхурочно, из-за мобилизации не хватало рабочих рук.
   Школу Рэнд закрыли, "Призыв" был запрещен, каждый  день  кто-нибудь  из
его  друзей  перебегал  в  лагерь  Вильсона.  Родные  Элен  и  ее   друзья
зарабатывали  сверхурочной  работой  большие  деньги,  они  смеялись   или
сердились, как только начинался  разговор  о  забастовке  протеста  или  о
революционном движении, все кругом покупали стиральные  машины,  облигации
займа свободы, пылесосы, вносили задаток за дома. Девушки покупали меховые
шубы и шелковые чулки. Элен и  Бен  задумали  перебраться  в  Чикаго,  где
профсоюзники собирались дать  бой.  2  сентября  правительственные  агенты
устроили облаву на всех руководителей ИРМ. Бен и Элен ждали ареста, по  их
почему-то не тронули. Они провели дождливое воскресенье, лежа в кровати  в
своей сырой  комнате,  пытаясь  принять  какое-нибудь  решение.  Последний
кусочек твердой почвы уходил из-под ног.
   - Я чувствую себя точно крыса в крысоловке, - все время твердила  Элен.
Время от времени Бен вскакивал и шагал по  комнате,  хлопая  себя  по  лбу
ладонью.
   - Надо что-то сделать, посмотри, что делается в России.
   Однажды в транспортный отдел явился  какой-то  тип  из  отдела  военной
пропаганды и стал собирать подписку на заем Свободы. Это был наглого  вида
молодой человек  в  желтом  дождевике.  Бен  не  был  склонен  вступать  в
дискуссии в рабочее время, он только покачал головой и вновь  углубился  в
свои накладные.
   - Неужели вы хотите  замарать  репутацию  вашего  отдела?  До  сих  пор
выполнено сто процентов задания.
   Бен попробовал улыбнуться.
   - Как мне ни жаль, но, кажется, придется замарать. - Бен  почувствовал,
что взоры всех сослуживцев обращены на него. Молодой человек  в  дождевике
беспокойно переступал с ноги на ногу.
   - Надеюсь, вы не хотите, чтобы вас считали германофилом или пацифистом?
   - Можете считать меня кем угодно, мне наплевать.
   - Покажите-ка ваш воинский билет, держу пари, что вы дезертир.
   - Слушайте меня внимательно,  -  сказал  Бен  поднимаясь.  -  Я  против
капиталистической войны и не ударю палец о палец, чтобы поддержать ее.
   - Ах так! Ну, если вы из породы подлых трусов, то я и  разговаривать  с
вами не буду.
   Бен  опять  углубился  в  работу.  Вечером,  когда  он   отмечался   на
контрольных часах, к нему подошел фараон.
   - А ну-ка дружок, покажи твой воинский билет.
   Бен достал билет из нагрудного кармана. Фараон внимательно прочел его.
   - Как будто бы в порядке, - сказал он с сожалением.
   В конце недели Бена уволили без объяснения причин.
   Он пришел домой в  паническом  настроении.  Когда  вернулась  Элен,  он
сказал ей, что едет в Мексику. Они могут подвести меня под закон о  борьбе
со шпионажем - я ведь сказал тому типу,  что  борюсь  с  капиталистическим
строем.
   Элен пыталась успокоить его, но он сказал, что ни за что  не  останется
ночевать в этой комнате, и  они  запаковали  вещи  и  уехали  в  поезде  в
Нью-Йорк. У них было с собой около ста долларов. Они сняли комнату на  8-й
Восточной улице, назвавшись мистером и миссис Голд. На следующее утро  они
прочли в "Таймсе", что в  Петрограде  максималисты  захватили  власть  под
лозунгом "Вся власть Советам". Они сидели в маленькой кондитерской на  2-й
авеню и пили утренний кофе. Бен, побежавший в киоск за  газетой,  вернулся
обратно с новостями. Элен расплакалась:
   - Ах дорогой мой, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Это - мировая
революция... Теперь рабочие увидят, что временное благополучие -  сплошной
обман, что война была направлена, в сущности, против них. Теперь  начнутся
мятежи во всех других армиях.
   Бен взял под столом ее руку и крепко стиснул ее.
   - Теперь надо  браться  за  работу,  дорогая...  Прежде  чем  бежать  в
Мексику, я сяду здесь в  тюрьму.  Я  мог  совершить  какой-нибудь  подлый,
трусливый поступок, если бы не ты, Элен... Нехорошо быть одиноким.
   Они проглотили кофе и пошли к Ферберу на  17-ю  улицу.  Эл  Фербер  был
доктор, невысокий,  коренастый  мужчина  с  толстым  брюхом,  он  как  раз
направлялся из дому в  свой  врачебный  кабинет.  Он  вернулся  с  ними  в
прихожую и крикнул наверх жене:
   - Молли,  иди  сюда...  Керенский  бежал  из  Петрограда...  Он  удрал,
переодетый женщиной. - Потом он сказал Бену по-еврейски, что если товарищи
намерены устроить митинг и  послать  приветствие  правительству  солдат  и
крестьян, то он готов пожертвовать на расходы сто долларов, но что имя его
не должно фигурировать в списке, иначе он потеряет практику. Молли  Фербер
спустилась вниз в стеганом халате и сказала, что она что-нибудь продаст  и
тоже  пожертвует  сотню.  Весь  день  они  ходили  по  городу,  разыскивая
товарищей, адреса которых были им известны, звонить  по  телефону  они  не
решались, так как боялись, что их подслушают.
   Митинг  состоялся  неделей  позже  в  "Эмпайр-казино"  в  Бронксе.  Два
федеральных агента с лицами как бифштексы и  стенографистка,  записывавшая
все, что говорилось, сидели в первом  ряду.  Полиция  заперла  двери,  как
только в зале набралось несколько сот человек. Ораторы, стоя  на  трибуне,
слышали, как фараоны  на  мотоциклах  рассеивают  скопившуюся  за  дверями
толпу. Солдаты и матросы в форме поодиночке и по двое пробирались на  хоры
и в упор смотрели на ораторов, стараясь вывести их из равновесия.
   Когда седоволосый старик, председатель собрания, подошел к краю сцены и
сказал: "Товарищи, господа представители Министерства юстиции, а  также  и
вы, наши юные доброжелатели на хорах, мы собрались для того, чтобы послать
приветствие от угнетенных рабочих Америки  победоносным  рабочим  России",
все встали и  закричали  "ура!.."  Толпа,  скопившаяся  за  дверями,  тоже
закричала "ура!.." Откуда-то послышалось  пение  Интернационала.  Залились
полицейские свистки и загромыхал тюремный автомобиль. Бен  увидел  в  зале
Фаню Стайн, она была бледна и не сводила с него лихорадочно горящих  глаз.
Когда подошла его очередь говорить, он начал с того, что  ввиду  любезного
присутствия в зале "сочувствующих"  из  Вашингтона  он  лишен  возможности
сказать то, что ему хотелось сказать, но что всякий и каждый,  находящийся
в заде, если только он не предатель своего класса, отлично знает,  что  он
хочет сказать...
   - Капиталистические правительства сами роют себе могилу, посылая народы
на бойню, на безумную бессмысленную войну, которая  выгодна  только  кучке
банкиров и военных промышленников и больше никому... Американский  рабочий
класс и рабочий класс всего мира усвоят этот  урок.  Предприниматели  учат
нас обращаться с оружием, придет день, когда мы его пустим в ход.
   - Довольно! За дело, ребята! - крикнул кто-то с хоров.
   Солдаты и матросы начали разгонять  публику.  Полицейские,  стоявшие  у
входа, окружили ораторов, Бен и еще несколько человек были  арестованы.  У
всех  мужчин  призывного  возраста,  прежде  чем  выпустить  их  из  зала,
проверяли  воинские  документы.  Бена  вывели  и  втолкнули   в   закрытый
автомобиль с опущенными шторами прежде, чем он успел  поговорить  с  Элен.
Кто-то защелкнул на его кистях наручники, он даже не заметил - кто именно.
   Три дня его держали в пустующем помещении в здании Федерального суда на
Парк-Роу, не давая ему ни пить, ни есть. Каждые  два-три  часа  в  комнату
вваливалась новая компания сыщиков и допрашивала его.  У  него  стучало  в
висках, теряя сознание от жажды, он сидел в  кольце  длинных  желтых  лиц,
краснощеких лиц, рябых лиц, лиц алкоголиков и кокаинистов,  чувствовал  на
себе сверлящие взгляды; иногда сыщики шутили и льстили ему, иногда орали и
угрожали, однажды они явились с резиновыми дубинками, чтобы избить его. Он
вскочил и поглядел им прямо в глаза. Они п