ог, снаряд из Большой Берты в скором времени покончит с ней. Дошло до того, что Эвелин по воскресеньям на весь день уходила из дому и часто сидела вечерами в канцелярии, читая Анатоля Франса. Вечные приставания Ивонны тоже утомляли ее; та пыталась руководить жизнью Эвелин, комментируя каждый ее шаг односложными замечаниями. Когда приехал в отпуск Дон Стивенс, еще более худой, чем обычно, в своей серой квакерской форме он показался ей истинным посланцем божьим, и Эвелин подумала, что, может быть, она его, в конце концов, все-таки полюбит. Она сказала Ивонне, что он ее кузен и что они выросли вместе как брат и сестра, и поместила его в комнате Элинор. Дон был дико взбудоражен успехами русских большевиков, невероятно много ел, выпил все вино, какое было в доме, и все время загадочно намекал на свою близость к каким-то подпольным организациям. Он говорил, что во всех армиях происходят бунты и что то, что произошло под Капоретто, неминуемо произойдет на всех фронтах, что германские солдаты тоже готовы восстать и что это будет началом всемирной революции. Он рассказал ей о верденском мятеже, о целых эшелонах солдат, ехавших на передовые позиции с криками: "A bas la guerre!" [Долой войну! (франц.)] - и стрелявших на ходу в жандармов. - Эвелин, мы на пороге великих событий... Рабочие всего мира не хотят больше терпеть это безумие... Черт возьми, пожалуй, стоило воевать, если мы в результате дорвемся до новой социалистической цивилизации. - Он перегнулся через стол и поцеловал ее на глазах у длинноносой Ивонны, внесшей оладьи, облитые горячим коньяком. Он погрозил Ивонне пальцем и чуть было не вызвал на ее лице улыбки своим тоном, которым сказал: "Apres la guerre finie" [когда кончится война (франц.)]. Весной и летом дела на фронте, по-видимому, действительно пошатнулись. Дон был, возможно, прав. По ночам она слышала непрекращающийся рев гигантского орудийного прибоя на разваливающемся фронте. В канцелярии циркулировали сумасшедшие слухи: британская пятая армия показала пятки, канадцы восстали и захватили Амьен, шпионы испортили все американские аэропланы, австрийцы опять прорвали итальянский фронт. Три раза канцелярия Красного Креста получала предписание свернуться и быть готовой к эвакуации из Парижа. В такой обстановке отделу пропаганды было трудно сохранять в своих бюллетенях бодрый тон, но Париж, к общему утешению, продолжал наполняться американскими лицами, американской военной полицией, кожаными поясами и консервами, а в июле майор Мурхауз, только что вернувшийся из Штатов, явился в управление со сведениями о сражении при Шато-Тьерри (*57), полученными из первоисточника, и заявил, что через год война будет окончена. В тот же вечер он пригласил Эвелин обедать в "Кафе де-ла-Пе", и ради него она не пошла на свидание с Джерри Бернхемом, который вернулся с Ближнего Востока и Балкан и был полон рассказов о холере и стихийных бедствиях. Джи Даблью угостил ее роскошным обедом, он заявил, что Элинор приказала ему развлечь Эвелин. Он говорил, что после войны начнется эра гигантской экспансии Америки - Америки, милосердного самаритянина, исцеляющего раны истерзанной Европы. Можно было подумать, что он репетирует речь; кончив говорить, он поглядел на Эвелин с забавной виноватой улыбкой и сказал: "И самое смешное, что это правда", и Эвелин рассмеялась и вдруг почувствовала, что Джи Даблью ей, право же, очень нравится. На ней было новое платье, купленное у "Пакена" на деньги, присланные отцом ко дню ее рождения, и после форменного платья оно доставляло ей истинную радость. Они еще не успели по-настоящему разговориться, как обед уже был съеден. Эвелин хотелось, чтобы он рассказал ей о себе. После обеда они поехали к "Максиму", но там было полным-полно пьяных, скандалящих авиаторов, и вся эта кутерьма напугала Джи Даблью, поэтому Эвелин предложила поехать к ней и выпить еще по бокалу вина. Когда они приехали на набережную Де-ла-Турнель и уже выходили из штабного автомобиля Джи Даблью, она увидела Дона Стивенса, шагавшего по улице. Она понадеялась, что он их не заметит, но он повернулся и подбежал к ним. С ним был молодой парень в солдатской форме по фамилии Джонсон. Они все вместе поднялись наверх и уныло расселись в гостиной. Она и Джи Даблью не могли найти никакой темы для разговора, кроме Элинор, а те двое уныло сидели на своих стульях и имели весьма сконфуженный вид, наконец Джи Даблью встал, спустился вниз, сел в свою машину и уехал. - Фу черт, что может быть отвратительней майора из Красного Креста! - разразился Дон, как только за Джи Даблью закрылась дверь. Эвелин рассердилась. - Нисколько не хуже, чем быть липовым квакером (*58), - сказала она ледяным тоном. - Простите нам это вторжение, мисс Хэтчинс, - пролепетал солдат, который чем-то напоминал шведа. - Мы хотели вытащить вас в кафе или еще куда-нибудь, но теперь уже поздно, - начал Дон вызывающим тоном. Солдат перебил его: - Я надеюсь, мисс Хэтчинс, что вы простите наше вторжение, то есть, я хочу сказать, мое вторжение. Я упросил Дона повести меня к вам. Он так много говорил мне о вас, и я уже целый год не встречал настоящей милой американки. Он говорил почтительным тоном, с певучим миннесотским акцентом, который сначала не понравился Эвелин, но, после того как он попросил прощения и ушел, она нашла его очень милым и заступилась за него, когда Дон сказал: - Он чудесный малый, но порядочная шляпа. Я боялся, что он тебе не понравится. Она не позволила Дону против его ожидания остаться у нее на ночь, и он удалился с весьма мрачным видом. В октябре вернулась Элинор и привезла целую кучу старинных итальянских панелей, которые купила за гроши. В управлении Красного Креста было теперь больше работников, чем требовалось, и она вместе с Элинор и Джи Даблью поехала в штабной машине ревизовать питательные пункты Красного Креста в восточной Франции. Поездка была замечательная, погода на редкость хорошая, совсем как в Америке в октябре месяце, они завтракали и обедали в штабах полков, и штабах корпусов, и штабах дивизий, и повсюду молодые офицеры страшно мило ухаживали за ними, и Джи Даблью был в отличном настроении и все время смешил их, и они видели полевые батареи в действии, и воздушную дуэль, и привязанные аэростаты и слышали разрывы неприятельских снарядов. Во время этой поездки Эвелин впервые почувствовала некоторый холодок в тоне Элинор, когда та обращалась к ней, это ее огорчило, они были в таких хороших отношениях всю первую неделю после возвращения Элинор из Рима. Когда они вернулись в Париж, жизнь внезапно оживилась, появилось множество знакомых, брат Эвелин, Джордж, служивший переводчиком в Главном интендантском управлении, и некий мистер Роббинс, приятель Джи Даблью, запойный пьяница и очень забавный собеседник, и Джерри Бернхем, и масса газетчиков, и майор Эплтон, произведенный тем временем в полковники. Они устраивали интимные обеды и вечеринки, и главное их затруднение было в том, чтобы рассортировать публику по чинам и подобрать подходящих друг к другу людей. К счастью, все их знакомые были офицеры либо корреспонденты, имеющие офицерский чин. Дон Стивенс появился у них только один раз - к сожалению, в тот самый день, когда они пригласили к обеду полковника Эплтона и бригадного генерала Бинга, и Эвелин уговорила его остаться и натворила бед, потому что генерал заявил, что, по его мнению, квакеры - это худшего сорта дезертиры, а Дон вспыхнул и сказал, что пацифист может быть гораздо лучшим патриотом, чем какой-нибудь штабной офицер, имеющий теплое местечко, и что в общем и целом патриотизм - преступление перед человечеством. Могла бы выйти большая неприятность, если бы полковник Эплтон, выпивший очень много коктейлей, не сломал маленького позолоченного стула, на котором он сидел, и генерал рассмеялся, и стал дразнить полковника, и довольно плоско сострил насчет его веса, и все забыли про столкновение. Тем не менее Элинор рвала и метала из-за Дона, и, когда гости ушли, она и Эвелин смертельно поссорились. На следующее утро Элинор не захотела с ней разговаривать; Эвелин пошла искать себе другую квартиру. НОВОСТИ ДНЯ XXVIII Высоко орлы порхают В Мобиле в Мобиле американцы перебрались вплавь через широкую реку, вскарабкались на отвесный берег канала и блестящим штурмом взяли Дюнкерк. Следует отметить тот знаменательный факт, что "Генеральная трансатлантическая компания", известная широкой публике под названием "Французская линия", за все время войны не потеряла ни одного пассажирского судна, совершающего регулярные рейсы КРАСНЫЙ ФЛАГ НАД БАЛТИКОЙ "Я пересек весь Египет, чтобы присоединиться к Алленби (*59), - сказал он. - Я летел на аэроплане и в два часа покрыл расстояние, на которое детям Израилевым понадобилось сорок лет. Пусть этот факт заставит нашу публику задуматься над прогрессом современной науки". Счастье что коровы не летают В Мобиле в Мобиле ПЕРШИНГ ПРОДОЛЖАЕТ ТЕСНИТЬ НЕПРИЯТЕЛЯ ПОЕТ ПЕРЕД РАНЕНЫМИ СОЛДАТАМИ; НЕ РАССТРЕЛЯН КАК ШПИОН Je donnerais Versailles Paris et Saint Denis Les tours de Notre Dame Les docker! de man pays [Я бы отдал Версаль, Париж и Сен-Дени, башни Нотр-Дам, колокольни моей родины... (франц.)] ПОМОГАЙТЕ ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫМ ОРГАНАМ - РАЗОБЛАЧАЙТЕ СПЕКУЛЯНТОВ полное согласие, достигнутое по большинству вопросов, вызвало живейшее удовлетворение и даже некоторое недоумение среди участников конференции ТОРГОВЫЕ СУДА СПАСАЮТСЯ ОТ КРАСНЫХ БЕГСТВОМ ГУННЫ БЕГУТ Aupres de ma blonde qu'il fait bon fait bon fait bon Aupres de ma blonde Qu'il fait bon dormir [Подле моей блондинки так приятно спать (франц.)] CHEZ LES SOCIALISTES LES AVEUGLES SONT LES ROIS [У социалистов слепые - вожди (франц.)] Германское правительство просит Президента Соединенных Штатов Америки предпринять шаги к восстановлению мира, уведомить все воюющие стороны об этой просьбе и пригласить их делегировать уполномоченных для начала переговоров. Германское Правительство принимает в качестве базиса для мирных переговоров программу, изложенную Президентом Соединенных Штатов в его послании к Конгрессу 8 января 1918 и в его последующих заявлениях, особенно в его речи 27 сентября 1918. Чтобы избежать дальнейшего кровопролития, Германское правительство просит Президента Соединенных Штатов осуществить немедленное заключение всеобщего перемирия на суше, на воде и в воздухе. ДЖО УИЛЬЯМС Джо еще некоторое время бродил по Нью-Йорку и Бруклину, занимая деньги у миссис Ольсен, и пил без просыпу. Однажды ей это надоело, и она выгнала его. Было чертовски холодно, и ему пришлось несколько дней ночевать в ночлежке. Он боялся, что его арестуют за уклонение от воинской повинности, и ему все осточертело, и он нанялся простым матросом на "Аппалачский" - большой новый грузовой пароход, шедший в Бордо и Геную. С ним опять обращались как с арестантом, заставляли мыть и красить палубу, и это как раз подходило к его настроению. В кубрике были сплошь деревенские парнишки, никогда в жизни не видавшие моря, и несколько старых, ни на что не годных бродяг. На третий день они попали в шторм и зачерпнули приливную волну, разбившую на правом борту две спасательные шлюпки, весь конвой расшвыряло, и, как оказалось, палуба не была как следует законопачена, так что вода проникла в кубрик. Выяснилось, что Джо - единственный человек на судне, которому можно доверить штурвал, поэтому его освободили от мытья палубы, и, пока он четыре часа стоял у штурвала, он мог на досуге подумать, как все на свете погано. Ему хотелось повидать в Бордо Марселину, но никого из команды не пустили на берег. Боцман сошел на берег, и надрался с американскими солдатами, и принес Джо, который ему полюбился, бутылку коньяку и массу разных сплетен о том, что немцы почем зря бьют лягушатников и цинготников, и итальяшек и что если бы не мы, то кайзер сегодня же въехал бы верхом на лошади в веселый городок Париж, и покуда дела идут так на так. Стоял зверский мороз. Джо и боцман пошли в камбуз и распили коньяк с коком - тертым стариком, побывавшим в Клондайке во время золотой лихорадки. Никто им не мешал, так как офицеры все до одного съехали на берег поглядеть на мамзелей, а команда спала. Боцман сказал, что это конец цивилизации, а кок сказал, что ему начхать, и Джо сказал, что ему начхать, и боцман сказал, что они сволочи и большевики, и свалился. Забавное было плавание вокруг Испании и через Гибралтарский пролив и вдоль берегов Франции в Геную. Всю дорогу сплошная цепь камуфлированных грузовых пароходов, греческих, и британских, и норвежских, и американских, жмущихся к берегу, со сложенными на палубах спасательными поясами и висящими на шлюпбалках шлюпками. А навстречу другая цепь - порожние транспорты и угольщики из Италии и Салоник, белые госпитальные суда, всевозможные старые галоши со всех концов света, закопченные грузовые пароходы, у которых винты торчали из воды так высоко, что их хлопанье можно было расслышать через два часа после того, как они исчезли из виду. Когда они вошли в Средиземное море, им все время попадались навстречу французские и британские линейные корабли и дурацкого вида миноносцы с длинными султанами дыма, окликавшие вас и лезшие проверять судовые бумаги. На берегу войной даже не пахло. После того как они прошли Гибралтар, установилась солнечная погода. Испанские берега были зеленые, с голыми розовыми и желтыми горами поодаль, и повсюду были рассыпаны, точно куски сахара, белые домишки, кое-где скапливавшиеся в города. В Лионском заливе, под мелким дождем, в тумане и толчее, они чуть было не налетели на большую фелуку, груженную винными бочками. Потом сильный северо-западный ветер понес их вдоль французской Ривьеры, мимо ярких и блестящих городов с красными крышами и встающих за ними сухих скалистых холмов и нависающих снежных гор. После Монте-Карло они попали вроде как в цирк, дома были розовые, и голубые, и желтые, и в долинах торчали тополя и остроконечные колокольни. Всю ночь они искали свет большого маяка, обозначавшего на карте Геную, как вдруг увидели впереди зарево. Пошли слухи, что немцы взяли город и сожгли его. Второй помощник поднялся на мостик и прямо так и сказал шкиперу, что если они пойдут дальше, то их возьмут в плен, и лучше поворотить и идти в Марсель, но шкипер ответил, что это не его собачье дело и пускай он лучше помалкивает, покуда его не спросили. По мере того как они приближались, зарево становилось все ярче. Оказалось, что за молом горит нефтеналивное судно. Это был большой новый пароход фирмы "Стандард ойл", и пламя стекало с него и расползалось по воде. Можно было разглядеть мол, и маяки, и позади город, карабкающийся на холмы, с красными отсветами во всех окнах, и толпящиеся в гавани корабли, залитые красным заревом. Когда они стали на якорь, боцман взял Джо и двух юнцов в ялик, и они подплыли к нефтеналивному судну, поглядеть, что на нем делается. Корма его торчала из воды. На борту, по-видимому, никого не было. Какие-то итальяшки подошли к ним в моторной лодке и что-то залопотали, а они прикинулись, будто ничего не понимают. Тут же стояло пожарное судно, но ничего не могло сделать. - Какого черта они его не утопят, - твердил боцман. Джо заметил веревочную лестницу, свисавшую в воду, и подгреб к ней. Прежде чем его спутники начали кричать, чтобы он вернулся, он уже карабкался по ней. Перемахнув через поручни на палубу, он удивился - какого черта он сюда забрался. К дьяволу, надеюсь, что он взорвется, сказал он вслух. На палубе было светло как днем. Передняя часть парохода и море кругом пылали, как лампа. Он решил, что пароход либо нарвался на мину, либо в него пустили торпеду. Команда, по-видимому, поспешно покинула судно, так как около кормовых шлюпбалок, где раньше были спасательные шлюпки, валялось несколько вещевых мешков и разная одежда. Джо отобрал себе отличный свитер и спустился в кают-компанию. На столе он нашел ящик гаванских сигар. Он вынул одну сигару и закурил. Приятно было стоять и курить сигару в то время, как эта чертова штука могла ежесекундно взорваться вместе с ним к чертям собачьим. Да и сигара была хороша. На столе лежало семь пар шелковых дамских чулок, завернутых в папиросную бумагу. Вот бы хорошо подарить их Делл - было его первой мыслью. Но тут же он вспомнил, что с этим делом он раз навсегда покончил. Все же он сунул шелковые чулки в карман и поднялся на палубу. Боцман орал с ялика, чтобы он, Христа ради, возвращался, а то они уедут. Джо успел подобрать на трапе бумажник. - Это не газолин, а мазут. Он будет гореть еще неделю, - крикнул он сидевшим в шлюпке, медленно спускаясь по лестнице, затягиваясь сигарой и глядя поверх гавани, полной мачт, и труб, и подъемных кранов, на большие мраморные дома, и древние башни, и колоннады, и холмы за ними, залитые красным заревом. - А команда куда делась? - Должно быть, сидит на берегу и хлещет водку, чего и нам желаю, - сказал боцман. Джо роздал сигары, а шелковые чулки оставил себе. В бумажнике ничего не оказалось. - Черт знает что, - проворчал боцман. - Неужели у них нет взрывчатых средств? - Да если бы они у них были, эти чертовы итальяшки не знали бы, что с ними делать, - сказал один из молодых матросов. Они вернулись на "Аппалачский" и донесли шкиперу, что нефтеналивное судно покинуто командой и что о нем придется позаботиться портовым властям. Весь следующий день нефтеналивное судно горело за молом. К ночи на нем взорвалась, точно римская свеча, еще одна цистерна, и пламя еще шире разостлалось по воде. "Аппалачский" снялся с якоря и подошел к пристани. Ночью Джо и боцман пошли поглядеть город. Улицы были узкие, со ступеньками, и вели вверх по холму к широким авеню с кофейнями и столиками под колоннадами, и улицы были выложены узорным полированным мрамором. Было довольно холодно, и они зашли в бар и выпили чего-то розового и горячего с ромом. В баре они набрели на одного итальянца по имени Чарли, который прожил двенадцать лет в Бруклине, и он повел их в одно местечко, где они слопали массу спагетти и жареной телятины и выпили белого вина. Чарли рассказывал, что в итальянской армии с тобой обращаются как с собакой, а платят пять центов в день, да и тех не получить, а сам Чарли был всей душой за il Presidente [президент (итал.)] Вильсона и за четырнадцать пунктов и сказал, что скоро они заключат мир, не дождавшись победы, и устроят в Италии большую revoluzione [революция (итал.)], и объявят большую войну Francese [французы (итал.)] и Inglese [англичане (итал.)], которые по-хамски обращаются с итальянцами. Чарли привел двух девиц и сказал, что это его кузины, Недда и Дора, и одна из них села к Джо на колени, и, братцы мои, сколько она могла съесть спагетти, и они выпили еще вина. Платить за ужин пришлось Джо, и он истратил все свои деньги. Когда он шел с Неддой спать по открытой лестнице надворного флигеля, он видел отсветы зарева горящего в гавани нефтеналивного судна на белых стенах и черепичных крышах домов. Недда ни за что не хотела раздеваться и требовала, чтобы Джо показал деньги. У Джо денег не было, и он вынул из кармана шелковые чулки. Она забеспокоилась и покачала головой, но она была чертовски хорошенькая, с большими черными глазами, и Джо распалился и позвал Чарли, и Чарли поднялся наверх и поговорил с девушкой по-итальянски и сказал, что все в порядке, она возьмет шелковые чулки, ведь Америка - первая страна в мире, и tutti aleati [все союзники (итал.)], и Presidente Вильсон - первый человек для Италии. Но девушка упиралась, покуда они не притащили из кухни какую-то старуху, которая, кряхтя, поднялась по лестнице и пощупала чулки и сказала, что это настоящий шелк и дорогая вещь, и тогда девушка обняла Джо за шею, и Чарли сказал: - Сделано, приятель, она будет спать с тобой всю ночь, валяйте на здоровье. Но в полночь, когда девушка заснула, Джо надоело лежать. Снизу, со двора, пахло отхожим местом, и петух кричал как сумасшедший, будто над самым ухом. Он встал и оделся и вышел на носках. Шелковые чулки висели на спинке стула. Он снял их и сунул в карман. Его ботинки зверски скрипели. Дверь на улицу была вся заложена какими-то болтами и засовами, и ему пришлось чертовски долго повозиться. Только он вышел на улицу, где-то залаяла собака, и он пустился бежать. Он заблудился в лабиринте узких каменных улочек, но рассчитал, что если будет идти все вниз по холму, то как-нибудь попадет в гавань. Потом он опять увидел розовый отсвет горящего нефтеналивного судна на стене дома и пошел в направлении зарева. В крутом, ступенчатом переулке он столкнулся с двумя американцами в хаки и спросил у них дорогу, и они угостили его коньяком из бутылки и сказали, что они отправляются на итальянский фронт, и что итальянцы там здорово отступили, и что дела там - дерьмо, и они не знают, где он, этот дерьмовый фронт, и они будут ждать здесь, не сходя с места, покуда этот дерьмовый фронт сам не придет к ним. Он рассказал им про шелковые чулки, и им это показалось чертовски смешным, и они объяснили, как пройти к той пристани, у которой стоял "Аппалачский", и они несколько раз пожали на прощание друг другу руки, и они сказали, что все итальяшки свиньи, и он сказал им, что они прямо орлы, спасибо, объяснили ему, как идти, и они сказали ему, что он прямо орел, и они прикончили коньяк, и он добрался до корабля и повалился на койку. Когда "Аппалачский" разгрузился и вышел в море, нефтеналивное судно все еще горело на рейде. По дороге домой у Джо открылся триппер, и он несколько месяцев не пил и по приезде в Бруклин жил очень спокойно. Он ходил в мореходные классы Судового ведомства в Институте Платта и получил диплом второго помощника и весь год плавал взад и вперед между Нью-Йорком и Сен-Назером на "Овэнде", новом деревянном судне, построенном в Сиэтле, с которым им пришлось здорово повозиться. Он часто переписывался с Джейни. Она служила в Красном Кресте в Европе и была настроена очень патриотически. Джо иногда подумывал - может быть, она и права, что ни говори, если верить газетам, то немцев в конце концов поколотят, и тогда молодые ребята будут иметь большие шансы, если только не попасть под подозрение, что ты-де немецкий шпион, или большевик, или кто-нибудь еще почище. В конце концов, действительно нужно, как говорит Джейни, спасать цивилизацию, и никто, кроме нас, этого не сможет сделать. Джо завел себе сберегательную книжку и купил Заем свободы. В ночь перемирия Джо был в Сен-Назере. Город сошел с ума. Все высыпали на улицу, американские солдаты из своих лагерей, лягушечьи солдаты из казарм, все хлопали друг друга по плечу, откупоривали бутылки, угощали друг друга, стреляли шампанским, обнимали каждую хорошенькую девочку, лизались со старухами, целовались в обе щеки с бородатыми французскими ветеранами. Помощники, и шкипер, и старший механик, и несколько флотских офицеров, которых они никогда раньше не видали, пошли пожрать в кафе, но только суп и получили, потому что на кухне все плясали, и они до того напоили повара, что он свалился, и все пели и пили шампанское из простых стаканов и приветствовали союзные флаги, которыми размахивали девицы. Джо пошел искать Жанетт - девочку, с которой он встречался всякий раз, как попадал в Сен-Назер. Ему хотелось разыскать ее, прежде чем его окончательно развезет. Она обещала еще до того, как стало известно о перемирии, coucher [переспать (франц.)] с ним. Она говорила, что, покуда "Овэнда" стоит в порту, она ни с кем не coucher и он хорошо к ней относился и привез ей из L'Amerique beaucoup подарков, du sucre и du cafe [сахар и кофе (франц.)]. Джо чувствовал себя прекрасно, карманы у него были набиты деньгами, а американские деньги, черт возьми, в те дни кой-чего стоили, а два фунта сахару, что лежали в карманах его дождевика, были мамзелям дороже денег. Он зашел в какое-то кабаре, сплошь красный плюш и зеркала, и музыка заиграла "Звездное знамя", и все закричали: "Vive L'Amerique!" [Да здравствует Америка! (франц.)] и начали совать ему бокалы в лицо, а потом он пустился танцевать с одной жирной девицей, и музыка заиграла какой-то лихой фокстрот. Он отцепился от жирной девицы, потому что увидел Жанетт. Поверх платья она была задрапирована в американский флаг. Она танцевала с огромным черным сенегальцем шести футов росту. У Джо помутилось в глазах. Он оторвал ее от негра, который оказался французским офицером с массой золотых нашивок, и она сказала: "В чем дело, cherie?" [дорогой (франц.)], и Джо размахнулся и со всей силы въехал негру кулаком в живот, но негр даже не шевельнулся. На его лице появилась удивленная черная улыбка, словно он собирался что-то спросить. Официант и несколько лягушечьих солдат подбежали и попытались уволочь Джо. Кругом орали и верещали. Жанетт все пробовала встать между Джо и официантом, но удар по зубам свалил ее на пол. Джо уложил несколько лягушатников и пятился к дверям, как вдруг он увидел в зеркале, что здоровый детина в блузе двумя руками занес над его головой бутылку. Он хотел обернуться, но не успел. Бутылка рассадила ему череп, и ему пришел конец. НОВОСТИ ДНЯ XXIX как только получилось это известие, все телефонные провода города были немедленно заняты y fallait pas y fallait pas y fallait pa-a-a-a-syaller [не надо было туда идти (франц.)] В ГАМБУРГЕ ЗАГОВОРИЛИ ТЯЖЕЛЫЕ ОРУДИЯ в здании таможни толпа запела "Звездное знамя" под управлением начальника Портовой таможни Байрона Р.Ньютона МОРГАН СИДИТ НА ПОДОКОННИКЕ ДРЫГАЕТ НОГАМИ ОСЫПАЕТ ТОЛПУ ТЕЛЕГРАФНЫМИ ЛЕНТАМИ ВОССТАВШИЕ МАТРОСЫ НЕ ПОДЧИНЯЮТСЯ СОЮЗНИКАМ по получении известия, первой завыла сирена пожарного парохода "Нью-Йорк", стоявшего в Беттери, и в одно мгновение весь порт огласился адским воем О скажи неужели при свете зари ЖЕНЩИНЫ ИЗБИЛИ КРОНПРИНЦА ЗА ТО ЧТО ОН ПОЦЕЛОВАЛ МОДИСТКУ Allans enfants de la Patrie Le four de gloire est arrive [Вперед, сыны отечества, день славы наступил (франц.)] Не так играешь с малюткой Мэри И не туда совсем идешь "Мы воевали, и это стоило всех перенесенных нами страданий", - сказал Уильям Говард Тафт на банкете, данном вчера в ознаменование победы Какакэти душка Кати Нет милей тебя на свете в когда луна сияет Юнайтед Пресс, Н.-Й. Париж срочно Брест Адмирал Вильсон известивший 16:00 брестские газеты подписании перемирия дополнительно сообщил подтверждение не получено тем временем Бресте бешеный энтузиазм В КВИНСЕ БАНДИТАМИ ЗАДЕРЖАНЫ ДВА ТРАМВАЯ Твой дружочек поджидает У кукухонных дверей БОЛЬШЕВИКИ БУДУТ ПРЕДАНЫ ЧРЕЗВЫЧАЙНОМУ СУДУ только солдаты и матросы внесли некоторое оживление в праздник. Они веселились от всего сердца и очень много пили, не смущаясь тем, что были в военной форме. Едва не вызвала столкновения попытка некоторых вернувшихся на родину бойцов разбить камнями электрический транспарант на углу Бродвея и Сорок второй улицы, гласивший: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ГЕРОИ О скажи неужели при свете зари Ты не видел восторга владевшего нами Когда бомб и ракет багровеющий свет Нам сказал что не дрогнуло славное знамя КАМЕРА-ОБСКУРА (36) каждый вечер после переклички опорожняя ведра за борт с подветренной стороны мы на секунду останавливались глотнуть ноябрьского шторма подставить уши хлещущим брызгам взглянуть на пену рвущуюся с прыгающих волн кораблеубийц людоедов (в их глубоком пурпуре мягко колышутся плавучие мины подводные лодки скользят под ними на ровном киле) посмотреть на небо затуманенное летучими облаками снять руки с жирных ручек ведер полных баланды которой никто не ест (девять обедов девять раз отбросы недоеденной пищи летят за борт девять перебранок с буфетчиком-лондонцем не желающим выдавать сушеные абрикосы перекличек СмиррНА бряк бряк Вольно карманным фонариком обрысканы все уголки ведер девять раз вдоль пляшущего под ногами душного коридора шеренга больных морской болезнью боящихся моря солдат с сундучками в руках). Эй солдат говорят подписано перемирие говорят война кончена нас отправят черта с два сортирные разговоры я тебе вот что скажу мы опять тащили пустые ведра вниз по железным лестницам в шатучий вонючий трюм поднимались наверх с полными всякий раз как пароход кренился баланда плескала через край. МИСТЕР ВИЛЬСОН В год избрания Бьюкенена (*60) президентом Томас Вудро Вильсон родился в пасторском доме в Стонтоне, в Виргинской долине; его мать была дочерью пресвитерианского пастора: он происходил из старинного шотландско-ирландского рода, отец его тоже был пресвитерианским пастором и преподавал риторику в духовных семинариях, Вильсоны жили в мире слов, сплавленных двумя столетиями кальвинистского духовенства в незыблемый небосвод. Бог был Слово, и Слово было Бог. Доктор Вильсон был человек почтенный, он любил свой дом, и своих детей, и хорошие книги, и свою жену, и правильный синтаксис, и каждый день за семейной молитвой беседовал с богом; он воспитал своих сыновей между Библией и словарем. В годы Гражданской войны, годы флейт и барабанов и повзводного огня и воззваний, Вильсоны жили в Огасте, штат Джорджия; Томми был отсталым ребенком, только девяти лет от роду овладел грамотой, зато, когда он научился читать, любимым его чтением была книга пастора Уимза "Жизнь Вашингтона". В 1870 году доктора Вильсона пригласили преподавать в Колумбийской духовной семинарии в Южной Каролине, Томми посещал Дэвидсонский университет, где он развил свой превосходный тенор, потом он перешел в Принстон и стал оратором и редактором "Принстонца". Первая его статья, напечатанная в "Нассауском литературном журнале", была похвальным словом Бисмарку. Затем он изучал право в Виргинском университете, молодой Вильсон хотел быть Великим Человеком, таким, как Гладстон (*61) и английские парламентарии восемнадцатого века, он мечтал овладеть сердцами переполненных аудиторий и повести их за собой во имя Истины, но адвокатская практика была ему в тягость, он чувствовал себя гораздо лучше в книжном воздухе библиотек, аудиторий и университетских семинариев, он вздохнул свободно, когда ему удалось бросить адвокатскую практику в Атланте и занять кафедру истории в университете Джонса Хопкинса: там он написал "Парламентский режим". Двадцати девяти лет от роду он женился на барышне, имевшей склонность к живописи (ухаживая за ней, он учил ее произносить открытое "а"), и получил место преподавателя, истории и политической экономии в женском институте Брина Мора. Сдав в университете Джонса Хопкинса докторский экзамен, он занял кафедру в Уэслейском институте, писал статьи, взялся за "Историю Соединенных Штатов"; выступал публично в защиту Истины Демократии Ответственного Правительства Реформ, прошел все ступени блестящей университетской карьеры, в 1901-м попечители Принстонского университета предложили ему пост ректора; он с головой ушел в реформу университета, приобрел пламенных друзей и врагов, поставил вверх дном весь университетский быт, и американская публика начала встречать на первых страницах газет имя Вудро Вильсона. В 1909-м он читал лекции о Линкольне и Роберте Э.Ли (*62), а в 1910-м демократических заправил Нью-Джерси, замученных разоблачителями и реформистами, осенила блестящая идея - выставить кандидатом на пост губернатора безупречного ректора университета, собиравшего такую большую аудиторию публичными выступлениями в защиту Права. В своем обращении к Трентонскому съезду, выбравшему его кандидатом на пост губернатора, он открыто признался, что верит в среднего человека (провинциальные заправилы и выборных дел мастера поглядели друг на друга и почесали головы), он продолжал окрепшим голосом: "Вот тот человек, чьи суждения лично мне будут служить путеводной нитью, дабы по мере умножения задач и в грядущие дни общего отчаяния и смятения мы могли поднять взоры из нашей темной юдоли, где скалы особых привилегий нависают над нашими головами и омрачают наш путь, к холмам - туда, где сквозь широкую расселину меж разъятых утесов сияет солнце, божье солнце, солнце, которое возродит людей, солнце, которое освободит их от страстей и отчаяния и вознесет нас к горним высотам, к земле обетованной для всякого, кто стремится к свободе и успеху". Провинциальные воротилы и выборных дел мастера поглядели друг на друга и почесали головы, потом они закричали "браво", Вильсон перехитрил умников и одурачил воротил и был избран громадным большинством голосов. итак, он оставил Принстон лишь наполовину реформированным и стал губернатором Нью-Джерси и помирился с Брайаном на банкете в память Джексона - когда Брайан заметил: "Я знал заранее, что вы не поддержите меня в вопросе о денежной системе", мистер Вильсон ответил: "Я могу только сказать, мистер Брайан, что вы действительно большой человек". Он познакомился с полковником Хаузом (*63), этим политическим колдуном-любителем, расставлявшим свои сети в отеле "Готем", в июле, на партийном съезде в Балтиморе. Херст и Хауз, прятавшиеся за кулисами, и Брайан, горланивший в коридорах и затыкавший носовой платок за размякший воротничок, устроили для потеющих делегатов кукольный театр, в результате которого Вудро Вильсон был избран кандидатом на пост президента. Переход прогрессистов от Тафта на сторону Т.Р. обеспечил его кандидатуре успех. итак, он оставил штат Нью-Джерси наполовину реформированным и перебрался в Белый дом, наш двадцать восьмой президент. В то время как Вудро Вильсон ехал по Пенсильванской авеню рядом с Тафтом, огромной бочкой масла, с Тафтом, который за время своего президентства, шутя и играя, разрушил все реакционные попытки Т.Р. подчинить капитал правительственному контролю, Дж.Пирпонт Морган раскладывал пасьянс в своем кабинете на Уолл-стрите, выкуривая двадцать черных сигар в день, проклиная демократические дурачества. Вильсон бичевал капиталистов и клеймил привилегии, отказался признать Уэрту и послал милицию на Рио-Гранде - проводил политику неусыпной бдительности. Он издал "Новую свободу" и лично зачитывал свои послания конгрессу, точно университетский профессор, выступающий перед студентами. В Мобиле он сказал: "Я пользуюсь случаем заявить, что впредь Соединенные Штаты не присвоят ни одного фута территории с помощью оружия" - и послал морскую пехоту в Веракрус. "Мы являемся свидетелями воскрешения государственной идеи, пробуждения трезвого общественного мнения, возрождения народных сил, начала эры вдумчивого созидания..." Но земной шар уже кружился вокруг Сараева. Сначала был "Нейтралитет на словах и на деле", потом "Мы слишком горды, чтобы воевать", когда гибель "Лузитании" (*64), и угроза Моргановым займам, и россказни британских и французских пропагандистов заставили все финансовые центры Востока орать о необходимости войны; но манящий зов барабанной дроби и пушек был слишком силен; лучшие люди копировали парижские моды и широкое лондонское "а", а тут еще Т.Р. и Дом Морганов. И через пять месяцев после своего вторичного избрания, прошедшего под лозунгом "Он уберег нас от войны", Вильсон протащил через конгресс закон о вооружении флота и объявил, что Соединенные Штаты находятся в состоянии войны со срединными державами (*65). "Безудержное и беспощадное насилие, насилие вплоть до последних пределов". Вильсон стал государством ("война - это здоровье государства"), Вашингтон - его Версалем, он посадил в социализированное правительство господ из крупных трестов, по доллару в год (*57), и стал командовать большим парадом людей, снарядов, консервов, мулов и грузовиков, отправляемых во Францию. Пять миллионов людей стояли "смирно" перед крытыми толем бараками каждый день на заходе солнца, покуда играли "Звездное знамя". Война принесла восьмичасовой рабочий день, женское равноправие, сухой закон, принудительный арбитраж, высокую заработную плату, высокие дивиденды издержки плюс подряды и завидную возможность быть Матерью Павшего Героя. Кто не хотел завоевать мир для дивидендов плюс демократии, того сажали в тюрьму вместе с Дебсом. Спектакль кончился, пожалуй, слишком быстро, принц Макс Баденский боролся за четырнадцать пунктов, Фош (*58) занимал предмостные укрепления на Рейне, и кайзер, задыхаясь, бежал вслед за поездом по перрону Потсдамского вокзала в цилиндре и, как некоторые утверждают, с привязной бородой. С помощью _Всемогущего Бога, Права, Правды, Справедливости, Свободы, Демократии, Самоопределения народов, Без аннексий и контрибуций_, с помощью кубинского сахара и кавказского марганца и американской пшеницы и американского хлопка, британской блокады, генерала Першинга, парижских такси и семидесятипятимиллиметровых пушек мы выиграли войну. 4-го декабря 1918 г. Вудро Вильсон, первый президент, покидающий Соединенные Штаты во время своего президентства, отплыл на "Георге Вашингтоне" во Францию, самый могущественный человек в мире. В Европе знали, как пахнет газ, и приторное, тошнотное зловоние недостаточно глубоко зарытых трупов, и серые лица голодающих детей; в газетах прочли, что мистер Вильсон - за мир, и свободу, и консервы, и масло, и сахар; он высадился в Бресте со своим штабом экспертов и журналистов после тяжелого плавания на "Георге Вашингтоне". La France встречала его речами, поющими школьниками, мэрами в красных шарфах (видал ли мистер Вильсон и Бресте, как жандармы избивали демонстрацию докеров, пришедших встречать его с красными флагами?). В Париже на вокзале он вышел из вагона и пошел по широкому красному ковру между двумя шеренгами пальм в горшках, цилиндров, почетных легионов, увешанных, орденами мундиров, сюртуков, розеток, бутоньерок к "роллс-ройсу". (Видел ли мистер Вильсон женщин в черном, калек в маленьких тачках, бледные, испуганные лица вдоль тротуаров, слышал ли он страшное отчаяние, звучавшее в приветственных криках, когда его и его новую жену поспешно везли в "Отель-де-Мюрат", где хоромы, полные парчи, золоченых часов, комодов будь и мраморных купидонов, были превращены в президентские покои?) Покуда эксперты устанавливали процедуру мирных переговоров, накрывая столы зеленым сукном, подготавливая протоколы, чета Вильсонов отправилась путешествовать, чтобы оглядеться: на второй день рождества их чествовали в Букингемском дворце, на Новый год они посетили папу и микроскопического итальянского короля в Квиринале. (Знал ли мистер Вильсон, что крестьяне, живущие на берегах Бренты и на Пьяве, зажигают в своих загаженных войной хижинах свечи перед его портретом, вырезанным из иллюстрированных журналов?) (Знал ли мистер Вильсон, что народы Европы прочли в четырнадцати пунктах призыв к борьбе с поработителями, как столетия тому назад они прочли призыв к борьбе с поработителями в девяноста пяти тезисах, прибитых Мартином Лютером к церковным дверям в Виттенберге?) 18 января 1919 г. в толчее мундиров, треуголок и золотых шнуров, орденов, эполетов, знаков отличия и командорских крестов Высокие Договаривающиеся Стороны, союзные и объединившиеся державы собрались в Зале Часов на набережной д'Орсе, чтобы продиктовать мир, но пленарное собрание мирной конференции было слишком публичным местом для переговоров о мире, и поэтому Высокие Договаривающиеся Стороны создали Совет Десяти (*59), перебрались в Зал Гобеленов и, окруженные Рубенсовой "Историей Марии Медичи", начали диктовать мир. Но Совет Десяти был слишком публичным местом для переговоров о мире, поэтому они создали Совет Четырех. Орландо (*60) в бешенстве уехал домой, и вот они остались втроем: Клемансо, Ллойд Джордж, Вудро Вильсон. Три старых человека тасовали колоду, раздавали карты: Рейнскую провинцию, Данциг, Польский коридор, Рур, Самоопределение малых народностей, Саарский бассейн, Лигу Наций, Мандаты, Месопотамию, Свободу морей, Трансиорданию, Шандунь, Фиуме и остров Яп, пулеметный огонь и пожары, голод, вошь, холеру, тиф; нефть была козырем. Вудро Вильсон верил в бога своих отцов, так сказал он прихожанам маленькой конгрегационалистской церковки в шотландском городке Карлайле, где некогда проповедовал его дед, и день был такой холодный, что газетные корреспонденты сидели на старых церковных скамьях, не снимая пальто. 7 апреля он приказал разводить пары на "Георге Вашингтоне" в Бресте и быть наготове, чтобы везти американскую делегацию домой, но он не уехал. 19 апреля пройдоха Клемансо и пройдоха Ллойд Джордж втянули его в тихую и уютную игру в три листика, которая называлась Советом Четырех. 28 июня Версальский договор был готов, и Вильсону пришлось ехать домой и объяснять политиканам, которые тем временем подкапывались под него в сенате и палате, и трезвому общественному мнению, и богу своих отцов, как он позволил себя обойти и в какой степени ему удалось спасти мир для демократии и Новой свободы. С того дня как он высадился в Хобокене, он говорил, спиной к стене Белого дома, он говорил, чтобы спасти свою веру в слова, он говорил, чтобы спасти свою веру в Лигу Наций, он говорил, чтобы спасти свою веру в себя, в бога своих отцов. Он напрягал каждый нерв Своего тела и своего мозга, он подчинил своему контролю каждый винтик правительственного механизма (кто не соглашался, тот был негодяем или красным, никакой пощады Дебсу). В Сиэтле уоббли, чьи вожди сидели в тюрьме, в Сиэтле уоббли, чьих вождей линчевали и расстреливали как собак, в Сиэтле уоббли выстроились на четыре квартала, когда проезжал Вильсон, и, скрестя руки, молча смотрели на великого либерала, мчавшегося мимо них в своем автомобиле, укутанного в пальто, похудевшего от усталости, с нервно дергающейся половиной лица. После многих кварталов рукоплесканий и патриотических криков люди в рабочих блузах - трудящиеся люди - встретили его молчанием. В Пуэбло, Колорадо он был седым, еле стоящим на ногах человеком с нервно дергающейся половиной лица: "Ныне, когда туман, окутывавший этот великий вопрос, рассеялся, я верю, что люди увидят истину с глазу на глаз и лицом к лицу. Есть одна цель, к которой вечно стремится американский народ и к которой он вечно простирает руки, эта цель - истина справедливости и свободы и мира. Мы познали эту истину, и мы дадим ей вести нас, и она поведет нас, а через нас и весь мир в блаженную страну покоя и мира, в страну, какая доселе и не грезилась человечеству". Это была его последняя речь, в поезде по дороге в Уичито его хватил удар. Он прервал лекционное турне, предпринятое с целью пропаганды Лиги Наций. Отныне он был разбитый, парализованный человек, еле-еле ворочающий языком. В тот день, когда он передал президентство Гардингу (*61), соединенная комиссия сената и палаты поручила Генри Кэботу Лоджу, его исконному врагу, отправиться с официальным визитом к президенту в Капитолий и задать официальный вопрос, не желает ли президент обратиться с каким-либо посланием к объединенной сессии. Вильсон заставил себя встать, тяжела опираясь обеими руками на ручки кресла. - Сенатор Лодж, я ничего не имею сообщить, благодарю вас, добрый день, - сказал он. 3 февраля 1924 г. он умер. НОВОСТИ ДНЯ XXX УПРАЗДНЕНИЕ ГИГАНТСКИХ ОРУДИЙ Долгогривые попы день и ночь подряд Нам про зло и про добро речи говорят Но попробуй их спроси как достать обед Запоют они тебе ласково в ответ ВО ВРЕМЯ ПЕРЕЕЗДА ЧЕРЕЗ ОКЕАН ПРЕЗИДЕНТ СЛЕГКА ПРОСТУДИЛСЯ Шеф-повар, повара и официанты из Отеля "Билтмор" Изысканнейший комфорт Во время обедов и ужинов играет струнный оркестр На палубе играет военно-морской духовой оркестр Ты насытить утробу твою Во блаженном господнем раю город являет собой картину жесточайших разрушений, в особенности в районе Главного почтамта, который сгорел дотла и представляет собой груду развалин Помолись потерпи На соломе поспи ТРИ ГРУЗОВИКА С ДОКУМЕНТАМИ в результате взрыва гремучей ртути в капсюльном цехе одного из военных заводов Взрывчатой Компании "Э.И.Дюпон де Немур" убито одиннадцать человек и ранено двадцать три; вечером миссис Вильсон выпустила почтовых голубей... и сквозь все эти испытания - как изумителен был дух нации, какой непоколебимой целеустремленностью, каким неугасимым энтузиазмом, какой железной решимостью были проникнуты все ее незабываемые подвиги, ее неустанная деятельность. Я уже сказал, что те из нас, кто остались на родине для того, чтобы заботиться об организации и снабжении, постоянно стремились быть с теми, кого мы поддерживали нашей деятельностью, но мы не должны стыдиться... в обеденном зале играл военно-морской квартет Выйдет срок Выдаст бог В небесах тебе сладкий пирог ГОРГАС (*62) РАЗМЕЩАЕТ СОЛДАТ В ХИБАРКАХ 800 ВООРУЖЕННЫХ БОЙЦОВ ПРИВЕТСТВУЮТ БОЛЬШЕВИКОВ вся церемония была тщательно подготовлена, но тем не менее толпа не была допущена слишком близко. Народ, собравшийся на холмах неподалеку от набережной, приветствовал оглушительным криком приближение катера, в котором находился президент. Кортеж проследовал кружным путем с Елисейских полей на другой берег Сены через мост Александра III, что дало повод вспомнить другое историческое зрелище, когда Париж превзошел самого себя, чествуя в лице царя самодержавного властелина ОБРАТИЛСЯ С БАЛКОНА ДВОРЦА С РЕЧЬЮ К 1400 МЭРАМ ПО СЛОВАМ ЧЕРЧИЛЛЯ БРИТАНСКИЙ ФЛОТ ЗАНИМАЕТ ПЕРВОЕ МЕСТО КАМЕРА-ОБСКУРА (37) _в алфавитном порядке по чинам_ отщелкано двумя холодными указательными пальцами на Короне в ротной канцелярии _пенс. разряда А и страх, прем. С и Д_. Смирр-НА быстро застегнуть крючки на воротнике стискивающем кадык США и жезл Меркурия соприкасаются. Вольно на дворе проходят строй в багровом мерцании зимнего послеобеда в Ферьер-ан-Гатине, в аббатстве возведенном Хлодвигом над мощами трех учеников господа нашего Иисуса Христа 3-й Заем своб. Гос. казн. Альциана Полициана и Гермациана 4-й Заем своб. Гос. казн. разр. Е или форма Канц. Сан. корп. 38. Теперь дождь пошел сильнее и водостоки журчат вовсю звон от всех крошечных стеклянисто-зеленых струек здесь некогда был настоятелем Алькуин и мельничные колеса скрипят за обомшелыми каменными стенами и здесь похоронены Клотильда и Клодомир (*63) "продвижение в должности лишь в результате успехов" сонно выстукивает изъеденная ржавчиной Корона в палатке нашего развеселого бродячего цирка один если не считать могильщика валяющегося на койке да сухого кашля больного тебеце которого вечно пьяный военврач никак не найдет времени исследовать. Йод вам даст здоровье Йод вам счастье даст четыре тридцать пропуск оживает в моем кармане среди пилюль. сержант-квартирмейстер Санитарного корпуса и главный бузотер натягивают дождевики и выходят из ворот санитарной базы США в пронизанный фонарями дождь и идут без гроша в кармане в "Белую Лошадь" где при помощи своих нашивок и парлевуканья добывают на арапа выпивку и омлет с жареной картошкой и заигрывают с яблочнощекой Мадлен нельзя ли нам в темном коридоре ведущем в заднюю комнату ребята выстроились в очередь чтобы попасть к девице в черном платье приехавшей из города - оставить десять франков и побежать в профилакторий снаружи дождь льет на булыжный город внутри мы пьем vin rouge парлевукаем лягушечьи лапки нельзя ли нам coucher avec и старик запасной пьет за соседним столиком запретный абсент и говорит Tout est bien fait dans la nature a la votre aux americains [вам, американцам, что ни есть, все хорошо (франц.)] Apres la guerre finie Домой в Штаты меня позови Dans la mort il n'y a rien de terrible Quant on va mourir on pense a tout mais vite [В смерти нет ничего страшного. Когда идешь на смерть, думаешь обо всем сразу, но мимолетно (франц.)]. в первый день нового года отпущенный после утренней переклички я пошел гулять с одним парнем из Филадельфии по багровым по-зимнему изборожденным улицам под багровым кружевом сплетенных деревьев усеянных воронами каркающими у нас над головами через красно-ржавые холмы в деревню мы пойдем еще дальше будем пить хорошее вино всюду названия из эпохи Меровингов (*64) мельничные колеса стеклянисто-зеленые ручейки когда вода журча вытекает из древних каменных раструбов румяные яблоки Мадлен запах буковых листьев Мы будем пить вино товарищ из Филадельфии получил beaucoup деньжат по-зимнему багровеющее вино солнце прорывается сквозь тучи в первый день года в первой деревне мы останавливаемся смотрим на группу восковых фигур старик застрелил хорошенькую крестьянку похожую на Мадлен но только моложе она лежит с простреленной левой грудью в крови на заезженной дороге хорошенькая и пухлая как маленькая куропатка потом старик снял с одной ноги башмак и упер дробовик в подбородок большим пальцем ноги нажал на спусковой крючок и выстрелил себе в голову мы стоим глядя на голую ногу и на башмак и на ногу в башмаке и на убитую девушку и на старика с головой в холщовом мешке и на грязный голый палец ноги которым он спустил курок Faut pas toucher [не положено трогать (франц.)] покуда не приедет полицейский комиссар, proces verbale [протокол (франц.)] в этот первый день года светит солнце... ДОЧКА Тренты жили в особняке на Плезент-авеню, самой лучшей улице в Далласе, самом большом и самом передовом городе в Техасе - самом большом штате Америки, с самой черноземной почвой и самым белым населением, и Америка была самая великая страна в мире, и Дочка была папиной самой единственной и самой обожаемой девочкой. По-настоящему ее звали Энн-Элизабет Трент, так же как ее милую, бедную мамочку, которая умерла, когда она была еще совсем маленькой, но папа и мальчики называли ее Дочкой. Бадди по-настоящему звали Уильям Делани Трент, так же как папу, который был видным адвокатом, а Бестера по-настоящему звали Спенсер Андерсон Трент. Зимой они ходили в школу, а летом носились по ранчо, приобретенному еще дедушкой-пионером. Когда они были совсем маленькими, ранчо еще не было огорожено и неклейменые бычки паслись в высохших речных руслах, но, когда Дочка начала ходить в среднюю школу, всюду уже были поставлены заборы и прокладывалось макадамовое шоссе до Далласа, а папа повсюду разъезжал в "форде", а не на своем кровном арабском жеребце Мулле, которого он получил от одного коннозаводчика на выставке племенного скота в Уэйко: коннозаводчик разорился и не мог уплатить своему адвокату гонорар наличными. У Дочки был буланый пони по кличке Кофе, он кивал головой и рыл копытом землю, когда ему хотелось получить кусочек сахару, но у некоторых ее подруг были собственные автомобили, и Дочка и мальчики все время приставали к папе, чтобы он купил автомобиль, настоящий автомобиль вместо той жалкой старой калоши, в которой он разъезжал по ранчо, В ту весну, когда Дочка кончила среднюю школу, папа купил открытый "пирс-эрроу", и девочки счастливей ее не было на свете. Утром накануне выпускного акта, сидя за рулем в воздушном белом платье и поджидая папу, который только что вернулся из конторы и переодевался наверху, она думала о том, с каким удовольствием поглядела бы на себя - как она сидит в это не слишком жаркое июньское утро в ослепительно сверкающем черном автомобиле среди сверкающих медных и никелевых частей, под сверкающим бледно-голубым, огромным техасским небом, в центре огромного плоского богатого техасского края, раскинувшегося на двести миль в одну сторону и на двести миль в другую. Она видела половину своего лица в маленьком овальном зеркальце, вделанном в переднее стекло. Под песочными волосами оно казалось красным и загорелым. Если бы у нее были рыжие волосы и белая, точно сливки, кожа, как у Сузан Джилспай, мечтала она и вдруг увидела Джо Уошберна - он шел по улице, темноволосый и серьезный, в панаме. Она улыбнулась ему стыдливой улыбкой как раз вовремя, и он сказал: - Какая ты стала прелестная. Дочка, прости за комплимент. - Я жду папу и мальчиков, мы едем на торжественный акт. Ах, Джо, мы опаздываем, и я так волнуюсь... Я ужасно выгляжу. - Ну, хорошо веселись. - Он медленно пошел дальше, на ходу сдвинув шляпу на затылок. Что-то более жаркое, чем июньское солнце, вспыхнуло в очень темных глазах Джо и зажгло румянец на ее лице и побежало дальше, по шее и по спине под тонким платьем и между маленькими только-только наметившимися грудями, о которых она старалась не думать. Наконец вышли папа и мальчики, все трое белокурые, расфранченные и загорелые. Папа пересадил ее назад, к Баду, который сидел прямо, точно аршин проглотил. Сильный ветер поднялся навстречу и швырял пыль им в лицо. С той минуты, как она увидела кирпичное здание школы, и толпу, и светлые платья, и киоски, и большой флаг с извивающимися на фоне неба полосами, она так разволновалась, что после ничего не могла вспомнить. Вечером на балу, надев впервые в жизни бальное платье, она вновь пришла в себя - тюль, и пудра, и толпа, натянутые и робкие мальчики в черных костюмах, девочки, набившиеся в дамскую комнату, чтобы поглядеть на туалеты подруг. Танцуя, она не произносила ни слова, только улыбалась, и склоняла голову чуть набок, и надеялась, что с этим кавалером танцевать уже недолго. По большей части она не знала, с кем танцует, только двигалась, улыбаясь в облаке розового тюля и разноцветных огней, лица мальчиков всплывали перед ней, мальчики пытались говорить развязным тоном опытного соблазнителя либо, наоборот, робели и еле ворочали языком, лица всех цветов над одинаково деревянными туловищами. Она была искренне удивлена, когда во время разъезда Сузан Джилспай подошла к ней в раздевалке и усмехнулась: - Дорогая моя, ты была царицей бала. Когда наутро Бад и Бестер сказали то же самое, и старая негритянка Эмма, воспитывавшая их после маминой смерти, пришла с кухни и сказала: "Знаете, мисс Энни, весь город говорит, что вы вчера были царицей бала", она вся раскраснелась от счастья. Эмма сказала, что так ей передавал тот желтый негодяй молочник, его тетка служит у миссис Уошберн, потом она поставила на стол булочки и вышла, осклабясь, как раскрытый рояль. - Да, Дочка, - сказал папа своим низким, спокойным голосом и потрепал ее по руке, - я и сам так думал, но потом подумал - может быть, я пристрастен. Летом приехал Джо Уошберн, только что кончивший юридический факультет в Остине и собиравшийся осенью поступить на службу в папину контору, и прогостил у них на ранчо две недели. Дочка ужасно обращалась с ним, заставила старика Хилдрета дать ему норовистого старого одноглазого пони, клала ему жаб в кровать, подавала ему за столом горячий соус с перцем вместо грибной подливки или пыталась насыпать ему в кофе соль вместо сахара. Мальчики до того рассердились на нее, что вовсе перестали с ней разговаривать, а папа сказал, что она превратилась в настоящую дикарку, но она никак не могла прекратить эти выходки. Потом однажды они поехали верхом ужинать на Ясный ручей и купались при лунном свете в глубокой выбоине под утесом. Вдруг Дочке пришла в голову сумасшедшая мысль: она взбежала наверх и сказала, что прыгнет в воду с утеса. Вода выглядела очень мирно, и луна, дробясь, плавала по ней. Все закричали в один голос, чтобы она не смела этого делать, но она уже прыгнула с утеса ласточкой. Но тут случилось что-то неладное. Она ушибла голову, голова страшно болела. Она глотала воду... она пыталась освободиться от какого-то тяжелого груза, который давил на нее... это был Джо. Лунный свет потух в водовороте, все кругом почернело, но она крепко обхватила руками шею Джо, ее пальцы впились в напряженные мускулы его предплечий. Она пришла в себя, его лицо было совсем близко у ее лица, и в небе опять светила луна, и что-то теплое текло по ее лбу. Она пыталась выговорить: - Джо, я люблю тебя, Джо, я люблю тебя, - но все опять растаяло в теплой, клейкой тьме, она только слышала его голос, глубокий, глубокий... "чуть было и меня не утопила..." - и голос папы, резкий и гневный как в зале суда: "Я говорил ей, чтобы она не смела прыгать с утеса". Она вновь пришла в себя в кровати, у нее страшно болела голова, и над ней стоял доктор Уинслоу, и первое, что она подумала, - где Джо и зачем она вела себя как глупая девчонка, зачем сказала ему, что влюблена в него? Но никто об этом не заикнулся, и все ужасно мило ухаживали за ней, только папа прочел ей своим гневным, судейским голосом целую лекцию о том, что она сумасбродка и дикарка и Джо чуть не погиб из-за нее, так крепко она вцепилась в его шею, когда их обоих вытаскивали из воды. У нее был пролом черепа, и ей пришлось все лето проваляться в постели, и Джо ужасно мило ухаживал за ней, хотя в первый раз, когда он вошел в ее комнату, он как-то странно поглядел на нее своими острыми черными глазами. Покуда он гостил на ранчо, он каждый день читал ей вслух после завтрака. Он прочел ей всю "Лорну Дун" (*65) и половину "Николаса Никльби", а она лежала в кровати, горя и млея в лихорадке, и все время боролась с собой, что бы не крикнуть ему, как глупая девчонка, что она безумно влюблена в него и почему он не любит ее хоть капельку? Когда он уехал, болеть стало уже неинтересно. Иногда папа или Бад читали ей вслух, но по большей части она предпочитала читать сама. Она прочла всего Диккенса, дважды, и "Гавань" Пула (*66), после "Гавани" ей захотелось в Нью-Йорк. Осенью папа повез ее на Север, в Ланкастер, штат Пенсильвания, и отдал ее на год в пансион для девиц. Путешествие в поезде доставило ей громадное наслаждение и страшно взбудоражило, но мисс Тиндж была пренеприятная особа, а девочки были все родом с Севера, ужасно гадкие, и издевались над ее платьями и только и говорили, что о Ньюпорте, Саутгемптоне и душках-актерах, которых она никогда не видала; все это было ужасно противно. Она каждую ночь плакала в кровати и думала о том, как она ненавидит пансион и что теперь Джо Уошберн никогда уже больше не будет любить ее. Когда наступили рождественские каникулы и ей пришлось остаться в пансионе с двумя мисс Тиндж и еще некоторыми учительницами, тоже не поехавшими домой из-за дальности расстояния, она решила, что больше она не выдержит, и однажды ранним утром, когда все еще спали, пошла на станцию, купила билет до Вашингтона и села в первый шедший на Восток поезд, взяв с собой в саквояж только зубную щетку и ночную рубашку. Сначала она сильно перетрусила, что едет одна, но в Хавр-де-Грас, где она пересаживалась, в ее купе сел один прелестный уэстпойнтский кадет, родом из Виргинии, и они всю дорогу смеялись и болтали в чудно провели время. В Вашингтоне он самым очаровательным образом попросил разрешения проводить ее и показал ей город, Капитолий и Белый дом и Смитсоновский институт (*67), и угостил завтраком в "Нью-Уилларде", и вечером усадил в поезд, шедший в Сент-Луис. Звали его Пол Инглиш. Она обещала каждый день писать ему. Она была так возбуждена, что не могла заснуть и лежала на своей полке, глядя в окно пульмановского вагона на деревья и кружащиеся холмы, покрытые тускло, мерцающим снегом, и на изредка проносящиеся мимо огни; она ясно помнила, как он выглядел, как был причесан и как, прощаясь, задержал ее руку. Сначала она чуточку нервничала, но они сразу подружились, и он был удивительно учтив и внимателен. Это была ее первая победа. Когда два дня спустя солнечным зимним утром она вошла в столовую, где папа и мальчики сидели за завтраком, - боже ты мой, до чего же они были ошарашены, папа пытался побранить ее, но Дочка видела, что он доволен не меньше ее. Да ей, впрочем, было все равно, очень уж хорошо было оказаться дома. После рождества она и папа и мальчики поехали на неделю в окрестности Корпус-Кристи поохотиться и чудно провели время, и Дочка уложила своего первого оленя. Когда они приехали домой, в Даллас, Дочка заявила, что ни за что не вернется в пансион и что ей хочется поехать в Нью-Йорк, жить у Ады Уошберн, которая слушает лекции в Колумбийском университете, и посещать университет, чтобы научиться чему-нибудь действительно полезному. Ада была сестрой Джо Уошберна - старая дева, но очень умная и интеллигентная. Она работала в области просвещения и готовила докторскую диссертацию по философии. Пришлось долго спорить с папой, потому что папа твердо решил, что Дочка должна кончить пансион, но все-таки она его уговорила и в скором времени укатила в Нью-Йорк. Всю дорогу она читала "Les Miserables" ["Отверженные" (франц.)] и смотрела в окно на коричневато-серый зимний пейзаж, казавшийся совершенно мертвым после привольного, холмистого Техаса и бледно-зеленой озимой пшеницы и люцерны, и с каждым часом, что она приближалась к Нью-Йорку, ее все сильнее охватывали возбуждение и страх. В Литл-Роке в ее купе села рослая, обуреваемая материнскими чувствами вдова и всю дорогу болтала об опасностях и западнях, которые на каждом шагу угрожают девушке в большом городе. Она так строго караулила Дочку, что той не удалось заговорить с интересным черноглазым молодым человеком, севшим в Сент-Луисе и всю дорогу просматривавшим какие-то бумаги, которые достал из коричневого портфеля. Он показался ей немного похожим на Джо Уошберна. Когда она наконец поехали по штату Нью-Джерси и фабрики, и закопченные промышленные города стали попадаться все чаще и чаще, у Дочки так сильно забилось сердце, что она не могла больше усидеть в купе и то и дело выбегала на площадку, где дул холодный, резкий ветер. Толстый седой проводник спросил ее с иронической усмешкой, не ждет ли ее в Нью-Йорке на вокзале возлюбленный, что-то уж очень ей не терпится поскорей приехать. Теперь они ехали по Ньюарку. Еще одна остановка. Над мокрыми улицами, полными автомобилей, небо было свинцового цвета, и мелкий дождь пятнал снежные сугробы серыми рябинами. Поезд помчался по необъятным, пустынным солончакам, кое-где оживленным разбросанными фабричными корпусами или черной рекой с плывущими по ней пароходами. Людей совсем не было видно, эти солончаки казались такими холодными и пустынными, что от одного взгляда на них у Дочки становилось тяжело на душе, и ей хотелось домой. Потом поезд внезапно нырнул в туннель, и проводник сложил весь багаж в конце вагона. Она надела меховую шубку, подаренную ей папой на рождество, и натянула перчатки, ее руки похолодели от страха - вдруг Ада Уошберн не получила ее телеграммы или не смогла прийти на вокзал. Но вот она стоит на перроне, в очках и дождевике, такая же старая дева, как всегда, и с ней еще одна девушка помоложе - как выяснилось впоследствии, уроженка Уэйко и учится в Академии художеств. Они долго ехали в такси по запруженным слякотным улицам с желтыми и серыми снежными сугробами вдоль тротуаров. - Если бы ты приехала на неделю раньше, Энн-Элизабет, ты увидела бы настоящий буран. - Я всегда представляла себе снег, как на рождественских открытках, - сказала Эстер Уилсон, ехавшая с ними черноглазая девушка с длинным лицом и глубоким, трагическим голосом. - Но это была иллюзия, как и многое другое. - Нью-Йорк не место для иллюзий, - резко сказала Ада Уошберн. - А мне все кругом кажется иллюзией, - сказала Дочка, выглядывая из окна такси. Ада и Эстер жили в прелестной большой квартире на Университетском холме, они превратили столовую в спальню для Дочки. Ей не понравился Нью-Йорк, но в Нью-Йорке было интересно; все было такое серое и мутное, и все встречные казались иностранцами, и никто не обращал на тебя внимания, только изредка кто-нибудь пытался пристать к тебе на улице или прижимался в вагоне подземки, что было отвратительно. Она записалась вольнослушательницей, посещала лекции по экономике, английской литературе и искусству и иногда перекидывалась двумя-тремя словами с мальчиками, сидевшими рядом с ней, но она была гораздо моложе своих соучеников и, как видно, не умела говорить так, чтобы им было интересно. Забавно было ходить с Адой на дневные спектакли и концерты или ездить по воскресеньям с Эстер в Художественный музей на империале автобуса, плотно укутавшись в шубку, но и та и другая были такие трезвые и взрослые, и их на каждом шагу шокировало все, что она говорила и делала. Когда Пол Инглиш позвонил ей по телефону и пригласил пойти с ним в субботу на дневной спектакль, она пришла в восторг. Они изредка переписывались, но не видались с Вашингтона. Она все утро примеряла то одно, то другое платье, меняла прически и как раз принимала горячую ванну, когда он зашел за ней, так что Аде пришлось очень долго занимать его. Когда она увидела его, весь ее восторг пропал - до того натянутым и напыщенным казался он в парадном мундире. Даже не подумав как следует, она принялась дразнить его и всю дорогу в подземке вела себя так глупо, что, когда они добрались до "Астора", куда он пригласил ее завтракать, он был злой как собака. Она оставила его за столом и ушла в дамскую комнату поглядеть, в порядке ли у нее прическа, и разговорилась с пожилой еврейкой в бриллиантах, потерявшей портмоне, и, когда она вернулась к столу, весь завтрак уже остыл и Пол Инглиш беспокойно взглядывал на часы-браслет. Спектакль ей не понравился, и, когда они ехали в такси по Риверсайд-драйв, Пол Инглиш обнаглел, хотя на улице было еще совсем светло, и она дала ему оплеуху. Он сказал, что такой гадкой девчонки в жизни не встречал, а она сказала, что ей нравится быть гадкой, а если ему не нравится, то у него есть прекрасный выход. Она уже до этого решила вычеркнуть его из списка знакомых. Она заперлась в своей комнате и расплакалась и отказалась ужинать. Она была по-настоящему несчастна оттого, что Пол Инглиш оказался таким противным хлыщом. Она одинока, теперь ее никто никуда больше не будет водить, и познакомиться она тоже ни с кем не может, потому что за ней повсюду увязываются эти старые девы. Она лежала во весь рост на полу и глядела на мебель снизу, как в детстве, и думала о Джо Уошберне. Ада вошла в комнату и застала ее в глупейшей позе - она лежала на полу, задрав ноги кверху; она вскочила, осыпала Аду поцелуями, обняла и сказала, что она была форменной идиоткой, но теперь все прошло и нет ли чего поесть в леднике. По воскресеньям вечером у Ады собиралось общество, но Дочка обычно не выходила к гостям, потому что уж очень они сидели важные за какао и пирожными и уж очень торжественно и глубокомысленно разговаривали, но на одном воскресном приеме она познакомилась с Эдом Виналом, и с тех пор все переменилось, и она полюбила Нью-Йорк. Эд Винал был тощий молодой парень; он изучал социологию. Он сидел на жестком стуле, неловко держа чашку с какао в руках, и, казалось, не знал, куда девать ноги. Он молчал весь вечер, но, уходя, услышал какую-то фразу Ады о ценностях и произнес длиннейшую речь, все время цитируя какого-то Веблена (*68). Дочке он почему-то понравился, и она спросила его, кто такой Веблен, и он разговорился с ней. Она понимала не все, что он говорил, но ей было приятно, что он обращается только к ней. У него были светлые волосы, черные брови и черные ресницы и светло-серые глаза с крошечными золотыми точками. Ей нравились его медлительные, неловкие движения. На следующий день вечером он пришел к ней в гости и принес ей том "Теории праздного класса" и спросил ее, не хочет ли она покататься с ним на коньках на катке Сент-Николас. Она пошла к себе одеваться и долго возилась, пудря лицо и разглядывая себя в зеркале. - Эй, Энн, ради бога, поскорей, ведь не вся же ночь в нашем распоряжении, - крикнул он за дверью. Она никогда в жизни не надевала коньков, но умела кататься на роликах и, держась за руку Эда, она каталась по всему огромному залу с играющий оркестром и гроздьями лампочек и лиц на балконах. С тех пор как она уехала из дому, ей ни разу не было так весело. Эдвин Винал работал в попечительстве о бедных, жил в доме-общежитии и был стипендиатом Колумбийского университета, но профессора, по его мнению, слишком много занимались теорией и, по-видимому, совершенно забывали, что имеют дело с живыми людьми, как вы да я. Дочка у себя на родине работала в церковном благотворительном кружке и на рождество разносила корзины с подарками бедным белым семьям, она сказала, что в Нью-Йорке она тоже хочет заняться благотворительной работой. Когда они снимали коньки, он спросил ее, намерена ли она всерьез заняться этим делом, и она улыбнулась ему и сказала: - Умереть мне на месте, если я шучу. И вот на следующий вечер он повез ее на окраину города, они ехали три четверти часа подземкой, а потом еще долго-долго трамваем, покуда не добрались до большого дома-общежития на Гранд-стрит, там она ждала его, покуда он обучал английскому языку группу неопрятных литовцев или поляков или кого-то еще. Потом они пошли бродить по улицам, и Эдвин рассказывал ей про местные бытовые условия. Эта часть города была похожа на мексиканский квартал Сан-Антонио или Хьюстона, только тут были представлены все национальности. Встречные выглядели так, словно они никогда не мылись, и на улицах пахло помоями. Повсюду было развешано белье и красовались вывески на каких-то странных языках. Эдвин показал ей несколько русских и еврейских вывесок, одну армянскую и две арабские. Улицы были полны народу, и вдоль тротуаров стояли тележки и бегали разносчики, и из ресторанов пахло какими-то незнакомыми блюдами и доносилась чужеземная граммофонная музыка. Эдвин обратил ее внимание на двух изможденных накрашенных девиц - по его словам, уличных женщин; на пьяных, вываливающихся из кабака; на молодого человека в клетчатой кепке - по его словам, сутенера и зазывалу из публичного дома; на двух-трех желтолицых парней - по его словам, налетчиков и торговцев кокаином. Она облегченно вздохнула, когда они вышли из подземки в центре, где весенний ветер гулял по широким пустынным улицам, пахнувшим рекой, Гудзоном. - Ну-с, Энн, как вам понравилась эта небольшая экскурсия на дно? - Очень понравилась, - сказала она после паузы. - В следующий раз захвачу с собой в сумочке револьвер... Но, послушайте, Эдвин, каким образом вы сделаете из них американских граждан? По-моему, не следует пускать к нам всех этих людей, они только заводят у нас беспорядок. - Вы совершенно не правы, - накинулся на нее Эдвин. - Все они были бы достойнейшими людьми, если бы имели возможность. А мы были бы точно такими же, как они, если бы нам не посчастливилось родиться в почтенной семье в каком-нибудь процветающем американском провинциальном городе. - Что вы, Эдвин, как вы можете говорить такие глупости, они же - не белые люди и никогда ими не будут. Они все равно что мексиканцы, или черномазые, или, я уж не знаю кто... - Она спохватилась и прогладила последнее слово. Негр-лифтер дремал на скамейке прямо напротив нее. - Вы невежественнейшая маленькая язычница, - иронически сказал Эдвин. - Вы ведь христианка, верно? А вы когда-нибудь подумали о том, что Христос был еврей? - Оставьте меня, мне до смерти хочется спать, и я не в состоянии спорить с вами, но я знаю, что вы не правы. - Она вошла в лифт, и негр-лифтер встал, зевая и потягиваясь. В быстро сужающейся полосе света между дном лифта и потолком вестибюля она еще успела увидеть, как Эдвин грозит ей кулаком. Она послала ему воздушный поцелуй, в который не вложила никакого особого значения. Когда она пришла домой, Ада, читавшая книгу в гостиной, накинулась на нее за то, что она возвращается так поздно, но она захныкала, что ужасно устала и хочет спать, не надо бранить ее. - Что ты скажешь об Эде Винале, Ада? - Ну что же, дорогая моя, он отличный молодой человек, пожалуй чуточку беспокойный, но это ничего, со временем утихомирится... А что? - Так, ничего, - сказала Дочка зевая. - Спокойной ночи. Ада, золотко. Она приняла горячую ванну и вылила на себя целый флакон духов и легла в кровать, но не могла заснуть. У нее болели ноги от скользких тротуаров и было такое чувство, словно на нее наваливаются стены многонаселенных домов, набухшие пороком и грязью и вонью скученных тел, и, несмотря на духи, она все еще ощущала гнилостный запах помоев, и от мелькания уличных фонарей и лиц у нее горели глаза. Когда она заснула, ей приснилось, что они накрасила губы и гуляет взад и вперед по панели с револьвером в сумочке. Джо Уошберн прошел мимо нее, и она хватала его за рукав, чтобы остановить, но он прошел мимо, не глядя на нее, и папа тоже, и они даже не обернулись, когда к ней подошел огромный бородатый старик, ужасно пахнувший Ист-Сайдом и чесноком и клозетом, и она хотела достать из сумочки револьвер и выстрелить в него, а он обхватил ее руками и притянул к себе ее лицо. Она не могла достать револьвер из сумочки, и голос Эдвина Винала заглушил стук и грохот подземки: - Вы христианка, верно? Вы совершенно не правы... христианка, верно? А вы когда-нибудь подумали о том, что Христос был бы точно таким же, если бы ему не посчастливилось родиться в почтенной семье... христианка, верно? Ада, стоявшая над ней в ночной сорочке, разбудила ее: - Что с тобой, детка? - Мне приснился кошмар... Как глупо! - сказала Дочка и села. - А что, я кричала "караул"? - Я уверена, что вы где-нибудь ели гренки с сыром, оттого-то ты и пришла так поздно, - сказала Ада и, смеясь, ушла к себе. Весной Дочка занялась тренировкой женской баскетбольной команды ХСЖМ в Бронксе и обручилась с Эдвином Виналом. Она объявила ему, что выйдет замуж не раньше чем через два года, и он сказал, что плотская связь не играет для него никакой роли, самое важное - это наметить план совместной жизни, посвященной служенью человечеству. Воскресными вечерами, если бывала хорошая погода, они ездили в парк на берегу Гудзона, жарили себе котлеты и сидели на траве, глядя из-за деревьев на огни, вспыхивавшие вдоль громадной зубчатой скалистой каймы города, и беседовали о добре и зле и о том, что такое настоящая любовь. Возвращаясь домой, они стояли рука в руке на носу парома, в толпе бойскаутов, экскурсантов и дачников и глядели на огромную панораму освещенных зданий, уплывавших вдоль Норт-Ривер в розоватый туман, и говорили о чудовищных условиях жизни в городе. Желая ей спокойной ночи, Эдвин целовал ее в лоб, и она поднималась в лифте, чувствуя, что этот поцелуй - посвящение. В конце концов она на три месяца поехала домой в ранчо, но этим летом она была очень несчастна. Почему-то она никак не могла заставить себя рассказать папе о своем обручении. Когда на неделю приехал Джо Уошберн, мальчики задразнили ее до смерти и сообщили ей, что он обручился в Оклахома-Сити с одной девушкой, и она до того взбесилась, что перестала с ними разговаривать, а с Джо была только-только вежлива. Она во что бы то ни стало хотела ездить только на норовистом маленьком пони, который постоянно вставал на дыбы и уже несколько раз сбрасывал ее. Однажды вечером она въехала на автомобиле в садовую калитку и разбила вдребезги обе фары. Когда папа бранил ее за сумасбродство, она отвечала, что это ему должно быть безразлично, так как она все равно уедет на Восток и будет зарабатывать себе на жизнь и он избавится от нее навсегда. Джо Уошберн относился к ней все с той же серьезной нежностью, что и раньше, и по временам, когда она вела себя совсем как сумасшедшая, она вдруг перехватывала его странный, понимающий, иронический взгляд, от которого она как-то сразу слабела и чувствовала себя глупой девчонкой. Вечером, накануне его отъезда, мальчики поймали на груде камней у загона для скота гремучую змею, и Дочка стала подзуживать Джо, чтобы он поднял змею с земли и оторвал ей голову. Джо побежал за валами, подцепил ими змею и со всего размаху швырнул ее об стенку коптильни. Когда змея упала на траву с перебитым позвоночником, Бад раздробил ей голову киркой. У нее было шесть гремушек на конце хвоста, - Дочка, - протяжно сказал Джо, глядя ей в лицо твердым смеющимся взглядом, - по временам ты ведешь себя так, словно потеряла рассудок. - Ты трус, в этом все дело, - сказала она. - Дочка, ты сошла с ума... Сейчас же попроси у Джо прощения, - закричал Бад, он подбежал к ней весь багровый, с мертвой змеей в руке. Она повернулась, пошла в ранчо и бросилась на кровать. Она не выходила из своей комнаты, покуда Джо утром не уехал. Всю последнюю неделю до отъезда в Нью-Йорк она вела себя как ангел, и подлизывалась к пате и мальчикам, и пекла для них пирожные, и занималась домашним хозяйством, чтобы загладить свое глупое и гадкое поведение. Она встретилась с Адой в Далласе, и они взяли себе отдельное купе. Она надеялась, что Джо придет на вокзал проводить ее, но он был в Оклахома-Сити по нефтяным делам. Она написала ему с пути длинное письмо о том, что она прямо не знает, что с ней тогда случилось, когда произошла эта история со змеей, и пускай он, пожалуйста, простит ее. Осенью Дочка усердно занималась. Она поступила в Школу журналистики, несмотря на протесты Эдвина. Он хотел, чтобы она готовилась к профессии учительницы или работницы благотворительного патронажа, но она заявила, что журналистика открывает более широкие перспективы. Это в большей или меньшей степени послужило поводом к их разрыву: хотя они и продолжали встречаться, они уже не говорили так часто о своей помолвке. В Школе журналистики учился один мальчик по имени Уэбб Кразерс, Дочка очень подружилась с ним, несмотря на то что Ада считала его непутевым юношей и запретила приглашать его в гости. Он был ниже ее ростом, черноволос, и на вид ему можно было дать лет пятнадцать, хотя, по его словам, ему был двадцать один год. У него была молочно-белая кожа, из-за которой его окрестили Младенцем, и забавная манера говорить - так, словно он сам несерьезно относился к своим словам. Он называл себя анархистом и без конца говорил о политике и о войне. Он тоже водил ее в Ист-Сайд, но ходить с ним было гораздо интересней, чем с Эдвином. Уэбба постоянно тянуло туда, где можно было выпить и поболтать с незнакомыми людьми. Он водил ее по кабакам, и румынским погребкам, и арабским ресторанам, и таким местам, о существовании которых она даже не подозревала. Повсюду у него были знакомые, и он, как видно, повсюду имел кредит, потому что у него почти никогда не было ни гроша, и, когда у них выходили деньги, какие она имела при себе, Уэбб просил записать остаток на его счет. Дочка только изредка выпивала стакан вина, и, если он начинал чрезмерно шуметь, она просила проводить ее до ближайшей остановки подземной дороги и уезжала домой. Наутро он являлся вялый и кислый и рассказывал ей, как его тошнило и разные смешные истории, случившиеся с ним в пьяном виде. Карманы его были вечно набиты брошюрами о социализме и синдикализме и номерами журналов "Мать Земля" и "Мэссиз". После рождества Уэбб влез с головой в стачку текстильщиков, происходившую в каком-то городе в штате Нью-Джерси. В воскресенье они поехали туда посмотреть, как и что. Они сошли с поезда, на грязном кирпичном вокзале в центре пустынного делового квартала, у закусочных стояли два-три человека, пустые магазины были закрыты по случаю воскресенья; в городе не было заметно ничего особенного, пока они не подошли к приземистым прямоугольникам - кирпичным заводским корпусам. Кучки полицейских в синем стояли на широкой грязной дороге, ведущей к воротам, а за проволочным заграждением расхаживали мрачного вида парни в хаки. - Понятые шерифа, сукины дети, - пробормотал Уэбб сквозь зубы. Они пошли в штаб к одной девушке, знакомой Уэбба, которой была поручена газетная пропаганда. По грязной лестнице, на которой толпились серолицые, иностранного вида мужчины и женщины в выцветших, серых платьях, они поднялись в контору, откуда доносились голоса и стук пишущих машинок. Прихожая была завалена кипами листовок, молодой человек с усталым лицом пачками раздавал их ребятам в рваных свитерах. Уэбб отыскал Сильвию Делхарт, длинноносую девицу в очках, бешено стучавшую на машинке за столом, заваленным газетами и вырезками. Она помахала рукой и сказала: - Уэбб, обождите меня на дворе. Я буду водить по городу двух-трех газетчиков, хорошо, если вы пойдете со мной. В прихожей они столкнулись еще с одним знакомым Уэбба, Беном Комптоном, высоким молодым человеком с длинным, тонким носом и красными веками, он сказал, что намерен выступить на митинге, и спросил Уэбба, не выступит ли и он. - Да что я могу сказать этим людям? Я ведь всего-навсего непутевый студент, как и вы, Бен. - Скажите им, что рабочие могут завоевать весь мир, скажите им, что этот бой есть часть великой исторической борьбы. Самое легкое в рабочем движении - это говорить. Истина достаточно проста. Он говорил отрывисто и толчками, делая паузу после каждой фразы, словно следующей фразе нужно было время, чтобы выбраться на поверхность откуда-то изнутри. Дочке он показался привлекательным, несмотря на то что он, по-видимому, был еврей. - Ладно, попробую пролепетать что-нибудь насчет демократии в промышленности, - сказал Уэбб. Сильвия Делхарт уже толкала их вниз по лестнице. С пей был бледный молодой человек в дождевике и черной фетровой шляпе, жевавший потухшую сигару. - Товарищи, это Джо Биглоу из "Глобуса". - Она говорила с западным акцентом, и Дочка сразу почувствовала себя как дома. - Мы покажем ему, что у нас делается. Они обошли весь город, посетили кварталы бастующих, где истощенные женщины в свитерах с драными локтями стряпали скудный воскресный обед - мясные консервы и капусту либо вареное мясо с картошкой, в некоторых домах не было ничего, кроме капусты и хлеба, а то и одна картошка. Потом они пошли в закусочную близ вокзала и позавтракали. Дочка уплатила по счету, так как ни у кого, по-видимому, не было денег, а потом наступило время идти на митинг. Трамвай был набит бастующими и их женами и детьми. Митинг был назначен в соседнем городе, так как тут все принадлежало хозяевам завода и не было никакой возможности снять помещение. Пошел дождь с крупой, и они промочили ноги, шагая по лужам к убогому бараку, где должен был состояться митинг. У входа в барак их встретила конная полиция. - Зал переполнен, - сказал фараон на углу улицы, - не ведено больше пускать. Они стояли под дождем, поджидая кого-нибудь из распорядителей. Тысячи бастующих, мужчины и женщины, юноши и девушки, собрались у входа в барак, пожилые люди вполголоса переговаривались на иностранных Языках. Уэбб все время твердил: - Это форменный произвол. Надо что-то сделать. У Дочки мерзли ноги, и ей хотелось домой. Потом из барака показался Бен Комптон. Вокруг него тотчас же собрался народ. - Бен пришел... Комптон пришел, наш Бенни, хороший парень, - слышала она голоса. В толпе шныряли молодые люди и шептали: - Мы тут устроим митинг... Не уходите, товарищи. Взобравшись на фонарный столб и держась за него одной рукой, Комптон заговорил: - Товарищи, рабочему классу нанесено еще одно оскорбленье. В зале не больше сорока человек, а они заперли двери и говорят, что зал переполнен... Толпа заколыхалась, шляпы, зонтики запрыгали под дождем и снегом. Потом Дочка увидела, как два фараона стащили Комптона с фонаря, и услышала грохот полицейского фургона. - Позор, позор, - заорали вокруг. Толпа начала отступать перед фараонами, площадь у барака опустела. Люди шли молча и хмуро по улице к трамвайной остановке, и кордон конной полиции теснил их. Вдруг Уэбб шепнул ей на ухо: - Разрешите опереться на ваше плечо, - и вскочил на тумбу. - Это насилие, - заорал он, - вы получили разрешение на пользование залой и сняли ее, и никакая власть на свете не имеет права срывать митинг. Долой казаков! Два конных полицейских скакали к нему, толпа расступалась перед ними. Уэбб соскочил с тумбы и схватил Дочку за руку. - Бежим что есть мочи, - шепнул он и помчался, лавируя в толпе. Она побежала за ним, смеясь и задыхаясь. По главной улице шел трамвай. Уэбб вскочил в него на ходу, по Дочка не решилась прыгать и стала ждать следующего трамвая. Тем временем фараоны медленно разъезжали в толпе, разгоняя ее. У Дочки болели ноги оттого, что она весь день ходила по грязным улицам, и она решила поехать домой, покуда не простудилась насмерть. Ожидая на вокзале поезда, она увидела Уэбба. Он, казалось, был отчаянно испуган. Он надвинул кепку на глаза, обмотал подбородок шарфом и, когда Дочка подошла к нему, сделал вид, будто он с ней незнаком. Только когда они вошли в жарко натопленный вагон, он, крадучись, подошел к ней и сел рядом. - Я боялся, что какой-нибудь шпик опознает меня на вокзале, - прошептал он. - Ну как вам понравилось? - По-моему, все это ужасно... Все такие трусы... единственно, кто мне понравился, так это те парни, что охраняли фабрику, они хоть были похожи на белых... А что до вас, Уэбб Кразерс, так вы бежали, как лань. - Не говорите так громко... А по-вашему, я должен был ждать, чтобы меня арестовали, как Бена? - В сущности, все это не мое дело. - Вы не понимаете революционной тактики, Энн. Они сели на паром, замерзшие и голодные. Уэбб сказал, что у него есть ключ от комнаты одного его приятеля на Восьмой улице, имеет смысл пойти туда, согреться и выпить чаю, прежде чем ехать домой. Они шли долго и мрачно, не произнося ни слова, от пристани парома до Восьмой улицы. В комнате пахло скипидаром и было неубрано, это было большое ателье, отапливавшееся газовой печкой. Холодно в ней было, как в Гренландии, они завернулись в одеяла, сняли ботинки и чулки и стали греть ноги у печки. Дочка сняла под одеялом юбку и повесила ее над печкой. - Знаете, - сказала она, - если теперь вернется ваш приятель, мы будем скомпрометированы. - Он не вернется, - сказал Уэбб, - он уехал до понедельника в Колд-Спринг. - Уэбб ходил по комнате босиком, кипятил воду и поджаривал булку. - Вы бы сняли брюки, Уэбб, я отсюда вижу, как с них капает вода. Уэбб покраснел, стащил брюки и задрапировался в одеяло, как римский сенатор в тогу. Долгое время они молчали, и, кроме отдаленного шума уличного движения, слышно было только шипенье газовой печки и прерывистое мурлыканье закипавшего чайника. Потом Уэбб внезапно заговорил нервно и обидчиво: - Так вы, стало быть, думаете, что я трус, да? Ну что ж, может быть, вы и правы, Энн... Мне, в конце концов, наплевать... Видите ли, я считаю, что бывают такие моменты, когда человек должен быть трусом, и такие, когда он должен вести себя как мужчина. Не перебивайте меня, дайте мне сказать... Вы мне чертовски нравитесь... И с моей стороны это была трусость, что я вам об этом раньше не сказал, понимаете? Я не верю в любовь и прочее подобное, все это буржуазная брехня, но я полагаю, что если два человека друг другу нравятся, то с их стороны будет трусостью, если они не... Ну словом, вы меня понимаете. - Нет, не понимаю, Уэбб, - сказала Дочка после паузы. Уэбб удивленно посмотрел на нее, потом подал ей чашку чаю и поджаренную булку с маслом и ломтиком сыра. Некоторое время они ели молча, было так тихо, что они слышали свои собственные глотки. - Что вы этим хотите сказать, черт возьми? - внезапно выпалил Уэбб. Дочка согрелась под одеялом, ее клонило ко сну, от горячего чая ее разморило, и сухой жар газовой печки лизал голые подошвы ее ног. - Ну мало ли что человек хочет сказать, - пробормотала она сонно. Уэбб поставил чашку на стол и принялся расхаживать по комнате, волоча за собой одеяло. - Ах, черт, - сказал он вдруг, он наступил на чертежную кнопку. Он стоял на одной ноге, разглядывая свою подошву, черную от грязи, покрывавшей пол. - Неужели вы не понимаете, Энн?.. Половая жизнь должна быть свободной и радостной... Ну, смелей. Его щеки порозовели, и черные волосы, которых давно не касались ножницы, торчали во все стороны. Он все стоял на одной ноге и разглядывал свою подошву. Дочка рассмеялась: - У вас ужасно смешной вид, Уэбб. - Тепло разливалось по всему ее телу. - Дайте мне еще чашку чаю и поджарьте еще кусочек булки. Выпив чай и съев булку, она сказала: - Не пора ли нам по домам? - Послушайте, Энн, я ведь делаю вам гнусное предложение, - сказал он срывающимся голосом, не то смеясь, не то плача. - Ради бога, будьте ко мне внимательней... Черт возьми, я заставлю вас быть внимательной, дрянь вы этакая! - Он сорвал с себя одеяло и бросился на нее. Она поняла, что он окончательно потерял самообладание. Он стащил ее со стула и поцеловал в губы. Началась настоящая потасовка, потому что он был мускулист и силен, по ей удалось упереться ему локтем в подбородок, отстранить его лицо и хватить кулаком по носу. У него пошла кровь из носу. - Не глупите, Уэбб, - сказала она, тяжело дыша. - У меня нет ни малейшего желания заниматься этими делами, во всяком случае не теперь... Пойдите умойте лицо. Он пошел к умывальнику и стал поливать себе лицо водой. Дочка быстро надела юбку, туфли и чулки и подошла к нему. - Я вела себя отвратительно, Уэбб, я очень огорчена. Почему-то я всегда так веду себя с людьми, которые мне нравятся. Уэбб долго не произносил ни слова. У него все еще шла кровь из носу. - Идите домой, - сказал он, - я останусь здесь... Ничего, ничего... Я сам во всем виноват. Она надела мокрый дождевик и вышла на сверкающую вечернюю улицу. Всю дорогу домой, сидя в экспрессе подземной дороги, она думала об Уэббе с тем теплым и нежным чувством, с каким обычно думала о папе и мальчиках. Несколько дней она не видела его, потом однажды вечером он позвонил и спросил, не хочет ли она завтра утром пойти с ним дежурить в забастовочном пикете. Было еще совсем темно, когда они встретились на пристани парома. Оба они мерзли и клевали носами и в поезде почти не разговаривали друг с другом. С вокзала им пришлось бежать по скользким тротуарам, чтобы вовремя поспеть на завод и присоединиться к пикетам. В предутренних сумерках лица казались холодными и осунувшимися. Женщины кутались в шали, лишь немногие мужчины и юноши были в пальто. Девушки дрожали и ежились в дешевых модных пальтишках, нисколько не согревавших их. Фараоны уже разгоняли передовую линию пикетов. Кое-кто из бастующих пел "Вечную солидарность", другие кричали: - Штрейкбрехеры, штрейкбрехеры, - и смешно, протяжно улюлюкали. Дочка была смущена и взволнована. Вдруг все, кто были вокруг нее, бросились врассыпную, и она осталась одна на мостовой перед проволочным заграждением у заводских ворот. В десяти шагах от нее какая-то молодая женщина поскользнулась и упала. Дочка поймала испуганный взгляд ее черных круглых глаз. Дочка шагнула к ней, чтобы помочь ей встать, но двое полицейских опередили ее, размахивая дубинками. Дочка решила, что они хотят помочь женщине. Она остановилась как вкопанная, увидев, что один из полицейских занес ногу. Он со всего размаху ударил женщину ногой в лицо. Дочка потом никак не могла вспомнить, что произошло, помнила только, что она страшно жалела, отчего у нее нет револьвера, и молотила обоими кулаками по широкому красному лицу полицейского, по пуговицам и по толстому тяжелому сукну его куртки. Что-то обрушилось на ее голову сзади, у нее закружилась голова, ее затошнило, и ее впихнули в полицейский фургон. Перед ней маячило разбитое, окровавленное лицо той женщины. В темном фургоне были еще мужчины и женщины, они ругались и смеялись. Но Дочка и женщина напротив нее ошеломленно смотрели друг на друга и молчали. Потом дверца захлопнулась, и они очутились в темноте. Когда их сдали в тюрьму, ей предъявили обвинение в участии в мятеже, оскорблении действием должностного лица с заранее обдуманным намерением, сопротивлении властям и подстрекательстве к восстанию. В окружной тюрьме было не так плохо. Женское отделение было набито бастующими, все камеры полны девушек, они смеялись, и пели, и рассказывали друг другу, как их арестовывали, как давно они сидят и как выиграют стачку. В камере Дочку окружили и расспрашивали, как она сюда попала. Она чувствовала себя прямо героиней. Вечером ее вызвали, и она увидела Уэбба, Аду и какого-то адвоката, стоявших у письменного стола полицейского сержанта. Ада была взбешена. - Прочтите вот это, юная дама, и подумайте, что скажут ваши родные, - сказала она, тыча ей в лицо вечернюю газету. ТЕХАССКАЯ КРАСАВИЦА ИЗБИЛА ПОЛИЦЕЙСКОГО - гласил заголовок. Засим следовал отчет о том, как она уложила полицейского мощным ударом в подбородок. Ее отпустили под залог в тысячу долларов, за воротами тюрьмы Бен Комптон растолкал окружавших его репортеров и подбежал к ней. - Поздравляю, мисс Трент, - сказал он, - это было чертовски смело... Ваш поступок произвел на прессу отличное впечатление. С ним была Сильвия Делхарт. Она обняла Дочку и поцеловала. - Нет, верно, вы здорово вели себя. Знаете, мы посылаем делегацию с петицией в Вашингтон к президенту Вильсону, и вы тоже поедете. Президент откажется принять делегацию, и вы устроите демонстрацию перед Белым домом и еще раз попадете в тюрьму. - Знаешь что, - сказала Ада, когда они наконец сели в нью-йоркский поезд, - я думаю, ты сошла с ума. - Ты поступила бы точно так же, Ада, если бы видела то, что видела я. Когда я расскажу папе и мальчикам, что там происходило, у них помутится в глазах. Такой чудовищный произвол я себе даже представить не могла. - Тут она расплакалась. Дома они нашли телеграмму от папы: "Выезжаю немедленно. Никаких показаний до моего приезда". Поздно ночью пришла еще одна телеграмма, она гласила: "Папа серьезно заболел, приезжай немедленно, пусть Ада возьмет лучшего адвоката". Утром Дочка, трясясь от страха, села в первый шедший на юг поезд. В Сент-Луисе она получила телеграмму: "Не волнуйся, состояние улучшилось. Двустороннее воспаление легких". Несмотря на ее тревожное настроение, просторный техасский край, наливающиеся весенние доля, уже цветущие кое-где васильки подействовали на нее благотворно. Бестер встретил ее на вокзале. - Ну, Дочка, - сказал он, взяв у нее из рук чемодан, - ты чуть не убила папу. Бестеру было шестнадцать, он был капитаном школьной бейсбольной команды. Везя ее домой в новом "штутце", он рассказал ей, как обстоят деда. Бад наскандалил в университете, его собираются исключить, и он спутался с одной девчонкой из Галвестона, теперь она пытается шантажировать его. У папы тоже были большие неприятности, он запутался в нефтяных делах, а газетная шумиха о том, как Дочка избила полицейского, чуть не доконала его, старуха Эмма совсем одряхлела и больше не может вести хозяйство, и Дочка должна раз навсегда отказаться от своих сумасбродных идей и остаться дома и заняться хозяйством. - Погляди на эту машину. Шикарная, правда?.. Я купил ее на собственные деньги... Я перепродал несколько земельных участков под Амарилло - просто так, шутки ради, - и заработал пять тысяч долларов. - Ты молодец, Бестер. Знаешь, что я тебе скажу, - приятно все-таки быть дома. А что касается того полицейского, так ты бы сделал то же самое, или ты мне не брат. Я когда-нибудь расскажу тебе все подробно. Честное слово, до чего приятно видеть техасские лица после этих нью-йоркских хорьков. В прихожей они столкнулись с доктором Уинслоу. Он сердечно пожал ей руку и сказал, что она чудно выглядит и пускай она не беспокоится - он поставит папу на ноги, чего бы это ему ни стоило... Спальня, превращенная в больничную палату, и неспокойное, воспаленное папино лицо произвели на нее тяжелое впечатление, и ей не понравилось, что в доме хозяйничает сиделка- Когда папа начал кое-как ходить, они для разнообразия поехали вдвоем на несколько недель в Порт-Артур к одному старому папиному другу. Папа сказал, что он подарит ей автомобиль, если она останется дама, и вытянет ее из той дурацкой истории, которую она затеяла на Севере. Она опять увлеклась теннисом и гольфом и завела светские знакомства. Джо Уошберн женился, жил в Оклахоме и наживался на нефти. Она чувствовала себя гораздо лучше, когда его не было в Далласе: встречи с ним почему-то лишали ее равновесия. Осенью Дочка поехала в Остин, чтобы кончать Школу журналистики, главным же образом потому, что надеялась, что в ее присутствии Бад будет вести себя приличней. Вечером по пятницам они ездили вместе домой в ее открытом "бьюике" и возвращались в Остин в понедельник утром. Папа купил в пригороде новый дом в стиле Тюдор, и она все свободное время посвящала покупке мебели, развешиванию портьер и украшению комнат. У нее было множество поклонников, бегавших за нею по пятам, и ей пришлось завести записную книжку для свиданий. Особенно оживленно стало в городе после объявления войны. Она с утра до вечера была на ногах в никогда как следует не высыпалась. Все молодые люди стали офицерами или разъехались до учебным лагерям. Дочка поступила в Красный Крест и организовала питательный пункт, но это ее не удовлетворяло, и она настойчиво просилась за границу, Бад уехал в Сан-Антонио в школу летчиков, а Бестер, состоявший в милиции, прибавил себе несколько лет, вступил в армию рядовым солдатом и был отправлен в Джефферсонские казармы. Дочка жила как в лихорадке, круглый день проводила на питательном пункте, и каждую неделю ей делали два-три предложения, но она неизменно отвечала, что у нее нет ни малейшего желания быть военной невестой. Потом однажды утром пришла телеграмма из военного министерства. Папа уехал в Остин по делам, и она вскрыла ее. Бад упал, разбился насмерть. Первое, что подумала Дочка, - какой тяжелый удар для папы. Зазвонил телефон, вызывали издалека, из Сан-Антонио, похоже было на голос Джо Уошберна. - Это ты, Джо? - сказала она слабо. - Дочка, мне нужно поговорить с папой, - послышался его протяжный серьезный голос. - Я все знаю... Ах, Джо. - Это был его первый самостоятельный полет. Он был замечательный мальчик. Никто не знает, как это произошло. По-видимому, дефект в конструкции. Я позвоню в Остин. Я знаю, как найти папу... У меня есть его номер... Мы скоро увидимся, Дочка. - Джо повесил трубку. Дочка поднялась в свою комнату и зарылась лицом в неубранную постель. В первую минуту она пыталась убедить себя, что еще не проснулась, что ей приснился и этот телефонный звонок, и голос Джо. Потом Бад представился ей так ясно, словно он был тут же, в комнате, - его смех, его сильные худые пальцы, взявшиеся за руль поверх ее пальцев, когда она в последний раз везла его из отпуска в Сан-Антонио и слишком круто завернула за угол, его ясное, застенчивое худое лицо над тугим воротником защитного кителя. Потом ей опять почудился голос Джо. По-видимому, какой-нибудь дефект в конструкции. Она сбежала вниз, села в автомобиль. На бензоколонке, где она брала масло и газолин, хозяин спросил ее, как мальчикам живется в армии. У нее не было времени рассказывать ему, что случилось. - Им чудно живется, - сказала она и улыбнулась, и эта улыбка причинила ей боль, точно пощечина. Она позвонила папе в контору его компаньона, что едет к нему, и выехала из города. Шоссе было в плохом состоянии, ей стало легче оттого, что автомобиль нырял в грязные колеи, и, когда она со скоростью пятьдесят миль в час пролетала по лужам, по обе стороны взмывали волны брызг. В среднем она делала сорок пять миль в час и приехала в Остин еще до сумерек. Папа уже уехал в Сан-Антонио на поезде. Смертельно усталая, она двинулась дальше. У нее лопнула шина, и она долго провозилась с ней, в полночь она остановилась у отеля "Менджер". Она машинально поглядела в зеркало, прежде чем войти. По ее лицу тянулись грязные полосы, и веки были воспалены. В вестибюле она увидела папу и Джо Уошберна" они