-----------------------------------------------------------------------
   John Dos Passos. The 42-nd Parallel (1930).
   Пер. - И.Кашкина. М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 28 August 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Эти  ураганы  -  предмет  неиссякаемого  интереса  всех  исследователей
американской метеорологии, и  много  труда  было  потрачено  на  различные
гипотезы  о  законах,  ими  управляющих.  Некоторые  из  этих  законов,  в
частности  те,  которые  определяют  их   внешние   признаки   и   главные
направления, могут считаться вполне установленными; основные проявления их
настолько очевидны  и  так  часто  повторяются,  что  самое  несовершенное
наблюдение не могло не привести к некоторым выводам...
   Короче говоря, эти ураганы следуют по трем путям, или направлениям - от
Скалистых гор к Атлантическому океану, и центральная их ось приблизительно
совпадает с 42-й параллелью северной широты;  все  циклонические  явления,
как правило, двигаются на восток со  скоростью  не  менее  двадцати,  а  в
периоды сильных западных ветров и зимою обычно даже  тридцати  или  сорока
миль в час.
                      Американская климатология. Е.У.Ходжинс. Чикаго, 1865








   Наша рота скинув ранцы
   Шла в атаку на холмы
   Где нас встретили повстанцы
   Озлобления полны

   Черный  медведь  на  свободе  в  аллеях  Гайд-парка  вести  о  полярном
исследователе Пири НЕ ПОРА ЛИ РАБОЧИМ ОБРАЗУМИТЬСЯ смерть  Оскара  Уайльда
некогда знаменитый писатель умирает в бедности в Париже Яростная схватка с
бандитами.

   СТОЛИЦА НА ГРАНИ НОВОГО ВЕКА

   Генерал Майлс в своем пышном мундире и на горячем боевом коне привлекал
всеобщее внимание особенно потому, что конь его не стоял на  месте.  Когда
оркестр проходил мимо главнокомандующего, конь взвился  на  дыбы  и  встал
почти вертикально. Генерал Майлс тотчас же натянул поводья  и  дал  шпоры,
пытаясь обуздать испуганное животное, которое,  к  ужасу  зрителей,  упало
навзничь и придавило главнокомандующего. К великому  облегчению  зрителей,
генерал Майлс но пострадал, но у  лошади  был  сильно  ободран  бок.  Весь
мундир генерала Майлса был покрыт пылью, и на спине,  где  сукно  лопнуло,
образовалась дыра в дюйм диаметром. Не дожидаясь, пока кто-нибудь отряхнет
пыль с мундира, генерал Майлс снова сел на коня и как ни в чем  не  бывало
продолжал принимать парад.
   Происшествие естественно привлекло внимание  толпы,  и  особо  отмечено
было, что главнокомандующий ни разу не пропустил знамени без  того,  чтобы
не снять головного убора, и оставался с непокрытой головой, пока проходили
знамена

   ЧИНОВНИКИ ПОПУСТИТЕЛЬСТВУЮТ ПОРОКУ

   А наш ротный командир
   Прирожденный был солдат
   Шел бесстрашно впереди
   И на приступ вел отряд

   Санитарная охрана направляет воду реки Чикаго в  сточные  каналы  ОЗЕРО
МИЧИГАН ПРОТЯГИВАЕТ РУКИ ОТЦУ ВОД Состязание певчих канареек  организуемое
немецким  Zuchterverein'ом  [общество  по  разведению  домашних   животных
(нем.)] открывается борьба за биметаллизм в соотношении  16  к  1  еще  не
проиграна заявил БРАЙАН БРИТАНЦЫ РАЗБИТЫ ПОД МАФЕКИНГОМ

   Много их погибших на Лусоне

   ТРЕБУЕМ ФИЛИППИНЫ НА ВЕЧНЫЕ ВРЕМЕНА

   В Гамильтон-клубе выступил с речью бывший  член  конгресса  от  Индианы
Пози

   ШУМ ПРИВЕТСТВУЕТ НОВЫЙ ВЕК
   ТРУД ПРИВЕТСТВУЕТ НОВЫЙ ВЕК
   ЦЕРКОВЬ ПРИВЕТСТВУЕТ НОВЫЙ ВЕК

   В то время когда часы отбивают начало  нового  века,  мистер  Мак-Кинли
(*2) усердно работает у себя в кабинете

   НАЦИЯ ПРИВЕТСТВУЕТ ЗАРЮ НОВОГО ВЕКА

   произнося  тост  Славься   Колумбия   на   банкете   Колумбия-клуба   в
Индианаполисе, бывший президент Бенджамин Гаррисон сказал между прочим: Ни
здесь, ни где бы то ни было я не стал бы возражать против  территориальной
экспансии, но вопреки мнению  многих  я  не  считаю  путь  территориальной
экспансии наиболее надежным и обещающим путем  национального  развития.  В
настоящее  время  благодаря  обильным  запасам  дешевого  угля  и  железа,
чудовищному накоплению пищевых продуктов, благодаря нашим  изобретениям  и
рационализации производства мы обогнали самые старые  и  самые  мощные  из
колониальных держав.
   Девушки из общества возмущены: танцевать с сыщиками

   Много их погибших на Лусоне
   и Минданао

   ЖРИЦЫ ЛЮБВИ ИЗБИТЫ ТОЛПОЙ В НЬЮ-ДЖЕРСИ

   одна из литографий изображает примадонну  в  костюме  откровенней  даже
принятых на пляже Атлантик-Сити; леди сидит на докрасна раскаленной плите,
запряженной двумя омарами, и держит в одной руке пенящийся бокал, в другой
- вожжи из разноцветных лент

   Много их погибших на Лусоне
   Минданао
   и Самаре

   Провозглашая тост в честь двадцатого века, сенатор Альберт  Дж.Беверидж
сказал между прочим: Двадцатый век  будет  веком  Америки.  Мысль  Америки
будет господствовать в нем. Прогресс  Америки  покажет  ему  путь.  Деяния
Америки обессмертят его.
   Цивилизованный мир никогда не откажется от Шанхая.  Цивилизованный  мир
никогда не уступит Гонконга. Ворота Пекина  никогда  больше  не  преградят
доступ методам современности.  Возрождение  мира  как  физическое,  так  и
моральное началось, и революции никогда не идут вспять.

   Много их погибших на Филиппинах
   Покоится в заброшенной могиле





   Когда идешь по  дорожкам,  надо  непременно  ступать  по  щебню,  чтобы
как-нибудь  не  наступить  на  яркие  боязливые  стебельки;  легче,  когда
держишься за мамину руку и повиснешь на ней, тогда можно вволю  брыкаться,
но, когда идешь  быстро,  приходится  топтать  слишком  много  стебельков,
бедные, они зелеными языками приминаются под ногой, может быть, потому эти
люди так сердиты и машут нам вслед кулаками. Они швыряют камни. Большие  -
и швыряют камни. Мама идет быстро, и мы  бежим.  Острые  носки  Ее  туфель
из-под развевающихся складок коричневого  шерстяного  платья  врезаются  в
самую гущу бедных примятых  стебельков.  Englander...  [англичане  (нем.)]
камень щелкает и подпрыгивает по щебню. Скорее милый, скорее к  продавщице
открыток, у нее в лавке спокойно, злые люди остались на улице и не  войдут
сюда. Non nein nicht Englander  amerikanisch  americain...  Hech  Amerika,
Vive l'Amerique [Нет  (франц.),  нет,  не  англичане,  американцы  (нем.),
американцы (франц.)...  Да  здравствует  Америка  (нем.  и  франц.)].  Она
смеется. Дорогая моя, они меня так напугали... Война в вельде... Крюгер...
Блумфонтейн... Ледисмит... и королева Виктория старая леди в остроконечном
кружевном чепце упаковывает солдатам шоколад к рождеству.
   Под прилавком темно,  и  леди,  добрая  немецкая  леди,  которая  любит
американцев и у которой родные в Трентоне, показывает открытки, и светятся
в темноте окна отелей и дворцов  O  que  c'est  beau...  schon...  prittie
prittie... [О, как прекрасно (франц.), красиво (нем.),  прелестно  (искаж.
англ. pretty)], и лунные блики струятся струятся под  мостом  и  крошечные
reverberes [рефлекторы  (франц.)]  светятся  в  темноте  под  прилавком  и
крошечные окна гостиниц вдоль набережной... O que c'est  beau  la  lune...
[о, как прекрасна луна (франц.)] и большая луна.





   Когда ветер тянул из-за реки, со  стороны  фабрик  серебряных  изделий,
воздух в сером четырехквартирном доме, где  родился  Фейни  Мак-Крири,  на
весь день отравляла вонь китовой ворвани. В другие дни  пахло  капустой  и
пеленками и корытами миссис Мак-Крири.  Фейни  нельзя  было  играть  дома,
потому что Отец, хромой, с впалой грудью, клочковатой сединой жидких усов,
служил ночным сторожем на заводе "Чедвик" и днем отсыпался. Только часам к
пяти вьющаяся струйка табачного дыма просачивалась  из  жилой  комнаты  на
кухню. Это был знак, что Отец встал и хорошо настроен  и  скоро  потребует
ужинать.
   Потом Фейни посылали на угол за покупками, и он шел по короткой грязной
улице, сплошь застроенной рядами однотипных  дощатых  домов,  в  одном  из
которых они жили.
   Направо - полквартала до Финлея, где ему приходилось ждать у стойки,  в
лесу забрызганных грязью штанин, пока  вся  очередь  взрослых  не  заткнет
горланящих глоток пивом и виски. Тогда  он  возвращался  домой,  осторожно
ступая по скользкой грязи, и дужка  переполненного  пивной  пеной  ведерка
врезалась ему в руку.
   Налево - полквартала до бакалейной Меджиниса  "Местные  и  колониальные
товары". Фейни  нравился  картонный  негр  в  витрине  -  реклама  детской
овсянки, застекленный  прилавок  с  различными  сортами  колбас,  бочки  с
картофелем и капустой,  пряный  запах  сахара,  опилок,  имбиря,  ветчины,
уксуса, хлеба, перца, сала, копченых селедок.
   - Пожалуйста, отвесьте мне хлеба, мистер, и полфунта  масла,  и  еще  -
коробку имбирных пряников.
   А в те дни, когда Мама бывала больна, Фейни приходилось идти дальше, за
угол мимо Меджиниса, вдоль  Риверсайд-авеню,  по  которой  ходил  трамвай,
потом на красный мост через речонку:  зимою  -  черную  между  подрезанных
льдом снежных берегов, в весеннюю  пору  -  желтую  и  пенистую,  летом  -
коричневую и подернутую нефтью. По ту сторону реки до  самого  перекрестка
Риверсайд и Главной,  где  помещалась  аптека,  жили  чехи  и  поляки.  Их
мальчишки всегда дрались с младшим поколением Мерфи, О'Хара, О'Фланегенов,
живших на Орчард-стрит.
   С дрожью в коленках, крепко зажав в рукавичке завернутый в белую бумагу
пузырек  с  лекарством,  возвращался  Фейни  домой.  На  перекрестке   ему
предстояло проскочить мимо подстерегавших мальчишек.  Проходить  мимо  них
было не так еще страшно, но шагов через двадцать  первый  снежок  гудел  у
него над ухом. Выбора не было. Пустится он в бегство -  они  догонят  его.
Уронит он пузырек с лекарством - ему зададут  трепку,  когда  он  вернется
домой.  Комок  рыхлого  снега  шлепал  его  по  затылку,  и  снег  начинал
просачиваться за ворот. Только в полуквартале от моста он выбирал  удобный
момент и обращался в бегство.
   - Трусливая кошка... Ирлашка-голодрашка... Кривоногий  Мерфи...  Бежишь
ябедничать фараону... - ревели вслед за каждым снежком польские и  чешские
мальчишки.
   Они готовили снежки с вечера, заливая их водой и оставляя  мерзнуть  на
всю ночь: такой снежок бил до крови.
   Играть без помехи можно было  только  у  себя  во  дворе.  На  дворе  -
поваленные  заборы,  продавленные  помойные   ведра,   старые   горшки   и
сковородки, дырявые как решето и не годные даже в починку, пустой курятник
со следами помета и приставшими к нему перьями, лебеда летом, грязь зимой.
Но главной приманкой двора был крольчатник Тони  Гарримана,  в  котором  у
него сидели кролики-фландры. Тони Гарриман - чахоточный мальчик  -  жил  с
матерью в нижнем этаже налево. Он собирался разводить и  других  зверьков:
енотов, выдр, даже чернобурых лисиц - и  на  этом  разбогатеть.  Когда  он
умер, никто не  мог  найти  ключа  к  большому  висячему  замку  на  двери
крольчатника. Несколько дней Фейни кормил кроликов, с  трудом  проталкивая
листики капусты и салата сквозь двойную проволочную сетку. Потом на неделю
зарядил дождь и снег, и Фейни не пускали на двор. В  первый  же  солнечный
день он побежал проведать кроликов, один  из  них  был  уже  мертв.  Фейни
побледнел; он старался  уверить  себя,  что  кролик  спит,  но  тот  лежал
окоченелый и скорченный, он не спал. Остальные кролики  забились  в  угол,
поводя дрожащими носами, и большие уши беспомощно  свисали  им  на  спину.
Бедные зайцы. Фейни хотелось плакать. Он побежал наверх на  кухню,  нырнул
под материну гладильную доску и достал молоток из ящика  кухонного  стола.
При первой попытке он хватил себя по большому пальцу, но со второго  удара
ему удалось сбить замок. В  домике  стоял  странный  кислый  запах.  Фейни
поднял мертвого кролика за уши. Мягкое белое брюшко начинало  раздуваться,
открытый мертвый глаз пугал Фейни своей  неподвижностью.  И  вдруг  что-то
заставило Фейни бросить кролика в  ближайший  мусорный  ящик  и  стремглав
кинуться к себе наверх. Похолодев и все еще дрожа, он на цыпочках вышел на
заднее крыльцо и заглянул во двор. Затаив дыхание он следил за  остальными
кроликами. Осторожными прыжками они приблизились  к  дверце  крольчатника.
Один уже выпрыгнул во двор. Он сидел  на  задних  лапках,  и  уши  у  него
поднялись и насторожились. Мать позвала Фейни принести ей  утюг  с  плиты.
Когда Фейни вернулся на крыльцо, кроликов уже не было.
   В ту зиму на заводе "Чедвик" объявлена  была  стачка,  и  Отец  потерял
работу. Целыми днями он сидел в комнате, куря и чертыхаясь:
   - Да что, во мне силы мало, что ли? Убей меня бог, да я любого из  этих
полячишек проучу, хоть привяжите вы мне мой костыль за спину... Я и говорю
мистеру Барри, я и не думаю, говорю, бастовать вместе  с  прочими,  мистер
Барри; человек я спокойный, рассудительный, да полуинвалид к тому же, и на
руках у меня жена с ребятишками...  восемь  лет  как  я  у  вас  в  ночных
сторожах, а теперь вы меня выставляете, чтобы набрать свору  мерзавцев  из
сыскного агентства... А он, сукин сын... бульдог курносый...
   - А все эти смутьяны, вшивые иностранцы... Вздумали тоже  бастовать,  -
успокаивал его собеседник.
   На Орчард-стрит не жаловали забастовку. Забастовка - значит, для матери
все новая и новая работа, все больше и больше белья в ее корытах, а  Фейни
и старшей сестре Милли надо помогать ей после школы. А потом мать заболела
и слегла. Вместо того чтобы гладить очередную партию белья, она  лежала  в
кровати, судорожно сжимая у подбородка сморщенные от  стирки  руки,  и  ее
круглое белое морщинистое лицо было белее подушки.
   Пришел доктор, пришла районная сиделка,  и  все  три  комнаты  квартиры
Мак-Крири пропахли докторами, сиделками, лекарствами, и Фейни с сестрою не
находилось уголка, кроме как на лестнице.
   Там они и сидели, тихонько всхлипывая. А потом мамино лицо  на  подушке
съежилось во  что-то  маленькое,  белое,  морщинистое,  словно  скомканный
носовой платок, им сказали, что она умерла, и ее унесли.
   Похороны устраивало ближайшее похоронное бюро на Риверсайд-авеню. Фейни
чувствовал себя важной персоной, все целовали его,  гладили  по  голове  и
говорили, что он держит себя настоящим мужчиной. Его одели в новый  черный
костюм, совсем как у больших, с карманами и всем,  что  полагается,  разве
только штаны короткие. На похороны собралось много разного народа,  какого
он никогда прежде близко не видел,  -  и  мясник  мистер  Рессел,  и  отец
О'Доннел, и Дядя Тим О'Хара, который приехал из Чикаго; и в комнатах пахло
виски и пивом - все равно как в баре Финлея. Дядя Тим был костляв, лицо  у
него было красное и все в шишках, а глаза мутно-голубые. Он носил небрежно
повязанный черного шелка галстук, который не нравился Фейни, и, то и  дело
нагибаясь, словно хотел сложиться, как перочинный ножик,  шептал  в  самое
ухо Фейни:
   - Ты на них не смотри, старина, на эту шайку стервецов  и  лицемеров...
Дорвались, черти... налакались. А вон отец О'Доннел, подсчитывает,  видно,
боров брюхатый, сколько получит за отпевание...  Тебе  на  них  наплевать,
Фениан, ты ведь с материнской стороны О'Хара... Ну и мне на них наплевать.
А она мне родной сестрой была по плоти и крови.
   Дома, после похорон, Фейни нестерпимо  захотелось  спать,  он  промочил
ноги, и они у него озябли. Никто на него не обращал внимания. Он  сидел  в
темноте на краешке кровати и всхлипывал. Из  передней  комнаты  доносились
голоса, стук ножей и вилок, но он не  смел  туда  войти.  Он  прикорнул  у
стенки и заснул. Свет, ударивший прямо в глаза, разбудил  его.  У  кровати
стояли Дядя Тим и Отец и о чем-то громко  разговаривали.  Вид  у  них  был
странный, и казалось, они не очень твердо  держатся  на  ногах.  Дядя  Тим
освещал лицо Фейни лампой.
   - Вот что, Фейни, старина, - сказал  Дядя  Тим,  и  лампа  в  его  руке
описала  рискованную  дугу  над  самой  головой  Фейни.  -  Фениан  О'Хара
Мак-Крири, сядь, выслушай и скажи нам, что  ты  думаешь  о  предполагаемом
переезде в великий и многообещающий город Чикаго. Коль уж на то пошло, так
ваш Мидлтаун (*5) просто паршивая помойка, вот что... Ты только  не  прими
на свой счет, Джон... Ну а Чикаго... Бог мой, да как приедешь туда - сразу
поймешь, что все эти годы ты все равно что и не жил, а лежал покойником  в
этом гробу заколоченном, вот что.
   Фейни испугался. Он подобрал коленки  к  самому  подбородку  и  дрожал,
глядя на две большие покачивающиеся фигуры, освещенные пляшущей лампой. Он
пытался говорить, но слова не шли у него с языка.
   -  Брось  ты  разглагольствовать,   Тим,   мальчуган   совсем   спит...
Раздевайся-ка, Фейни, ложись в постель и отоспись хорошенько. Завтра утром
мы уезжаем.
   И наутро, в дождь,  без  завтрака,  под  громыхание  старого  большого,
доверху набитого сундука, неплотно увязанного и угрожающе долбившего крышу
кэба,  за  которым  Фейни  посылали  на  извозчичий  двор  Ходжсона,   они
отправились. Милли плакала. Отец упорно молчал и только  посасывал  пустую
трубку. Всем распоряжался Дядя Тим, отпуская шуточки,  которые  никого  не
смешили, то и дело вытаскивая из кармана пухлую пачку кредиток и потягивая
большими булькающими глотками из спрятанной в кармане  фляжки.  Милли  все
плакала и плакала. Фейни смотрел широко  раскрытыми  сухими  глазами,  как
мелькали мимо кэба  знакомые  улицы,  вдруг  ставшие  такими  странными  и
кривобокими; красный мост, шелудивые дранки домов, в которых живут поляки,
на углу аптекарский магазин "Смит и Смит"... оттуда как раз выходит  Билли
Хоган с жевательной резинкой в руке. Опять, видно, удрал из  школы.  Фейни
захотел было окликнуть его, но не окликнул...  Главная,  а  на  ней  вязы,
трамваи, за углом около церкви ряды магазинов и, наконец,  пожарное  депо.
Фейни в последний раз заглянул в темную пещеру, где  мерцали  бронзовые  и
медные  выпуклости  машины,  а  потом  мимо   картонных   фасадов   первой
конгрегационалистской церкви, баптистской  церкви  Кармеля,  епископальной
церкви св.Андрея, построенной из кирпича и обращенной к улице  не  строгим
фасадом, как другие церкви, а угольным приделом, мимо трех чугунных оленей
на газоне перед Коммершл-хаус, мимо особняков, а перед каждым  лужайка,  у
каждого лепные фронтоны, перед  каждым  подстриженные  кусты.  Потом  дома
пошли поменьше,  палисадники  кончились;  кэб  протарахтел  за  угол  мимо
хлебных  и  продуктовых  складов  Симпсона,  мимо  ряда  парикмахерских  и
закусочных, и наконец все вылезли у вокзала.
   На вокзале Дядя Тим угостил всех завтраком  в  станционном  буфете.  Он
вытер глаза Милли и дал Фейни высморкаться в большой новый носовой  платок
с не оторванным еще ярлычком и  усадил  их  расправляться  с  яичницей  на
свином сале и запивать ее кофе. Фейни никогда еще не пробовал кофе  и  был
очень горд, что он,  как  большой,  сидит  и  пьет  кофе.  Милли  кофе  не
понравился - горько. Ненадолго их оставили  одних  в  буфете,  за  пустыми
тарелками  и  пустыми  кофейными  чашками,  под   пронизывающим   взглядом
глаз-бусинок длинношеей и по-куриному остролицей  женщины,  неодобрительно
глядевшей на них из-за прилавка. Потом с потрясающим  грохотом,  лязгом  и
пыхом, грохот... пых... грохот...  пых...  к  перрону  подошел  поезд.  Их
подхватили, поволокли по платформе и по прокуренному вагону, и, прежде чем
они опомнились, поезд уже тронулся, и уже громыхали мимо рыжеватые  зимние
холмы Коннектикута.





   Мы спешим укачиваемые как на  пароходе  в  затхлом  пропахшем  конюшней
кэбе. Он все спрашивал А что, Люси, если бы я пригласил одного  из  них  к
столу? Они очень славный народ  Люси  эти  цветные  и  в  петлице  у  Него
гвоздика в маленькой серебряной трубочке и от Него пахло ржаным виски и мы
спешили захватить поезд на Нью-Йорк;
   и Она говорила Надеюсь милый что мы  не  опоздаем.  Скотт  ждал  нас  с
билетами и мы бежали по платформе вокзала на  Седьмую  стрит  и  маленькие
пушки падали с Олимпии (*6) и все наклонялись  подбирать  их  и  кондуктор
Отправляем леди Скорее леди это были маленькие  медные  пушки  и  они  так
сияли на солнце на платформе вокзала Седьмой стрит и  Скотт  подсадил  нас
всех и поезд тронулся и колокол на паровозе  звонил  и  он  выложил  целую
пригоршню медных пушечек таких маленьких что их можно было заряжать самыми
крохотными красными пистонами во время битвы в  Манильской  бухте  (*7)  и
Скотт сказал Вот тебе твоя артиллерия Джек;
   а Он разглагольствовал в салон-вагоне Что ж Люси если бы это было нужно
для блага человечества я сегодня же пошел бы и  пожертвовал  своей  жизнью
ведь ты тоже Джек не правда ли? и вы буфетчик не правда ли?  тому  который
подал аполлинарис и у Него была фляжка в коричневом  несессере  в  котором
шелковые платки с меткой всегда пахли одеколоном;
   и когда мы приехали в  Гавр-де-Грас  Он  сказал  Помнишь  Люси  как  мы
переправлялись через Саскуэханну на пароме когда еще не было моста.
   и через Пороховой ручей тоже.





   Рыжеватые  холмы,  клочки  леса,  фермы,  коровы,   гнедой   жеребенок,
брыкающийся на лугу, изгороди, полосы болотин.
   - Знаешь, Тим, я чувствую себя побитой дворняжкой...  Всю  свою  жизнь,
Тим, я старался поступать как следует,  -  срывающимся  голосом  повторяет
Отец. - А теперь что-то они теперь обо мне скажут?
   - Да разрази меня бог, человече, ведь другого выхода у  тебя  не  было.
Ну, скажи по совести, что бы ты стал делать без денег, без работы, с  этой
сворой докторов, домохозяев, гробовщиков, которые насели  бы  на  тебя  со
своими счетами, - а ведь у тебя двое ребятишек на руках.
   - Да ведь с тех пор как я женился и переехал сюда, все  меня  знали  за
человека смирного, надежного,  хоть  и  неудачливого.  А  теперь  что  они
подумают? Улизнул, как побитая дворняга.
   - Слушай, Джон, уж кому-кому, только  не  мне  навлекать  бесчестье  на
покойницу, она ведь была мне сестрою по плоти и крови... Но  не  твоя  это
вина и не моя вина...  во  всем  виновата  нищета,  а  в  нищете  виновата
система... Фениан, послушай-ка Тима О'Хара,  и,  Милли,  ты  тоже  слушай,
девочке надо об этом знать не меньше, чем мужчине, и хоть раз в  жизни  да
скажет Тим О'Хара всю правду... Во всем виновата система,  которая  лишает
человека плодов  его  труда...  Если  кому  выгоден  капитализм,  так  это
преступнику, он делается миллионером в два счета... Но  честный  труженик,
как Джон или вот я, мы можем работать  хоть  сотню  лет  и  все  равно  не
оставим ни гроша на похороны.
   Дым застилает  окно,  вытряхивая  из  своих  белых  клубов  деревья,  и
телеграфные столбы, и маленькие кубики домов, крытых дранкою, и города,  и
трамваи, и  у  вокзала  длинные  ряды  пролеток,  запряженных  дымящимися,
запаренными лошадьми.
   - А кто пользуется плодами нашего труда? Проклятый делец,  комиссионер,
посредник,  который  сам  во  всю  свою  жизнь  и  часа  не  потратил   на
производительный труд.
   Фейни следит, как подаются вниз и взлетают вверх телеграфные провода.
   - Ну, Чикаго не рай, этого не могу обещать тебе, Джон, но все-таки  для
мускулов и мозгов работящего человека это по теперешним  временам  получше
рынок, чем ваш Восток... А почему?.. Спрос и предложение - в Чикаго только
подавай рабочих.
   - Говорю тебе, Тим. Я чувствую себя, как побитая дворняжка.
   - А все система, Джон, проклятая, паршивая система.
   Суета и шум в вагоне разбудили Фейни. Было темно. Милли опять  плакала.
Он не мог понять, где находится.
   - Ну, джентльмены, - говорил Дядя Тим, - подъезжаем к старому городишку
Нью-Йорку.
   На вокзале было совсем светло; это удивило Фейни,  который  думал,  что
давно уже ночь. Его с Милли оставили  одних  стеречь  вещи,  и  они  долго
сидели на чемодане в зале ожидания, большом и полном странного вида людей,
страшных, словно в книжке с картинками. Милли все плакала.
   - Милли, я тебя вздую, если ты сейчас же не перестанешь нюнить.
   - Не смей, - всхлипнула Милли и заревела пуще прежнего.
   Фейни старался держаться как  можно  дальше  от  нее,  чтобы  народ  не
подумал, что они едут вместе. Наконец,  когда  уже  и  сам  он  готов  был
всплакнуть, появились Отец с Дядей Тимом и, захватив  вещи,  повели  их  в
ресторан. От них сильно  пахло  виски,  и  глаза  у  них  как-то  особенно
блестели. Все уселись за стол, накрытый белой скатертью, и  очень  славный
негр, весь в белом, принес им большую карту.
   - Давайте-ка поужинаем как следует, -  сказал  Дядя  Тим.  -  Хоть  раз
кутнем перед смерть".
   - Наплевать на расходы, - подхватил Отец, - во всем виновата система.
   - К черту римского папу, - не унимался Дядя Тим. -  Еще  какого  мы  из
тебя, Джон, социал-демократа сделаем.
   Они дали Фейни жареных устриц, и  цыпленка,  и  мороженого,  и  сладких
пирожков, и, когда им пришлось спешить на поезд, у Фейни ужасно закололо в
боку. Они сели в жесткий вагон, в котором пахло угаром и потом.
   - Когда мы ляжем в постель? - захныкала Милли.
   - А мы вовсе не будем ложиться в постель, - весело сказал Дядя  Тим.  -
Мы так вот и будем спать здесь, как мышата... Как мышата в головке сыра.
   - Не люблю мышей, - завопила Милли и опять залилась  слезами,  а  поезд
тронулся.
   Глаза у Фейни болели; в ушах  стоял  непрерывный  грохот,  перебивчатый
стук на стрелках, внезапное рычанье,  когда  поезд  пролетал  под  мостом.
Сплошной туннель, вся дорога до Чикаго  сплошной  туннель.  Напротив  него
багровые лица и храпящие рты Отца  и  Дяди  Тима,  смотреть  на  них  было
неприятно, и свет в  вагоне  тусклый  и  дрожащий,  а  за  окном  сплошной
туннель, и глаза у него устали, и в ушах стоял грохот рельсов и  колес,  и
он заснул.
   Когда он проснулся, поезд  несся  каким-то  городом  прямо  по  главной
улице. Было солнечное утро. Фейни смотрел, как народ шел по  своим  делам,
видел магазины,  кэбы  и  рессорные  фургоны,  стоявшие  вдоль  тротуаров,
мальчишек-газетчиков, деревянных индейцев перед табачными лавками. Сначала
он подумал было, что это ему снится, но  потом  вспомнил  все  и  решил  -
должно  быть,  это  Чикаго.  Отец  и  Дядя   Тим   спали,   прикорнув   на
противоположном сиденье. Рты у них были раскрыты, лица все перепачканы,  и
смотреть на них было неприятно.  Милли  свернулась  клубочком,  с  головой
закутавшись в шерстяной платок. Поезд замедлял ход, близко  станция.  Если
это Чикаго, ведь им надо слезать. Как раз  проходил  кондуктор.  Старичок,
немного напоминавший отца О'Доннела.
   - Простите, мистер, это что, уже Чикаго?
   - До Чикаго еще далеко, сынок,  -  серьезно  сказал  кондуктор.  -  Это
Сиракьюс.
   И все  в  вагоне  проснулись,  и  опять  целыми  часами  уходили  назад
телеграфные  столбы,  города,  деревянные  домики,  кирпичные  фабрики   с
бесконечными рядами сверкающих на  солнце  окон,  свалки,  товарные  пути,
распаханные участки, пастбища, коровы; и Милли укачало,  а  ноги  у  Фейни
вот-вот готовы были отвалиться от долгого  сидения;  временами  шел  снег,
потом проглядывало солнце, и Милли рвало, и пахло от нее  противно,  потом
снова стемнело, и все уснули; и опять рассвело, и вот  города,  деревянные
домики, фабрики - все стало тесниться,  горбатиться  высокими  складами  и
элеваторами, и запасные пути раскинулись, насколько хватало взгляда, и это
вот был Чикаго.
   Но было так холодно, и ветер так больно хлестал пылью в лицо, и глаза у
него так слипались от пыли и усталости, что он ни на что не глядел.  Долго
стояли они с Милли, сжавшись  в  комок  от  холода,  потом  их  усадили  в
трамвай, и они ехали, ехали. Их так разморило, что они  не  могли  понять,
когда кончился поезд и начался трамвай.  Голос  Дяди  Тима  возбужденно  и
гордо твердил: Чикаго, Чикаго, Чикаго. Отец сидел, опершись подбородком на
костыль.
   - Тим, я чувствую себя, словно побитая дворняга.
   Фейни десять лет прожил в Чикаго.
   Первое время он ходил в школу, субботними вечерами играл в  бейсбол  на
заднем дворе, но вот в последний раз их собрали в зал перед выпуском, дети
пропели "Страна моя, лишь о тебе" (*8), и школа кончилась, и ему надо было
приниматься за работу. У Дяди Тима была в то время собственная печатня - в
нижнем этаже покосившегося старого кирпичного  дома  в  одном  из  пыльных
переулков близ Норт-Кларк-стрит. Она занимала лишь небольшую  часть  дома,
который служил складом и славился крысами. Печатня была в одно окно, и  на
большом зеркальном стекле его  красовалась  золоченая  надпись  готическим
шрифтом: ТИМОТИ О'ХАРА. ПЕЧАТНИК.
   - Ну, Фейни, старина,  -  сказал  Тим.  -  Тебе  представляется  случай
изучить дело с самых азов.
   И вот он бегал с поручениями, разносил  пачки  циркуляров,  объявлений,
реклам, шнырял в гуще трамваев, увертываясь из-под взмыленных удил больших
ломовых лошадей, разъезжал зайцем  в  грузовых  фургонах.  Когда  не  было
поручений, он выметал сор из-под печатных станков, мыл рассыпанный  шрифт,
выкидывал мусор из корзины, а в пору спешных заказов бегал за угол  купить
кофе с сандвичами для наборщика или фляжку виски для Дяди Тима.
   Отец несколько лет все ковылял со  своим  костылем  в  поисках  работы.
Вечерами он курил трубку, сидя на заднем  крылечко  Дяди  Тима,  проклиная
свою судьбу, и, случалось, грозился, что вернется  в  Мидлтаун.  Потом  он
как-то схватил воспаление  легких  и  тихо  скончался  в  больнице  Сердца
Христова. Приблизительно тогда же Дядя Тим купил линотип.
   Дядя Тим был так взволнован,  что  даже  не  пил  целых  три  дня.  Пол
типографии прогнил, и для линотипа пришлось класть кирпичный фундамент  от
самого  основания  и  через  весь  погреб.  "Подождите,  заведем   другую,
забетонируем все помещение", - говорил Дядя Тим  посетителям.  Целый  день
никто в типографии не работал. Все стояли и разглядывали большую,  черную,
сложную машину, которая высилась посреди типографии, как церковный  орган.
Когда  машина  работала   и   типография   наполнялась   горячим   запахом
расплавленного  металла,  все  глаза  неотступно  следили   за   дрожащей,
неуверенной рукой, метавшейся по клавиатуре. Они передавали из рук в  руки
теплые блестящие строчки набора, а старый наборщик,  немец,  которого  они
почему-то прозвали Майком, сдвинул очки на лоб и заплакал: "Пятьдесят пять
лет прослужил наборщиком, и  вот  теперь  на  старости  лет  придется  мне
таскать известку на стройке, чтобы не умереть с  голоду".  -  Первое,  что
отпечатал Дядя Тим на новой машине, был лозунг:  "Пролетарии  всех  стран,
соединяйтесь; вам нечего терять кроме своих цепей".
   Когда Фейни исполнилось семнадцать, и его  стали  интересовать  юбки  и
щиколотки и женское белье,  и  вечером,  возвращаясь  с  работы,  он  стал
заглядываться на ярко сверкавшие на фоне яркого,  волнующего  заката  огни
города, в Чикаго объявлена была забастовка печатников. Тим О'Хара принимал
к себе на работу только  членов  союза,  и  заказы  союза  выполнялись  по
себестоимости.  Он  даже  выпустил  листовку,  подписанную  "Гражданин"  и
озаглавленную "Пламенный протест", которую Фейни с его  разрешения  набрал
на линотипе как-то вечером, когда наборщик ушел домой. Одна фраза листовки
застряла в мозгу Фейни, и он без устали повторял ее в этот  вечер,  ложась
спать: "Настало  время  всем  честным  людям  объединиться  и  дать  отпор
опустошительной алчности привилегированных классов".
   На следующий день, в воскресенье, Фейни вышел на Мичиган-Авеню с пачкой
листовок. Было солнечно, и пахло  весной.  По  талому,  пожелтевшему  льду
озера то и дело пробегал легкий ветерок, тянуло как будто цветами. Девушки
были ужасно  красивые,  и  юбки  у  них  развевались  по  ветру,  и  Фейни
чувствовал, как кровь по-весеннему горячо стучит  в  жилах,  ему  хотелось
целовать, кататься по земле, и пробежать по изломанным треснувшим льдинам,
и произносить  речи  с  верхушки  телеграфного  столба,  и  прыгать  через
трамвайные вагоны; но вместо этого он раздавал листовки и  печалился,  что
брюки у него обтрепаны, и хотелось ему завести шикарный костюм и гулять  в
нем с шикарной подружкой.
   - Эй, малец, а где у тебя разрешение на раздачу этих листков?  -  Голос
полисмена рычал ему прямо в ухо.
   Фейни оглянулся через плечо, бросил  листовки  и  пустился  бежать.  Он
нырнул в самую гущу блестящих черных кэбов и колясок, свернул  в  какой-то
переулок и зашагал  не  оглядываясь,  до  тех  пор  пока  ему  не  удалось
прошмыгнуть через мост как раз перед тем, как его стали разводить. Тут  он
уже был уверен, что полисмен его не накроет.
   Долго он стоял на тротуаре, и в ушах у него насмешливо  звенел  свисток
продавца земляных орехов.
   Вечером за ужином Дядя спросил его о листовках.
   - Ну конечно, раздал их все  на  набережной...  Фараон  остановил  было
меня, но я ему показал где раки зимуют. - Фейни густо покраснел, когда все
за столом одобрительно загрохотали. Он набил полон рот картофельного  пюре
и больше не промолвил ни слова. А Тетка и Дядя и три их дочки все хохотали
и хохотали.
   - Ну хорошо, что ты бегаешь проворней фараона, -  сказал  Дядя  Тим,  -
иначе пришлось бы мне брать тебя на поруки, а это обходится в копеечку.
   На следующее утро, когда Фейни еще подметал контору, какой-то  человек,
с лицом краснее сырого бифштекса, поднялся по лестнице;  он  курил  тонкую
черную сигару,  каких  еще  Фейни  в  жизни  не  видывал.  Он  постучал  в
стеклянную входную дверь.
   - Мне надо поговорить с мистером О'Хара.
   - Он еще не приходил, сэр, но будет с  минуты  на  минуту.  Вы  его  не
подождете?
   - Будьте спокойны, дождусь.
   Человек сел на край стула и принялся  плевать,  вынимая  предварительно
изо рта изжеванный конец сигары и каждый раз  задумчиво  его  разглядывая.
Когда Тим О'Хара пришел, дверь  конторы  с  шумом  захлопнулась.  Фейни  в
беспокойстве повертелся около запертой двери, опасаясь, уж не сыщик ли это
пронюхал о его  листовках.  Голоса  звучали  то  громче,  то  тише,  голос
посетителя короткими трескучими фразами, голос О'Хара длинными убеждающими
периодами, время от времени Фейни  улавливал  слова:  "Наложим  арест",  а
потом дверь распахнулась, и незнакомец выскочил еще багровей, чем  раньше.
На железной лесенке он  обернулся  и,  достав  из  кармана  новую  сигару,
раскурил ее от старой; сквозь синий клуб дыма  он  проворчал,  не  вынимая
сигары изо рта: "Мистер О'Хара, - двадцать четыре часа  на  размышление...
Одно ваше слово - и мы немедленно прекратим судебное преследование". И  он
вышел на улицу, оставляя за собой длинную струю вонючего дыма.
   Немного погодя Дядя Тим вышел из конторы, лицо его было белее бумаги.
   - Фениан, старина, - сказал он, - придется тебе подыскивать  работу.  Я
прикрываю лавочку. Ты тут присмотри за всем. Я пойду выпью.
   И он пил без просыпу  целых  шесть  дней.  Наконец  стали  наведываться
какие-то  скромного  вида  люди  с  повестками,  и  Дяде   Тиму   пришлось
протрезвиться хотя бы настолько, чтобы дойти до суда и подать заявление  о
банкротстве.
   Миссис О'Хара бранилась и бушевала.
   - Говорила я тебе, Тим О'Хара, - причитала она, - что не будет добра от
твоего  якшания  с  этими  нечестивыми  союзами  и  социал-демократами,  и
"Рыцарями труда" (*9), и всеми этими пьяницами, бродягами и  бездельниками
вроде тебя самого, Тим О'Хара. И правильно  сделали  хозяева-типографщики,
что столковались и скупили твои просроченные векселя и  тут-то  и  прижали
тебя. Поделом тебе, Тим О'Хара,  с  твоими  нечестивыми  социалистическими
бреднями. Только вот не подумает никто о твоей бедной  жене  и  несчастных
крошках, и вот все мы теперь  с  голоду  подохнем  -  и  мы,  и  все  твои
нахлебники и приживалы, которых ты притащил к нам в дом.
   - Хорошо, нечего сказать, - крикнула Милли. - Я работала  на  вас,  как
раба, пальцы себе до костей стерла за каждый кусок, который съела  в  этом
доме, а вы... - Она выскочила из-за стола и  выбежала  из  комнаты.  Фейни
сидел, пока гроза бушевала над его головой, потом встал и, уходя, сунул  в
карман кукурузную лепешку. В передней он отыскал лист  "Чикаго  трибюн"  с
объявлениями о спросе труда, захватил кепку и  вышел  в  сырое  воскресное
утро, все пронизанное колокольным звоном, дребезжавшим у него в  ушах.  Он
вскочил в трамвай и доехал  до  Линкольн-парка.  Там  он  долго  сидел  на
скамье, жуя лепешку и просматривая столбец: "Нужны подростки".  Ни  одного
стоящего объявления. И к тому же он решил твердо, что,  пока  не  кончится
стачка, он не пойдет  работать  по  печатному  делу.  Вдруг  в  глаза  ему
бросилось:

   "Нужен предприимчивый, расторопн. подросток, обладающ.  литер,  вкусом,
со знанием  печат.  и  издат.  дела.  Доверительн.  продажа  и  распростр.
Вознагражд. 15 д. в неделю.
   Обращаться письменно. Почтамт, ящик 1256".

   У Фейни  от  радости  голова  закружилась.  Расторопный  подросток,  ну
конечно, расторопный; литературный  вкус...  ах,  черт,  надо  бы  кончить
"Взгляд в прошлое"... (*10) и само собой, я люблю читать  и,  кроме  того,
справлюсь и с линотипом, и с набором, только  бы  допустили...  Пятнадцать
монет в неделю... это здорово, сразу десять долларов прибавки. И  мысленно
он стал составлять письмо с предложением своих услуг

   _Дорогой сэр (Мой дорогой сэр)_
   или, может быть, лучше. _Джентльмены_
   В ответ на Ваше предложение в  сегодняшней  "Чикаго  трибюн"  разрешите
сообщить  Вам  (осмеливаюсь  сообщить),  что  мне  семнадцать  лет   (нет,
девятнадцать), по  что  я  имею  многолетний  опыт  работы  в  печатном  и
издательском  деле,  предприимчив  и   обладаю   литературным   вкусом   и
основательным знанием печатного и издательского дела,
   нет, нельзя этого повторять дважды... и очень  хотел  бы  получить  это
место...
   Чем больше он старался, тем запутаннее становилось письмо.
   Он пришел в себя перед тележкой продавца земляных  орехов.  Было  жгуче
холодно, ветер, острый как бритва, завывал  над  вспученным  льдом  и  над
черными полыньями озера. Фейни вырвал объявление и пустил  остаток  газеты
по ветру. Потом купил пакетик горячих жареных орехов.





   Приходите - слушайте
   Приходите - слушайте
   Приходите - слушайте

   В своем обращении к законодательному собранию штата Мичиган уходящий  в
отставку губернатор Хезен С.Пингри сказал между прочим:  я  предвижу,  что
если те, в чьих руках и на чьей обязанности находится законодательство, не
изменят существующей системы неравенства, то не далее как  через  четверть
века в нашей великой стране будет кровавая революция
   стал жертвой расплавленного металла (*12) двое мнимоумерших очнулись  в
мертвецкой  Крюгер  серьезно  болен  Театральный  трест  диктует   центром
территории  Соединенных  Штатов  признано  клеверное  поле   Генри   Марра
неподалеку от Уиггса штат Индиана Королева Виктория  умирает  Кэрри  Нейшн
добилась ограничения продажи спиртных напитков КОРОЛЕВА  ВИКТОРИЯ  УМИРАЕТ
НЕТ НАДЕЖДЫ НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ путь пойдет через Панаму  Труп  разъезжает  в
кэбе пыталась покончить самоубийством после  того  как  доктор  объявил  о
рождении второй двойни

   КАРНЕГИ ОБСУЖДАЕТ СВОЮ ЭПИТАФИЮ

   Негритянский наш оркестр
   Лучше нет
   Лучше нет

   банкет  устроенный  в  физической  лаборатории   отличался   некоторыми
новшествами  сервировки.  На  банкетном  столе   красовалась   миниатюрная
доменная печь высотою в четыре фута, а по краю стола проходила узкая колея
маленькой железной дороги длиною в  сорок  футов.  Из  домны  в  крошечные
вагончики железной дороги  вместо  расплавленного  металла  лился  горячий
пунш. Мороженое подавали в виде железнодорожных шпал, а  хлеб  имел  форму
паровозов.
   Мистер Карнеги, перечисляя преимущества  высшего  образования  во  всех
отраслях знаний, пришел наконец к следующему заключению: Ручной  труд  как
это установлено является лучшей базой для интенсивнейшей мозговой работы

   ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ ОБЧИСТИЛ БАНК

   Приходите - слушайте
   Негритянский наш оркестр
   Лучше нет
   Лучше нет (*13)

   брат Джесса Джеймса заявил, что пьеса, выводящая его брата как бандита,
налетчика и человека вне закона, действует развращающе  битва  закончилась
поражением  многоженство  как  это   выяснили   обследования   священников
Солт-Лейк-Сити все еще практикуется мормонами Женский клуб негодует

   Лучше нет во всей стране

   утверждают  что  чикагской  кониной  кормят  только  животных  зверинца
налоговые тяготы вызвали усиленную продажу с торгов земельных  участков  в
Индиане это завершает ажиотаж вызванный  Всемирной  выставкой  использовал
флаг под мешок для тряпья убит на острове людоедов сторож упал  в  воду  и
морские львы напали на него.
   Моторная лодка подошла вплотную к наполовину сжавшемуся от потери  газа
аэростату который грозил каждую минуту раздавить Сантоса Дюмона Авиатор  с
трудом перебрался по шкафуту на палубу.
   Принц Монако убеждал его подняться на  борт  яхты  чтобы  обсушиться  и
сменить платье. Но Сантос Дюмон не оставил моторной лодки до того  момента
пока не было вытащено на берег все что  еще  возможно  было  спасти  потом
мокрый, но улыбающийся и невозмутимый он  высадился  сам  и  был  встречен
бурной овацией собравшейся толпы.





   O qu'il a des beaux yeux... [Ах, какие у него красивые глаза  (франц.)]
сказала леди сидевшая напротив но Она сказала что этого но говорят детям и
мальчуган весь вспыхнул  и  взмок  но  уже  темнело  и  лампа  похожая  на
половинку разрезанной дыни была затянута дымчато-красным и поезд  грохотал
и я уснул и черная тьма и синяя кисточка болтается с краю темного колпачка
похожего на разрезанную дыню и повсюду разбегаются остроконечные полукруги
теней (когда Он пришел первый раз Он  принес  дыню  и  солнце  пробивалось
сквозь кружевные занавески и когда мы разрезали ее запах дыни наполнил всю
комнату). Только не ешь зернышек милый от них бывает аппендицит
   и высовываешься из окна в черную грохочущую тьму где внезапно вырастают
ряды приземистых труб и страшно от черного дыма и языков  пламени  которые
то вырываются из приземистых труб  то  снова  затухают:  Гончарные  заводы
голубчик они работают там всю ночь. Кто работает там всю ночь?  Рабочие  и
пришлые travailleurs [рабочие (франц.)] - поденщики из мексикашек. И  было
страшно
   и снова тьма совсем черная в купе лампа а  небо  и  все  кругом  скрыто
сине-черной   тенью   и   Она   рассказывает   о   времени   давноминувшем
довсемирновыставочном дотвоегорождениябывшем когда они ездили в Мексику  в
отдельном вагоне по новой  международной  линии  (*14)  и  как  застрелили
антилопу с площадки последнего вагона  и  двух  больших  зайцев  их  звали
ослами   и   как   однажды   ночью   давноминувшей   довсемирновыставочной
дотвоегорождениябывшей ночью Мама так перепугалась всей этой пальбы но как
сейчас же выяснилось это была просто стрельба  забавы  ради  всего-навсего
пристрелили какого-то мексикашку
   Было все это давным-давно





   Дебс (*15) был железнодорожник,
   он родился в дощатой лачуге в Терре-Хот
   Ребят было десятеро.
   Его отец прибыл в Америку на парусном судне в 49-м.
   Эльзасец из Кольмара; не очень практичный, любитель музыки и книг,
   он дал детям возможность окончить начальную школу и это было все что он
мог им дать.
   Пятнадцати лет Джин Дебс уже работал машинистом на линии Индианаполис -
Терре-Хот.
   Он работал кочегаром,
   приказчиком в магазине,
   вступил в местное отделение Братства паровозных кочегаров,  был  избран
секретарем, объездил вою страну как организатор.
   Он был крупный, неповоротливый мужчина, его бурное красноречие зажигало
железнодорожных рабочих на митингах в дощатых сосновых сараях,
   заставляло их добиваться мира, которого добивался он,
   мира, которым владели бы братья,
   в котором каждый имел бы равную долю:
   _Я не рабочий вождь. Я не добиваюсь, чтобы вы следовали за мной или  за
кем-нибудь другим. Если вы ждете Моисея, который выведет  вас  из  пустыни
капитализма, вы останетесь там, где вы есть. Я не повел бы вас за собой  в
землю обетованную, даже если бы мог, потому что, если я сумею довести  вас
туда, кто-нибудь другой, сумеет вас оттуда вывести_.
   Вот что говорил он грузчикам и  сцепщикам,  кочегарам,  стрелочникам  и
машинистам, указывая им, что недостаточно организовать  железнодорожников,
что все рабочие должны быть организованы,  что  все  рабочий  должны  быть
организованы в рабочее самоуправляющееся государство.
   За долгие ночные дежурства кочегара
   огонь, прорываясь сквозь  дым,  обжигал  его,  сплавлял  бурные  слова,
которые потом бились о сосновые стены сараев; он хотел, чтобы  его  братья
стали свободными людьми.
   Их он увидел в толпе, встретившей его на вокзале Олд-Уэллс-стрит, когда
вышел из тюрьмы после забастовки на заводах Пульмана,
   это они подали за  него  900.000  голосов  в  девятьсот  двенадцатом  и
привели  в  смятение  сюртуки  и  цилиндры   и   бриллиантовые   колье   в
Саратога-Спрингс,    Бар-Харборе,    на    Женевском    озере    призраком
президента-социалиста.
   Но где были братья Джина Дебса в девятьсот восемнадцатом,  когда  Вудро
Вильсон посадил его за решетку в Атланте за выступления против войны,
   Где  были  здоровяки,  любители  виски,  любители   веселой   компании,
безобидные болтуны, завсегдатаи кабачков по городкам Среднего Запада,
   домоседы, желавшие иметь домик с крылечком, чтобы было с чем  возиться,
и жирную жену, чтобы было кому сготовить обед, и  садик,  чтобы  было  где
ковыряться, и рюмочку, и сигару, и соседей, чтобы было с кем посплетничать
вволю
   люди, желавшие работать ради этого
   и принуждавшие других работать ради этого.
   Где были паровозные  кочегары  и  машинисты,  когда  его  спровадили  в
исправительную тюрьму Атланты?
   И вот его вернули умирать в Терре-Хот
   сидеть на крылечке в качалке с сигарой в зубах,
   возле него розы Американская красавица, поставленные в вазу его женой;
   и обитатели Терре-Хота и обитатели Среднего Востока и обитатели Индианы
любили его и боялись его и думали о нем как о милом старом  дяде,  который
любит их, и они хотели быть с ним и получить от него конфетку,
   но они боялись его словно он заразился  какой-то  социальной  болезнью,
сифилисом или проказой, и жалели его
   но во имя флага
   и просперити
   и спасения демократии
   они боялись быть с ним
   или думать о нем слишком часто из страха что он их убедит;
   потому что он говорил:
   _Покуда, есть низший класс - я с ним, покуда есть преступный класс -  я
с ним, покуда хоть один, человек томится в тюрьме - я не свободен_.





   Едем назад под дождем в грохочущем кэбе, напротив чуть видны их лица  в
колеблющейся полутьме закрытого кэба, и Ее большие чемоданы тяжело  долбят
крышу, а Он своим адвокатским голосом декламирует Отелло:

   Ее отец любил меня и часто
   Звал в дом к себе, и заставлял меня
   Рассказывать историю всей жизни,
   Год за год - все сражения, осады
   И бедствия, пережитые мной;
   От детских лет до самого мгновенья
   Когда меня он слышать пожелал.
   Я говорил о всех моих несчастьях,
   О том, как часто избегал я смерти.
   Повсюду угрожавшей мне...

   Вот и Скулкилл [река]. После булыжника копыта звонко цокают по гладкому
влажному асфальту. Сквозь серые  потоки  дождя  река  мерцает,  ржавая  от
зимней грязи. Когда я был твоих лет Джек я нырял вот с этого моста. Сквозь
перила моста можно заглянуть вниз в холодную мерцающую сквозь дождь  воду.
Как, прямо в платье? В одной рубашке.





   Фейни стоял в дверях переполненного вагона надземки; прислонясь к спине
толстяка, уцепившегося  за  ременную  петлю,  он  без  устали  перечитывал
хрусткий, с водяными знаками, бланк письменного ответа:

   "ТОВАРИЩЕСТВО ПО РАСПРОСТРАНЕНИЮ ЛИТЕРАТУРЫ "ИСКАТЕЛЬ ИСТИНЫ И Кo".
   Главная контора 1104 Сев. Хемлин-авеню
   Чикаго, Иллинойс, 14 апреля 1904.
   Фениану О'Х. Мак-Крири, 456 Юж. Вуд-стрит, Чикаго Иллинойс

   Дорогой сэр
   Честь имеем подтвердить  получение  Вашего  письма  от  10  числа  сего
месяца.
   По интересующему Вас вопросу дело требует личных переговоров.  Если  вы
соблаговолите зайти по вышеуказанному адресу в понедельник  16  апреля,  в
девять часов утра, то мы уверены, что пригодность  Ваша  к  должности,  на
которую Вы претендуете, сможет быть окончательно выяснена.
   Ваш в поисках истины, Эммануэл Р.Бингэм Д.Б."

   Фейни трусил. Поезд привез его слишком рано. Оставалось четверть  часа,
а пройти каких-нибудь два квартала.  Он  поб