а больше действия? -- Типа того. -- Если не нравится, зачем тогда читаете? - Сама не знаю. -- Девица пожала плечами в третий раз. -- Надо же время провести. Короче, не фонтан. Книжка как книжка. Куин решил было сказать ей, кто он, но потом понял, что это лишнее. Девица была безнадежна. В течение пяти лет он скрывал, кто такой Уильям Уилсон, и раскрывать теперь свой псевдоним, да еще первой попавшейся идиотке, в его планы не входило. И все-таки ему было обидно, и теперь уже пожал плечами он -- чтобы скрыть ущемленную гордость. Вместо того чтобы влепить девице пощечину, он резко встал и, не говоря ни слова, ушел. Ровно в 6.30 он занял место у выхода номер двадцать четыре. Поезд приходил по расписанию, и Куин, стоявший в самом центре прохода, счел, что Стилмен вряд ли пройдет незамеченным. Он вынул из кармана фотографию и вновь изучил ее, особое внимание уделив глазам Стилмена. Он где-то читал, что с возрастом у человека могут измениться все черты лица, кроме глаз. Глаза изменениям не подвержены, и любой мало-мальски наблюдательный человек узнает старика по глазам, если видел его детскую фотографию. У Куина на этот счет кое-какие сомнения имелись, однако ничем, кроме фотографии, он не располагал, это была единственная связь между прошлым и настоящим. Однако лицо Стилмена по-прежнему ничего ему не говорило. Поезд въехал под крышу вокзала, и Куин почувствовал, как стук колес отзывается во всем его теле, как участился пульс, ударила в лицо кровь. В мозгу зазвучал голос Питера Стилмена; казалось, стенки черепа вот-вот лопнут от неудержимого потока безумных слов. Куин приказал себе сохранять спокойствие, однако это не помогло. Он волновался и ничего не мог с собой поделать. Из поезда начали выходить люди, и через минуту-другую ему навстречу устремился сплошной поток. Куин судорожным движением прижал красную тетрадь локтем к груди, встал на цыпочки и вперился в толпу. Вскоре людская волна приблизилась и начала обтекать его с обеих сторон. Кого тут только не было: мужчины и женщины, дети и старики, подростки и младенцы, богатые и бедные, чернокожие мужчины и белые женщины, белые мужчины и чернокожие женщины, японцы и арабы, мужчины в бежевом, сером, синем и зеленом, женщины в красном, белом, желтом и розовом, дети в кроссовках, дети в ботинках, дети в ковбойских сапогах, толстые и худые, высокие и низкие, каждый был самим собой и не имел ничего общего с остальными. Застыв на месте, Куин всматривался в эти лица с таким ощущением, будто все его естество сосредоточилось в глазах. Стоило любому немолодому человеку попасть в поле зрения Куина, как он сразу же принимал его за Стилмена. Пассажиры слишком быстро проходили и растворялись в толпе, чтобы всякий раз испытывать разочарование, и тем не менее каждое старческое лицо воспринималось Куи-ном как предвестие возникновения настоящего Стилмена, и он еще пристальнее всматривался в новые лица, коллекционировал их, словно богатство этой коллекции являлось залогом появления самого Стилмена. "Вот что значит быть детективом", -- подумалось вдруг Куину. Впрочем, мысли ему в голову не шли. Он не думал -- он смотрел. Стоял и смотрел -- неподвижный в безостановочно двигающейся толпе. В первый раз Куин увидел Стилмена, когда примерно половина пассажиров уже прошла. Такой же, как на фотографии. Нет, вопреки предположениям Куина, Стил-мен вовсе не облысел: перед ним был высокий, худой, слегка сутулый старик лет шестидесяти пяти, с густой копной седых всклокоченных волос. Одет он был не по сезону в длинную бежевую поношенную куртку и слегка шаркал. Выражение лица у него было совершенно безмятежное, нечто среднее между оцепенением и задумчивостью. Он не смотрел по сторонам и был всецело погружен в себя. Весь его багаж состоял из когда-то красивого, однако видавшего виды, небольшого, перетянутого ремнем чемодана. Идя по перрону, он пару раз останавливался, опускал чемодан и отдыхал минуту-другую. Передвигался он с трудом; издали казалось, что его несет толпа и он никак не решит, подчиниться ей или дать себя обогнать. Куин попятился назад, готовясь, в зависимости оттого, куда Стилмен направится, резко податься либо налево, либо направо и начать преследование. На всякий случай он решил держаться от старика подальше, чтобы тот не почувствовал, что за ним следят. Дойдя до выхода из вокзала, Стилмен в очередной раз опустил на землю свой чемодан и остановился. Улучив момент, Куин отвел от него глаза и окинул взглядом других пассажиров -- удостовериться, что ошибки не произошло. И тут случилось нечто невероятное. Прямо за спиной у Стилмена, чуть справа, остановился еще один человек -- остановился, достал из кармана зажигалку и закурил. Человек этот был похож на Стилмена как две капли воды. В первый момент Куин решил, что это видение, мираж. Но нет, Стилмен номер два двигался, дышал, моргал; его действия были никак не связаны с действиями Стилмена номер один. В отличие от первого Стилмена, от второго веяло благополучием: на нем был дорогой синий костюм, туфли начищены до блеска, седые волосы расчесаны на пробор, а проницательный, живой взгляд выдавал человека не только преуспевающего, но и очень неглупого. У него тоже был всего один чемодан -- элегантный, черный, примерно такого же размера, как у Стилмена номер один. Куин оцепенел. Теперь любой его ход будет ошибочным, любое действие -- опрометчивым. До самого конца он будет теперь находиться в плену мучительной неопределенности. И тут Стилмены двинулись каждый в свою сторону, первый повернул направо, второй -- налево. Куин позавидовал амебе, ему хотелось разорваться пополам, пуститься бежать одновременно в двух направлениях. "Сделай же что-нибудь, и побыстрей, идиот!" -- прикрикнул он на себя. Почему-то Куин повернул налево и последовал за вторым Стилменом, однако, сделав шагов десять, остановился. Что-то подсказывало ему, что он совершает ошибку. Куин действовал наперекор самому себе, словно желая наказать второго Стил мена за то, что тот его запутал. Он обернулся и увидел, как первый Стилмен своей шаркающей, неторопливой походкой удаляется в противоположном направлении. Нет, конечно же, ему нужен был он. Этот жалкий, отрешенный от жизни старик наверняка и был безумным Стилменом. Куин судорожно глотнул воздух и глубоко выдохнул -- раз, другой. Может, он и ошибается -- все равно ему не узнать правды. Он пошел за первым Стилменом и, замедлив шаг, чтобы его не обогнать, спустился вслед за ним в метро. Было уже почти семь часов, и толпа начинала редеть. Хотя Стилмен и был погружен в себя, ориентировался он отлично: спустился по лестнице, приобрел жетон, вышел на платформу и стал спокойно дожидаться поезда, идущего в сторону Таймс-сквер. Куин больше не боялся, что профессор его заметит. Он впервые видел человека, который был бы так занят своими мыслями. Даже если бы он стоял прямо перед ним, старик и тогда вряд ли обратил бы на него внимание. Они доехали до Уэст-сайд, прошли узким сырым коридором до станции "42-я стрит", спустились еще ниже, сели через семь-восемь минут на бродвейский экспресс, проехали два длинных перегона и сошли на станции "96-я стрит". Медленно поднялись по лестнице (Стилмен несколько раз останавливался, ставил чемодан на ступеньки и переводил дух) и наконец вышли на залитую сиреневым вечерним светом улицу. Ориентировался Стилмен и здесь: уверенно, даже не глядя на указатели, он зашагал по Бродвею в сторону 107-й стрит. "Уж не ко мне ли он направляется?" -- пронеслось у Куина в мозгу, однако по-настоящему испугаться он не успел: на углу 99-й стрит Стилмен остановился, дождался, когда загорится зеленый свет, и перешел на противоположную сторону Бродвея, где, чуть выше, находилась маленькая дешевая гостиница со звучным названием "Гармония". Куин много раз проходил мимо и хорошо знал, какой там живет сброд, а потому очень удивился, увидев, как Стилмен открыл входную дверь и вошел внутрь. Ему почему-то казалось, что старик мог бы позволить себе гостиницу подороже. Однако, увидев через стеклянную дверь, как профессор подходит к стойке администратора, что-то -- свое имя, не иначе -- вписывает в регистрационную книгу, поднимает чемодан и исчезает в лифте, Куин понял: жить Стилмен будет именно здесь. Полагая, что старик, прежде чем отойти ко сну, выйдет пообедать в соседнем кафе, Куин еще часа два прогуливался взад-вперед по улице, однако Стилмен так и не появился, и Куин, решив, что профессор отправился спать, позвонил из углового телефона-автомата Вирджинии Стилмен, дал ей полный отчет обо всем, что про изошло, и направился домой на 107-ю стрит. 8 Все последующие дни -- много дней -- Куин с самого утра занимал место на скамейке в маленьком сквере на пересечении Бродвея и 99-й стрит. Приходил он рано, не позже семи, брал в кафе по соседству чашку кофе и бутерброд и садился с газетой на коленях лицом к отелю "Гармония", не сводя глаз со стеклянной двери. Стилмен появлялся обычно около восьми -- в своей неизменной длинной бежевой куртке, с большим старомодным саквояжем в руке. Каждый день, на протяжении двух недель, повторялось одно и то же. Старик выходил из гостиницы и медленно, семенящей походочкой, то и дело останавливаясь, словно отмеривая и выверяя каждый шаг, брел по улицам. Куину следовать за ним было довольно трудно. Он-то привык к быстрой ходьбе, и все эти остановки, мелкие шажки, шарканье утомляли его, действовали на нервы; ему казалось, что от всего этого у него нарушается кровообращение. Он был зайцем, преследующим черепаху, и ему приходилось то и дело напоминать себе, что хорошо бы придержать шаг. Какие цели преследует этими прогулками Стилмен, оставалось для Куина загадкой. Разумеется, от его взгляда ничего не могло укрыться, и все увиденное он тщательно фиксировал в своей красной тетради. Однако смысл увиденного Куин постичь не мог. Заранее продуманного маршрута у Стилмена явно не было, вдобавок он, похоже, никогда не знал, где находится. И все же, словно задавшись какой-то конкретной целью, он держался одной и той же довольно ограниченной террито рии, которая на север простиралась до 110-й стрит, на юг -- до 72-й, на западе упи ралась в Риверсайд-парк, а на востоке -- в Амстердам авеню. Всякий раз Стилмен выбирал разные пути, маршрут его менялся день ото дня -- и тем не менее за грани цы этой территории он не выходил ни разу. Такая последовательность озадачивала Куина, тем более что Стилмен не производил впечатления человека, твердо знаю щего, чего он хочет. , Шел Стилмен не подымая глаз. Он постоянно смотрел себе под ноги, иногда наклонялся, что-то подбирал и, вертя находку в руке, внимательно ее разглядывал. В эти минуты он напоминал Куину археолога, изучающего черепок на раскопках какого-то доисторического строения. Бывало, оглядев предмет со всех сторон, Стилмен бросал его на землю; однако чаще всего открывал свой саквояж и бережно опускал находку туда, после чего, порывшись в боковом кармане куртки, извлекал оттуда красную тетрадь -- такую же, как у Куина, только поменьше -- и что-то сосредоточенно в ней писал. Завершив эту операцию, он прятал тетрадь обратно в карман, поднимал саквояж и продолжал путь. Насколько Куин мог судить, вещи, которые подбирал Стилмен, никакой ценности не представляли. В основном это был хлам, старье, отбросы, например рваный зонтик, оторванная голова резиновой куклы, черная перчатка, патрон от перегоревшей электрической лампочки, какие-то разбухшие от сырости журналы, обрывки газет, разорванная фотография, части какого-то неизвестного механизма, а также всевозможный плавающий по воде мусор, установить назначение которого Куин не сумел. То, что к этим отбросам Стилмен относился со всей серьезностью, озадачило Куина, однако ему не оставалось ничего другого, как наблюдать, записывать то, что он видел, в красную тетрадь и уныло размышлять о том, что бы все это значило. В то же время ему приятно было сознавать, что и у Стилмена тоже есть красная тетрадь, она словно бы их объединяла, роднила. Он подозревал, что в красной тетради Стилмена имелись ответы на те вопросы, которые копились у него в мозгу, и Куин начал обдумывать, как бы эту тетрадь у старика выкрасть. Но для такого шага время еще не пришло. Ничем больше Стилмен не занимался. Время от времени он делал в своих поисках перерыв и шел в кафе перекусить. Бывало, он сталкивался с прохожими и бормотал извинения. Один раз, когда он переходил улицу, его чуть не сбила машина. Стилмен ни с кем не заговаривал, он никогда не заходил в магазины, ни разу не улыбнулся. Его лицо не выражало никаких эмоций, ни положительных, ни отрицательных. Дважды, собрав особенно большую добычу, он возвращался в гостиницу в середине дня, а затем через несколько минут появлялся вновь с пустым саквояжем. Почти каждый день он по нескольку часов проводил в Риверсайд-парке, без устали шагая по асфальтовым дорожкам или же шаря палкой в кустах. В зелени парков он был столь же неутомим в своих поисках, как на улицах или пустырях. Здесь он набивал саквояж камнями, листьями, сухими ветками. Один раз его привлекла даже засохшая кучка собачьего дерьма; Стилмен наклонился над ней, долго нюхал и в конце концов подобрал. Отдыхал Стилмен, как правило, тоже в парке. Во второй половине дня, предварительно перекусив, он подолгу сидел на скамейке и смотрел на Гудзон. Однажды, когда день выдался особенно теплый, Куин видел, как старик спал, растянувшись на траве. С наступлением темноты Стилмен обычно обедал в закусочной "Аполлон" на перекрестке Бродвея и 97-й стрит, после чего шел обратно в гостиницу. Связаться со своим сыном он не пытался ни разу, о чем и было доложено Вирджинии Стилмен, которой Куин аккуратно звонил каждый вечер по возвращении домой. Постепенно Куин освоился и вскоре, чувствуя, что занимается вовсе не тем, чем собирался вначале, стал задаваться вопросом: а есть ли смысл в том, что он делает? Разумеется, Стилмен вполне мог, прежде чем нанести решающий удар, тянуть время, усыплять бдительность своих противников. Но это бы означало, что старик знает об установленной за ним слежке, а это казалось Куину очень маловероятным. Покамест со своим заданием он справлялся неплохо: держался от старика на почтительном расстоянии, умел затеряться в уличной толпе; он и не привлекал к себе внимания, и не прятался в подворотнях. С другой стороны, Стилмен вполне мог отдавать себе отчет, даже заранее знать, что за ним следят, а потому не считал нужным выяснять, кому именно эта слежка поручена. Ведь если точно известно, что к нему приставлен человек, какая разница, кто это? Одну ищейку, попадись она преследуемому на глаза, всегда можно заменить другой. Такой вариант устраивал Куина, и он убеждал себя, что поступает правильно, хотя никаких доказательств своей правоты у него не было. Одно из двух: либо у Стил-мена был план действий, либо нет. Если нет, значит, Куин на ложном пути, значит, он понапрасну тратит время. Куда отраднее было предположить, что все действия Стилмена подчинены определенной цели, и Куин готов был принять такое положение вещей за аксиому -- по крайней мере, на ближайшее время. Оставалась еще одна проблема: чем занять мысли во время слежки? Вообще-то Куин привык к блужданиям по городу, эти прогулки научили его ощущать связь между внутренним и внешним. Используя бесцельное движение для пересмотра своих чувств и мыслей, он стал впитывать внешнюю сторону жизни и тем самым нарушать суверенность своего внутреннего мира. Заглушая внутреннее внешним, топя себя в самом себе, он научился кое-как справляться с охватывавшими его приступами отчаяния. Блуждание по улицам было для него, таким образом, возможностью какое-то время ни о чем не думать. Но слежку за Стилменом нельзя было назвать бездумным блужданием. Сам Стилмен мог позволить себе бесцельно, точно слепец, бродить по улицам, Куин же такой привилегии был лишен. Ему следовало сосредоточиться на том, что он в данный момент делает, даже если делать было особенно нечего, однако он постоянно отвлекался, и вслед за мыслями выходили из подчинения ноги. Это означало, что он мог, сам того не замечая, ускорить шаг и врезаться в Стилмена сзади. Чтобы этого не произошло, Куин разработал несколько способов самоконтроля. Первый способ состоял в том, чтобы напомнить себе: больше он не Дэниэл Куин. Теперь он был Полом Остером и с каждым днем, с каждым следующим шагом все лучше приспосабливался к своей новой роли. Остер оставался для него лишь именем, чем-то лишенным реального содержания. Быть Остером значило быть человеком без внутреннего мира, человеком без мыслей. А раз мысли Осте-ра были ему недоступны, раз собственная его внутренняя жизнь оставалась для него недосягаемой, значит, и погружаться было некуда. Будучи Остером, он был лишен возможности вспоминать или бояться, мечтать или радоваться, ибо и воспоминания, и страхи, и радости принадлежали Остеру, а не ему. В результате Куину по необходимости приходилось ограничиваться внешней стороной жизни, искать опору не внутри, а вовне. Следить за Стилменом поэтому было для него единственным способом отвлечься от собственных мыслей. Пару дней такая тактика приносила определенный успех, однако в конце концов ее однообразие усыпило даже Остера. Куин понял: чтобы занять себя, ему необходимо что-то еще, какое-то постоянное дело, которым бы сопровождалась слежка. Помогла красная тетрадь. Если первые дни он лишь записывал разрозненные впечатления, да и те между делом, то теперь решил фиксировать все, чем занимался Стилмен. Вооружившись ручкой, купленной у глухонемого, Куин всерьез взялся за работу. Он самым тщательным образом описывал не только все перемещения Стилмена, его телодвижения и жесты, но и предметы, которые Стилмен подбирал или отбрасывал; он не только вел учет всем событиям, но и дотошно фиксировал маршрут Стилмена по городу, указывая каждую улицу, по которой он шел, каждый поворот, который он делал, все места, где он отдыхал. Благодаря красной тетради Куин не только отвлекался от слежки, но и невольно замедлял шаг; теперь он постоянно держался от Стилмена на почтительном расстоянии. Делать записи на ходу было не так-то просто. В прошлом Куин либо ходил, либо писал -- теперь же пытался эти занятия совместить. Вначале он делал немало ошибок. Особенно трудно было писать, не глядя на страницу, и он часто обнаруживал, что строчки налезают одна на другую, напоминая неразборчивые древние письмена. Чтобы взглянуть на страницу, ему пришлось бы остановиться, а это увеличивало риск потерять Стилмена из виду. Через некоторое время Куин пришел к выводу, что все зависит от того, в каком положении находится тетрадь. Сначала он держал ее перед собой под углом сорок пять градусов, однако вскоре у него заныло левое запястье. Затем он попробовал смотреть поверх тетради -- это положение оказалось столь же неудобным. Тогда Куин пристроил тетрадь на согнутую в локте правую руку, поддерживая ее ладонью левой руки, но у него стали затекать пальцы, в которых он держал ручку; к тому же в таком положении невозможно было писать на нижней части страницы. Кончилось тем, что Куин решил упереть тетрадь в левый бок, на манер художника, который держит палитру. Последний вариант оказался наиболее удачным: левая рука теперь не затекала, а правая оставалась свободной, и можно было писать без труда. Хотя и у этого способа имелись свои недостатки, он, как показало время, подходил лучше всего -- теперь Куин получил наконец возможность уделять равное внимание и Стилмену, и своим записям: поднял глаза на старика -- опустил в тетрадь; что-то подметил -- и так же быстро подмеченное зафиксировал. С шариковой ручкой глухонемого в правой руке и с красной тетрадью, упертой в левый бок, Куин преследовал Стилмена еще девять дней. Вечерние разговоры по телефону с Вирджинией Стилмен продолжались обычно недолго. Ее поцелуя Куин не забыл, но романтическая завязка продолжения не имела. Первое время Куин ожидал, что что-то между ними произойти должно. После такого многообещающего начала он не сомневался, что рано или поздно миссис Стилмен окажется в его объятиях. Однако работодательница поспешила скрыться под маской деловых отношений и о событиях того вечера не вспомнила ни разу. Не исключено, что Куин обманулся в своих ожиданиях, перепутав себя с Максом Уор-ком, человеком, который ни разу не упустил случая извлечь выгоду из подобных ситуаций. А может, Куин просто стал острее чувствовать свое одиночество. Он уже забыл, что такое близость теплого женского тела. По правде говоря, Вирджиния Стилмен приглянулась ему сразу же, задолго до того, как запечатлела на его губах поцелуй. Он и сейчас, хотя давно уже ее не видел, продолжал рисовать в своем воображении ее обнаженное тело. Каждую ночь он тешил себя сладострастными образами, и, хотя образам этим едва ли суждено было обрести реальные черты, они отвлекали его от дневных забот. Гораздо позже, когда это уже не имело никакого значения, Куин понял, что втайне от самого себя он, подобно средневековому рыцарю, мечтал о том, как в награду за блестящее расследование дела и спасение Питера Стилмена ему достанется Вирджиния Стилмен. Это, разумеется, было ошибкой. Однако из всех ошибок, которые совершил Куин, эта была самая простительная. Шел тринадцатый день слежки. В этот вечер Куин вернулся домой мрачнее тучи. Он потерял всякую надежду на успех и был близок к тому, чтобы выбросить белый флаг. Он долгое время обманывал себя, всеми силами старался себя увлечь, подбодрить, однако теперь пришел к выводу, что дело, за которое взялся, того не стоит. Стилмен -- сумасшедший старик, он давным-давно забыл про своего сына. Ходить за ним по пятам можно до скончания века, и это все равно ни к чему не приведет. Куин снял трубку и набрал номер Вирджинии Стилмен. - По-моему, пора сворачиваться, -- сказал он. -- Питеру, судя по всему, ничего не угрожает. - К этой мысли он нас и подталкивает, -- возразила Вирджиния. -- Вы даже себе не представляете, насколько он умен. И терпелив. - Он, может, и терпелив, зато мое терпение на исходе. Мне кажется, вы впустую тратите деньги. А я-- время. -- Вы уверены, что он вас не видел? От этого ведь многое зависит. -- Да, уверен, хотя дать стопроцентную гарантию, естественно, не могу. -- Так что вы хотели сказать? - Я хотел сказать, что оснований для беспокойства нет. Во всяком случае, сейчас. Если в дальнейшем что-то случится, свяжитесь со мной. Явлюсь по первому вашему зову. Вирджиния помолчала. -- Может, вы и правы, -- сказала она после паузы. А потом, снова помолчав, добавила: -- И все-таки не могли бы мы пойти на компромисс? -- Смотря какой. -- Самый обыкновенный. Давайте последим за ним еще несколько дней. Чтобы окончательно себя обезопасить. - При одном условии, -- сказал Куин. -- Вы даете мне полную свободу. Я буду действовать так, как сочту нужным. Хочу иметь возможность поговорить с ним, задать ему ряд вопросов, докопаться до истины. -- А это не рискованно? - Вам волноваться нечего. Наши карты я ему раскрывать не собираюсь. Он не будет даже знать, кто я такой и что у меня на уме. -- Как это вам удастся? - Это мое дело. У меня есть самые разные способы его разговорить. Можете мне поверить. -- Хорошо, действуйте, как сочтете нужным. Надеюсь, нам это не повредит. -- Вот и прекрасно. Послежу за ним еще несколько дней, а там посмотрим. -- Мистер Остер? . --Да? - Знаете, я вам ужасно признательна. Последние две недели Питер в такой хорошей форме. И это благодаря вам. Он только о вас и говорит. Вы для него... даже не знаю... как герой. -- А для миссис Стилмен? -- И для миссис Стилмен тоже. - Рад слышать. Надеюсь, придет день, когда наступит моя очередь быть вам признательным. - Все может быть. В жизни ведь все возможно, мистер Остер. Не забывайте об этом. -- Не забуду. Ни за что. На ужин Куин съел яичницу с жареным хлебом, выпил бутылку пива, сел за письменный стол и раскрыл красную тетрадь. Он вел дневник уже много дней, исписал беглым, неряшливым почерком много страниц -- а вот прочесть написанное до сих пор не решался. Теперь же, когда конец истории был не за горами, он счел, что заглянуть в тетрадь можно. Многие слова разобрать было очень непросто, особенно на первых страницах. Когда же ему удавалось все-таки расшифровать свои каракули, подчас выяснялось, что трудился он напрасно. "Подобрал карандаш посреди жилого квартала. Изучает, колеблется, прячет в сумку... Купил сандвич в баре... Сидит на скамейке в парке и просматривает свою красную тетрадь". Такой чепухой исписаны были целые страницы. Все зависело от того, какие цели он преследовал. Если считать, что в его планы входило понять Стилмена, разобраться, что он собой представляет, чтобы предположить, на что он способен, тогда Куин, безусловно, потерпел полное фиаско. Когда он взялся за это дело, то располагал о Стилмене весьма ограниченными сведениями. Ему были известны его происхождение и профессия; он знал о заточении сына и принудительной госпитализации отца, а также о весьма странном научном опусе, созданном в то время, когда Стилмен-старший, по всей видимости, еще не лишился рассудка. Самая же главная информация состояла в том, что Вирджиния Стилмен была убеждена: Стилмен представляет для своего сына серьезную опасность. Теперь, однако, выяснялось, что вся эта информация никак не подтверждена. Куин испытывал глубокое разочарование. Он всегда считал, что наблюдательность детектива -- главный залог его успеха. Чем дотошнее расследование, тем весомее результат, а значит -- поведение человека поддается пониманию, за непроницаемым фасадом жестов, скороговорок и пауз можно обнаружить последовательность, порядок, причинно-следственную связь. Но странное дело: несмотря на две недели неотступной слежки, Куин знал теперь Стилмена ничуть не лучше, чем тогда, на вокзале. Столько дней он жил жизнью Стилмена, копировал его походку, видел то же, что видел он, однако уверен был лишь в одном: в его абсолютной непроницаемости. За эти две недели расстояние между ним и Стилменом не только не сократилось, но увеличилось еще больше, и это при том, что целыми днями он не спускал со старика глаз. Сам не зная зачем, Куин открыл тетрадь на чистой странице и набросал небольшую карту того района, по которому бродил Стилмен. После этого, внимательно просмотрев свои записи, он принялся вычерчивать извилистый путь, проделанный Стилменом за один день -- тот самый, с которого начал фиксировать передвижения старика во всех подробностях. Поразило Куина то, что Стилмен все время двигался по периметру и ни разу не зашел в центр. Рисунок отдаленно напоминал карту несуществующего штата на Среднем Западе. За вычетом короткой прямой -- одиннадцати кварталов на Бродвее, которые старик миновал в самом начале, -- да причудливых завитушек, символизировавших скитания Стилмена в Риверсайд-парке, схема передвижений профессора по городу напоминала прямоугольник. С другой стороны, с учетом секторальной структуры нью-йоркских улиц рисунок мог восприниматься и как ноль или же как буква О. Куин обратился к записям следующего дня и решил посмотреть, какова будет схема передвижений Стилмена на этот раз. Новый рисунок мало чем напоминал предыдущий. Ассоциировался он с птицей, пожалуй даже, с хищной птицей, которая, широко расправив крылья, парила в воздухе. Однако в следующий момент ассоциация эта показалась Куину искусственной, притянутой за уши. Птица исчезла, и на ее месте возникли два абстрактных рисунка неправильной формы, с зубчатыми краями, между которыми был перекинут крошечный мостик -- маршрут Стилмена по 83-й стрит. На какое-то мгновение Куин отвлекся от рисунка и задумался. Чем он занимается? Рисует какие-то каракули, чтобы убить время, или действительно пытается что-то понять? Прямого ответа на этот вопрос не было. Ведь если он просто хотел убить время, зачем было прибегать к столь трудоемкому способу? Неужели он так запутался, что утратил способность соображать? С другой стороны, если это не развлечение, то что же? По всей видимости, он пытался отыскать некий ключ. В броуновском движении Стилмена он стремился нащупать какую-то логику, последовательность. А это могло означать только одно: Куин по-прежнему отказывался верить в случайность поступков старика. Он хотел обязательно отыскать в них какой-то смысл, пусть даже маловразумительный. А это само по себе было неприемлемо. Ведь это означало бы, что Куин отрицает факты, чего сыщику нельзя делать ни под каким .видом. И тем не менее он решил продолжать. Идти спать было рано, еще не было одиннадцати, да и вреда в этом времяпрепровождении он не усматривал. Третья схема не имела ничего общего с первыми двумя. Здесь все было более или менее ясно. Стоило отбросить закорючки -- хаотичное передвижение Стилмена по парку, -- и перед Куином, он в этом ни минуты не сомневался, возникала буква Е. Если предположить, что первый рисунок представлял собой букву О, то крылья хищной птицы на втором можно было принять за W. Буквы O-W-E определенно являлись частью какого-то слова, вот только какого? К сожалению, фиксировать маршрут Стилмена Куин начал только на пятый день, поэтому о том, какие буквы могли составиться из маршрутов первых четырех дней, оставалось только догадываться. Теперь, понимая, что тайна первых четырех дней может остаться нераскрытой, он пожалел, что не начал отслеживать передвижения Стилмена раньше. Не исключено, впрочем, что будущими открытиями удастся компенсировать просчеты, допущенные в прошлом. Дойдя до конца, можно будет восстановить начало. Схема следующего дня напоминала по форме букву R. Как и все предыдущие рисунки, этот тоже осложнялся всевозможными отклонениями, а также всегдашними узорами, означавшими хождение по парку. По-прежнему стремясь быть как можно более объективным, Куин попытался проанализировать этот рисунок так, как если бы не ожидал усмотреть в нем букву алфавита, и вынужден был признать, что рисунок вполне мог быть совершенно произвольным. Может, все это ему привиделось? Ведь когда он был мальчишкой, ему тоже часто казалось, что облака представляют собой какие-то диковинные рисунки. И все же сходство с буквами бросалось в глаза. Если бы букву напоминала всего одна схема или даже две, это еще можно было бы счесть случайностью, но четыре?! Маршрут следующего дня походил на скособоченное О, что-то вроде пончика, перерезанного тремя или четырьмя зубчатыми линиями. Затем возникли нескладное F с привычными уже завитушками по бокам и В, которое напоминало два стоящих один на другом ящика с вьющейся из-под крышек упаковочной стружкой. Следом явилось шаткое А, чем-то напоминавшее лестницу-стремянку, и, наконец, второе В: рискованно покосившееся, оно походило на перевернутую пирамиду. Куин выписал все буквы одну за другой: OWEROFBAB. Затем долго, с четверть часа, тасовал и переставлял их, разводил, соединял вновь, менял местами, после чего, вернувшись к первоначальному варианту, выписал буквы следующим образом: OWER OF BAB. От догадки, которая его осенила, он чуть было не потерял дар речи. С учетом того, что схемы первых четырех дней отсутствовали и что блуждания Стилмена по городу еще не закончились, ответ напрашивался сам собой: THE TOWER OF BABEL Куину тут же вспомнились странные иероглифы на внутренней стене глубокой расселины -- буквы были вписаны в саму землю, словно они пытались выразить нечто, чего уже нельзя постичь. Однако по здравом размышлении воспоминание это показалось ему неуместным. Ведь Стилмен свое послание нигде не зафиксировал. Да, его шаги вылились в буквы, но эти буквы нигде записаны не были. Это все равно что рисовать в воздухе пальцем -- картинка исчезает, не успев появиться. Ты что-то делаешь -- а следа, результата нет. И все же рисунки существовали -- пусть не на асфальте, где они создавались, зато в красной тетради Куина. Выходит, Стилмен садился каждый вечер за стол у себя в номере и намечал маршрут следующего дня? Или он импровизировал на ходу? Ответить на эти вопросы было невозможно. Интересно, какую цель преследовал Стилмен, выбирая подобные маршруты? Был ли это некий знак самому себе или же послание другим? Как бы то ни было, вывод напрашивался один: Стилмен не забыл Шервуда Блэка. Впадать в панику Куин не хотел. Чтобы себя успокоить, он попытался представить, как будут развиваться события в самом худшем случае. Ведь когда рассчитываешь на худшее, часто выясняется, что все не так уж плохо. Вот какие варианты он просчитал. Вариант номер один: Стилмен действительно что-то против Питера замышляет. Да, но к этому Куин был готов с самого начала. Вариант номер два: Стил-мен заранее знал, что за ним будет установлена слежка; он заранее готовился к тому, что все его передвижения станут фиксироваться, а послание будет расшифровано. Да, но это не отменяло главного -- Питер нуждался в защите. Вариант номер три: Стилмен был гораздо опаснее, чем первоначально представлялось. Да, но это вовсе не значит, что он непобедим. Куину стало немного легче. Вместе с тем буквы по-прежнему вселяли ужас. Вся история представлялась Куину такой таинственной, такой зловещей в своей иносказательности, что напоминала дурной сон. Но тут, словно по команде, появились сомнения, их пронзительные, издевательские голоса наперебой зазвучали у него в мозгу. Все сразу встало на свои места. Никакие это не буквы. Куин усмотрел в рисунках буквы только потому, что хотел этого. Даже если между набросанными в тетради схемами и буквами и имелось сходство, то сходство это было чистой случайностью. Стилмен тут совершенно ни при чем. Все это совпадение, Куин разыграл сам себя. Он решил лечь спать, на какое-то время крепко уснул, проснулся, с полчаса вел записи в красной тетради, после чего завалился спать снова. "У меня есть в запасе еще два дня, ведь послание Стилмена осталось незаконченным", -- подумал он, засыпая. Оставались еще две буквы: Е и L. Куин погружался в сон. Он вступил в волшебную страну фрагментов, землю бессловесных вещей и безвещных слов. И тут, прежде чем окончательно провалиться в небытие, он вдруг вспомнил, что Бог по-древнееврейски будет El. В ту ночь Куину приснился сон, который он, проснувшись, забудет: он сидит, как в детстве, на городской свалке и просеивает мусор сквозь пальцы. Первая встреча со Стилменом произошла в Риверсайд-парке. Как всегда в субботний полдень, парк был забит велосипедистами, собаками и детьми. Стилмен сидел на скамейке один, на коленях у него лежала красная тетрадь, взгляд был устремлен в пустоту. Все кругом залито было ослепительным светом, яркий свет излучали и люди, и предметы; над головой, в ветках деревьев, шелестел, точно волны далекого океана, слабый ветерок. Куин все продумал заранее. Притворившись, что не заметил Стилмена, он сел рядом с ним на скамейку, скрестил руки на груди и тоже уставился в одну точку. Оба молчали. Впоследствии Куин прикинул, что молчание продолжалось минут пятнадцать-двадцать, не меньше. Затем, без всякого предупреждения, он повернулся к профессору и посмотрел на него в упор, тупо вперившись в его морщинистое лицо. В этот взгляд Куин вложил всего себя, словно хотел выжечь им дырку в черепе старика. Эта немая сцена длилась еще минут пяты Наконец Стилмен повернул голову и на удивление мягким, высоким голосом изрек: -- Простите, но побеседовать с вами я не смогу. -- Я ничего не сказал, -- отозвался Куин. - Это верно, -- согласился Стилмен. -- Но вы должны войти в мое положение: я не имею привычки говорить с незнакомыми людьми. -- Повторяю, я не проронил ни слова. -- Да, конечно. Но разве вас не интересует, откуда у меня такая привычка? -- Боюсь, что нет. -- Хорошо сказано. Вы, я вижу, человек дельный. Куин ничего не ответил, только плечами пожал. Всем своим видом он выражал полнейшее равнодушие. Стилмен ласково улыбнулся, наклонился к Куину и прошептал: -- Думаю, мы поладим. -- Как знать, -- откликнулся Куин, выдержав длинную паузу. Стилмен засмеялся -- короткий, лающий смех -- и как ни в чем не бывало продолжал: - Не то чтобы я не любил незнакомцев per se'. Просто я предпочитаю не разговаривать с людьми, которые не рекомендуются. Имя:-- прежде всего. - Но ведь если человек называет вам свое имя, он перестает быть незнакомцем. -- Именно. Поэтому-то я и не разговариваю с незнакомцами. Куин был готов к такому ответу и знал, что сказать. Нет, его голыми руками не возьмешь. Раз формально он был Полом Остером, этого имени он называть не станет. Любое другое имя, в том числе и его собственное, явится ширмой, маской, за которой он скроется и будет недосягаем. -- Что ж, извольте, -- сказал он. -- Меня зовут Куин. -- Ага, -- задумчиво произнес Стилмен, утвердительно кивнув. -- Куин. -- Да, Куин. К-У-И-Н. - Понятно. Да, да, понятно. Куин. Гм. Да. Очень интересно. Куин. Какое звучное имя. Рифмуется с сыном, не правда ли? -- Совершенно верно. Куин-сын. ∙ -- И с клином, если не ошибаюсь. -- Нет, не ошибаетесь. -- А также со словом "евин". Куин-свин. Вы не находите? -- Бесспорно. - Гм. Очень интересно. У этого слова, у этого Куина, есть масса возможностей... Куин -- это квинтэссенция квинтиллиона квипрокво. Куин-квестор, к примеру, или Куин-квиетист, или Куин-квирит... Гм... А "сатин"? Да и "бензин"... А где бензин, там, сами понимаете, и керосин... Гм, очень интересно. А еще "блин", "один", "карантин", "габардин", "господин". Гм. Даже "джин". Гм. И "кретин", у которого нет ни "машин", ни "картин". Гм. Да, очень интересно. Мне необычайно нравится ваше имя, мистер Куин. Оно, знаете ли, такое легкое, подвижное... -- Да, я и сам это замечал. - Люди ведь в большинстве своем к таким вещам невосприимчивы. Считается, что слова сродни камням: тяжелые, неподвижные, безжизненные, не подверженные изменениям, точно монады. - Камни подвержены изменениям. Они крошатся от ветра и воды. Они могут подвергаться эрозии. Могут разрушаться. Дробиться на осколки, превращаться в гравий, в каменную пыль. - Совершенно верно. Я сразу заметил, что вы человек разумный, мистер Куин. Если б вы только знали, сколько людей понимали меня превратно. Из-за этого пострадал мой труд. Чудовищно пострадал. -- Ваш труд?- -- Да, мой труд. Мои проекты, мои исследования, мои эксперименты. -- Понятно. - Да. Но, несмотря на все препоны, я не отступился, не думайте. Сейчас, например, я занимаюсь делом чрезвычайной важности, и если все пойдет хорошо, то, надеюсь, мне удастся подойти вплотную сразу к нескольким крупнейшим открытиям. Подобрать к ним ключ. -- Ключ? -- Да, ключ. То, что открывает запертую дверь. -- Понятно. - Разумеется, пока я только собираю материал, улики так сказать. Потом предстоит еще этот материал обработать. Труд этот исключительно кропотлив. Вы даже не представляете, насколько он утомителен, особенно в моем возрасте. -- Могу себе представить. - То-то и оно. Сделать надо так много, а времени так мало. Каждое утро приходится вставать с рассветом. Отправляться на улицу в любую погоду, быть в постоянном движении, целый день на ногах, ни минуты отдыха. На такую работу никаких сил не хватит, можете мне поверить, -- Да, но она того стоит. ' -- Чего только не сделаешь ради истины. Никакая жертва не покажется малой. -- Безусловно. - Видите ли, никто не понял того, что понял я. Я -- первый. И единственный. А ведь это накладывает немалые обязательства. - Согласен. Приходится, фигурально выражаясь, нести на своих плечах целый мир. -- Да, если угодно. Целый мир -- вернее, то, что от него осталось. -- Вот уж не думал, что дело обстоит настолько плохо. -- Хуже некуда. -- Неужели? -- Видите ли, сэр, мир лежит в руинах. И мое дело -- отстроить его заново. -- Вы немало на себя берете. - Я отдаю себе в этом отчет. Я ведь ищу только основную идею, принцип, а это вполне по силам одному человеку. Мое дело заложить фундамент, а завершить строительство могут другие. Главное -- начать, создать теоретическую базу. К сожалению, кроме меня, сделать это некому. -- И вы преуспели? -- Чрезвычайно. По сути, я нахожусь на пороге величайшего открытия. -- Рад за вас. - Я и сам за себя рад. А все из-за моего ума, исключительной ясности моего рассудка. -- Не сомневаюсь. - Видите ли, я понял, как важно себя ограничивать. Работать в узких пределах, чтобы сразу же ощутить плоды своего труда. -- Заложить фундамент, как вы справедливо заметили. - Вот-вот. Основу основ. Необходимо разработать метод, принцип работы. Поймите, сэр, мир лежит в руинах. Мы ведь утратили не только цель в жизни, но и язык, на котором можно говорить о духовном. Это, несомненно, высокая материя, однако имеет она свой аналог и в материальном мире. В том-то и состоит мой вклад: я призываю ограничиться осязаемым, вещественным. Цели у меня самые высокие, однако работа ведется в сфере повседневности. Вот почему меня так часто неправильно понимают. Впрочем, не важно. Я научился не обращать внимания на такие мелочи. -- Блестящий ответ. - Единственно возможный. Достойный человека моего уровня. Так вот, в настоящий момент я занят тем, что изобретаю новый язык. Когда занимаешься таким делом, людская глупость заботит меньше всего! Впрочем, людская глупость -- следствие болезни, которую я и пытаюсь вылечить. -- Новый язык, говорите? - Да. Язык, который наконец скажет то, что нам необходимо сказать. Ведь наши слова уже давно не соответствуют своему назначению. Когда мир был цельным, мы могли быть уверены, что наши слова выражают истинный смысл вещей. Но постепенно мир распался, превратился в хаос. Слова же наши остались прежними. Они не приспособлены к новой реальности. Вот почему всякий раз, когда мы говорим о том, что видим, мы лжем, искажая тот самый предмет, который пытаемся обозначить. В результате возникла полная сумятица. Однако слова, как вы сами прекрасно понимаете, могут меняться. Весь вопрос в том, как это продемонстрировать. Поэтому сейчас я работаю с самыми простыми примерами -- настолько простыми, что даже ребенок способен понять, к чему я стремлюсь. Возьмем любое слово, имеющее конкретное, предметно выраженное значение, -- скажем, "зонтик". Когда я говорю "зонтик", в вашем воображении возникает определенный предмет. Вы видите что-то вроде палки, над которой на металлических спицах туго натянут водонепроницаемый материал; раскройте зонтик -- и материал этот предохранит вас от дождя. Последняя деталь существенна. Зонтик -- это не просто вещь, но вещь, которая выполняет некую функцию -- иными словами, выражает человеческую волю. Можно сказать, что каждый предмет похож на зонтик в том смысле, что тоже выполняет какую-то функцию. Карандаш предназначен для письма, ботинок -- для ходьбы, автомобиль -- для езды. Теперь зададимся вопросом: что происходит, когда предмет перестает выполнять свою функцию? Он по-прежнему остался самим собой или же стал чем-то еще? Если сорвать с зонтика материю, зонтик останется зонтиком? Вы раскрываете его над головой, выходите на улицу в дождь -- и промокаете насквозь. Имеет ли смысл в данном случае продолжать называть эту вещь зонтом? Большинство людей считают, что да. В крайнем случае они скажут, что зонт сломан. Так вот, по-моему, это серьезная ошибка, источник всех наших бед. Ведь, перестав выполнять свою функцию, зонтик перестал быть зонтиком. Он может напоминать зонтик, он мог когда-то быть зонтиком, но сейчас он превратился во что-то другое. Тем не менее слово осталось прежним. А значит, это понятие выражать больше не может. Оно неточно, оно надуманно, оно скрывает то, что должно объяснить. Если же мы не в состоянии обозначить самые простые, бытовые предметы, которые держим в руках, то что говорить о вещах более сложных? До тех пор пока мы не изменим свое представление о словах, которыми пользуемся, мы будем продолжать бродить в потемках. -- А в чем состоит ваша работа? - Моя работа очень проста. Я приехал в Нью-Йорк, потому что это самое заброшенное, самое презренное место. Разорение и беспорядок здесь повсюду. Видно это невооруженным глазом. Поломанные судьбы, поломанные вещи, поломанные мысли. Весь город -- огромная куча мусора, что как нельзя лучше соответствует моей задаче. Городские улицы являются для меня неиссякаемым источником материала, неистощимыми залежами рухляди. Каждый день я выхожу на улицу и собираю вещи, имеющие значение для моего исследования. В настоящий момент в моей коллекции сотни экспонатов: надтреснутые и разбитые вдребезги, продавленные и расплющенные, растертые в пыль и полусгнившие. -- И что вы со всеми этими вещами делаете? -- Даю им имена. -- Имена? ' , -- Придумываю новые слова, которые бы им соответствовали. -- А, теперь понимаю. Но откуда вы знаете, что нашли правильное слово? -- Я никогда не ошибаюсь. В этом и состоит мой дар. -- Не могли бы вы привести пример? -- Придуманных мною слов? --Да. - К сожалению, не смогу. Это моя тайна, поймите. Вот выпущу книгу -- тогда узнаете. Весь мир узнает. Пока же я вынужден держать свое открытие в тайне. -- Секретные сведения? -- Именно так. Сверхсекретные. -- Простите. - Не огорчайтесь. Скоро систематизация материала будет закончена. А потом произойдет нечто невероятное. Это будет самое важное событие в истории человечества. Вторая встреча состоялась на следующий день, в начале десятого утра. Было воскресенье, и Стилмен вышел из гостиницы на час позже обычного. Он прошел два квартала до кафе "Майский цветок", где обычно завтракал, и сел за угловой столик. Куин, осмелев, вошел в кафе вслед за стариком и подсел к нему. Пару минут Стилмен, казалось, его не замечал. Затем, оторвав глаза от меню, воззрился на Куина отсутствующим взглядом -- по всей видимости, не узнал. -- Мы знакомы? -- спросил он. -- Не думаю, -- ответил Куин. -- Меня зовут Шервуд Блэк. -- А, -- Стилмен кивнул. -- Вы, я вижу, из тех, кто сразу берет быка за рога. Мне это нравится. - Да, -- сказал Куин, -- я не принадлежу к тем людям, кто ходит вокруг да около. -- "Вокруг да около"? Вокруг или около? -- И вокруг, и около, к сожалению. - Ну-ну. -- Стилмен посмотрел на Куина -- на этот раз повнимательнее, однако и теперь словно в каком-то замешательстве. -- Извините, -- продолжал он, -- но я забыл ваше имя. Вы мне его не так давно назвали, но оно сразу выскочило из головы. -- Шервуд Блэк. - Вот-вот. Теперь вспомнил. Шервуд Блэк. -- Стилмен надолго замолчал, а затем покачал головой и вздохнул: -- К сожалению, этого не может быть. -- Почему? -- Потому что Шервуда Блэка не существует. - Мало ли, может быть, я другой Шервуд Блэк. В отличие от того, который не существует. - Гм. Да, я вас понимаю. Действительно, у двух разных людей бывают одинаковые имена. Вполне возможно, что вы Шервуд Блэк. Но вы не тот Шервуд Блэк. -- Он ваш знакомый? Стилмен засмеялся, как будто Куин остроумно пошутил. - Не совсем так, -- сказал он. -- Видите ли, такого человека, как Шервуд Блэк, никогда не существовало. Я его выдумал. Он лицо вымышленное. -- Не может быть! -- Куин сделал вид, что очень удивился. -- Очень даже может. Он герой книги, которую я когда-то написал. Шервуд Блэк -- плод моего воображения. -- В это трудно поверить. -- И не вам одному. Я надул их всех. ' -- Поразительно. Но зачем вы это сделали? - Понимаете, он был мне нужен. В то время у меня зародились некоторые довольно опасные и противоречивые идеи. Поэтому пришлось представить дело так, будто они исходят от другого лица. Таким образом я попытался себя защитить. -- А почему вы выбрали имя Шервуд Блэк? - По-моему, это хорошее имя. Вы не находите? Мне, например, оно очень нравится. Таинственное и в то же время самое обыкновенное. Оно как нельзя лучше соответствовало моей цели. И, кроме того, содержало в себе тайный смысл. -- Ассоциировалось с мраком'? - Нет-нет, все гораздо сложнее. Для меня существенны были инициалы. Ш.Б. Это было самое важное. -- Как так? -- Угадать не хотите? -- Боюсь, не смогу. - А вы попробуйте. Можете сделать три попытки. Если не угадаете, я вам подскажу. Куин собрался с мыслями. -- Ш.Б., говорите? Не Шарлотта Бронте? -- Ничего похожего. -- Может, тогда Шарль Бодлер? -- Близко не лежало. - Хорошо, еще одна попытка. Ш.Б.... Ш.Б.... Минутку... А как насчет... Сейчас, сейчас... Ну да. Может, так: с одной стороны, Шекспир -- Ш. с другой -- Бэкон -- Б.; два отношения к миру. -- Очень неглупый ответ. -- Правильный? -- Нет, конечно. И тем не менее неглупый. -- Ну что ж, я иссяк. - Что верно, то верно. И за это в качестве награды я дам вам правильный ответ. Именно потому, что вы старались. Готовы? -- Готов. -- Инициалы Ш.Б. в имени Шервуд Блэк означают Шалтай-Болтай. -- Кто-кто? -- Шалтай-Болтай. Вы ведь знаете, кого я имею в виду. Яйцо. -- Это тот, который "сидел на стене"? -- Именно. -- Не понимаю. - Шалтай-Болтай как нельзя лучше символизирует собой человеческую природу. Слушайте внимательно, сэр. Что такое яйцо? Это то, что еще не родилось. Парадокс, не правда ли? В самом деле, каким образом Шалтай-Болтай может быть живым, если он еще не родился? А ведь он жив -- в этом сомневаться не приходится. Мы знаем это, потому что он умеет говорить. Больше того, он философ языка: "-- Когда лично я употребляю слово, -- все так же презрительно проговорил Шалтай-Болтай, -- оно меня слушается и означает как раз то, что я хочу: ни больше ни меньше. -- Это еще вопрос, -- сказала Алиса, -- захотят ли слова вас слушаться. -- Это еще вопрос, -- сказал Шалтай, -- кто здесь хозяин: слова или я". -- Льюис Кэрролл. -- "Алиса в Стране чудес", глава шестая. -- Интересно. - Интересно -- мало сказать. Это принципиально важно. Слушайте внимательно, и, быть может, вы кое-что из моих рассуждений почерпнете. В своей короткой речи Шалтай-Болтай рисует будущее человеческих чаяний и указывает, что наше спасение в том, чтобы стать хозяевами слов, которые мы употребляем, чтобы подчинить язык нашим с вами нуждам. Шалтай-Болтаи был пророком, человеком, изрекавшим истины, к которым мир был еще не готов. -- Человеком? - Простите, оговорился. Хотел сказать -- яйцом. Впрочем, оговорка моя не случайна и весьма симптоматична, ведь все люди в каком-то смысле яйца. Мы существуем -- но мы еще не достигли того состояния, которое предначертано нам судьбой. Мы ведь существуем лишь потенциально, являясь примером "еще не состоявшегося". Ведь человек -- существо падшее, мы знаем это из Бытия. Шалтай-Болтай тоже падшее существо. Он падает со стены, и никто, ни королевская конница, ни королевская рать, не могут его "собрать". Вот к этому-то мы все и должны стремиться. В этом наш человеческий долг -- подобрать упавшее яйцо. Ибо каждый из нас, сэр, -- это Шалтай-Болтай. Помочь ему означает помочь нам самим. -- Довод убедительный. -- Безупречный. -- Комар носу не подточит. -- Вот именно. -- И в то же время отсюда берет начало Шервуд Блэк. -- Да. Но не только отсюда. Это ведь не единственное яйцо. -- Как, есть еще одно? - Господи, еще бы. Их ведь миллионы. Но яйцо, о котором веду речь я, особенно знаменито. Может статься, это самое знаменитое яйцо на свете. -- Я что-то перестал понимать вас. -- Я говорю о яйце Колумба. -- Ну да, конечно. -- Знаете эту историю? -- Кто ж ее не знает. -- Прелестная история, не правда ли? Когда Колумбу потребовалось поставить яйцо стоймя, он разбил снизу скорлупу, в результате чего образовалась плоская поверхность, и, когда он убрал руку, яйцо не упало. -- Он добился своего. - Еще бы. Колумб был гений. Он отправился на поиски рая, а открыл Новый Свет. И еще не поздно превратить его в рай. -- Это точно. - Я готов признать, что все сложилось не так хорошо, как хотелось бы, однако надежда еще остается. Желание открывать новые миры у американцев было всегда. Вы помните, что произошло в 1969 году? -- В 1969 году произошло много чего. Что именно вы имеете в виду? - Люди высадились на Луне. Только представьте, дорогой сэр! Нога человека ступила на Луну! - Да, помню. Как сказал президент: "Это величайшее событие после сотворения мира". - И он был прав. Самое умное высказывание из всех принадлежащих человеку. Как вам кажется, на что похожа Луна? -- Понятия не имею. -- И все-таки. Подумайте хорошенько. -- Ну конечно. Теперь я понимаю, к чему вы клоните. - Разумеется, абсолютного сходства нет. Однако в определенных фазах, особенно ясной ночью, Луна и в самом деле очень походит на яйцо. -- Да, необычайно. Тут к их столику подошла официантка -- она принесла Стилмену завтрак. Старик бросил жадный взгляд на еду. Он взял в правую руку нож, пододвинул к себе яйцо всмятку, легонько постучал ножом по скорлупе и изрек: -- Как видите, сэр, я делаю все, что в моих силах. Третья встреча состоялась в тот же день, несколькими часами позже. Вечерело; свет, подобно марле, окутывал кирпичи и листья, тени становились длиннее. Стил-мен опять избрал местом отдыха Риверсайд-парк, на этот раз он сидел у самого выхода на 84-ю стрит, на небольшом возвышении, известном под названием Томова гора. На том же самом месте, глядя на Гудзон, летом 1843 и 1844 годов подолгу сиживал Эдгар Аллан По. Куин знал это, потому что всегда интересовался подобными вещами. Впрочем, на Томовой горе не раз случалось сидеть и ему самому. Теперь, приближаясь к Стилмену, Куин не испытывал никакого страха. Он обошел пригорок, на котором стояла скамейка, два или три раза, однако привлечь внимание старика не удалось. Тогда он сел рядом и поздоровался. Как ни странно, Стил-мен его не узнал. Куин заговаривал с ним уже в третий раз, и каждый раз старик, как видно, принимал его за кого-то другого. Было неясно, хороший это знак или плохой. Если Стилмен притворялся, значит, актером он был непревзойденным. Ведь Куин всякий раз захватывал его врасплох, однако Стилмен даже глазом не моргнул. А если предположить, что Стилмен и в самом деле его не узнает? Что бы это могло значить? Чем объяснить подобную рассеянность? Старик поинтересовался, кто он. -- Меня зовут Питер Стилмен, -- сказал Куин. -- Это меня зовут Питер Стилмен, -- отозвался Стилмен. -- Я другой Питер Стилмен, -- сказал Куин. -- А, вы имеете в виду моего сына. Да, это возможно. Вы очень на него похожи. Питер, правда, блондин, а вы брюнет. Как Шервуд Блэк. Впрочем, люди меняются, не правда ли? Порой всего за одну минуту. -- Совершенно верно. - Я часто вспоминал тебя, Питер. Сколько раз думал: "Как там мой Питер поживает?" -- Сейчас мне гораздо лучше, спасибо. -- Очень рад. Кто-то сказал мне однажды, что ты умер. Я ужасно расстроился. -- Нет, я выздоровел. -- Вижу. Ты молодцом. И говоришь прекрасно. - Да, теперь мне доступны все слова. Даже самые сложные. Могу произнести любое слово. -- Я горжусь тобой, Питер. - -- Всем этим я обязан вам. -- Дети--великое благо. Я это всегда говорил. Огромное счастье. -- Безусловно. - Что до меня, то бывают у меня хорошие дни, а бывают плохие. Когда насту пает плохое время, я вспоминаю о хорошем. Память -- великое благо, Питер. Луч ше памяти только смерть. , , ∙ -- Без сомнения. - Разумеется, мы должны жить и настоящим. Сегодня, к примеру, я в Нью-Йорке, а завтра окажусь где-нибудь еще. Я ведь много путешествую. Сегодня здесь -- завтра там. Работа такая. -- Интересная жизнь. -- Да, полноценная. Мой мозг ни минуты не отдыхает. -- Рад за вас. - Годы сказываются, это верно. Но нам есть за что благодарить судьбу. Да, с течением времени приходит старость, но ведь время -- это не только ночь, но и день. Когда же наступит час смерти, кто-то придет нам на смену. -- Мы все стареем. -- Быть может, в старости твой сын будет тебе утешением. -- Очень бы этого хотелось. - Тогда ты окажешься таким же^счастливым человеком, каким был я. Помни, Питер, дети -- великое счастье. -- Я этого никогда не забуду. - И еще помни, что нельзя складывать все яйца в одну корзину. Помни: цыплят по осени считают. -- Конечно. И яйца тоже. Я это себе хорошо уяснил. / .' ∙ -- И последнее. Никогда не криви душой. - -- Не буду. , - Ложь -- это грех. Солжешь -- пожалеешь, что на свет родился. А не родить ся на свет -- значит быть проклятым. Быть обреченным жить вне времени. А когда живешь вне времени, ночь не сменяется днем. Тогда даже смерть обходит тебя сто роной. . -- Понимаю. . - Ложь невозможно искупить. Даже правдой. Как отец я хорошо это знаю. Помнишь, что случилось с отцом-основателем нашей страны? Он срубил вишню, а потом сказал своему отцу: "Я не могу солгать". Вскоре после этого он выбросил в реку монетку. Эти два события имеют для американской истории основополагающее значение. Джордж Вашингтон сначала срубил дерево, а затем выбросил деньги. Ты понял? Тем самым он поделился с нами высшей правдой. Деньги, хотел сказать он, не растут на деревьях. Оттого-то у нас такая великая страна, Питер. Теперь портрет Джорджа Вашингтона красуется на деньгах. Из всего этого следует извлечь очень важный урок, Питер. -- Я с вами совершенно согласен. - Разумеется, плохо, что дерево срубили. Это ведь было Древо Жизни, и оно оградило бы нас от смерти. Теперь же мы встречаем смерть с распростертыми объятиями -- особенно в старости. Однако отец-основатель нашей страны знал, что делает. Иначе он поступить не мог. Во фразе "Жизнь -- это ваза с вишнями" заложен глубокий смысл. Если бы дерево осталось стоять, мы жили бы вечно. -- Да, я понимаю, что вы хотите сказать. - Такого рода мыслей у меня в голове сколько угодно. Я не устаю думать ни днем, ни ночью. Ты всегда был умным мальчиком, Питер, и я рад, что ты меня понимаешь. -- Прекрасно понимаю. -- Отец на то и отец, чтобы преподать сыну те уроки, которые ему преподала жизнь. Таким путем знания передаются из поколения в поколение, и мы становимся мудрее. -- Я никогда не забуду нашего сегодняшнего разговора. -- Это значит, что я могу спокойно умереть, Питер. -- Я рад. -- Смотри же, запомни все, что я тебе говорил, сынок. -- Не забуду, отец. Обещаю. На следующее утро Куин пришел к гостинице в обычное время. Погода наконец переменилась. После двух недель безоблачного неба над Нью-Йорком нависли тучи, пошел мелкий нескончаемый дождь, под колесами машин хлюпала вода. В ожидании Стилмена Куин просидел на скамейке около часа, прячась от дождя под большим черным зонтом. Он уже съел дежурную булку, выпил кофе, прочел в газете про воскресное поражение "Метрополитене" -- а старика все не было. "Терпение", -- успокоил он сам себя и вновь взялся за газету. Прошло еще минут сорок. Когда он раскрыл раздел "Финансы и бизнес", собираясь прочесть статью про слияние акционерных обществ, дождь усилился. Куин неохотно поднялся со скамейки и зашел в подворотню дома напротив. Там он простоял в сырой обуви еще часа полтора. "Уж не заболел ли старик?" -- подумалось ему. Куин представил себе, как Стилмен лежит в постели с высокой температурой. А вдруг он ночью умер и его тело еще не обнаружили? "Такое ведь тоже случается", -- сказал он себе. Сегодня предстоял решающий день, и Куин тщательно к нему подготовился. Теперь же все его расчеты пропали даром, и он злился на себя за то, что не подумал о возможности такого развития событий. Как вести себя дальше, Куин пока не решил. Он стоял под зонтиком и смотрел, как с него скатываются маленькие, аккуратные капли дождя. В одиннадцать решение наконец было принято. Через полчаса он пересек улицу, прошел метров сорок и вошел в гостиницу, где остановился Стилмен. Внутри пахло порошком от тараканов и дешевым табаком. Несколько постояльцев, которые не могли из-за дождя выйти на улицу, сидели, развалившись, в холле на оранжевых пластиковых стульях. Их лица ничего не выражали. За стойкой администратора сидел со скучающим видом здоровенный негр в рубашке с засученными рукавами. Подперев голову одной рукой, он другой листал, не читая, какую-то бульварную газетенку. Выражение лица у него было такое, будто в этой позе он просидел всю жизнь. -- Я хотел бы оставить записку постояльцу вашей гостиницы, -- сказал Куин. Негр окинул его таким взглядом, будто хотел, чтобы он под землю провалился. -- Я хотел бы оставить записку постояльцу вашей гостиницы, -- повторил Куин. -- Здесь постояльцев нет, -- буркнул негр. -- Гости, а не постояльцы. -- В таком случае гостю. -- Кого ты имеешь в виду, приятель? Если не секрет, конечно. -- Стилмен. Питер Стилмен. Негр сделал вид, что вспоминает, кто бы это мог быть, а затем покачал головой: -- Нет, дружище. Такого не припомню. -- А регистрационный журнал у вас есть? -- Книга гостей, что ли? Есть. Только она в сейфе. -- В сейфе? О чем ты говоришь? -- Как о чем? О книге гостей. Босс предпочитает держать ее в сейфе, под замком. -- И тебе, понятное дело, номер набора неизвестен? -- То-то и оно. Его только один босс знает. Куин вздохнул, сунул руку в карман, вытащил пятерку, выложил ее на стойку и сверху прикрыл рукой. -- И копии журнала у тебя, надо думать, тоже нет? -- поинтересовался он. -- Сейчас поглядим, -- откликнулся негр. Он поднял газету, под которой лежал регистрационный журнал. -- Вот повезло-то, -- сказал Куин, снимая руку с пятерки. - И не говори, -- отозвался негр, подцепил пальцами пятерку и сунул ее себе в карман. -- Так как, говоришь, зовут твоего приятеля? -- Стилмен. Старик с седыми волосами. -- В куртке ходит? -- Точно. -- Мы зовем его "профессор". -- Это он. Знаешь, в каком номере он остановился? Прибыл недели две назад. Негр открыл журнал, полистал его и провел пальцем по фамилиям и номерам. -- Стилмен, -- сказал он. -- Номер 303. Только его уже нет. -- Что?! -- Съехал. ' -- Не может быть! - Слушай, друг, я говорю тебе то, что здесь написано. Стилмен съехал вчера вечером. Нет его. -- Бред какой-то... -- Не знаю, это уж тебе судить. Вот, написано черным по белому. -- А адреса он не оставил? -- Ты что, шутишь? -- В котором часу он уехал? -- Это надо Луи, ночного сторожа, спросить. Он в восемь заступает. -- А в комнату его я заглянуть могу? - Извини, приятель, но туда уже вселились. Я этому парню сам ключи давал. Он у себя, спит. -- Как он выглядел, парень этот? -- Не слишком ли много вопросов за пять баксов? -- Ладно, -- сказал Куин, обреченно махнув рукой. -- Это уже не важно. Домой Куин шел под проливным дождем и, несмотря на зонт, промок до нитки. Что ж, он действительно иссяк. О смысле жизни и о значении слов говорить больше не придется. В сердцах он швырнул зонтик на пол гостиной. Затем сорвал пиджак и метнул его в стену. Брызги разлетелись по всей комнате. Он позвонил Вирджинии Стилмен -- уж очень не хотелось оставаться наедине со своими мыслями. Услышав ее голос, Куин чуть было не бросил трубку, -- Я его упустил, -- сказал он. -- Вы уверены? -- Вчера вечером он выписался из гостиницы. Где он сейчас, понятия не имею. -- Мне страшно, Пол. -- Вам он дал о себе знать? ' -- Думаю, да, но я не уверена. -- Как вас понимать? - Сегодня утром, когда я была в ванной, Питер подошел к телефону. Кто звонил -- говорить отказался. Пошел к себе в комнату, задернул шторы и затих. -- Но ведь это бывало и раньше? - Да. Именно поэтому я не уверена, что звонил Стилмен. Но такого с Питером не случалось уже давно. -- Плохо дело. -- То-то и оно. . -- Не волнуйтесь. Кое-какой план у меня созрел. -- Как я с вами свяжусь? -- Буду звонить вам каждые два часа, где бы я ни был. -- Обещаете? -- Обещаю. -- Я так боюсь, просто ужасно. -- Это моя вина. Я допустил грубую ошибку, извините. -- Я вас не виню. Вести слежку двадцать четыре часа в сутки не под силу никому. Это невозможно. Под кожу ведь к нему не залезешь. -- Что верно, то верно. -- Но ведь еще не поздно, правда? -- Нет, времени у нас еще много. Главное, не волнуйтесь. -- Постараюсь. -- Хорошо. Буду вам звонить. : -- Каждые два часа? -- Каждые два часа. - Разговор он провел весьма искусно. Успокоить Вирджинию Стилмен ему вроде бы удалось. Как ни странно, она ему по-прежнему доверяет. Впрочем, большого значения это не имело. Все дело в том, что он ей соврал. Никакого плана действий у него не было ив помине. 10 Итак, Стилмен исчез. Растворился в городе. Стал пылинкой, знаком препинания, кирпичиком в бесконечной кирпичной стене. В поисках Стилмена Куин теперь мог безуспешно бродить по Нью-Йорку до конца своих дней. Сейчас у него оставался один шанс из тысячи, он целиком зависел от случайностей, находился в плену малых чисел. У него не было ни ключа к решению задачи, ни плана действий -- даже самого приблизительного. Куин мысленно вернулся к началу этого дела. Его задача состояла в том, чтобы защитить Питера, а не следить за Стилменом. Слежка за Стилменом была лишь способом, попыткой предотвратить самое худшее. Предполагалось, что, наблюдая за Стилменом, он выяснит, каковы планы отца в отношении сына. Куин ходил за стариком по пятам две недели. И к какому выводу он пришел? Да ни к какому. Стилмен был ушлым типом и в руки не давался. Можно было, разумеется, пойти на крайние меры. Посоветовать Вирджинии Стилмен поменять номер телефона -- тревожные звонки бы тогда прекратились, хоть на время. На худой конец, они с Питером могли бы перебраться на другую квартиру, переехать в другой район, вообще уехать из города. Жить под чужими именами,наконец. Тут только Куин сообразил, что до сих пор ни разу всерьез не задумывался об обстоятельствах, при которых его брали на работу. Все произошло настолько быстро, что он сразу же отождествил себя с Полом Остером. Присвоив себе имя "Остер", он перестал думать о самом Остере, а между тем, если у этого сыщика действительно хорошая репутация, почему бы не обратиться за помощью к нему? Куин во всем чистосердечно признается, Остер его прощает -- и они, совместными усилиями, пытаются спасти младшего Стилмена. В поисках детективного агентства Пола Остера Куин полистал городской справочник, но там такое агентство не значилось. В телефонной книге, однако, имя это имелось. Некто по имени Пол Остер жил на Манхэттене, на Риверсайд-драйв, недалеко от самого Куина. Про детективное агентство, правда, в книге не было ни слова, но это еще ничего не значило. Возможно, у Остера было столько работы, что в рекламе он не нуждался. Куин поднял трубку и собирался уже набрать номер, но в последний момент передумал. Обсуждать такие темы по телефону не стоило -- слишком велик был риск нарваться на отказ. Раз своего офиса у Остера нет, значит, он работает дома. Надо пойти к нему домой и все обсудить при встрече, а не по телефону. Дождь прекратился, и, хотя небо было в тучах, далеко на западе появился небольшой просвет. Шагая по Риверсайд-драйв, Куин вдруг сообразил, что больше Стилмена не преследует. Ощущение было такое, будто он перестал быть самим собой. Ведь две недели он ходил за стариком по пятам. Что бы Стилмен ни делал -- Куин делал то же самое; куда бы Стилмен ни шел -- он шел следом. Его тело не привыкло к вновь обретенной свободе, и первые несколько кварталов Куин брел старческой, шаркающей походкой. Магия больше не действовала, однако тело об этом еще не догадывалось. Дом, где жил Остер, находился в глубине длинного квартала, между 116-й и 119-й стрит, к югу от Риверсайдской церкви и памятника Гранту'. От всего здания, с его блестящими дверными ручками и чисто вымытыми стеклами, веяло буржуазной благопристойностью, которая в тот момент показалась Куину весьма привлекательной. Квартира Остера находилась на одиннадцатом этаже; Куин нажал на кнопку звонка, ожидая, что придется вести с хозяином сложные переговоры через домофон, однако замок щелкнул, и Куин, открыв дверь, вошел в подъезд, сел в лифт и поднялся на одиннадцатый этаж. Дверь ему открыл высокий смуглый мужчина лет тридцати пяти, в мятых брюках и с двухдневной щетиной. В правой руке, между большим и указательным пальцами, он держал авторучку без колпачка, которой, как видно, только что писал. Мужчина явно не ожидал увидеть перед собой незнакомого ему человека. -- Да? -- не без удивления спросил он. - Вы, очевидно, ждали кого-то другого? -- спросил в свою очередь Куин; он держался подчеркнуто вежливо. -- Жену, если это вас интересует. Потому и открыл дверь. -- Простите, что побеспокоил, -- извинился Куин. -- Мне нужен Пол Остер. -- Я Пол Остер, -- отозвался хозяин квартиры. -- Не могли бы мы поговорить? Это очень важно. -- Поговорить о чем? - В двух словах-не ответишь. -- Куин окинул Остера понурым взглядом. -- К сожалению, все очень запутано. Очень запутано. -- Имя у вас есть? -- Простите. Конечно есть. Куин. ч -- Куин... А дальше? . -- Дэниэл Куин. Это имя, по всей видимости, что-то Остеру говорило, и он с минуту смотрел на Куина отсутствующим взглядом, словно пытался что-то вспомнить. - Куин... -- пробормотал он. -- Откуда-то ваше имя мне известно... -- И он замолчал вновь, продолжая рыться в памяти. -- Вы случаем не поэт? -- Был когда-то, -- ответил Куин. -- Но стихи не пишу уже очень давно. - Это вы несколько лет назад издали книгу... Как же она называлась? Вспомнил. "Неоконченное дело". Небольшая такая книжка в синем переплете. -- Да, я. - Мне она очень понравилась. Я все надеялся, что вы напишете еще что-нибудь. Я уж думал, с вами что-то произошло. -- Ничего не произошло. Пока жив. Если это можно назвать жизнью. Остер открыл дверь пошире и жестом пригласил Куина войти. В квартире было довольно симпатично: какие-то длинные, узкие коридоры, повсюду книги, на стенах картины неизвестных Куину художников, по полу разбросаны детские игрушки: красный грузовик, плюшевый мишка, зеленый инопланетянин. Остер повел его в гостиную, усадил на старенький стул с потертой спинкой и пошел на кухню за пивом. Вернулся с двумя бутылками, поставил их на какой-то деревянный ящик, служивший кофейным столиком, а сам сел на диван. -- Вы пришли поговорить о литературе? -- начал он. -- Нет. -- Куин покачал головой. -- Если бы. К литературе наш разговор не имеет никакого отношения. -- О чем же в таком случае? Куин помолчал, окинул глазами комнату, ничего при этом не увидев, и наконец промямлил: - По-видимому, произошла досадная ошибка. Я ведь, собственно, ищу Пола Остера -- частного детектива. - Кого-кого?! -- Остер засмеялся, и от этого смеха все разлетелось в пух и прах. Куин вдруг понял, что несет сущий вздор. С тем же успехом он мог искать Папу римского. -- Частного детектива, -- тихо повторил он. -- В таком случае вам нужен, боюсь, другой Пол Остер. -- Но в телефонной книге другого нет. -- Очень может быть. Только я не детектив. -- Кто же вы в таком случае?-Чем занимаетесь? -- Я писатель. -- Писатель?! -- Куин был безутешен. -- Простите, -- сказал Остер, -- но так уж получилось. -- В таком случае надеяться больше не на что. Это просто дурной сон. ∙ - Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите. И Куин все ему рассказал. От начала до конца. Со всеми подробностями. После исчезновения Стилмена он находился в постоянном напряжении, и теперь его прорвало. Он говорил и говорил. О ночных телефонных звонках Полу Остеру, о том, как он по непонятной для самого себя причине согласился вести это дело, о встрече с Питером Стилменом, о разговоре с Вирджинией Стилмен, о том, как он прочел книгу Стилмена-старшего, как следовал за ним по пятам с Центрального вокзала, о ежедневных скитаниях. Стилмена по городу, о его саквояже, о хламе, который он подбирал, о загадочных картах, напоминавших своими очертаниями буквы алфавита, о беседах со Стилменом и о его неожиданном исчезновении. Когда история подошла к концу, Куин спросил: -- Вы, должно быть, считаете меня сумасшедшим? - Нет, -- ответил Остер, который на протяжении всего рассказа не проронил ни слова. -- На вашем местея, вероятно, делал бы то же самое. Эти слова успокоили Куина, он испытал такое чувство, будто кто-то наконец согласился разделить с ним его ношу. Его подмывало заключить Остера в объятия, торжественно объявить ему, что теперь они закадычные друзья. - Уверяю вас, -- сказал Куин, -- я ничего не выдумал. У меня даже доказа тельства есть. -- И он достал из бумажника чек на пятьсот долларов, который две недели назад вручила ему Вирджиния Стилмен. -- Вот видите, он выписан на ваше имя. Остер внимательно изучил чек и кивнул: -- Чек как чек. В нем нет ничего необычного. -- Он ваш, -- сказал Куин. -- Пожалуйста, возьмите. -- Нет, об этом не может быть и речи. - Я же все равно не могу им воспользоваться. -- Куин окинул глазами комнату и махнул рукой. -- Купите себе еще книг или игрушек ребенку. - Нет, это будет несправедливо. Ведь эти деньги заработали вы, они принадлежат вам по праву. -- Остер задумался. -- Я, пожалуй, вот что сделаю. Раз чек на мое имя, я получу по нему деньги и передам их вам. Завтра же утром пойду в банк, положу чек на свой счет, а потом сниму деньги и отдам вам. Куин промолчал. -- Хорошо? Договорились? - Хорошо, -- вынужден был согласиться Куин. -- Посмотрим, что дальше будет. Остер положил чек на ящик, словно давая этим понять, что вопрос решен. Затем откинулся на спинку дивана и внимательно посмотрел на Куина. - Чек -- не самое главное, -- сказал он. -- Гораздо больше меня беспокоит то, что в этом деле фигурирует мое имя. Этого я понять не могу. - Может, у вас что-то с телефоном? Кабели перепутались -- это бывает. Набираешь один номер, а попадаешь совсем не туда. - Да, со мной такое тоже случалось. Но даже если у меня и был сломан телефон и Стилмены попали к вам, а не ко мне, все равно остается неясным, зачем вообще я им понадобился. -- Вы уверены, что не знаете этих людей? -- Стилменов? Первый раз слышу. -- Может, кто-то решил над вами подшутить? -- Моим знакомым такое в голову не придет. -- Мало ли. - И потом, какая ж это шутка? Это настоящее дело, в котором замешаны настоящие люди. - Да, -- вынужден был признать Куин после долгого молчания. -- Что верно, то верно. Больше говорить было, rio существу, не о чем. Каждый задумался о своем. Куин понимал, что ему пора идти. Он просидел у Остера почти час, и скоро надо было звонить Вирджинии Стилмен. И тем не менее уходить не хотелось. Стул был удобный, да и пиво немного ударило в голову. Кроме того, он уже давно не имел дела с таким занятным человеком. Этот Остер читал, оказывается, стихи Куина, они ему понравились, он ждал от него новых книг. Все это даже в нынешних обстоятельствах не могло не радовать. Какое-то время они сидели молча. Наконец Остер развел руками -- дескать, зашли в тупик, бывает, -- встал и сказал: -- Я как раз собирался перекусить. Не составите мне компанию? Куин колебался. Похоже было, Остер прочел его мысли и догадался, что уходить ему ужасно не хочется. - Вообще-то мне пора, -- сказал он. -- Но перед уходом с удовольствием что-нибудь бы съел, спасибо. -- Как вы относитесь к жареной рыбе с картошкой? -- Положительно. Остер ушел на кухню. Куин понимал, что надо бы предложить ему помочь, но двигаться не хотелось. Он словно окаменел. В полной прострации закрыл глаза. В прошлом ему иногда нравилось, когда мир на время исчезал из виду. Однако на этот раз находиться наедине с самим собой было неинтересно. Казалось, все внутри остановилось, смолкло. И тут из темноты до него донесся голос, монотонный, язвительный голосок, который с идиотской настойчивостью напевал одну и ту же фразу: "Без труда не вытащишь и рыбку из пруда". Чтобы голос смолк, Куин открыл глаза. Перед ним стоял хлеб, масло, еще две бутылки пива, ножи и вилки, соль и перец, салфетки и две порции рыбы с картофелем на белых тарелках. Куин набросился на еду как зверь, и через несколько секунд тарелка его была пуста. После этого от него потребовалось немало усилий, чтобы взять себя в руки. На глаза почему-то навернулись слезы, голос, когда он начинал говорить, предательски дрожал, однако ему все же удалось с собой справиться. Чтобы доказать, что он вовсе не неблагодарный эгоист, помешавшийся на себе и на своих делах, Куин принялся расспрашивать Остера о том, что пишет он. На эту тему Остер заговорил без особой охоты, но в конце концов признался, что работает над сборником эссе. В настоящий момент он пишет статью о "Дон Кихоте". -- Моя любимая книга, -- сказал Куин. -- Да, моя тоже. Ей нет равных. Куин поинтересовался, о чем статья. - Я бы сказал, что статья эта вполне умозрительная -- ничего доказывать я не собираюсь. Всерьез ее принимать не стоит -- как говорится, взгляд и нечто. -- И все-таки в чем суть? -- Основное внимание я уделяю авторству книги. Кто ее писал и как. -- А разве на этот счет есть какие-то сомнения? -- Не в этом дело. Речь идет не собственно о "Дон Кихоте", а о романе в романе, о литературной мистификации. -- А... - Все очень просто. Сервантес, если помните, изо всех сил пытается убедить читателя, что автор книги не он. Книга, утверждает Сервантес, была написана по-арабски Сидом Хамете Бененгели. Сервантес описывает, как однажды ему по чистой случайности попалась рукопись на рынке в Толедо. Он нанимает человека для перевода рукописи на испанский, себя же выдает лишь за редактора перевода. По сути дела, Сервантес не ручается даже за его точность. - В то же время он утверждает, -- подхватил Куин, -- что Сиду Хамете Бененгели принадлежит самое достоверное жизнеописание Дон Кихота. Все остальные версии, считает Сервантес, являются подделками проходимцев. Он не устает повторять, что все описанное в книге действительно имело место. - Совершенно верно. Ведь роман в конечном счете направлен против вымысла, фантазии. Вот почему Сервантесу необходимо было выдать Дон Кихота за реально существовавшее лицо. - И все же я всегда подозревал, что сам Сервантес запоем читал рыцарские романы. Нельзя ненавидеть то, чего не любишь. В каком-то смысле Дон Кихота можно считать двойником Сервантеса: - Я с вами согласен. Человек, читающий запоем, -- чем не портрет писателя, не правда ли? -- Безусловно. - Как бы то ни было, если выдавать роман за жизнеописание, то его автором должен быть живой свидетель описанных в романе событий, верно? Однако Сид Хамете, общепризнанный автор этого жизнеописания, так ни разу на его страницах и не появляется. И не претендует на то, что был свидетелем происходящего. Поэтому возникает резонный вопрос: а кто такой Сид Хамете Бененгели? -- Да, теперь я понимаю, к чему вы клоните. - В своем эссе я выдвигаю гипотезу, что Сид Хамете сочетает в себе черты четырех разных людей. Санчо Панса -- это, разумеется, свидетель. Другого кандидата на эту роль нет, ведь только он сопровождает Дон Кихота в его странствиях. Но Санчо Панса не умеет ни читать, ни писать. Следовательно, автором он быть не может. С другой стороны, мы знаем, что у него великолепное чувство языка. Несмотря на самые нелепые ошибки, которые вызывают у читателя постоянный смех, переговорить в романе он может любого. Вполне возможно, что он продиктовал эту историю кому-то другому, а именно цирюльнику и священнику, добрым друзьям Дон Кихота. Они записали ее литературным -- испанским -- языком, после чего передали рукопись Самсону Карраско, бакалавру из Саламанки, который взялся перевести ее на арабский. Сервантес нашел этот перевод, нанял переводчика, который переложил текст обратно на испанский, а затем издал книгу под названием "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский". - Непонятно только, зачем было Санчо и всем остальным брать на себя этот труд? - Чтобы излечить Дон Кихота от безумия. Они хотят спасти своего друга. Помните, вначале они сжигают его рыцарские романы -- к сожалению, без всякого толку. Рыцарь Печального Образа от своей навязчивой идеи не отказывается. Затем все они в разное время отправляются на поиски Дон Кихота, скрываясь под личиной то нищенки, то Рыцаря Зеркал, то Рыцаря Белой Луны, -- чтобы вернуть незадачливого идальго домой. В конце концов им это удается. Книга была лишь одной из их многочисленных уловок. "Дон Кихот" задумывался как зеркало, в котором Дон Кихот мог бы лицезреть собственное безумие; роман должен был запечатлеть все его нелепые и смехотворные иллюзии, чтобы, прочитав книгу, идальго сам убедился, насколько он неправильно живет. -- Неплохо. - Да. Но и это еще не все. Дон Кихот, на мой взгляд, в действительности никаким сумасшедшим не был. Он только притворялся. По существу, он сам все придумал. Помните? На протяжении всей книги его заботит, как воспримут его подвиги потомки, насколько точно эти подвиги будут описаны в исторических трудах будущих поколений. Что из этого следует? Что он заранее знает -- летописец существует. И летописец этот -- не кто иной, как Санчо Панса, преданный оруженосец, которого Дон Кихот специально избрал для этой цели. Сходным образом им были выбраны еще трое -- каждому из них также отводилась заранее подготовленная роль. Квартет Бененгели, таким образом, был создан самим Дон Кихотом. Мало того, Рыцарю Печального Образа принадлежит не только выбор авторов, но, возможно, и обратный перевод арабской рукописи на испанский язык. Почему бы и нет? Ведь человеку, столь искушенному в искусстве переодевания, ничего не стоило намазать лицо ваксой и облачиться в одежды мавра. У меня перед глазами сцена, которая могла бы происходить на рыночной площади в Толедо. Сервантес нанимает Дон Кихота, чтобы разгадать историю самого Дон Кихота. Красиво, не правда ли? - И все же вы не объяснили, зачем такому человеку, как Дон Кихот, было прерывать размеренный ход жизни ради столь сложной мистификации. - Это и есть самое интересное. На мой взгляд, Дон Кихот проводил эксперимент. Он хотел испытать доверчивость своих ближних. Его интересовало, можно ли без зазрения совести лгать людям, забивать им головы вздором и небылицами. Говорить им, что ветряные мельницы -- это на самом деле рыцари, что миска цирюльника -- рыцарский шлем, что куклы -- живые люди. Можно ли заставить людей поверить в то, во что они верить отказывались? Иными словами, Дон Кихот хотел установить, есть ли предел человеческой доверчивости. Ответ, мне кажется, напрашивается сам собой. Предела человеческой доверчивости нет. Если нам интересно, мы готовы слушать все что угодно. Доказательство? Мы по сей день читаем эту книгу, она по-прежнему вызывает у нас огромный интерес. А что еще требуется от книги? Остер откинулся на спинку дивана и закурил. На губах у него играла ироническая улыбка. Он явно получал удовольствие, однако в чем причина этого удовольствия, оставалось для Куина загадкой. Со стороны казалось, что он то ли беззвучно покатывается со смеху, то ли улыбается недосказанному анекдоту, то ли просто радуется жизни. Куин собрался было как-то отреагировать на теорию Остера, но не успел. Только он открыл рот, как щелкнул замок, входная дверь открылась, потом захлопнулась, и из коридора послышались голоса. Остер насторожился, вскочил с дивана, извинился и вышел в коридор. До Куина донесся смех --- сначала женский, потом детский, тоненький, визгливый, и, наконец, мужской: раскатистый хохот хозяина дома. Послышался детский голос: "Пап, смотри, что я нашел!", после чего женский голос объяснил, что "он" лежал на улице и почему, собственно, было "его" не подобрать. Спустя минуту Куин услышал, как ребенок бежит по коридору в его сторону, а еще через несколько секунд в комнату ворвался светловолосый мальчуган лет пяти. Вбежал, увидел Куина -- и застыл на месте. -- Добрый день, --сказал Куин. Мальчик, смутившись, буркнул в ответ что-то невнятное. В левой руке он держал какой-то красный предмет, который Куин не смог разглядеть. На его вопрос, что это, мальчик раскрыл ладонь: i -- Это йо-йо, чертик на ниточке. Я его на улице нашел. -- Он прыгает? . Мальчик пожал плечами -- как-то нарочито, точно в пантомиме. -- Не знаю. Сири с ним обращаться не умеет. А я не знаю как. *' Куин попросил у мальчугана разрешения попробовать, и тот, подойдя к нему, вложил ему йо-йо в руку. Слышно было, как ребенок громко сопит, следя за каждым его движением. Этот пластмассовый чертик мало чем отличался от тех, с которыми сам Куин играл много лет назад, однако конструкция у йо-йо, игрушки космического века, была более сложная. Куин просунул палец в петлю на конце привязанной к чертику веревочки, встал и завел его. Йо-йо издал приглушенный свист, съехал вниз, и из него посыпались искры. У мальчика от восторга перехватило дыхание, но тут чертенок перестал дрыгать ножками и безжизненно повис на веревочке. - Один великий философ, -- буркнул Куин, -- сказал как-то, что путь наверх и путь вниз ничем друг от друга не отличаются. -- Но он же у вас не поднялся, -- возразил мальчик. -- Он только опустился. -- Надо будет еще раз попробовать. Когда Куин заводил игрушку во второй раз, в комнату вошли Остер с женой. Куин поднял глаза, увидел женщину -- и обомлел. Перед ним стояла высокая, стройная, ослепительно красивая блондинка, излучавшая такое счастье, такую энергию, что все вокруг нее блекло, пропадало из виду. Это было уже чересчур. Куину показалось, что Остер издевается над ним, хвастается всем тем, чего лишился он, и его охватили зависть и злоба, мучительное чувство жалости к самому себе. Да, он бы тоже не отказался от такой жены и такого мальчугана, он бы тоже целыми днями с удовольствием сочинял всякий вздор про старинные книги, жил в окружении йо-йо, жареной рыбы с картошкой и авторучек. Куину захотелось поскорей оказаться на улице. Остер заметил в его руке йо-йо и сказал: - Я вижу, вы уже познакомились. Дэниэл, -- добавил он, обращаясь к сыну, -- это Дэниэл. -- А затем, с той же самой улыбочкой, обратился к Куину: -- Дэниэл, это Дэниэл. Мальчик расхохотался и сказал: -- Все Дэниэлы! -- Совершенно верно, -- сказал Куин. -- Я -- это ты, а ты -- это я. - Я -- это ты, а ты -- это я! -- повторил мальчик и вдруг, расставив руки, стал носиться по комнате, изображая самолет. -- А это, -- сказал Остер, поворачиваясь к женщине, -- моя жена Сири. Блондинка улыбнулась Куину обворожительной улыбкой, сказала, что ей очень приятно, с таким видом, будто ей и в самом деле было очень приятно, и протянула ему ладошку. Куин пожал ее, ощутил неземную хрупкость косточек и поинтересовался, не норвежское ли у нее имя. -- Как это вы догадались? -- удивилась Сири. -- Вы родом из Норвегии? - Как вам сказать. С заездом в Нортфилд, штат Миннесота. -- И она вновь залилась своим беззаботным смехом, отчего у Куина поплыли перед глазами круги. - Простите, что это раньше не пришло мне в голову, -- сказал Остер, -- но если вы располагаете временем, может, пообедаете с нами? - Ах, -- выдохнул Куин, изо всех сил борясь с искушением принять предложение. -- Огромное спасибо, но мне правда пора. Я и без того засиделся. Сделав над собой титаническое усилие, он улыбнулся жене Остера и помахал на прощанье мальчику. -- Будь здоров, Дэниэл, -- сказал он, направляясь к двери. Дэниэл посмотрел ему вслед и опять засмеялся. -- Будь здоров, Дэниэл! -- эхом отозвался он. Остер проводил Куина до дверей. - Позвоню вам, как только получу ваши деньги, -- сказал он. -- Вы есть в телефонной книге? -- Да. Куин там в единственном числе. - Если я вам понадоблюсь, -- сказал напоследок Остер, -- звоните. Буду рад помочь. Остер протянул ему на прощанье руку, и тут только Куин сообразил, что до сих пор держит йо-йо. Он сунул чертенка Остеру, похлопал его по плечу и ушел. 11 Теперь у Куина была окончательно выбита почва из-под ног. Он не владел ситуацией, ничего не понимал и знал это. Он был отброшен назад так далеко, что двигаться вперед никакого смысла не имело. Было около шести. Домой Куин возвращался тем же путем. С каждым кварталом он ускорял шаг, а когда добрался до своей улицы, почти побежал. "Сегодня второе июня, -- сказал он себе. -- Постарайся не забыть. Ты в Нью-Йорке, завтра третье июня. А послезавтра, если все будет в порядке, -- четвертое. А впрочем, кто его знает". Время, когда он должен был выйти на связь с Вирджинией Стилмен, давно миновало, и теперь он обдумывал, звонить ей по возвращении домой или нет. А может, плюнуть? Взять и все бросить как есть. Почему бы и нет? Забыть об этой истории, вернуться к привычной жизни, сесть за новую книгу. Он мог бы, если б захотел, куда-нибудь съездить, даже за границу, в Париж например. Что тут такого? Впрочем, почему обязательно в Париж? Куда угодно, лишь бы не оставаться здесь. Он вошел в комнату, сел и посмотрел на стены. Когда-то они были белые, теперь же на них образовался какой-то желтый налет. Может, со временем они станут серыми, даже бурыми, точно засохшее яблоко. "Белая стена -- желтая стена -- серая стена", -- проговорил он вслух. От краски ничего не останется, стена потемнеет от копоти, начнет осыпаться штукатурка. Изменения. Неотвратимые изменения. Куин выкурил сигарету, вторую, третью. Посмотрел на свои руки, обнаружил, что они грязные, и пошел умываться. Открыл кран, увидел, что в умывальник полилась вода, и решил заодно и побриться. Намылил пеной для бритья лицо, сменил в станке бритву и стал сбривать щетину. Смотреть на себя в зеркало ему почему-то было неприятно, и он брился, опустив глаза. "Стареешь, -- обратился он к самому себе. -- Превратился в старого пердуна". Побрившись, он пошел на кухню, съел миску корнфлекса и выкурил еще одну сигарету. Было семь часов, и Куин опять стал мучительно размышлять, звонить Вирджинии Стилмен или нет. Имелись аргументы как в пользу звонка, так и против. В конце концов он решил, что исчезнуть не предупредив было бы непорядочно. Главное -- предупреждать людей о том, что ты собираешься делать, рассуждал он. Поставил в известность -- а там действуй по своему усмотрению. Однако у Вирджинии было занято. Он подождал пять минут и набрал номер снова. Занято. Куин дозванивался целый час: позвонит, подождет несколько минут, опять позвонит. Безрезультатно. Наконец ему это надоело, и он позвонил на станцию узнать, не испорчен ли телефон. Ему сказали, что проверка стоит тридцать центов, после чего в трубке что-то щелкнуло, послышались гудки, какие-то далекие голоса. Куин попробовал вообразить, как выглядят операторы. Затем раздался женский голос, тот же, что в первый раз: "Номер вашего абонента занят". Куин терялся в догадках. Вариантов было столько, что не имело смысла их даже перебирать. Стилмен? Или сняли трубку? А может, что-то еще, непредвиденное? Он включил телевизор и посмотрел первые два иннинга с участием "Метрополитене". Потом снова набрал номер Вирджинии. Занято. В третьем иннинге "Сент-Луис" заработал очко из-за ошибки питчера: бегает между базами, ловит мяч в воздухе на инфилде. "Метсы" отыграли это очко благодаря Вильсону и Янгбладу, первый обработал две базы, второй одну... Куин понял вдруг, что все это ему абсолютно безразлично. На экране появилась реклама пива, и он выключил звук. В сотый раз он попытался дозвониться Вирджинии Стилмен и в сотый раз услышал короткие гудки. В четвертом иннинге "Сент-Луис" заработал пять очков, и Куин выключил телевизор. Достал красную тетрадь, сел за стол и два часа не отрываясь писал. Не потрудившись даже перечитать написанное, он опять позвонил Вирджинии Стилмен, и опять у нее было занято. Он бросил трубку на рычаг с такой силой, что треснула пластмасса, и, сняв трубку снова, длинного гудка уже не услышал. Встал, пошел на кухню и съел еще одну миску корнфлекса. А потом отправился спать. Во сне (этот сон он забудет тоже) Куин шел по Бродвею, держа за руку сына Остера. , Весь следующий день Куин провел на ногах. Из дому он вышел рано, в девятом часу, и бродил до вечера, ни разу не остановившись, не задумавшись, куда он идет. Как ни странно, именно в тот день Куин увидел много такого, чего никогда прежде не замечал. Каждые двадцать минут он заходил в телефонную будку и звонил Вирджинии Стилмен. Занято было по-прежнему, однако Куин к этому уже привык, короткие гудки его больше не раздражали, они звучали в унисон его шагам, были своеобразным метрономом, отбивавшим четкую дробь, перекрывавшую нестройный шум города. Было даже что-то утешительное в мысли, что, когда бы он ни набрал этот номер, ответом ему будут короткие гудки, всегда одни и те же, настойчивые, будто удары сердца; гудки, которые отрицали, исключали всякую возможность речевого контакта. Теперь Вирджиния и Питер Стилмены были от него отрезаны, однако совесть его была чиста: несмотря ни на что, он пытается с ними связаться. В какой бы тупик они его ни загоняли, он покамест еще не бросил их на произвол судьбы. Куин спустился по Бродвею до 72-й стрит, повернул на восток на Сентрал-парк-уэст и по ней дошел до 59-й стрит и до статуи Колумба. Затем опять повернул на восток, прошел по Сентрал-парк-саут до Мэдисон авеню, после чего, резко свернув направо, направился в центр, к Центральному вокзалу. Углубившись в жилые кварталы и некоторое время покружив по ним, он двинулся на юг и, пройдя около мили, вышел на пересечение Бродвея и Пятой авеню на уровне 23-й стрит, постоял с минуту, глядя на Флэтайрон-билдинг', а затем, сменив направление, повернул на запад и пошел в сторону Седьмой авеню, где взял левее и зашагал дальше в центр города. В районе Шеридан-сквер он снова повернул на восток, не торопясь дошел до Вейвер-ли-плейс, пересек Шестую авеню и зашагал в сторону Вашингтон-сквер. Прошел под аркой и, нырнув в густую толпу, устремился на юг, остановившись на минуту посмотреть на жонглера, который балансировал на низко висящей проволоке между деревом и фонарным столбом. Миновав небольшой парк, он прошел по зеленому травяному газону через застраивающийся университетский район и повернул направо на Хьюстон-стрит. На Уэст-Бродвей он повернул снова, на этот раз налево, и двинулся по прямой в сторону канала. Взяв чуть правее, он пересек маленький городской парк, свернул на Варик-стрит, дошел до дома номер шесть, где когда-то жил, а затем, продолжая двигаться в южном направлении, вновь вышел на Уэст-Бродвей, на перекрестке с Варик-стрит. Идя по Уэст-Бродвей, он добрался до Международного торгового центра, откуда, войдя в холл одного из небоскребов, позвонил -- в тринадцатый раз за этот день -- Вирджинии Стилмен. Затем решил что-нибудь съесть, вошел в одну из многочисленных закусочных на первом этаже, сел за столик, не торопясь сжевал сандвич, одновременно что-то записав в красную тетрадь. Потом снова пошел на восток, побродил по узким улочкам района банков, а затем зашагал дальше на юг, в сторону Боулинг-грин, где на воде, переливаясь в солнечном свете, сидели чайки. Тут ему пришло в голову прокатиться на пароме "Стей-тен-айленд", однако он раздумал и вместо этого устремился на север. На Фултон-стрит он свернул направо и двинулся, вдыхая миазмы Лоуэр-ист-сайд, в северо-восточном направлении по Ист-Бродвей и далее в Чайнатаун. Оттуда добрался до Бау-эри, вышел на 14-ю стрит, повернул налево, пересек Юнион-сквер и двинулся по Парк авеню-саут. На углу 23-й стрит свернул на север, однако через несколько кварталов снова повернул направо, прошел один квартал в восточном направлении, а затем некоторое время следовал по Третьей авеню. На углу 32-й стрит повернул направо, вышел на Вторую авеню, повернул налево, прошел еще три квартала, двигаясь от центра, после чего, свернув направо в последний раз, вышел на Первую авеню. Пройдя оставшиеся семь кварталов до здания ООН, Куин решил немного передохнуть, сел на каменную скамейку на автостоянке, глубоко вздохнул и, закрыв глаза, некоторое время нежился на солнце. Затем открыл красную тетрадь и извлек из кармана авторучку глухонемого. Впервые с тех пор, как появилась красная тетрадь, Стилмен в его записях не фигурировал. Куин старался сосредоточиться на том, что он видел, гуляя по городу. В этот раз он не предавался размышлениям, не анализировал последствий столь непривычного времяпрепровождения; ему хотелось зафиксировать некоторые факты, и он торопился изложить их на бумаге, пока они свежи в памяти. Сегодня на улицах как никогда много всякого сброда: бродяг, нищих, бездельников, пьяниц. От нуждающихся до опустившихся окончательно. Они повсюду, и в плохих, и в хороших районах. Некоторые побираются, но чувство собственного достоинства сохранили. Дайте мне денег, словно хотят сказать они, и я заживу такой же жизнью, как вы все, буду целыми днями бегать по делам. Другие же потеряли всякую надежду выбиться в люди. Лежат на тротуаре, рядом чашка, или шляпа, или коробка, и даже не смотрят на прохожих; так раздавлены жизнью, что даже не благодарят тех, кто бросает им монетку. Есть и такие, кто милостыню отрабатывает: слепцы торгуют карандашами, пьяница протрет вам ветровое стекло, а некоторые поведают трагическую историю своей жизни, чтобы хоть чем-то --" пусть только словами -- отблагодарить благодетеля за его доброту. Попадаются и люди талантливые. Взять хотя бы сегодняшнего старого негра. Танцует на проволоке да еще жонглирует сигаретами; цену себе знает, когда-то, похоже, работал в цирке: малиновый пиджак, зеленая рубашка, желтый галстук. Профессиональная актерская улыбочка. Жонглеры, уличные художники, музыканты -- саксофонисты, гитаристы, скрипачи. А иногда и настоящий гений встретится. Как, например, мне сегодня. Кларнетист неопределенного возраста, в надвинутой на глаза шляпе, сидит, поджав под себя ноги, на тротуаре в позе заклинателя змей. Прямо перед ним две заводные мартышки, одна с тамбурином, другая с барабаном. Первая мартышка трясется, вторая что есть силы колотит по барабану -- какая-то потусторонняя, четкая дробь, сам же кларнетист без конца импровизирует, раскачивается взад-вперед, точно механическая игрушка, в унисон с барабанной дробью. Играет бойко, исполняет лихие, замысловатые фигуры в минорном ключе, словно радуясь, что находится здесь со своими заводными друзьями; погружен в