Джеймс Олдридж. Последний взгляд --------------------------------------------------------------- (Перевод с английского Н. ТРЕНЕВОЙ и Б. СУРИЦ) "Иностранная литература", 1978 No12 OCR: Загородний В. --------------------------------------------------------------- Это рассказ об одной знаменитой дружбе и о том, что с ней в конце концов сталось. Я считаю, что моя версия того, что происходило между двумя людьми, о которых я пишу, так же правомерна, как десятки дру- гих, хотя она - чистейший вымысел, а не подтасовка фактов. И так как это мой вымысел, я старался не быть же- стоким ни к мертвым, ни к живым и не копаться в ду- шах моих героев больше, чем это было необходимо для меня. Однако должен просить снисхождения у множества людей, которые близко знали этих писателей, но, возможно, не видели драматизма их дружбы так, как вижу его я. Дж.О. Глава 1 В 1929 году ярким сентябрьским днем я, девятнадцатилетний юноша, попал в Париж прямо с пыльных мостовых и грунтовых дорог моей родины, пасторального захолустного городка Святая Елена в австралийском штате Виктория. Говорю об этом с самого начала, потому что мое происхождение сыграло известную роль во всем, что произошло со мной в ту осень во Франции, когда я неожиданно стал участником некой одиссеи, серьезно повлиявшей на жизнь Скотта Фицджеральда и Эрнеста Хемингуэя. Она повлияла и на мою жизнь тоже, хотя если я фигурирую в этой истории, то лишь потому, что мне, недоучившемуся простачку из захолустья, язычнику и романтику в душе, приверженному к античной классике, просто посчастливилось оказаться человеком к месту и ко времени и стать свидетелем многих событий. Под конец я только чудом избежал смерти, но даже это было не столь важным, как драма, происходившая на моих глазах, и начинаю я с рассказа о себе только по той причине, что не вижу иной возможности объяснить, как я стал участником этой истории. Должно быть, уже названный мною безвестный городок Святая Елена, затерявшийся где-то в австралийской глуши, вызывает представление о грубоватом невежде. На самом деле я получил довольно странное образование, которое, впрочем, теперь не променял бы ни на какое другое, потому что мой отец-англичанин с детства привил мне любовь к классической литературе, хотя до пятнадцати лет я жил полной приключений том-сойеровской жизнью на медли тельной реке Муррей с ее пароходами, разливами, отличной рыбной ловлей, охотой и разнообразными речными приключениями, на всю жизнь оставившими во мне смутную и непонятную тоску. В шестнадцать лет я окончил местную школу и отчасти благодаря знанию классики, которому я обязан своему отцу, я легко получил стипендию в Мельбурнском университете. Но тут стало деиствовать первое из противоречий, с которыми мне потом пришлось сталкиваться всю свою жизнь. Я понял, что ученого из меня не выйдет, и, вместо того чтобы поступить в университет, я однажды утром зашел в редакцию мельбурнской газеты "Сан" и тут же получил место корректора. Когда об этом узнали мои пришедшие в отчаяние родители, прием в университет был уже закончен, а меня тем временем перевели в вечерний отдел иллюстраций - иначе говоря, мне поручили делать подписи под фотоснимками, поступившими в редакцию так поздно, что тем, кто сочинял подписи, было уже не до них. Они уходили домой в половине одиннадцатого ночи, а я корпел до половины первого. Вот так я перешел Рубикон и, учитывая мой возраст, еще долго дожидался бы какой-нибудь другой вакансии в редакции, если бы не приехал брат моей матери, мой дядюшка-англичанин, разбогатевший в Соединенных Штатах. Он простер ко мне веснушчатые руки и предложил пожить за его счет годик в Европе, о чем я давно мечтал и даже составлял маршруты путешествий. - При одном только условии,- сказал дядя Джонни, и его маленькие бледно-голубые глаза смотрели на меня из-под рыжих кустистых бровей сторожким кошачьим взглядом. Он был неисправимым романтиком, но по какой-то странной причине всегда казался мне мормоном из Солт-Лейк-сити.- Пока ты живешь на мои деньги,- сказал он,- ты не будешь ни пить, ни курить и к борделям даже близко не подойдешь. Как ты будешь жить потом - твое дело. Но я не желаю оплачивать распущенность, да еще в твоем возрасте. Понял? - Ладно,- сказал я дядюшке Джону,- я согласен. - А, нет,- сказал он.- Ты не соглашаешься. Ты обещаешь. Верней, даже клянешься. Я неохотно пообещал и поклялся. Эти запрещения того, о чем я даже не помышлял, мне не нравились, тем более что судя по всему дядя Джонни в свое время вдоволь насладился запретными плодами. И вот в одно воскресное утро я отплыл из Мельбурна в шестиместной каюте старого пассажирского парохода и прибыл в Лондон ровно месяц спустя после того, как мне исполнилось девятнадцать лет. Я уже знал, что я буду делать в Лондоне. У меня было несколько писем от друзей-журналистов из мельбурнской "Сан" к их друзьям-австралийцам, работавшим на Флит-стрит. Я ходил из одной редакции в другую и вручал письма довольно пожилым людям - всем им было уже под тридцать. И все они, глядя на мое загорелое лицо и спартанскую атлетическую фигуру, начинали смеяться. - Ты был таким зелененьким, таким восторженным, таким застенчивым, страшно неуверенным и вместе с тем ершистым и с такой дьявольской решимостью любым путем добиться своего, что во мне шевельнулось гнусненькое желаньице раздразнить тебя до чертиков, а потом дать под зад коленкой. Так Джек Хэзелдин, знаменитый Джон Дервент Хэзелдин, рассказал мне о своем первом впечатлении много лет спустя. И тем не менее Джек внушил заведующему отделом иллюстраций лондонской газеты "Дейли скетч", что я буду отличной заменой другому австралийцу, Чарльзу Митчинсону, который уезжал на родину. Но Чарли Митчинсон уезжает только через два месяца, так что мне придется подождать. - Ты сможешь столько ждать? - спросил Джек. - Думаю, что да. - Денег у тебя хватит? - Почему вы меня об этом спрашиваете? - Я насторожился - кажется, он хочет что-то выведать. - Значит, ты не беден? - Денег у меня столько, сколько мне нужно,- отрезал я. - Ну и ладно. Не лезь в бутылку,- сказал Джек и, потирая свой длинный нос, глядел на меня так, будто что-то прикидывал в уме.- Вот что я тебе скажу,- продолжал он.- Если у тебя и впрямь есть деньжата, давай-ка махни в Париж недельки на две, пока ты не впрягся в газетную лямку. Может, другого случая у тебя долго не будет. Мы сидели в клетушке у Джека, в редакции газеты "Дейли экспресс". Джек, огромный мужчина со склонностью к ожирению, на работе ходил без пиджака и прикидывался эдаким неотшлифованным алмазом. На самом же деле он был стипендиатом Родса в Оксфорде, свободно владел французским и немецким языками, итальянским и греческим, без его присутствия не обходились ни бесконечные международные конференции, ни пограничные стычки, революции и события на Балканах, летать туда и обратно было для него столь же привычно, как для загородного жителя ездить в город на работу. В сущности, он был лучшим международным корреспондентом того времени и с годами становился все лучше, пока в начале войны его не схватили в Берлине. В 1944 году он умер от диабета в дрезденском лагере для интернированных. - Ты хоть немножко понимаешь французский или немецкий? - спросил он. Я ответил, что говорю и на том и на другом языке. Джек, явно сдержавшись, сказал: - Ну ладно, пятидесяти слов вполне хватит, чтобы освоиться в Париже, если только ты не приглянешься какой-нибудь прельстительной француженке. Меня возмутил его намек, и я не пытался это скрыть. - Ладно, ладно,- сказал Джек; он уже понял, до какой степени я нуждаюсь в помощи. Но какого рода должна быть эта помощь? И вдруг он хлопнул себя по мощным коленям. - Придумал, черт возьми! - воскликнул он.- Я знаю человека, которому ты как раз придешься по душе. А ты попробуешь раскусить этот орешек. Ты когда-нибудь слышал про Эрнеста Хемингуэя? - Конечно,- ответил я. - И что ж ты слышал? - спросил Джек. - Он живет во Франции.- Я сроду не слыхал про Эрнеста Хемингуэя.- Он знаменитый журналист, да? Джек пощадил меня и на этот раз. - Эрнест был когда-то журналистом,- сказал он.- Он и сейчас, кажется, пишет иногда для газет, хотя убей меня бог, если я знаю, откуда тебе это известно. В последнее время он стал великой надеждой американской литературы. Джек рассказал мне, что познакомился с Хемингуэем в 1923 году, во время греко-турецкой войны. Потом они вместе работали на конференциях по разоружению в Лозанне и Женеве, а после в Париже. В то время Хемингуэй был парижским корреспондентом выходившей в Торонто газеты "Стар". - Пошли в "Петуха и корону", я тебя угощу пивом,- сказал Джек, поднимая свое грузное тело со стула из металлических трубок, и мне показалось, что, как только Джек встал, стульчик сразу распрямился. - Я не пью,- сказал я. - Хорошо, я не стану толкать тебя на гибельный путь. Я угощу тебя лимонадом. Он нахлобучил на затылок широкополую мягкую шляпу "борсолино", по-европейски накинул на плечи непромокаемый плащ и, величавый как монумент, зашагал впереди меня через отдел новостей и комнату младших редакторов, сейчас полупустую, потому что с утра работали только сотрудники манчестерского издания. - Я дам тебе письмо,- сказал он.- А на словах можешь передать от меня Эрнесту, что он слишком хороший газетчик, чтобы стать хорошим писателем. И я знаю, что говорю. Для меня так и осталось неизвестным, что написал обо мне Джек в письме Хемингуэю. Понятия о чести, привитые мне воспитанием, связывали меня по рукам и ногам и не разрешали вскрыть и прочесть письмо. Но когда я разыскал в Париже на улице Монж отель, где жил Хемингуэй, мне пришлось какое-то время побродить по соседним улочкам, а потом посидеть на пыльных руинах древнеримского цирка, чтобы обрести хоть какую-то уверенность в себе и преодолеть робость и сомнения. Но я знал, что надо выдержать все, что мне предстоит, и, стараясь держаться независимо, стараясь как-то охладить лицо, чтобы не заливаться краской, я поднялся по крутой лестнице на третий этаж и позвонил в номер тринадцать. За дверью кто-то насвистывал "Чай для двоих", и немного погодя, когда я позвонил еще раз, явно американский голос произнес: - Я открою, Эрнест, только ты ради бога поторапливайся. Дверь распахнулась настежь в полном смысле этого слова, и на меня уставился очень прямой и стройный человек в отлично сшитых, но подтянутых выше талии твидовых брюках и в шелковой рубашке. - Мосье? - вопросительно сказал он и по-английски добавил: - Очень юный мосье. - Я хотел бы видеть мистера Хемингуэя,- сказал я. - Вот как?- В голосе стройного вылощенного американца сквозило почти ребячье любопытство.- А зачем? - спросил он. - У меня письмо к нему.- Я протянул конверт. Американец оглядел меня, как почему-то здесь оглядывали все, и я понял, что сейчас начнутся насмешки. - Эрнест! - крикнул он.- Тут пришел... Тут какой-то древнегреческий атлет принес тебе письмо. Хочешь, я распечатаю и прочту тебе? - Если оно пахнет дамскими болгарскими сигаретами, рви его немедленно. Американец обнюхал конверт. - Оно пахнет нафталином,- крикнул он. - Да ну тебя, Скотти. Порви его. - Нет, ей-богу. Пахнет нафталином. Это была правда. Перед моим отъездом из Австралии мать, укладывая на дно чемодана спортивную куртку, положила в карманы шарики нафталина. Письмо пропиталось его запахом. Американец распечатал конверт и пробежал глазами письмо. Потом поглядел на меня своим зорким взглядом и крикнул Хемингуэю: - Он приехал прямо из Австралии, из Вулломулу. - Ничего подобного,- возразил я.- Вовсе я не из Вулломулу. - Это я разыгрываю Хемингуэя,- шепотом сказал американец. Но тут же он сжалился надо мной.- Входите, входите. Эрнест принимает душ по-английски, иначе говоря - ледяной, через минуту он будет бегать по комнате, растираясь полотенцем, как профессиональный боксер. Он захлопнул входную дверь и, входя в гостиную, сказал через плечо, что он - Эф Скотт Фицджеральд; это имя я тоже слышал впервые. - Стойте на месте,- сказал он и исчез вместе с письмом. Я стоял и ждал в пыльной, выцветшей гостиной, являвшей собою французскую версию гостиничных апартаментов в американском вкусе (стены ее украшали шесть портретов знаменитых женщин), и мне почудилось, что тут обосновался весь американский континент. И все здесь, включая беспорядок, только подчеркивало неловкость моего положения. - Чушь собачья! - Это, очевидно, Хемингуэй читал письмо Джека. - А что, он как будто славное дитя,- услышал я голос Фицджеральда. - Ладно, пусть он славное дитя. Так чего от меня хочет Хэзелдин? Что я с этим дитятей должен делать? - Покажи ему свои мускулы. Остального я уже не слушал. Я заподозрил, что они хотят позабавиться за мой счет, и решил уйти, но тут вошел голый Хемингуэй; в одной руке он держал письмо, в другой полотенце, которым растирал себе грудь. - Здорово, дитя,- сказал он. Хемингуэй оказался еще крупнее, чем Джек Хэзелдин, который был на голову выше меня. Живот у него был юношеский, вдвое меньше, чем у Джека, но я не знал, куда девать глаза - нагота для меня была чем-то очень интимным, а Хемингуэй держался так, буд-то на нем был костюм-тройка. Я заметил, что ноги у него в шрамах. - Что тебе надо от меня, дитя? - спросил он.- Что на сей раз придумал этот чудила Хэзелдин? - Ничего мне от вас не надо,- сказал я.- Джек просил передать вам письмо, я и передал. - Ладно, я его получил и больше ничем не могу быть тебе полезен,- сказал Хемингуэй.- Через полчаса я уезжаю из Парижа, если только Эф Скотту Фицджеральду удастся закрыть свой уникальный чемодан, - Я пришел передать вам письмо,- повторил я.- Вот и все. - Так ты что, решил отдать его и смыться? Я не нашелся что ответить; в такое положение Хемингуэй потом ставил меня не раз. - Пойду надену брюки,- сказал Хемингуэй и ушел, а я стоял посреди комнаты и думал, как бы поскорее удрать отсюда, пока меня не попросили уйти, или не перестали обращать на меня внимание, или не подвергли еще какому-нибудь унижению. Но Скотт заставил меня остаться. Он притащил отличный кожаный чемодан и бросил его на диван. - Прижми, пожалуйста, крышку,- сказал он.- Эта дурацкая штуковина называется "самый вместительный английский чемодан", но он ни черта не вмещает, а когда надо закрыть крышку, то неизвестно, кто из нас кого одолеет. Пока я помогал ему справиться с чемоданом, он сообщил мне, что они с Хемингуэем едут на машине в Бретань, в городок Фужер. - У нас спор о Бальзаке и Гюго,- сказал он,- и мы хотим его решить. Мы поедем в Вандею, чтобы сравнить "Девяносто третий год" Гюго с "Шуанами" Бальзака, хотя я и без того знаю, и Хемингуэй тоже знает, и вообще все уже знают, что Бальзак лучше. Но Эрнест говорит - плевать он на это хотел. Он говорит - у Гюго все встает со страниц и вгрызается тебе в потроха. Понятно? Мне было совершенно непонятно. Я читал "Девяносто третий год", а "Шуанов" не читал. Но Фицджеральд незаметно заставил меня убрать колючки и спрятать клыки, и когда он стал расспрашивать обо мне, я отвечал более или менее честно, хотя и подозревал, что его интерес ко мне вызван какой-то таинственной, одному ему известной причиной. Наконец он вдруг ни с того ни с сего спросил, умею ли я водить машину. - Смотря какую,- осторожно сказал я. - То есть как это? Либо ты умеешь водить машину, либо нет. - Я могу водить "фиат",- сказал я. Единственный раз в жизни я попробовал вести "фиат" - попытка была чрезвычайно опасной и едва не привела к роковому исходу. - Так это же прекрасно! Это перст судьбы,- сказал Фицджеральд.- Кит, старина, ты едешь с нами. - Куда? - В Фужер! - Скотт хлопнул меня по спине.- Конечно, ты едешь. Поездка - чудо. В смысле образования - ужас до чего полезно. Ну, что ты об этом думаешь? Сейчас я не могу припомнить, что я тогда думал. Я был так ошеломлен, что смог только подозрительно спросить: - А зачем я вам нужен? - Зачем? Да затем, что нам просто необходима такая крепкая опора, как ты,- сказал Скотт, имитируя чисто английские интонации. - А разве вы не умеете водить машину? - спросил я. - Да конечно умею. Не в этом дело. Нам необходимо такое ясноглазое, такое кристальное, надежное и честное существо, как ты в своей замечательной куртке,- на случай, если мы с Эрнестом напьемся одновременно. Потому что я не хочу, чтобы меня угробил Эрнест, а Эрнест не хочет, чтобы его угробил я. А что, по-твоему, будет, если один из нас сядет за руль и сшибет какого-нибудь зазевавшегося, безмозглого, упившегося французишку? - Он поежился.- Страшно подумать! Скажут, что мы были пьяны вдрызг, и сдерут с нас последние рубашки. В то время Хемингуэю и Фицджеральду еще не исполнилось и тридцати, и с рубашками у них дело обстояло весьма благополучно. Фицджеральд уже напечатал "Великого Гэтсби" и работал над романом "Ночь нежна", а Хемингуэю принесла известность книга "Прощай, оружие!". Я встретился с ними в самую лучшую, самую благополучную пору их жизни, им было что терять, хотя тогда я этого не знал. Скотт пошел со мной вниз по лестнице и тихо, но по-юношески живо и проникновенно заговорил так, как говорят, когда чувствуют потребность поделиться с тобой, и только с одним тобой. - Я скажу тебе, в чем тут дело, Кит,- сказал он доверительно.- Я тебе честно скажу, почему мы с Эрнестом затеяли эту поездку. На площадке первого этажа была небольшая ниша, где стоял небольшой диванчик. Скотт сел и потянул меня за рукав; я тоже опустился на мягкое сиденье. - Дело в том, что в жизни у меня и у Эрнеста сейчас назревает опасный перелом,- очень серьезно произнес Скотт, но тут же засмеялся, а когда Скотт смеялся, он смеялся как бы про себя, словно подметив что-то смешное, чего не усмотрели другие. - О господи, это совсем в стиле Аниты Луус,- сказал он. Я не стал спрашивать, кто такая Анита Луус. - Я, конечно, шучу,- быстро сказал он.- Нет, я вот что хочу тебе сказать.- Он опять стал серьезным, сосредоточенным и нахмурил брови.- Уже всем известно, что мы с Хемингуэем постепенно превращаемся в нечто, ни на меня, ни на него не похожее. И это скверно, Кит, потому что ни он, ни я остановить это не можем. Впрочем, тебе этого не понять - спорю на пять центов, что ты даже не слыхал ни об Эрнесте, ни обо мне, верно? - Да,- с немалым смущением, но честно признался я. - Да ты не конфузься, старик,- сказал Скотт.- Это совершенно естественно. В сущности, это очень здорово, что ты о нас ничего не знаешь. Во всяком случае, ты не можешь знать, что с нами происходит, потому что все это, черт возьми, почти незримо. Но мало-помалу, частица за частицей, и клетка за клеткой, и слово за словом Эрнест медленно превращается в толстокожего профессионального убийцу, а меня считают молодым, но трагически безнадежным алкоголиком, хотя, ей-богу, это неправда. Вот что с нами происходит. Теперь ты понял, в чем дело. - Пожалуй, не совсем,- сказал я. Скотт мгновенно превратился в школьного учителя, бьющегося над тупицей учеником. Он любил эту роль и играл ее мастерски. - Постой-ка... Сколько тебе годиков, Кит? - Девятнадцать и два месяца. - Да что ты говоришь? Нет, ты серьезно? Тогда я, очевидно, должен все тебе объяснить, это будет нечто вроде краткого урока монгольского или санскритского языка, иначе ты никогда ничего не поймешь. В девятнадцать лет и два месяца ты еще просто не способен понять, о чем я говорю. Погоди-ка. Значит, вот что я тебе скажу. Если к тебе приходит успех, если ты его действительно заслужил, как Эрнест и я, то с одной собственной индивидуальностью жизнь у тебя будет желтенькая. Ты должен заслониться спасительными копиями самого себя, сделать их наспех из того, что найдется под рукой - алкоголь, биржевые спекуляции, свары, вульгарность, истребление птиц, женщины, ложь. Все что угодно, лишь бы спрятать то единственное, что есть только у тебя и больше ни у кого. Во всяком случае, ты должен считать, что это так. Имей в виду, Кит, если ты позволишь лапать свое "я", ты его погубишь. Ты должен всегда держать в тайне свои внутренние возможности и прятать их от подлых глаз и наглых пальцев.- Скотт встал с диванчика и повел меня вниз по крутым ступенькам.- Беда только в том,- продолжал он,- что наша защитная маскировка берет над нами верх. Эрнест действительно похож на профессионального боксера, он и разговаривает, как боксер, а я становлюсь похожим на пьянчугу. Ты посмотри на мои глаза! И хотя Эрнест гораздо хуже меня, дело кончится для нас обоих чем-то дьявольски скверным, если мы не прекратим все это. Мы сошли в небольшой вестибюль, и Скотт вдруг остановился в нерешительности, будто ему не хотелось выходить на эту залитую солнцем парижскую улочку. Он повел носом, принюхиваясь к воздуху. По правде говоря, мне думается, что Скотту всегда нужно было внутренне собраться перед тем, как выйти на любую улицу при дневном свете, особенно на парижскую. - Знаешь, что сейчас делают в рыбной лавке через два дома отсюда? - спросил он меня, стоя в подъезде. - Нет, не знаю. - Там моют парафином кафельный пол, попробуй-ка нюхнуть этой французской смеси бензина и мидий, и устриц, и селедки; Эрнест говорит, что этот запах напоминает ему поле боя, где разлагаются трупы. Ну, во всяком случае, теперь тебе понятно, почему мы затеяли эту поездку,- сказал он. Я на секунду задумался, потому что боялся сказать что-нибудь не то. По правде говоря, я был уверен, что скажу какую-нибудь глупость и попаду впросак, но я на совесть постарался уразуметь, в чем тут дело, и мне удалось сообразить, что тут чего-то не хватает. - Я не совсем понимаю, какая тут связь,- сказал я. - Так найди же ее, черт побери! - раздраженно воскликнул Скотт.- Ты вроде Эрнеста. У тебя уже журналистский склад ума. Ты хочешь, чтобы все тебе разжевали и в рот положили? - Ну допустим, а что? - вызывающе спросил я. - Ну ладно, ладно,- мирно сказал Скотт; он легко раздражался, но быстро прощал.- Но это же так очевидно. Если нам обоим грозит опасность стать обманщиками - значит, ясно, что нам пора поискать чего-нибудь получше. Это ты хоть понимаешь? - Да, но почему вы мне раньше не объяснили? Скотт засмеялся. - Ну ты молодчина, Кит. У тебя буквоедский склад ума,- сказал он.- Только ты не очень-то ему поддавайся. Ясно как божий день, что эта поездка даст тебе превосходнейший жизненный опыт. Пройдут годы, а ты все будешь вспоминать о ней и поражаться, как тебе повезло. Уж поверь мне, ты всю свою жизнь будешь считать, что вот тогда-то в тебе и зародился интеллект. Я мог бы назвать полсотни человек, которые дали бы отсечь себе левую руку, лишь бы оказаться на твоем месте. В то время у меня еще не было оснований верить ему, хотя к концу нашего путешествия я, конечно, убедился, что он был прав. А сейчас мы ринулись на улицу, которую Скотт превратил в воображаемый рубеж. - О черт! - сказал он, когда в глаза нам ударил дневной свет. По-моему, Скотту было ненавистно все, что находилось на этой улочке. Вероятно, ни он, ни я еще не приспособились к невидимой панораме французской культуры, которая всегда простирается перед вами на любой парижской улице. Скотт указал на противоположную сторону улицы Монж, где на черной мостовой у тротуара стоял маленький тупорылый "фиат". - Ты умеешь водить вот это? - А какое там переключение скоростей? - спросил я. - Почем я знаю? - сказал он, сходя на мостовую.- Я только вчера одолжил его у племянницы Джеральда Мерфи. - Я давно не садился за руль,- сказал я; больше всего мне сейчас хотелось отделаться от него и от всей этой затеи.- Вряд ли я смогу вести машину. Но не так-то легко было отделаться от Скотта. - Водить хуже нас ты просто не сможешь,- сказал он.- Эрнест еле ползет по городу, как шофер-итальянец на машине "скорой помощи", а я езжу, как трамвай, прямо посреди улицы, и все, что возникает на моем пути, бросается в обе стороны. - Право же, я вряд ли могу вам пригодиться,- настаивал я. Скотт опустил мне на плечо свою твердую, властную руку, и когда его ладонь пришлепнула ватную подбивку на моем плече, в воздухе снова повеяло нафталином. - Ты непременно должен почаще произносить такие слова, как "право же", или "ужасно", или "чудовищно". Только англичане употребляют их правильно, а ведь это же отличные слова. Я передернул плечом. - И не смей пожимать плечами,- неожиданно строго, тоном школьного учителя сказал Скотт.- Пожимать плечами - это значит признаться в своем провале, а ты еще ни разу не успел провалиться. По правде говоря...- Скотт остановился посреди мостовой.- По правде говоря, я только сейчас сообразил, почему нам нужен именно ты, Кит. Ты сейчас точно такое существо, какими когда-то были мы. И ты будешь служить нам постоянным напоминанием о том, какими мы были на заре жизни, когда наши ранимые души то и дело истекали кровью. Я взываю к твоей юности и к твоей чистоте, Кит. То есть, конечно, если ты не возражаешь. При чем тут моя юность и моя чистота? И что я мог возразить на этот дурацкий довод? Впрочем, Скотт уже не обращал на меня внимания. Он взял с переднего сиденья маленькую шляпку вроде колпачка, должно быть забытую племянницей Джеральда Мерфи. - Нет. Дело серьезное, Кит. Это будет большое испытание для Эрнеста и для меня.- Скотт крутил на пальце шляпку.- Если дружба Хемингуэя и Фицджеральда сможет выдержать обиды, которые, по всей вероятности, мы будем наносить друг другу во время поездки, так она, черт ее возьми, будет длиться вечно. Лично я глубоко в это верю. Глубоко! Но тут есть одна закавыка. Понимаешь, это все-таки просто авантюра, и, быть может, мы, как Сизиф, вкатим на гору камень, только и всего. Быть может, Эрнест плюнет на все это еще до того, как мы начнем, или на полпути к Фужеру. - И что тогда будет? - спросил я. Скотт небрежно прислонился к "фиату", словно убедившись, что он заинтересовал, даже заворожил меня, к чему он, собственно, и стремился. - А мы просто сгинем к чертям собачьим,- сказал он.- Мы превратимся в полулюдей-полузверей и, стало быть, окончательно утопим наши угасающие таланты в отвратительном месиве из боя быков и алкоголя. Так что видишь, Кит, все, что произойдет в этой поездке, повлияет на нашу остальную жизнь. Я, в душе язычник, воспитывался на Гомере и Катулле (Вергилия я терпеть не мог) и хотя был зеленым юнцом и ничего кроме своей глухомани еще не видел, я искренне верил во все героические дерзания, которые заставляют нас жить или умирать, и потому я понимал, о чем говорит Скотт. Но впервые в жизни я столкнулся с людьми, которые добровольно подвергали себя такому испытанию. - Ну так как? - спросил он.- Ты едешь или нет? Скотт решительно мне нравился. Я уже восхищался им и, несмотря на свою осторожность, доверял ему. И хотя я понимал, что связываюсь с двумя очень своенравными и деспотичными людьми, я знал, что должен принять приглашение Скотта. - Еду,- сказал я. - Я так и думал,- сказал Скотт.- Я догадался по тому, как ты то бледнел, то краснел. Только ты берегись, Кит,- у нас с Эрнестом есть склонность всаживать людям нож в спину. Я, разумеется, не поверил ему, хоть и догадался, что он хочет предупредить меня о том, что мне не избежать унижений и мною, вероятно, будут помыкать, как рабом, и все же я знал, что как-нибудь вынесу все это, если буду помалкивать и не позволю своим спутникам проникнуть сквозь мою слишком тонкую кожу. Глава 2 Хотя потом в моей жизни происходило кое-что и похуже, мне кажется, что тот первый день был как бы подготовкой к дальнейшему, потому что с самого начала Скотт и Хемингуэй, образно говоря, пытались вцепиться друг другу в горло. В тот же день они затеяли спор, и я получил некоторое представление о том, что ожидает меня и их во время этой поездки. Мы выехали из Парижа по старой мощеной дороге, идущей вдоль правого берега Сены, потом возле Сен-Клу переехали на левый берег и направились в сторону Севра, Дре и Алансона. Я сидел на заднем сиденье "фиата", набитом конским волосом и очень жестком. Хемингуэй, натянув берет на уши, вел машину, а элегантный Скотт на каждом углу подсказывал ему, как ехать, пока Хемингуэй не предложил ему либо заткнуться, либо немедленно выйти из машины. На Скотта его слова не произвели ни малейшего впечатления. Он продолжал давать ему указания. Где-то между одиннадцатью, когда я пошел за своими вещами, и той минутой, когда мы двинулись в путь. Скотт успел выпить джину, отчего стал задиристым, но в конце концов Хемингуэю удалось унять его. - Ты пьян, Скотти, так что лучше помолчи и не мешай мне крутить баранку. Скотт обиделся и некоторое время сидел надувшись. Потом лицо его прояснилось и вкрадчивым голосом он сказал: - А ведь Клемансо был... Он не успел докончить. Хемингуэй рванул тормоз. Я стукнулся о спинку переднего сиденья, а Скотт, сидевший впереди, слетел на пол. - Я выхожу,- сказал Хемингуэй. - Эрнест! Эрнест! - Скотт, извернувшись, приподнялся с пола и сел на свое место.- Что с тобой? - Ты пьян,- гневно крикнул Хемингуэй. - Ничего подобного,- негодующе возразил Скотт. - Тогда не заводи про Клемансо. - Но ты же клемансист, черт возьми, ты же им восхищаешься... - Ты прекратишь или мне тебя высадить? - Ну ладно, ладно,- сказал Скотт.- Я не буду говорить о твоем слепом обожании Клемансо, если ты перестанешь твердить, что я пьян, когда я вовсе не пьян и ты это знаешь. - Ох, ради бога, Скотти! Скотт поднял руку в знак того, что все кончено. И вдруг, к моему изумлению, он повалился на бок, будто по приказу гипнотизера, и через несколько секунд уже крепко спал. Хемингуэй вздохнул и включил газ. - Ну как ты, мальчуган, ничего? - спросил он не оборачиваясь. - Пока да,- ответил я. - Похоже, что эта поездка принесет тебе мало радости,- угрю мо сказал Хемингуэй.- Хочешь выйти сейчас? - Да нет, все в порядке,- сказал я. - Если хочешь выйти на следующей автобусной остановке, со Скотти я это улажу. - Нет. Все обойдется. - Ну как тебе угодно,- сказал он, пожав плечами.- Но когда Скотти просто пьян, а не мертвецки пьян, он говорит и делает такое, что тебе захочется вышибить из него дух. Я сказал Хемингуэю, что сумею совладать с собой. - Ладно. Только не пускай в ход кулаки, что бы он ни сделал. Понятно? - Да, да. Я понял. Вот в таком духе началась и, очевидно, будет продолжаться наша экспедиция. Через полчаса Скотт проснулся, и они снова стали ссориться - на этот раз из-за маршрута, из-за того, где мы будем обедать, сколько следует заказать вина, кто был лучшим защитником в команде "Нотр-Дам" до войны и почему американцы всегда возмущаются, если их надувают в Европе, когда надувательство - это неотъемлемая часть европейской культуры и вполне естественное явление в американской политике, а для европейца надувать американцев это все равно что надувать городские власти. Потом они разругались из-за маршрута, который составил Скотт. Хемингуэя беспокоило первое свидание с "этими Мерфи". - Мы условились встретиться и позавтракать вместе в старинном ресторанчике "Chapeau Gris" в Версале,- сказал Скотт.- И Джеральд постарается подъехать вовремя, так что не беспокойся. О Джеральде Мерфи мне тогда было известно только то, что его племянница одолжила Скотту "фиат". Теперь-то я знаю, что в то время они служили для Скотта прообразом Дайверов в романе "Ночь нежна", но это уже другая тема. Подлинные Мерфи выехали из Парижа на два дня раньше нас в своей туристской "изотте", прихватив Зельду Фицджеральд, Хедли (жену Хемингуэя) и молоденькую англичанку по имени Бо. - И ты думаешь, что хоть кто-нибудь из этой компании будет придерживаться расписания, да? - сказал Хемингуэй, когда Скотт протянул ему свой аккуратно напечатанный на машинке график. - Но это очень логичный план, и очень легко ему следовать. - Господи боже мой, Скотти. С четырьмя-то женщинами? И с безумными представлениями Зельды о путешествиях? - Она не безумнее других,- возмущенно сказал Скотт. Мы уже сидели на маленькой закрытой веранде ресторанчика "Chapeau Gris" в Версале, и Хемингуэй прищелкивал большим и указательным пальцами - кажется, так он делал всегда, когда его раздражал Скотт. - Ну в своем она уме или нет,- сказал он,- но Зельда уговорит их свернуть в сторону, чтобы полюбоваться Байе. Или завезет в те швейцарско-нормандские деревушки посмотреть на чернооких коров в очках. - Зельда ненавидит коров,- сказал Скотт. - Она ненавидит порядок и здравый смысл, Скотти. Она не станет сидеть в этой огромной "изотте", крепко сжимая в прелестных ручках твое аккуратненькое расписание. - Спорим, хочешь? На деньги? - спросил Скотт.- Ну давай, Хемингуэй! Сколько у тебя там на счету в банке? Хемингуэй взглянул на меня так, словно ему. - впервые! - захотелось, чтобы я хоть что-нибудь сказал и положил конец этому разговору. - Никогда не наживаюсь на трагедиях,- сказал он,- так что брось это. - Что бросить? Что я должен бросить? - Да этот дурацкий спор. Когда Фицджеральду случалось выйти из себя, он, как и я, заливался краской, и сейчас казалось, будто и лицо его раздулось от негодования. Даже его зеленые колючие глаза стали выпуклее, и в них стояли слезы. Алкогольные слезы или трагические - я не мог понять. Но вспышка внезапно угасла, лицо сразу осунулось, и вид у Скотта стал такой несчастный, что я решил рискнуть и вмешаться, чтобы прекратить ссору. Но Скотт заговорил сам: - Ты прав, Эрнест, совершенно, абсолютно прав. Во всяком случае я не намерен ссориться с тобой из-за Зельды. Что угодно, только не это. - Она больна, Скотти. Вот и все, что я сказал. - Я не желаю больше слышать об этом,- крикнул Фицджеральд. Хемингуэй с беспокойством оглядел почти пустой ресторан. - Ладно, ладно,- добродушно сказал он.- Здесь их нет, а я сказал только, что нечего надеяться, что мы увидим их в Лизье или в этом, как его,- ну, где мы условились встретиться с этим цирком на колесах. - В Дре. Мы встретимся с ними в Дре. - Ладно. В Дре. Дай-то боже. - Они будут там,- сказал Скотт и, вставая из-за стола, командирским тоном добавил: - Заплатишь по счету, Кит. Это было для меня неожиданностью. - А сколько? - спросил я. - О господи, и что вы с Эрнестом подымаете суматоху, когда речь заходит о деньгах! Вот,- сказал он, вынув из пиджачного кармана пухлую пачку мятых французских франков, и бросил ее на стол передо мной.- Расплатись. Сдачу можешь оставить себе. Я был уязвлен и уже собирался произнести какие-то дурацкие слова вроде: "Мне ваших денег не надо" или: "Я вам не лакей". Но Хемингуэй вовремя спас меня. Он нагнулся над столом и сгреб мятые бумажки. - Я сам заплачу,- сказал он,- а сдачу возьму себе. - Ты видишь,- сказал Скотт,- видишь, как Хемингуэй умеет заграбастывать деньги, любые деньги, какие попадутся под руку. Даже мелочь, даже медяки. Ты видел, да? Скотт ожидал, что один из нас запротестует или согласится, но мы молчали. - Эрнест становится скаредом потому, что женился на богатой женщине, которая вот уже сколько лет его содержит. - Скотти, прекрати. - А ты не оскорбляй Зельду,- ответил Скотт. - Господи Иисусе, я думал, мы с этим покончили,- простонал Хемингуэй и швырнул деньги на стол.- Мстительный подонок, вот ты кто,- сказал он Скотту и вышел. Скотт поглядел ему вслед и засмеялся. - Ты знаешь, Хемингуэй ненавидит свою мать,- сказал он.- Он просто ее не выносит. Вот почему он всегда такой сварливый застолом и уходит злой. Это от нее он унаследовал такие огромные ножищи. Ты заметил, какая у него походка? - Скотт наслаждался, создавая образ своего приятеля, от него разило джином, он смотрел на меня в упор, а я весь обратился в слух.- На войне он был дьявольски храбрым. У него в ногах застряло две тысячи осколков шрапнели. Он был дьявольски храбр.- И, встав из-за стола, он сузил глаза и прошептал мне: - Эрнест весь прострелен на войне. Вот почему с ним так трудно ладить. Скотту казалось это очень забавным, и он пошел вслед за Хемингуэем, оставив меня расплачиваться по счету, и это уже не казалось мне оскорбительным, потому что я начал понимать их язык и манеру говорить на нем. Но, пожалуй, мало надежды на то, что их дружба сможет долго выдержать такие перепалки. У меня отлегло от сердца, когда в Дре перед небольшим камен ным "Hotel de France" я увидел машину Мерфи, длинную зеленую "изотту". Я взглянул на эту великолепную машину и почувствовал, что все дальнейшее будет мне в тягость. "Изотта" рассказала мне все о Мерфи. Машина была большая, сверкающая, богатая, красивая, быстрая, надменная и мощная. Один взгляд на нее - и я засомневался, смогу ли я найти общий язык с этими богатыми американцами и с их богатыми женами - и с девушкой-англичанкой по имени Бо. - На этот раз ты проиграл пари,- торжествующе сказал Скотт Хемингуэю, когда наш "фиат" остановился перед отелем.- Они прибыли точно по расписанию. - Ладно. Машина-то здесь.- сказал Хемингуэй.- Но я все равно не поверю, пока сам их не увижу. Выключив тоненько стрекочущий мотор "фиата", Хемингуэй еще с минуту не вставал с сиденья, словно стараясь преодолеть неохоту идти в отель. А Скотт выскочил из "фиата" и вприпрыжку направился к дверям, спуская засученные рукава шелковой рубашки и помахивая изящной черной тросточкой, которую он всю дорогу, сидя на переднем сиденье, держал в руках. - Будь поосторожнее с Зельдой, мальчуган,- сказал Хемингуэй, когда мы остались вдвоем в машине. - А что, она действительно ненормальная? - Когда Зельда была еще маленькая, ее ударила молния в задницу,- сухо сказал Хемингуэй.- И, по-моему, она так и не оправилась. - Может, мне лучше пойти в другой отель? - сказал я. - Как хочешь. Но, пожалуй, держись пока поближе к нам и помалкивай, потому что, если ты сейчас исчезнешь, Скотти наверняка проснется среди ночи и решит разыскать тебя, где бы ты ни был, и притащить сюда. Я принял этот совет всерьез и сказал, что подожду возле "фиата", пока портье не придет за их багажом. Сам я, разумеется, не собирался тащить их вещи. - Ну и ладно,- сказал Хемингуэй. Он еще с минуту просидел в машине, словно собираясь с силами, чтобы пойти в отель. Потом сунул свой берет во внутренний карман пиджака, сделал несколько махов руками, как боксер в борьбе с тенью, и вышел вслед за Скоттом в отель. Уже почти стемнело, я стоял, опершись о теплый тупой нос "фиата" и любовался "изоттой", и вдруг меня охватил восторг перед блесткой красотой вещей, которую можно купить за деньги. Сияющая "изотта" казалась мне огромным бриллиантом чистейшей воды. Первый раз в жизни я видел вблизи и мог осязать эту колдовскую красоту; у меня даже немножко пересохло во рту, так она восхищала меня и пугала. Я подозрительно вглядывался в машину, не зная, верить ли в эту красоту и великолепие. Моя вера продержалась меньше трех минут - пока на меня не накричал и не обложил как следует какой-то француз с фургона, запряженного четверкой лошадей: он требовал, чтобы я убрал "фиат" с дороги. Пришлось отпустить тормоза и откатить машину на несколько футов в сторону. Теперь я уже убедился, что и Хемингуэй и Фицджеральд забыли обо мне; я взял с заднего сиденья свой маленький чемоданчик, оставил "фиат" там, куда я его откатил, и отправилсяна поиски комнаты. Комнату я нашел в харчевне за углом (после того как выставил себя абсолютным идиотом, пытаясь объяснить на чудовищном французском языке, чего я хочу) и, бросив на кровать свой чемоданчик, вышел на мощенную булыжником улочку поглядеть на странно усеченный фасад темного кафедрального собора. Скотт говорил мне, что все герцоги Орлеанские похоронены в чудесной часовне на вершине холма Дре, но час был поздний, и я успел только подняться на холм и побродить возле древних стен замка; потом спустился вниз, в тускло-желтый свет уличных фонарей, превративший весь городок в средневековую гробницу. Было уже почти десять часов, когда я вернулся в свою харчевню. Я поужинал полусырой яичницей, единственным блюдом, которое я смог заказать, не делая из себя полного идиота, а потом лег спать. Примерно в начале первого, в этот предрассветный час - благодать для гуляк - я внезапно проснулся и сел в кровати: кто-то выкрикивал мое имя. - Кит! Ты где, Кит? Эй! Кис-кис-кис! Я узнал Скотта, и это был очень буйный Скотт. И тут же вспомнил, как Хемингуэй предупреждал, что Скотт найдет меня, где бы я ни был, и вытащит из постели, поэтому я решил лечь и притаиться, пока он не уйдет. - Будьте любезны, где б вы ни были, встаньте и выйдите сюда. Это уже не Скотт. Голос был женский. Я догадался, что это Зельда. Потом еще чей-то голос сказал: - Раз, два, три...- И теперь уже четыре или пять голосов хором заорали во всю силу своих промытых ночным воздухом легких: - Где б ты ни был, давай сюда! Где б ты ни был, давай сюда! А в домах уже открывались окошки, и французы выкрикивали угрозы и проклятия. Пока явно подвыпивший хор звал меня вниз, на улице поднялась страшная суматоха, и я подошел к окну, распахнул его настежь и выдал себя глупейшим образом. - Я здесь,- сказал я.- Наверху. - Боже мой! Мы его нашли. Он там, наверху, с женщиной.- Раздался взрыв хохота. Потом снова: - Кит! Сию минуту спускайся вниз. Иди сюда нем-мед-ленно и веди себя прилично! Это был Скотт, невоздержанный школьный учитель Скотт. Внизу на улице я разглядел небольшую группку - все семеро стояли, словно собираясь петь под окнами рождественские гимны, стояли, переговаривались и хихикали. Но вся ночная улочка была истыкана огнями и злобными жалобами. Я услышал довольно пронзительный голос Хемингуэя, кричавшего что-то по-французски. Потом опять послышался женский голос: - Я подымусь туда и приведу его. Я потушил свет и торопливо, как только мог, стал одеваться, но тут что-то ударилось об оконную раму. Я подбежал к окну и крикнул: - Сейчас спускаюсь! - Кит! - Это был голос Скотта.- Мы хотим проверить твой паспорт. Кинь его сюда. Нем-медленно. Я увидел разозленного француза в ночной рубашке, выскочившего из двери напротив. Потом услышал всплеск - из окна полилась какая-то жидкость. Что было потом - мне до сих пор неясно, потому что все происходящее было сумбурным и бессвязным и вовсе не таким, чтобы хотелось удержать его в памяти, так что от этой ночи у меня остались лишь смутные впечатления. Не думаю, что все они перепились. Они просто повеселели после обеда, после выпитого вина и валяли дурака. Веселились и дурачились они по-американски, а такие дурачества бывают забавны, но иногда могут стать и опасными. Однако деваться мне было некуда. - Ох, поглядите на него! Глядите...- сказала Зельда своим пре лестным, по-южному певучим голосом, когда я вынырнул из дверей гостиницы.- Смотрите. Он же совсем еще мальчик. Дитя! Такой чистенький. Миленький, душечка Кит! - Зельда,- сказал Скотт с изысканной учтивостью, беря меня под руку.- Разреши тебе представить знаменитого австралийского атлета... Остального я не услышал, потому что на нас, крича и размахивая кулаками, надвигались четверо французов. Скотт крепко держал меня за руку, Зельда ухватилась за другую. Но французам, которые явно нацеливались на Скотта, заступил дорогу Хемингуэй. Миссис Хемингуэй и девушка по имени Бо пытались оттащить Скотта в сторону, а супруги Мерфи старались успокоить французов, которые выкрикивали угрозы по адресу Скотта. Очевидно, он натворил бог знает что (позже мне сказали, что он сорвал французский флаг с памятника погибшим на войне и превратил его в плащ матадора, а Зельда изобра жала быка). Скотт делал вид, что все это его ничуть не касается, но положение становилось угрожающим и явно назревала драка. - Je vous en prie!(1) -выкрикнул Скотт, пытаясь утихомирить французов - Скотти! Не лезь,- сердито оборвал его Мерфи.- Проваливай отсюда. Тут Хемингуэй подтолкнул меня и оказал: - Беги по этой дороге в другой отель и забери с собой Скотта. Живо! Я понимал, что все же эпицентром заварухи был я, и хотел убежать, но Зельда схватила меня за руку. - Никуда мы не уйдем,- сказала она. - Зельда, прошу вас,- оказал Мерфи.- Если вы уведете Скотта, я все улажу. Убирайтесь отсюда. - Ага! - произнес Скотт.- Денежки собираются сменить хозяина, да? - Помалкивай, Скотти,- сказал Мерфи.- И если ты сию минуту не уберешься, будешь сам объясняться с ними на языке, который тебе почему-то кажется французским. - Мой французский язык... - начал было Скотт с горделивым достоинством. Но Хемингуэй потащил, скорее даже понес, его на себе, а мы торопливо зашагали по улице, предоставив Джеральду Мерфи утихомиривать улицу жестами, призывами к спокойствию и бесконечными возгласами "же ву зан при". Зельду разобрал смех. - Я иду обратно, выручать Джеральда,- сказала она. - И не думай даже,- сказал Хемингуэй.- Иди с нами. - А тебя вообще не спрашивают,- презрительно сказала Зельда Хемингуэю.- Давайте вернемся все. Скотти... - Пожалуйста! - Скотт, шагавший по улице пританцовывая, повернул назад. - Нет, ты не вернешься.- Хемингуэй закинул руку ему на шею и держал его в клещах. - Тогда пойдешь ты, Кит, миленький,- сказала Зельда.- А потом прибежишь обратно и сделаешь мне одолжение - убьешь Хемингуэя. - По-моему, они убьют мистера Фицджеральда, если поймают его,- сказал я. В темноте я еле различал ее и английскую девушку Бо. Миссис Хемингуэй осталась с Мерфи и его женой. - Бедный, миленький мой Скотт,- сказала Зельда, стараясь оттащить от него Хемингуэя.- Не мучь его, оставь его в покое. - Нет, это ты оставь, ради бога, беднягу в покое,- закричал на нее Хемингуэй.- Это тебя должен убить мальчуган, когда прибежит обратно. - В один прекрасный день меня убьет сам Скотти,- спокойно ответила Зельда.- Так что тебе никого не придется утруждать. Скотта окончательно развезло. Хемингуэй то волочил его по земле, то вскидывал себе на спину, когда Зельда пыталась расцепить его руки. Она все время просила меня помочь ей, но девушка-англичанка каждый раз говорила: - Не надо, Зельда. Пожалуйста, не надо. С самого начала я участвовал во всем, что происходило вокруг, и сейчас почувствовал, что слишком перегружен впечатлениями. Когда мы доплелись до отеля, я заколебался, не зная, что делать. Но Хемингуэй, тащивший Скотта, сказал: - Ты лучше не мозоль людям глаза, пока все не кончится. Исчезни, ради бога. В таких ситуациях осторожность равна доблести. Я пробрался в свою харчевню; с улицы и из окон слышались неясные выкрики и гул голосов. Я выждал, пока все не разошлись по домам, и тогда рухнул на свою кровать. Какое-то время я лежал с открытыми глазами, раздумывая, не лучше ли мне просто сбежать завтра утром, прежде чем меня разыщут мои спутники. Но потом сказал себе, что мне следовало бы предвидеть, чем все обернется. У меня нет оснований жаловаться. Я сам во всем виноват. Надо было терпеть, держать язык за зубами, не поддаваться на провокации и так далее, и так далее. Ночью я спал как убитый, а утром, подойдя к отелю, я заметил, что "изотта" исчезла. Значит, уехали и Мерфи, и Зельда, и миссис Хемингуэй, и англичанка Бо - Бо Мэннеринг. Я даже не успел рассмотреть ее как следует, но именно ей, Бо, предстояло сыграть важную роль в нашем путешествии, а мне пришлось пережить еще одно злоключение, пока Бо снова не появилась в нашей орбите, как долгожданная помощь и вместе с тем новое осложнение. Глава 3 На второй день со мной произошла не слишком приятная история; впрочем, до этого случилось еще кое-что, с чего, пожалуй, и следует начать - хотя бы для того, чтобы описать, какие настроения находили на Скотта и Хемингуэя и как они оба запутывали и распутывали свои ссоры, которые казались тогда просто смехотворными, а на самом деле были резкими отголосками бесконечного внутреннего поединка. Впрочем, когда их споры касались меня, я терял способность рассуждать спокойно. По правде говоря, если б не твердая решимость выдержать все до конца, я бы на этот раз сбежал от них. Первая ссора вспыхнула без всяких явных причин. Мы выехали из Дре и уже с полчаса катили по дороге. Скотт, видимо, медленно приходил в себя после вчерашней ночи. Он сидел не шевелясь и молчал. Потом вдруг повернулся, стащил с головы Хемингуэя синий берет и швырнул в окошко как раз, когда мы проезжали по мосту через реку Авр в Вернее. Берет грациозно проплыл в воздухе над мостом и плавно, как осенний лист, опустился на серые воды реки. - Вчера у меня весь день руки чесались содрать с тебя этот колпак,- хладнокровно сказал Скотт. - Сволочь! - рявкнул Хемингуэй. Я думал, он сейчас ударит Скотта - такой у него был вид. Но Хемингуэй сосредоточенно пригнулся к рулю и больше не удостаивал Скотта вниманием, что удивило меня и, очевидно, встревожило Скотта. - Что же ты не двинул меня прямым слева, Эрнест? Взял бы да врезал мне как следует! Видит бог, я это заслужил... - Но в голосе Скотта слышалось раздражение, и совсем уже вызывающим тоном он добавил: - Все равно этот чертов берет выглядел на тебе, как коровья лепешка. Хемингуэй молчал, и я думал, что на этом все и кончится. Но в следующем городке под названием Мортань Скотт попросил Хемингуэя остановиться. Не успели мы спросить зачем, как он выпрыгнул из машины и помчался по улице. Через десять минут он явился с новеньким баскским беретом, который тут же нахлобучил на густые черные волосы Хемингуэя. - Этот все же выглядит приличней,- сказал он. - Что ты вытворяешь, черт тебя дери? - сказал Хемингуэй, срывая с головы берет.- Это что, самооборона? - Нет, чистосердечное раскаяние, клянусь богом,- сказал Скотт и перекрестился. - Он слишком велик, в мой карман не влезет,- сказал Хемингуэй и вышвырнул берет в окно, прямо под копыта огромных першеронов, тащивших груженные углем телеги. Скотт захохотал, как школьник. - Я думал, у тебя на это не хватит духу,- проговорил он.- Ну, теперь мы квиты. - Да нет, не сказал бы,- ответил Хемингуэй. Я опять подумал, что теперь они будут дуться друг на друга весь день, но через полчаса Хемингуэй, сгорбясь за рулем, уже втолковывал Скотту, своим ворчливым тоном, что следует искать во всех этих нормандских и бретонских городках. Скотт слушал как завороженный; он обернулся ко мне и восхищенно произнес: - Слушай внимательно, Кит, потому что Эрнест заставит все эти городки встать и приветствовать тебя, помахивая флагами. Эрнест свой матерьяльчик знает назубок. Меня не нужно было убеждать в этом. Я уже был зачарован всем, что говорил Хемингуэй, а он продолжал рассказывать о том, что все эти городки, через которые мы проезжали - средневековые рыночные городки,- были в сущности военными крепостями. Им были нужны удобные для обороны места. И потому почти все они стоят над рекой и окружены холмами или крутыми склонами гор. - Ты слушаешь, Кит? - спросил Скотт. - Да, конечно. Хемингуэй полуобернулся ко мне. - Всегда присматривайся к местности, мальчуган,- сказал он.- Холмы и долины вокруг городка скажут тебе о его прошлом больше, чем любой учебник истории. Ты сможешь описать любое сражение за любой французский городок, если поймешь особенности окружающих его пейзажей. С тех пор, если мне случалось попасть в какой-нибудь нормандский или бретонский городок, я смотрел на него так, как научил меня смотреть Хемингуэй, а в тот же день, немного позже, когда мы проезжали деревню Мель, он преподал мне еще один урок, хотя на этот раз Скотт из почитателя превратился в сердитого критика и затеял с Хемингуэем спор, который так скверно для меня кончился. Мы уже проехали полдеревни, как вдруг Хемингуэй резко затормозил и машину занесло на край мостовой. - В чем дело? - спросил Скотт. - Ни в чем. Хочу показать кое-что мальчугану. - О господи, что еще такое? Мы вышли из машины, и Хемингуэй повел нас назад, к небольшому памятнику, серому и заброшенному, грустно стоявшему на островке земли посреди дороги. - Никогда не проходи мимо памятника жертвам войны, статуи или бюста,- сказал мне Хемингуэй.- Они дадут тебе немало такого, о чем без них ты бы и не узнал. - Чего, например?-спросил Скотт. - Да хотя бы пищи для твоей наблюдательности,- сказал Хемингуэй.- Вот погляди-ка.- Хемингуэй прочел вслух несколько имен на памятнике.- Все это крестьянские ребята из Першерона. Сорок убитых на одну деревню с населением около пятисот человек, и некоторые совсем еще мальчишки. Это очень много. В городках на нормандско-французской границе к восемнадцатому году почти не осталось мужчин. Когда мы возвращались к машине, примолкший было Скотт вдруг сказал: - Знаешь, где слабое место в твоей теории, Эрнест? - В какой еще теории? - проворчал Хемингуэй.- Я в теории не верю. - Ты думаешь, что учишь Кита наблюдательности, но ты ошибаешься. Важно то, как ты воспринимаешь увиденное, а не то, что ты видишь. - Ты спятил,- сказал Хемингуэй.- Надо видеть то, что видно, разве нет? - Нет,- сказал Скотт.- Ты ему велишь начинать с очевидного, а это все равно что заставить его глазеть, как обезьяна, на пустую кирпичную стену. - Не слушай его, мальчуган,- сказал мне Хемингуэй.- Разглядывай очевидное. Оно - оболочка мира. Они еще довольно долго спорили, то со злостью, то шутливо, а то и оскорбляя друг друга. Но в конце концов спор иссяк. И так как мы выехали поздно, то пропустили обед, и уже вечерело, когда мы приехали в Алансон, где Скотт заказал номера "Hotel du Grand Cerf". На этот раз они не забыли обо мне. Они были очень заботливы. Они удостоверились, что комната за мной, и велели через полчаса прийти в бар выпить с ними чего-нибудь перед обедом. Я поднялся наверх, умылся, быстро сбежал вниз и ринулся на улицы Алансона искать памятник погибшим на войне. Памятника я так и не нашел, и когда вернулся в гостиницу, Скотт и Хемингуэй уже сидели в обитом тканью баре, выпивали и опять спорили о поверхностности видимого мира. Когда я вошел, у меня появилось ощущение, что они каким-то образом припутали к своему спору и меня. - Садись,- сказал Хемингуэй. - Ты только полегче, старик,- сказал ему Скотт. - Я не собираюсь обижать ребенка,- ответил Хемингуэй.- Мы дадим ему мятного ликера. - Это же страшная гадость,- сказал Скотт. - Зато освежает дыхание. Ему понравится. Ликер ведь сладкий. Я решил напомнить им, что не пью спиртного. - Я же тебе говорил,- сказал Скотт Хемингуэю.- Кит - человек принципиальный. Оставь его в покое. Дай ему лимонаду. - Сейчас самое время научить его пить,- заявил Хемингуэй.- Тогда будет меньше шансов, что он потом наделает ошибок, и он еще не раз будет нас благодарить. Я сказал, что с удовольствием выпью лимонаду. - Погоди-ка,- сказал Хемингуэй.- Ты почему не пьешь спиртного, мальчуган? - Я дал слово не брать в рот алкоголя,- сказал я, наивно полагая, что такой ответ их удовлетворит и положит конец этой дискуссии. - Кому обещал? Маме? - спросил Хемингуэй. - Нет,- с негодованием сказал я.- Своему дяде. - Ах, дяде. А кто он такой? Я почувствовал, что меня загнали в угол, и, сознавая, что делаю большую ошибку, принялся рассказывать про дядю, который оплатил мою поездку в Европу, поставив условие, что я не стану тратить его деньги на выпивку или... И тут я допустил еще больший промах. Я заколебался. - Или на что? - не унимался Хемингуэй. - На бордели,- ответил я с яростью. Они разразились хохотом. - Я же говорил,- сквозь смех произнес Скотт.- Он недоделанный. - Он еще желторотый, вот и все,- сказал Хемингуэй. Напитки были заказаны еще до моего прихода. Хемингуэй уставился на меня, как будто что-то про себя решая. - Интересно, где тут бордель в этом целомудренном, как булка с маслом, городишке,- произнес он. - Не выдумывай! - сказал Скотт. - Это, должно быть, типично деревенский бордель, услада жирных крестьян, жирных мясников и жирных священников. Где кривляются пятнадцатилетние в одних только красных подвязках. - Я отказываюсь участвовать в этом,- заявил Скотт. - Ему это не повредит,- сказал Хемингуэй.- Я же тебе говорю - это единственный способ научиться отличать добро от зла. - Мне он нравится такой, как есть,- сказал Скотт.- И пусть себе лопается от честности и бережет свою невинность, а ты оставь его в покое. Я нервничал, слушая их, и хотя понимал, что они, очевидно, лишь продолжают свой бесплодный спор, но все же решил, что лучше всего сделать вид, будто это меня не касается. Даже отдаленно. И я даже не слушаю. Но это было не так-то легко. - Да черт возьми, чего тогда стоит добродетель, если ее не испытать на прочность,- сказал Хемингуэй.- Вспомни святого Антония. - Да, но погляди, что сталось со святой Терезой. Принесли выпивку, и Хемингуэй придвинул ко мне маленький треугольный стаканчик с мятным ликером. Но Скотт отодвинул его. - Не пей, Кит. - Слушай, мальчуган,- сказал Хемингуэй.- Единственный способ быть верным своему слову - это нарушить его как можно скорее. Есть известный итальянский метод - стукнуть совесть по больному месту. - Как можно давать такие возмутительные советы,- сказал Скотт.- Вот уж абсолютная беспринципность. Меня это, впрочем, не возмутило, потому что Хемингуэй просто вульгаризировал один из доводов Главкона или Фрасимаха в диалогах Платона; то был длинный трактат о морали - античную классику я помнил хорошо. - Твои методы становятся примитивными и отвратительными,-сказал Скотт.- Хочешь уподобиться животным. Я же тебе сказал он не поступится своими принципами. - Ладно, все,- сказал Хемингуэй, и когда мы встали, чтобы идти обедать, он опрокинул в рот стаканчик с ликером.- Забудем об этом. Я поверил ему, так как они мгновенно потеряли всякий интерес ко мне и стали спорить о присущем Скотту нравственном романтизме, и я был благодарен за каждое произнесенное ими слово, потому что они не ссорились и не издевались друг над другом. Они спорили о любви, о чести, о верности и безнравственности. Но снова и снова, пока мы ели рыбу, потом мясо, потом сыр с хлебом, они возвращались к утверждению Хемингуэя, что все в жизни поверхностно - Говорю тебе - никаких глубин нет. Да и не должно быть, потому что важно то, что ты чувствуешь, а не то, что думаешь,- говорил он.- Во всяком случае, когда с человека слетит оболочка, то наверняка под ней ничего не окажется. Моральные принципы, какие б они ни были, не устоят против заступа, и потому, Скотт, остается одно: делать оболочку свою потолще, чтобы ничто не могло проникнуть сквозь нее вглубь. - Ну и что тогда будет? - спросил Скотт. Я слушал их разговор затаив дыхание и даже не замечал, что я пью. Они за обедом пили вино, потом кальвадос. Мне подавали высокие бокалы с газированной водой. Хемингуэй сказал, что это один из сортов французского лимонада, раз уж ничего другого я не хочу. Лимонад был бесцветный, с пузырьками, и как только я выпивал свой бокал до дна, официант сейчас же ставил передо мной другой. Я ощущал какой-то слабый фруктовый привкус этого лимонада, но не задумываясь пил бокал за бокалом, пока не почувствовал, что со мной творится нечто странное. Мне стало очень жарко, и это подстрекнуло меня выпить еще бокал ледяной газировки, после чего я смутно осознал, что Скотт и Хемингуэй смотрят на меня как-то чересчур пристально. - Ты хорошо себя чувствуешь, Кит? - спросил Скотт. - Хорошо... - Но я вцепился в стол, который почему-то стал крениться, причем прямо на меня. - Ты весь потный,- сказал Хемингуэй. - Знаю. Я... я, должно быть, простудился... Но я понимал, что это не простуда. Язык почему-то меня не слушался, слова выплывали неизвестно откуда, и что-то непонятное творилось со зрением. Хемингуэй потребовал еще бокал. Я стал пить и внезапно понял, что причиной моего странного состояния был этот сладкий газированный напиток. - Что это такое? - пробормотал я, хотя мне казалось, что я кричал. Я оттолкнул бокал, и он опрокинулся. - "Вдова Вернэ",- сказал Хемингуэй.- Тысяча девятьсот двадцать пятого года. Я слышал, как Скотт сказал Хемингуэю: "Напрасно ты это затеял". Но смысл его слов до меня не дошел, я в это время изо всех сил старался что-то удержать и закрепить в голове. Я не догадывался, что я просто пьян, и не догадался даже, когда до меня откуда-то очень издалека донесся голос Скотта: - Если он выпьет еще - он, пожалуй, даст дуба. - Полный порядок,- лепетал я.- Просто мне жарко... Вот и все. Остального я почти не помню - кажется, я попытался встать, но выяснилось, что ноги меня не держат, и тогда в моем одурманенном винными парами мозгу мелькнула догадка, что я пьян. И как только я это понял, все остальное куда-то кануло, будто в темной пучине мне было гораздо удобнее, чем в здравом уме. На другой день Скотт рассказал мне, что было потом. - Но я тебе рассказываю об этом только затем, чтобы всю остальную жизнь ты не ломал себе голову, стараясь вспомнить, что ты вытворял, когда на тебя нашло затмение. Они заставили меня выпить чашку кофе, чтобы я немножко протрезвел,- им было нужно, чтобы я мог стоять на ногах. Я смутно помню этот кофе с привкусом лакрицы. Они взяли меня под руки и повели к выходу из ресторана, потом вниз по лестнице и через вертящиеся двери вывели на улицу. В вертушке я, правда, немного запаниковал, но вообще-то вел себя так, будто был решительно, упорно, мрачно и агрессивно трезв, хотя и пытался все время сказать нечто такое, что начиналось со слов: "Я ничуть не... я ничуть не..." - Что "ничуть не"? - Вот только ноги что-то... - кое-как удалось выговорить мне. Скотт и Хемингуэй и сами были не слишком трезвы. Они остановили жандарма, проезжавшего на велосипеде по темной улице, и осведомились, где тут ближайший бордель. Жандарм подвел их к боковой стене собора, потом указал на узкий переулок и сказал, что, пройдя два квартала, мы увидим небольшой дом с жестяными ставнями. - Только не стучите в дверь, постучите в ставни,- посоветовал он, оседлал свой велосипед и уехал. Я все еще старался втолковать им, что я "ничуть", но Скотт вдруг заявил, что их затея никак не может решить спор, так как если даже они затащат меня в бордель, я все равно не пойму, что это такое. И разве можно таким способом проверить, устойчивы мои принципы или нет? - Ты должен объяснить ему, куда он попал, иначе пари будет недействительно,- сказал Скотт. Они, оказывается, поспорили, удержат ли меня в критический момент мои принципы - бремя морального хлама, как выразился Хемингуэй, и заключили пари на пятьдесят долларов. - Если у него есть то, что называется нравственностью,- сказал Хемингуэй,- если моральные принципы для него как крепкий хребет, тогда ему не надо объяснять, где он находится. Он поймет инстинктивно. Я помню, как они барабанили по зеленым ставням, но не помню женщину, которая открыла дверь и велела им угомониться. - На ней было меховое пальто, большая черная шляпа, а на груди яшмовый крест,- рассказывал потом Скотт.- И когда Эрнест попросил пригласить самую молоденькую, самую хорошенькую и пухленькую и самую глупую крестьяночку в этом доме, женщина заявила, что у нее приличное заведение и она не желает слушать подобные разговоры. - Это вам не Сен-Жермен де Пре,- с негодованием заявила она.- Это - Алансон. Пока что мой инстинкт мне ровно ничего не подсказал, и хотя я наотрез отказался сесть в кресло рядом с другим клиентом в шляпе, листавшим старые журналы, словно на приеме у зубного врача, который должен вырвать ему зуб, я твердил Скотту и Хемингуэю, что никому я своего паспорта показывать не стану. Я решительно отказывался показать паспорт кому бы то ни было, как они ни настаивали. И не вытащил паспорта. - А как быть с деньгами? - спросил Скотт. - Достань у него из кармана,- сказал Хемингуэй, и они принялись ощупывать мои карманы в поисках бумажника, но мне показалось, что они потешаются над моими шариками от моли, а может, даже хотят меня ограбить, словом, я не желал, чтобы меня обшаривали. Я стал отбиваться кулаками. - Когда он пойдет туда, надо снять с него пиджак,- сказал Хемингуэй. Насчет пиджака я что-то ничего не помню, но Скотт потом говорил мне: - Ты ковырял в ушах так, словно хотел выковырять оттуда все, что с тобой происходило. Но ты был хорош, Кит, как маленький фазаний петушок, взлетевший на своих крылышках к утренней заре, зная, что его подстрелят. Потом у них с Мадам в черной шляпе возникли разногласия насчет моего состояния, но поскольку я был тихий, и совсем юный, и серьезный, и чистенький и держался очень прямо, то меня признали вполне подходящим клиентом, и когда Мари-Жозеф окликнула нас с верхней площадки, они потащили меня по узкой лесенке вверх. Но я упирался. Я крепко вцепился в перила. - Ага! - торжествующе воскликнул Скотт.- Хребет дает себя знать! Но Хемингуэй был не склонен верить этому. - Он боится, что на лестнице у него закружится голова, вот и все. - А я тебе говорю, что это чистейшая, нравственная натура,- возразил Скотт. Я цеплялся за перила обеими руками и, как уверял потом Скотт, зубами тоже. Они тащили и подталкивали меня с такой силой, что в какую-то минуту было похоже, что вся лестница вот-вот рухнет. Но я не мог выстоять против Хемингуэя, который разжал мою хватку, сильно поддав снизу рукой. Потом он почти на себе поволок меня по лестнице к двери комнаты, где на медной кровати сидела Мари-Жозеф в шелковистом халатике и с покорным видом смотрела на дверь. Скотт потом сказал мне, что она, должно быть, привыкла к тому, что ей доставляют мужчин в таком состоянии. - Она еще совсем девчонка, лет семнадцати, не больше - такой бы на рассвете в поле ходить да доить тех самых коров, что в очках. Ножищи и ручищи у нее огромные, и пахло от нее протухшим сыром. Бедная девчонка! - Et voila(2),- сказал Хемингуэй. Они подтащили меня к самой двери, а я все еще оборонял свои нафталинные шарики и, должно быть, только мельком увидел Мари-Жозеф. Я вцепился в дверной косяк, прирос ногами к полу, и им не удалось втолкнуть меня в комнату. - Ну хватит,- крикнул Скотт на Хемингуэя.- Он не хочет идти к ней. Оставь его в покое. - Он даже не соображает, куда смотреть. Он даже не видит девочку,- запротестовал Хемингуэй.- Подожди, пока он ее увидит. - Он ее отлично видит. Оставь его, Эрнест. Хемингуэй старался приподнять меня, чтобы ноги мои оторвались от пола, а я прижимался к двери. Наконец я сел на пол и, цепляясь за косяк, стал что-то выкрикивать - они уверяли, что кричал я на каком-то иностранном языке, вероятней всего на немецком. А я был не я, а кто-то чужой. - Да оставь ты его в покое,- крикнул Скотт, стараясь оттащить от меня Хемингуэя. - Подведи его к кровати, ради бога,- сказал Хемингуэй.- Пусть посмотрит на девочку. Хемингуэй оторвал меня от пола и свалил на медную кровать рядом с Мари-Жозеф. Я смутно помню эту кровать, нечто зыбкое, колыхавшееся как вода, как море, но не помню, как я вскочил и бросился к другой двери, которая распахнулась настежь под тяжестью моего тела. Я ничего не помню, кроме неприятного ощущения ярости и запаха газа. Скотт и Хемингуэй сначала оторопели от внезапности моего бегства, а потом на них напал такой истерический хохот, что когда они наконец пустились за мной вдогонку, им никак не удавалось меня найти. - Ты словно в воздухе растворился. Как сизый дым от здешних сигарет "Голуаз". Тут ими весь дом продымлен. Мы обыскали соседнюю комнату, куда выходила та дверь, это была гостиная Мадам, но и там среди всяких безделушек тебя не оказалось. Единственное окно было наглухо закрыто. Ну прямо фантастика, чудо какое-то, дьявольский фокус с исчезновением. Потом Мари-Жозеф указала нам на камин, но это оказался не камин, а старинная нормандская лестница. И ты туда запросто вбежал. Твои останки лежали на нижнем этаже. По крайней мере мы так думали. Но не успели мы слезть вниз, как ты уже склеил свои останки, словно искусственное чудовище Мэри Шелли, и бежал вприпрыжку, черт бы тебя подрал, как шаровая молния, по булыжной мостовой, будто спасаясь от кого-то, и ты еще что-то выкрикивал то ли по-немецки, то ли по-китайски, а может, даже наязыке здешних туземцев... Они боялись, сказал мне Скотт, что я устремлюсь к реке и упаду в воду или же попытаюсь уплыть на родину. Поэтому они торопливо рассчитались с Мари-Жозеф и Мадам в черной шляпе, извинились за беспокойство и побежали по переулку вслед за мной. Они поймали меня как раз, когда я пытался разуться и, по словам Скотта, кричал, что сейчас буду нырять с моста, а мост-то был не через реку, а над дорогой. - Ты невероятно дисциплинированный отрок,- сказал Скотт.- Никогда не видел, чтобы человек был так безнадежно и сурово трезв, когда на самом деле он безнадежно и сурово пьян. Но самое главное, Кит, то, что ты остался чистым и неиспорченным, клянусь тебе, что это правда, и если ты можешь простить нам эту скверную шутку с шампанским, то всю остальную свою жизнь ты, по крайней мере, будешь знать, что пьяный ты так же добродетелен, как и трезвый, а это значит, что твои принципы далеко не поверхностны. И это очень важно,- серьезно сказал Скотт.- Поверь мне, Кит, это очень важно. На самом деле Скотт считал этот случай своей собственной моральной победой и с тех пор относился ко мне так, будто я прошел через это испытание только для того, чтобы защитить его принципы и доказать его правоту Хемингуэю. А я и сам в себе сомневался и не мог понять, почему я устоял перед Мари-Жозеф. Конечно, я не могу сослаться ни на какие моральные принципы - что касается меня, то это лишь жалкая иллюзия. Принципы были тут ни при чем. Они уложили меня в постель, и, кажется, я начал понимать, что я сделал для Скотта, только тогда, когда у меня прошло похмелье, улеглись ярость, гнев и возмущение и мы снова собрались в путь. - Если тебе хочется распрощаться с нами - я прекрасно тебя пойму,- сказал Скотт. Я помотал головой. Мне хотелось со злостью сказать им, что, если я сейчас расстанусь с ними, они будут вспоминать меня, как смешной анекдот, а я относился к их проделке совершенно иначе. Но я промолчал. - Молодец,- сказал Скотт. Он был в отличном настроении. Он выиграл спор и так этому радовался, что даже стал напевать, потом, помахав рукой маленькой старушке, сидевшей у края дороги на стульчике возле молочных бидонов, он с воодушевлением сказал Хемингуэю: - По-моему, наша поездка в конце концов окажется очень удачной. - Почему у тебя такое впечатление? - отозвался Хемингуэй. - Потому что он раз и навсегда доказал, что истинную сущность человека ничто не может скрыть,- сказал Скотт.- Ни дьявол, ни плоть, ни бой быков. - Ну, возможно, мальчуган не смог скрыть свое истинное "я",-сказал Хемингуэй.- Но, клянусь богом, я-то могу. Глава 4 Тут-то и появилась Бо Мэннеринг. То есть она возникла на следующем пункте, предусмотренном в маршруте Скотта, а именно в знаменитом ресторане под названием "La Fontaine Danie" возле Майенны. Ресторан этот стоял прямо над старым заросшим прудом, и мельница семнадцатого века все еще сучила белую водяную пряжу, а Бо сидела в углу за столиком, накрытым на четверых, и посасывала длинный зеленый мундштук с сигаретой. Настоящее ее имя было Селест, но кто-то не то в школе, не то у знакомых на даче почему-то прозвал ее Бо Селест, и потом она стала просто Бо. Мне такие девушки в жизни еще не попадались. Моя ровесница, одета во все скромное и дорогое,- и надменная серьезность, в которую почему-то не верилось всерьез. Вряд ли и сама Бо уж очень хотела, чтоб в нее поверили. Через полчаса я влюбился и принялся ревновать Бо к Хемингуэю и Скотту, не сомневаясь, что они тоже в нее влюблены. Я тогда пока не знал, что творилось у них с женами, а то бы ревновал еще убежденней, и я до сих пор никак не пойму, знала сама Бо что-нибудь про эти их дела или нет. Она мне, ясно, ничего не говорила. Правда, теперь-то уж после всего, я думаю, может, она и знала. Хотя нет, в общем-то я толком ничего не берусь утвер ждать насчет Бо. Она сидела и ждала за столиком, а Скотт задержал нас на минуточку в дверях. Он сказал: - Глядите-ка, Бо единственная девушка на всем белом свете из плоти и крови, но точная, как часовой механизм. Бо постучала по длинному мундштуку пальчиком, потом сунула мундштук в угол рта, надула губки. Потом перекатила его к передним зубам, затянулась. Наконец, показав все свои зубы, она стала кивать головой, будто ребенка забавляя, что ли. Это она сама так забавлялась. - И она единственный механик, одевающийся у Шанель,- сказал Хемингуэй. Хемингуэй всегда попадал в точку. Длинные, тонкие пальцы Бо сами просились что-то поправить, наладить, и, наверное, никто не умел так хорошо поправлять и налаживать все, как Бо. - Миленькая! Детка! А где же все? - с порога закричал Скотт. - В Байе поехали,- сказала она. - Зельда! - сказал Хемингуэй. - Ну да. Ну да. Зельда,- сказал Скотт.- А ты чего не поехала? - У меня в этой "изотте" ноги просто закоченели,- сказала она. Бо вытащила ноги из-под стола и продемонстрировала их нам. Она была немыслимо хорошенькая, и она смотрела тебе прямо в глаза и будто молча соображала: "Чего это он на меня так уставился?" Либо: "Ах, вот он что думает!" Она показала, кому куда сесть. Подошел официант, она отдала ему свой длинный мундштук, с безукоризненным французским произношением попросила выбросить, и больше я потом никогда не видел, чтобы она курила. - Господи, да что это с вами? - сказала она, когда мы расселись по местам.- Вид просто жуткий. - Нет, мы ничего,- сказал Скотт.- Кита помнишь? Дитя природы из Вулломулу. Мы его еще на днях пытались спасти в Дре. Мы с Бо встретились мельком, на улице и в темноте, так что сейчас будто впервые познакомились, и в ее взгляде я прочел: "А-а, вот он какой, оказывается, при дневном свете". - Какой бледный,- сказала она.- Нездоровится? - Ребенок вчера до того надрался,- сказал Хемингуэй,- что нам пришлось волочить его в постель. - Вообще-то ты не думай,- сказал Скотт,- он в рот не берет спиртного. - Как же он тогда надрался? - спросила Бо. - Он пил шампанское, а думал, что это лимонад. - Ну, а вы где были? - Там же, естественно. - Чего же вы ему не объяснили, что к чему? - А мы ему экзамен устроили на моральную стойкость,- сказал Скотт. - Ну и как? - Сдал на отлично,- сказал Скотт.- Что будем пить? - Ничего, Скотт,- сказала она.- Сегодня я вам не дам напиться. Бедный трезвый Скотт. Я уже знал, что срывы у Скотта не тяжелей, чем у других. Просто он интересней других умел их подать. - Я вчера не был пьян,- сказал он.- И в Дре я не был пьян. Ты уж со мной поласковей, Бо. - Ну вот и не будем пить до ленча,- оказала она так ласково и прямо, что Скотт, конечно, не обиделся. - По стаканчику кампари,- предложил он. - Нет. - Ребенку надо бы опохмелиться,- сказал Хемингуэй. - Чем? - Да тем же, что его с копыт свалило - шампанским. - Нет, так его только снова развезет. - Ну, Христа ради, Бо, не томи бедняжку,- сказал Скотт, - Не надо мне ничего,- сказал я.- Мне и так хорошо. - Зато мне от одного взгляда на тебя выпить хочется,- сказал Скотт. - За ленчем выпьете вина,- сказала Бо.- Терпение прежде всего. Я думал, она забавляется, но нет. В аперитиве им было отказано, а вино Бо выбрала сама, и снова меня кольнула ревность, потому что она явно взялась их воспитывать, а они явно взялись ей подыгрывать Она была достаточно юной для такой роли, а им это льстило. В общем-то они вели себя с нею точно так же, как вели себя со мной, правда, будучи в другом настроении. После ленча (мне она строго заказала лимонад) Бо сама потребовала счет, вдумчиво проверила, подсчитала сумму на длинных своих нежных пальцах, взяла у Хемингуэя и Скотта ровно по половине (плюс чаевые) и заплатила официанту, который, паря над нею коршуном, успел, когда она поднялась, вырвать из-под нее стул. - А в следующий раз мы с Китом заплатим,- сказала она. - Ты-то плати,- сказал Хемингуэй,- а у ребенка денег нет. - С виду непохоже,- сказала Бо.- Одет он неплохо. Хоть от меня и попахивало нафталином, все на мне было сшито отлично, тут уж мой отец-англичанин не щадил затрат, потому что сам любил одеваться. - Он свои денежки оставил в бардаке в Алансоне,- сказал Хемингуэй, но это он Бо дразнил, а не меня. Бо устремила на меня тихий темный взгляд. - Ну и все неправда,- сказала она. Она протянула мне свой чемоданчик, который вынес ей официант.- Верно ведь? Я не ответил. Ведь что ни ответь все получилось бы глупо. - И вообще я вам не верю,- сказала Бо спокойно, когда мы вышли из ресторана.- Вы оба жуткие вруны. Они расхохотались, мы с Бо уселись, поставили в ногах чемодан, и трезвый, проворный Скотт вывел "фиат" из Майенна и повел в сторону Фужера, куда мы, собственно, и направлялись и надеялись добраться засветло. Но припустил дождь, мы недалеко отъехали и застряли. Мы свернули было с главного шоссе, чтоб поднять откидной верх, и тут наш "фиатик" взбунтовался. Пришлось нам вылезти. Скотт и Хемингуэй заглядывали под изношенный капот, а я толокся вокруг машины бессмысленно и безрезультатно. Потом еще поспорили о том, воняет ли бензином. Но мотор отказал, и хоть Скотт убеждал Хемингуэя, что тот должен разобраться, в чем тут дело, раз водил санитарные машины в войну, Хемингуэй не лучше нас со Скоттом разбирался в механике. - Черт тебя подери, Эрнест, машины ведь - как священники,-разозлился Скотт,- и тебе бы не мешало в них разбираться. - А откуда Зрнест разбирается в священниках? - спросила Бо. - Он их любит. А по мне, пусть бы их и на свете не было. - Какой цинизм,- сказала Бо.- Если машина испорчена, значит, мы ее испортили, а мы ведь ее не портили, верно? Мы все ждали от нее каких-то механических чудес, и Скотт с Эрнестом явно подбивали ее выйти из машины и заняться мотором. Но она не поддавалась и сидела чопорно и прямо на заднем сиденье. - Кто-то должен пойти за помощью,- сказала она.- Скотт, вы идите. - Почему я, спрашивается? - На голове у Скотта была шляпа "федора", но он был без плаща. - Вы были за рулем, когда это случилось. Все по справедливости. - Но я по-французски ужасно говорю, да и дождь. - Это Кит по-французски не очень-то говорит. А вы вчера в Дре отлично изъяснялись. Идите и проголосуйте до... - Она поискала по карте,- Арне или Шарне. Эрнест и Кит попробуют наладить машину, и если у них получится, там и встретимся. - Где именно? - Ах, ну где-то там. Не все ли равно. - А далеко до этого проклятого места? - Километра три. Ну поскорее, Скотт. Хемингуэй вызвался пойти, потому что у него была плащ-палатка, но Скотт изображал бедную жертву и не уступал. Он надел плащ-палатку Хемингуэя и исчез в дымке дождя на дороге к осеннему Майеннскрму лесу. Наверное, Скотт был не прочь погулять под лесным дождем в теннисоновых полутонах грустной сельской природы. Скотт в душе был поэт Озерной школы. Так он и потерялся, и Бо, которая вечно искала виноватого, винила потом себя за то, что случилось в тот день со Скоттом. Мы с Хемингуэем копались в моторе "фиата", когда вдруг между нами появилась Бо. Она обладала способностью совсем неожиданно возникать рядом,- по-моему, я и влюбился в нее через плечо. Она, как всегда, забросала нас вопросами, выстраивая слова пирамидками. А это куда, а что оно делает, а для чего это, а что будет, если за это потянуть, почему это должно быть здесь, а не там... Она ровно ничего не понимала в моторах, и хотя ответы Хемингуэя становились все короче и раздраженнее, она своими вопросами, как слепой слепого, заводила его в дебри. Он держал проводок, отсоединившийся от одной из клемм, и Бо спросила его, для чего этот проводок. Из клеммы выпала гайка, и проводок просто отвалился. - Ну? - сказала Бо.- А теперь что будем делать? - Привяжем проводок, заведем эту хреновину и помчимся в погоню за Эф Скоттом Фицджеральдом,- сказал Хемингуэй.-Садитесь вперед,- скомандовал он. - Нет,- сказала она.- Я сяду сзади, на случай если мы его догоним. - Сзади ты не увидишь Скотта, раз верх поднят. - Мы его найдем,- сказала она.- Сейчас он уже должен быть в этом городке. Мы сели в машину, но Бо тут же стала вылезать обратно. - На случай если мы с ним разминемся, надо приколоть к дереву записку,- пояснила она. - Какую еще записку? - Что мы вернемся сюда. - О, господи, Бо, он уж как-нибудь сам это сообразит,- сказал Хемингуэй. Он завел "фиат", и мы выехали на главную дорогу. Арне оказался просто придорожной деревушкой, где у каменной стенки с железным навесом от дождя сидел на кухонной табуретке старичок. Никто ничего не знал о Скотте, один только старичок сказал, что в соседней деревне Шарне есть новый гараж. Деревня Шарне была чуть побольше Арне, в ней имелась даже бензоколонка "Антар". Старушка в маленьком кафе за бензоколонкой сказала, что ее сын поехал с американцем на велосипеде в Майеннский лес. - В какую сторону они поехали? - спросил Хемингуэй. - Туда, к реке и через церковные поля. - А почему на велосипеде? - спросил Хемингуэй.- Разве у вашего сына нет машины? - Так внук же уехал на ней утром в Фужер,- возмущенно ответила старуха.- Откуда ж ей тут быть, этой машине, мосье. Хемингуэй попросил ее сказать американцу, когда он вернется, чтобы он ждал их тут, в кафе. Потом развернул машину и помчался, как в санитарной карете, к Майеннскому лесу. - Мы опять упустили этого подонка,- сказал он, когда мы подъехали к лесу. - Вы сами виноваты, Эрнест,- сказала Бо.- Надо было оставить ему записку. - Ну, так мы, черт его дери, не оставили,- сказал Хемингуэй,- значит, нам придется околачиваться тут, пока он не объявится. Минут пять мы просидели в машине, пережидая дождь. Хемингуэй был так зол и нетерпелив, что не захотел больше ждать и включил мотор. - Я еду обратно в деревню,- сказал он.- Может, он уже там. Бо опять его остановила. На этот раз она настояла на том, чтобы оставить Скотти записку. Она написала ее на листке из записной книжечки в золотом переплете и приколола к дереву булавкой для шарфа, которую выудила из сумочки. "Дорогой Скотт,- было написано в записке.- Мы непременно вернемся. Ждите нас под этим деревом. Привет. Бо". На этот раз бензоколонщик в Шарне оказался на месте, он сказал, что американец и механик из гаража уехали не на велосипеде, а на мотоцикле. Они приезжали и, не застав нас, уехали опять, только на этот раз Скотт решил, что мы отправились в соседний городок без него - Il etait furieux (3). - Ох, пьяный, безмозглый негодяй,- сказал Хемингуэй.- Ручаюсь, что он нализался в каком-нибудь баре и ждет, пока мы его разыщем. Мы поехали в Фужер, надеясь, что Скотт где-то тащится по дороге и что мы его нагоним. Но поначалу дорога была пуста. Немного погодя мы увидели вдали мотоцикл с коляской, и Хемингуэй прибавил газу. - Вон мой плащ,- крикнул он. - Ничего подобного,- зашептала мне Бо.- Его плащ я бы узнала с первого взгляда.- Она взяла меня под руку, словно нам следовало сейчас крепко объединиться На мотоцикле ехал местный паренек в брезентовом дождевике, а плащом оказался связанный теленок в коляске. Хемингуэй, обгоняя их, крикнул пареньку что-то по-итальянски, потом мы без остановки домчались до Фужера. Хемингуэй знал, какая гостиница значилась в составленном Скоттом маршруте, и мы с Бо ждали в "фиате", пока он ходил узнавать, не приехал ли Скотт. - Почему Эрнест так сердится? - спросила Бо.- Он просто взбешен. - Скотт тоже будет взбешен,- заметил я. - Но почему? Что с ними происходит? - Ну... они хотят что-то выяснить для себя,- сказал я,- Поэтому они так круто обходятся друг с другом. - А что им нужно выяснить? - спросила Бо Мне не очень хотелось объяснять Бо цель этой поездки - я боялся запутаться, но в то же время стремился произвести на нее впечатление, поэтому я как можно небрежнее сказал, что для них это не просто случайная поездка в. Фужер. - Тут нечто гораздо более важное,- сказал я. - Почему? - спросила Бо. Я пересказал ей то, что говорил мне Скотт: он и Хемингуэй подвергают их дружбу своего рода испытанию, потому что хотят узнать друг о друге, настоящий ли это Хемингуэй и настоящий ли Фицджеральд, либо оба притворяются и выдают подделки за свою истинную сущность. - Какой ужас,- сказала Бо.- Неужели это правда? - Конечно,- авторитетно сказал я.- Вот почему между ними все время идет внутренняя война. Парусиновый верх "фиата" промок почти насквозь, но я так блаженствовал, что мог бы хоть полночи просидеть в этой отсыревшей итальянской коробочке. Я был страшно доволен собой, потому что, как мне думалось, я наконец-то произвел на нее впечатление. Но потом я сообразил, что, пожалуй, впечатление оказалось слишком сильным, поскольку Бо не намерена была поступать так, как поступал я. Она вовсе не желала держаться в стороне, как я, и изображать нечто вроде греческого хора. Первым ее побуждением было немедленно вмешаться. - Надо что-то делать,- сказала она. - Что, например? - нервно спросил я. - Не знаю. Но надо как-то им помочь, Кит. Это наш долг. Я сказал, что вмешиваться было бы ошибкой. - Я бы крепко подумал перед тем, как действовать. - Почему? Разве вы не хотите им помочь? Не успел я сказать, что наши старания помочь могут только ухудшить дело, как из "Hotel de France" вышел Хемингуэй, набычившийся, как боксер, выходящий на ринг. Он сказал, что Скотта там нет. - Они даже его не видели. - Значит, надо ехать обратно, к лесу,- сказала Бо. - Господи, это еще зачем? - Потому что он, наверно, ждет нас под тем деревом. - Ну нет, я не намерен раскатывать туда и обратно,- сказал Хемингуэй. - Почему? - Потому прежде всего, что поездка в Фужер - это была его затея, так что пусть добирается сюда как знает. - Но он будет ждать, Эрнест. Я же оставила записку, чтобы он нас ждал. - А я тебе говорил, что никаких записок не надо. Если он там ждет, значит, он спятил. - Но он ждет. Я знаю. - Ладно. Поезжайте сами, и пусть мальчуган ведет машину. Для того его Скотти и взял. - Нет. Поведете вы, Эрнест. Вы должны поехать с нами,- прожурчал мимо меня голосок Бо, и, не глядя на Хемингуэя, я понял, что он поедет. Он сел в машину, завел "фиат", сказал "дерьмо собачье" и повез нас к Майеннскому лесу так, будто гнал санитарную машину сквозь пули и взрывы. Дождь не прекращался, и начинало темнеть. - Нет его здесь,- сказал Хемингуэй.- Я же вам говорил.- Всю дорогу Хемингуэй был угрюм и молчалив, теперь он стал угрюмым и раздраженным.- Хорошую же кутерьму ты затеяла, Бо,- сказал он. - Нет. Это вы ее затеяли,- спокойно сказала она.- Вы не должны злиться на Скотта. Постарайтесь его понять. - Я вовсе не злюсь, просто он мне до черта надоел. И если б мы не приехали в Фужер, я бы уехал первым же поездом и на первом же пароходе вернулся бы домой, чтобы нас с ним разделил океан. И чтобы между нами возник огромный умственный барьер. Я не желаю даже находиться на одном континенте с Эф Скоттом Фицджеральдом. - Но почему, Эрнест? - Этого не объяснить, по крайней мере на вашем языке. Так что не будем об этом. - Во всяком случае, мы совсем не туда заехали,- сказала Бо. Очевидно, она перебрала в памяти приметы места, где стояло то дерево, и теперь нашла несходство между тем местом и этим. Хемингуэй, человек очень земной, вдруг громко расхохотался. - Из вас вышел бы отличный генерал, Бо,- сказал он и, дав задний ход, вывел "фиат" с узкой проселочной дороги и через несколько километров свернул на другую. В свете фар мы увидели Скотта - промокший и одинокий, он сидел под деревом.- Бедняга,- сказал Хемингуэй. - О боже милостивый, Скотт, на кого вы похожи,- жалостливо сказала Бо, выходя из машины. Скотт не пошевелился. Он сидел, скрючившись, как бродяга, пытающийся прикрыть руками свою промокшую нищету. - Чего это ради вы все вернулись? - спросил он. - Мы же оставили вам записку. - Зачем? Ехали бы вы своей дорогой. Я тут сижу и блаженствую, как Диоген в бочке, так что можете убираться туда, откуда приехали. - А где механик из гаража, что привез тебя сюда? - Ему некогда было ждать. Я сижу здесь уже шестнадцать часов, а может, и больше. Хемингуэй не вышел из "фиата". - Ну иди же сюда, бога ради,- сказал он.- Чего ты, спрашивается, еще ждешь? Скотт двумя пальцами приподнял свою промокшую, потерявшую всякую форму "федору". - Я не сойду с этого места,- сказал он. Хемингуэй пожал плечами. - Ну, раз так, отдай мне мой плащ, и мы оставим тебя в покое. - Забирай свой плащ, а я возьму "фиат",- сказал Скотт.-И тогда, ей-богу, мы бросим тебя тут на добрых шестнадцать часов,-заявил Скотт Хемингуэю.- Ты же бросил меня, подонок. - Ладно.- Хемингуэй вышел из "фиата".- Я тебя бросил. Ну, давай мне плащ. Мне показалось, что Скотт сейчас вскочит на ноги и бросится на Хемингуэя. Но вместо того он нарочно упал плашмя, как будто от боли, и покатился по раскисшему от дождя склону. Затем он встал на ноги и сказал: - Сам видишь. Отличнейший плащ. Непромокаемый! Грязеотталкивающий! Он пачкал плащ Хемингуэя, хлопая по нему грязными руками, но Хемингуэй, бесстрастно глядя на него, не произнес ни слова. - Скотт, ну что вы в самом деле! - сказала Бо.- Это уже непростительно. Скотт опять сел на землю. - Ладно. Это, конечно, непростительно. Но я уже чувствую себя гораздо лучше, так что все вы можете сматываться. Я остаюсь здесь. - Хорошо, хорошо, оставайся. Раз ты так решил, то одолжи мне твою шляпу. Скотт протянул Хемингуэю свою насквозь промокшую "федору".Бо хотела было что-то сказать, но я стиснул ее руку, не дав раскрыть рта; мы ждали, что Хемингуэй в отместку за свой плащ начнет гонять эту шляпу по грязи, как футбольный мяч. По-моему, Скотт тоже Предвидел это - он даже пригнулся, чтобы вовремя перехватить Свою шляпу. Но Хемингуэй поддал кулаком дно, расправил поля шляпы, придав ей должную форму, и водрузил ее на голову Скотту. - Теперь ты одет как следует, Фитцджеральд, так что можно ехать. Но Скотт опять окрысился. - Ты думаешь, я пьян, да? - Нет, не думаю. Ты так вымок и такой ты жалкий, что не можешь быть пьяным. Я взял Бо за локоть и, хоть она сопротивлялась, отвел ее к машине. - Но они же опять начнут ссориться,- прошептала она. - Не начнут. Но пусть они сами разберутся. Вы ничем не можете помочь. - Вы говорите, как старый дед,- сказала она. - Иногда я и чувствую себя старым дедом. Мы сели на заднее сиденье "фиата" и смотрели спектакль, который отлично разыгрывал Хемингуэй. В нем, как никогда еще, сказывался английский офицер, спокойно, но властно управлявшийся со старым, но уставшим солдатом, который никак не хотел вылезать из хлюпающей грязи окопа. Капитан Хемингуэй был на высоте - не знаю, что он там говорил на этом раскисшем от дождя майеннском поле боя, но я видел, как Скотт очень точно вошел в свою роль, тонко ее чувствуя, как хороший природный актер. Так я видел это и понял, что не ошибся, когда Скотт вытянулся и ловко, по-английски, отдал ему честь, а потом четко зашагал за ним, повторяя "левой, правой, левой...". Когда они подошли к машине, Хемингуэй был подтянут и бодр и, очевидно, все еще чувствовал себя командиром. - Хочешь вести машину? - спросил он Скотта. - Нет. Веди сам. - Ты ведешь не хуже меня. - Нет. Эта машина меня не признает,- сказал Скотт.- Она меня ненавидит. Прямо напасть какая-то. - Это я во всем виновата, Скотти,- вмешалась Бо.- Я напрасно вас отослала. Простите меня. - Можете получить мою шляпу,- сказал Скотт. Но Бо поклонилась, и поцеловала его, и сказала: - Вы такой чудесный человек. Вы просто молодчина. А Эрнест очень беспокоился о вас. Этим Бо все и испортила. - Вы дьявольски правы, я о нем беспокоился,- быстро вмешался Хемингуэй.- Я думал, что он пьян. И один бог ведает, куда бы нас завели наши поиски, если Вы он действительно был пьян. - А, черт бы тебя взял! Неужели нельзя хоть раз не тыкать мне этим в глаза? - жалким тоном сказал Скотт.- Хоть один раз... Мы подъехали к Фужеру в полном молчании, и хотя Мне было понятно, что" их связывает нечто гораздо более важное, чем эти перепалки сгоряча, все же я сомневался, надолго ли хватит у них доверия друг к другу. Их, должно быть, постоянно мучило то, что они за собой знали и что им хотелось преодолеть, истребить или забыть. Глава 5 Я до сих пор не знаю, как объяснить поведение Скотта в Фужере - мстил ли он Хемингуэю, съязвившему насчет его пьянства, или просто ухватился за возможность затеять очередную грызню. Как всегда в спорах, они не выбирали выражений и часто прибегали к самым грубым приемам, чтобы одержать верх, или доходили до жестокости, стараясь уязвить противника. Хемингуэй был жесток к Скотту, чуть ли не обозвав его алкоголиком, а потом и Скотт обошелся с ним, как нам казалось, чересчур жестоко; правда, к концу нашего путешествия я уже не был так уверен в этом. Но что бы мы ни думали, а Скотт ему ничего не простил, и это чуть не привело к трагедии. Целью нашего путешествия был Фужер, городок, где они должны были выяснить, кто лучше описал его - Бальзак или Гюго,- и разрешить свой литературный спор. Но под вечер за обедом Хемингуэй заявил, что он приглашен на охоту в одно старинное поместье милях в двадцати к югу и собирается завтра уехать туда. - Ты хочешь нас бросить? - спросил Скотт. - Да, а что? - Мы же решили довести дело до конца,- сказал Скотт.- Иначе что за смысл сидеть в этом пейзанском захолустье? - Я вернусь,- сказал Хемингуэй. - Ладно. А где это поместье? Мы сидели в баре-ресторане на вершине фужерского холма. Вдали в легкой осенней дымке цвета апельсиновой кожуры вырисовывалась фужерская крепость. Все было более или менее так, как я представлял себе, читая "Девяносто третий год" Гюго, хотя вскоре мне пришлось разочароваться. А пока что наша трапеза шла спокойно и трезво. Бо хозяйничала за столом и одним своим присутствием поддерживала порядок и мирный покой. Разговор шел главным образом о детстве и о том, что оно нам дало. Я уже знал, что мое детство было схожим с детством Хемингуэя. Оба мы выросли на природе и гордились этим. Но Скотт Лишил нас удовольствия поделиться воспоминаниями. Он сказал, что мыпочти ничем не отличаемся от крестьян из прерий и что наша примитивная культура пришла не из лесной глуши, а с городских улиц. - Нет такой штуки, как культура лесной глуши,- сказал он.- Не было и не будет. Они стали пререкаться, и на этот раз так озлобленно, что Бо в конце концов вмешалась и спросила, что они собираются делать завтра, и тогда-то Хемингуэй сообщил нам, что решил поехать на охоту. - Где же этот охотничий замок? - спросил Скотт. - В Ла-Герш-де-Бретень,- ответил Хемингуэй. - Так это же поместье Ги де Гесклена. - Правильно. - О, господи! Тогда я еду с тобой,- сказал Скотт. - Нет, ты не поедешь, Скотт. Это только для охотников. - Ну, вот еще. Гесклены мои друзья, Эрнест, а не твои. Ведь это я тебя с ними познакомил. - Ну познакомил, что ж из того. Но это охота, и тебя не приглашали. - Я позвоню Ги по телефону. Я скажу, что мы все приедем. Они будут в восторге. - Ты никогда в жизни ружья в руках не держал. - Бог знает что ты говоришь! - негодующе воскликнул Скотт.- Я стреляю в сто раз лучше, чем ты. Я - снайпер. Это общеизвестный факт. На военных учениях я был лучшим стрелком во всем сорок пятом дивизионе. И не успел Хемингуэй возразить, как Скотт выскочил из-за стола и пошел за стойку бара, где сидела кассирша и был телефон. Я думал, что Хемингуэй остановит его, но Бо, которая тоже была знакома с Гескленами, быстро сказала Хемингуэю: - Пока вы будете охотиться, Эрнест, мы можем посидеть в каретном сарае. Мы будем играть в карты с Фиби и скаковыми лошадьми. Не отговаривайте Скотта, Эрнест. И не беспокойтесь за него. Хемингуэй пожал плечами. - Это его друзья. Я не могу ему запретить. - Он не испортит вам охоту,- сказала Бо. - Пусть только попробует,- спокойно сказал Хемингуэй.- Я его зарежу. В Ла-Герш лучшая в Европе охота на куропаток. Дом Гескленов в Ла-Герш-де-Бретань был похож скорее на гостиницу, чем на замок. Он полукружьем замыкал мощенный булыжником двор с конюшнями и каретным сараем по бокам; внутри, за широким балконом и по обе его стороны, тянулось множество белых комнат. Это был огромный, толстостенный, холодный каменный дом, куда сейчас съехалось человек двадцать гостей, большей частью французов, и все они смеялись и подшучивали друг над другом, как будто только для того они здесь и собрались. Сначала я не узнал, который из них Ги де Гесклен. По правде говоря, я встретился с ним в его доме, как солдат встречается с генералом в штабе. Зато я разговаривал с его женой, богатой американкой Фиби, высокой и плоской, медленно растягивающей слова молодой женщиной из Новой Англии; судя по всему ей было уже все равно, на что тратит ее деньги родовитый супруг. Бо сказала мне, что она любит "Фиб", но ее бросает в дрожь при одной мысли о де Гесклене, который каким-то образом приходился ей родней. Она знала его уже много лет, и почти все, что она о нем рассказала, я потом нашел в Томми Барбане из романа Фицджеральда "Ночь нежна". Должно быть, Скотт придал Барбану многие черты де Гесклена, а во всем этом доме было что-то такое французское, такое бессердечное и так пахло большими деньгами, что в конце следующего дня я, сам не понимая почему, с радостью уехал из этого дома. Для меня была непонятна его атмосфера, и мне там не нравилось. Мы приехали под вечер, охотиться было уже поздно, и Фиби де Гесклен отвела меня в комнатку над одной из конюшен во дворе. Комнатка была чистенькая, белая, заставленная громоздкой мебелью орехового дерева. Ночью я впервые в жизни слушал соловьев, но в начале второго раздался рев въезжавшей во двор машины с зажженными фарами. Это была "изотта". Скотт оставил в Фужере записку дляЗельды и Мерфи, и они приехали так, как любила приезжать Зельда,- чтобы сразу перебудить всех в доме. Во дворе громко смеялись и кричали. Я услышал голос Скотта, предлагавшего вытащить всех из постелей и устроить небольшой выпивон. Потом я слышал, как Джеральд