й выводок, - на том конце площадки. Капитан говорил отрывисто, его движения были быстры и уверенны. - Мы потеряли там несколько пулеметов. Моя фамилия Манн, - прибавил он. - Это еще что такое? - спросил Квейль. Низко над аэродромом шла группа "Хейнкелей". Они подходили с северного конца, не открывая огня, пока не оказались почти над рвом, и тогда открыли огонь из пулеметов. "Брен" отвечал, поливая огнем и их, и лес за ними. - У них там, наверно, радио, - сказал Манн, указывая на другой конец площадки. - Где же "Бленхеймы"? - подумал вслух Тэп. - Должны бы быть уже здесь, - ответил Манн. - Только не знаю, какого дьявола они будут здесь делать. А ваши люди в лесу. Квейль посмотрел на "Гладиатор", стоявший слева, недалеко от рва. - В этот самолет попадания были? - спросил он Манна. - Ни одного. Если бы вы могли отвести его под деревья. - И почему не засыпали этот ров? - крикнул Тэп, стараясь перекричать треск пулеметов. Они вылезли по другую сторону рва и, согнувшись, побежали к деревьям. Там, возле небольшой замаскированной листьями и землей палатки, они нашли диспетчера и несколько рядовых. Увидев Квейля и Тэпа, командир эскадрильи "Бленхеймов" Арнольд спросил: - Вы не пострадали? - Нет, - ответил Тэп. - Когда должны появиться "Бленхеймы"? - С минуты на минуту. Где вы были? - За постройками. - Есть там парашютисты? - Нет. А здесь? - Выше, на горе. Туда послали разведчиков. - Что же происходит? - спросил Квейль. - Немцы закрепились на северном конце. По всей площадке рассеяны отдельные парашютисты, но они не представляют опасности. Мы по-прежнему удерживаем дорогу на Канию. Много их опустилось между нами и городом. Несколько "Юнкерсов" разбилось. - Как же быть с "Гладиатором"? - Не знаю, Джон. Надо подождать "Бленхеймов". Что вы можете сделать один? Они должны быть здесь с минуты на минуту. - Славно они будут выглядеть там, после посадки, - заметил Тэп. - Этот проклятый ров! Если б не он, мы могли бы перетащить их сюда. - Вот они, - сказал Квейль, взглянув вверх. - А возле Суда-Бэй парашютисты спускались? - Там эти мерзавцы спускались тысячами. Они повсюду, - ответил Арнольд. Квейль остро почувствовал непостижимость совершающегося. Он никогда не поверил бы, чтобы все могло так быстро кончиться. Ему хотелось обдумать, как быть с Еленой, но напряженность обстановки не давала ему сосредоточиться. Теперь его беспокоила судьба появившихся над аэродромом "Бленхеймов". - Хоть бы они догадались двинуть сюда, - сказал Тэп. - На площадке есть сигнал, - ответил Арнольд. Все смотрели на "Бленхеймы". Их было пять. Они приблизились, низко планируя, и один за другим пошли на посадку с северной стороны площадки. Ведущий выбрал пространство, свободное от воронок, остальные последовали за ним. Как только "Бленхеймы" сели и в поисках укрытия стали рулить туда, где возле рва над площадкой возвышалась скала, немецкие пулеметы открыли по ним беглый огонь. Экипажи вышли из самолетов: один из сидевших во рву солдат высунулся и окликнул их. Они побежали к лесу. С северного конца огня не было. - Как видно, с теми фрицами разделались, - сказал Арнольд. - Что должны теперь делать эти ребята? - спросил Квейль. - Будь я проклят, если знаю. Вы здесь, Стюарт? От группы солдат отделился сержант. - Позовите ко мне, пожалуйста, капитана Манна. - Я здесь, - послышался голос Манна, и тотчас же высокий, светлорусый капитан появился из-за деревьев. - Вы убрали тех, что засели на том конце? - Да, - ответил он. - Мы ходили в штыки. Квейлю стало ясно, что Манн знает свое дело. В это время подоспели люди с "Бленхеймов". Всего их было пятнадцать человек. Командир звена отрапортовал Арнольду и заметил, что здесь, как видно, довольно жарко. Арнольд велел сержанту распорядиться, чтобы самолеты подтащили поближе к скале, заправили горючим и осмотрели. - Что мы должны делать? - спросил Арнольда молодой командир звена. - Ждать распоряжений штаба, - ответил за Арнольда Манн. На площадку вышли рабочие команды - привести в порядок взлетную дорожку, засыпать воронки. Они дважды подверглись обстрелу засевших в укрытии снайперов. - Это ваш "Гладиатор"? - спросил Квейля один из летчиков. - Ну конечно. - Вы не из восьмидесятой? - Да. - Я брат Хикки. - Вот как? А я Квейль. - Квейль? Я так много слышал о вас. Квейль смотрел на младшего Хикки. Доносилась прерывистая пулеметная стрельба из оврагов, но в общем теперь было сравнительно тихо. Квейль смотрел на Хикки и удивлялся его молодости. Потом вспомнил о Елене, но постарался не думать о ней, потому что она не имела отношения к тому, что происходило вокруг, а ему нельзя было отвлекаться. И он стал искать в лице младшего Хикки черты сходства с братом. - Жаль, что мне не удалось спасти ничего из его снаряжения, - сказал он юноше. - Ну, что вы! - У меня было кое-что из его вещей. Но все пропало. - Может быть, так даже лучше. - Пожалуй. - Я так рад, что познакомился с вами, - сказал юноша. - Да. Нам надо познакомиться поближе. На этом разговор кончился. Квейлю было ясно, что теперь, когда "Бленхеймы" здесь, ему трудно будет что-нибудь сделать для Елены. Он понимал, что у него остается только одна возможность: поехать, чтобы забрать ее либо убедиться, что с ней ничего не случилось или что она может уехать. Но теперь он должен сидеть здесь и ждать приказаний. И ничего не попишешь. Наступила тишина, нарушаемая только беглым пулеметным огнем да взрывами бомб, доносящимися издали, со стороны Кании и Суда-Бэй. Так продолжалось весь день. В этом затишье таилась угроза, но к вечеру бомбежка в той стороне усилилась и слилась в непрерывный гром. Квейль слышал, как Манн сказал, что в Суда-Бэй настоящий ад, а вокруг Кании почти замкнулось кольцо парашютистов. Вечер прошел в томительном ожидании. Квейль решил, как только стемнеет, отправиться в Суда-Бэй. И когда солнце стало склоняться к закату, он подошел к Арнольду и сказал, что хотел бы повидать жену в Суда-Бэй. - Там все кишмя кишит немцами, - возразил Арнольд. - Я знаю. Но, может быть, можно добраться туда по дороге? - Как только стемнеет, туда пойдут грузовики, - ответил Арнольд. - Спасибо. Часа через два-три я вернусь, - сказал Квейль. Он ничего не сказал Тэпу и пошел через лес, покрывавший горную седловину. Его все время окликали, но он каждый раз показывал документ с печатью. Наконец он вышел на дорогу и вскоре сел на один из грузовиков. - Вам до какого места? - спросил его шофер. - До оливковой рощи по ту сторону Суда-Бэй. - Желаю удачи. Утром она была отрезана. - До каких мест мы можем доехать? - До той стороны Кании. Я еду в Канию. - Едем туда, - сказал Квейль. В Кании его все время останавливали и часовые, и вообще каждый встречный. Быстро миновав совершенно разрушенные бомбежкой улицы, он вышел на дорогу в Суда-Бэй. Тут ему опять попался грузовик, который довез его до окраин городка. Он тоже сильно пострадал. Квейль шагал среди развалин. Остановившие его солдаты, в стальных касках, с примкнутыми штыками, заметно волновались. Он прошел насквозь весь разрушенный городок, прошел и через мощенную булыжниками площадь, превратившуюся в мешанину мусора, камней и воронок. Через Суда-Бэй торопливо проходили войска и проезжали грузовики. Не обращая ни на что внимания, он свернул к оливковой роще и зашагал по середине дороги; на дороге не видно было ни одного грузовика. Откуда-то спереди, со стороны оливковой рощи, доносилась пулеметная стрельба. Вдруг его окликнули. - Кто идет? - послышался голос часового-австралийца. - Лейтенант авиаотряда Квейль. - Подойдите сюда. Он подошел. В сумраке он увидел в руках часового винтовку с примкнутым штыком. - У меня пропуск, - сказал Квейль. - Хорошо, - ответил австралиец. Квейль поблагодарил и пошел дальше. - К сожалению, тут вы не пройдете, - остановил его австралиец. - Почему? - Тут дорога кончается. - Мне нужно в ту оливковую рощу. - Только не этим путем, - сказал австралиец. - А зачем вам туда? - У меня там жена. - Жена? - Да. - Подождите минуту. Я позову лейтенанта. Австралиец сошел в придорожный ров и кого-то позвал. Квейль остановился. Из рва вышел другой австралиец. - Вы лейтенант? - спросил его Квейль. - Да. - Я лейтенант авиаотряда Квейль. Мне нужно попасть в оливковую рощу. - Вы никак туда не попадете. Ее заняли немцы. Во всяком случае большую ее часть. - А женщины, которые там были? - Их вчера утром увезли. - Куда? - Не знаю. Куда-то по берегу, по направлению к Ретимо. - Как мне туда попасть? - Туда попасть невозможно. Весь этот район отрезан, - ответил лейтенант. - Черт возьми! Вы уверены в этом? - Ступайте по дороге, если хотите. Вы не пройдете и двухсот ярдов. - Но есть же туда какой-нибудь путь? - настаивал Квейль, приходя в отчаяние. - Не думаю. Во всяком случае отсюда нет. Мы посылали разведчиков. Они не могли прорваться. Завтра; вероятно, очистим путь, если только не появятся новые парашютисты. Квейль видел, что наткнулся на каменную стену. Все произошло так быстро. Но этого следовало ожидать. Надо было давно забрать Елену отсюда. Впрочем, еще есть надежда, хоть и неизвестно, все ли с ней благополучно. Неизвестно, уехала ли она с остальными. Он ни в чем не был уверен. Он не знал, что ему делать. Может быть, в штабе что-нибудь известно. Может быть, у них есть телефонная связь с той частью побережья... - Где штаб? - спросил он лейтенанта. - В той части побережья. Тоже отрезан. - Господи боже! - Да вы не волнуйтесь, - продолжал лейтенант. - С вашей женой, наверно, все благополучно. - Да, да. Надеюсь. Квейль плохо понимал, что говорит. - Завтра мы, наверно, очистим всю местность. - Да, да. Квейль постоял в нерешительности. Потом повернулся и, поблагодарив лейтенанта, пошел обратно. Удаляясь, он некоторое время сквозь шум собственных шагов по каменистой дороге слышал разговор обоих австралийцев. Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным. Он представил себе Елену в новой местности, в какой - он сам не мог бы сказать. Он видел ее то в сандалиях, то с двумя фибровыми чемоданами в руках, шагающей среди других женщин, то во власти немецких парашютистов, которые ее расстреливают. Он ни в чем не был уверен я сам не знал, идти ли ему обратно, или подождать, чтобы затем двинуться дальше вдоль побережья, и задавал себе вопрос, можно ли надеяться, что вторжение кончится неудачей. Сев на грузовик, отправлявшийся из Суда-Бэй, он вернулся на аэродром. К тому времени уже почти совсем рассвело, и, входя в лес, он опять услышал бомбежку. Арнольд сидел в темноте за квадратным столом перед палаткой. Возле него стоял часовой. Он окликнул Квейля. - Это я, - сказал Квейль. - Нашли ее? - спросил Арнольд. - Нет. Как штаб? Отрезан? - Отрезан. Чуть не с двух часов вчерашнего дня. Квейль вошел в палатку. Он лег на пол и накрылся одной из лежавших тут же шинелей. В палатке спало еще человек пять. Не успел он закрыть глаза, как уже проснулся. Брезжил рассвет. Началась бомбежка, и люди выбежали из палатки. Он побежал за ними ко рву. Пока он бежал, налетели "Хейнкели". Он прыгнул в ров в тот самый момент, как первый "Хейнкель" нырнул и устремился, казалось, прямо на него. Услышав треск пулемета, Квейль лег, не зная, откуда стрельба: с самолета или из рва, где стоял пулемет "Брена". Он несколько раз выглянул из рва, и каждый раз ему казалось, что все "Бленхеймы" дымятся, кроме одного, который оттащили на край поля, поближе к по-прежнему невредимому "Гладиатору". Бомбежка продолжалась полчаса и была такой упорной и ожесточенной, что все время никто не вставал с земли. Когда налет кончился, Квейль опять поспешил в лес. Арнольд разговаривал по телефону. - Уничтожены все "Бленхеймы", кроме одного, - говорил он. Манн тоже был здесь. Он поглядел на Квейля и сказал: - Теперь крышка. Вид у него был сердитый. - Что случилось? - спросил Квейль. - Да все штаб, - ответил Манн. - Перетрусили. Я получил приказ вести свою часть к ним на выручку. Квейль опять подумал, что Манн здесь единственный человек, который знает, что ему надо делать. - Вы говорите о полевом штабе? - Ну да. Идиоты. Прислали сюда всех шоферов транспортного батальона удерживать этот проклятый пункт. Да они винтовку никогда в руках не держали. Из всех этих идиотств это... Ведь если мы потеряем аэродром, все пропало. Прилетят самолеты с войсками, и тогда прости-прощай... - Когда удалось установить связь со штабом? - С час назад. - Туда есть доступ? - Да. Около часа тому назад туда прорвались австралийцы. Квейль подумал, не поехать ли ему с Манном. Он услыхал, как Арнольд говорил по телефону: - Положение отчаянное. У нас здесь нет укрытий для самолетов. Пауза. - Надо было навести мост через ров. Опять пауза. Потом: - Какого черта! Они просто явились и разбомбили их один за другим. Пауза. - Шоферам не удержать аэродром. Пауза. - Слушаю, сэр. Да, сэр. Будет исполнено. Манн здесь. - Манн слушает вас, - сказал шотландец, взяв трубку. - Мы прибудем часа через три. Пауза. - Они прибыли. Час тому назад. Занимают позиции. Пауза. Потом сердито: - Можете проститься с островом. Пауза. - Скверно. Ну хорошо, приедем. Манн в бешенстве повесил трубку: - Идиоты. Оказались отрезанными и теперь празднуют труса. Если немцы перебросят сюда войска, тогда прощай, Крит. Ну да, они добьются этого. - Джон, - сказал Квейлю Арнольд, - вам приказано убраться отсюда. - Куда? - Снимайтесь. Летите в Каир. - В Каир? Сейчас? - Ну да. Они считают, что самолеты здесь держать нельзя, раз их бомбят на земле. А ведь это они сами прохлопали - не навели мост через ров. - А как же вы все? - Нам придется торчать здесь. Господи, что за чепуха! - Ну, я еду, - объявил Манн. Ординарец взял его скатанную шинель. Солдаты в стальных касках уже шагали по лесу и садились га грузовики. - Всего, - сказал Манн Квейлю и Арнольду. - Всего, Манн, - ответили они. - Желаю вам выстоять, - прибавил он уходя. "Дорога очищена, - размышлял Квейль. - Я мог бы теперь добраться туда, и вот должен лететь. Что за дьявольщина! Опять в Каир. А отсюда не имею права ни шагу. Как же мне попасть туда? И почему эти чертовы немцы не сожгли "Гладиатор". - Вам пора, - сказал Арнольд. - Послушайте, - ответил Квейль. - А нельзя ли послать на нем кого-нибудь другого? Арнольд покачал головой: - К сожалению, невозможно. Назвали вас. Я знаю, что вы волнуетесь из-за жены. Говорил им. Они ответили, что должны лететь вы. Мне очень неприятно, Джон. Я сделаю для вашей жены все, что смогу. - А что с Тэпом? - Он ночью отправился в Канию. И еще не вернулся. - Вы обещаете сделать все, что возможно? - Да. Все, что будет возможно. Мне очень жаль, Джон. - Ничего не поделаешь, - ответил Квейль. Вот оно, подумал он. Конец. Катастрофа. Конец. Сам не отдавая себе отчета, он побежал ко рву, возле которого стоял "Гладиатор". В этот момент он услышал гул самолетов. - Опять! - крикнул кто-то. Квейль взглянул на небо и увидел огромную стаю самолетов. Они летели примерно в таком же строю, как накануне. Сотни планеров и "Юнкерсов" крупными соединениями. На этот раз впереди шла группа двухмоторных "Мессершмиттов". Они уже снижались. Он кинулся в ров и лег плашмя в тот самый момент, как первый самолет зарычал у него над головой и он услыхал треск пулемета: "Мессершмитт" обстреливал лес. Квейль оглянулся на солдат. Это были шоферы транспортного батальона. Все они лежали. Ни один пулемет не вел огня по "Мессершмитту". Только пулемет "Брена" на другом конце рва открыл огонь по второму самолету, но трассирующие пули не достигали его. - Боже мой! - воскликнул Квейль. Тут он увидел, как механики вышли на площадку и направились к "Гладиатору". Он побежал обратно к деревьям. В это время опять налетел "Мессершмитт", и все опять легли на землю. Поднимаясь, он увидел Тэпа. - Джон! - воскликнул Тэп. - Хэлло, Тэп, - ответил Квейль. - Я слышал, ты должен лететь? - Да. Из-за этого проклятого "Гладиатора". - Я сделаю все, что смогу для Елены, - сказал Тэп. - Спасибо. - Улетайте с этим проклятым самолетом, Джон. Он готов! - крикнул Квейлю Арнольд, бросаясь на землю, так как в этот момент налетел новый "Мессершмитт". - Хорошо! - крикнул в ответ Квейль. Он смотрел на "Мессершмитт" сквозь листву. Видел огонь, слышал громкий рев моторов. Он не ложился, а продолжал стоять и следить за самолетом и за трассирующими пулями, которые догоняли его, вырываясь из-за листвы. В небе, в деревьях, в тенях - всюду была смерть. Но он не сознавал ничего. Он находился как бы в пустом пространстве, где был только рев и трассирующие пули. Рядом были люди, он слышал проклятия и крики за спиной, в то время как "Мессершмитт" рыча проносился над ними. Он оглянулся. Тэп лежал на земле без движения. Квейль понял все с первого взгляда. Он увидел пятна крови, и неподвижные ноги, и безжизненно раскинутые руки Тэпа. - Готов! - крикнул Квейль Арнольду. Арнольд подбежал к Тэпу одновременно с Квейлем. Они перевернули Тэпа на спину, Лицо его было в грязи и представляло собой сплошную кровавую массу. - Боже мой! Боже мой! - воскликнул Квейль. Он быстро поднялся на ноги: - Ублюдки! Он утратил всякую способность восприятия. Они все дошли до предела; это было больше, чем мог вынести человек, и грохот для него был ничто. Было только то, что открывалось перед глазами. Был Тэп, распластанный на земле. Не было ни криков, ни смятения, ни бегущих людей, ни Арнольда, кричащего: "Уводите самолет! Они опять летят!" Он не побежал ко рву, чтобы добраться до "Гладиатора". Он ничего не воспринимал, пока над аэродромом не нависла целая туча машин. Планеры, "Юнкерсы", парашютисты спускались одновременно в каком-то хаосе. Квейль побежал к "Гладиатору", сел в кабину. Пока бежал, видел, как загорелся последний "Бленхейм". Первые планеры и "Юнкерсы" были уже на площадке. По ним почти не стреляли. Квейль почувствовал, что мотор заработал. Он не стал выбирать подходящую дорожку для разбега. Самолет запрыгал прямо по рытвинам, среди тучи планеров и парашютистов вверху, в воздухе, и вокруг, на земле. Квейль дернул ручку на себя и с места рванулся вверх, так как два "Юнкерса" прямо перед ним врезались в землю. Среди всего этого безумия он не прекращал пулеметного огня, и всякий раз, как в его прицел попадал "Юнкере" или планер, он с воплем нажимал гашетку. Скользнув вдоль края площадки, он набрал высоту. Площадка под ним пестрела парашютистами, планерами, обломками "Юнкерсов", бегущими людьми, сеткой пулеметного огня. Квейль успел окинуть взглядом все это, увертываясь от "Юнкерсов" и расходуя на них весь свой запас пулеметных лент. Он истратил его прежде, чем все это исчезло из виду. Машинально он взял курс на Мерса-Матру на египетском побережье. Оглянувшись, он увидел, что туча белых парашютистов, и поле в воронках, и весь этот хаос уже исчезают за горой. И понял, что все кончено. Понял, что немцы захватили остров. Все понял, поднимаясь ввысь. Справа появились "Мессершмитты". Квейль поднялся еще выше и дал полный газ. Он был не в силах думать ни о чем больше, кроме как о том, что все кончено. Все. Он спас "Гладиатор", эту проклятую машину. А все остальное погибло. И весь мир может теперь погибнуть. Ничего не осталось. Ничего. 38 Он испробовал все средства. В Каире он сидел в квадратной канцелярии американской дипломатической миссии, добиваясь, чтобы там приняли меры к розыску Елены. Меры принимались, но результат был всегда один и тот же: сведений никаких нет, но может быть, что-нибудь удастся узнать в ближайшее время. Он сидел в продолговатой комнате британского консульства и в ожидании ответа слушал, как за окном перекликались туземные мальчишки. Британское консульство ответило, что ничего не может сделать. Его жена не имеет английского паспорта, поэтому оно не может предпринять официальные шаги для ее розыска, особенно на территории, занятой противником. Каждый раз, как из Александрии прибывали эвакуированные с Крита, он отправлялся в лагерь. Он бродил среди них, пристально всматриваясь в группы женщин, но Елены среди них не было. В конце концов он перестал надеяться, что увидит ее: она затерялась в битве за Крит. И это вызвало в нем целый рой сложных мыслей. Как ни велико было и прежде его недоверие к военной иерархии, теперь он не доверял ей еще больше. Он не верил в нее совершенно. Он видел теперь в ее представителях не отдельных людей, а единую группу, бездарную и бессильную, как целое. Это мнение окончательно утвердилось в нем на Крите. Он чувствовал себя как в ловушке, не видя выхода из положения. Раньше у него не было полного неверия: он только сомневался. Это была скорее личная антипатия. Он мог делать свое дело, забывая личные чувства. Теперь было иначе. Он сомневался в основном. Он считал теперь, что руководство в целом не отвечает своему назначению, что это не та группа и не те личности, которые способны справиться с задачей хотя бы частично. Но он не знал, что же отсюда следует. Он понимал, что при таком неверии трудно делать свое дело. И он не хотел возвращаться к своим обязанностям в таком настроении. Путаница в мыслях пугала его, внушала ему чисто физический страх. Бродя по улицам, он внимательно вслушивался в непрерывный говор толпы - местных жителей, английских солдат, австралийцев, новозеландцев, индусов, штабных офицеров с красной нашивкой и пистолетом на шнуре у светло-коричневого пояса, в безупречного покроя диагоналевых трусах и замшевых туфлях. Он смотрел на все это со своей новой точки зрения. Все это было для него связано с Еленой. Его недоверие к руководству оставалось непоколебимым. Всякий раз как он глядел на все это: на выкрашенные в защитный цвет штабные автомашины, на красивых, покрытых здоровым загаром капитанов и майоров, с рукавами, закатанными как раз настолько, насколько принято, на дорогие дымчатые стекла и дорожные автомобили, - им овладевало отвращение. Внутренняя борьба угнетала его: еще ни разу ему не случалось запутываться в таких противоречиях. И все больше в нем росло нежелание возвращаться в боевую обстановку, пока он не найдет выхода из своего неверия. До сих пор жизнь его была до такой степени слита с жизнью эскадрильи, что теперь, когда все его товарищи погибли, у него не было приятелей, да он и не хотел заводить их. Он жил в казармах, в Гелиополисе, возле Каира. Тренировался на "Харрикейнах", так как теперь ему предстояло вступить в эскадрилью "Харрикейнов". Летать было приятно, но это поддерживало в нем чувство угнетенности. Ведь это значило вернуться к прежнему, а ему не хватало товарищей по восьмидесятой эскадрилье, с которыми у него было взаимное понимание, ободрявшее его и поддерживавшее в нем присутствие духа. Он забирался в "Харрикейн", стоящий на песке огромного аэропорта, и привычным движением заводил мотор. Ему нравилось сильное, бодрящее ощущение от сознания, что ты окружен металлом; у машины был холодный, внушительный вид. Ему нравилось мощное впечатление, которое она производила, и ее массивность по сравнению с "Гладиатором". Ему нравились ее взлетность и способность быстро набирать высоту. Но и только. Он скучал по крутым петлям и разворотам, которые возможны на "Гладиаторе". Он знал, что ему уже никогда не придется делать их. Летая на "Харрикейне", он все время чувствовал, как эта машина медлительна и неповоротлива по сравнению с "Гладиатором". И потом он все время терял сознание. Это происходило с ним при каждом быстром развороте. Кроме того, он чувствовал онемение и боль в ногах, и все его тело испытывало большое физическое напряжение. И он потерял вкус к делу. Ему не хотелось опять идти в бой. Это чувство его не покидало. Он не верил в самую войну. Он не верил в руководящую группу, которая, как он чувствовал, ведет дело к полному, безусловному провалу, совершенно не разбираясь в смысле происходящего. Эти люди подходили к войне по принципу: "Выйдет - хорошо, не выйдет - ничего не поделаешь". Он не мог вполне отчетливо выразить все это даже сам для себя. И ему необходимо было подтверждение со стороны, от окружающих, которые смотрели бы на дело так же, как он. Но он знал, что они смотрят иначе, и это увеличивало безвыходность. Вернувшись однажды из очередного тренировочного полета, он медленно вылез из кабины и, прислонившись к фюзеляжу, стал ждать, пока монтер отстегивал его парашют. Он поглядел на монтера и вспомнил Макферсона, который так и застрял в Греции. Техник был приземистый лондонец с насмешливыми глазами и улыбающимся лицом, как у Макферсона. Облокотившись на фюзеляж, Квейль смотрел, как он забрасывает парашют на крыло. Может быть, этот знает... И Квейль сделал ту самую ошибку, которую так боялся сделать. - Вы были на Крите? - спросил он. Монтер обернулся, удивленный, и отрицательно покачал головой. - Нет, сэр, - ответил он. - Я ведь здесь недавно. - А что вы об этом думаете? - О Крите? - Да. Квейль понимал, что нарушает разделяющие их границы. Монтер поглядел на него, потом сказал: - Была какая-то ошибка? - Какая, по-вашему? - настаивал Квейль. Ему хотелось, чтобы монтер выразил его собственное мнение. Ему хотелось, чтобы это мнение было подтверждено и выражено в словах. - Не знаю. Недостаточно снаряжения? - ответил монтер. Квейль покачал головой. Это было не то, что требовалось. Не то, что он хотел услышать. - Нет? - спросил техник. Квейль опять невольно покачал головой. - Нет, - сказал он. - Не только это. А как армия? Что вы думаете о ней? - Немного неповоротлива, - ответил монтер. - Но надежная. Делает, что приказано. Квейлю показалось, что он видит просвет. - А как вы считаете: ей приказывают то, что надо? Квейль понимал, что монтер боится быть откровенным с ним, и проклинал разделявшую их стену, которая мешает им искренно говорить друг с другом. - Иногда и не то, - ответил монтер. - Бывает, что наверху тоже ошибаются, вроде нас. Нет, подумал Квейль, это не то. Мне надо не это. Мне надо, чтобы был подведен общий итог и указан выход. Он кивнул монтеру, произнес какую-то вежливую фразу и побрел к казармам. Да, это было не то. Может быть, Елена поняла бы. Во всяком случае общую мысль она уловила бы. Господи боже, ведь между нами - вся эта проклятая война... В таком состоянии он находился непрерывно. Когда шагал по улицам, направляясь в американское или английское консульство, или сидел в штабе, в Гарден-Сити, или в кино, которым теперь упивался и где проводил каждый вечер, сам не вполне понимая почему. Он знал только, что ему хочется, чтобы сеанс продолжался подольше и чтобы ему как можно дольше не надо было выходить на душную затемненную улицу. Все это никуда не годилось. Но это продолжалось весь период его тренировки на "Харрикейне" и бесплодных поисков Елены. 39 Жаркий июнь застал его в Каире. Лицо его пришло опять в полный порядок, и волосы на голове, там, где врач обрил ее, чтобы наложить швы, снова отросли. Тренировка была закончена, и он ждал теперь направления в новую эскадрилью, после чего для него должна была снова начаться боевая страда. Его угнетало чувство неуверенности, ни на минуту его не покидавшее. Ему нужна была Елена. Или чтобы все стало ясным. Наконец он получил приказ - в тот же день, в час пополудни явиться в штаб. Он приехал из Гелиополиса на метро и зашел в американскую миссию, но там по-прежнему ничего не знали. В английском консульстве тоже. Он медленно, не торопясь, миновал площадь и смешался с заполнявшей улицу оживленной толпой. Он рассеянно дошел до кафе "Париссиана" и сел за один из столиков, расставленных вдоль фасада. Солнце заливало тротуар; было жарко. Он сидел, греясь на солнце и думая о Елене, и о том, как они с ней лежали на солнце, на траве Крита, и о том, где она теперь. Официант поставил на стол графин с водкой, хлеб, масло и подал ему меню. Задумчиво вертя его, Квейль смотрел на чистильщиков сапог, кинувшихся со всех ног к двум солдатам, которые сошли с повозки и направились в соседнее кино. Это было очень забавно. В душном, неподвижном воздухе стоял шум и запах навоза из постоялых дворов, и непрерывное странное гоготанье расшатанных такси, и крики прохожих. Квейль положил руки на стол и стал следить за каплями, стекавшими по графину. Двое вошедших были совсем не похожи друг на друга: один - высокий блондин, другой - небольшого роста брюнет. Но у обоих были резкие черты лица и прямой нос. Квейль невольно привстал, узнав в одном из них Манна, капитана-шотландца, который оборонял аэродром в Кании, а потом отправился защищать штаб. То есть то место, где находилась Елена. Его спутника Квейль тоже знал. Это был маленький американец, который приезжал с Лоусоном в Янину; Квейль не мог только вспомнить его фамилию. - Манн! - крикнул он. - Манн! На минутку! Манн глядел на него не узнавая. Квейль встал. Ни тот, ни другой не узнали его. Это оттого, подумал он, что лицо его приобрело свой нормальный вид. - Я Квейль, - сказал он. - Да ну? - ответил Манн. - Здорово! Ваше лицо... - Да, - ответил Квейль. - Оно пришло в порядок. Они подошли к его столику. Все трое стояли. Квейль пожал обоим руки. - Вы знакомы с Мильтоном Уоллом? - спросил Манн. - Да, - ответил Квейль. - Мы встречались в Янине. - Он приятель Лоусона, - объяснил Уолл Манну. - А вы знаете Лоусона? - спросил Манна Квейль. - Конечно, - ответил Манн. Квейль не стал останавливаться на этом, хотя это было для него новостью. - Вы будете есть? - спросил он. - Обязательно, - ответил Манн. - Разрешите сесть за ваш столик? Квейль ответил, что очень рад. Они взяли стулья, уселись и вслед за Квейлем заказали еду. Квейлю хотелось спросить Манна, не откладывая, не видел ли он Елену, но он не решался. - Где вы познакомились с Лоусоном? - спросил его Манн. - В Греции. А вы были в Греции? - Нет, не был. Я был в Испании во время гражданской войны. Там я с ним и познакомился. - Вы были в Интернациональной бригаде? - спросил Квейль. Теперь ему все стало ясно. - Да. - А когда вступили в армию? - С самого начала. Повидал виды. - Побродили по свету, - сказал Квейль. Манн только кивнул. - Я хотел спросить вас о своей жене, - начал Квейль. - Она находилась в женском лагере, где-то возле штаба. Не знаете ли вы, что с ними случилось. Манн отрицательно покачал головой. - Нет, - сказал он. - Знаю, что был лагерь, но, кажется, они все там остались. Квейль опустил голову. Они замолчали. Официант принес салат и чай для Квейля. Квейль налил Манну. Уолл отказался от чая и заказал себе кофе. - Как вы выбрались оттуда? - спросил Манн закусывая. - Мне было приказано угнать самолет. Немцы захватили аэродром в тот самый момент, когда я отрывался. - Вот была неразбериха, - сказал Манн. Он говорил быстро, короткими, уверенно звучавшими фразами. При этом он наклонялся вперед, и даже в этом движении чувствовалась сила. - Знаете, - продолжал он, - если бы они нас там оставили, немцы ни за что бы не захватили аэродром. - После вашего ухода началось черт знает что, - подтвердил Квейль. - Там нужны были пулеметы, - продолжал Манн. - Как только мы ушли, вопрос был решен. Черт возьми, ну подумайте: как могли необученные люди удержать именно то, на чем немцы сосредоточили все свои усилия? Если бы меня надо было убеждать, один этот случай вполне убедил бы меня. - В чем? - спросил Уолл. - В том, что нами руководят бездарные люди. - Вечная история, - сказал Уолл. - Вспомните Испанию. Разве там было не так? - В Испании бездарности были в том же роде, что и у нас, в английской армии. Но все-таки Испания - другое дело. Там хоть знали, чего хотят. - Военный дух... - начал Уолл. Квейль понял, что Уолл просто раззадоривает Манна, но разговор задевал его за живое. Особенно то, что говорил Манн. - По-вашему, почему мы потеряли Крит? - спросил он Манна. - Дело не в Крите, - ответил Манн. - Крит только отдельный яркий пример. - Пример чего? - Того, что мы деремся, а командование проваливает. - Войну? - Да. - У нас не хватает снаряжения, - заметил Уолл. Манн покачал головой: - Нам прислали достаточно снаряжения, чтобы дать отпор немцам. Не хватало только пулеметов. Так что же сделали наши? Они отправили пулеметы на одном пароходе, а боеприпасы, ленты на другом. Один из этих пароходов был потоплен, и у нас оказались боеприпасы без пулеметов. - Чья же тут вина? - не унимался Уолл. - Это одна из случайностей войны. - Тут случайность ни при чем. Посмотрите, кто сидит в генеральном штабе. Чтобы быть хорошим офицером генерального штаба, достаточно быть хорошим конторщиком. У хорошего конторщика торгового флота хватило бы сообразительности не посылать эти материалы врозь. Но все конторщики дерутся в рядах армии, а люди, ни разу в жизни не производившие никаких расчетов, сидят в штабе. И Манн снова покачал головой. - Что же дальше? - сказал Уолл. Квейль настороженно отнесся к вспышке Манна. Но он все же чувствовал, что Манн говорит искренно и как раз то, что он хотел слышать. - Боюсь, что то же самое повторится и здесь, - сказал он. Манн ответил энергичным кивком и прихлебнул чаю. - Так будет все время... - Он запнулся, потом продолжал: - Пока все они не получат по затылку или в Англии чего-нибудь не произойдет. - А что произойдет в Англии? - спросил Квейль. В душе он был согласен с Манном. - Мало ли что. Но на это, конечно, потребуется время. После Дюнкерка англичане начали чесать у себя в затылке. Сейчас они, правда, немного поуспокоились. Но будет еще всякое. Только бы дожить до этого времени. А вся эта компания полетит к чертям. Вот оно. Вот оно. В словах Манна Квейль узнал свои собственные мысли. Но картине все еще не хватало полноты и законченности. - Вы имеете в виду революцию? - спросил Уолл. Он опять поддразнивал Манна. - Я знаю только, что надо дожить до того времени, когда эта компания полетит к чертям, и тогда у нас дело пойдет на лад. - Пустые мечты, - возразил Уолл. - Мы ждали этого и в Испании. - Знаю, - ответил Манн. - Но у нас дело зашло слишком далеко. Подождите, пока дойдет до точки. Тогда можно будет кое-что сделать. А до тех пор будет продолжаться прежняя канитель. Мы даже не знаем как следует, что мы отстаиваем и за что деремся. Лишь бы дожить до того момента, когда начнется. Вся беда в том, что пока до этого дойдет, много нужных людей погибнет. Уолл с сомнением покачал головой, но Квейль понял Манна. Ему еще не все было ясно, но он знал, что это и есть желанное подтверждение его собственных мыслей. У него это было только не так ясно и отчетливо, как у Манна; впрочем, и в самом Манне, и в мыслях его было много такого, чего Квейль не понимал. Ему хотелось услышать от него больше. - Я завидую вашему летному опыту, - сказал ему Манн. - Почему? - Квейль пристально взглянул на раскрасневшееся, возбужденное лицо Манна. - Потому что авиации предстоит сыграть огромную роль. Квейль кивнул. Это было выше его понимания, но сила, сквозившая в каждом слове Манна и в его манере решительно наклоняться вперед, покоряла его. Вдруг он вспомнил, что в час ему надо быть в штабе. Он поглядел на часы. В его распоряжении оставалось десять минут. Он расплатился и встал. - В час мне нужно быть в штабе, - объяснил он. - Вы там работаете? - спросил Уолл. - Нет. Меня, кажется, хотят направить в эскадрилью. Послушайте, - обратился он к Манну. - Мне хотелось бы еще повидать вас. Как это сделать? - Я часто бываю здесь, - ответил Манн. - Сейчас я в Маади. Не позавтракать ли нам с вами в среду? - Отлично. Встретимся здесь. Всех благ. Квейль простился с обоими и пошел искать такси. Он продолжал раздумывать над словами Манна, в которых нашел подтверждение своих мыслей. Вот кто разбирается в происходящем. Вот какие следуют выводы. Только дожить до того момента, когда начнется! Что начнется? Мне еще не совсем понятно, но я пойму. Дожить до того, как начнется. Еще раз выспрошу Манна как следует. Только бы дожить до того, как начнется. 40 Квейлю не удалось встретиться с Манном в среду. Он получил назначение в одну из эскадрилий, действующих в пустыне. И на другой день должен был лететь. Это его не очень огорчало, потому что теперь ему многое стало ясным, а это было для него очень важно. В его ушах все еще звучали слова Манна о том, что надо дожить до лучших времен. Уцелеть на этом этапе и дождаться нового. Но эта мысль - только начало. И Квейлю ничего не оставалось, как самому додумать ее до конца, либо ждать, когда удастся поближе познакомиться с Манном и с его взглядами. Он все время тосковал о Елене. Теперь он мог бы рассказать ей многое, о чем они не сумели говорить на Крите, о чем он пробовал говорить - и не мог. Теперь он жаждал этого. В тот же вечер он выехал поездом в Александрию. Он спал в купе, скорчившись на гладком кожаном сиденье, а поезд вихрем несся по пустыне, наполняя громом деревни. Временами Квейль просыпался, как от толчка, когда промелькнувшая за окном стена отражала эхом грохот колес. В такие мгновения он вскакивал на сиденье, охваченный тревогой, - это давали себя знать нервы после пережитых бомбежек. Один раз ему приснился странный сон, будто он мчится вниз по скалам, все время оглядываясь, бежит ли за ним Деус с револьвером в руке; и иногда он видел позади Деуса: тот стрелял в него и смеялся. Когда в окно проник красный луч поднявшегося над горизонтом солнца, он сел, натянул сапоги и стал ждать станции, на которой ему предстояло сделать пересадку, чтобы углубиться в пустыню. Уже близилось к полудню, когда поезд подошел к узловой станции близ Александрии, и Квейль выкинул свой чемодан в окно, на высушенную солнцем пыльную платформу. Ему понравился открытый характер местности; это было уже начало пустыни; солнце освещало сухой песок. Его глаз отметил бодрящую картину движения и деятельности и подтянутый вид людей, ожидающих отправки на фронт. Он всматривался в них, проходя мимо. Очевидно, они ни разу не были в деле, и среди них царило сдержанное веселье. Поезда на фронт еще не было, и Квейль в ожидании уселся на свой чемодан. Поезд, с которым он приехал, ушел в Александрию. Квейль стал разглядывать небольшую группу поблизости. Видимо, это были офицеры из скопившихся на станции эшелонов: полковник, три майора и элегантный молодой капитан. У каждого на запястье, на кожаном ремешке, висела длинная белая хлопушка для мух. На полковнике и молодом капитане были франтовские замшевые башмаки, элегантные диагоналевые трусы и куртки с короткими рукавами. У полковника на воротнике были красные нашивки - отличительный знак штабного офицера. Офицеры вели между собой церемонную беседу, и Квейль задавал себе вопрос, за каким чертом они едут по железной дороге, а не в штабной машине. И невольно он почувствовал к ним ту же презрительную антипатию, которую внушали ему подобные молодчики в Каире. Вдруг он услышал шум на противоположной платформе и увидел кучку каких-то солдат в темно-коричневой форме; громко разговаривая и смеясь, они протискивались через узкий турникет на платформу, пока не заполнили ее своими сухопарыми фигурами. Они были одеты в грубошерстную солдатскую форму греческой армии, и на голове у них были смешные бескозырки или запачканные стальные шлемы. Большинство было небрито, в измятых, грязных мундирах и плохих, стоптанных башмаках. У некоторых на плечи было накинуто одеяло, другие небрежно держали в руках котелок, у третьих висела на шее запасная пара ботинок. Они производили впечатление толпы оборванцев, и Квейль догадался, что они принадлежат к числу тех немногих греков, которым удалось бежать из Греции или с Крита. Он глядел на них с симпатией, радуясь, что они идут как попало, нестройной толпой, представляя резкий контраст с окружающими их аккуратными, легко одетыми английскими частями. Греки понравились Квейлю. Их грязные, небритые физиономии были обращены в его сторону; они с любопытством рассматривали отделенное от них рельсовыми путями скопление подтянутых английских солдат. Они стали что-то кричать англичанам, но те не обращали на них внимания. Квейль услышал, как один из майоров сказал: - Ну и сброд... Капитан куда-то ушел. Оба майора и полковник стояли и смотрели на греков. - Кто это? - спросил полковник. - Греки или что-то в этом роде, - ответил тот из майоров, который был пониже ростом. - Порядочная рвань. - Совершенно верно. - Где же их офицеры? - продолжал полковник. - Это похоже на какую-то орду. - Офицеры у них, должно быть, наши, - извиняющимся тоном пробормотал высокий майор. Квейль вскочил, сжав кулаки в карманах. Он вспомнил тот день, когда греков вели на расстрел за убийство своих офицеров. Ему захотелось рассказать об этом полковнику и майорам, напугать их и предупредить: "Лучше убирайтесь подобру-поздорову. Это дикая орда, которая перебила своих офицеров за то, что те плохо воевали". В это время вернулся капитан. Он обратил внимание на Квейля, который стоял, держа руки в карманах. Он остановился и выразительно произнес: - Странный народ. Квейль поглядел на него и промолчал. Капитан заметил на куртке Квейля ленточку креста за летные боевые заслуги и тотчас почувствовал себя человеком второго сорта. - Возвращаетесь на фронт? - спросил он Квейля. Квейль, щурясь, продолжал смотреть на греков. Он рассеянно кивнул, не произнося ни слова. В какую-то долю секунды капитан уловил отношение Квейля к нему, смущенно повернулся и пошел к полковнику и майорам. Квейль перевел взгляд на рельсы. В этот момент с противоположной платформы раздался возглас: - Ола! Ола! Это вы? Квейль поглядел в ту сторону, но увидел только толпу улыбающихся небритых людей, в шутку дерущихся и потешающихся над тщетными усилиями одного из них зашнуровать свои стоптанные ботинки. Возглас повторился: - Ола! Инглизи! Это вы? Да? Квейль наконец увидел, кто кричит. Это был коренастый человек средних лет, грязный и небритый; он радостно улыбался Квейлю и махал ему бескозыркой. Квейль стал рыться в памяти, стараясь вспомнить, кто это может быть. Он неуверенно улыбнулся при виде этой помятой фигуры. - Эй, инглизи! - кричал грек. Он спрыгнул с платформы на рельсы, побежал по ним, спотыкаясь, и взобрался к Квейлю: - Это я. Забыли? Да? - Георгиос! - сразу вспомнил Квейль. Это был австралийский грек из Ларисы, который пел тогда вместе с Вэйном. - Как поживаете? - воскликнул Квейль. Они принялись энергично трясти друг другу руки. - Превосходно, превосходно, - ответил Георгиос. Квейль улыбался. Ему было приятно, что грек узнал его. Он заметил, что полковник, майоры и капитан пристально смотрят, как он, смеясь, жмет Георгиосу руку. Квейлю вдруг стало весело. - Вы теперь в греческой армии? - спросил он. Георгиос кивнул, не переставая улыбаться: - Я вступил в нее, когда немцы напали на нас. - Но ведь вы австралийский гражданин? - заметил Квейль. - Не все ли равно? А вы хорошо выглядите. - Что вы здесь делаете? - Приехали воевать дальше. Может быть, нас включат в английскую армию. У англичан хорошее обмундирование. А как кормят! Мы эвакуировались на Кипр. И были все время там. Квейль засмеялся при виде жеста, с каким Георгиос произнес слово "кормят": грек показал, как разбухает живот от еды, и, если не слышать его слов, этот жест мог показаться циничным. Как раз в этот момент по ступенькам поднялся английский офицер, явившийся с противоположной платформы. Он направился к полковнику, но, увидев беседующего с Квейлем Георгиоса, остановился. Ткнув его в плечо рукояткой своей хлопушки, он спросил: - Что вы здесь делаете? Изумленный неожиданным прикосновением, Георгиос резко обернулся. Он поглядел на офицера в упор, не поняв сразу, в чем дело. - Вы из той части. Ступайте к себе, - сказал офицер. Квейль окинул его взглядом. Георгиос переступил с ноги на ногу и непринужденно, с достоинством выпрямился. - Оставьте его. Он никому не мешает, - сказал Квейль офицеру. - Ему здесь нечего делать. С ними трудней, чем со стадом козлят. - Я пришел поговорить с приятелем, - спокойно произнес Георгиос. - Он вам не мешает? - спросил офицер Квейля. - Мы с ним старые друзья, - ответил Квейль, все более раздражаясь. Офицер растерялся. Он не знал, как к этому отнестись. Пристально взглянув на Квейля, он круто повернулся и пошел к полковнику. - Мне очень неприятно, что так вышло, - обратился Квейль к Георгиосу. Он чувствовал потребность попросить у него извинения за эту грубость. - Ничего, - ответил тот с улыбкой. - Это один из ваших офицеров? - спросил Квейль. - Да. Он привез нас с Кипра. - Неприятный человек. Георгиос пожал плечами. - Они везде одинаковы. Другого мы от них и не ждем. - И, вспомнив, что Квейль тоже офицер, прибавил: - Прошу извинения. - Ничего. Я о них такого же мнения. - Пойду к себе, - сказал Георгиос. - Он прав. Мы очень недисциплинированны. Только он не умеет себя вести. Да нам-то все равно; лишь бы он не мешал нам, когда дело дойдет до боя. Ну, пойду. - Куда вас везут? - Не знаю. И никто, кажется, не знает. Позвольте-ка, я запишу вам свое полное имя. Он вынул грязный огрызок карандаша и стал искать бумагу. Нашел обрывок газеты, тщательно вывел на нем латинскими буквами свое имя и фамилию и добавил: "Греческая армия". Потом передал карандаш и бумагу Квейлю. Тот тоже написал свою фамилию и номер и отдал Георгиосу: - Может быть, еще встретимся до конца войны. Георгиос протянул Квейлю руку и улыбнулся. Квейль чувствовал к нему такую же симпатию, как к Нитралексису, Мелласу, большому греку и маленькому греку. Его радовал здравый смысл этого уже немолодого человека, и это отодвинуло на задний план раздражение, вызванное глупостью и бесцеремонностью английского офицера и его коллег, которые стоят там и бессмысленно хохочут. Он понял, что именно благодаря здравому смыслу Георгиоса и остальных он опять может делать свое прежнее дело. Мысль о них поможет ему справиться с чувством безнадежности, которое он испытывал, когда с отвращением думал о сидящих наверху бездарностях. Квейль и Георгиос обменялись крепким рукопожатием. В это время подошел с пыхтеньем поезд, в котором должен был ехать Квейль, и на прощанье им пришлось кричать, чтобы слышать друг друга. - Я страшно рад, что встретил вас, - крикнул Георгиос. - Я тоже, - ответил Квейль. Они еще раз протянули друг другу руки. - Всего, Георгиос! - Всего... Георгиос взглянул на газетный обрывок, где Квейль записал свое имя, и прибавил: - Всего, Джон! И ласково улыбнулся. Квейль посмотрел вслед пробирающемуся через пути Георгиосу, потом поднял свой тяжелый чемодан и пошел садиться. Вагон быстро наполнялся. Квейль еще раз почувствовал раздражение, когда увидел за окном полковника и трех майоров, за которыми пятеро солдат тащили объемистый багаж. Они заняли два специально для них оставленных купе. До Квейля донесся деланный смех молодого капитана, заглушенный резким свистком паровоза и грохотом тронувшегося поезда, который повез их в пустыню. 41 В то время как поезд медленно тащился среди песков, Квейль с удовольствием вспоминал о встрече с Георгиосом. Он снова ярко представил себе большого грека, похожего на Христа, и маленького грека. Он чувствовал, что теперь снова может летать, хотя самое главное - это дожить до лучших времен. Он старался разобраться в том, что говорил Манн. Понял, как нелогично было с его стороны поддаваться внезапному чувству неприязни к офицерам на станции. Ему неожиданно пришло на ум, что, может быть, некоторые из них или даже все они думают, как он. Но дело не в том, что они офицеры. Дело в том, что стоит за ними, и, даже допуская, что они чувствуют то же самое, что и он, он вынужден относиться к ним отрицательно. Он ни на минуту не причислял себя к той же категории. Острое ощущение различия между ним самим и бездарностями наверху, и наряду с этим - воодушевление и здравый смысл, составлявшие в его глазах характерную черту Георгиоса, большого грека и других, ушедших в горы, неразрывно связывались для него с теми чувствами, которые вызывали в нем бессмысленное поведение людей, устроившихся в соседнем купе. И он опять подумал о Елене. Он ни на минуту не сомневался, что она жива, и постоянно спрашивал себя, что она стала бы делать на его месте. В Мерса-Матру его ждала машина. Он кинул свой чемодан в кузов, а шофер положил туда тяжелый постельный тюк и крытую зеленой холстиной складную кровать. Это были новые вещи, ему выдали их в Каире. Машина пошла вдоль берега, по асфальтированной дороге, потом поднялась по откосу и повернула на юг, к Бир-Кенайе. Наконец она остановилась перед квадратным деревянным строением. Шофер сказал, что это оперативная часть, что там находится командир эскадрильи и что он, шофер, отвезет вещи Квейля в палатку. При этом он указал на одну из палаток на другом конце площадки. На площадке стояло десятка полтора "Харрикейнов" и небольшая автоцистерна. Квейль вошел в помещение. Там сидели несколько писарей и офицер с тремя нашивками на рукаве и орденской ленточкой на рубашке, что заставило Квейля улыбнуться. - Я Квейль, - сказал он и вручил командиру эскадрильи приказ о своем назначении. - Хэлло, Квейль, - ответил командир, протягивая руку. - Моя фамилия Скотт, - прибавил он. - Очень рад, - сухо сказал Квейль. Командир встал и развернул бумагу. Потом положил ее в одну из проволочных корзинок и вышел из-за своего некрашеного стола. - Я отведу вас в столовую. Наши почти все сейчас там, - сказал он. Пока они шли к другому деревянному строению, выкрашенному под ржавый цвет пустыни, Скотт расспрашивал Квейля о Крите, и Квейль односложно отвечал ему. Они вошли в квадратное помещение, пол которого был покрыт линолеумом, и девять или десять летчиков, сидевших за газетой или стоявших у некрашеной стойки, подняли на них глаза. Командир официально познакомил Квейля по очереди с каждым из них, назвав по фамилиям, которые Квейль тут же забыл, так как это было вроде первого посещения школы. Они столпились вокруг него возле стойки и стали спрашивать, что он будет пить. Квейлю ничего не оставалось, как назвать виски с содовой, и прислуживавший за стойкой солдат тотчас же налил ему. Все выпили за здоровье Квейля, и он ответил тем же, выпив один за здоровье всех. Он пробыл в столовой около часа, потом пошел в палатку распаковывать свой багаж. Он раскладывал вещи по местам, когда кто-то отдернул занавеску у входа и вошел в палатку. Было уже темно, и Квейль не мог разобрать, кто это. - Квейль? - произнес чей-то голос. - Да. - Джон. Это я, Горелль. Это был юный Горелль, которого тогда ранили в Ларисе. После излечения его откомандировали в Египет. - Горелль? Здравствуй. Ты в этой эскадрилье? - Да. Я так и думал, что это ты. Они пожали друг другу руки. Квейль пошарил вокруг и зажег фонарь. Он увидел открытое маловыразительное лицо и белесые волосы. - Как твоя шея? - спросил он юношу. Горелль провел пальцем по небольшому шраму и слегка повернул голову, чтобы показать Квейлю. - Теперь прошло, - ответил он. - Какое несчастье с Хикки, Тэпом и остальными. - Да. - Ты знаешь, что Финн так и не добрался до Крита? - Нет, не знаю. - Да. Я спрашивал про него. Он так туда и не прибыл. - А что Соут? Это был третий, оставшийся в живых из восьмидесятой эскадрильи. - Ты назначен на его место. Он погиб неделю тому назад, - ответил Горелль. Квейль покачал головой и сел на походную кровать. Но она стала прогибаться, и ему пришлось снова встать. Он не знал, о чем говорить с Гореллем. Он умел разговаривать с ним только в компании, когда не надо было взвешивать свои слова, как приходилось делать сейчас. Ведь они стали чужими людьми. - Я слышал, ты получил крест, - сказал Горелль. - Да, - ответил Квейль, поглаживая небритый подбородок. - Это хорошо. И другие тоже получили. Они поговорили о Хикки, Тэпе и остальных. Потом Горелль сказал, что пора идти в столовую обедать, так как уже поздно и становится темно. Квейль ответил, что он хочет сперва умыться. Горелль ушел, а Квейль налил воды из бидона в растянутый на треножнике брезентовый таз, открыл защитного цвета сумку с принадлежностями для умывания, умылся, не снимая рубашки, и причесался. Потом вышел на погруженную во мрак площадку и направился к столовой. В темноте он не сразу нашел ее. Там уже все сидели за столом. Он сел на пустой стул возле Скотта, и тот познакомил его с летчиками, которых прошлый раз не было в столовой. После обеда командир посоветовал летчикам пораньше лечь, так как утром предстоит патрулирование. Он поглядел на Квейля. - Хотите лететь? - спросил он. - Конечно, - ответил Квейль. Не все ли равно: днем раньше, днем позже? - Вас разбудят, - сказал Скотт. - Спокойной ночи. - Спокойной ночи, - послышалось в ответ со всех сторон. - Я, пожалуй, последую его примеру, - сказал Квейль. И прибавил, что устал и что если остальные не возражают... Так как никто не возражал, он пожелал всем спокойной ночи, пошел в палатку и улегся спать. Капрал разбудил его в четыре часа утра. Квейль встал в холодном предрассветном сумраке и зажег лампу. Торопливо побрился, морщась от холодной воды, надел старые трусики, защитного цвета рубашку и новые сапоги на бараньем меху. Ежась от холода и засунув руки в карманы, он зашагал по аэродрому. Еще не вставшее солнце уже выслало вперед свои лучи, и Квейль, входя в здание столовой, услыхал работу моторов: это "Харрикейны" выползали на солнышко. В столовой он увидел Горелля и еще четырех летчиков. Они запросто приветствовали Квейля. Он сел, съел яичницу с ветчиной и выпил чаю. Потом все вместе встали и отправились в оперативную часть. Там они нашли Скотта; он был в шинели, накинутой поверх пижамы. Скотт приказал им лететь на Мерса-Матру, патрулировать час на высоте шестнадцати тысяч футов над определенным районом и затем возвращаться. Они вышли, надевая на ходу шлемы. Квейлю показали его самолет. Он взял в оперативной части сумку с парашютом и пошел по освещенному утренней зарей аэродрому к "Харрикейнам". Они стартовали клином. Ведущим был Квейль. К тому времени, когда они достигли пяти тысяч футов, солнце уже взошло над горизонтом. К Квейлю вернулась его прежняя уверенность. Корчась в тесной кабине, он то и дело оглядывался назад, чуть не сворачивая себе шею и испытывая странное чувство от возвращения в боевую обстановку. Ему было не совсем по себе: он опять стал думать о Манне и Елене. И оттого, что он постоянно оборачивался, у него заныла шея и голова заболела от напряжения. По временам ему казалось, что он замечает вражеские самолеты, но дальше этого дело не шло. Так целый час прошел в патрулировании, выравнивании строя, напряженном наблюдении и сожалении о ненадетой теплой куртке, а там - возвращение на аэродром и посадка. Так протекали все их патрульные полеты. Им ни разу не случилось что-либо обнаружить. Но зато к Квейлю возвращалось чувство действительности, хотя в ушах его не переставал звучать голос Манна: только бы дожить до лучших времен. Да, вот как теперь это оборачивается. Ему было ясно. Раньше он тоже старался уцелеть, если возможно. А теперь это стало сознательной целью. Он был полон недоверия к внешнему миру и к тому, что делал сам. Он стал осторожен и сдержан в отношениях с людьми, и на лице его редко появлялась улыбка или разглаживались морщины. Окружающие почти не нарушали его одиночества. Иногда у него возникало желание поговорить с Гореллем, но мешала собственная замкнутость. С пустыней он тоже опять освоился. Стояла жара, так как дело было в июне. Аэродром засыпало песком, и ветер взметал его. Иногда все вокруг покрывалось пылью, как и прежде. А когда не было пыли, мучили пот и мухи, ночная сырость и утренний холод. Мухи и пот были тоже прежние, как пыль и жара. Казалось, стоит отделаться от мух и перестанешь потеть. Ощущение влажного пота на лице, смешанного с пылью и превратившегося в какое-то тесто, было отвратительно. Раздражающий зуд от пыльной рубашки чувствовался на спине, даже когда рубашки не было. Патрулирование продолжалось своим чередом; в военных действиях было затишье, которое угнетало однообразием и напряженностью ожидания. А на земле Квейль чувствовал себя одиноким; ему не хватало того дружеского общения, которое в восьмидесятой эскадрилье не нарушалось даже скучными патрульными полетами. Однажды у него заело шасси, и ему пришлось посадить свой "Харрикейн" на брюхо. Посадка происходила на большой скорости, и в то время как самолет тащился по каменистому грунту пустыни, Квейль испытал нечто вроде прежнего возбуждения. Механики и летчики кинулись к нему, помогли ему выйти из кабины и принялись взволнованно толковать о происшедшем, но он остался безучастным, потому что все это были чужие. Оставив самолет, он догнал Горелля в надежде, что, может быть, с ним ему будет не так одиноко. - Занятно, - начал Квейль, меняя шаг, чтобы попасть с ним в ногу. - Хэлло. - Юноша чувствовал себя неуверенно с Квейлем. - Это, знаешь, совсем не то, что угробить "Гладиатор", - продолжал Квейль. - Они тяжелее, - ответил Горелль. - Я хочу сказать - "Харрикейны". - Не в том дело, - пояснил Квейль. - У меня нет такого ощущения потери. "Гладиаторы" были как-то дороже. - Чем "Харрикейны"? - Помнишь, в Греции, когда мы в один день потеряли целых три в Ларисе? - Как раз в этот день меня ранили. - Правильно. Ты выбыл из строя. Юноша кивнул. - Жаль, конечно, - протянул Квейль, обращаясь скорей к самому себе, чем к собеседнику. - Да, - ответил Горелль только для того, чтобы показать, что он слушает. - Да, - повторил Квейль уже спокойно. И продолжал: - Ты с ними ладил? - С греками? - Да. - Вполне. - Я думаю, они злы на нас, как черти. - Вероятно. Горелль ткнул носком сапога в какой-то кустарник, росший на аэродроме, и стал смотреть, как поднявшийся клубами желтый песок садится на его сапоги. - Как ты думаешь, что они теперь будут делать? Горелль посмотрел на него. Не похоже на Квейля - задавать такие вопросы. Что бы это значило? - Я думаю, они немножко пощелкают немцев, - наивно ответил он. - Да, - ответил Квейль и снял шлем. - Когда мы эвакуировались, они уходили в горы. Квейль поглядел на простодушное лицо собеседника, в котором читалась безусловная порядочность. Он был доволен, что заговорил с Гореллем, хоть тот и не может понять его мысль. А впрочем, почему бы и нет? И Квейль, отбросив свое первоначальное предположение, сказал: - Они знают, в чем смысл всего происходящего. И с удивлением услышал задорный ответ: - Конечно, знают. Квейль отважился на следующий шаг: - Они вносят ясность в вопрос. - А именно? - Глядя на них, начинаешь чувствовать отвращение кое к кому из наших. Квейлю приходилось нелегко, но старое нахлынуло на него с прежней силой, а надеяться на юношу, ждать, что тот подскажет ему нужные слова, он не мог. Горелль отделался добродушным замечанием: - Всюду есть и хорошее и дурное. Дело не в том, грек ты или не грек. - Верно, - согласился Квейль. - Но они разбираются лучше нас. - И тоже делают ошибки. Но они мне нравятся. Квейль не решался верить, что в простых словах Горелля содержится намек на что-то большее и что юноша говорит так из осторожности. - Хороший народ, - подтвердил Квейль и стал ждать, что будет дальше. - Ты знаешь, - смеясь сказал Горелль, - они по существу похожи на нас. - Но они лучше нас знают, что делают. Говоря это, Квейль отдавал себе отчет, что беседа достигла критической точки. - Почему? - с горячностью возразил Горелль. - Мы все делаем ошибки. У них были негодные офицеры. Что ж, им придется произвести у себя перемены, как и нам у себя. - Ты так думаешь? - А ты разве нет? - радостно спросил юноша. Как мог он спросить иначе, когда он вдруг, сразу и с удивлением понял, что Квейль хочет говорить об этом. И, поняв, юный Горелль освободился от владевшего им легкого трепета почтения к старшему и боязни нарушить замкнутость Квейля. И с таким же удивлением он выслушал спокойный, откровенный ответ: - Я думаю - да. Они дошли почти до самого здания оперативной части, куда Квейль должен был явиться с рапортом. Квейль еще раз быстро взглянул на Горелля, словно ему не терпелось узнать, что тот думает и что он знает. Квейлю уже не хотелось быть сдержанным, но он чувствовал, что будет соблюдать осторожность, так как не может разом откинуть замкнутость, к которой слишком привык. - Какие же перемены? - быстро спросил он. Он остановился: это уже был не простой разговор на ходу. - О, надо выдвинуть новых, способных людей, - ответил Горелль, тоже чувствуя рискованность разговора. - А кое-кому дать по шее. Я говорю не только об армии. Квейль видел: это то, что ему было нужно. Мысль его быстро заработала. Горелль не так прост. Он смотрит на вещи, как я. Наверно, есть и другие. Все мы, - те, что так чувствуют, - в конце концов узнаем друг друга. Само собой получится, что мы сойдемся вместе. Манн, я, Георгиос, Горелль и греки... Квейль понял, как он нуждался в этом напоминании, что в его собственном кругу есть кто-то, думающий, как он. Теперь он уже больше не чувствовал себя уродом. Они еще стояли, но Квейль уже представил себе обязательства, которые таит в себе продолжение подобного разговора; к нему вернулась его прежняя замкнутость, и он смущенно сказал: - Я должен пойти рапортовать. - Да, - ответил Горелль, тоже испытывая неловкость. - Скажи... - произнес Квейль и запнулся: - Как насчет того, чтобы выпить? Попозже, перед обедом... Это предложение удивило юношу и доставило ему не меньше удовольствия, чем самому Квейлю. - Охотно, - сказал он. Они разошлись. Квейль уже не чувствовал прежнего одиночества. Он вошел в оперативную часть с радостной уверенностью, что его взгляды - не уродство. Что они - достояние многих, нечто коллективное, и чем дольше будет так продолжаться, тем многочисленнее будет этот коллектив, и даже если ты сам будешь сбит, останется много других, и наступит день, когда все они объединятся. Это только вопрос времени: они договорятся, и все изменится. Манн говорит: все дело в том, чтоб дожить до лучших времен. А я прибавлю: все дело в сроках. Это зреет. Дождаться и увидеть. Вот что важнее всего. Именно это. И тут поставим точку, пока не будет сдан рапорт. Квейль стоял и смотрел, как его "Харрикейн" подымают домкратом. Легкий ветер кружил песок. Вдруг, обдав Квейля горячей волной воздуха, подошел автомобиль. Оттуда вышел сидевший рядом с шофером человек в хаки. Он направился к Квейлю. Это был Лоусон. - Лоусон, вы? - воскликнул Квейль. - По-прежнему разъезжаете? - Моя обязанность. Как вы живете? - Отлично, - ответил Квейль. - Идем в столовую. - Я слышал, вы получили крест, - вежливо осведомился Лоусон, шагая рядом с Квейлем. - Это было давно. На Крите. Когда вы эвакуировались с Крита? - спросил Квейль. - Я не эвакуировался. То есть, не с англичанами. - Елена тоже не эвакуировалась, - продолжал Квейль. - Я знаю. По этому поводу я к вам и приехал, - сказал Лоусон. Квейль остановился. На лбу его углубились морщины. - Она здорова? - быстро спросил он. - Да, здорова. Она у матери, в Афинах. - Вот что, - сказал Квейль. - Пойдем ко мне в палатку. Там удобнее. Они повернули обратно по иссушенному жарким солнцем аэродрому. - Я метался, как сумасшедший, чтобы найти ее, - продолжал Квейль. Получив о ней известие, он сразу повеселел. - Она здорова? - опять спросил он. - Да, да, - ответил Лоусон. - Мы с ней вместе перебрались с Крита в Афины. - Расскажите все, как было, - возобновил Квейль расспросы, когда они пришли в палатку. Лоусон повернул стул сиденьем к себе и сел на него верхом, положив руки на спинку: - Ее захватили в том доме. После ухода англичан немцы отправили ее в лагерь под Канией. Там находился и я. Вы помните, в том доме был маленький грек-офицер? - Хозяин? - Ну да. Он сообщил немцам, что Елена - жена английского офицера, так что они все время следили за ней. - Они не сделали с ней ничего? - Нет. Только надоедали ей. Но дело ограничилось тем, что ее некоторое время продержали в лагере. Когда нас привезли в Афины, ей разрешили вернуться к матери. - Я страшно рад! - воскликнул Квейль. - Вы знаете, что самого Стангу арестовали? Квейль отрицательно покачал головой. - Да, да, - продолжал Лоусон. - Он был в списках. Его забрали чуть ли не на другой день после прихода немцев. Где он теперь - неизвестно. - Скверно, - сказал Квейль. - Елена не дала вам письма или чего-нибудь для меня? - Нет. За ней слишком следят. Им и меня очень не хотелось выпускать. Она не могла дать мне письма, потому что, перед тем как выпустить меня, немцы захватили все мои бумаги. Я заранее это предвидел, и мы не хотели рисковать. Она только просила передать вам, что чувствует себя хорошо и что мало вероятности, чтобы немцы выпустили ее. - Неужели нет никакой возможности помочь ей выбраться? Лоусон покачал головой: - Ее не выпустят. Я пытался вывезти ее через Турцию. Но греки не дали ей паспорта. И немцы заявили, что не могут позволить ей ехать. - Как она перенесла это? - Сперва ей было очень тяжело. Но когда она увидела, как ее мать страдает в связи с арестом отца, она взяла себя в руки. В общем она чувствует себя неплохо. Они не очень хорошо питаются, но чувствует она себя неплохо. Квейль не знал, что сказать. - Она просила передать вам вот это. - Лоусон протянул Квейлю тоненькое серебряное колечко. - Спасибо. - Она по-прежнему носит то большое серебряное, которое вы ей надели, когда венчались. Квейль надел колечко на мизинец. Как раз в это время вошел Горелль. - Есть приказ лететь, - сказал юноша. - Хэлло, - прибавил он, увидев Лоусона. - Что случилось? - спросил Квейль. - Мерса-Матру под угрозой. Спешка страшная. Командир тебя требует. Квейль отыскал свой шлем, сел и натянул на нога сапоги. - Слушайте, - сказал он Лоусону. - Я должен лететь. Вы не подождете, пока я вернусь? Я скажу, чтобы вас накормили обедом. Пойдемте. - Ладно, - ответил Лоусон. - Я все равно думал переночевать здесь. - Отлично. Устраивайтесь у меня в палатке. Они поспешно направились к командиру. Квейль выслушал приказ, сказал Скотту о Лоусоне, и тот обещал позаботиться о нем. От командира Квейль поспешил на площадку, где стояли пять "Харрикейнов" с запущенными для прогрева моторами. Лоусон пошел вместе с ним. - Елена что-то говорила о вашем отъезде в Англию, - сказал он. - У меня была такая мысль. Но я раздумал, - ответил Квейль. - Из-за Елены? Она сказала, чтобы из-за нее вы не оставались. - Тут разные причины. - Ну да. Мне кажется, все равно, где воевать, - заметил Лоусон. Квейль кивнул и надел шлем. - Все дело в том, чтобы дожить до лучших времен, - сказал он. - Ну, мы еще сегодня увидимся, - начал Лоусон и остановился. Они уже подошли к "Харрикейнам", и, чтобы быть услышанным, надо было перекричать протяжный рев моторов. - Большое спасибо, что приехали. - Не за что. Слушайте, она еще велела передать вам, что ребенок будет в феврале. Квейль быстро обернулся к Лоусону. Ребенок... Елена... Ребенок... Господи боже! Я. Елена. У нас будет ребенок. Только бы дожить... Все это Лоусон прочел в его взгляде. - Я думал, вы знаете, - сказал он. Квейль покачал головой. - Благодарю вас, - кинул он на прощанье, уже подходя к самолету, потом взобрался на крыло, протиснулся в кабину и захлопнул дверь. Привычным движением прибавил газ и застегнул на себе ремни. Освободил рычаг для уборки шасси, не переставая думать: Елена, ребенок, Елена, я, ребенок. Окинул взглядом остальных и включил радио. - Летим, - скомандовал он, открывая дроссель, пока самолет не тронулся с места. Лоусон помахал ему рукой, но он уже не видел этого. Оторвав самолет от земли, он, как всегда, оглянулся на остальных: они следовали за ним. Он убрал шасси, выровнял хвост и стал набирать высоту. Оглянулся на остальные "Харрикейны", шедшие в ровном строю, причем ближайшим к нему справа был Горелль. Они быстро набирали высоту: он спустил предохранители пулемета и слегка откинулся на сиденье, чтобы отдаться мыслям и в то же время оглядываться вокруг. Мысли его-путались. Все - сплошная путаница... Но он был теперь слишком занят, чтобы уделять этому много внимания. Они должны были перехватить отряд вражеских самолетов, атакующий Мерса-Матру. Квейль рассчитал, что сближение должно произойти почти над самым Мерса-Матру. И тогда... Елена, ребенок, я. Только бы дожить... Оказывается, и этот мальчик, Горелль... Они подошли к Мерса-Матру на высоте пятнадцати тысяч футов. Видимость была хорошая; внизу виднелось ровное пространство пустыни. Все пятеро напряженно искали глазами вражеские бомбардировщики. Первым их заметил Горелль. - Справа под нами, Джон! - крикнул он в микрофон. Квейль повел звено крутым разворотом и увидел группу бомбардировщиков в сопровождении истребителей, шедших немного позади и выше "Харрикейнов". - "Мессершмитты". Погляди на крылья, - сказал Горелль. И Квейль увидел четырехугольные крылья. Описав круг, он крикнул: - В атаку! Он подсчитал на глаз силы врага. "Мессершмиттов" было десять-пятнадцать. Нервы его напряглись. Он открыл дроссель, чтобы набрать по горизонтали нужную для атаки скорость. Лица Манна, Георгиоса, Горелля одно за другим промелькнули перед ним. - Вперед! - скомандовал он. Потянул на себя ручку и крепко нажал педаль левой ногой. Самолет стремительно скользнул на крыло, перевернулся, быстро теряя высоту, снова выровнялся и с ревом ринулся вниз, прямо на "Мессершмитты", бросившиеся врассыпную. В то же мгновенье один из них мелькнул в прицеле Квейля. Квейль нажал спуск и почувствовал, как самолет содрогнулся, когда он рывком выходил из пике. Проносясь вихрем мимо "Мессершмитта", он обернулся, чтобы увидеть, что с ним. Но увидел только, как один из "Харрикейнов", - вероятно, Горелля, - рванулся вниз и выровнялся позади "Мессершмитта". Квейль был вне себя оттого, что не может сделать крутую петлю и повторить атаку. Вместо того чтобы вернуться, ему пришлось сделать широкий разворот и набрать высоту. Он стал искать глазами какой-нибудь из рассеявшихся "Мессершмиттов". Одновременно кинул быстрый взгляд на бомбардировщики, шедшие теперь впереди. Он уже решил броситься за ними вдогонку, как вдруг заметил, что снизу к нему приближается "Мессершмитт". Увидел тучу белых и желтых трассирующих пуль, сделал переворот через крыло и, оборвав таким образом горизонтальный полет, повис на хвосте у "Мессершмитта". "Мессершмитт", развивая отчаянную скорость, наклонил нос и прямо пошел вниз. Но Квейль, атакуя с борта, быстро вышел ему наперерез. И в тот момент, когда "Мессершмитт" выровнялся, палец Квейля уже был на спуске. Квейль преследовал врага, пока не отогнал его на достаточное расстояние и не убедился, что "Мессершмитт" поврежден. Тогда он снова набрал высоту и окинул взглядом пространство. Он увидел, что к одному "Харрикейну" пристроился в хвост "Мессершмитт". Квейль набрал высоту, чтобы встретиться с врагом, когда тот будет ближе. Поймав в прицел белое брюхо вражеской машины, он выпустил в него целый сноп белого металла. У него на глазах машина стала разваливаться в воздухе. Он видел, как от нее отлетают отдельные части и как из нее вырвался огромный клуб черного дыма. Весь этот клубок обрушился прямо на Квейля, так что он невольно наклонил голову. Он тотчас же поднял ее опять. Но уже было поздно. Это было делом мгновенья. Четверть секунды, пока голова его была наклонена, решила все. Внезапно прямо перед ним вырос "Мессершмитт". Квейль знал, что ничего уже нельзя предотвратить. Рев обоих самолетов слился в сплошной вой. Он знал, что ничего уже нельзя предотвратить, но все же дико вскрикнув, рванул ручку. Он несся прямо на "Мессершмитт". Два мощных мотора рвались навстречу друг другу, два гоночных автомобиля на треке, две неистовые молнии, два огромных атома, мчащихся вперед со скоростью миллион миль в час. Он понял все. О, господи, да что ж это такое! Елена, ребенок... Дожить!.. Встать на сиденье, прыгнуть. Все в этом... Ребенок, Елена... Встать, скорее, скорее, вот оно, встать, дожить, черт, вот оно, вот оно, вот... Они рвались навстречу друг другу. Горелль взглянул вниз и увидел. Он увидел неотвратимое. Он услышал бешеный, раздирающий уши вой и почувствовал все так, как будто это происходило с ним. Он увидел оторванные куски, темный клубок в небе. Квейль видел, как на него рушится черная масса. Мысли его закружились, как смерч, но не простой, а разметающийся на вершине множеством спиралей. Бешеный бег вперед, сверхчеловеческое напряжение, скорость, неотвратимое, уцелеть, Елена, только бы уцелеть, и быстрый рывок головы кверху, и чудовищный бег вперед, и его собственный дикий вскрик. Горелль увидел желто-зеленое пламя и разлетающиеся части. Взметнувшийся в небо огромный черный столб взрыва. Черный столб - и полнейшая пустота. Он весь превратился в зрение, стараясь поймать глазами белые вспышки парашютов. Их ждали все. Пилоты "Мессершмиттов" и "Харрикейнов" были в эту минуту одно. Все они ждали белых вспышек парашютов. Все. Но вспышек не было. Ни той, ни другой. Ни одной. Только белое облако стояло в синем небе.