в тени и шестым чувством читая идилию без слов Теокрита об осененных золотыми знаменами синих горах, чинно шествующих в опочивальню ночи! О.Генри. Октябрь и Июнь Капитан мрачно посмотрел на свою шпагу, висевшую на стене. В стоящем рядом шкафу висел его запачканный мундир, потемневший и потертый от погоды и долгой службы. Казалось, что так много-много времени прошло с той поры военных тревог... Ветеран тяжелых времен, пережитых родиной, он теперь силой женских ласковых глаз и улыбающихся губ был обречен на постыдную сдачу. Сидя в своей тихой комнате, он держал в руке письмо, которое только что получил от нее,-- письмо, вызвавшее на лице его мрачное выражение. Он перечел фатальные строки, разрушившие его надежды: "Отклоняя честь, которую вы оказали мне, предложив быть вашей женой, я чувствую, что должна высказаться откровенно. Причины -- большая разница в наших годах. Вы мне очень, очень нравитесь, но я уверена, что брак наш не был бы счастливым. Мне тяжело касаться этого, но я надеюсь, что вы оцените прямоту, с которой я вам называю настоящую причину моего отказа". Капитан вздохнул и подпер голову рукой. Правда, между ними -- большая разница в летах. Но он был крепок и вынослив. У него были положение и богатство. Неужели же его любовь, его нежные заботы, те преимущества, которые он может дать ей, не заставят ее забыть о разнице лет? Кроме того, он был почти уверен, что она любит его... Капитан был человеком быстрых действий. В бою он отличался решимостью и энергией. Он отправится к ней и будет лично защищать свое дело! Возраст -- разве он может стать между ним и любимой женщиной? Через два часа он стоял в легком походном снаряжении, готовый к Величайшему бою. Он сел в поезд, идущий в старый южный город Тенесси, где она жила. Теодора Диминг сидела на ступенях красивого дома с портиком и наслаждалась летними сумерками, когда капитан вошел в калитку и направился к ней по усыпанной песком дорожке. Она встретила его улыбкой, в которой не было смущения. Когда капитан стоял ступенькой ниже ее, разница в возрасте не была так заметна. Он был высокого роста, стройный, загорелый, с ясными глазами. Она находилась в расцвете жественности. -- Я не ожидала вас,-- сказала Теодора:-- но раз вы тут, то можете присесть на ступеньку. Разве вы не получили моего письма? -- Получил,-- ответил капитан:-- потому-то и приехал! Послушайте, Тео, обдумайте, пожалуйста еще раз ваш ответ. Теодора ласково улыбнулась ему. Он выглядел хорошо для своего возраста. Она искренно любила его силу, здоровый вид, мужество. Может-быть, если бы... -- Нет, нет,-- сказала она, решительно покачав головой:-- об этом не может быть и речи. Вы мне ужасно нравитесь, но жениться нам не следует. Мой возраст и ваш... но не заставляйте меня повторять все снова, Я уже писала вам об этом. Капитан немного покраснел сквозь бронзу своего лица. Он некоторое время молчал, грустно смотря в вечерние сумерки. Право, Судьба и Время сыграли с ним скверную штуку. Всего несколько лет стояли между ним и счастьем... Рука Теодоры сползла и лежала теперь уже в его крепкой загорелой руке. Она, наконец, испытывала чувство, близкое к любви. -- Не принимайте этого так близко к сердцу,-- мягко сказала она:-- все делается к лучшему. Я все это рассудила очень благоразумно. Когда-нибудь вы будете рады, что не женились на мне. Все это было бы хорошо и мило на некоторое время, но,-- подумайте только! -- какие у нас с вами будут разные вкусы через несколько скоро пролетевших лет! Одному захочется по вечерам сидеть у камина и читать, а, может быть, и возиться с невралгией или ревматизмом, тогда как другого страстно будут манить театры, балы и поздние ужины. Нет, дорогой друг! Если наши отношения нельзя определенно назвать январем и маем, то, во всяком случае, это-- октябрь и самое начало июня. -- Я бы всегда поступал так, как вы того желали бы, Тео! Если бы вы только хотели... -- Нет, вы бы этого не делали. Теперь вам кажется, что вы так поступали бы, но этого не было бы в действительности. Пожалуйста, не просите меня больше. Капитан проиграл битву. Но он был галантный боец: когда он поднялся, чтобы проститься окончательно, рот его был сурово сжат, и плечи выпрямлены. В ту же ночь он уехал обратно на Север. И на следующий вечер снова находился в своей комнате, где на стене висела его шпага. Он одевался к обеду и завязывал свой белый галстук очень аккуратным бантом. И в то же время задумчиво разговаривал сам с собой: -- Честное слово, мне кажется, что Тео, в конце концев, права. Нельзя отрицать, что она очаровательна, но ей должно быть лет двадцать восемь, по самому пристрастному счету. Видите ли,-- капитану было всего девятнадцать лет, и шпага его никогда не вынималась из ножен, кроме как на ученьи в Чатануга. Ближе к Испано-Американской войне он никогда не подходил. О.Генри. Церковь с наливным колесом. В списках летних модных курортов Лэклендс не значится. Он расположен на низком отроге Кумберлендского хребта гор, на небольшом притоке реки Клинг-Ривер. Собственно, Лэклендс--приличная деревня, состоящая из двух дюжин домов, расположенных около заброшенной узкоколейной линии железной дороги. Как-то сам собой возникает вопрос: железная ли дорога затерявшись в сосновых лесах, от страха и одиночества ринулась в Лэклендс, или же сам Лэклендс растерялся и подошел к железной дороге, дожидаясь, чтобы вагоны доставили его домой. Вы удивляетесь также, почему деревня названа Лэк-лендс, т.-е. Озерная Земля. Озер здесь нет, а земля настолько плоха, что и упоминать о ней не стоит. В полумиле от деревни стоит Орлиный Дом, большое поместительное здание, содержимое Джозией Ранкин для удобства посетителей, желающих пользоваться горным воздухом за недорогую плату. Орлиный Дом -- в очаровательном беспорядке. Он полон старинных, а не новых, усовершенствований и находится в такой же комфортабельной небрежности и расстройстве, как ваш собственный дом. Но вы найдете там чистые комнаты, хороший и обильный стол,-- сами вы и хвойные леса должны завершить остальное. Природа заготовила минеральный источник, виноградники и крокет,-- даже ворота его из дерева, Искусству вы обязаны только музыкой (скрипка и гитара) дважды в неделю на танцульке в дощатом павильоне. Посетителями Орлиного Дома являются люди, ищущие отдыха в силу необходимости так же, как и для удовольствия. Это -- народ занятой, который может быть уподоблен часам, нуждающимся в двухнедельной заводке, чтобы обеспечить годовое движение их колес. Вы найдете здесь студентов из ниже лежащих городов, иногда художника или геолога, поглощенного изучением древних наслоений холмов. Несколько тихих семейств проводят здесь лето, а иногда живут здесь одна или две представительницы корпорации, известной в Лэклендсе под названием "учительши". В четверти мили от Орлиного Дома находится здание, которое было бы списано, как "весьма интересное" в путеводителе, если бы Орлиный Дом издавал его. Это была старая-старая мельница, переставшая быть мельницей. По словам Джозии Ранкин, это была единственная в Штатах церковь с наливным колесом, и единственная во всем мире мельница с церковными скамьями и органом. Обитатели Орлиного Дома посещали старую мельничную церковь каждое воскресенье и слушали, как священник сравнивал очищенного от грехов христианина с просеянной мукой, смолотой до полезности между жерновами опыта и страдания. Каждый год в Орлиный Дом приезжал некий Абрам Стронг и жил там некоторое время в качестве почетного и любимого посетителя. В Лэклендсе его звали "отец Абрам", потому что волосы у него были такие белые, лицо такое мужественное, доброе и цветущее, смех такой веселый, а сюртук и широкополая шляпа так похожи на одежду священника. Даже вновь приезжие через три-четыре дня знакомства звали его этим фамильярным именем. Отец Абрам приезжал в Лэклендс издалека. Он жил в большом, шумном городе на Северо-Западе, где у него были мельницы -- не маленькие мельницы с церковными скамьями и органом, но громадные, безобразные, похожие на горы,-- мельницы, вокруг которых целый день двигались вагоны товарных поездов, как муравьи вокруг муравейника. А теперь вам надо рассказать об отце Абраме и о мельнице, ставшей церковью, так как их история сливается воедино. В то время, когда церковь была мельницей, мельником был м-р Стронг. Во всем округе не было более веселого, пыльного, работящего мельника. Он жил в маленьком коттэдже, через дорогу от мельницы. Рука у него была тяжелая, но такса за помол легкая и горные жители везли к нему зерно за много миль скалистой дороги. Радостью жизни мельника была его дочурка Аглая. Это, пожалуй, слишком громкое имя для переваливающегося карапуза с льняными волосенками, но горцы любят звучные и пышные имена. Мать вычитала его из какой-то книги -- и дело было сделано. В младенчестве Аглая сама отвергла это имя, для обычного употребления, и упорно называла себя Денс. Мельник и его жена часто старались выпытать у Аглаи об источнике этого загадочного имени, но безрезультатно. Наконец, они построили свою теорию. В маленьком садике за коттэджем находилась клумба с рододендронами, которыми ребенок особенно восхищался и интересовался. Может-быть, в слове "Денс" она находила нечто родственное грозному имени своих -любимых цветов. Когда Аглае было четыре года, она и отец ее каждые после - обеда устраивали в мельнице маленькое представление, которое никогда не пропускалось, если только позволяла погода. Когда ужин был готов, мать щеткой приглаживала Аглае волосы, надевала ей чистый передник и посылала напротив на мельницу, за отцом. Увидев через мельничную дверь ее приближение, мельник, весь белый от муки, шел ей навстречу, махал рукой и пел старую мельничную песню, известную в этих краях, -- что-то вроде следующего: "Вот жернов скрипит, Мука вниз летит, А мельник весь белый смеется, Поет он с утра: Труд -- только игра, Когда мысль его к милой несется..." Тогда Аглая, смеясь, подбегала к нему и кричала: "Тятя, возьми Денс домой", а мельник сажал ее на плечо и маршировал домой ужинать, напевая "песню мельника". Каждый вечер происходило то же самое. Однажды, через неделю после того, как ей исполнилось четыре года, Аглая исчезла. Ее видели в последний раз рвущей полевые цветы у края дороги, против коттэджа. Немного позже, когда мать вышла посмотреть, чтобы она не уходила слишком далеко, ее уже не было. Разумеется, были приложены все старания, чтобы найти ее. Собрались соседи и обыскали леса и горы на мили кругом. Они осмотрели шлюзный желоб и ручей на большое расстояние ниже плотины. Нигде не нашли ни малейшего следа девочки. Ночь или две перед тем неподалеку в роще остановились лагерем какие-то бродяги. Явилось предположение, что они могли украсть ребенка, но, когда их нагнали и обыскали их кибитку, девочки не нашли. Мельник оставайся на мельнице еще около двух лет, затем он потерял надежду найти ребенка и перебрался с женой на Запад. Через несколько лет он стал владельцем современной мельницы в одном из значительных мельничных центров этого района. М-с Стронг не могла оправиться от удара, нанесенного ей потерей Аглаи, и через два года после их отъезда мельник остался один нести свое горе. Разбогатев, Абрам Стронг приехал повидать Лэк-лендс и старую мельницу. Место было связано с грустными воспоминаниями, но он был сильный человек и всегда казался веселым и добрым. Тогда-то у него и явилась мысль превратить мельницу в церковь. Деревня Лэклендс была бедна и не могла построить церковь, а еще более бедные горцы не могли ничем помочь. Ни церкви ни молитвенного дома не было ближе, чем на расстоянии двадцати верст. Мельник постарался как можно меньше изменить вид мельницы. Большое наливное колесо осталось на месте. Молодежь, приходившая в церковь, вырезывала свои инициалы в его мягком, медленно разрушавшемся дереве. Плотина была частью разрушена, и чистый горный поток, не встречая препятствий, бежал по своему илистому ложу. Внутри мельницы перемены были значительны. Столбы, жернова, ремни и блоки были, конечно, сняты. Было устроено два ряда скамеек с крылом между ними и невысокая платформа и кафедра на одном конце. Наверху с трех сторон была галерея, на которой были устроены сиденья; к ней вела внутренняя лестница. Был на галерее и орган, настоящий орган с трубами -- гордость прихожан старой мельничной церкви. Мисс Феба Семмерс была органистом. Лэк-лендские мальчуганы с гордостью, по очереди, накачивали орган за воскресными службами. Священником был преподобный отец Банбридж; он приезжал из Скуррел-Гэп на своей старой белой лошади и не пропускал ни одной службы. За все платил Абрам Стронг. Священнику он платил пятьсот долларов в год, а мисс Фебе--двести. Так, в память Аглаи, старая мельница была превращена в благословенное место для округа, где девочка некогда жила. Казалось, что короткая жизнь ребенка принесла больше добра, чем семидесятилетняя жизнь многих других. Но Абрам Стронг поставил ей еще и другой памятник. С его мельницы на Северо-Западе приходила мука "Аглая", выделанная из самой твердой лучшей пшеницы. В этой местности скоро узнали, что у "Аглаи" есть две цейы: одна -- рыночная, высшая цена, а другая -- бесценная, даром. Как только случалось несчастье, вследствие которого люди терпели нужду -- пожар, наводнение, ураган, стачка или голод,-- немедленно прибывал крупный транспорт "Аглаи" по "даровой цене". Ее раздавали осторожно и справедливо, но раздавали даром, и голодные не платили за нее ни одного пенни. Вошло в поговорку, что когда случался страшный пожар, то прежде всего приезжал на место происшествия кабриолет брандмайора, за ним вагон с мукой "Аглая", а затем уже пожарная команда. Это был второй памятник, воздвигнутый Абрамом Стронгом Аглае. Может быть, поэту он покажется слишком утилитарным, но некоторые найдут красивой и милой эту идею, что чистая, белая, девственная мука, исполняющая миссию любви и милосердия, может быть уподоблена духу потерянного ребенка, чью память она увековечила. ...Наступил год, принесший тяжелые испытания для Кумберленда. Урожай злаков повсюду был плох, а местного урожая совсем не было. Горные потоки нанесли большие убытки землевладельцам. Даже зверя в лесах было так мало, что охотники приносили домой едва достаточно дичи, для того, чтобы сохранить жизнь родных. Особенно это чувствовалось около Лэклендса. Как только Абрам Стронг услышал об этом, тотчас же полетели его посылки, и маленькие вагоны узкоколейки начали выгружать муку "Аглая". По приказанию мельника, муку надлежало складывать в галерее старой мельничной церкви, и всякий, посещающий церковь, мог взять домой мешок муки. Через две недели после этого Абрам Стронг явился на ежегодное пребывание в Орлиный Дом и снова стал "отцом Абрамом". В этот сезон посетителей было меньше, чем обыкновенно. Среди них находилась Роза Честер. Мисс Честер явилась в Лэклендс из Атланты, где она служила в универсальном магазине. Это были ее первые каникулы вне родного города. Жена управляющего складом как-то провела лето в Орлином Доме и уговорила Розу поехать туда на время ее трехнедельного отпуска. Жена управляющего дала Розе письмо к мс Ранкин которая охотно взяла ее на свое попечение. Мисс Честер была девушка около двадцати лет, не крепкого сложения. Жизнь без воздуха сделала ее бледной и хрупкой. Но после недели, прожитой в Лэклендсе, к ней вернулись веселость и оживление, поразительно изменившие ее. Стояло начало сентября, когда Кумбер ленд особенно красив. Листва на горах блестела всеми осенрими красками, точно в воздухе было розлито шам-йанское; ночи стояли упоительно прохладные, располагающие удобно улечься под теплыми одеялами Орлиного Лома. Отец Абрам и мисс Честер очень подружились. Старый мельник узнал от миссис Ранкин ее историю и сразу заинтересовался стройной, одинокой девушкой, собственными силами пробивавшей себе дорогу. Для мисс Честер горная местность была новостью. Она много лет прожила в теплом, плоском городе Атланта. Величие и разнообразие кумберлендского пейзажа восхищали ее. Она решила использовать каждую минуту своего пребывания здесь. Маленький запас ее сбережений был так строго рассчитан в соответствии с расходам что она знала с точностью до одного пенни, какой небольшой остаток будет у нее ко времени возвращения на службу. Для мисс Честер было счастьем заполучить отца Абрама в качестве друга и товарища. Он знал каждую дорогу, вершину и горный склон близ Лэклендса. Благодаря ему, она узнала величавую прелесть тенистых, сводчатых сосновых лесов, важность голых утесов, живительные утра и мечтательные, золотые послеполуденные часы, полные таинственной грусти. Здоровье ее улучшилось, настроение стало веселым. Смех ее, хотя и по-женски, звучал так же искренно и звонко, как знаменитый смех отца Абрама... Оба они были природными оптимистами и умели показывать свету ясное и веселое лицо. Однажды мисс Честер узнала от одного из жильцов историю пропавшего ребенка отца Абрама. Она сейчас же побежала и нашла мельника сидящим на своей любимой садовой скамье, близ железистого источника. Он был удивлен, когда маленький друг положил на его ладонь свою руку и посмотрел на него со слезами на глазах. -- О, отец Абрам, -- сказала она,-- мне так жаль. Я дс сих пор ничего не знала о вашей дочке. Вы еще найдете ее, надеюсь, что найдете. Мельник посмотрел на нее с энергичной, веселой улыбкой. -- Благодарю вас, мисс Роза, -- сказал он обычным приветливым тоном, -- но я больше не надеюсь найти Аглаю. Несколько лет я думал, что она украдена бродягами и находится в живых, но теперь я потерял эту надежду. Думаю, что она утонула. -- Я могу представить себе, -- сказала мисс Честер, -- как тяжело было перенести эти сомнения; а между тем, вы так веселы и всегда готовы облегчить другим их бремя. Добрый отец Абрам! -- Добрая мисс Роза, -- передразнил ее мельник, улыбаясь: -- кто больше вас думает о других? Мисс Честер овладело какое-то причудливое настроение. -- Отец Абрам, -- воскликнула она, -- разве не было бы чудесно, если бы я оказалась вашей дочерью? Разве это не было бы романтично? Было бы вам приятно, если бы я оказалась вашей дочерью? -- Конечно, было бы, -- сердечно сказал мельник. -- Если бы Аглая была жива, я не мог бы пожелать лучшего, как чтобы она стала такой же маленькой женщиной, как вы. Может-быть, вы и Аглая, -- продолжал он, впадая в ее шутливый тон.---Не можете ли вы вспомнить, когда мы жили на мельнице? Мисс Честер сразу впала в серьезное раздумье. Ее большие глаза были устремлены на что-то вдали. Отца Абрама забавляло ее быстрое возвращение к серьезности. Так она сидела долго, прежде чем заговорила. -- Нет!--сказала она, наконец, глубоко вздохнув:-- я не могу вспомнить ничего, связанного с мельницей. Мне кажется, что я никогда не видела мукомольной мельницы, пока не увидела вашу потешную маленькую церковь. Ведь, если бы я была вашей дочерью, я бы вспомнила это, не правда ли? Мне так жаль, отец Абрам. -- И мне также,--сказал отец Абрам, приноравливаясь к ней:-- но если вы не можете вспомнить, что вы моя девочка, то, конечно, должны помнить, что вы чья-то другая дочка. Вы, разумеется, помните своих родителей. -- О, да, я очень хорошо помню, особенно отца. Он совсем не был похож на вас, отец Абрам. Я ведь только пошутила. Пойдемте, вы достаточно отдьщали. Вы обещали показать мне сегодня прудок, где видно, как играет форель. Я никогда не видала форели... Как-то поздно вечером отец Абрам один пошел на старую мельницу. Он часто ходил туда,посидеть и подумать о старом времени, когда жил в коттэдже через дорогу. Время притупило остроту его горя, так что воспоминание об этих временах не было болезненным. Когда Абрам Стронг в меланхоличные сентябрьские вечера сидел на том месте, где каждый день бегала Денс. с развевающимися белокурыми кудрями, на его лице не было улыбки, которую обыкновенно видели лэклендские жители. Мельник медленно шел по вьющейся крутой дороге. Деревья толпились так близко к ее краям, что он шел в их тени, неся шляпу в руках. Белки весело бегали по старой изгороди, по его правую руку. Перепела на пшеничном жнивье звали своих птенцов. Низко стоявшее солнце посылало поток бледного золота вдоль оврага, открывавшегося на запад. Начало сентября! Всего несколько дней до годовщины исчезновения Аглаи! Старое наливное колесо, полупокрытое горным ивня ком, украсилось пятнами теплого солнечного света, про свечивающего сквозь деревья. Коттэдж через дорогу все еще стоял, но, наверно, развалится будущей зимой от порывов ветра. Он был весь заплетен вьюнками и плетнями дикой тыквы. Дверь его висела на одной петле. Отец Абрам толкнул дверь мельницы и тихо вошел. Затем остановился в удивлении. Он услышал, что внутри кто-то безутешно плачет. Оглянувшись, он увидел мисс Честер. Она сидела на темной скамье, склонив голову над открытым письмом, которое держала в руках. Отец Абрам подошел к ней и опустил одну из своих сильных рук на ее плечо. Она подняла глаза, прошептала его имя и пыталась говорить. -- Не надо, мисс Роза, -- ласково сказал он: -- не пытайтесь еще говорить. Когда грустно на душе, нет ничего лучше, как хорошенько тихонько выплакаться. Казалось, что старый мельник, сам испытавший столько горя, был волшебником, умевшим отгонять это горе от других. Рыдания стали стихать. Она вытащила свой маленький платочек и вытерла слезинки, упавшие из ее глаз на большую руку отца Абрама, потом подняла голову и улыбнулась сквозь слезы. Мисс Честер умела улыбаться сквозь слезы так же, как отец Абрам мог улыбаться сквозь собственное горе. В этом отношении они были очень похожи друг на друга. Мельник не задавал ей вопросов, но мало-по-малу мисс Честер сама начала рассказывать. Это была старая история, которая молодым кажется такой значительной и важной, а у старых вызывает улыбку воспоминаний. Как и можно было ожидать, причиной была любовь. В Атланте жил молодой человек, наделенный добротой и всеми приятными качествами. Он открыл, что и мисс Честер обладала этими качествами более всех других обитательниц Атланты или всякой иной местности от Гренландии до Патагонии. Она показала отцу Абраму письмо, над которым плакала. То было мужественное, нежное письмо, в немного повышенном и поучительном тоне и в стиле любовных посланий, написанных молодыми людьми, полными ласковости и иных добродетелей. Он просил руки мисс Честер и желал сейчас же повенчаться. После ее отъезда на три недели, писал он, жизнь для него стала невыносима. Он просил немедленно ответить. Если ответ окажется благоприятным, он обещал немедленно, не обращая внимания на узкоколейку, прилететь в Лэклендс. -- В чем же беда?--спросил мельник, прочитав письмо. -- Я не могу выйти за него,-- сказала она. -- Вы хотели бы выйти за него? хотели бы стать его женой? -- спросил отец Абрам. -- О, я люблю его, -- ответила она,-- но...-- голова ее опустилась, и она снова зарыдала. -- Полно, мисс Роза, вы можете довериться мне. Я вас не допрашиваю, но думаю, что вы можете положиться на меня. -- Я вам доверяю вполне,-- сказала девушка,-- и открою вам, почему я должна сказать Ральфу. Я--никто! У меня нет даже имени. Имя, которым я называюсь,-- ложное. Ральф--благородный человек. Я люблю его всем сердцем, но никогда не смогу стать его женой. -- Что вы рассказываете!--воскликнул отец Абрам. Вы говорили, что помните своих родителей. Почему же теперь вы говорите, что у вас нет даже имени? Я не понимаю. -- Я помню их,-- сказала мисс Честер,--я слишком хорошо помню их. Мои первые воспоминания относятся к нашей жизни где-то далеко на Юге. Мы много раз переезжали из города в город и из штата в штат Я собирала хлопок, работала на фабриках и часто не имела достаточно пищи и одежды. Мать иногда бывала добра ко мне. Отец же всегда был жесток и бил меня. Мне кажется, оба они были ленивые и неположительные люди. "Когда мы жили в небольшом городе, недалеко от Атланты, они как-то ночью сильно поссорились. Когда они бранились и упрекали друг друга, я из их слов узнала--о, отец Абрам! -- я узнала, что не имею права быть... вы не понимаете? не имею права даже на имя. Я--никто! "В ту же ночь я убежала. Добралась до Атланты и там нашла работу. Я назвалась Розой Честер и с тех пор сама зарабатываю себе средства на жизнь. Теперь вы знаете, почему я не могу выйти замуж за Ральфа и никогда не смогу объяснить ему причины"....... Лучше всякой симпатии, полезнее сожалений оказалось пренебрежительное отношение отца Абрама к ее горю. -- Дорогая моя, дорогая девочка, и это все?-- сказал он.-- Стыдно! Я думал, что есть какое-нибудь серьезное препятствие. Если этот прекрасный молодой человек--настоящий мужчина, ему нет никакого дела до вашего родословного дерева. Поверьте моему слову, дорогая мисс Роза, что ему важны только вы сами. Расскажите ему все откровенно так же, как вы рассказали мне, и я ручаюсь, что он посмеется над вашей историей и станет вас вдвое больше уважать. -- Я никогда не скажу ему,-- ответила мисс Честер печально:-- я никогда не стану женой ни его, ни другого, я не имею права. Тут они оба увидели длинную тень, которая, качаясь, двигалась по освещенной солнцем дороге. Рядом с ней колебалась более короткая тень, и две странные фигуры приблизились к церкви. Длинною тенью оказалась мисс Феба Семмерс -- органистка, которая шла в церковь упражняться, более короткая тень принадлежала двенадцатилетнему мальчугану, Томми Тигу. Сегодня была его очередь накачивать орган, и его босые ножонки с гордостью подымали пыль по дороге. Мисс Феба, в ситцевом платье с цветочками сирени с аккуратными локончиками над обоими ушами, низко поклонилась отцу Абраму и церемонно тряхнула локончиками по направлению мисс Честер. Затем она со своим помощником вскарабкалась по крутой лесенке наверх, органу. Внизу, в сгущавшемся сумраке, сидели мисс Честер отцом Абрамом. Оба молчали; казалось, каждый был занят своими воспоминаниями. Мисс Честер сидела, подперев голову рукой и устремив глаза вдаль. Отец Абрам стоял у следующей скамьи и в раздумьи глядел через дверь на дорогу и на разрушающийся коттэдж. И вдруг вся картина преобразилась и перенесла его почти на двадцать лет назад. Пока Томми накачивал воздух, мисс Феба нажала низкую басовую ноту на органе и задержала ее, желая знать количество содержащегося в инструменте воздуха. Церковь для отца Абрама перестала существовать. Глубокая, гулкая вибрация, потрясавшая маленькое деревянное строение, была не звук органа, а гул мельничных колес. Он был уверен, что то вертится старое наливное колесо, и что сам он снова мельник,-- веселый мельник на старой горной мельнице. Вот наступил вечер, сейчас через дорогу, переваливаясь, прибежит Аглая с развевающимися волосенками и позовет его ужинать. Глаза отца Абрама были устремлены на сломанную дверь коттэджа. А затем случилось другое чудо. На галерее, наверху, длинными рядами были сложены мешки с мукой. Может быть, в одном из них побывала мышь, но как бы то ни было, от сотрясения, вызванного низкой нотой органа, сквозь щели пола галереи струей потекла мука и засыпала отца Абрама белой пылью от головы до ног. Тут старый мельник вышел в боковой придел, замахал рукой и запел песню старого мельника: "Вот жернов скрипит, Мука вниз летит, А мельник, весь белый, смеется..," И вот когда случилась остальная часть чуда. Мисс Честер сидела на скамье, подавшись вперед, бледная, как мука, уставившись широко раскрытыми глазами на отца Абрама. Когда он начал петь, она протянула к нему руки, губы ее зашевелились, и она позвала его, как во сне: -- Тя-тя, неси Денс домой. Мисс Феба отпустила басовую ноту органа, но ее дело было сделано. Нота, которую она взяла, пробила двери замкнувшейся памяти, и отец Абрам схватил в объятия свою потерянную Аглаю. Когда вы будете в Лэклендсе, вам дополнят эту историю. Вам расскажут, как впоследствии были найдены следы, и как история дочери мельника стала известной, начиная с того момента, когда кочующие цыгане, привлеченные ее детской прелестью, в сентябрьский день украли Аглаю. Но подождите, пока вы не усядетесь комфортабельно под затененным портиком Орлиного Дома. Там вы можете слушать эту историю, сколько пожелаете. Нам же лучше закончить рассказ, пока еще мягко дрожит басовая нота мисс Фебы. И все-таки, по-моему, самое лучшее случилось, когда отец Абрам и дочь его в сумерках возвращались вместе в Орлиный Дом,-- возвращались слишком счастливые, чтобы разговаривать. -- Отец,--сказала она немного застенчиво и неуверенно: -- много у вас денег? -- Много ли? -- сказал мельник: -- это зависит от того, сколько тебе нужно. Денег достаточно, если только ты не захочешь купить луну или еще что-нибудь в роде. -- Будет очень дорого стоить, -- спросила она, всегда тщательно рассчитывающая каждый цент,--послать телеграмму в Атланту? -- А, -- сказал отец Абрам, с легким вздохом, -- понимаю. Ты хочешь вызвать сюда Ральфа. Аглая посмотрела на него с нежной улыбкой. -- Я хочу просить его подождать,--сказала она.-- Я только что нашла отца и некоторое время хочу остаться с ним вдвоем. Я хочу сообщить Ральфу, что ему придется подождать... О.Генри. Нью-Йорк при свете костра Находясь на индейской территории, мы узнали много интересного про Нью-Йорк. Мы были на охоте и однажды ночью расположились лагерем на берегу небольшого ручья. Бед Кингзбюри был опытным охотником и нашим проводником: он-то и давал нам объяснение относительно Мангаттана и странных людей, живущих там. Бед как-то провел в столице месяц и в другие разы одну или две недели и любил рассказывать о том, что он там видел - в пятидесяти ярдах от нашего лагеря была раскинута палатка кочевых индейцев, расположившихся на ночь. Старая-престарая индианка пыталась сложить костер под железным котлом, подвешенным к трем палкам. Бед пошел помочь ей и вскоре разжег костер. Когда он возвратился, мы стали шутить над его галантным поведением. -- О,-- сказал Бед,-- не стоит об этом говорить; у меня уж такая манера. Когда я вижу лэди, которая варит что-то в котле, и это ей не удается, я сейчас же иду на помощь. Я однажды сделал то же самое в аристократическом доме в Нью-Йорке в громадной этакой высокопоставленной харчевне на Пятом авеню. Индейская лэди напомнила мне об этом. Да, я стараюсь быть вежливым и помогать дамам. Наш лагерь потребовал подробностей. -- Я управлял ранчо Треугольника Б. в Панхандле,-- сказал Бед:-- оно в то время принадлежало старику Стерлингу из Нью-Йорка. Он хотел продать его и написал мне, чтобы я ехал в Нью-Йорк дать объяснения о ранчо синдикату, который собирался купить его. И вот я посылаю в Форт-Уорт, заказываю себе готовую пару за сорок долларов и пускаюсь по следу в большую деревню. Когда я приехал, старик Стерлинг и его свита из кожи лезли вон, чтобы доставить мне удовольствие. Дела и развлечения у нас так перемешались, что половину времени нельзя было понять, что у нас идет: пир или торговля? Мы подымались по зубчатке, курили сигары, посещали театры, натирали панели... -- Натирали?--спросил один из слушателей. -- Конечно,--ответил Бед,-- разве вы сами не делали этого? Бродишь кругом и стараешься смотреть на вышки небоскребов. Ну, мы продали ранчо, и старик Стерлинг зовет меня к себе в дом пообедать вечером, накануне отъезда. Это не был званый обед--только старик да я, да его жена и дочь. Но все они были очень изящно одеты, без всяких там... полевых лилий. По сравнению с ними мастер, изготовлявший мою форт-уортскую одежду, казался торговцем лошадиными попонами и веревками для скота. Стол был убран по-парадному, весь покрыт цветами, и у каждой тарелки лежал целый набор инструментов. Вы бы подумали, что вам надо ограбить ресторан, прежде чем получить свою еду. Но я уже был в Нью-Йорке целую неделю и привык к изящным манерам. Я ждал и смотрел, как другие обращались с железными орудиями, а после с тем же оружием нападал на цыпленка. Не так уж трудно ладить с этими чудаками: надо только узнать их повадки. Дело у меня шло хорошо. Мне было прохладно и приятно, и скоро я уже болтал совершенно свободно о ранчо и о Западе и рассказывал, как индейцы едят кашу из кузнечиков и змей. Вам никогда не приходилось видеть, чтобы люди были так заинтересованы. "Но настоящей радостью на этом пире была мисс Стерлинг. Это была маленькая плутовка, не больше двух комочков табака, но весь вид ее как будто говорил; что она -- главное лицо, и вы этому верили. Впрочем,, она совсем не важничала и улыбалась мне так же, как если бы я был миллионером. Когда я рассказывал про собачий праздник у индейцев, она слушала, точно это были вести из дома. А после того как мы поели устриц и какой-то водянистый суп и еще блюдо, никогда не входившее в мой репертуар, методистский проповедник вносит приспособление в роде походного очага, все из серебра, на высоких ножках и с лампой внизу. Мисс Стерлинг зажигает эту машинку и начинает что-то стряпать прямо на столе, где мы ужинали. Меня удивило, отчего старик Стерланг, имея столько денег не мог нанять кухарку. Вскоре она стала раздавать какое-то кушанье, отзывавшее сыром, при чем уверяла, что это кролик, но я готов поклясться, что кроличий хвостик и на милю никогда не мелькал там. Последним номером в программе был лимонад. Его обносили кругом в небольших плоских стеклянных чашках и ставили около каждой тарелки. Я очень хотел пить, поэтому взял чашку и залпом выпил половину. Вот тут-то маленькая лэди и ошиблась! Лимон она положила, а сахар позабыла. У лучших хозяек бывают ошибки! Я подумал, что, может быть, мисс Стерлинг еще только учится хозяйничать и стряпать. Можно было предположить это по кролику, и я сказал себе: "Маленькая лэди, положили вы сахар или нет, я буду стоять за вас". Тут я снова подымаю чашку и выпиваю свой лимонад до дна. И тогда все они подымают свои чашки и делают то же самое. А затем я смеюсь, чтобы показать мисс Стерлинг, что смотрю на это, как на шутку, и чтобы она не огорчалась своей ошибкой. Когда мы перешли в гостиную, она села около меня и некоторое время разговаривала со мной, -- Это, очень любезно было с вашей стороны, м-р Кингзбюри,--сказала она,--что вы так мило покрыли мой промах. Как глупо, что я забыла положить сахар. --Не огорчайтесь,-- сказал я,-- какой-нибудь счастливец в скором времени набросит свою петлю на одну маленькую хозяюшку неподалеку отсюда. -- Если вы говорите про меня,-- громко рассмеялась она,-- то надеюсь, что он будет таким же снисходительным к моему хозяйничанью, как вы сегодня. -- Пустяки,-- сказал я,-- не стоит и говорить об этом: я делаю все, чтобы угодить дамам". Бед закончил свои воспоминания. Тогда кто-то спросил его: что он считает самой яркой и выдающейся чертой нью-иорскских жителей? -- Наиболее видной и особенной чертой нью-иоркца,-- ответил Бед,-- является любовь к Нью-Йорку. У большинства из них в голове Нью-Йорк. Они слышали о других местностях, как, например, Вако, Париж или Горячие Ключи, или Лондон, но они в них не верят. Они думают, что их город это -- все! Чтобы показать вам, как они любят его, я расскажу про одного ньюйоркца, приехавшего в Треугольник Б., когда я там работал. Человек этот пришел искать работы на ранчо. Он говорил, что хорошо ездит верхом, и на одежде его еще видны были следы таттерсаля. Некоторое время ему было поручено вести книги кладовой на ранчо, так как он был мастер по цыфирной части. Но это ему скоро надоело, и он попросил более деятельной работы. Служащие на ранчо любили его, но он надоедал нам своими постоянными напоминаниями о Нью-Йорке. Каждый вечер он рассказывал нам об Ист-Ривере, и Д. П. Моргане, и Музее Эден, и Хетти Грин, и Центральном Парке, пока мы не начинали бросать в него жестянками и клеймами. Однажды этот молодец хотел взгромоздиться на брыкливого коня, тот как-то вскинул задом, и парень полетел на землю; конь отправился угощаться травой, а всадник ударился головой о пень мескитного дерева и не обнаруживал никакого желания встать. Мы уложили его в палатке, где он лежал, как мертвый. Тогда Гедеон Пиз мчится к старому доктору Слиперу в Дог таун, за тридцать миль. Доктор приезжает и осматривает больного. -- Молодцы,-- говорит он,-- вы смело можете разыг рать его седло и одежду, потому что у него проломлен череп. Если он проживет еще десять минут, это будет поразительный случай долговечности. Разумеется, мы не стали разыгрывать седло бед кого малого,--доктор только пошутил. Но все мы торжественно стояли вокруг, простив ему то, что он заговаривал нас до смерти рассказами о Нью-Йорке. Я никогда не видел, чтобы человек, близкий к смерти, вел себя так спокойно. Глаза его были устремлены куда-то в пространство, он произносил бессвязные слова о нежной музыке, красивых улицах и фигурах в белых одеждах и улыбался, точно смерть была для него радостью. -- Он уже почти умер,--сказал доктор:-- умирающим всегда начинает казаться, что они видят открытое небо. Клянусь, что, услышав слова доктора, нью-иоркец вдруг приподнялся. -- Скажите,-- произнес он с разочарованием,-- разве это было небо? Чорт возьми, а я думал, что это был Бродуэй. Товарищи, подайте мое платье. Я сейчас встану... -- Будь я проклят,-- закончил Бед,-- если через четыре дня он не сидел в поезде с билетом до Нью-Йорка. О.Генри. Новый Конэй -- В будущее воскресенье, -- сказал Деннис Карнаган,-- я пойду осматривать новый остров Конэй, который вырос, как птица Феникс, из пепла. Я поеду туда с Норой Флин, и мы будем жертвою всех его мануфактурных обманов, начиная с красно - фланелевого извержения Везувия до розовых шелковых лент на курячьем самоубийстве в инкубаторах. Был ли я там раньше? Был! Я был там в прошлый вторник. Видел ли я достопримечательности? Нет, не видел! В прошлый понедельник я вошел в союз кладчиков кирпича; и, согласно правилам, мне в тот же день было приказано бросить работу, чтобы выразить сочувствие бастующим укладчицам консервированной лососины в Такоме, Вашингтон. Ум и чувства у меня были расстроены вследствие потери работы. Вдобавок было тяжело на душе от ссоры с Норой Флин, неделю назад, из-за резких слов, сказанных на полугодичном балу молочников и поливальщиков улиц. Слова же эти были вызваны ревностью, ужасной жарой и этим дьяволом Энди Коглин. Итак, говорю я, я поеду на Конэй во вторник, и если американские горы, смена впечатлений и кукуруза не развлекут меня и не вылечат, тогда уж не знаю, что и делать. Вы, верно, слышали, что Конэй перестроен и в моральном отношении? Старый Бауери, где вас силой заставляли сниматься на жестяной пластинке, и где вам давали "по шее", не прочитав даже линии на вашей руке, теперь называется Биржей. Киоски с венскими сосисками обязаны теперь по закону иметь телеграфное бюро, а орехи в меду каждые четыре года осматриваются отставным мореходным инспектором. Голова негра, в которую прежде бросали шары, теперь признана нелегальной и по приказанию полицейского комиссара заменена головой шофера. Я слышал, что прежние безнравственные увеселения запрещены. Люди, любившие приезжать из Нью-Йорка, чтобы посидеть на песке и поплескаться в волнах прибоя, теперь покидают свои дома для того, чтобы пролезать чрез вертящиеся рогатки и смотреть на подражание городским пожарам и наводнениям, нарисованным на холсте. Говорят, что изгнаны все достойные порицания и развращающие учреждения, позорившие старый Конэй, как-то: чистый воздух и незастроенный пляж. Процесс чистки заключается будто бы втом, что повышена цена с 10 до 25 центов, и что для продажи билетов приглашена блондинка, по имени Модди, вместо Микки, плутовки из Бауери. Вот что говорят; я сам точно ничего не знаю. Итак, я отправился в Конэй во вторник. Я слез с воздушной железной дороги и направился к блестящему зрелищу. Было очень красиво. Вавилонские башни и висячие сады на крышах горели тысячами электрических огней, а улицы были полны народа. Правду говорят, что Конэй равняет людей всех положений. Я видел миллионеров, лузгающих кукурузу и толкущихся среди народа. Я видел приказчиков из магазина готового платья, получающих восемь долларов в месяц, в красных автомобилях, ссорящихся теперь из-за того, кто нажмет гудок, когда доедут до поворота. Я ошибся, -- подумал я: -- мне нужен не Конэй. Когда человеку грустно, ему требуются не сцены веселья. Для него было бы гораздо лучше предаться размышлениям на кладбище или присутствовать на богослужении в Райском Саду на крыше. Когда человек потерял свою возлюбленную, для него не будет утешением заказать себе горячую кукурузу или видеть, как убегает лакей, подавший ему стклянку с сахарной пудрой вместо соли, или слушать предсказания Зозоокум, цыганки - хиромантки, о том, что у него будет трое детей, и что ему надо ожидать еще одной серьезной напасти: плата за предсказание двадцать пять центов. Я ушел далеко, вниз на берег, к развалинам старого павильона, близ угла нового частного парка Дримлэнд. Год тому назад этот павильон еще стоял прямо, и слуга за мелкую монету швырял вам на стол недельную порцию клейкой рыбешки с сухарями и дружески называл вас "олухом"; тогда порок торжествовал, и вы возвращались в Нью-Йорк, имея достаточно денег в кармане, чтобы сесть в трамвай на мосту. Теперь, говорят, на берегу подают кроликов по-голландски, а сдачу вы получаете в кинематографе. Я присел у стены, старого павильона, глядел на прибой, разбегавшийся по берегу, и думал о том времени, когда прошлым летом я сидел на том же месте с Норой Флин. Это было до реформы на острове, и мы были счастливы. Мы снимались на жестяных пластинках, ели рыбу в притонах разврата, а египетская волшебница, пока я ждал у двери, по руке предсказала Норе, что для нее было бы счастьем выйти замуж за рыжеволосого малого, с кривыми ногами. Я был вне себя от радости, услышав этот намек. Здесь, год тому назад, Нора Флин положила обе свои руки в мою руку, и мы говорили о квартире, о том, что она умеет стряпать, и о разных других любовных делах, связанных с такого рода событиями. Это был тот Конэй, который мы любили, и на котором лежала рука Сатаны,--Конэй, дружественный и веселый и всякому по средствам,--Конэй без забора вокруг океана, без излишнего количества электрических огней, которые освещают теперь рукав всякого пиджака из черной саржи, обвившийся вокруг белой блузки. Я сидел спиной к парку, где у них были и луна, и грезы, и колокольни--все вместе и тосковал по старому Конэй. На берегу было мало народа. Большинство бросало центы в автоматы, чтобы видеть в кинематографе "Прерванное ухаживание", другие дышали морским воздухом в каналах Венеции, а кое-кто вдыхал дым морского сражения между настоящими военными кораблями в бассейне, наполненном водой. Несколько человек на песчаном берегу любовались водой и лунным светом. И на сердце у меня было тяжело от новой морали на старом острове, а оркестры позади меня играли, и океан впереди меня ударял в турецкий барабан. Я встал и прошелся вдоль старого павильона и вдруг вижу, что с другой стороны, на половину в тени, на поваленных бревнах сидит тоненькая девушка и,-- честное слово! -- плачет в одиночестве. -- Вас что-то огорчает, мисс?--говорю я:-- чем я могу помочь вам? -- Это не ваше дело, Денни Карнаган,-- говорит она, выпрямляясь. И это был ничей иной голос, как голос Норы Флин. -- Не мое, так как вам будет угодно! -- говорю я.-- Хороший сегодня вечер, мисс Флин. Видели вы все зрелища на новом Конэй? Предполагаю, что вы для этого приехали сюда. -- Я все видела,--ответила она:-- мама и дядя Тим ждут меня там. Я провела очень приятный вечер и видела все, что нужно. -- Вы совершенно правы,-- сказал я Норе:-- и я не знаю, когда мне было так весело, как сегодня. После посещения самых забавных и весьма приличных атракционов я пошел на берег подышать свежим воздухом. А видели вы Дурбар, мисс Флин? -- Да,-- ответила она, подумав,-- но я думаю небезопасно спускаться по откосам вниз в воду. -- А как вам понравилось стрелять по движущейся цели? -- Я боюсь ружей,-- сказала Нора.-- У меня от них шумит в ушах. Но дядя Тим стрелял и выиграл сигары. Мы сегодня очень веселились, м-р Карнаган! -- Я рад, что вам было весело,--сказал я.--Думаю, что вам доставили громадное удовольствие все здешние зрелища. А как вам понравились инкубаторы и вся эта чертовщина и ресторанчики? -- Я не была голодна,--сказала смущенно Нора.-- Но мама ела везде. Мне очень нравятся все эти интересные вещи на новом Конэй, и я давно не проводила такого счастливого дня, как сегодня. -- Видели вы Венецию?--спросил я. -- Да,--ответила она:-- какая красавица! Она была одета во все красное, и... Я более не слушал Нору Флин, а подошел к ней и схватил ее в объятья. -- Какая вы выдумщица, Нора Флин,-- сказал я.-- Вы видели на новом острове Конэй не больше моего. Сознайтесь теперь, вы приехали, чтобы посидеть около старого павильона у волн, где вы сидели прошлым летом и сделали Денни Карнагана счастливым человеком? Отвечайте, но говорите правду. Нора уткнулась носом в мою жилетку. -- Он мне противен, Денни! -- сказала она, чуть не плача.-- Мама и дядя Тим пошли осматривать выставки, а я пришла сюда думать о вас. Я не могла переносить огни и толпу. Вы простили меня, Денни, за ссору, которую я начала. - Это была моя вина, -- сказал я.-- Я пришел сюда по той же причине. Посмотрите на огни, Нора,--сказал я, поворачиваясь спиной к морю: разве они не красивы? -- Очень красивы,-- сказала Нора, и глаза ее загорелись:-- а слышите вы, как играют оркестры? О, Денни, мне хотелось бы все это посмотреть. -- Старый Конэй умер, дорогая,-- сказал я ей - все на свете идет вперед. Когда человек счастлив ему нужны не грустные зрелища. Этот новый Конэй лучше старого, но мы не могли оценить его, пока у нас было подходящего настроения. О.Генри. Закон и порядок Недавно я очутился в Техасе и осмотрел все старые места. В овечьем ранчо, где я жил несколько лет тому назад, я остановился на неделю. И, как все посетители, я с головой ушел в текущую работу, которая оказалась купаньем овец. Этот процесс настолько отличается от обыкновенного крещения человека, что нуждается в пояснении. Громадный железный котел с разведенным под ним огнем -- половина всего адского огня -- частью наполняется водой, которая скоро начинает неистово кипеть. Затем туда бросают известь, концентрированный щелок и серу; все это должно тушиться и выкипать до тех пор, пока это чортово варево не станет таким крепким, что могло бы обжечь руку ведьме. Это конденсированное варево затем смешивается в длинном, глубоком чане с несколькими кубическими галлонами горячей воды; овец ловят за задние ноги и бросают в эту смесь. После основательного погружения при помощи вилкообразного шеста в руках специально для этого приставленного джентльмэна, овцам разрешается выкарабкаться по наклонным доскам в корраль и высохнуть там, или околеть, в зависимости от того, что им подскажет состояние их организма. Если вам приходилось когда-нибудь ловить здорового двухгодовалого барана за задние ноги, и чувствовать те 750 вольт пинков, которые он может пропустить через вашу руку, прежде чем удастся швырнуть его в чан, вы, конечно, семнадцать раз пожелаете, чтобы он лучше околел, чем высох. Все это сказано для того только, чтобы объяснить, почему Бед Оклей и я после купанья овец радостно растянулись на берегу charco, радуясь благоприобретенному аппетиту и чудесному соприкосновению с землеq после утомительной мускульной работы. Стадо было не большое, и мы закончили купанье в три часа пополудни. Бед вытащил из morral`я на луке своего седла кофе и кофейник, а также большой каравай хлеба и ветчину. М-р Мильс, владелец ранчо и мой давнишний приятель уехал обратно в ранчо, в сопровождении рабочих из мексиканских trabajadores. В то время как ветчина, поджариваясь, приятно пела, за нами раздался стук лошадиных подков. Шестизарядный револьвер Беда находился в кобуре на расстоянии десяти футов от него, но мой товарищ не обратил ни малейшего внимания на приближающегося всадника. Такое отношение техасского ранчмэна было настолько отлично от прежних обычаев, что я удивился. Инстинктивно обернувшись, чтобы разглядеть возможного врага, угрожавшего нам с тыла, я увидел всадника в черной одежде, который мог быть адвокатом или пастором, или же купцом. Он мирно ехал рысцой вдоль ручья. Бед увидел мое движение и улыбнулся саркастически и печально. -- Вы слишком долго отсутствовали,-- сказал он.-- Вам больше не нужно оборачиваться в этом штате, когда кто-нибудь скачет сзади вас, пока что-нибудь не ударит вас в спину; но даже и в этом случае вам может угрожать только пачка брошюр или протест против трестов -- для подписи. Я даже не посмотрел на hombre проехавшего мимо, но готов прозакладать четверть овечьей мочки, что это какая-нибудь двуличная сволочь, раз'езжающая для собирания голосов в пользу запрещения выпивки. -- Времена переменились, Бед,-- сказал я с видом оракула:-- закон и порядок теперь являются правилом на Юге и Юго-Западе. Я заметил холодный блеск в бледно-голубых глазах Беда. -- Я не...-- начал я поспешно. -- Разумеется, нет,-- горячо сказал Бед.-- Вы хорошо знаете. Вы здесь прежде жили. Закон и порядок, говорите вы? Двадцать лет назад они были здесь. У нас было всего два или три закона: об убийстве при свидетелях, Во поимке на месте при краже лошадей, о голосовании по республиканскому списку! А теперь что? Мы все время получаем приказы за приказами, а законность уходит из штата. Законодатели заседают в Аустине и ничего не делают, кроме того, что издают постановление против ввоза в штат керосина и школьных учебников, Я думаю, они боятся, что кто-нибудь вечером после работы зажжет лампу и получит образование, а затем примется за дело и составит закон об отмене вышеупомянутых законов. Я стою за прежние времена, когда законы и порядок были, действительно, тем, чем назывались. Закон был законом, а порядок--порядком. -- Но...--начал я. -- Пока закипит кофе,--продолжал Бед,--я хотел описать вам случаи подлинного закона и порядка, которого я был свидетелем в те времена, когда дела разрешались в камерах шестизарядного револьвера вместо камер высшего суда. -- Слыхали вы о старом Бене Киркмане, короле скота? Его ранчо тянулось от Нуесес до Рио-Гранде. В те времена, как вы знаете, были бароны скота и короли скота. Разница между ними была следующая. Если скотовод отправлялся в Сан-Антоне, заказывал пиво для газетных репортеров и сообщал им количество скота, которым в действительности владел, они в газетах называли его бароном. Если же он заказывал шампанское и к количеству купленного им скота прибавлял количество скота, им украденного, его называли королем. Лука Семмерс был одним из работников на его ранчо. Однажды на ранчо короля явилась кучка восточных людей из Нью-Йорка или Канзас-Сити, или откуда-то по соседству. Лука с небольшим отрядом был послан сопровождать их, смотреть, чтобы гремучим змеям было сделано должное внушение при их приближении, и отгонять с дороги скотину. Среди кучки приезжих была черноглазая девушка, которая носила второй номер ботинок. Это--все, что я заметил у нее. Но Лука, вероятно, видел больше моего, так как женился на ней за день до того, как кавалькада отправилась домой. Он переехал в Канада-Верде и обзавелся собственным ранчо. Я нарочно пропускаю всю сентиментальную часть, так как никогда не видел и не желал видеть ее. Лука взял меня с собой, потому что мы были старыми друзьями, и я ходил за скотом по его вкусу. Я пропускаю много из того, что последовало, потому что никогда не видел и не желал видеть ничего такого,-- но через три года по галерее и по дому ранчо Луки, переваливаясь и спотыкаясь, затопал мальчуган. Я никогда особенно не ценил детей, но они, повидимому, ценили. Я опять пропускаю много из тото, что последовало до того дня, когда на ранчо в наемных экипажах и телегах приехала компания друзей мс Семмерс с Востока,-- сестра, что ли, и двое или трое мужчин. Один был похож на чьего-то дядю, другой ни на что не был похож, а третий носил галлифе и говорил особенным тоном голоса. Мне никогда не нравился человек, говоривший таким голосом. Я пропускаю многое, что последовало, но однажды после обеда, когда я приехал в дом за приказаниями относительно погрузки гурта скота, я слышу словно выстрел из пугача. Я жду у решетки, не желая вмешиваться в частные дела. Немного погодя выходит Лука и отдает приказание некоторым своим мексиканским работникам; они идут и выводят несколько экипажей, и вскоре после того выходит сестра, или что-то в этом роде, и кто-то из мужчин. Мужчины несут человека в галлифе, говорившего особым голосом, и кладут его в одну из повозок. А затем видно было, что все они направляются по дороге домой. -- Бед,-- говорит мне Лука,-- прошу вас приодеться и поехать со мной в Сан-Антоне. --Дайте мне надеть мои мексиканские шпоры, и я готов ехать. Повидимому, одна из сестр, или в этом роде, осталась на ранчо с м-с Семмерс и ребенком. Мы едем в Энсиналь, там попадаем на международный поезд и прибываем в Сан-Антоне утром. После завтрака Лука ведет меня прямо в контору адвоката. Они уходят в комнату, разговаривают там и приходят обратно. -- Никаких хлопот не будет, м-р Семмерс,- говорит адвокат.-- Я сегодня же ознакомлю судью Симменса с фактами, и дело это будет проведено возможно скорее. В этом штате царят закон и порядок, такой же быстрый и верный, как где-либо в стране. -- Я подожду решения, если это не затянется долее получаса,--говорит Лука. -- Ну, ну,--говорит адвокат.-- Закон должен итти своим течением. Возвращайтесь послезавтра к половине девятого. К этому времени мы с Лукой являемся, и адвокат вручает ему сложенный документ. Лука выписывает ему чек. На тротуаре Лука протягивает мне бумагу, кладет на нее палец, величиной с щеколду у ухонной двери, и говорит: -- Решение об окончательном разводе с присуждениям ребенка! -- Не касаясь многого случившегося, чего я не знаю,--говорю я,--все это мне кажется похожим на шантаж. Что же. адвокат не мог разве уладить это? -- Бед,-- говорит он, с огорченным видом,-- ребенок - единственное, что мне осталось в жизни. Она может уходить, но мальчик -- мой! Вы подумайте: я опекун моему ребенку. -- Хорошо,-- говорю я.-- Если это закон, подчинимся ему. Но я думаю, что судья Симменс мог бы применить в нашем случае известную милость или какой для этого употребляется легальный термин. Видите ли, я не был особенно обольщен желанием иметь детей на ранчо, за исключением того сорта, которые сами кормятся и продаются по столько-то за штуку на копытах. Но Лука был заражен тем видом родительской дури, которую я никогда не мог понять. Все время, пока мы ехали со станции обратно в ранчо, он продолжал вынимать декрет суда из кармана, класть палец на его изнанку и читать заглавие. -- Опека над ребенком, Бед--говорит он.-- Не забудь: опека над ребенком. Но когда мы достигли ранчо, мы увидели, что наш судебный декрет предупрежден, и решение отменено. М-с Семмерс и ребенок исчезли. Нам рассказали, что через час после того, как я с Лукой отправились в Сан-Антоне, она велела запрягать и отправилась на ближайшую станцию со своими чемоданами и ребенком. Лука еще раз вытаскивает свой декрет и читает о своих правах. -- Ведь невозможно, Бед, чтобы это так осталось. Это противоречит закону и порядку. Ведь здесь же написано ясно, как цент! Опека над ребенком. Ребенок присужден мне! -- По человечеству,-- говорю я -- следовало бы прихлопнуть их обоих... я говорю о ребенке. -- Судья Симменс, -- продолжал Лука,-- вернейший слуга закона. Она не имела права взять мальчика. Он принадлежит мне по статутам, принятым и утвержденным в штате Техасе, - Но он из'ят из юрисдикции мирских приказов,-- говорю я,-- неземными статутами женского пристрастия. Будем восхвалять творца и благодарить его даже за малые милости...-- начал я, но вдруг вижу, что Лука не слушает меня. Несмотря на усталость, он требует свежую лошадь и отправляется обратно на станцию. Он возвращается через две недели и мало говорит. -- Мы не могли найти след,-- заявляет он,-- но мы телеграфировали столько, сколько могла вынести проволока. Мы пригласили для розысков этих городских ищеек, которые называются детективами. Пока же, Бед,-- говорит он,-- мы отправимся об'езжать скот на Брэж-Крик и будем ждать действия закона. После этого мы никогда больше не намекали на это происшествие. Пропускаю многое, что случилось за следующие двенадцать лет. Лука был назначен шерифом графства Мохада. Он сделал меня своим помощником по канцелярии. Не создавайте в уме своем ложных представлений, будто заведующий канцелярией только веде счета и снимает копии с писем прессом для выжимки яблок. В то время его делом было охранять окна сзади, чтобы никто не мог подойти к шерифу с тыла. Тогда у меня были качества, нужные для этого дела. В Мохадской провинции царили закон и порядок: были школьные учебники и виски, сколько угодно. А правительство строило собственные военные корабли и не собирало деньги для их постройки со школьников. И, как я говорил, царили закон и порядок, вместо всяких указов и запрещений, которые уродуют наш штат в настоящее время. Наша канцелярия помещалась в Бильдаде, главном городе графства, оттуда мы выезжали в редких случаях для усмирения беспорядков и волнений, случавшихся в районе нашей юрисдикции. Пропуская многое, что случилось, пока мы с Лукой шерифствовали, я хочу дать вам представление о том, как в прежние времена почитался закон. Лука был одним из наиболее добросовестных людей в мире. Он никогда не был особенно хорошо знаком с писанным законом, но носил внедренными в свой организм природные зачатки справедливости и милосердия. Если какой-нибудь уважаемый гражданин, бывало, застрелит мексиканца или задержит поезд и очистит сейф в служебном вагоне, и если Луке удается поймать его, он делает виновному такое внушение и так выругает его, что тот вряд ли когда-нибудь повторит свой поступок. Но пусть только кто-нибудь украдет лошадь, -- если только это не испанский пони,-- или разрежет проволочную ограду или иным образом нарушит мир и достоинство провинции Мохада, мы с Лукой напустимся на него с habeas corpus, бездымным порохом и всеми современными изобретениями справедливости и формальности. Мы, конечно, держали свою провинцию на базисе законности. Я знавал людей восточной породы в примятых фуражечках и ботинках на пуговицах, которые выходили в Бильдаде из поезда и ели сандвичи на железнодорожной станции, не будучи застреленными или хотя бы связанными и утащенными гражданами нашего города. У Луки были собственные понятия о законности и справедливости. Он как бы готовил меня в преемники по должности, всегда думая о том времени, когда оставит шерифство. Ему хотелось выстроить себе желтый дом с решеткой под портиком, и хотелось еще, чтобы куры рылись у него во дворе. Самым главным для него был двор. -- Я устал от далей, горизонтов, территорий, расстояний и тому подобного,--говорил Лука.--Я хочу разумного дела. Мне нужен двор с решеткой вокруг, куда можно войти, и в котором можно сидеть после ужина и слушать крик козодоя. Вот какой это был человек! Он любил домашнюю жизнь, хотя и не был счастлив в подобного рода предприятиях. Он никогда не говорил о том времени на ранчо. Он как будто забыл о нем. Я удивлялся. Думая о дворах, цыплятах и решетках, он, казалось, забывал о своем ребенке, которого у него противозаконно отняли, несмотря на решение суда. Но он был не такой человек, чтобы можно было его спросить о подобных вещах, когда сам он не упоминал о них в своем разговоре. Я полагаю, что все свои мысли и чувства он вложил в исполнение своих обязанностей шерифа. В книгах я читал о людях, разочаровавшихся в этих тонких и поэтических делах с дамами; эти люди отрекались от такого дела и углублялись в какое - нибудь занятие, в роде писания картин или разводки овец, или науки, учительства в школах -- чтобы забыть прошлое. Мне кажется, что то же было и с Лукой. Но так как он не умел писать картины, то стал ловить конокрадов и сделал графство Мохада безопасной местностью, где вы могли спокойно спать, если были хорошо вооружены и не боялись тарантулов. Однажды чрез Бильдад проезжала кучка капиталистов с Востока; они остановились здесь, так как Бильдад -- станция с буфетом. Они возвращались из Мексики, где осматривали рудники и прочее. Их было пятеро. Четверо солидных людей с золотыми цепочками, которые в среднем стоили более двухсот долларов каждая, и мальчик лет семнадцати-восемнадцати. На этом мальчике был одет костюм ковбоя; подобные костюмы эти неженки берут с собой на Запад. Легко можно было догадаться, как страстно юнец мечтал захватить пару индейцев или же убить одного-двух медведей из маленького револьвера с выложенной перламутром ручкой. Такой револьвер висел у него на ремне вокруг пояса. Я спустился на станцию, чтобы присмотреть за этой публикой: чтобы они не арендовали какой-нибудь земли или не спугнули коней, привязанных перед лавкой Мурчисона, или не допустили бы другого предосудительного поступка. Лука отправился ловить шайку воров скота вниз на Фрио, а я всегда в его отсутствие наблюдал за законом и порядком. После обеда, пока поезд стоял на станции, мальчик выходит из обеденного зала и важно разгуливает взад и вперед по платформе, готовый застрелить всех антилоп, львов и частных граждан, которые вздумают досаждать ему. Это был красивый ребенок, но такой же, как все эти пижоны; он не мог распознать город, где царили закон и порядок. Вскоре подходит Педро Джонсон, владелец "Хрустального Дворца--харчевни" где подают рагу из бобов,-- в Бильдаде Педро был человек, любивший позабавиться. Он стал преследовать мальчика, смеясь над ним до упаду. Я находился слишком далеко, чтобы слышать что-либо, но мальчик, очевидно, сделал Педро какое-то замечание, а Педро подошел к нему, ударом отбросил его далеко назад и захохотал пуще прежнего. Тут мальчик вскакивает на ноги скорее еще, чем упал, вытаскивает револьвер с перламутровой ручкой и--бинг-бинг-бинг! -- три раза попадает в Педро, в специальные и наиболее ценные части его тела. Я видел, как пыль подымалась от его одежды всякий раз, как пуля попадала в него. Иногда эти маленькие тридцатидвухлинейные игрушки, следуя близко одна за другой, могут причинить неприятность. Раздается третий звонок, и поезд медленно начинает отходить. Я направляюсь к мальчику, арестую его и отбираю оружие. Но в эту минуту шайка капиталистов устремляется к поезду. Один из них нерешительно, на секунду, останавливается передо мной, улыбается, ударяет меня рукой под подбородок, и я растягиваюсь на платформе в сонном состоянии. Я никогда не боялся ружей, но не желаю, чтобы кто-нибудь, кроме цирульника, в другой раз позволял себе такие вольности с моим лицом. Когда я проснулся, весь комплект-- поезд, мальчик и все остальное -- исчезли. Я спросил про Педро; мне ответили, что доктор надеется на его выздоровление, если только раны не окажутся роковыми. Лука через три дня вернулся. Когда я все рассказал ему, он совсем взбесился. -- Почему ты не телеграфировал в Сан-Антоне, чтобы там арестовали всю шайку?--спрашивает он. -- О,--говорю я:-- я всегда восхищался телеграфией, но в ту минуту был больше занят астрономией. Капиталист этот здорово знает, как жестикулировать руками. Лука все более и более бесился. Он сделал расследование и нашел на станции карточку, оброненную одним из капиталистов, на которой имелся адрес некоего Скедере из Нью-Йорка. -- Бед! -- говорит Лука,-- я отправляюсь за шайкой. Я еду в Нью-Йорк, захвачу этого мужчину или мальчика, как ты говоришь, и привезу его сюда. Я--шериф графства Мокада и буду поддерживать закон и порядок в его пределах, пока я в состоянии держать в руках револьвер. Я желаю, чтобы ты ехал со мной. Никакой восточный янки не может подстрелить почтенного и известного гражданина города Бильдада, в особенности тридцать вторым калибром, и избегнуть законной кары. Педро Джонсон -- один из наших выдающихся граждан и деловых людей. Я назначу Сама Билля заместителем шерифа, с правом наложения исправительных наказаний, на время своего отсутствия, а мы оба сядем на поезд к Северу завтра, в шесть часов сорок пять вечера, и отправимся по следу. -- Хорошо, я еду с вами,--говорю я:--я никогда не видел Нью-Йорка и охотно посмотрю на него. -Но, Лука,--говорю я,-- не нужно ли тебе иметь какое-либо разрешение или habeas corpus или что-нибудь другое от штата, чтобы ехать так далеко за богатыми людьми и преступником? -- Разве было у меня разрешение,-- говорит Лука,-- когда я отправился в глубины Бразоса и привез обратно Билля Граймса и еще двоих за задержание международного поезда? Было ли у тебя или у меня полномочие, когда мы окружили тех шестерых мексиканских воров скота в Гидальго? Моя обязанность -- поддерживать порядок в графстве Мохада! -- А моя обязанность, как заведующего канцелярией,-- говорю я,-- смотреть, чтобы все делалось согласно закону. Нам обоим следует держать все в образцовом порядке. Итак, на следующий день Лука укладывает одеяло и несколько воротников и путеводитель в дорожный мешок, и оба мы мчимся в Нью-Йорк. Это была страшно длинная дорога. Диваны в вагонах оказались слишком короткими для того, чтобы шестифутовым молодцам в роде нас было удобно спать на них и кондуктору пришлось удерживать нас от намерения выйти в каждом городе, где были пятиэтажные дома. Но мы прибыли наконец в Нью-Йорк и сразу же увидели, в чем дело. -- Лука,-- говорю я:-- как заведующий канцелярией и с точки зрения закона, я не нахожу, чтобы этот город действительно и законно находился под юрисдикцией графства Мохада, Техас. -- С точки зрения порядка,--сказал он,-- всякий несет ответственность за свои грехи перед законом, установленным властью, от Бильдада до Иерусалима. -- Аминь! -- сказал я.-- Но постараемся сыграть свою штуку внезапно и удерем! Мне не нравится вид этого места. -- Подумай о Педро Джонсоне,- сказал Лука,-- о моем и твоем друге, застреленном одним из этих позолоченных аболиционистов у самых своих дверей. -- Это случилось у дверей товарной станции,-- сказал я.-- Но закон из-за такой придирки обойти нельзя. Мы остановились в одном из больших отелей на Бродуэе. На следующее утро я спускаюсь по лестнице, мили две до самого дна гостиницы, и ищу Луку. Напрасно! Все вокруг--точно в день святого Хасинто в Сан-Антоне. Тысячи людей вертятся вокруг на каком-то подобии крытой площади, с мраморной мостовой и растущими прямо из нее деревьями. Найти Луку у меня было не более шансов, как если бы мы искали друг друга в большой кактусовой заросли внизу у старого порта Юель, но вскоре мы наскакиваем друг на друга на одном из поворотов мраморных аллей. -- Ничего не поделаешь, Бед!--говорит он:-- я не могу найти, где бы нам поесть. Я по всему лагерю искал вывеску ресторана и нюхал, не пахнет ли где ветчиной. Но я привык голодать, когда приходится. Теперь,--говорит он--я ухожу. Найму клячу и поеду по адресу на карточке Скеддера. Ты оставайся здесь и постарайся раздобыть какой-нибудь еды. Однако сомневаюсь, чтобы ты нашел что-нибудь. Жалею, что мы не взяли с собой кукурузной муки, ветчины и бобов. Я вернусь, повидав этого Скеддера, если только след не заметен. Я отправляюсь в фуражировку за завтраком. Соблюдая честь Мохада, Техас, я не хотел казаться перед этими аболиционистами новичком, а поэтому каждый раз, заворачивая за угол мраморного вестибюля, я подходил к первому попавшемуся столу или прилавку и искал еду. Если я не находил того, что мне нужно было, то спрашивал что-нибудь другое. Через пол-часа у меня в кармане была дюжина сигар, пять книжек журналов и семь или восемь расписаний железнодорожных поездов, но нигде -- ни малейшего запаха кофе или ветчины, который мог бы навести на след. Раз какая-то леди, сидевшая у стола и игравшая во что-то вроде бирюлек, посоветовала мне пойти в чулан, которой она называла No 3. Я вошел и запер дверь, и чулан сразу осветился. Я сел на стул перед полочкой и стал ждать. Сижу и думаю: "это--отдельный кабинет", но ни один лакей не явился. Когда я совсем пропотел, то вышел оттуда. -- Получили вы, что вам нужно?--спросила она. -- Нет, м-ам,-- ответил я. -- Значит, с вас ничего не следует,-- говорит она. -- Благодарю вас, м-ам,-- говорю я и снова пускаюсь по следу. Вскоре я решаю отбросить этикет. Я ловлю одного из мальчиков в синей куртке с желтыми пуговицами спереди, и он ведет меня в комнату, которую называет комнатой для завтрака. И первое, что мне попадается на глаза, как только я вхожу,--это мальчик, стрелявший в Педро Джонсона. Он сидел один за маленьким столиком и ударял ложкой по яйцу с таким видом, точно боялся разбить его. Я сажусь на стул против него. Он принимает оскорбленный вид и делает движение, как будто хочет встать. -- Сидите смирно, сынок! -- говорю я.-- Вы захвачены, арестованы и находитесь во власти техасских властей. Ударьте по яйцу сильнее, если вам нужно его содержимое. Теперь скажите: зачем вы стреляли в м-ра Джонсона в Бильдаде? -- Могу я осведомиться, кто вы такой? -- говорит он. -- Можете,-- говорю я,-- начинайте. -- Допустим, что вы имеете право,-- говорит малыш, не опуская глаз.-- Но что вы будете есть? Человек,-- зовет он, подымая палец,-- примите заказ этого джентльмэна! -- Бифштекс!--говорю я,-- и яичницу. Банку персиков и кварту кофе! Этого, пожалуй, будет достаточно. Мы некоторое время разговариваем о разных разностях, затем он заявляет: -- Что вы намерены сделать по поводу этой стрельбы? Я имел право стрелять в этого человека, -- говорит он.--Он называл меня словами, которые я не мог оставить без внимания, а затем ударил меня. У него тоже было оружие! Что же мне оставалось делать? -- Нам придется увезти вас обратно в Техас,--говорю я. -- Я охотно бы поехал туда,-- отвечает мальчик, усмехаясь,-- если бы это не было по такому делу. Мне нравится тамошняя жизнь. Мне всегда, с тех пор как я себя помню, хотелось скакать верхом, стрелять и жить на открытом воздухе. -- Кто были эти толстяки с которыми вы ездили?-- спросил я. -- Мой отчим,-- говорит он,-- и его компаньоны по мексиканским рудникам и земельным предприятиям, -- Я видел, как вы стреляли в Педро Джонсона,-- говорю я,-- я отобрал у вас ваш маленький револьвер. И когда отбирал, то заметил три или четыре маленьких шрама рядом над вашей правой бровью. Вы уже раньше бывали в переделках, не правда ли? -- Эти шрамы у меня с тех пор, как я себя помню,-- говорит он,-- не знаю, отчего они. -- Были вы прежде в Техасе?--спрашиваю я. -- Я этого не помню,--говорит он:-- когда мы попали в прерии, мне показалось, что я там бывал. Думаю, что не бывал. -- Есть у вас мать?--говорю я. -- Она умерла пять лет назад,-- заявляет он. Пропускаю большую часть того, что последовало. Когда вернулся Лука, я привел к нему мальчика. Лука был у Скеддера и сказал все, что ему нужно было. И, повидимому, Скедер сейчас же после его ухода поработал-таки по телефону. Потому что через час в наш отель явилась одна из этих городских ищеек, которые именуются детективами, и препроводил всю нашу компанию на так называемый полицейский суд... Луку обвиняли в покушении на похищение несовершеннолетнего и потребовали объяснений. -- Этот глупец, ваша честь.-- говорит Лука судье,-- выстрелил и предумышленно с предвзятым намерением ранил одного из наиболее уважаемых граждан города Бильдада в Техасе и вследствие этого подлежит наказанию. Настоящим я предъявляю иск и прошу у штата Нью-Йорка выдачи вышеупомянутого преступника. Я знаю, что это он сделал. -- Есть у вас обычные в таких случаях и необходимые документы от губернатора вашего штата?--спрашивает судья. -- Мои обычные документы,--говорит Лука,-- были взяты у меня в отеле этими джентльмэнами, представителями закона и порядка в вашем городе. Это были два кольта сорок пятого калибра, которые я ношу девять лет. Если мне их не вернут, то будет еще больше хлопот. О Луке Семмерсе можете спросить кого угодно в графстве Мохада. Для того, что я делаю, мне обычно не требуется других документов. Я вижу, что у судьи совсем безумный вид. Поэтому я подымаюсь и говорю: -- Ваша честь, вышеупомянутый ответчик, м-р Лука Семмерс -- шериф графства Мохада, Техас, и самый лучший человек, когда-либо бросавший лассо или поддерживавший законы и примечания к ним величайшего штата в союзе. Но он... Судья ударяет по столу деревянным молоточком и спрашивает, кто я такой. -- Бед Оклей,--говорю я,-- помощник по канцелярской части шерифской канцелярии графства Мохада, Техас, Я представляю собой законность, а Лука Семмерс -- порядок. И если ваша честь примет меня на десять минут для частного разговора, я объясню вам все и покажу справедливые и законные реквизиционные документы, которые держу в кармане. Судья слегка улыбнулся и сказал, что согласен поговорить со мной в своем частном кабинете. Там я рассказываю ему все дело своими словами, и, когда мы выходим, он объявляет вердикт, согласно которому молодой человек отдается в распоряжение техасских властей. Затем он вызывает по следующему делу. Пропуская многое из того, что случилось по дороге домой, расскажу вам, как кончилось дело в Бильдаде. Когда мы поместили пленника в шерифской канцелярии, я говорю Луке: -- Помнишь ты своего двухлетнего мальчугана, которого у тебя украли, когда началась суматоха? Лука нахмурился и рассердился. Он не позволял никому говорить об этом деле и сам никогда не упоминал о нем. -- Приглядись,--говорю я.--Помнишь, как он ковылял как-то по террасе, упал на пару мексиканских шпор и пробил себе четыре дырочки над правым глазом? Посмотри на пленника,--говорю я,-- посмотри на его нос и на форму головы. Что, старый дурак, неужели ты не узнаешь собственного сына? -Я узнал его,--говорю я,-- когда он продырявил мистера Джона на станции. Лука подходит ко мне, весь дрожа. Я никогда раньше не видел, чтобы он так волновался. -- Бед,--говорил он.-- Я никогда, ни днем, ни ночью, с тех пор как он был увезен, не переставал думать о моем мальчике. Но я никогда не показывал этого. Можем ли мы удержать его? Может ли он остаться здесь? Я сделаю из него самого лучшего человека, какой когда-либо опускал ногу в стремя. Подожди минутку,-- говорит он возбужденно и едва владея собой:-- у меня тут что-то есть в конторке. Полагаю, что оно еще имеет законную силу, я рассматривал его тысячу раз. "Присуждение ребенка",-- говорит Лука,--"при-суж-дение ребенка". Мы можем удержать его на этом основании, не правда ли? Посмотрю, не найду ли я этого постановления. Лука начинает разрывать содержимое конторки на клочки. -- Подожди,--говорю я,-- ты-- Порядок, но я--Законность. Тебе нечего искать эту бумагу, Лука! Она находится в делах полицейского суда в Нью-Йорке. Я взял ее с собой, потому что я -- управляющий канцелярией и знаю закон. -- Я получил мальчика обратно,-- говорит Лука:-- он снова мой, я никогда не думал. -- Подожди минутку,-- говорю я.-- Надо, чтобы у нас царили законность и порядок. Ты и я должны поддерживать их в графстве Мохада, согласно нашей присяге и совести. Мальчонка стрелял в Педро Джонсона, в одного из бильдадских выдающихся и... -- Чепуха!--говорит Лука.-- Это ничего не значит! Ведь этот Джонсон был на половину мексиканец. О.Генри. Превращение Мартина Барней По поводу успокаивающего злака, столь ценимого сэром Вальтером, рассмотрим случай с Мартином Барней. Строилась железная дорога вдоль западного берега реки Гарлэм. Баржа-столовая Дениса Корригана, подрядчика, была привязана к дереву на берегу. Двадцать два ирландца работали здесь, вытягивая из себя жилы. Один человек, работавший на барже на кухне, был немец. Всеми ими командовал жестокий Корриган, мучивший их, как начальник команды каторжан. Он платил так мало, что у большинства, как бы усердно они ни работали, оставалось очень немного за покрытием расходов на еду и табак. Многие были у него в долгу. Корриган всех кормил на барже и кормил хорошо, так как еда возвращалась ему в виде работы. Мартин Барней отставал больше всех. Это был маленький человечек с мускулистыми руками и ногами, с седовато-рыженькой маленькой бородкой. Он был слишком жидок для этой работы, которая поглотила бы силу паровой черпалки. Работа была тяжелая. Кроме того, вдоль берега реки стоял гул от москитов. Как ребенок в темной комнате обращает взгляд на бледный успокоительный свет в окне, так и труженики эти следили за солнцем, которое дарило им час менее горький, чем все остальные. Поужинав после заката, они сбивались в кучку на берегу реки и прогоняли жужжащие и кружащиеся стаи москитов едким дымом двадцати трех трубок. В таком союзе против врага, они извлекали в этот час несколько хорошо прокопченных капель чаши радости. С каждой неделей Барней должал все больше. Корриган держал на барже небольшое количество товаров, которые он продавал рабочим без убытка для себя. Барней был хорошим потребителем по табачной части. Мешочек табаку, когда он шел утром на работу, другой, когда возвращался вечером,--так ежедневно увеличивался его долг. Барней был настоящим курильщиком; однакоже, неправда, что он ел с трубкой во рту, как о нем рассказывают. Маленький человечек не жаловался. Было много еды, много табаку, и был тиран, которого можно было ругать. Так почему же ему, ирландцу, не быть довольным? Как-то утром, идя вместе с другими на работу, он остановился у соснового прилавка за обычным мешочком табаку. -- Нет больше для вас! -- сказал Корриган:-- ваш счет закрыт. Вы лишаетесь кредита. Нет, даже табаку не получите. Не даю табаку в долг. Если хотите работать и есть -- хорошо, но курение ваше пошло к чорту. Последуйте моему совету: поищите другую работу. - У меня нет табаку, чтобы курить сегодня, м-р Корриган,-- сказал Барней, не вполне понимая, как подобная вещь могла с ним случиться. -- Заработайте сначала,-- сказал Корриган,-- затем покупайте. Барней остался; он не знал другого дела. Сначала он не отдавал себа отчета, что табак для него -- отец и мать, духовник и возлюбленная, жена и ребенок. В течение трех дней ему удавалось наполнять трубку из мешочков товарищей, но затем все они перестали допускать его к своим кисетам. Они грубо, но по - дружески сказали ему, что из всех вещей в мире скорее всего надо поделиться табаком с тем, кто хочет курить, но прибавили при этом, что заимствование из запаса товарища в большей мере, чем того требует временная необходимость, сопряжено с большой опасностью для дружбы. Тогда в душе Барнея стало мрачно, как в колодце. Посасывая остов своей замершей,трубки, он, ковыляя, исполнял свои обязанности, толкая тачку с камнями и грязью и чувствуя на себе впервые проклятие Адама. Другие люди, лишенные одного удовольствия, прибегли бы к другим наслаждениям, но у Барнея в жизни было только два развлечения. Одно -- его трубка, другое -- экстатическая надежда, что на том свете не будут строить железную дорогу. В обед он предоставлял другим спешить на баржу, а сам, став на четвереньки, яростно ползал по земле, где сидели товарищи, стараясь найти упавшие крошки табаку. Раз он спустился вниз, к реке, и наполнил трубку сухими листьями ивы. При первой же затяжке он плюнул по направлению к барже и произнес по адресу Корригана самое отборное проклятие, которое только знал, начиная с первых на земле Корриганов и кончая Корриганами, которые услышат трубу архангела Гавриила. Он начинал ненавидеть Корригана всеми своими расшатанными нервами и душой. Ему смутно рисовалось даже убийство. Пять дней он не пробовал табаку -- он, куривший ранее целый день и считавший плохо проведенной ту ночь, когда не просыпался, чтобы выкурить одну или две трубки под одеялом. Однажды у барки остановился человек, сообщивший, что можно получить работу в Бронкс-Парке, где требовалось большое количество рабочих для производства каких - то улучшений. После обеда Барней ушел на тридцать ярдов вниз по берегу реки, подальше от сводившего его с ума запаха чужих трубок. Он присел на камень, подумывая о том, чтобы отправиться в Бронкс, Там он, по крайней мере, заработает на табак! Но что, если по книгам окажется, что он должен Корригану? Труд каждого человека стоит его содержания. Но ему было неприятно уйти, не сведя счетов с жестоким вымогателем, лишившим его трубки. Был ли какой-нибудь способ сделать это? Мягко ступая между глыбами земли, подошел Тони, человек из племени готов, работавший на кухне. Он оскалил зубы, подойдя к Барнею, а этот несчастный человек, полный расовой враждебности и презиравший учтивость, зарычал на него. -- Что тебе надо, Даго? У Тони тоже была своя неприятность -- и проект заговора. Он тоже ненавидел Корригана и радовался, когда замечал это в других. -- Как вам нравится м-р Корриган? -- спросил он.-- Считаете вы его хорошим человеком? -- К чорту его,-- сказал Барней.-- Чтобы его печень превратилась в воду, чтобы кости его треснули от холода в сердце! Пусть собачий укроп вырастет над могилами его предков! Пусть внуки его детей родятся без глаз! Пусть виски превратится во рту его в кислое молоко! И, когда он чихает, пусть подошвы его ног покрываются волдырями! Пусть от дыма трубки у него слезятся глаза, пусть слезы его падут на траву, которую едят его коровы, и отравят масло, которым он мажет хлеб! Хотя Тони и не понял всех красот этих образов, он вывел заключение, что слова Барнея по своему содержанию достаточно антикорриганны, поэтому он сел рядом с Барнеем на камень и с доверчивостью товарища-заговорщика открыл ему свой план. Замысел его был очень прост. Каждый день, после обеда, Корриган имел привычку спать около часу на своей койке, и в это время повар и его помощник Тони обязаны были уходить с барки, чтобы никакой шум не тревожил самодержца. Повар обычно на этот час отправлялся гулять. План Тони был таков: когда Корриган заснет, он (Тони) и Барней подрежут канаты, которыми барка привязана к берегу; у Тони не хватало храбрости одному сделать это. Оторвавшись от берега, неуклюжая барка попадет в быстрое течение и, наверно, перевернется, наскочив на камень ниже по реке. -- Пойдем и сделаем это,-- сказал Барней. -- Если спина твоя болит от ударов, им нанесенных, так же, как мой желудок от отсутствия табаку, мы не должны терять время. -- Хорошо,-- сказал Тони,-- но лучше подождать еще десять минут: надо дать Корригану время хорошенько уснуть. Они ждали, сидя на камне. Остальных землекопов не было видно. Они работали за поворотом дороги. Все было бы хорошо,--хотя, может быть, не для Корригана! -- если бы Тони не вздумалось обставить свой заговор соответствующими аксессуарами. Драматизм был у него в крови, и, может быть, он чисто интуитивно угадывал, чем, соответственно требованиям сцены, должны сопровождаться преступные махинации. Он вытащил из - за ворота рубашки длинную, черную, прекрасную, ядовитую сигару и вручил ее Барнею. -- Хотите покурить, пока мы дожидаемся? -- спросил он. Барней схватил сигару и откусил конец ее так. как террьер кусает крысу. Он приложил ее к губам, как давно утраченную возлюбленную. Когда пошел дым, он долго и глубоко вздохнул, и щетина его рыжеватых усов обвилась вокруг сигары, как когти орла. Медленно стала пропадать краснота на белках его глаз. Он мечтательно направил взгляды на холмы за рекой, а минуты приходили и уходили. -- Теперь пора итти,-- сказал Тони:-- этот проклятый Корриган скоро будет в реке. Барней, хрюкнув, пробудился от транса. Он повернул голову и посмотрел на своего сообщника с удивленным, огорченным и строгим видом. Он частью вынул сигару изо рта и немедленно снова втянул ее, с любовью пожевал ее раза два и, энергично затягиваясь, заговорил углами рта: -- Что такое, подлый ты язычник?! Какие такие у тебя затеи против просвещенных рас? Мерзкий подстрекатель, уж не хочешь ли ты вовлечь Мартина Барней в грязные проделки, подходящие только для подлого Даго? Не хочешь ли ты убить своего благодетеля, доброго человека, дающего тебе пищу и работу? Вот тебе, красномордый убийца! Поток негодования Барнея повлек за собою и физическое воздействие. Носком сапога он сбросил подрезывателя каната с камня. Тони вскочил и убежал. Свою месть он снова причислял к разряду вещей, которые могли бы быть. Миновав барку, он бежал все дальше и дальше, боясь остановиться. С облегченным сердцем наблюдал Барней за исчезновением своего бывшего сообщника. Затем он ушел по направлению к Бронксу. За ним потянулся след отвратительного дыма, умиротворившего его сердце и заставившего птиц улететь с дороги и спрятаться в глубине леса. О.Генри. Калиф и хам Безусловно, нет более интересного препровождения времени, как вращаться инкогнито среди людей богатых и с высоким положением. Где, как не в этих кругах, можно наблюдать жизнь в ее примитивном сыром виде, не скованную условностями, связывающими обитателей более низких сфер. Был некий багдадский калиф, имевший привычку ходить среди людей бедных и низкого положения и удовольствия ради выслушивать их сказки и истории. Не странно ли, что люди скромные и бедные не воспользовались радостями, что могли бы узнать, одевшись в шелка и брильянты и разыгрывая калифа в местах, посещаемых высшим светом? Был челрвек, увидевший возможность такого подражания Гаруну-аль-Рашиду. Звали его Корни Бранниган, и был он ломовым извозчиком импортной фирмы на Канал-Стрит. Если вы прочтете далее, то узнаете, как он превратил верхний Бродуэй в Багдад и узнал о самом себе нечто, чего не знал раньше. Многие назвали бы Корни снобом, предпочтительно по телефону! Главным интересом его жизни, его любимым удовольствием и единственным развлечением после рабочего дня было -- противопоставить себя элегантным и богатым людям. Ведь у него не было надежды войти в их круг. Каждый вечер, распрягши лошадь и пообедав в закусочной, где быстрота услужения была специальностью, Корни одевался в вечерний костюм, такой же корректный, какой можно встретить только в вестибюле отелей. Затем он отправлялся по сверкающей восхитительной дороге, посвященной Теспису, Таис и Бахусу. Некоторое время он бродил по передним шикарных отелей с чувством полного удовлетворения. Красивые женщины, воркующие, как голубки, но украшенные перьями райских птиц, проходя, задевали его своими платьями. Их сопровождали изящные кавалеры, галантные и услужливые. А сердце Корни колотилось, как у сэра Ланцелота, потому что зеркало говорило ему, когда он проходил мимо: "Корни, голубчик, между ними нет ни одного, который был бы элегантнее тебя. А ты погоняешь ломовых лошадей, тогда как они задают фасон, бывают в картинных галереях и имеют все, что только есть лучшего в стране". Зеркало говорило правду. М-р Корни Бранниган усвоил себе наружный лоск, если и не усвоил ничего иного. Продолжительное и внимательное наблюдение вежливого общества привило ему манеры, изящный вид и -- что было труднее всего! -- выдержанность и непринужденность. Время от времени Корни удавалось заводить в отелях разговоры и краткие знакомства с солидными, если не знатными, посетителями. Со многими из них он обменялся карточками и полученные карточки тщательно хранил, надеясь впоследствии воспользоваться ими. Выйдя из вестибюля отеля, Корни с праздным видом бродил по улицам, останавливался у входа в театр и заходил в фешенебельные рестораны, как бы разыскивая знакомого. Он редко бывал посетителем этих мест, уподобляясь не пчеле, прилетевшей собирать мед, но бабочке, сверкающей крыльями среди цветов, в чашечках которых не содержалось для нее сладкого сока. Его жалованье было не достаточно, чтобы дать ему нечто большее, чем внешний вид джентльмена. Корни Бранниган охотно отдал бы свою правую руку, только бы быть одним из тех созданий, которым он так ловко подражал. Однажы ночью с ним случилось следующее. Насладившись прелестью часового шатания по главнейшим отелям на Бродуэе, он перешел в театральный квартал. Кучера кэбов окликали его, видя в нем пассажира, что доставляло ему тщеславное удовольствие. Томные взгляды были обращены на него, как на источник омаров и упоительной шипучки. Эти заигрывания и бессознательные комплименты Корни глотал, как манну, и надеялся, что Билли, его лошадь, утром будет меньше хромать на левую переднюю ногу. Под купой молочно-белых электрических шаров Корни остановился для того, чтобы полюбоваться блеском своих низко вырезанных лаковых ботинок. В угловом здании помещалось претенциозное кафе. Оттуда вышла парочка -- дама в белом, прозрачном, как паутина, платье с накинутым на него, точно туманная дымка, кружевным манто, и мужчина, высокий, безукоризненный, самоуверенный, -- слишком самоуверенный. Они двинулись к краю тротуара и остановились. Глаза Корни, всегда ищущие примера в поведении щеголей, искоса следили за ними. -- Экипажа нет,-- сказала дама,-- вы приказали ему дожидаться? -- Я заказал его к половине десятого,-- ответил франт.-- Он сейчас будет. Знакомая нотка в голосе дамы привлекла особое внимание Корни. Она звенела в тоне хорошо ему известном. Мягкий электрический свет падал на ее лицо. Для сестер по горю нет определенных кварталов. В указателе книги разбитых сердец вы увидите, что Бродуэй следует очень близко за Бауери. Лицо этой лэди было печально, и голос ее звучал также жалобно. Они ждали экипажа, Корни тоже ждал, потому что был на улице и никогда не терял случая проследить за поведением джентльменов, -- Джэк,- сказала дама,-- не сердитесь. Я сделала сегодня все, что могла, чтобы угодить вам. Зачем вы так поступаете со мной? -- О, вы ангел,-- ответил мужчина. -- Известна женская манера во всем винить мужчину. -- Я не виню вас, я стараюсь сделать вас счастливым... -- Вы беретесь за это весьма странным образом! -- Вы без всякой причины были неласковы со мной весь вечер. -- О, причины нет никакой, кроме того что вы надоели мне. Корни вынул портфельчик для визитных карточек и пересмотрел свою коллекцию. Он выбрал одну, на которой было написано: "М-р Уайт, Кенсингтон, Лондон". Эту карточку он получил от туриста в отеле "Король Эдуард". Корни подошел к джентльмену и подал ему карточку с самым корректным видом. -- Могу я спросить, чему я обязан этой честью?-- спросил спутник лэди. Корни Браннигам обычно следовал весьма мудрому правилу: мало говорить во время своих подражаний багдадскому калифу. Он, никогда не слышав, верил в изречение лорда Честерфильда: "Носи черный фрак и держи язык за зубами". Но сейчас от него спрашивалось и требовалось слово. -- Никакой джентльмэн,-- сказал Корни, -- не стал бы так разговаривать с лэди. Стыдно, Вилли. Если она даже ваша жена, все же вам следует больше уважать свой наряд и не отталкивать ее таким образом. Может быть, это не мое дело, но все равно: вы, по моему мнению, совершенно не правы. Спутник лэди дал более элегантно выраженный, но дерзкий ответ. Корни, пользуясь своим лексиконом ломового извозчика, отвечал, насколько мог, вежливыми фразами. Затем дипломатические сношения прервались. Последовала краткая, но оживленная стычка другим, не словесным, оружием, из которой Корни легко вышел победителем. Подъехала карета, управляемая запоздавшим и взволнованным кучером. -- Не откроете ли вы мне дверцу? -- спросила лэди. Корни помог ей войти и снял шляпу. Спутник ее начал поднимайся с тротуара. -- Прошу извинения, м-ам, если это ваш муж,--сказал Корни. -- Он не мой муж, сказала лэди.--Может-быть, он... но теперь уже нет надежды, чтобы это случилось. Поезжайте домой, Майкель. Если вам приятно, примите это и мою благодарность. Три красные розы были брошены из окна кареты в руку Корни. Он схватил их, а также и руку, на одно мгновение, а затем карета умчалась. Корни поднял шляпу своего врага к начал счищать пыль с его одежды. -- Пойдемте,--сказал Корни, взяв его за руку. Бывший соперник был еще немного оглушен полученными ударами. Корни осторожно довел его до салуна, через три двери. -- Виски! -- сказал Корни: -- для меня и моего друга! -- Вы -- странный малый, -- сказал бывший спутник лэди: -- сперва вы колотите человека, а затем стараетесь привести его в себя. -- Вы -- мой лучший друг! -- восторженно произнес Корня.-- Вы не понимаете? Так слушайте. Вы открыли мне глаза. Я долгое время разыгрывал джентльмэна, воображая, что у меня только тряпки его, и ничего больше. Скажите: вы -- ведь барин, не правда ли? Вы вращаетесь среди этого класса. Я -- нет. Но я открыл одну вещь. Я джентльмэн, и теперь я твердо знаю это. Что вам угодно выпить? О.Генри. Брильянт богини Кали Первоначальная статья, касающаяся брильянтов богини Кали, была вручена заведующему отделом городской хроники. Он улыбнулся и подержал ее мгновение над корзиной для мусора. Затем, положив статью обратно на письменный стол, он сказал: -- Попробуйте поговорить с сотрудниками воскресного приложения; они, может - быть, и сделают что-нибудь из этого. Воскресный редактор рассмотрел статью и промычал: -- Гм! Затем он послал за репортером и преподал ему пространные указания. -- Вы можете побывать у генерала Людло,-- сказал он,-- и составить из этого рассказ. Истории о брильянтах вообще -- дрянь, но этот достаточно крупен, чтобы его нашла уборщица завернутым в газету под угол линолеума и засунутым в сенях. Прежде всего узнайте, нет ли у генерала дочери, которая собиралась бы поступить на сцену. Если нет, то можете писать рассказ. Поместите выписки о Кохиноре и о коллекции Д. П. Моргана и всуньте картинки Кимберлэйских рудников и Барней Барнато. Дополните сравнительной таблицей стоимости брильянтов, радия и телячьих котлет со времени мясной забастовки, и пусть все это займет полстраницы. На следующий день репортер принес свой рассказ. Воскресный редактор пробежал глазами по строкам, -- Гм! -- снова сделал он. На этот раз рукопись почти без колебаний отправилась в мусорную корзину. У репортера немного сжались губы, но, когда я часом позже пришел поговорить с ним об этом, он посвистывал не громко, но с довольным видом. -- Я не сержусь на старика,-- сказал он великодушно.-- Не сержусь за то, что он выбросил мою статью. Действительно, она могла показаться странной. Но случилось именно так, как я написал. Послушайте, отчего бы вам не выудить рассказа из корзины и не пустить его в дело? Он не хуже всей той чепухи, которую вы пишете. Я принял комплимент. Если вы станете читать дальше, то познакомитесь с фактами, касающимися брильянта богини Кали, за верность которых ручается один из самых надежных репортеров. Генерал Марцелус Б. Людло живет в одном из разрушающихся почтенных старых домов из красного кирпича на одной из двадцатых улиц Запада. Генерал -- член одной старой нью-йоркской семьи, которая к рекламам не прибегает. Он--путешественник по рождению, джентльмэн по вкусам, миллионер по милости неба и знаток драгоценных камней по роду занятий. Репортер был принят немедленно, как только явился к генералу в дом, около восьми часов тридцати минут вечера, в день получения предписания. В роскошной библиотеке его приветствовал просвещенный путешественник и знаток -- высокий, стройный джентльмэн, лет немногим больше пятидесяти, с почти белыми усами и такой военной выправкой, что в нем едва ли можно было найти след национального гвардейца. Его обветренное лицо осветилось чарующей улыбкой и выражением интереса, когда репортер познакомил его с целью своего прихода. -- А, вы слыхали о моей последней находке? Я рад показать вам камень, который считаю одним из шести существующих на земле наиболее ценных голубых брильянтов. Генерал открыл в одном из углов библиотеки небольшой сейф и вынул из него оклеенную плюшем коробку. Открыв ее, он выставил изумленному взгляду репортера громадный сверкающий брильянт, величиной приблизительно с крупную градину. -- Этот камень,-- сказал генерал,-- нечто большее, чем драгоценность. Он прежде составлял центральный глаз трехглазой богини Кали, которой поклоняется одно из наиболее свирепых и фанатичных племен Индии. Садитесь поудобнее, и я расскажу вам. для вашей газеты, краткую историю этого камня. Генерал Людло вынул из шкафа графинчик виски и стаканы и подвинул счастливому репортеру удобное кресло. -- Фансигары, или туги,-- начал генерал, -- являются одной из наиболее опасных и внушающих страх сект в северной Индии. В религии они экстремисты и поклоняются ужасной богине Кали, в виде ее изображений. Их обряды кровавы и интересны. По их странному религиозному кодексу, ограбление и убийство путешественников считается достоинством и даже обязательным поступком. Поклонение трехглазой богине Кали производится в такой тайне, что до сих пор ни одному путешественнику не выпало чести быть свидетелем их религиозных церемоний. Эта честь приберегалась для меня. Будучи в Сакаранпуре, между Дели и Келатом, я исследовал джунгли во всех направлениях, чтобы узнать что - нибудь новое об этих таинственных Фансигарах. Однажды вечером, в сумерках, проходя через тиковый лес, я набрел на открытом месте на круглое углубленное пространство, посреди которого возвышался грубый каменный храм. Будучи уверен, что это один из храмов тугов, я спрятался в кустах и стал ждать. Когда взошел месяц, углубленное пространство внезапно наполнилось сотнями призрачных, быстро скользящих фигур. В храме распахнулась дверь, открывая вид на ярко освещенный идол богини Кали, пред которым жрец в белой одежде стал произносить варварские заклинания. А в это время почитатели богини распростерлись на земле. Больше всего заинтересовал меня средний глаз громадного деревянного идола. По ослепительному блеску я видел, что это громадный брильянт чистейшей воды. Когда кончилось служение, туги скрылись в лес так же безмолвно, как и пришли. Жрец постоял еще несколько минут в дверях храма, наслаждаясь ночной прохладой перед тем, как закрыть свое довольно жаркое жилище. Вдруг тем