---------------------------------------------------------------
     Повествование о бесконечном одиночестве
     Роман
     Перевод с нидерландского Н.Федоровой
     Москва "Текст" 2005
     OCR & spellcheck Leshka
---------------------------------------------------------------

     Cees Nooteboom
     Rituelen

     Personne nest, au fond, plus tolerant que moi. Je vois des raisons pour
soutenir toutes les opinions;  ce nest pas  que les  miennes  ne soint  fort
tranchees, mais je concois comment un home qui a vecu dans des circinstances
contraires aux miens a aussi idees contraires.
     Stendhal, Broullion darticle, 1832

     В сущености, на  свете нет человека более терпимого, чем я. Мне понятны
причины разнообразия  суждений; и дело не в том, что мои собственные взгляды
не  слишком  тверды, просто  я сознаю, что тот, кто  жил  в обстоятельствах,
противоположных моим, имеет и противоположные суждения.
     Стендаль, Набросок статьи, 1832.


     1963
     Und allen Planen gegenuber moch die Frage: "Was soll der Unsinn?"; eine
Frage, die uberhaupt ganz und gar von mir Besitz zu nehmen droht.
     Theodor Fontane

     И  что  бы  я  ни  задумал,  меня  преследует  вопрос: "Зачем  вся  эта
бессмыслица?" - вопрос, который грозит завладеть мною целиком и полностью.
     Теодор Фонтане.


     В  тот день, когда Инни  Винтроп  покончил  самоубийством,  курс  акций
"Филипса"  составлял 146,60 пунктов.  По Амстердамскому банку заключительный
курс  был 375, а Объединенные  пароходства  упали до  141,50.  Память чем-то
похожа  на собаку -  где  хочет,  там  и  ляжет.  Ведь  если  вообще  что-то
вспоминалось,  так именно это - биржевые курсы, и луна над каналом, и как он
повесился  в уборной,  напророчив себе в гороскопе для "Пароля", что от него
уйдет жена и  он, Лев,  покончит самоубийством. Пророчество сбылось во всем.
Зита сбежала с итальянцем, а Инни покончил самоубийством. Еще он читал тогда
стихотворение   Блума  (1),  но  какое  именно   -  забыл.  Собака  -  зверь
своенравный, тут она заартачилась.
     Шестью годами раньше, в ночь перед свадьбой, на той же Принсенграхт, на
ступенях  Дворца юстиции, он плакал  так же искренне, как  на Валериусстраат
плакала Зита, когда он  лишил ее  девственности  в комнате, полной лягушек и
рептилий. И по той же причине. От неясных предчувствий и безотчетного страха
изменить свою жизнь - чем угодно, хотя бы и неким символом или обрядом.
     Он  очень любил Зиту. И в  глубине души,  только про себя,  называл  ее
принцессой Намибии. Потому что у  нее были  зеленые глаза, и блестящие рыжие
волосы,  и,  как положено,  матовая бело-розовая кожа  - все приметы  высшей
намибийской знати, а кроме того,  в ней чувствовалось безмолвное, сдержанное
удивление,   которое   повсюду  в  Намибии   слывет   добродетелью  истинной
аристократии.
     Зита  любила Инни,  пожалуй,  еще больше. Все пошло прахом лишь оттого,
что Инни  не любил себя. Хотя,  конечно, нашлись и такие, кто утверждал, что
виной  всему  их дурацкие имена, но  как Инни  (Иниго,  в честь  знаменитого
английского  архитектора (2)),  так  и  Зита  (мать  принцессы  Намибии была
поклонницей дома Габсбургов (3)) знали, что необычное звучание имен выделяло
их  и  обособляло  от остального  мира, и,  лежа  в постели,  бывало, часами
твердили  "Инни-Инни-Зита-Зита",  а в  особых случаях  и  еще  более мягкие,
ласковые  варианты -  Зинни, Ита, Инизита, Зиннининита,  Итизита, -  в такие
мгновения им хотелось вечно продолжать это переплетение имен и тел, но, увы,
на  свете  нет  более  непримиримых  врагов,  чем  время  в  целом  и всякая
произвольная, обособленная его часть, и ничего тут не поделаешь.

     Инни Винтроп, теперь  лысоватый, а тогда с непокорной и по тем временам
длинной  золотистой шевелюрой, отличался  от многих своих ровесников, потому
что плохо ладил с ночным одиночеством, имел кое-какие деньги и  порой грезил
наяву. Еще он иногда торговал живописью, составлял  гороскопы для  "Пароля",
знал наизусть массу нидерландских стихов  и внимательно  следил за ситуацией
на  бирже и товарном рынке.  Политические убеждения,  какого бы толка они ни
были, он считал  более или  менее легкими  формами душевной  болезни и  себе
самому отвел в мире место дилетанта, в итальянском смысле слова.
     Окружающие расценивали эти замашки как оппозиционерство, и в Амстердаме
воспринимали их все более раздраженно - ведь уже настали шестидесятые  годы.
"Инни живет в двух мирах", - говорили его очень разные друзья, сами жившие в
одном-единственном мире, но Инни, в любую минуту  дня и ночи  - хотя бы и по
просьбе!  -  готовый  возненавидеть  себя,  тут  делал  исключение. Будь  он
честолюбив, он бы  наверняка  охотно признал себя неудачником,  но у него не
было никаких амбиций, и на жизнь  он смотрел  как на  странноватый клуб, где
очутился совершенно случайно и откуда мог вылететь без всяких объяснений. Он
и сам уже решил выйти из этого клуба, если сборище станет вовсе скучным.

     Но как определишь, что  скука  достигла предела? Нередко  казалось, что
этот миг  уже  наступил. Инни тогда целыми днями валялся на полу, уткнувшись
головой в жесткие рубцы китайской циновки, которые оставляли на его довольно
нежной коже узоры в стиле  Фонтаны  (4). Зита называла это самоедством,  но,
понимая, что из глубин  незримым потоком хлестала подлинная тоска, старалась
в такие мрачные дни окружить  Инни особой заботой. Большей частью самоедство
кончалось видением.  И тогда  Инни выбирался из мучительных угрызений,  звал
Зиту, описывал ей существа, которые только что являлись ему, и  рассказывал,
что они говорили.

     С  той ночи, когда Инни плакал на ступенях Дворца юстиции, минули годы.
Они  с Зитой ели,  пили,  путешествовали.  Инни  терял  деньги  на  никеле и
зарабатывал на  акварелях Гаагской школы, составлял гороскопы и рецепты  для
"Элеганс". Зита едва  не  стала матерью, но  на сей раз Инни не совладал  со
своим страхом перед переменами велел перекрыть доступ  в мир, который его  в
конечном счете тоже не интересовал. И таким  образом  скрепил  печатью самую
большую перемену из всех  - уход Зиты.  Инни уловил лишь первые легкие тени:
кожа у  нее стала суше, глаза порой не смотрели на  него, она реже  называла
его по имени, - но связывал он  эти приметы исключительно с ее судьбой, а не
со своей.

     Время  - штука  своеобразная:  когда оглядываешься  назад, оно  видится
компактной  массой,  неделимым  монолитом, блюдом с единственным  запахом  и
единственным  вкусом. Инни, хорошо  знакомый  с ходовыми  клише  современных
поэтов, любил в те дни  говорить о себе как о  "дыре", как об отсутствующем,
несуществующем. Не в пример поэтам, он не имел в виду ничего серьезного, для
него  это был  просто социальный комментарий  к  факту,  что он умел  водить
компанию с  очень  и очень  разными  людьми. Дыра, хамелеон,  пустой  сосуд,
который  можно наполнить поступками и речами, - ему это было  безразлично, а
возможностей для мимикрии Амстердам предлагал сколько угодно. "Ты не живешь,
-- сказал ему однажды друг писатель, - ты идешь на поводу", и Инни воспринял
это  как комплимент. Он  считал,  что одинаково хорошо играет свою роль и  в
заурядном кафе,  и на  собрании акционеров.  Только  прическа и одежда порой
создавали  сложности,  но  как раз в те  годы весь  Амстердам охамелеонился,
бесклассовость общества провозгласили  прежде  всего в  одежде,  и  более не
имело  значения,  когда,  кто   и  как  был  одет,  -  и  для  Инни  настала
счастливейшая пора, если позволительно говорить о чем-то таком в его жизни.
     Другое дело Зита. Неисчерпаемые намибийские резервы и те в конце концов
иссякают. У некоторых женщин  столько преданности, что от верной  катастрофы
их  может спасти  только измена,  одна-единственная. Пожалуй,  Инни сумел бы
догадаться  об этом,  но  когда-то, в недрах  неделимой  массы невозвратного
времени, он перестал  обращать на Зиту внимание  и, что еще  хуже, при  всех
предзнаменованиях и тенях, медленно ее забывая, спал с нею все чаще, так что
Зита  медленно,  но  верно отбирала  свою любовь  у  этого все  более чужого
мужчины, который, возбуждая ее, лаская, целуя, доводя до вершины блаженства,
иной  раз целыми днями ее же  не  замечал. Так Инни  и Зита  стали  поистине
машинами  сладострастия, любо-дорого глядеть --  украшения города, сказочные
фигуры на вечеринках Хаффи Кейзер и  Дика Холтхауса. Когда Зита бывала одна,
ей  иной раз  хотелось  постоять у витрины с  детской одеждой. И  тогда  она
вздрагивала  от затаенной жажды  мести, большей частью, когда Инни  - видеть
это мог лишь воображаемый исполинский компьютер, который  регистрирует все и
вся,  -  где-нибудь   в  жалкой  комнатушке  одной  из   европейских  столиц
развлекался со шлюхой или соплюшкой в джинсах либо по-крупному проигрывал за
игорным  столом,  шесть  раз кряду  поднимая ставки.  На осторожные  маневры
южанина,  которого  привлекало  мстительное  выражение белого,  окаймленного
рыжими волосами женского лица в зеркальной  витрине  детского магазина, Зита
не обращала внимания. Ее время еще не пришло.

     Это был Амстердам еще до  бунтарей шестидесятых, до засилья поп-музыки,
до бесконечной летней жары, хотя тут и там в магическом полукружье уже зрело
беспокойство. Казалось, Индонезия давным-давно сползла куда-то на  последние
страницы  отечественной истории,  которые  потом придется писать  заново,  и
совсем  по-другому. По  линейке была  надвое разделена Корея, и разделило ее
то, что иные называют  неизбежностью исторического  развития,  и кое-кто уже
понимал,  что  семя  Вьетнама брошено в землю. Рыба начала гибнуть  от таких
вещей, от  каких  прежде не погибала никогда,  а  лица людей  во  все  более
длинных  вереницах  автомобилей  на улицах  порой  являли глазу  ту мешанину
закомплексованности  и  агрессии,  которая  придаст столь неповторимый облик
годам семидесятым, но, похоже, только считанные единицы отдавали себе  отчет
в  том, что  природа, мать всего  сущего, скоро  не  выдержит и  что грязным
временам придет конец, на сей раз навсегда.
     Тем не менее  под внешней неосведомленностью медленно  разгорался пожар
беспокойства,  отчаяния  и  злобы. Амстердам  начинал  потихоньку  тлеть, но
каждый  относил   это  за  счет  собственного   дурного  настроения,  тоски,
неизбежной  женитьбы  или  безденежья. Никто  покуда не облегчил  это тяжкое
бремя, поведав  миру, что недуг поразил в первую очередь само общество, а уж
потом некоторых его членов.
     "Все более мрачные пробуждения" - под таким девизом Инни жил в ту пору.
Когда именно для него наставала ночь, было, как правило, не  вполне ясно, но
посреди ночи он  непременно просыпался, а  затем умирал,  по крайней мере он
так это называл. Известно, что, умирая, человек в считанные секунды успевает
"увидеть  всю свою  жизнь". Так вот,  с Инни такое случалось каждую  ночь  -
только он не  видел  ничего,  потому  что почти  не  помнил  своей  жизни до
появления  тети Терезы. Перед  ним скользила серая  пленка, на которой  лишь
изредка  мелькали изображения: маленький  или уже постарше, он участвовал  в
коротких отрывочных сценках, не  слишком связных событиях, а то и в довольно
длинных  предметных  композициях,  которые  каким-то  необъяснимым   образом
задержались на пустом чердаке его памяти, например яйцо на  столе в Тилбурге
или огромный лиловый член случайного соседа в уборной на Схенккаде в Гааге.
     Как он умудрялся при всем при том помнить наизусть стихи, было для него
самого загадкой,  и  нередко  ему представлялось,  что,  наверное,  лучше бы
выучить  всю жизнь  наизусть  и  по  крайней мере видеть  в ночных  повторах
последних мгновений мало-мальски связный фильм, а не разрозненные обрывки, в
которых  нет  ни  логики,  ни  смысла, хотя  законченная жизнь, казалось бы,
вправе ими обладать. Может статься, каждодневная  смерть была так  чудовищно
тосклива именно оттого, что по-настоящему никто вообще не умирал, да  и этих
сумбурных   обрывков  тоже  никто  никогда  не  увидит.  Днем  неизменный  и
неотвратимый пустопорожний круговорот его  не тревожил, ведь  в конце концов
на  самом  деле смерть не имеет касательства  к жизни. Вдобавок  он опасался
говорить  об этом  с  Зитой  и  вообще  с кем  бы  то  ни было.  Зита  спала
первобытным  намибийским  сном,  и,   когда  наставал  час  ночных  мук,  он
высвобождался из ее  тесных  объятий, шел в другую комнату и плакал, горько,
но  недолго.  Потом, когда он  возвращался в  постель, она  вновь раскрывала
объятия,  точно  руками видела  его,  и все  же казалось, будто раскрывается
нечто много большее - райские кущи с их  мягкими теплыми  лугами, где только
что скосили траву и где сладко спят все Инни на свете.

     Слабость его  памяти  словно перекинулась на всех  и каждого,  ведь, по
мнению  Инни,  ничем  другим  невозможно  было   объяснить,  что  никто,  ну
совершенно никто не мог  позднее рассказать  ему, каким было лето шестьдесят
третьего года. Когда  речь заходила о лете, о любом лете,  сам  он неизменно
представлял себе жаркий день в лесах вокруг дома Арнодда Таадса под  Доорном
- все  затянуто легкой дымкой, душно,  вот-вот грянет  гроза. Пруды  черные,
спокойные, готовые отразить что угодно, усталые утки отдыхают  в  прибрежных
камышах, где-то  на  крыше загородного дома отчаянно  вопит павлин,  и, быть
может, сразу же после этого  настает долгожданный конец света. Слегка пахнет
гнилью, потому что теперь самоедствует природа.  Инни ничего делать не надо.
Вот  каким виделось Инни лето вообще, а значит, и лето шестьдесят  третьего,
пока  кто-то  не заглянул в газетную подшивку и не рассказал ему, что  летом
шестьдесят третьего без конца лил  дождь. Он, конечно, знал, хотя опять-таки
с  чужих слов,  что в  тот год был влюблен  в барменшу с Футбоогстеег  и что
итальянец,  работавший  на  кухне   гостиницы   "Виктория",   а  на   досуге
занимавшийся  фотографией,  сделал  фотопортрет  Зиты  для  журнала  "Табу",
который вышел  всего двумя  номерами,  но этого оказалось вполне достаточно,
чтобы счастье Инни и Зиты  пошло прахом, ведь,  как бы  там ни было,  долгая
страсть на износ, жадное взаимопоглощение, словно они участвовали в каком-то
неистовом  пиршестве,   долгие,  предназначенные   для   пустой   кинопленки
амстердамские  ночи  с переселением плоти и  внезапными видениями -  все это
было счастье, и оно исчезнет и никогда больше не вернется. Никогда.

     Бар   был  длинный  и  темный,  рассчитанный   на   мелких  дельцов   и
провинциалов,   людей  скромного  достатка,  которые   опасались   ходить  к
проституткам и были слишком экономны, чтобы содержать подружку; вместо этого
они  торчали в сумрачном баре, у стойки, разрисованной в шотландскую клетку,
и  глазели  на  могучий  белый  бюст  Лиды,  расплачиваясь  за  удовольствие
неиссякаемым  потоком  мятного  ликера и содовой. Это  и было всему виной  -
вялый поток  зеленой жидкости,  исчезавший в ее большом  рту, а еще дурацкая
прическа, высоченная, в каких-то серебристо-серых разводах, да  пышные белые
груди, выставленные напоказ так щедро и все же так скупо, ну и то,  что  она
была больше чем на голову выше Инни.
     "Внутри я насквозь зеленая", - твердила она, и это тоже возбуждало его.
Со  времен первой,  настоящей Лиды, которую  звали вовсе не Лида, а Петра, в
жизни Инни перебывало  множество  Лид,  и, не  будучи убежденным  философом,
объяснял  он это  по-разному.  Иногда и  впрямь  была  замешана  любовь,  но
случалось, он  представлял  себя этаким  вампиром,  который мог жить, только
высасывая "свет" из женщин,  прохожих  или, как он выражался, неопределенных
женственных  существ  женского  пола.  Непродолжительные  взлеты,  перемены,
взаимоподталкивание едва ли не безымянных событий пусть ненадолго, но давали
Инни ощущение,  что он существует. Не то чтобы  это  ему  всегда  нравилось,
однако порой, когда время тянулось бесконечно, когда невообразимо долгие дни
приводили  его в замешательство,  когда казалось, что  минут и часов  всегда
будет больше,  чем  воды  и воздуха,  он, точно  бродячий  пес, слонялся  по
улицам, делая вид, что ему  невтерпеж трахнуться,  а вечером еще глубже, чем
всегда, зарывался в  объятия Зиты.  Но бывали и другие  периоды - дни, когда
охотник становился добычей, времена, когда вещи не донимали своим навязчивым
присутствием и, увидев автомобиль, он  не всегда думал  "автомобиль",  когда
дни  не висели вокруг пустыми ненаполнимыми  блоками.  Тогда он в немыслимом
возбуждении метался по городу, будто на крыльях летал, и дарил себя каждому,
кто притязал на кратковременное владение Инни Винтропом.
     Зиты все это не касалось. Пока  существует мир, а стало быть, и он сам,
Инни твердо решил следовать правилам Зиты, а они были несложны: что бы он ни
делал, она этого знать не желала, ибо в противном случае  ей придется  убить
его, что совершенно никому не нужно.

     Все произошло внезапно, в тот год, о котором у нас идет речь, в один из
ноябрьских  дней. Инни  продал  маленький земельный участок,  оставшийся  от
попавшего под опеку наследства, пообедал  с нотариусом в  "Устричном  баре",
отвез Зиту к подруге на Юг и теперь угощал Лиду мятным ликером.
     -  Сегодня  вечером  я  иду  с  тобой,  -  объявил  он,  рассудив,  что
по-амстердамски лучше всего "клеиться" именно так.
     -  Ага, - сказала она, наклонив  голову набок,  как  попугай,  которому
хочется снова услышать непривычный звук.
     Она отхлебнула еще глоток, и,  наблюдая,  как  зеленое пойло исчезает у
нее  во  рту,  Инни  почувствовал,  что  откуда-то  из пальцев  ног медленно
наплывает   возбуждение.   Лида  жила  на   Западе.   После  ликера  его  до
невозможности возбудила длиннущая лестница  к ней в мансарду, а  под конец и
сама  комнатушка  с  плетеным креслом,  растворимым кофе, горшком календулы,
кокосовой циновкой и рамкой  с портретом  отца, этакой лысой  Лиды,  которая
подозрительно  таращилась с того света в комнату, чтобы  увидеть,  кого дочь
привела  на сей раз. Нагота  человека,  которого он никогда прежде  не видел
голым, растрогала Инни. Только подумать, что где-то в  безымянном квартале в
деревянной  клетушке  на  каком-то  там  этаже ты в два счета можешь вернуть
совершенно посторонних, одетых, прямоходящих людей  в самое  что ни  на есть
природное  состояние,  что  незнакомка  из   эспрессо-бара,  совсем  недавно
листавшая "Элзевир", теперь лежит голая рядом с тобой  в постели, которая до
того никогда не существовала, хотя и существовала долгие годы, - если и есть
действенное средство против смерти, слепоты и рака, так именно это.
     Лида  была большая,  белая, нежная,  пышная, и  после  вполне  понятных
событий,  во время  которых  она то и дело призывала маму, оба они выглядели
как  жертвы  неудачного полета,  потная  куча  рухнувшей  наземь плоти,  оба
перепачканы серебристой пудрой с ее волос, которые, освободившись от шпилек,
укрыли ее  до бедер. Несколько  минут они так и лежали. Как  и  предписывали
правила, Инни был раздосадован. Пока объятия огромной Лиды по капле сочились
в недра  его  беспамятства, он, по обыкновению,  сердито  думал  о  том, что
теперь будет.  Они  разомкнутся,  ну, может быть, вымоются,  он спустится по
длинной лестнице, а она уснет в своей комнатушке и завтра  будет  снова пить
мятный  ликер  со всякими  идиотами,  и  умрут они  каждый  сам по себе,  на
больничной койке, страдая от равнодушия юных медсестер, еще не родившихся на
свет.

     Он не глядя пошарил за спиной - перед тем как лечь в постель, видел там
пачку  "Кабальеро". Когда он  приподнялся,  Лида тихонько  заворчала,  а его
взгляд вдруг уперся в глаза Зиты. Бумажные глаза, но все-таки ее. Фотография
из "Табу", на целый разворот. Ну вот, подумал Инни, я в Помпеях. Сейчас меня
захлестнет поток лавы, и я навсегда останусь  здесь. Мужчина, склоненный над
женщиной.  И ведь в невообразимо далеком завтра никому в  голову не  придет,
что  она  совсем  посторонняя;  подняв  голову,  мужчина смотрит  на  что-то
давным-давно  незримое.  Его  охватила   печаль.  Сотни  раз  он  видел  эту
фотографию,  но   теперь  казалось,  будто  за  снимком,  четырьмя  кнопками
пришпиленном к коричневым обоям, находилась  вселенная, состоящая  из  одной
только Зиты, вселенная,  куда  ему отныне  нет доступа. Но что это?  Зеленые
глаза холодны, словно вырезаны из непроницаемого камня. Неужели когда-то они
смотрели  на него  с любовью? Губы  у нее  приоткрыты, будто она  собиралась
произнести  или уже произнесла  нечто такое, что навеки покончит  с  Зитой и
Инни,  намибийское  проклятие,  негромкую  сокрушительную  формулу,  которая
сотрет их смехотворные имена, наложит на них запрет, сделает непроизносимыми
и навеки изгонит его из ее жизни, не только из предстоящего времени - это бы
еще куда ни шло,  - но и из минувшего,  и тогда все,  что  было,  перестанет
существовать. Целых  восемь  лет будут вычеркнуты, и он вместе с ними!  Инни
все  пристальнее  вглядывался  в бумажное  лицо, и с каждой секундой оно все
больше  менялось,   превращаясь  в  незнакомую,  враждебную  женскую  маску,
которая,  вне  всякого  сомнения,  видела  его  -  и отвергала,  потому  что
одновременно смотрела на кого-то  другого  с любовью, предназначенной уже не
ему, Инни, но тому  единственному, на кого  она смотрела,  когда  был сделан
этот снимок, - фотографу.
     -  Красивая головка  у девушки, - сказала Лида,  садясь в  постели.  Он
заметил, что и груди у нее теперь в серебре. Повсюду эта дрянь -  у  него на
руках и на груди, у нее на лице, повсюду!
     Он  встал  и  оделся,  глядя,  как в  зеркале  мелькает  отражение  его
серебряной фигуры.
     - Не хочу к тебе привыкать, - сказала Лида, и прозвучало это как  пункт
повестки  дня какого-нибудь собрания. Он махнул рукой в сторону серебряного,
вдруг ставшего мокрым  от слез пятна ее лица,  и вышел  наружу,  на  улицу с
безмолвными, притихшими домами, полными спящих людей.
     Проехал он  прямиком  в Босплан и  попытался  в  пруду  отмыть  руки от
серебра, этого внешнего знака своего ухода из жизни Зиты, но безрезультатно,
напротив,  стало только хуже.  Шестой  час утра. Природа, где  животные друг
друга не знают и никто никого не любит, пробуждалась.
     Фотограф,  подумал   он  и  вспомнил,  что  впервые  встретил  Зиту  на
фотовыставке, она стояла перед собственным портретом. Сначала он увидел этот
портрет, а  потом ее и никак не  мог понять, кто кого  отрицает - женщина на
фотографии ту, что стояла в зале, или наоборот. Иные фотографии - к примеру,
знаменитый  портрет двадцатилетней Вирджинии  Вулф,  тот, где  она глядит  в
сторону, - настолько совершенны,  что  запечатленное на них  живое  существо
кажется  грезой,  чем-то созданным  специально  для  фотографирования.  Инни
осознал это, когда ему захотелось познакомиться с оригиналом портрета, когда
просто  не  мог  не  заговорить  с  женщиной, стоявшей  перед снимком,  и он
действительно так и сделал. Фотография висела в темноватом углу, но сразу же
привлекла  его внимание.  Она  властно  манила  к себе. Казалось, это  лицо,
которое никоим образом не могло  принадлежать  живому человеку, существовало
тысячи лет, совершенно независимое от всего, обособленное, сама гармония.
     Он  хорошо   помнил,   что,   направляясь  к  ней,   испытывал   легкое
головокружение. Она  отошла от портрета,  что упростило ситуацию, и стояла у
окна, озаренная мягким светом, одна, с невозмутимой безучастностью человека,
который сотворен лишь  затем, чтобы, не  отдавая себе в этом отчета, быть не
таким, как другие, единственным и неповторимым представителем  совсем  иного
племени, а именно - ею. Так он вошел в ее мир, но не сумел стать его частью,
причинил  зло,  упиваясь  совершенной   гармонией  Зиты,  и  теперь  понесет
заслуженное наказание.

     Мало-помалу светало. Он вздрогнул от холода. Большая цапля  сделала над
ним круг и, хлопая крыльями, опустилась в камыши. Потом опять все замерло, и
Инни почудилось, будто сам он тоже впервые  остановился,  будто после первой
встречи с Зитой  никогда  не задерживался,  только шел,  шел, и  этот долгий
переход, это  безостановочное  движение  привело его сюда, чтобы  он стоял у
здешнего пруда, с серебряными разводами на руках, да, наверно, и на лице. Он
решил не смывать их, а пойти прямо домой.
     Если все, что он думал, правда,  он  должен понести наказание,  а тогда
лучше  уж сразу.  Все  теперь утратило  прочность, стало хаосом, а хаоса  он
страшился в жизни больше всего, хаоса, куда будет отброшен, если она оставит
его.

     Вышло  не так, как он думал. Конечно, Зита  влюбилась  в  фотографа  и,
конечно, спала с  ним.  Он  был у  нее первым  мужчиной с тех  пор,  как она
встретила Инни, а Инни был вообще первым мужчиной  в ее жизни. С неколебимой
уверенностью человека, который живет по заповедям, она сознавала, что должна
теперь оставить  Инни, а поскольку относилась  к нему  хорошо и знала о  его
страхе перед хаосом, огорчалась, но ведь ничего не поделаешь. Все произойдет
как в Намибии - беззвучно, быстро и без единой трещины в кристалле. Когда он
вошел, Зита  поцеловала  его, сказала, что  найдет  чем отмыть это  странное
серебро, помогла ему  умыться,  обняла,  а потом  взяла с  собой в  постель.
Никогда еще он не любил ее так;  если б мог, он проник бы в нее и головой, и
всем своим существом,  без остатка, и навсегда  остался там -  но когда  все
миновало и она спала,  как новорожденная сестра Тутанхамона,  до ужаса тихо,
словно  от веку  не  дышала, словно  и не  была  вот только  что  одержимой,
кричащей безумицей, - тогда он уразумел, что о своей участи ничего теперь не
знает.
     Зиты здесь  не было,  как все эти годы не было его. Инни  встал, принял
таблетку  снотворного из своих запасов. Но  когда  около полудня  проснулся,
Зита была такая же, как в  это утро, как в прошлом и позапрошлом году, как в
первый  раз,  -  топь совершенства,  где утонет  всякий, кто  дерзнет  зайти
слишком далеко.

     Шли недели. Зита виделась со своим итальянцем, спала с  ним,  позволяла
себя  фотографировать, и  каждый  раз, когда  он ее снимал,  в амстердамском
воздухе рассыпалась крупица Инни, новая  любовь была крематорием для старой,
оттого-то однажды утром, когда  Инни  пересекал  Конингсплейн,  в  глаз  ему
попала  частичка  пепла,  которая никак не  хотела выйти вон,  пока Зита  не
слизнула ее кончиком языка, попутно заметив, что он плохо выглядит.

     Было  это  в  полдень,  в  пятницу,  и   происходящее  едва   ли  имело
касательство к  итальянцам и любви, скорее к подспудному, тайно дошедшему до
нас из глубины веков  неписаному намибийскому закону, согласно которому один
раз  в восемь лет, в пятничный  полдень, наступает час расплаты,  и уж тогда
платить  надо сполна. Наверно, в такие полудни в той стране созывали мужчин,
чтобы  предать  их  страшной  смерти,  но,  как  бывало  со многими древними
обычаями,  в  диаспоре самые  острые  грани притупились.  Инни  отправили  в
изгнание, только он знать не знал, что именно в этот день. Зита взяла расчет
и  больше  не имела к нему  отношения.  В этот  день  она  уедет  в Италию с
итальянцем, у которого, как и у нее, нет денег. Что их ждет, она не знала и,
откровенно  говоря, предчувствовала,  что и там ей делать нечего. Просто так
должно случиться, вот и все.
     После того, как она слизнула пепел,  Инни сел за письменный стол. Через
полтора часа нужно сдать  в "Пороль" гороскоп для субботнего приложения.  Он
полистал "Мари Клер",  "Харперс базар", "Нову", книжки по астрологии, что-то
списал, что-то  сочинил  - словом,  озаботился  участью других  людей,  ведь
читать-то все это им. Добравшись до собственного знака,  до Льва, и прочтя в
"Харперс", что все у  него будет в  порядке, а в "Эль" - что дело плохо,  он
отложил ручку и сказал Зите,  которая устроилась на кушетке у  окна, чтобы в
последний раз полюбоваться на Принсенграхт:
     - Ну почему нельзя написать:  уважаемый Рак, вы заболееете  раком; или:
Лев, сегодня с вами случится нечто ужасное - вас бросит жена, и вы покончите
самоубийством?
     Зита знала, что  он думает о  своей  тетке  и  об Арнолде Таадсе, и  ее
зеленые глаза потемнели, но  он ничего  не заметил и хихикнул. Она повернула
голову,  посмотрела  на него.  За столом  сидел  и смеялся совершенно  чужой
человек. Она  расхохоталась. Инни встал, подошел к ней. Погладил по волосам,
хотел лечь рядом.
     - Нет, - сказала она, но само по  себе это ничего не значило. Это могло
быть частью игры, которой она вольно или невольно хотела его поддразнить или
в которой он  должен был  кое-что  ей рассказать.  -  На  сей  раз  придется
платить, - продолжала она.

     Что ж, и это не новость. Он чувствовал, как внутри поднимается огромное
желание.
     - Сколько? - спросил он.
     - Пять тысяч гульденов.
     Инни рассмеялся. Пять  тысяч  гульденов.  Расстегнул ее блузку.  Больше
сотни  до  сих  пор  платить не доводилось.  И  всегда  оба  долго над  этим
хохотали. В таких случаях они занимались  любовью прямо  на денежной купюре,
слыша, как она похрустывает. А  после Зита непременно показывала, что купила
себе на эти деньги, или приглашала его  в ресторан пообедать, а один раз,  в
Красном районе, с самым безмятежным видом зашла к  первой попавшейся шлюхе и
молча отдала деньги ей.
     -Пять тысяч, - повторила Зита. - Твои чеки в красной шкатулке.
     Новая игра.  Безумно  возбуждающая,  но Зита  не смеялась. Хотя,  может
быть, в этом и состояла новизна?
     -Ладно, - сказал он.
     Расчет,   погашение  долга,   окончательная   расплата  за  отсутствие,
решительный крест на любви, полное истребление времени от первого взгляда на
фотовыставке до этой  вот минуты, при участии тех же двух тел, - впервые все
это начало обретать четкие контуры.
     Спустя  годы, в Палермо,  впервые увидев  ее снова в убогом гостиничном
номере, он спросит, почему так вышло, и она не ответит, зная,  что он знает.
Сейчас, меж тем как этот гостиничный номер уже  существует, а  годы, которые
они, прежде чем встретиться  вновь,  проведут порознь, еще нет, - сейчас  он
достает из красной шкатулки чеки, подписывает.  Она берет их у него, все так
же, без улыбки, встает, идет в  угол, вынимает из сумки портмоне.  Аккуратно
прячет чеки, ставит сумку  на место и медленно раздевается, все так  же  без
улыбки, с  до  ужаса  отсутствующим видом, который есть  наказание, но, быть
может, все-таки часть новой игры. Стоит обнаженная, смотрит на него, идет  к
постели, ложится, закрывает глаза и говорит:
     - Ну. Давай.
     Уже сейчас -  и оба это знают, хотя и не  могут увидеть, - в палермский
номер очень тихо, очень осторожно  прокрадывается то самое,  из-за  чего она
должна была уйти и действительно ушла, - его слабость.

     Он раздевается с тем же ощущением  загнанности в угол,  какое одолевает
его  и с  настоящими  шлюхами. Она подносит руку  к  губам,  смачивает себя,
говорит:
     - Иди сюда.
     А он думает:  чего она хочет? Чтобы он вправду обошелся  с  ней  как со
шлюхой  или  разозлился  (сделал вид, будто злится) и изнасиловал ее (сделал
вид, будто насилует)?
     - Я так не могу, - говорит он.
     - Ты  всегда можешь, - говорит она.  Об хватывает  его за  шею, тянет к
себе,  так что его голова оказывается  рядом  с ее подушкой  и  они могут не
видеть друг  друга; и вот так  - слепец,  совокупляющийся  со слепой, - он в
последний раз входит  в  нее  среди  огромной сокрушительной тишины, которая
продлится до тех пор, пока  она не выберется из-под него и, сунув руку между
ног, не выскочит вон из комнаты.

     Инни остается в  постели. Он совершенно оцепенел, от страха и унижения.
Словно  вернулся  после  отлучки  домой,  думает он, и обнаружил кучи битого
стекла, дерьмо и мусор. Пока он  вопрошает себя, что  теперь делать, Зита из
соседней комнаты звонит в  банк  и просит немного подождать с закрытием:  ей
необходимо снять большую сумму в лирах. Семя Инни меж  тем холодными каплями
течет по ногам ей  в ладонь, сочится сквозь  пальцы на пол. Инни слышит, как
она одевается, как  ходит по комнате;  прикидывая по  звуку  направление  ее
шагов, сначала босыми  ногами, потом в туфлях, он слышит, как она замирает у
порога,  медлит,  делает шаг  к нему и опять уходит,  потом,  уже в  дверях,
говорит:
     -  Не  забудь  о гороскопе,  надо успеть  до четырех, - а потом  слышен
только стук двери и ноябрьский ветер, на миг ворвавшийся в дом.

     Он   садится  за  стол,   доделывает   гороскоп.   По   Утрехтсестраат,
Кейзерсграхт,  Спихелстраат,  Херенграхт,   Конингсплейн  спешит   к  зданию
"Пароля" на Ньювезейдс, где и сдает свой опус. А потом, когда Зита  из банка
на Вейзелстраат  направляется в "Голландскую кофейню  Север-Юг",  что  возле
Центрального вокзала, Инни,  неизмеримо  медленнее,  идет  в противоположную
сторону, домой. По  дороге  заглядывает в "Схелтема", "Конингсхут", "Хоппе",
"Пипер", "Ханс и Гритье", в кафе "Сентрум". Никогда еще он так не напивался.
Домой он приходит ночью.  В пустых комнатах громко зовет ее по имени, кричит
и кричит, до тех пор пока соседи не требуют по телефону, чтобы он заткнулся.
Тогда  только  он находит записку, в  которой она сообщала,  что не вернется
никогда;  он стоит  с  запиской  в руке, долго таращится на  листок и  вдруг
слышит собственный голос:
     - Лев, сегодня  с вами  случится  нечто ужасное:  вас бросит жена и  вы
покончите самоубийством.
     Он знает, что делать. Нетвердой походкой,  натыкаясь на стулья и столы,
бредет по комнате,  добирается до уборной и  с  некоторым трудом вешается на
самом высоком месте, там, где трубы отопления и  водопровода прямо у потолка
скреплены между собой двойным кольцом.

     Небо смерти - небо серых туч. Они мчатся над голыми верхушками деревьев
вдоль  канала. Инни просыпается в заблеванной постели,  трясущимися пальцами
стаскивает с шеи  изодранный галстук. Все тело в ссадинах, простыня в крови.
Точно заводная кукла, он идет в  ванную, умывается, бреется,  принимает  две
таблетки алка-зелцер и, упорно стараясь не думать о Зите,  выходит на улицу.
На углу  Утрехтсестраат  покупает  "Ханделсблад".  Заходит  в  "Оостерлинг",
заказывает  два черных  кофе,  салат и, как  всегда, первым делом  открывает
биржевую  страницу.  Шрифт  крупнее обычного, и  Инни медленно,  будто разом
сильно постарел, читает: "По настоятельной просьбе руководства Ассоциации по
торговле ценными  бумагами в 20.45 торги были прекращены в связи  с кончиной
американского  президента.  Когда  пришло страшное  известие, что  президент
Кеннеди  серьезно,  а  может быть,  и смертельно ранен,  курсы  акций  стали
стремительно падать. Сводный  индекс Доу-Джонса,  который поначалу повысился
на  3,31  пункта, упал до 711,49. Это на  21,16 пункта  ниже  по сравнению с
данными на закрытие торгов в четверг и самое резкое падение со времен паники
28 мая 1962 г.".
     Он  складывает  газету и  секунду  рассматривает фотографию  на  первой
полосе.  Моложавый  президент лежит на заднем  сиденье  большого автомобиля,
будто  спит. Жена,  похожая на маску  из "Орестеи",  стоит рядом, прямая как
струна, и не  сводит глаз с  больших винного цвета пятен  на своем  костюме,
который запомнится ей навсегда. Три вещи Инни  знает совершенно определенно:
Зита  никогда не  вернется, сам он не  умер, а  на бирже завтра будет жуткий
ажиотаж. То  золото, которое  в следующий  понедельник купит  его  маклер  в
Швейцарии, к 1983  году, когда  все  еженедельники мира в десятитысячный раз
перепечатают  эту скорбную фотографию,  принесло ему  более тысячи процентов
прибыли. Знаменательная  фотография  -  она недвусмысленно предупреждала что
надвигаются смутные времена.


     1953
     Simili modo postquam coenatum est, accipiens et hunc praeclarum Calicem
in  sanctas ac venerabiles manus suas;  item tibi  gratias agens, benedixit,
deditque discipulis suis, dicens: Accipite, et bibite ex eo omnes.
     Hie est enim Calix Sanguinis mei, novi et aeterni testamenti: mysterium
fidei: qui pro  vobis et pro multis  effundetur  in remissionem pecca-torum.
Haec quotiecomque feceritis, in mei me-moriam facietis.
     (Подобно же, взяв после вечери сию прекрасную чашу в святые и достойные
руки Свои и благодарив, с благословением подал ученикам и сказал: возьмите и
пейте из нее все.
     Ибо  сие  есть чаша Крови Моей  нового и вечного завета, таинство веры;
Кровь Моя,  за многих  изливаемая во  оставление грехов.  Сие  творите в Мое
воспоминание.)
     Из Канона Святой литургии

     До встречи с Филипом Таадсом Инни  Винтроп неизменно думал, что  Арнолд
Таадс -  самый одинокий человек в Нидерландах. А оказалось, бывает еще хуже.
Можно иметь отца, но  быть  ему  совершенно чужим, посторонним. Арнолд Таадс
никогда  не  говорил  о сыне и тем самым, как считал Инни, обрек  этого сына
диковинной форме несуществования, которая  в  конце концов вылилась в  форму
бесповоротного небытия - смерть.
     Поскольку  отец и сын  вполне самостоятельно, не уведомляя друг  друга,
избрали абсолютное небытие, Инни сохранил за обоими лишь одну форму - дал им
возможность посещать его  мысли. И они частенько этим пользовались. В  самое
неожиданное время и в самых неожиданных местах они являлись ему в снах ил ив
неясных  мыслях между сном и явью,  что зовутся грезами, и тогда происходило
то,  чего  при  их  жизни  не  случалось  никогда:  они  выступали   вдвоем,
неразлучным  дуэтом,  и  ночами в гостиничных номерах нагоняли  на него ужас
своей всесокрушающей печалью.
     Первая встреча с  Арнолдом Таадсом запомнилась ему навсегда, хотя вышло
так просто оттого, что  память  о ней  нерасторжимо соединилась  с памятью о
тете  Терезе,  которая  тоже  покончила  самоубийством,  пусть  и  не  столь
предумышленно, как двое других.
     Самоубийц, бывает, насчитывается до тысячи человек, и группа эта весьма
пестрая,  вроде   пассажиров,   ожидающих  16-го  трамвая  у   остановки  на
амстердамской Ларессестраат перед самым часом пик. Средоточие статистической
информации, похоже,  располагалось где-то по соседству, и данные были вполне
точны. По числу знакомых самоубийц -  иначе не скажешь, ведь факт смерти как
бы  завершал  знакомство,  просто  потому,  что  эти  люди  больше  не могли
преподнести  никаких сюрпризов,  - Инни заключил,  что  круг  его  знакомых,
скорее  всего,   охватывает  тысячу  человек.  Если  пригласить  всех   этих
добровольных мертвецов на чай, вряд ли обойдешься двумя дюжинами пирожных от
Беркхофа.
     Канувших в  небытие он  делил на две  категории,  смотря по тому, какой
путь они избирали - "горку" или "лестницу".  В первом случае после некоторых
начальных усилий все шло само собой, во втором приходилось попотеть.
     Тетя  Тереза  бесспорно выбрала  "горку". Пьянство  и испытанная  смесь
истерии и хандры естественным образом  подвели ее к выходу из бального зала,
а вот оба Таадса непоколебимо пробирались сквозь лабиринты и карабкались  по
бесконечным лестницам, чтобы в итоге прийти к тому же.



     Есть люди, которые, словно бесформенную глыбу, волокут за собой  все то
время,  что они  провели  на  земле, и Инни  Винтроп был из их числа. Нельзя
сказать,  чтобы  эта мысль  занимала  его  изо дня в день,  но она регулярно
возвращалась  и вызывала у  него живой  интерес  еще в  ту пору,  когда груз
минувшего  был  значительно  легче.  Он  не  умел ни оценить свое время,  ни
измерить,  ни  поделить. Хотя,  пожалуй, здесь уместнее  говорить  не о  его
времени, а  о  времени вообще,  ибо  лишь  тогда эта  стихия  в  полной мере
обретает присущую ей  липкую вязкость. И не  только прошлое цеплялось к Инни
таким манером, будущее тоже было весьма строптиво.  Там его  поджидало столь
же бесформенное пространство,  которое  надлежало преодолеть, причем наугад,
без мало-мальски четких  указаний, каким  путем оттуда  выбраться. Одно было
ясно:  эпоха, в которой  он жил,  подошла к концу; но и теперь, в сорок пять
лет, когда  он,  по  собственным  словам,  "переступил  границу  кошмара,  а
паспорта  у  него  никто не  спросил",  бесформенная  глыба  воспоминаний  и
отсутствия оных по-прежнему была  при нем,  не  менее  загадочная и  даже  в
ретроспективе не менее огромная, чем космос, который в последнее время был у
всех на устах.
     В  глубинах  серого густого тумана начала пятидесятых,  сквозь  который
проступал  мощный  пожар корейской  войны, тонула, увы, и не  столь заметная
минута, когда в пансион на Тромпенбергервег в Хилверсуме явилась тетя Тереза
(treize,  Therese, ne perd jamais (5)), которая спустя несколько лет оставит
Инни наследство, заложив тем самым основу его относительного благосостояния.
     Работать  над  воспоминаниями  было сложно  не только  потому,  что  он
располагал  весьма ограниченными  возможностями  ("нет  у меня  памяти", "вы
определенно  все   вытеснили",  "вы  способны,   черт  побери,  хоть  что-то
запомнить!"),  но  и  потому,  что  с годами начали мало-помалу  исчезать  и
потенциальные зацепки  и ориентиры,  необходимые для  путешествия  в  бездны
минувшего. Конечно, тетя  Тереза,  утратив осязаемую плоть, стала  пятнистым
призраком, который время от времени  блуждал по скудно  освещенным коридорам
его  мозга, и это бы еще полбеды, ведь и шофер белого "линкольна"-универсала
тоже  разбился в лепешку,  вместе  с  дядей, мужем  тети  Терезы;  но  самое
ужасное,  что  пансион, где Инни  провел первые годы  своей взрослой  жизни,
вместе со всеми  его воспоминаниями утонул в  спутанном клубке восьми других
пансионов и, увлекая  за  собой непременные гортензии, каштаны, лиственницы,
рододендроны и жасмин, канул в пропасть, откуда ничто не возвращается.
     Ничто?
     Большие  обветшалые  дома,  некогда  выстроенные бывшими  колониальными
чиновниками, были,  по сути, коробками,  полными  воспоминаний  о  столь  же
бесповоротно  обветшалых  временах.  Они   имели   названия  -   к  примеру,
"Теранг-Теранг" или  "Мадура",  - и  худущий, нервный, романтичный Инни  тех
дней мог вообразить  (особенно летним вечером, напоенным  нежными запахами),
будто  живет  где-нибудь  на  плантации  в  окрестностях   Бандунга,  и  это
впечатление еще усиливалось  оттого, что в том же до безумия огромном доме и
вправду снимали комнаты бывшие обитатели Индонезии. Запахи тропической кухни
ползли по дому,  лениво шаркали тапки по циновкам в коридоре, кто-то  щелкал
языком,  высокие,  мелодичные,  странно  тягучие  голоса  говорили о  чем-то
непонятном, но связанном для него с книгами Куперуса, Даума и Дермут (6).
     Он  терпеть  не мог свои тогдашние фотографии,  не  столько те, где был
запечатлен  вместе с другими, - на них все выглядят одинаково смешно, - нет,
именно  те,  где  внимание  целиком  сосредоточивалось  на  его  собственной
персоне,  потому что позировал он в  одиночку,  скованный, изображая  этакую
статую  и одновременно ища опоры и  поддержки у дерева, забора  -  у  любого
предмета, который  в следующий миг  тоже займет место на фотографии, так что
он, Инни, будет там не  один. Ведь  что сохранится  на таком снимке? Молодой
человек, который из-за  непомерной худобы не годился для армейской службы и,
что еще  хуже, не  мог по этой причине раздеться на пляже,  а  вдобавок  был
исключен из  четырех  школ  кряду и рассорился с  опекуном,  и в  результате
лишился пособия, которое ему великодушно назначила бабушка, молодой человек,
который пускался в самые что ни на есть отчаянные любовные авантюры и целыми
днями  торчал  в  конторе,  чтобы кое-как  оплатить пансион  и считать  себя
независимым.



     Произошло это, скорей всего, так: он сидел в  своей комнатушке, когда в
коридоре послышался индонезийский голос квартирного хозяина:
     - Господин Винтроп, тут к вам дама.
     Немного погодя она  уже стояла в комнате, что  далось ей нелегко;  ведь
для двух людей места было явно маловато, тем более что она одна вполне сошла
бы за двоих.
     - Я твоя тетя Тереза, - сказала она. И еще: - Ты настоящий Винтроп.
     Протиснувшись мимо  Инни  и на мгновение  обвеяв его легким,  мускусным
ароматом,  она выглянула  в  окно.  Увиденное  ей не понравилось. Дальнейшие
реплики особой логикой не блистали, зато сыпались отрывисто, на одном тоне:
     - Книги читаем. Как тут тесно. Я слышала о тебе.  Ну просто ни стать ни
сесть. Господи Боже мой, буквально тоску наводит. Ты когда-нибудь слыхал обо
мне?  Надо нам кой-куда прокатиться.  Познакомлю тебя  с  человеком, который
пишет книги. - Слово пишет она произнесла так, что было совершенно ясно: эту
деятельность она ставит много выше чтения.
     Была весна. Субботний  полдень.  Лишь позднее  Инни сообразил,  что она
даже  не спросила, хочет ли он поехать с  нею. Они просто вышли  из комнаты,
точнее, тетя  Тереза сплыла вниз по лестнице, промчалась по саду, словно это
была враждебная стихия, нырнула в автомобиль и сказала:
     - Мы едем к господину Таадсу, Яаап.
     Автомобиль рванул  с места. Тетя - впрочем,  и  это тоже дошло до  него
позднее  -  всегда  занималась бездельем,  притом  с  максимально  возможной
быстротой. В простоте душевной:  Инни  еще  подумал,  что эта взвинченность,
вероятно,  обусловлена  таинственными  химическими  процессами  в недрах  ее
белого,  слегка опухшего тела,  словно  где-то  внутри  кровь  ее  постоянно
кипятили в кастрюльке на  плите. Пятна  всяческих цветов  то  появлялись, то
исчезали  у нее на лице и на  шее, и если  бы  она периодически не испускала
могучий вздох, то наверняка бы лопнула.
     Что же такое Винтроп? - спросил он себя, потому что тетя только о том и
рассуждала.    -   Все    Винтропы    сумасшедшие,   порочным    тщеславные,
недисциплинированные, живут в  тарараме,  без конца  что-то  делят. С женами
обращаются как со скотиной, а те все равно их любят.  В войну они разоряются
или, наоборот, богатеют, они удачливы  в  делах, но  деньги свои проигрывают
или швыряют на ветер, а друг друга продают за грош. Ты знал своего отца?
     Ответа она не ждала.
     - Тебя окрестили,  это ты  знаешь?  Мой  брат был  герой Сопротивления,
белая ворона в нашей принципиальной семейке. О твоем отце такого не скажешь.
Он  с деньгами вообще не умел обращаться. Женщины -  единственное,  в чем он
знал толк. Ты еще ходишь в церковь?
     Тут он хотя бы сумел ответить:
     - Нет.
     - Йаап, останови-ка.
     Белый  "линкольн"   подлетел  к  тротуару,  едва  не   сбив  случайного
велосипедиста.  Тетя пристально посмотрела на  Инни. Голубые  глаза,  как  у
него. Водянистые, но в основе стальные. Ткнула пальцем ему в грудь.
     - Винтропы - семейство католическое. Брабантские католики. Единственный
брат  твоего  отца, не покинувший лоно церкви, владеет всем  капиталом. Твой
отец, твой дядя Йос, и дядя Науд, и дядя Пьер, и тетя Клер либоум ерли, либо
живут  в  бедности.  У  тебя  нет  ничего, ну, может, перепадет  кое-что  от
бабушки. И ведь все они один за другим отошли от церкви. Подумай об этом.
     Минуты  не прошло, а "линкольн"  опять  мчался со скоростью больше  ста
километров.
     Как позднее выяснилось, ехали они в Доорн. Но и не только в Доорн. Если
бы существовала карта нижнего мира, мира призраков то Доорн был бы отмечен у
самого  входа. Вед  эта поездка в  Доорн была визитом в прошло его  семьи, к
именам,   к  смертям,  в  Тилбург  на  рубеже  веков,  к  шерстяным  тканям,
агентствам,  фабрикантам.  Тетин выговор все  сильнее  менялся.  Тилбургский
диалект нидерландского,  на  слух,  пожалуй,  самый  забавный. Oн слушал  ее
рассказы и складывал их про запас. После обдумает.
     - Твою мать у нас не принимали. Знаешь, почему?
     - Она  мне говорила. - Вот  кого  напомиал ее выговор - мать, когда  та
волновалась.  Значит,  в  Тилбурге  и  простонародье,  и  буржуазия говорили
одинаково.
     - Ты видаешься с ней?
     - Нет. Она уехала из Европы.
     Через три недели после женитьбы на дочери одного из французских деловых
партнеров  отец Инни сбежал с  его матерью. Но самым ужасным  в глазах семьи
был  смертный  грех мезальянса, которому не  было  прощения.  С  тех пор они
предали отца забвению, и не простому, а такому,  когда забывают,  что именно
забыто. Перчатка, оставленная в поезде, о которой впоследствии никогда  и не
вспомнишь. Инни знал всю эту историю, но совершенно не придавал ей значения.
Одна из приятельниц в свое время скажет ему: "Я  не родилась, меня произвели
на свет", и он принял это к сведению. С 1944 года его отец пребывал в нижнем
мире,  и  эта  смерть вторично отрезала Инни от Винтропов.  Он никого из них
толком не знал. Жил сам по себе и получал от этого большое удовольствие. Был
одинок. Не знал, что такое семья.
     - Твой дед Винтроп и мой отец - сводные братья. Мой отец - твой опекун.
     - Был.
     - Он боялся, что придется тратить на тебя деньги. Мы этого не любим. Но
ловко выкрутился, ведь сам сидел в опекунском совете.
     Деньгами откупился или  Господь помог, кто знает.  Инни видел его всего
один  раз. Седой мужчина в кресле  под  собственным  парадным портретом. Два
бриллиантовых  перстня на  мизинце, но  это позволительно, когда  ты  стар и
уродлив. И колокольчик возле  руки: "Трейске, подайте моему племяннику рюмку
портвейна". В рассказе о бабушкиных деньгах ("их я сохраню для тебя по чести
и совести")  Инни  мало  что  понял,  да  и  в дальнейшем разговор  сложился
неудачно.  Размахивая длинными  тощими руками,  Инни  своим резким юношеским
голосом изложил, почему Бога нет.
     - Мы только потом приняли католичество, -  продолжала тетя. - Лучшие из
нас.  А  начало мы ведем от  протестантов-военных.  Первый  Винтроп, который
приехал  в Тилбург, был уланским подполковником. Уроженцем Вестланда,  что в
Южной Голландии.
     Сказки,   думал  Инни,  выдумки  и  сказки.  Вымышленные  персонажи  из
вымышленного прошлого. Оттого что жизнь слишком убога.
     - Он прибыл  с  лейб-гвардией Вильгельма  Второго (7), когда тот строил
дворец градоправителя, где так и не жил. Он женился на девушке-католичке.
     Слово "девушка" тронуло Инни. Значит, и  в другие времена были девушки,
составлявшие его  семью.  Незримые девушки, никогда не  виданными  девичьими
губками произносившие свою фамилию, его фамилию.
     - С тех пор Винтропы и  занимаются  текстилем.  Шерсть. Твид.  Фабрики.
Агентства.
     Новые и  новые призраки.  Люди, имевшие право  блуждать у него в крови,
находиться в  плечах, руках, глазах, чертах лица, потому что именно они были
его предками.
     Автомобиль разрезал ландшафт надвое и небрежно отбрасывал назад. А Инни
казалось, будто заодно летит прочь вся жизнь, какую он вел в последние годы.
Тетя  уже  некоторое время молчала.  Он  видел, как пульсирует кровь в синих
жилках на ее запястьях, и думал: "Моя кровь", но у него самого на  запястьях
ничего не было видно.
     - Арнолд Таадс раньше был моим любовником, - сообщила тетя.
     Она  принялась  наводить  красоту.  Неприятное  зрелище. Наносит поверх
первой, дрябло-белой,  вторую  кожу - из оранжевого  грима,  но  не  слишком
аккуратно, поэтому между оранжевыми пятнами остаются белые полоски.
     - Недавно мы с ним встретились, впервые после войны.
     При всем желании Инни не мог представить себе любовника этой женщины, а
когда  увидел   Арнолда  Таадса,  понял  почему.  Он  действительно  не  мог
представить  себе человека с такой наружностью,  потому что в жизни не видел
ничего подобного.
     Мужчина, который стоял на пороге приземистого дома,  белого, утопающего
в зелени, и смотрел на часы, ростом не вышел. Один его глаз -  правый  - был
стеклянный, на ногах -  деревянные  кломпы на  толстенной  подошве,  одет  в
потертую  индейскую  куртку с  длинной замшевой бахромой.  И это в  те давно
забытые  времена, когда  люди еще носили костюмы  и галстуки. Лицо  покрывал
загар,  но прямо  под нарочито здоровой поверхностью  бушевало что-то совсем
другое  -  серая,  печальная  стихия.  Живой  глаз  и  мертвый,  здоровая  и
нездоровая  кожа,   напряженное,  требовательное   лицо,  а  голос  громкий,
раскатистый, явно  предназначенный  для более крупного тела, чем то,  где он
сейчас обитал.
     - Ты на десять минут раньше, Тереза.
     В этот миг у него из-за спины вынырнул огромный пес и метнулся в сад.
     - Атос! Ко мне!
     Ну  и  голос  -  с легкостью  перекричит целый батальон. Пес замер, под
темно-коричневой  курчавой  шерстью пробежала  дрожь.  Опустив  голову,  пес
медленно скрылся в доме. Хозяин повернулся и тоже  вошел внутрь. Белая дверь
за ним закрылась, мягко и решительно.
     - Ох уж эта собака, - жалобно сказала тетя, - собака ему куда важнее.
     Она взглянула на  часы. В доме послышалась  фортепианная  музыка, но  в
окно  Инни не  удалось ничего  разглядеть.  Звуки были  некрасивые.  Слишком
резкие, слишком назойливые, без блеска.  Музыке положено струиться, а вместо
этого она ковыляла и спотыкалась. Тому, кто сейчас играл, нельзя садиться за
фортепиано.  Но  кто  это был? Человек с парой стеклянных глаз?  Или тот,  с
нездоровой  серой кожей? Или коротышка с кожей гладкой  и загорелой?  Кто-то
другой.
     - Придется погулять,  - сказала тетя, но Инни видел,  что она в этом не
мастерица.
     Через дорогу  темнел лес. Пахнет жимолостью, молодыми  сосенками.  Тетя
Тереза  то  подворачивала  ноги  на рыхлой лесной тропинке, то  задевала  за
деревья,  то  спотыкалась о  сломанные ветки, то  застревала  в  ежевичнике.
Впервые  за все утро Инни ощутил страх.  Что все это означает? Он ведь ни  о
чем  не просил. Просто  был  вырван  из  спокойной вселенной своей  комнаты,
загнан  в  семью,  может  быть  и  его  собственную,  но  совершенно  им  не
интересовавшуюся,  мало  того,  человек,  которому вообще-то следовало  быть
двумя людьми, захлопнул у него перед носом  дверь, а шофер, прислонившийся к
непомерно  большой  машине  и, вероятно посмеиваясь,  наблюдавший  за  своей
работодательницей, которая с превеликим трудом  одолела стометровку,  теперь
тихонько сигналил клаксоном, сообщая, что десять минут истекли.



     Da capo*. (*Сначала  - ит.)  Мужчина опять стоял в дверном проеме.  Все
постарели  на десять минут.  Это уже было, подумал Инни.  Та  же мизансцена,
вечное  возвращение. Тетя впереди  и чуть  сбоку,  так  что мужчина мог  его
видеть. Но он не смотрел. И на часы в этот раз не глядел, все и  так  знали,
сколько  времени.  Прямой  серый  луч единственного глаза,  точно прожектор,
ощупывал  фигуру   Терезы   Дондерс.   Из  троих   мужчин,   которые   здесь
присутствовали,  только  шофер  знал,  что  белая тетина  двойка, обсыпанная
сосновыми иглами и колючими шершавыми веточками, была созданием Коко Шанель.
     - Здравствуй, Тереза, что у тебя за вид!
     Только  теперь  он взглянул на Инни.  Наверно, виноват был единственный
глаз,  но  тот,  на  кого  этот  человек   смотрел,  не  мог  отделаться  от
впечатления, что  на него в  упор  нацелена фотокамера,  которая засасывала,
заглатывала,  проявляла его и  навсегда хоронила в  архиве, каковой исчезнет
лишь со смертью самой камеры.
     - Это мой племянник.
     - Ага.  Меня зовут Арнолд Таадс. - Рука клещами стиснула ладонь Инни. -
А как твое имя?
     - Инни.
     - Инни... - Он позволил дурацкому имени  на миг  повиснуть в воздухе, а
потом отбросил его.
     Инни сообщил, откуда взялось его имя.
     - У вас в семье все с придурью, - сказал Арнолд Таадс. - Заходите.
     Порядок,  царивший   в  доме,   внушал  трепет.  Единственный   элемент
случайности вносил пес - потому  что двигался. Не комната,  а математическая
сумма, подумал Инни. Все в равновесии, все правильно. Букет цветов, ребенок,
непослушная  собака  или  посетитель,  пришедший  на  десять  минут  раньше,
натворили бы здесь несказанных бед. Мебель сверкала белизной -  воинствующий
кальвинистский  модерн.  Безответственный  солнечный  свет   вычерчивал   на
линолеуме геометрические тени. Второй раз в этот день Инни ощутил страх. Что
это за чувство? Будто на мгновение становишься  другим человеком, который не
может ужиться в твоем теле и оттого причиняет боль.
     -  Садитесь.  Тереза, ты, разумеется, предпочитаешь  мансанилью. А  что
пьет твой племянник? -  И  тотчас, непосредственно обращаясь к Инни: - Виски
будешь?
     - Я никогда его не пробовал, - сказал Инни.
     - Ладно. Тогда налью тебе виски. Распробуй как  следует, потом скажешь,
как тебе на вкус.
     Память.  Неисповедимые  ее  пути.  Ведь  чего  только  не  случилось за
следующие пять минут! Во-первых, он впервые, да-да, впервые в жизни на самом
деле получил в руки стакан виски, такого виски, какого после никогда не пил.
Во-вторых,  этот  человек, которого  он позднее  так часто будет вспоминать,
глядя на виски, прихлебывая его, смакуя. Этого человека, а значит, и тетю, и
себя тоже. Таким образом виски стало  для  него  как бы волшебной  палочкой,
рукояткой  ставни, подняв которую низойдешь в бездны призрачного мира. И там
вновь  будут они: прямой,  как палка,  мужчина, устремляющий  на него в упор
свой жуткий  глаз, рука,  только  что наливавшая  содовую,  еще в  движении,
возвращается на прежнее место, к владельцу. И тетя - откинув голову назад, с
рассеянно  блуждающим взглядом,  вытягивая,  раздвигая и сдвигая  ноги,  она
мешком поникла на  слишком прямом  и  слишком жестком стуле. Скорбящая. Себя
самого он не видит.
     - Ну, как тебе на вкус?
     Требуется  дефиниция, протокольный  отчету  который его органам  чувств
надлежит представить прежде, чем они отвлекутся на какое-либо иное ощущение.
     - Как дым и лесной орех.
     Сколько разного виски он выпил с тех  пор. И солодового, и кукурузного,
и ячменного, превосходного  и  прескверного, чистого, с водой, с  содовой, с
имбирным пивом; и порой вдруг оживал этот вкус - дым и лесной орех.
     В важные минуты жизни, думал он  впоследствии, всегда нужен  такой  вот
Арнолд Таадс, который  просит точно описать,  что ты  чувствуешь,  обоняешь,
пробуешь  на  вкус,  думаешь  при  первом  страхе,  первом  унижении, первой
женщине, но непременно в тот  самый миг,  чтобы протокол  остался в  силе  и
тогдашняя мысль, тогдашний опыт никогда уже не стерлись - другими женщинами,
страхами, унижениями. Надели первое впечатление  именем - дым и лесной орех,
-  и оно  задаст  тон  всем  последующим, ибо определяться  они  будут мерой
отклонения от первого - тем,  чем превосходят самое первое,  навеки  ставшее
эталоном, или уступают ему, не будучи  уже ни дымом, ни  лесным орехом.  Еще
раз впервые увидеть Амстердам, еще раз впервые обладать  любимой,  с которой
успел прожить долгие  годы,  еще раз впервые ощутить в ладони женскую грудь,
ласкать ее  и  на годы сохранить  в неприкосновенности  возникшую  при  этом
мысль, чтобы  все последующие  разы, все  прочие формы  не могли со временем
предать,  отринуть, заслонить первое ощущение. Арнолд  Таадс создал для него
эталон по крайней  мере одного ощущения, все остальные безвозвратно канули в
наслоениях более поздних воспоминаний, уступили, перемешались, спутались,  и
точно так же его рука, та самая, что ласкала первую грудь, впервые закрывала
мертвые глаза, - эта рука предала его память, и себя, и ту первую грудь, ибо
постарела,  утратила былую форму, покрылась первыми бурыми пятнами старости,
жгутами  вен,  капитулировала, стала пропащей,  искушенной  сорокапятилетней
рукой,  ранней вестницей  смерти, и давняя,  узкая, гладкая,  несмелая  рука
неузнаваемо, бесследно в  ней  растворилась, хотя он  по-прежнему называл ее
своей рукой и будет так называть до тех пор, пока однажды чья-то живая  рука
не положит ее, мертвую, ему на грудь, скрестив с другой, точно такой же.
     - Чем занимаешься? - спросил Арнолд Таадс.
     - В конторе сижу.
     - Зачем? - Вопрос из серии избыточных.
     - Чтобы заработать деньги.
     - Почему ты не учишься?
     - Я не сдал на аттестат. Меня выгнали из школы.
     Его  выгнали из  четырех  школ, но  он  посчитал,  что  сейчас  об этом
говорить неуместно. Глаз, неотрывно глядевший на  него,  обратился  теперь к
тете Терезе, хотя голова, в которой он помещался,  осталась неподвижна; Инни
мог  наконец осмотреться. На  каминной полке лежали  два десятка  сигаретных
пачек одной  марки  - "Блэк  бьюти".  Рядом стояла  украшенная изображениями
лыжников витринка с несколькими серебряными и золотыми медалями.
     - Что это за медали? - спросил Инни.
     -  Мы говорим о тебе. Не забывай, я в  прошлом  нотариус. И  всегда все
довожу до конца. Кем ты хочешь быть?
     - Не знаю.
     Он понимал,  что ответ неудачный,  но  ничего  другого сказать не  мог,
пусть даже некоторые и любят всегда доводить все до конца. Он просто не имел
ни малейшего представления. Вообще-то он был твердо уверен, что не только не
хочет, но и не должен никем становиться. Мир  и без него кишмя кишит людьми,
которые кем-то стали, и большинству это явно никакого счастья не принесло.
     - Значит, хочешь остаться в конторе?
     - Нет.
     Контора! Комната в районе особняков, на верхнем этаже,  а  внизу  псих,
который воображает  себя  директором какой-то  там  фирмы и при  котором он,
Инни, состоит как персонал. Этот человек занимается куплей-продажей, а  Инни
ведет за него переписку. Письма из воздуха, дела  из  ничего. Большей частью
он  читал, смотрел  в окно  на  садики нижних  соседей  и  думал  о  дальних
путешествиях  -  без  особой  ностальгии, так  как  знал, что  все  равно их
совершит.  Однажды этому существованию придет  конец, и  может  быть, именно
сегодня.
     - Родители не дают тебе денег?
     - У матери денег нет, а мой... мой отчим не дает.



     "Дым  и лесной орех".  "Кем ты  хочешь  быть?" В тот  день началась его
жизнь,  но  он так никем и не  стал.  Что-то  делал, конечно. Путешествовал,
составлял гороскопы,  торговал  живописью.  Позднее,  возвращаясь  с тем  же
давним  стаканом виски в царство памяти, он думал, что в этом-то все и дело:
жизнь  его  состояла  из  событий,  но  событий, не  связанных  между  собой
каким-либо  единым   жизненным  замыслом.  Стержневой  идеи  вроде  карьеры,
честолюбивой амбициозности не было. Он  просто существовал,  сын  без отца и
отец без сына, и  что-то  происходило. При  ближайшем рассмотрении его жизнь
состояла  из  накапливания  воспоминаний,  поэтому  плохая  память  особенно
вредила ему, путь его и без того был долгим, а по ее милости затягивался еще
больше,  от  обилия  провалов  и  белых  пятен  движение  становилось  порой
нестерпимо вялым. Другу-писателю Инни и  тогда говорил только, что его жизнь
-  медитация. Может, из-за пресловутого  стакана виски или оттого,  что и  с
финансовой точки зрения стал в тот полдень  Винтропом, но он отсчитывал свою
жизнь именно с  того  дня, а все предшествовавшее считал  разбегом, довольно
туманной  предысторией,  из  которой  лишь  путем   раскопок  можно  извлечь
что-нибудь путное - при желании, конечно.
     - Тереза, почему бы тебе не дать парню денег? Ведь  ваша семейка  все у
его отца оттяпала.
     Красные  пятна  умножились.  Эта  история,  начавшаяся  как блажь,  как
подогретый  скукой  приступ  родственных  чувств, этот  визит  к незнакомому
племяннику,  который казался  весьма  незаурядным, ибо дерзнул  перечить  ее
отцу,  а теперь сидел здесь,  с  точно такой же физиономией, каких  у  нее в
семейном альбоме пруд пруди, хотя по характеру  он, возможно, и  не похож на
большинство  из   них,  слегка  заносчивый,  слегка  меланхоличный,   вполне
сложившийся,  но  явно  нечестолюбивый,   безусловно,  ленивый,  безусловно,
неглупый, насмешливый и неизменно наблюдательный, -  сейчас эта блажь должна
превратиться  в материю,  да  еще в  такую, с которой Винтропы  расставались
чрезвычайно неохотно, - в деньги.
     - Надо посмотреть, можно  ли что-нибудь устроить, - сказала тетя, -  ты
ведь знаешь, как обстоят дела.
     Но деспотический голос уже отдал приказ, тот самый голос, который после
ее ухода объявит: "Глупая женщина, надоедливая. Не люблю я этого".
     Тетя подвинула на коленях что-то незримое, опрокинула воображаемую вазу
и тотчас замерла, когда голос Арнолда Таадса произнес:
     -  Я  подумаю, как все решить без обмана. Но  позволять  своим  тратить
время по конторам нельзя.
     - Может, тогда приедешь с ним в Гойрле на следующие выходные?
     -  Ты  же знаешь, для меня это  хуже  отравы, и  общество твоего мужа я
терплю с трудом, но все-таки приеду. Атоса возьму с собой и в церковь ни под
каким видом  не пойду. Если пришлешь машину, мы  будем ждать ее  в  субботу,
ровно в одиннадцать. - Глаз поискал Инни. - А ты из конторы уволься,  потому
что  смысла в  этом  нет, я  уверен.  Поучишься годик или попутешествуешь. В
подчиненные ты не годишься.
     Под-чи-нен-ны-е.  Произнесенное  этим  голосом,  слово  из  пяти слогов
включало еще и пять - запакованных по отдельности - порций нажима. И вообще,
думал Инни, ни одно из слов, сказанных сегодня этим человеком, из комнаты не
исчезло. Овеществленные, они стояли где-то тут, среди мебели. Спасения нет.
     - Ну что  ж, Тереза, без малого пять, мне  пора садиться за книгу. Твой
племянник может остаться  и  пообедать  со  мной,  если хочет.  С  тобой  мы
увидимся в субботу. Скажи шоферу, чтобы не опаздывал.
     Тетю словно ветром  сдуло, Инни увидел, как  она мелькнула  на  садовой
дорожке, услыхал, как рванул с места "линкольн", и стер со щеки влажный след
ее  беглого поцелуя. Арнолд  Таадс вернулся в комнату. Где-то в  недрах дома
часы пробили пять. Арнолд Таадс взял книгу, сказал:
     - До без четверти шесть я читаю, а ты развлекайся сам.
     Чугунная  тишина завладела домом.  Инни точно знал,  какая  это тишина,
потому что слышал ее раньше, в монастыре траппистов. Стук в дверь, шарканье,
глухой шорох тяжелой ткани в  коридорах, шаги,  мягкие, как по снегу. Потом,
уже  в  монастырской  церкви, сухое  деревянное  постукивание, начало  общей
получасовой медитации.  Окаменелый,  он смотрел с  посетительской галереи на
белые, совершенно  недвижные фигуры внизу, среди холодных, высоких церковных
скамей. Старые  и молодые мужчины, мусолящие ту  или  иную, непостижимую для
него  мысль.  Он вдруг  заметил,  что,  один  из  монахов уснул  и  медленно
повалился  ничком, словно  бревно. Вновь  раздался  сухой  стук,  камень  по
дереву,  монах  разом  стряхнул  оцепенение,  шагнул в  проход,  на каменные
черно-белые плиты между скамьями, кланяясь, кланяясь, сгибаясь пополам перед
настоятелем, который  безмолвным  жестом  назначил  ему наказание -  повелел
пасть ниц.  Высокая  белая  фигура, точно мертвый  лебедь,  рухнула  наземь,
отчаянно   вытянув  руки   и  ноги,   -  пластом   распростертое,  униженное
человеческое существо, и никто из всех этих мужчин даже глаз не поднял, лишь
легкий  стук дерева по камню,  перс  тень настоятеля, несколько шагов, шорох
одежды нарушили тишину.
     Теперь он снова был в монастыре, где жил всего один человек - сам  себе
монах, сам себе настоятель.
     Инни захотелось  в уборную, но  он не смел пошевельнуться.  Хотя, может
быть,  этот человек как  раз  и  запрезирает его, если он будет сидеть сложа
руки, точно  истукан? Медленно  и бесшумно Инни встал,  шагнул к  читающему,
который  даже  глаз   не   поднял   от  книги   -  на   обложке   мелькнуло:
"экзистенциализм"... "гуманизм", - прошел к пианино: Шуберт... экспромт... -
а  потом и  в  коридор. В уборной лежала газета, "Гаагсе  пост",  которую он
прихватил  с собой в комнату. Листая разрозненные страницы так, будто им  не
дозволено шевелить воздух, он принялся читать заметки, какие и будет  читать
всю жизнь. После  иранского восстания первое место в  списке щекотливых тем,
вызывавших на  Западе бурные споры, занял Египет.  "Правда" в пространной  и
резкой  статье   высказалась   против   Бермудской  конференции,   созванной
президентом  Эйзенхауэром,  чтобы обсудить  план  действий:  вступать  ли  в
переговоры  с  Кремлем, как настаивает  сэр Уинстон Черчилль, или же  занять
непримиримую   позицию,  как  требует   президент  Эйзенхауэр.   Французский
президент Венсан Ориоль поручил Полю Рейно сформировать новое правительство.
Летопись истории.
     Сколько же еще имен  должны засесть в  голове, прокатиться сквозь него,
чтобы эта  непрерывно самоуничтожающаяся и самовозрождающаяся каста  наконец
оставила  его совершенно равнодушным. Принимая  облик судьбы эпохи и, как им
думалось, определяя ее, эти люди в свою очередь были слепыми  личинами некой
силы, которая ходила по свету. Незачем обращать на  них особое внимание, вот
и все. А то, что зовется властью, - непозволительное, алчное стремление быть
вершителем судеб, недолговечный  лик  самого  загадочного  из  всех чудовищ,
государства, - позднее, много позднее, стало вызывать у него презрение.
     Ровно  без четверти  шесть собака подняв голову и Арнолд  Таадс отложил
книгу.
     - Атос! Гулять!
     Они вышли из дома, вступили под темные тенистые своды леса. Очень скоро
хозяин свернул с дорожки, которая доставила столько неприятностей его бывшей
возлюбленной,  и  зашагал по  узенькой  боковой  тропке. Но  Таадс отнюдь не
спотыкался и не падал. Инни с трудом  поспевал за бравым спортсменом.  А вот
пес, похоже, отлично  знал,  куда  они  направляются.  Он исчез  из  виду, и
присутствие   его   выдавал  только   быстрый  шорох  палых  листьев  где-то
неподалеку.
     - Сартр, - провозгласили развевающиеся седые  волосы, мелковатый череп,
замшевая куртка, вельветовые брюки и юфтевые  башмаки впереди. -  По  словам
Сартра, пора окончательно  и бесповоротно сделать выводы из того  факта, что
Бога нет. Ты веришь в Бога?
     - Нет, - крикнул Инни.  Ведь,  как бы там ни было, этот человек сказал,
что в гостях у тети он в церковь не пойдет.
     - И с каких пор? - спросили сосны и ежевичник.
     Инни  точно помнил, когда это случилось, но не знал, стоит ли говорить.
Это  было связано с вином  и кровью,  настоящим вином  и настоящей кровью, а
попробуй-ка  объясни.  Лучше  всего,  конечно,  сказать,  что  веры  у  него
изначально  было  негусто, да  и  та попросту  вытекла  вон,  как  масло  из
испорченного  мотора. Ведь до двенадцати лет  он  худо-бедно  воспитывался в
католической  вере;  зерна унизительного  смирения,  бремя  которого  другие
влачат всю жизнь,  были посеяны слишком  поздно, чтобы  как следует  пустить
корни. Его крестили, но родители в церкви не венчались, потому что отец  был
в разводе. Лишь позднее, когда мать вышла замуж за очень верующего католика,
он непосредственно  столкнулся с  религией, но  и  тогда  его  пленила чисто
театральная, внешняя ее сторона, он был в  таком восторге от пения,  ладана,
красочности, что, не веруя в Бога, захотел  поступить в монастырскую  школу.
Нравилось ему в  католической  вере и то,  что ее разделяли другие  люди.  В
интернате он ежедневно в шесть утра служил мессу, помогая впавшему в детство
патеру Ромуальдусу, который по причине преклонного возраста  учительствовать
не мог и выполнял разве что простенькие обязанности. У служителя в алтаре не
было  ни  малейших  сомнений, что,  когда он  шептал  "Hic  est  enim  Calix
Sanguinis mei"  (Сие есть чаша  Крови  Моей  (лат.}),  красное  вино  в чаше
внезапно  пресуществлялось  в кровь,  становилось  кровью,  mysterium  fidei
(Таинством веры  (лат.).), кровью  того, кто  вдобавок  уже  без  малого две
тысячи  лет  был  мертв,  и  немного  погодя  облаченный  в  парчовые  ризы,
цепляющийся за алтарь старик выпьет эту кровь  "в Мое воспоминание", а затем
Инни поможет  убрать последние следы этой крови, выльет полный сосуд воды на
золотое дно чаши, которую  протянут дрожащие,  покрытые старческой "гречкой"
руки  и  в  которой  еще  будет  несколько  капель  -  божественной   крови,
человеческой  крови.  Это  представлялось ему неизъяснимо  таинственным,  но
отнюдь  не  заставляло  веровать. Если  старик,  с  которым  он  сумрачными,
холодными утрами отправлял службу  и  который, точно  расшитая золотом жаба,
суетился  перед   маленьким   жертвенником,  -  если  он   веровал,  то  все
действительно свершалось, хотя бы и в полуразмягченных мозгах, где латинские
формулы иной  раз  превращались  в  такую невообразимую  кашу,  что Инни был
вынужден  своим звонким  мальчишечьим голосом  направлять  их обладателя  на
истинную богословскую стезю. Впрочем, не только это, еще и сама идея жертвы,
идея  причастия.  Ведь  они  вдвоем,  совершенно  одни,  диковинная  пара  -
шестнадцатилетний юнец и старик далеко за восемьдесят, - занимались здесь не
чем-нибудь, но  таинственными древними ритуалами, которые вызывали  у  него,
Инни, ощущение, будто он  погружается в глубины времен  и,  освобожденный от
оков  здешней убогой неоготики, попадает  в ландшафты Древней Греции,  в мир
Гомера,  чьи  тайны  они  изо  дня  в  день  распутывали на  уроках,  или  в
незапамятную  эпоху,  когда евреи  приносили  живых тварей  в жертву Богу  с
ужасным голосом, что пребывал в высях над палящими пустынями, Богу Отмщения,
Богу неопалимой  купины  и  жены Лота, Богу, которого, думал  Инни, окружала
вселенная  пустоты,  и страха, и кары для тех,  кто в Него  веровал. То, чем
занимались  они  с патером  Ромуальдусом,  имело отношение  к  Минотавру,  к
божественным  жертвам  и загадкам, к Сивиллам, к  судьбе и року, - крохотная
коррида для двоих, при том что бык отсутствовал,  но истекал кровью из раны,
которую испивали досуха,  мистерия,  сопровождаемая тихим шепотом на латыни.
Однажды, раз и навсегда, волшебство развеялось. Чаша была поднята  вверх,  к
небесам,  где над монастырской церковью вершит свой путь солнце, - как вдруг
старец задрожал всем телом. Последовавший затем крик Инни не забыть никогда,
о нет. Воздетые руки уронили чашу, вино, кровь выплеснулась на облачение, на
алтарный покров, который сведенные судорогой  пальцы монаха рывком стянули с
алтаря  вместе  со  свечами,  гостией, блюдцем.  Вопль,  словно  исторгнутый
огромным раненым зверем, отбился от каменных стен. Старец теребил облачение,
точно пытаясь разодрать его,  и, все еще крича, стал медленно падать. Голова
ударилась  о  чашу, брызнула кровь. Он уже  умер, кровь продолжала сочиться,
красное смешивалось с красным на  островках блестящего шелка  средь золотого
шитья, и было не понять, что есть что, вино стало кровью, кровь - вином.
     Незримый пес, лесная  тишина, бесшумные шаги Олд-Шеттерхенда  (8) и его
собственный неумолчный шорох по-прежнему ждали ответа.
     - Не помню. Может, я вообще никогда не верил! - крикнул он вперед.
     Тотчас ехидно фыркнула белка. И внезапно весь лес оказался  полон отцов
церкви, инквизиторов,  мучеников, святых, агностиков, язычников,  философов,
плакальщиков и кликуш.  Богословские доводы  так и летали из уст в уста. Два
зяблика  рассуждали  о  Тридентском  соборе  (9), кукушка упирала на  "Summa
Theologica" (10), дятел приколачивал тридцать один тезис (11), воробьи вновь
приговаривали Николая  Кузанского к  сожжению,  Спиноза - цапля,  Кальвин  -
ворона,  невнятное   воркование  испанских  мистиков;   щебетом,  щелканьем,
трелями, свистом  воспевали птицы  полей и лесов  два  кровавых  тысячелетия
церковной  истории,   начиная  с  первых  нацарапанных  знаков   рыбы  (12),
испещрявших мрачные своды катакомб, до того  гения, что  испепелил Павла как
жителя Нагасаки,  от  изумления учеников на  пути в  Эммаус до непогрешимого
наместника  на престоле  Рыбака (13).  Тонны все той  же  человеческой крови
пролились  с  тех  пор,  миллионы  раз  вкушалось все то  же тело,  ведь  не
проходило ни дня, ни часу, чтобы этого не случалось, - на Северном полюсе, в
Бирме,  Токио или  Намибии (ах,  Зита),  даже  сию минуту,  когда  эти  двое
неверующих шли здесь под липами, один - с головой, набитой Сартром, другой -
с головой, полной пустоты.
     Они вышли на лесную поляну. Гудели шмели, ныряя в лиловато-бурые цветки
красавки и тотчас выныривая оттуда, все трепетало и шелестело.
     - Атос! Ко мне!
     Из  небытия возник  пес,  улегся у ног хозяина,  который, точно уличный
проповедник,  замер  посреди  поляны,   неся   на   замшевых   плечах   свет
предвечернего солнца. Голос Арнолда Таадса  наполнял собою весь лес,  словно
был стихией вроде воды или огня.
     - Я  точно знаю, когда перестал  верить в  Бога. Я  всегда был  хорошим
лыжником.  До  войны  неоднократно  завоевывал  титул  чемпиона Нидерландов.
Может, и  пустяк,  но  все-таки  я был  лучшим,  и  чемпионаты  проводились,
конечно, не в Нидерландах, а в горах. Ты когда-нибудь видел горы?
     Инни покачал головой.
     -  Тогда ты вообще  не  жил. Горы  - это величие Господне  на земле. По
крайней мере, я так думал. Одинокий лыжник  в высокогорье совсем не то,  что
другие люди. Он  возвышен  и одинок. Только  он и  природа -  вот  все,  что
существует. Он на равных с остальным миром, понимаешь?
     Инни кивнул.
     -  Я не очень-то высокого мнения  о  людях. В большинстве  они  лентяи,
конформисты, бестолочи, скряги, а  вдобавок так  и норовят облить друг друга
грязью.  Там,  в горных высях, тебя  это не беспокоит. Природа чиста,  как и
животные.  Этого пса я люблю больше, чем всех  людей вместе взятых. Животные
консервативны,  и  good for  them (Молодцы (англ.)). После  войны,  когда мы
получили   возможность  увидеть  и   услышать,   сколько   всего  произошло:
предательство, голод, убийство, истребление, и все от рук человеческих, -  я
окончательно  проникся к людям презрением. Не к отдельным особям, а  к виду,
который, убивая, обманывая и  страшась, идет  навстречу  собственной смерти.
Животные  всегда  и  во   всем   straight  (Искренни   (англ.)).У  них   нет
пропагандистских лозунгов, они не умирают за других и не требуют больше, чем
им  причитается. В теперешнем  обществе  слабаков pecking order (Очередность
клева (англ.), т.е. неофициальная  иерархия) не в чести, но до того,  как мы
появились  в  эволюции, он  прекрасно функционировал. Словом, я был  сыт  по
горло. Бросил свою нотариальную контору, сжег все мосты, порвал с женой, ах,
как замечательно! - и уехал в Канаду. Стал пожарным-наблюдателем в Скалистых
горах. Несколько месяцев кряду просидел на одной из тамошних вершин. Куда ни
глянь, со всех сторон  бескрайние леса. Их-то  я и держал под надзором. Если
вдруг появится дым, необходимо оповестить  центр.  Снабжали меня по воздуху,
раз в  неделю самолет сбрасывал неподалеку от моей хижины мешок с провизией,
газетами и почтой. Полгода я пробыл там, один, с собакой и подружкой-рацией,
которую любил не  за идиотское  треньканье  популярных  радиостанций,  а  за
ночные разговоры с  другими наблюдателями. Я позволял себе  хлебнуть виски,:
дважды в день,  на два пальца, - он показал Инни два горизонтально сложенных
вместе  пальца,  -  ни в коем случае не  больше. Один раз превысил  норму  и
совсем одурел. Чего доброго, пришлось бы снимать вопящего безумца с поста. Я
обо всем этом написал.
     Инни никогда не бывал в  горах,  но вполне)  мог зримо представить себе
этого человека  - среди  белого  ледяного  мира. Четыре швейцарские открытки
окаймляют маленький пост.  Человек в той же замшевой куртке, что и теперь, у
его  ног спит  собака.  Настает время пить виски, штормовой  ветер  завывает
подле хижины, открытки  затуманиваются. Из  рации долетают  треск  и  вздохи
далекого  презренного  мира.  Человек  встает,  подходит к шкафчику, достает
бутылку виски  и стакан. (Прежде  он глядит  на часы.)  Потом прикладывает к
стакану два прижатых друг к другу пальца,  касаясь ими столешницы, хотя нет,
чуть выше,  ведь  надо  учитывать  толщину  стеклянного  донышка,  наливает.
Буль-буль. Немного погодя отхлебывает глоток. Вкус дыма и лесного ореха.
     - И однажды  я подумал:  пейзаж, который своим, скажем так, объективным
величием  наводит  на  мысль  о  Боге,  с  тем  же успехом безусловно  может
свидетельствовать и об его отсутствии. Бог создан по образу и подобию людей,
со временем каждый приходит к  такому  выводу, исключая  разве что тех,  кто
вообще никаких выводов не делает. А людей  я презирал, в том числе, - тут он
слегка  возвысил  голос, придав  этим словам подчеркнутую самостоятельность,
так  что они  обособленно  и многозначительно повисли в  пространстве  между
собеседниками, - по сути,  и себя самого. Я сам себе противен.  И хотя очень
люблю  собак  и горы, представить себе Бога в образе собаки или горы тоже не
мог.  Вот так  идея Бога  исчезла из моей жизни, из жизни лыжника, мчащегося
вниз  по  склону, в  долину.  Ты можешь  вообразить такую картину?  Издалека
человеческая  фигурка кажется  черной,  сама себе каллиграф,  она выписывает
некий знак на белом листе снега. Долгое, изящное  движение, таинственная, не
поддающаяся  прочтению  буква,  химера,  на   миг  запечатленная  и   тотчас
исчезнувшая.  Лыжник  пропал из глаз, он  чертил собою и ничего не  оставил.
Впервые я был совсем один на  свете, но потребности в Боге не чувствовал, ни
тогда, ни  сейчас.  Слово "Бог"  звучит  как ответ,  вот в чем особенная его
губительность:  им слишком часто пользовались как  ответом.  А лучше  бы ему
дать имя, звучащее как вопрос. Я не просил делать меня одиноким на свете, но
ведь и никто не просил. Ты когда-нибудь задумываешься о таких вещах?
     Инни уже усвоил, что вопросительный тон подобных  фраз подразумевает не
вопрос, а  приказ.  На него заведено  досье, его обмеряют, между  ним и этим
человеком надлежит  оформить некие документы. Но что он должен  говорить? Им
овладело странное безразличие. Тепло, приглушенные  краски  цветов, легонько
покачивающиеся липы над  головой, множество  мелких  событий,  происходивших
одновременно,  целая фабрика чувственных восприятий,  пес, который потянулся
и,  помедлив, перебрался на  солнечное  местечко, вся  эта  новая жизнь, что
началась нынче в полдень, а казалась уже такой  долгой, громовой голос,  без
умолку  рассуждавший  о  себе,  виски, которое  он пил, - все  это  вызывало
ощущение отрешенности. Среди  такого  множества происшествий можно прекрасно
обойтись и без него. Он был переполненной чашей. И если сейчас заговорит, то
расплещет все  свои новые, бесценные  ощущения. Он слышал,  что говорил этот
человек,  но о чем,  собственно, шла  речь? "Ты когда-нибудь задумываешься о
таких вещах?" Что  значит  "задумываться"?  Он  никогда  не  видел Бога  как
лыжника,  мчащегося вниз по склонам. Бог  был  винным  пятном на  облачении,
кровью старца на ледяной каменной ступени  алтаря.  Но этого Инни не сказал.
Сказал другое:
     - Нет, никогда.
     - Почему?
     - Меня это не интересует.
     - Вот как.
     Инни понимал,  что от  него ждали ответа более космического размаха, но
такового он не имел.
     - Ты хоть что-нибудь знаешь об экзистенциализме?
     А  ты сам  прикинь. Три  вечера  потратили  на  споры, в  тот последний
интернатский  год. Сартр, право  выбора,  Жюльет  Греко  (14),  погребки  со
свечами,  черные свитеры, ребята, что  побывали в Париже и  привезли  оттуда
сигареты "Голуаз" -  в Нидерландах такие не продавались. Холодный камамбер и
багеты, которые, по словам  тех же самых ребят, не идут ни в какое сравнение
с  настоящими,  французскими. Те  намного  вкуснее,  с  хрустящей  корочкой.
Отчаяние и  отвращение  тоже  каким-то  образом были связаны со  всем  этим.
Человек  брошен в мир. Инни при этом невольно думал  об Икаре и иных великих
поверженных  -  Иксионе,   Фаэтоне,  Тантале,  всех  этих  парашютистах  без
парашюта, что были  родом из мира богов  и  героев  и интересовали его много
больше, чем диковинные абстракции, не вызывавшие в нем ни малейшего отклика.
Бессмысленный мир,  куда  ты  брошен, существование, которое само по себе не
значило ничего и обретало значение только через тебя. Это по-прежнему слегка
отдавало церковью, подозрительно  припахивало  мученичеством. Что ни говори,
думал Инни,  во  многом это до  сих пор  оживает через  вкус запах "Голуаз",
крепкий, горький,  ни  с  чем ней сравнимый.  Запах, в котором  чувствовался
какая-то  опасность,  табак,  горькими чешуйками липнувший  к языку,  грубая
пачка цвета синего бильярдного мелка. Вместе с сигаретой можно было выкурить
свой страх. Но такого он этому человеку ни за что не скажет.
     - Немножко.
     Зачем этому лыжному чемпиону  философия? Зачем ему маленький косоглазый
ученый, чей портрет теперь то и дело печатают в газетах и журналах? Думать -
а что это,  собственно, такое?  Инни  много читал, но  все, что читал, и  не
только читал, все, что видел, фильмы, картины, он претворял в чувство, и это
чувство,  которое нельзя  было облечь в слова, пока что  нельзя, а может,  и
вообще никогда, эта бесформенная масса ощущений, впечатлений,  наблюдений  и
составляла его образ мыслей. Конечно, можно кружить словами вокруг да около,
но львиная доля все равно не найдет выражения. Он и позднее будет злиться на
людей, которые требовали точных  ответов или притязали на владение таковыми.
Как раз  загадочность  больше всего  и  привлекает,  излишний порядок только
вредит.  Начнешь  наводить порядок, и  наверняка что-то  будет  безвозвратно
утрачено.  Инни   еще  не  догадывался,  что   тайны  могут   сделаться  еще
таинственнее, если  обдумывать  их точно и  методически. Ему было  хорошо  и
уютно  в своей сентиментальной неразберихе. Чтобы составить ее карту,  нужно
было  стать  взрослым,  но  тогда  ты  и  сам  заодно  раз навсегда  получал
определение, а значит, уже чуточку умирал.
     - Я имею в виду не христианский экзистенциализм, а атеистический.
     Ступай кататься на  лыжах!  Мчись  вниз  по  склону, вдогонку  за своим
исчезнувшим  Богом. Сиди на горной вершине. Наблюдай, нет ли где пожара. Иди
отсюда! Убирайся прочь!
     -  На  мой  взгляд,  это  все  же  несколько   чересчур.  Нравственная,
гуманистическая сторона  мне не нравится.  С таких позиций человек  выглядит
довольно-таки жалким, вроде клоуна, который ощупью  мечется в потемках, ищет
выход. Это не по мне. Жесткости маловато. Понимаешь?
     Инни кивнул. Слова  были  ему  понятны. Клочья тумана, неуловимые,  как
блики света пляшущие в вышине  среди деревьев.  Интересно,  сколько же всего
оттенков у зеленого?
     - Когда Сартр говорит,  что человек 6pошен в мир, одинок, а Бога  нет и
мы в ответе за то, какие мы есть и что делаем, тогда я скажу ДА.
     Утвердительное слово  гулко раскатилось  по  лесу.  Пес навострил  уши.
Этому человеку не с кем поговорить, подумал Инни.

     - Но когда он затем  просит  меня  быть  ответе  еще и за весь  мир, за
других,  я говорю НЕТ! С  какой стати мне за  них  отвечать.  "Выбирая себя,
человек выбирает все человечество". Да почему? Меня  никто не просил. С этой
чернью, которую я вижу вокруг, у меня нет ничего общего. Я доживу отпущенный
мне срок, потому что так надо, деваться некуда.
     И,  словно  вознамерившись  прямо  сейчас  и  начать,  он  стремительно
повернулся и исчез в лесу. Пес уже был где-то впереди.



     Он  что же, все-таки начал думать? Похоже, штука явно заразная. Пока ты
сам ничего  не  делал,  твою жизнь определяли  люди  и  вещи,  которые в ней
появлялись.  Их присутствие обусловливало  вялый  поток  событий, которые ты
впоследствии будешь  тащить за собой,  покойных  отцов,  иностранок-матерей,
интернаты,  опекунов, а  теперь  вот  тетку и чемпиона  по  лыжам.  С  неким
удовлетворением  Инни  подумал,  что все  опять  вышло  само собой,  без его
участия. Но как же  тогда получалось,  что сам он вроде бы ничего не делал и
до  нынешнего дня  все его  попросту постигало, а притом жизнь казалась  ему
такой долгой? Он существовал уже тысячи лет, а если станет изучать зоологию,
то  окажется, что многие миллионы. Стоит ли удивляться, с таким-то  прошлым,
что не  сумел  упомнить  все,  но, с другой  стороны, удивительно и  то, что
именно  тебе  запомнилось, а  еще  удивительнее паритет запомнившегося, ведь
известие  о  смерти  отца  находилось  на одной  строке  со  всеми  прочими,
присоединенными событиями вроде thalassa, thalassa (15), распятия  на кресте
и поджога рейхстага. В конце концов все это было тобой, потому что, хотя сам
ты и не  участвовал в  этих  событиях, они  тем не  менее  вплетались в твою
жизнь,  - в конце-то  концов, если разобраться, именно тело хранило для тебя
подобные вещи. Диковинные химические процессы в мозгу создавали все условия,
чтобы ты  помнил о  палеозое, который не  важно  как, но  стал частью твоего
опыта, а значит, и  ты сам вступил  в  связь с невообразимо далекой эпохой и
благодаря  тому  же  таинственному  механизму   будешь  ей  принадлежать  до
смертного  часа. Благодаря  этому твоя  жизнь  беспредельно расширилась, что
правда, то правда. Он вдруг почувствовал себя ужасно старым.
     В  молчании человека, минуту  назад  так  много  говорившего,  сквозила
нарочитость. Он что же, взвесил его и счел слишком легким?
     Лес поредел, посветлело, стволы расступились, и  за последней  нечастой
порослью Инни увидел высокий  светящийся  щит, к которому они и направились;
лиловая вересковая лужайка была  облита призрачным туманным  сиянием, отчего
все вокруг казалось совершенно пустым и недвижным.
     Инни  захотелось  немного  постоять  здесь,  а  еще  лучше  - полежать,
уткнувшись лицом в острые, шершавые стебли,  а телом - в землю, как он часто
делал,  бывая один,  ведь  ему  мнилось, что так он мало-помалу смешается  с
землей,   по-настоящему  проникнет  в   нее,   коленками,  грудной  клеткой,
подбородком, всем, что в  нем  было жесткого и костлявого, и будет лежать не
как кот на подушке, нет, а как полузанесенный песком корабельный остов, - но
на прогулке  с Арнолдом Таадсом для такого любовного общения не было  места.
Инни  не сомневался,  что, замедли  он шаг, его имя прогремит над  зарослями
вереска точно так же, как кличка собаки.
     Или Таадс успел  забыть о нем? Он не поднимал головы, не оборачивался и
наверняка мог  бы проделать  эту дорогу даже с  закрытыми глазами, в  том же
механическом ритме. Заводной солдатик на марше.  Когда они вернулись к дому,
пробило семь.



     Как Инни узнал в тот день, в жизни Арнолда Таадса время было отцом всех
вещей.  Он  поделил   пустую,  опасную  плоскость  дня  на  множество  точно
отмеренных отрезков, и пограничные столбики в начале и в конце этих отрезков
с  неумолимой  суровостью определяли его  день.  Будь Инни  постарше, он  бы
наверняка понял, что  страх, властвовавший Арнолдом Таадсом, пожелал взимать
свою  десятину  в  часах  -  часах,  или  получасах,  или  четвертях   часа,
произвольно  установленных точках преломления среди  незримой стихии, сквозь
которую мы  бредем  всю нашу жизнь. Казалось,  будто  человек  уговорился  в
безбрежной пустыне с  определенными песчинками и объявил: только здесь можно
есть,  а здесь - читать; и каждая из  таких  песчинок с непреоборимой  силой
звала к  исполнению  соответствующей деятельности,  а  десятью  миллиметрами
дальше  уже  царствовал рок.  Гость,  пришедший  на десять минут  раньше или
позже,  становился  помехой,  маниакальная секундная стрелка  переворачивала
первую страницу, извлекала первую  ноту  из фортепиано  или, как  сейчас,  с
последним, седьмым ударом водружала на плиту кастрюльку гуляша.
     -  Готовлю я раз в неделю, -  сообщил Арнолд Таадс, - обычно что-нибудь
тушеное. Суп. Ровно столько, чтобы мне хватило семь раз пообедать, плюс одну
порцию для гостя. Если никто не приходит, она достается Атосу.
     Инни  с удовлетворением воспринял, что собачья порция достанется ему, -
он недолюбливал собак, особенно когда они жили в  таком удушливом симбиозе с
хозяевами. Пробило четверть восьмого - и они сели за стол.
     - Если на той неделе мы поедем  к твоей тетке Терезе, - сказал Таадс, -
ты попадешь в настоящую психушку. Винтропы в большинстве и так с придурью, а
уж как приспичит жениться либо замуж, вообще черт-те что творят. Самое милое
дело для  них - найти  совершенно нормального  человека и в  кратчайший срок
сделать из него психа  или, наоборот,  выискать такого, над  кем и трудиться
незачем,  поскольку у  него  уже  плохо с головкой. Когда я  дал твоей  тете
отставку, она  выскочила замуж  за полного дебила,  с  деньгами,  конечно, а
поэтому,  ты  сам мог  заметить, очень несчастна.  Невротичка высший сорт, я
рад,  что  не  угодил  к  ней  в лапы.  Раньше  она  была  красавица,  очень
привлекательная, хотя и с  собственническими замашками, которые меня пугали.
Сказать  по правде, вся ваша семейка  меня  пугала. У них два порока: они не
признают  никаких рамок  и наотрез  отказываются  страдать. Я имею  в  виду,
отгораживаются от всего, что попахивает неприятностями, закрывают глаза.  Им
знакома  сентиментальность,  но не лояльность.  Чуть какие  трудности  -  их
словно ветром  сдувает. Твоя тетка до смерти рада была  ссадить тебя у моего
порога, но  со  старым нотариусом лучше  бы таких  номеров  не  проделывать.
Перво-наперво надо хорошенько все разузнать. Зачем я в это  ввязался, одному
Богу известно,  может, назло, но, по-моему, у тебя есть  талант, хоть я и не
знаю какой.
     Ел Таадс точно  так  же, как ходил, быстро,  механически,  -  не ел,  а
заправлялся. Если  он, думал Инни, по какой-то причине отвернется в сторону,
рука, управляемая иными инстанциями,  неизбежно  ткнет вилкой  ему  в  щеку.
Полвосьмого - убрать со стола, поставить  кофе.  Без четверти восемь - кофе,
"моя четвертая сигарета, пятую я курю перед сном".
     Тяжелый запах "Блэк бьюти" плыл по комнате.
     - Каково это - не иметь отца? - спросил Арнолд Таадс.
     Этот человек задавал только такие вопросы, на которые не было ответа. И
Инни не  ответил. Не  иметь отца  означало -  чего-то не иметь. Что еще  тут
скажешь?
     - Ты когда-нибудь тосковал по нему?
     - Нет.
     - А знал его?
     - До десяти лет.
     - Помнишь о нем что-нибудь?
     Инни задумался  об отце,  но,  так  как,  пожалуй,  впервые  делал  это
сознательно, оказался в затруднении. Уходя,  отец говорил "привет!", однажды
поколотил мать при нем и, насколько Инни понял, еще раз в его  отсутствие. А
как-то ночью, разбуженный  сиреной  воздушной тревоги,  он в панике  побежал
вниз  и  застал  отца на кушетке, с  нянькой, в  весьма  неудобной (судя  по
позднейшей реконструкции)  позе. Нимало не  смутившись,  отец  отослал  Инни
обратно в детскую. Впоследствии он женился на этой девице, мать Инни исчезла
в результате одной из тех загадочных интриг, какими  взрослые заставляют мир
плясать под их дудку; Инни остался с отцом и мачехой, но в голодную зиму его
отправили  к матери, которая теперь  жила где-то в Гелдерланде. В  конце той
зимы  отец погиб при бомбежке. Это известие наполнило Инни гордостью. Теперь
он вправду имел касательство к войне.
     На отцовской могиле он ни разу  не побывал, а  когда впервые  проявил к
ней интерес, от нее уже и  следа не осталось. Срыли, сказал кто-то, сровняли
с землей; так ему и  запомнилось:  отца  сровняли с  землей.  На  желтоватых
военных фотографиях  он  видел  лысеющего мужчину с  резкими  чертами  лица,
этакого мрачного клирика позднего средневековья,  хотя, по рассказам матери,
он плясал в кафе на столах под цыганскую музыку. Вот и все, что он помнил об
отце,  и вывод  отсюда  следовал только  один:  отец был  самый  натуральный
мертвец.
     - Я мало что помню.
     И опять Таадс, на сей раз под личиной наставника:
     -  Сартр  говорит:  если  у  человека  нет  отца,  то  он  избавлен  от
необходимости тащить  за собой сверх-я. Нет  отца  на горбу -  нет  в  жизни
принудительно направляющих факторов. Нет ничего такого,  что вызывает бунт и
ненависть или с чего можно взять пример.
     А я об этом знать не знаю, подумал Инни. Если это означает, что он один
на свете, тогда все  правильно. Он и  сам так  считал и был вполне  доволен.
Других   людей,  вроде  вот   этого,  нужно   держать   на   расстоянии.   И
разглагольствовать  о  его  персоне  им  не  мешало бы  поменьше.  Пока  они
толковали  о  себе или  о его семействе,  где он  никого не  знал, все  было
превосходно. Дважды его исключали из интерната, потому что он "не вписывался
в  коллектив", "не участвовал в работе", "плохо влиял на других учащихся". А
лучше сказать,  они  его  ненавидели. Подкладывали  ему  под подушку молитвы
ненависти ("кислый  лимон, молись за нас"), но,  как ни  странно, его это не
задевало, мальчишки были другие,  в  дни посещений их окружала родня, отцы в
коричневых  костюмах,  матери  в  цветастых  платьях,  он  не  имел  с  ними
совершенно ничего общего, так же как  и с этим человеком, который  ненароком
забрел  в  его  жизнь.  Он  не  подпускал  их  к себе, вот  в чем дело,  все
происходило словно в кино: он сидел в зале и с интересом следил за развитием
сюжета, еще бы - актер-то какой! - но участвовать по-настоящему не мог, даже
испытывая симпатию к актеру, оставался зрителем. Когда не говоришь ни слова,
истории приходят сами собой.
     И ведь правда приходят. Вот и сейчас тоже.
     В  тихой  комнате  речитативом  разворачивалась  история  его  семьи  -
евангелие от  Арнолда  Таадса.  Легкости  арии в разгромном повествовании не
было  и  в  помине. Для вящего  впечатления безымянный  композитор мастерски
использовал глубокие, идущие из бездны обреченности и скорби собачьи вздохи,
ибо всякий раз, точно в коротком перерыве после описания  очередной придури,
сумасбродств; или мерзости какого-нибудь Винтропа пес обладавший  прекрасным
чувством  времени  непременно  вздыхал,  шумно выпуская  воздух из подземных
лабиринтов, с которыми наверняка был связан.
     Они что,  заранее репетируют? -  думал  Инни. Собачий век не  больно-то
долог, a при одной  гостевой порции гуляша в  неделю здесь явно  не  ожидали
большого  количества  визитеров.  Напрашивался  единственный  ответ  - такие
доклады, проповеди,  декламации  происходили  и  в  одиночестве, причем  пес
обеспечивал  генерал-бас,  акценты и  выразительность.  Воздух,  air  -  это
гениальное животное  научилось  окрашивать  тревогой  и  одобрением незримый
воздушный поток, что окружает  нас и отчасти струится сквозь  нас, улавливай
ноты рока  и  враждебности, не давая  им повисать в остальном,  безразличном
воздухе  добычей  губительного  маятника  стенных  часов,  но  в  виртуозном
единении с одноглазым хозяином наполняя их отзвуком только что сказанного, в
котором  угадывалось   и   легкое,  а  то   и  болезненное   подхлестывание,
заставлявшее солиста держать достигнутое напряжение.



     Напряжение, как Инни предстоит узнать, -  сила отрицательная.  Понял он
все это не в  первый вечер, но тот первый  вечер положил начало его дружбе с
Арнолдом  Таадсом. Одна из особенностей его натуры (Инни и об  этом тогда не
подозревал,  ведь, что  бы  он там  ни  думал, он попросту еще слишком  мало
прожил) заключалась в том, что людей,  которым довелось однажды привлечь его
внимание, он  от  себя уже  не отпускал. Сплошь и  рядом это  были те,  кого
окружающие, то бишь обычный  народ, звали "чудиками"  и совершенно  не могли
увязать с саркастическим,  светским обликом самого Инни. "Гляньте, очередной
Иннин экспонат со свалки, из дурдома,  из особой коллекции, из преисподней".
"С кем это  я видел  тебя на  днях в Схипхоле?! (16)" "Как  ты можешь  целый
вечер сидеть с таким субъектом?" "Ты что, встречаешься с этой девицей?"
     Но это все было позднее.
     Сейчас  мы имеем дело  с Арнолдом  Таадсом, человеком, который не сумел
наладить  отношения  с миром и  потому громогласно  и резко  от  этого  мира
отрекался,  словно  был его властелином.  Будь  сей вестник  отрицания пятым
евангелистом, символом его должно бы сделать чайку, одинокую серую фигуру на
скале, прорисованную на  более темном фоне зловещего неба. Инни видел чаек в
фильмах о природе, телеобъектив подсматривал за ними  с близкого расстояния,
и  казалось,  они совсем  рядом.  Птицы  внезапно разевали  клюв,  испускали
пронзительный  вопль  ярости  и предостережения,  несколькими мощными махами
крыльев взмывали в вышину и, по-прежнему одиноко,  плыли  прочь на незримом,
легонько зыблющемся воздушном потоке. И  опять слышался крик, снова и снова,
словно что-то распарывалось, с треском рвалось.
     Пробили часы. Человек и пес встали.
     - Я провожу тебя на автобус, - сказал Арнолд Таадс.
     В  передней  он  извлек  из стойки  деревянный  предмет вроде  зонтика,
обтянутого блестящим пергаментом.
     - Это  паронг, - пояснил  он, и в самом деле, как  только они вышли  на
улицу,  по  натянутой  поверхности  жестко,  отрывисто  застучи  дождь.  Все
правильно. Шагая  к калитке, Инни оглянулся  на дом  и  еще  сильнее, чем  в
комнате,  ощутил фанатичное одиночество, которому обрек себя этот человек. У
страдания множество форм, и, хотя Инни, восстанавливая позднее в памяти этот
день,  наверняка  уже  порядком  настрадался,  все ж  таки  удивительно, что
человеку его возраста  etat cru (Квинтэссенция (фрю.)) страдания открылась в
ту  минуту столь ярко  и отчетливо.  Страдание не  как случайность,  но  как
добровольная, не подлежащая отмене кара. Не подлежащая отмене, ибо другие не
имели  к  ней  касательства, ибо этот человек, так  пружинисто  и  спортивно
шагавший рядом, точно атлет, у которого  мировой рекорд, считай,  в кармане,
страдал  явно  от  себя  самого,  в  себе самом.  Инни  тогда  не  умел  еще
сформулировать  свое впечатление, но понимал, что здесь пахнет смертью, а из
этого царства уже не вернешься,  стоит лишь туда забрести - по несчастью или
просто по недосмотру.



     Инни облегченно вздохнул, когда  автобус,  точно по расписанию, отъехал
от остановки.
     Арнолд  Таадс и  его пес уже успели  исчезнуть в ночи, в дожде, в лесу.
Автобус, поезд, долгий пеший путь по улицам Хилверсума, где в садах,  словно
мрачные  глыбы надгробий,  темнели  особняки. Теплые,  тяжелые запахи цветов
после дождя и среди всей этой сладости  - незнакомый  привкус расставания. С
чем именно, он еще не ведал, но расставания не избежать, это было ясно.
     Арнолд Таадс  ему той ночью  не приснился, потому что спать он не  мог.
Хотя видение, которого он сподобился  и в котором фигурировал Таадс,  больше
всего походило на сон. Хозяин  дома  вновь сидел напротив него,  как сидел в
тот вечер наяву. Бесспорно, человек был тот самый, что несколько часов назад
провожал  его  к автобусу,  - с двойной кожей, одноглазый,  явившийся в  его
жизни как перст судьбы. Со словом "являться" Инни всегда связывал то, особое
значение, какое католики вкладывают в, него со времен Фатимы и Лурда (17). И
несомненно,  Арнолд Таадс был скорее явлением, нежели  чем-то  еще, вдобавок
явлением сидящим,  хотя  в  случаях с  Богоматерью  о подобных  вариантах не
упоминалось.  Прочие атрибуты были на месте: приглушенный свет лампы окружал
измученное  лицо  стойким  нимбом  электрифицированной   святости.  Пожалуй,
единственный  диссонанс заключался  в  том,  что святость упорно  не  желала
сообщаться самому лицу - обилие контрастов прямо-таки  отталкивало спокойную
безмятежность.  Этот  святой  был разломлен надвое и успел изведать  столько
страданий,  что поистине мог бы купаться в неземном сиянии,  но на  лице его
запечатлели  свой  след столь  многие, и  более мрачные миры, что  возникало
подозрение, не имеем ли мы тут дело с коварной маской дьявола. Мало того, на
лице  обнаружился то ли прыщ, то ли  шишка, то  ли бородавка, непонятно что,
просто  какое-то  вздутие, неровность  кожи, и  в небесном  свете лампы  еще
глубже проступили две глубокие, ироничные, страдальческие борозды, идущие от
крыльев носа к углам рта. Куда отчетливее, чем глаза  (ведь слепой, незрячий
глаз  тоже  смотрел,  наполняя  по  меньшей  мере  половину  геометрического
пространства комнаты невидимыми муками), Инни вспоминались в полузабытьи той
ночи эти  две борозды, которые, подобно  тонким веревочкам куклы-марионетки,
играли в  углах  рта  и то  вздергивали их, то  опускали,  причем совершенно
независимо друг от друга. Долгие годы Инни  будет с успехом рассказывать эту
историю, и неизменно с чувством  вины  перед покойником, которого  тем самым
предавал и который, в сущности, погиб именно от последствий этой истории.
     -  В Скалистые  горы  мне уже не вернуться,  - сказал Арнолд  Таадс.  -
Слишком стар, на работу не берут. Вот и езжу теперь каждый год в Швейцарские
Альпы,  в  одну из тамошних  уединенных  долин.  Тебе  наверняка  трудновато
представить себе такое  место,  да я и не  скажу, где оно находится, это мой
секрет. Я снимаю заброшенную усадьбу, хозяева живут там  только летом. Люди,
в том числе и эти, изнежены, набалованы. Не могут, да и не  хотят быть одни.
Решительно отказываются бросить вызов зиме и одиночеству. Ведь после первого
же снегопада эта  долина  полностью  отрезана  от мира.  Разве  что на лыжах
доберешься.
     - А как же с провиантом? - спросил Инни.
     -  Раз в  две  недели  хожу  в  деревню.  Мне много не  надо. Для жизни
человеку вообще  требуется очень мало, только все об этом забыли. Как бы там
ни было, в рюкзаке много не унесешь, идти-то шесть часов.
     Инни покачал головой. Шесть часов!
     - Не представляю себе! Расскажите! - попросил он.
     Арнолд Таадс  зажмурил один глаз, изобразив этакий непристойный, да еще
и затяжной, прищур.
     - Так! - сказал он. - Ну-ка, стань рядом. -  (Впоследствии Инни сделает
из  этого свою знаменитую  лыжную пантомиму.)  - Вот мы  идем,  взбираемся в
гору. Дует резкий  восточный ветер,  весьма неприятный.  А  на спине у  тебя
рюкзак. Тяжелый, с провиантом на две недели, и для пса тоже. Идти еще четыре
часа. Смотри на меня.
     Глаз был по-прежнему зажмурен.
     - У тебя сейчас оба глаза открыты. А я вижу только одним глазом. Слепой
сейчас  закрыт.  Так, теперь  зажмурь  правый  глаз. Как ты  понимаешь,  это
искажает перспективу  и сужает нормальное  поле зрения более чем на тридцать
процентов, что в таком походе небезопасно. Попробуй.
     Кусок правой половины комнаты как ножом отрезало.
     - Если идти слишком быстро, всегда рискуешь не заметить камень, сук или
еще какое препятствие.
     - И что тогда?
     Арнолд Таадс опять сел. Инни  никак не мог себе  представить, что вновь
открытый теперь, блестящий глаз на самом  деле был дырой, которая  коверкала
мир, и  оттого левый глаз должен был напрягаться вдвойне, чтобы  в снегу или
на льду уберечь своего владельца от опасного для жизни падения.
     - Тогда я могу упасть и сломать ногу. Теоретически, но могу.
     Восточный  ветер  бушевал  в  комнате. Полуденное солнце,  вспыхивая на
глетчере, слепило его единственный глаз.  Ни домов,  ни людей. Мир,  от веку
неизменный, нетронутый. И в  беспредельной белизне - маленькая фигурка, лыжи
торчат  крест-накрест,  словно  первые   полешки  лагерного   костра.   Нога
неестественно вывернута, как у куклы.
     - И что вы тогда будете делать? Замерзнет, конечно, подумал Инни, но  в
ответ услышал нечто совершенно неожиданное:
     -  Тогда я подам  альпийский  сигнал бедствия. -  И хозяин  без всякого
предупреждения  гаркнул  "HILFE!"  (На  помощь!   (нем.)),  взмахнул  рукой,
устанавливая в комнате  ту  же зловещую тишину, что и  где-то там, в роковой
долине, затем молча, нос открытым ртом  сосчитал до  трех  и  опять  крикнул
"HILFE!", раз-два-три, "HILFE!". Лицо его  побагровело, казалось, чудовищная
сила этого крика вот-вот выдавит стеклянный глаз из орбиты.
     Инни  смотрел на искаженную,  взывающую  о помощи  карнавальную  маску.
Никогда еще ему не приходилось видеть столь беззащитного лица. Он чувствовал
стыд   и  жалость  -  стыд  какой  всегда  будет   испытывать  от   излишней
откровенности других, и жалость к человеку, который уже долгие годы лежал со
сломанной  ногой в  одинокой  замерзшей  долине  и  никому  не  мог об  этом
рассказать.
     - Крикну  так  трижды, с  паузой  на три счета, а потом буду повторять,
пока хватит сил. В горах звук разносится очень далеко.
     - А если услышать некому?
     -  Тогда звук перестанет  существовать.  Только я  буду слышать его.  А
предназначен он не для меня. Если звук не достигнет незнакомцев, для которых
предназначен,  он  перестанет существовать. А  вскоре  и  я  тоже  перестану
существовать. Замерзну, окоченею, уже не смогу кричать, умру.
     Пес, конечно,  не мог понять этих  слов,  но решительный тон, осененный
тенью грядущей  беды, не замедлил на него подействовать. Он встал,  тихонько
заскулил и встряхнулся, будто сбрасывая что-то.
     - Когда они пойдут искать меня, Атос уже будет мертв, - сказал Таадс. -
И это беспокоит меня больше всего.  Собственная моя  смерть - учтенный риск,
но хотелось бы найти способ уберечь Атоса от этого. Увы, такого способа нет.
     Впервые Инни  слышал, чтобы кто-то  во  всех подробностях рассказывал о
собственной смерти, хотя наступит она лишь спустя годы.



     Роскошь,  а  не  богатство -  вот  самое подходящее слово  для описания
интерьера большой теткиной виллы. Старинные двухэтажные шкафы, мягкие диваны
"честерфилд", картины  Голландской школы, великолепное ренессансное распятие
и слоновой кости, го словно закутали в теплое одеяло.
     - Для меня загадка, как  люди умудряются жить среди хлама  прошлого,  -
сказал  Таадс, когда они ненадолго остались вдвоем. - Все облеплено клочьями
вчерашнего дня, все когда-то уже было красивым, для  других. От антиквариата
несет смрадом. Сотни давно истлевших  глаз смотрели на эти  вещи.  Выдержать
можно, только если ты сам изнутри тоже вроде лавки старьевщика.
     Инни  не ответил.  Если  это  заслуживает  презрения,  тогда  и  с  ним
наверняка что-то не  в  порядке. Ему здешняя обстановка  казалась необычайно
уютной, и  вместе с тем от  нее веяло могуществом, а значит, обособленностью
от внешнего мира.
     - Тереза, нынче родится буржуа,  - сказал Таадс, когда вошла тетка, - и
ты стоишь  у  его  колыбели. Взгляни, мордашка  у  твоего  нового племянника
чертовски  довольная.  Он  узнает  свою  природную  среду обитания. Нет,  ты
посмотри,  с  какой  непринужденной  естественностью   он  прямо  на  глазах
становится Винитропом.
     Арнолд Таадс обставил  свое появление весьма  впечатляюще. Однако в тот
день   Инни  (даже   формулируя  мысленно,   он   находил,  что  звучит  это
преувеличенно) обнаружил -  причем не  на собственном  примере,  - что между
людьми может существовать  дистанция, выражающая столь страшную непохожесть,
что  тот,  кто  видит  ее, едва не  умирает от  печали.  Такие вещи  знакомы
каждому, хотя никто не  знает их наперед.  Прямоходящие  особи одного  вида,
вдобавок пользующиеся одним и тем же языком, чтобы объяснить друг другу, что
их разделяет  неодолимая  пропасть.  Кофейный стол -  Инни  и это  заметил -
сервировал полный  идиот.  Три тарелочки, с которых надлежало есть -  "дядя"
еще не объявился, -  терялись среди бесконечного  множества  блюд с  мясными
деликатесами. Боже  мой, во что только  не  превращают убиенных животных! На
саксонском  фарфоре  с  синим  узором  целая  выставка  смерти  -  копченая,
отварная,  жареная,   заливная,  кроваво-красная,  в   черно-белую   клетку,
сочно-розовая,   тускло-белая,   с  мраморными   прожилками,   прессованная,
рубленая, нарезанная ломтиками.  Никакому  интернату  такое  и  не  снилось.
Таадс, который  в этом доме выглядел  совсем  маленьким, стоял за отведенным
ему  стулом,  обозревая  поле  битвы.   Проникавший  сквозь  гардины  теплый
солнечный свет  золотил  белые, желтые, мягкие,  твердые, пронизанные  синей
плесенью сыры.
     - Кофе у  нас сервирован на брабантский манер, - провозгласила тетя,  с
надеждой глядя на Таадса. Ведь все это она выставила именно ради него. Таадс
молчал.  Единственный  его  глаз  обшаривал  стол, беспощадно, неумолимо.  И
наконец, точно удар бича, прозвучал приговор:
     - Послушай, Тереза, а ветчины у тебя нет?
     От  этого удара тетя пошатнулась, кровь бросилась ей в лицо.  Нетвердой
походкой  она  вышла  в коридор, откуда  донесся  долгий,  глуховатый  крик,
который укатился наверх и исчез там за хлопнувшей дверью.
     -  Брабантский кофейный стол,  -  удовлетворенно изрек Таадс и  сел.  -
Тошнотворное позднебургундское кривлянье. Богатые крестьяне-текстильщики  до
сих пор мнят себя наследниками бургундского двора. Это Нидерландская Бавария
(18), парень. Кальвинисту здесь не место.
     - Я думал, вы тоже были католиком, - сказал Инни.
     -  Выше Великих рек (19) в Нидерландах все кальвинисты.  Мы не любим ни
слишком обильного, ни слишком затяжного, ни слишком дорогого.  А  этим людям
только волю дай - до трех часов проторчишь за столом.
     В  дверь  тихонько постучали. Вошла горничная и поставила перед Таадсом
тарелку ветчины.
     - Угодно еще что-нибудь, сударь?
     Девушка была высокая, тоненькая, с пышной грудью  и подвижным актерским
лицом,  зеленые глаза с  трудом прятали  смех. Инни тотчас влюбился  в  нее.
Позднее  (о  это  отвратительное,  глумливое  "позднее",  которое,   похоже,
распоряжалось всем, из чего  складывается  жизненный  опыт  как  юридическая
система) - позднее он так определит эти внезапные безрассудные влюбленности:
"Физическое  тут,  по  сути, ни  при чем,  от  этого  оно  разве что  скорее
приобретает отчетливость. Просто  вдруг осознаешь,  интуитивно, мгновенно  и
твердо: она в порядке".
     "В порядке?"
     "Да. В  ладу  с собой. На такую, что не в ладу  с собой,  я нипочем  не
клюну.  А вторая  опора  -  в конце  концов это же  конструкция - то, что ты
знаешь: для нее ты тоже привлекателен".
     "Ага. И тогда, если все совпадет, если и время подходящее и место тоже,
в вашей встрече присутствует логика".
     Логика - от этого слова всякая влюбленность мигом улетучится. Но сейчас
речь не об этом. Просто в том, что  ты ложился с кем-то в постель, наверняка
была железная логика. Ты знал, что это случится, ибо  не случиться не может.
Оставалось  только  просветить  на сей  счет  и другого.  Ввести  в соблазн.
Уверенность в исходе событий  очень этому способствовала. Уверенность, а еще
- до странности противоречивый  аргумент, что постель тут  совершенно ни при
чем, и более отчетливо это проступало, когда тебе самому случалось оказаться
в роли "другого". Главное - совпало все или нет.  Но желание, жаркий трепет,
необычайное, отчаянное  ощущение,  всегда  одинаковое, то  самое,  какое  он
испытывал сейчас за столом, пока  она  шла, прямая как стрелка, единственный
вопрос, полный восхитительных  шипящих,  беглый взгляд веселых зеленых глаз,
что смеялись "над  потешным старикашкой  со стекляшкой заместо  глаза и  над
тощим  чудным парнишкой,  который так и буровит тебя  зенками", - вот именно
это  требовалось  прежде  всего.  Лишь  потом  приходил  "контроль",  миссия
почтительного  служения  женщине. Приятели  объявляли  Инни  безумцем, когда
подобные  истории снова  и снова гнали его на  другой конец мира, заставляли
следовать некой линии, некой идее, на  которую кто-то однажды ненароком  его
навел и которую любой ценой надо было проверить. Вправду ли все так или нет?
Вправду ли там, возле этого "другого", есть возможность  жить именно так, и,
если он  эту возможность  выберет, она  сбудется?  Вот  в чем дело. Отыскать
именно это - вот миссия любви, но не объяснишь!
     "А если в конце концов ничего не выходит?
     Да-а, ясно одно: никто тут ничегошеньки не понимал, кроме самих женщин.
А тогда все выходило.



     Тетя больше не появилась,  а беспощадные часы Таадса действовали и тут.
Между тремя  и четырьмя ему непременно полагалось вздремнуть - где  бы он ни
был,  хоть на  Новой Земле. Инни бесцельно  бродил по  дому и  после  долгих
колебаний все-таки открыл кухонную дверь.
     Служанка сидела за большим столом, чистила серебро.
     - Привет, - сказал Инни.
     Девушка не  ответила,  но засмеялась, надо надеяться,  просто так, а не
над ним.
     - Как тебя звать-то? - спросила она.
     - Инни.
     Она прыснула. Груди  затряслись, а он совсем  изнемог от  желания. Стал
рядом, положил руку на ее волосы.
     Она  хихикнула, но сидела  спокойно, а  потом  вдруг  схватила  большую
начищенную ложку и протянула  ему,  выпуклой стороной  вперед.  Все,  что он
ненавидел в своем лице, вдвое увеличилось, растянулось, проступило ярче.
     - Меня Петрой звать, - сказала она.
     На этой скале, на этой  гладкой, округлой скале, думал Инни позднее, он
воздвиг свой храм. Ведь нет  ни малейшего сомнения, что в  этот день женщины
стали  его  религией, центром,  сутью всего, огромной  осью,  вокруг которой
вращался весь мир.
     - А знак у тебя какой?
     - Лев. - И прежде, чем она успела что-то сказать, он  поспешно добавил:
- Моя  цифра - один, металл - золото, звезда - Солнце. А призвание  - король
или банкир.
     - Ой-ой! - Она положила его руку на стол, к серебру.  -  Хочешь, покажу
тебе Гойрле?
     В шуме и суете субботнего полудня они шли по деревне. Все здоровались с
нею и с любопытством косились на него.
     - Куда мы идем?
     - В лес. Только ты тете своей не скажешь, ладно?
     В лесу было прохладно и тихо. Они одновременно  потянулись друг к другу
и,  взявшись  за  руки,  пошли  дальше  под  сенью  высоких деревьев.  Такой
естественной  простоты  не будет  больше  никогда.  Листва, деревья,  высоко
поднятые занавеси таинственного света в полумраке -  все было с ними заодно.
Они  легли, и он целовал  ее  грудь, ее волосы, а она прижимала его  к себе,
крепко-крепко, и ласкала его затылок. Голос девушки совсем  близко, у самого
Иннина лица, рассказывал историю ее жизни. Родители  еще живы,  она окончила
школу домоводства, у  нее восемь братишек и сестренок, но на фабрику  она не
пошла,  предпочла работать  у его тети, а жених у нее служит  добровольцем в
Корее, через  две недели  он приезжает, и тогда  они  поженятся.  Потом  она
повернулась - не  девушка,  а  облако  беспредельной нежности. Инни  не  мог
видеть, что она делает, но почувствовал на животе прохладу пальцев, а  после
прохладу  губ  вперемежку  с  легкими,  теплыми  прикосновениями  языка.  Он
приподнял  голову, чтобы посмотреть на  нее.  Она полулежала на нем. Лица не
видно, только  густые темные волосы. Правая  рука,  та  самая, что час назад
поставила  перед  Арнолдом  Таадсом  тарелку с ветчиной, вцепилась  в мох  и
тихонько  шуршащие  мертвые  листья  бука.  И  впервые  его захлестнула буря
чувств,  кипевшая  любовью,  желанием,  душевным волнением, - буря,  которой
отныне он  будет искать всегда. Голова девушки легонько двигалась. Она будто
пила из него, как из источника, а затем все чувства, все мысли исчезли, Инни
видел только черные волосы и сильную руку во мху, совершенно обособленную, -
а  мгновенье спустя излил себя  ей в рот, и внезапно куснул ее, и,  как  она
потом сказала, "сделал больно".
     Некоторое время они лежали рядом. Затем девушка  подняла голову и,  все
так  же  опираясь  на руку,  чуть повернулась, чтобы  видеть  его. В зеленых
глазах  еще  поблескивала  насмешка,  но  смешанная  теперь с  торжеством  и
нежностью. Она  улыбнулась, приоткрыла рот - он  увидел  у нее на языке свое
белое семя,  - потом  широко распахнула  глаза, как  девчонка,  изображающая
кинозвезду,  и  сглотнула.  Потом   повернулась  еще,  накрыла   его  собой,
поцеловала в губы и сказала:
     - Ну, пошли.
     На  обратном  пути оба молчали.  Возле  первых  деревенских  домов  она
попросила, чтобы он немного задержался и пришел домой  после нее. Прислонясь
к ограде, он провожал девушку  взглядом: она медленно и  плавно шла прочь от
него и ни разу не оглянулась. Когда он вернулся, ее нигде не было видно.



     Обед оказался катастрофой еще похуже ленча.  Дядя,  который до  тех пор
существовал  лишь  в  виде имени, теперь облекся плотью и восседал  во главе
стола,   вдрызг  пьяный.  Таадс   неодобрительно  поглядывал  на   множество
хрустальных  бокалов  возле  своей   тарелки,  а   тетя  пребывала  в  таком
возбуждении,  что  у Инни  мелькнула мысль: этого  вечера  ей не  выдержать.
Четвертого  сотрапезника  дядя  именовал "досточтимый  дядюшка".  Он  был  в
фиолетовой пелерине, в  сутане с  фиолетовыми пуговицами и  в фиолетовой  же
камилавке. Монсеньор Террюве, тайный папский камергер, сказала тетя, но Инни
толком не  представлял себе,  что это такое. Лицо  у  прелата было  длинное,
необычайно  белое, с глазами мутного, илистого цвета. Он профессорствовал  в
римском институте богословия. Во время обеденной молитвы,  которую монсеньор
Террюве прочитал  медленно и картаво, Инни обратил  внимание, что на Таадса,
не  осенившего  себя  крестным  знамением,  он  смотрел  как  на  диковинную
рептилию.
     Сначала подали холодный телячий язык под зеленым соусом. Тетя позвонила
в  колокольчик.  У Инни забилось  сердце. Вошла горничная. Походка ее чем-то
напоминала танец,  и Инни заметил, что священник глаз с нее не сводит. Когда
она  наклонилась,  разливая  по  бокалам вино,  оба увидели начало ее груди.
Взгляды их встретились, и священник тотчас потупился. Инни надеялся, что она
посмотрит  на него, что  вот  сейчас зеленый луч ее взора скользнет по нему,
как  подтверждение  случившегося  днем,  когда он,  и никто  другой,  ласкал
укрытую теперь грудь, на  которую илистые глаза пялились с  такой жадностью.
Но  ничего не  произошло. Ему она  налила  вина  в последнюю очередь, та  же
маленькая  сильная  рука  крепко  держала бутылку  "Мерсо".  Золотистое вино
струилось в бокал.
     - За нашего вновь обретенного племянничка, - провозгласил дядя.
     Они  подняли бокалы и  выпили, странная компания  плотных призраков,  с
которыми у него вдруг обнаружилась какая-то связь.
     -  Вы  покинули  лоно  католической церкви,  господин Таадс? -  спросил
камергер.
     Арнолд Таадс пристально посмотрел на него и в конце концов изрек:
     - Лучше  нам  не заводить  дискуссии. То,  что  я имею сказать по этому
поводу, оскорбит ваши уши.
     - Мои уши всего лишь уши человека. Но вы можете оскорбить уши Господа.
     Таадс не ответил. Инни  попытался вообразить себе уши Господа.  Кто его
знает, может, Бог  и  вправду  всего  лишь  ухо, исполинское мраморное  ухо,
парящее в  пространстве. Но Бога нет. Вот папа точно  есть, и  этот  чудной,
похожий на птицу господин - его тайный камергер.  Любопытно бы выяснить, что
это  такое.  Но раз он  сам по  себе тайный, вряд  ли кто-нибудь  это знает.
Наверно,  он  возглавляет  тайную  камеру.  Тайную  палату в  Ватикане,  где
обретается тоже смахивающий на птицу Пий XII,  к которому вхож этот человек,
- белая  цапля и  серая ворона.  Что они там обсуждают? Таинственно шепчутся
по-итальянски, но о чем? А может, он духовник  папы. Но разве  папа способен
согрешить?   Инни   вспомнились   собственные  высиживания  в  кислой   вони
бесконечных  исповедален, перешептывания, нечистый мужской запах, в  котором
плавали  слова "безнравственность", "раскаяние", "прощение",  и  собственный
голос  в  тошнотворной конфиденциальности деревянной клетки  - "один  или  с
другими", "шестая заповедь", "покаяние".
     - Простите мое любопытство, господин Таадс.
     Инни увидел, как единственный глаз лыжного чемпиона прищурился.
     - Я вам все прощаю, - ответил Таадс, - но даже если б я веровал в Бога,
я бы все  равно вышел из  вашей церкви. От того, что основано на страдании и
смерти, ждать добра не приходится.
     - Вы имеете в виду искупительную жертву Сына Божия?
     - Коммунисты  так  и норовят взять нас  в осаду, - изрек дядя.  -  Коли
придут, первым делом за нас примутся.
     Арнолд Таадс задумался.
     - Монсеньор, - сказал он, сделав после "мон" паузу, отчего полная  сила
титула на миг словно бы  ореолом окутала фигуру прелата, - Бога нет, а стало
быть,  нет  и  сына.  Все  религии  -  превратный ответ  на  один  и тот  же
первозданный вопрос: зачем мы на земле?
     -  Мы на земле затем, чтобы служить Господу  и таким образом попасть на
небеса, - объявил дядя, словно его кто-то включил нажатием кнопки.
     Пышная  грудь  снова  появилась  в  комнате,  подала  бульон,  налила в
маленькие рюмочки серсиаль.
     -  Как я  понимаю, вы - профессор  богословия,  - продолжал  Таадс, - а
стало быть,  разговор  у  нас  совершенно  детский.  Вы  просто  переполнены
догматизмом, схоластикой, вам  известны и доказательства существования Бога,
и аргументы в пользу  обратного, вы целую  систему выстроили на  устрашающем
символе  креста,  ваша  религия  до  сих  пор  живет  этим  садомазохистским
действом, которое,  скорей всего,  одно только  и совершилось по-настоящему.
Благодаря   милитаристской   структуре  Римской   империи   эти   диковинные
измышления,  смесь языческого  идолопоклонства  и  благих  Намерений, обрели
возможность существования, западный экспансионизм и  колониализм  обеспечили
им широкое распространение, а Церковь, которую вы  вдобавок зовете  матерью,
не раз была убийцей, нередко палачом и всегда тираном.
     - А у вас есть ответ получше?
     - Нет у меня ответа.
     - Что вы думаете о мистиках?
     - Мистика  вообще не имеет отношения  к религиям. У официальных церквей
мистики, пожалуй, всегда были под подозрением. Для  человека это  редкостная
возможность уйти в себя. Если когда-нибудь все религии исчезнут, мистики так
или иначе останутся. Мистика - способность души, а не системы. Вам приходило
в голову, что Ничто отнюдь не мистическое понятие?
     - Значит, вы верите в Ничто.
     Таадс застонал.
     -  В  Ничто  верить  нельзя.  На отсутствии всего  никакой  системы  не
выстроишь.
     -  Отсутствие всего... - Камергер  будто  попробовал  эти два слова  на
вкус. И неожиданно взмахнул рукой. - Это реально, вы согласны?
     - Ну, в общем, да.
     - Значит,  тут  отсутствия  не наблюдается. Допустим  теперь,  что  эта
тарелка -. мир, а стало быть, в нем тоже все на месте.
     -  В один прекрасный день, - сказал Таадс, - не будет ни  вас, ни меня,
ни вашей руки, ни  этой тарелки, ни бутылки "От-брион",  ни всего остального
мира. Даже нашей смерти и смерти любого другого не будет, а значит, не будет
и никакой памяти. Тогда получится, что нас вовсе  не было. Вот что  я имею в
виду.
     - И вы способны с этим жить.
     - Об этом у  нас речи не было. -  Впервые за весь день Инни увидел, как
Таадс смеется. Словно бы даже лицом посветлел. - Отлично живу. Не всегда, но
большей частью.  Камни,  растения,  звезды - все живет  с  этим. Я... э-э...
собрат всего сущего, да и вы, впрочем, тоже.
     - Простите?
     -  И я, и  все  мы -  собратья мироздания. Если  исходить  из того, что
человеческие  мерки  совершенно  ничего не  значат  и  что  на  деле нет  ни
большого, ни малого, то у всех у нас, людей и вещей, одна судьба. У нас есть
начало,  есть  конец,  а  в  промежутке  мы  существуем  -  и  мироздание, и
какая-нибудь герань. Мироздание просуществует несколько  дольше,  чем вы, но
эта крохотная разница, по сути, не проводит между вами настоящего различия.
     - А смерть?
     - Понятия не имею, что это  такое. А вы? В эту самую минуту обед принял
весьма
     своеобразный оборот. Тетя разрыдалась. Трудно сказать, слова  ли Таадса
довели  ее  до  слез, но последствия  не  заставили  себя ждать.  В  тишине,
нарушаемой  громкими  всхлипываниями, прогремел командирский  голос  Арнолда
Таадса:
     - Тереза, не притворяйся!
     Рыдания мало-помалу  сменились жалобным хныканьем, в  котором, приложив
чуточку усилий,  можно было расслышать: "никогда меня не  любил". Как  бы со
стороны,  словно  находился  не за  столом, рядом с другими,  а висел где-то
бесконечно  высоко  и далеко  под потолком,  Инни увидел,  как вошла  Петра,
обняла  тетю  за  плечи и точно слабоумного ребенка увела из  комнаты.  Дядя
тотчас   встал.  Огромная   фигура,  пошатываясь,  направилась   к   Таадсу.
Патрицианский  затылок  под  сединами  приобрел  кирпично-красный   оттенок.
Монсеньор  Террюве тоже  поднялся и двинулся по маршруту, пролегающему между
дядей и Таадсом. Удар,  предназначенный Таадсу, со  всей силы угодил в белое
лицо прелата, но,  поскольку кулак  достиг цели слишком быстро, дядя потерял
равновесие. Продолжая свой нелепый размах, он задел горку с розовым сервизом
и рухнул на пол, среди брызнувших дождем осколков стекла и фарфора.
     -  Bien fait (Здорово (фр.)), - сказал Таадс. Вместе с Террюве, который
великолепно выдержал родственную  зуботычину,  они подняли дядю  с  ковра  и
усадили в кресло.
     За столом, возле которого они теперь  сидели втроем,  стало  пустовато.
Петра  молча,  хотя на ее  подвижном актерском лице читалось едва обузданное
веселье, убрала жаркое, а немного погодя принесла огромное блюдо с  сырами и
таинственно искрящийся графин.
     -Господин Таадс, - сказал священник, - на этой бренной земле  мы с вами
мало в  чем  согласны,  но против этого вы наверняка  возражать не  станете:
пусть мой племянник нальет нам по доброй рюмочке портвейна.
     Они  кивнули друг  другу и выпили.  Инни почувствовал, как в рот проник
глубокий, незнакомый вкус, соблазнительный и загадочный.
     -  Подумать  только,  -  вновь начал  Террюве,  -  когда  гроздья этого
винограда зрели в винограднике на жарком солнце, Чемберлен еще и в Мюнхен не
ездил.
     Никто  не отозвался.  Прелат  закрыл глаза, внимая неслышным голосам. А
когда опять заговорил, голос у него был другой, будто обращался он  уже не к
Таадсу  и  не  к Инни,  но  к  пастве,  которая  не  иначе  как пряталась за
травянисто-зеленой шелковой шторой.
     - Мое дело, а  не  ваше, учит святой Киприан  (20) - и было  это еще во
втором веке, - что благодати вне Церкви  нет. Как  во дни Потопа был  только
один  ковчег, на коем можно было спастись от телесной смерти, так и  в Новом
Завете есть  лишь  один спасительный ковчег -  кафолическая  церковь. И  Сам
Господь наш  сказал нам: "Если  и церкви не послушает, то да  будет он тебе,
как  язычник  и  мытарь" (21).  Наша  Церковь  священна,  ибо у  нее  святой
основатель, святое учение, святые таинства и на все времена святые члены.
     Он отрезал  себе кусочек свежего бри, подхватил его ножом и отправил  в
рот. Инни успел увидеть, как бело-желтая сливочная масса двигается туда-сюда
на велеречивом языке. Таадс снова наполнил свою рюмку, с явным удовольствием
поднял ее к свету и проговорил, куда более мягко, чем Инни ожидал:
     - Монсеньор, во-первых, спасибо, что вы приняли на себя предназначенный
мне удар. Вы  стали моей другой щекой прежде, чем дело дошло до моей первой.
Череп у вас крепкий, и умственные ваши способности явно ущерба не потерпели,
ибо ваша мысль  следует точь-в-точь по тем  же доктринерским рельсам,  что и
всегда. Но вот чего вы  не понимаете, так это того,  что я стою в стороне от
дороги.  И  тысячу  раз видел,  как  ваш поезд мчится мимо.  В ваших глазах,
которые, по-моему,  изрядно страдают от  катаракты,  я  пресловутый безвинно
заблудший.
     - Не безвинно, - сказал камергер, - не безвинно.  Безвинны лишь те, кто
не может ведать правды.
     - Если я  и заблуждаюсь, то из лучших побуждений!  -  весело воскликнул
Таадс. - Если вера есть благодать, я ее не сподобился.
     - Господь  допускает  грех неверия,  ибо  хочет,  чтобы мы выбрали  Его
свободно. Полагаю, вам известно,  что Бог  знаменует себя через  зримый мир,
через  голос вашей  совести  и  через божественное откровение, и  вы  можете
сколько угодно считать себя собратом всего сущего - хи-хи-хи, - но тому, что
Бог дал в откровении, вас учит Церковь, а вы ее член.
     - Был.
     Священник  издал смешок и - поперхнулся,  поскольку хлебнул в этот  миг
портвейна. Вместе  с кашлем  портвейн  брызнул  наружу, усеял пятнами  белый
дамаст. Продолжая перхать, монсеньор Террюве выдавил:
     - Был! Был! Но мы-то вас никогда не отпустим!  Вы получили крещение, вы
внесены в  перечни, вы принадлежите к  Церкви. Если мы говорим, что на свете
столько-то миллионов или  миллиард католиков, то учитываем и вас. Крещение -
вечный знак! Вы - составная часть тела  Христова. А вы  толкуете о братстве!
Да что бы вы ни говорили, этого вам не отменить!
     - Я вот думаю, -  сказал Таадс, - что, если б  кто-то взял на себя труд
расщепить нас обоих,  то бишь разрезать вдоль, и уложил наши половинки бок о
бок, разница между нами была бы весьма невелика.
     - Как довод, пожалуй, несколько болезненно.
     -   Я  сказал:   представьте  себе.  Вы  всю  жизнь  много  чего   себе
представляли,  в  конце  концов  при  этой  казуистике тоже играют  в  самые
диковинные игры. Так вот, представьте себе, что половинки наших мозгов лежат
на  этом  роскошном  блюде  - вот, серебро  восемнадцатого  века,  может,  и
чересчур  роскошно для нас, - не покажется ли вам в таком  случае  странным,
что ваше серое вещество было  убеждено, будто одно из  трех  лиц,  вмещавших
вашего единого Бога, было  его сыном, рожденным от женщины, которая навсегда
осталась девственницей, но тем не менее зачала от  одного из других лиц, что
"нашло на нее" (22), как выражается Церковь, а в результате этого спустя две
тысячи лет вам придется ходить  в особой одежде, вполне элегантной, только с
забавной  фиолетовой  отделкой,  и  ваше  серое  вещество  будет  направлять
послания моему серому веществу, которое красуется на чеканном  серебре рядом
с вашим  -  вы только  представьте себе,  -  из чего должно с необходимостью
следовать,  что я не вправе думать то,  что думаю, ибо когда-то  - заметьте,
без  моего  согласия -  один из  ваших коллег  окропил водой  мой  родничок,
произнося   при  этом  магические   заклинания,  точь-в-точь   как  в  любой
каннибальской компании где-нибудь в джунглях.
     - Mysterium fidei, - произнес монсеньор Террюве.
     - Допотопное таинство. -  Таадс встал из-за стола. - Пойду  выпущу  мою
некрещеную собаку.



     Дядя храпел. Инни чувствовал, что потихоньку хмелеет.  Прелат, вздыхая,
вертел в длинных белых пальцах хрустальную рюмку.
     -  Скорбная душа,  -  сказал он. И по лицу тенью скользнула печаль.  Он
взглянул  на  Инни.  Илистые  глаза  заметно потемнели,  омраченные  пеленой
стариковской грусти. -  Тебе наверняка непонятно  это выражение  - "скорбная
душа". Мы, -  он обвел комнату  рукой,  будто вокруг стояла вся католическая
церковь,  -  мы  называем  души  в  чистилище  "скорбными",  потому  что  им
приходится  много страдать, жить в  разлуке  с Господом и сами  они никак не
могут сократить  свои муки.  Н-да, чистилище... чистилище...  попадет  ли он
туда? Ни один человек, который принадлежит  к церкви, в том  числе и все мы,
здесь сидящие, - он показал на пустые стулья, -  не спасется, если не  будет
упорным в  любви, и  это  в  полной мере справедливо и для господина Таадса.
Разрыв с Господом есть смертный грех. А кара за смертный грех - ад.
     Священник  закрыл  глаза. И не иначе как  увидел за тонкими  опущенными
шторками что-то ужасное,  потому что, когда  глаза открылись, цвет их словно
бы еще потемнел.
     - Ты веришь в ад?
     - Нет, - сказал Инни.
     - Ад, - произнес монсеньор Тюрреве, - есть тайна, и я иду спать.
     И осталось  их двое, подумал  Инни, когда черно-фиолетовая фигура будто
по незримым рельсам  скользнула к  двери. Дядя  храпел, однако  на  лице его
читалось недовольство.  Некто  другой,  тоже сидевший в  этом кресле,  спать
отказывался и все же поневоле спал.
     Инни не  слышал,  как вошла Петра, и вздрогнул  от неожиданности, когда
она погладила его по волосам.
     - Ох и  пужливый же  ты, парнишка, -  сказала  она, и  в  ее  интонации
сквозило что-то такое,  от чего на  глаза у  Инни  навернулись слезы.  Он не
привык к доброму отношению.  - Ну, что  ты,  что ты,  пошли,  отведем его  в
комнату.
     На  секунду  девушка  прижала  Инни  к себе.  Он прильнул  к ее  груди,
цепляясь за нее, как утопающий за соломинку.
     - Экий ты худущий, - сказала она, - дай-ка утрем слезы-то.
     Дядя  не  желал  выходить  из  ступора,  но  тот,  другой,  недовольный
строптивец  внутри него, встал и позволил увести  себя из столовой, вверх по
лестнице, в спальню,  где  на  кровати неподвижно, словно покойница, которой
никто не потрудился закрыть глаза, возлежала тетя.
     - Таблетки, - тихонько сказала Петра.
     Они раздели дядю и опустили в розовый саркофаг рядом с покойницей.
     - Мне плохо, - сказал Инни.
     Петра  взяла  его  за  руку,  привела в  свою комнату, распахнула окна,
уложила его на кровать и ушла. Внизу пробили часы, странный высокий звук как
бы обозначил некий отвлеченный миг.  На другой день Таадс объяснит Инни, что
это отбивал склянки судовой хронометр, но теперь чудилось, будто все  вокруг
охвачено движением, потому что в сей отвлеченный, но звонко обозначенный миг
комната раскачивалась словно корабль. Сам Инни находился  в средоточии этого
движения,  пассивный предмет, но вот великое круженье подхватило его тоже  и
словно ударом бича швырнуло  к  окну. Он чувствовал себя так, точно выблевал
все  свое  нутро,  однако и этого оказалось  недостаточно, ощущение пустоты,
возникшее теперь, тоже просилось наружу и судорожно, одержимо ползло вверх и
теребило за горло. Из глаз ручьем лились слезы. Внизу он видел темный провал
сада и, хотя круженье поутихло, отчаянно  цеплялся за  подоконник. Вся жизнь
рвалась из  него вон, загадочные  субстанции, которые  долгие  годы  коварно
таились в ступнях, в  икрах, в мозгу, кричали, требуя свободы, весь огромный
запас воспоминаний  и унижений, нелепое одиночество,  все надо выплеснуть  в
темную  прореху  сада,  пусть  исчезнет, станет невидимым,  вышвырнется  вон
кислой, злокачественной материей  и истлеет  там, вместе с ним. Ему хотелось
небытия,  впервые в  жизни эта идея стала возможностью,  мыслимой уже и  для
него самого.
     Он  услыхал, как за спиной открылась дверь, и знал, что это она. Босая,
подумал  он,  она босая.  Босые  ноги, эти  дарители блаженства,  донесли ее
вплоть до окна. Надето на ней явно что-то легкое, тоненькое. Она обняла его,
скрестила руки у него на груди и тихонько его покачивала, будто знала, о чем
он только что думал. Без туфель  она была чуть-чуть выше него.  Временами он
еще вздрагивал всем телом. И тогда она тихонько повторяла:
     - Тсс... тсс...
     Лишь через  некоторое  время  она отвела  Инни  к  умывальнику,  велела
утереть слезы, высморкать нос, почистить зубы, напиться воды. Потом  раздела
его, уложила в постель, выключила свет и легла рядом.
     Пока  горел  свет,  ночь казалась  непроглядно темной,  теперь  же она,
мало-помалу яснея,  вытесняла из  комнаты тьму. Ни свет,  ни  тьма  не могли
победить  в этом единоборстве, и  все закончилось тихим  серым полумраком, в
котором  Инни и Петра, лежа  рядом,  стали  различимы  друг  для  друга. Они
целовались, ласкали друг друга, и он видел,  как она медленно меняется. Лицо
ее будто исчезало, а на  его месте возникало  другое,  более  необузданное и
одновременно более далекое;  это лицо пленило его и  в  свою очередь  было у
него в  плену, совсем рядом и все же где-то далеко, - впервые он увидел, что
способен  свершить такое;  он коснулся  ее рукой, и  внезапно  она  стала на
четвереньки,  из  горла вместе со  вздохом вырвалось  рычание,  она была  на
свободе,  далеко-далеко, это внушало  страх,  в ней бушевала неистовая сила,
благодаря которой она могла все, что для него так и останется невозможным, -
забыть свое  имя, этот  дом,  эту  комнату  и его, и все  же именно  его она
стиснула  в объятии, именно он подмял ее  под  себя  и  вошел в  нее. Тоска,
одиночество,  наслаждение... в  поту  и  стонах  метались  они  по  огромной
кровати,  будто вели  поединок,  и все это время  она  словно  бы  терзалась
ужасной  болью  или жаждала  избавиться  от собственной плоти, да-да,  и она
тоже,  и,  крепко  прижимая  его  к  себе,  словно  бы  вместе с  тем хотела
отшвырнуть его прочь.
     Когда все  миновало, она лежала совсем тихо и  широко открытыми глазами
смотрела в  потолок. Инни по-прежнему неотрывно глядел  на нее и  видел, как
постепенно возвращались тени и призраки ее будничного лица, теснили  другое,
полное тайны лицо и оно истаивало, улетало в уходящую ночь,  в первые птичьи
трели, откуда и было родом.
     - Ах  ты...  - обронила  она, медленно  поднимаясь, и в  ту же  секунду
внутренние  перемены  тоже  подошли к концу, двери  захлопнулись,  вернулись
имена, глаза  опять вспыхнули  насмешкой, она  засмеялась. - Ну вот, за один
день - два смертных греха.
     Немного погодя,  когда оба сидели  прислонясь  к стене  и  курили  одну
сигарету на двоих ("Голден фикшн", ее  марка), она положила  руку ему  между
ног и опять засмеялась.
     - Большой мальчик сызнова  стал маленьким. - И с легким удивлением: - А
где ж у тебя крайняя кожица? Куда она подевалась?
     - Мне сделали обрезание, - сказал он.
     - Как нашему Господу?
     - Да.
     Она звонко расхохоталась.
     - Когда ты был маленький?
     - Нет. В прошлом году.
     От изумления она надолго замолчала.
     - А зачем?
     - Затем что больно было спать с женщинами. Слишком тесно.
     - Да-а? - Она наклонилась взглянуть поближе.
     Он погладил ее по голове.
     - Но ты ведь не еврей?
     - Нет, евреи тут ни при чем.
     Она  опять  выпрямилась,  напряженно  о  чем-то  размышляя.  И  наконец
сказала:
     - Глаза у тебя печальные, ровно горицвет. Еврейские глаза.



     Обрезание.  Приятель, сосед по  пансиону, отвел его к хирургу,  который
оперировал  на дому. Яркий зимний день,  маленький еврей-доктор, точь-в-точь
такой,   как  Инни  себе  и  представлял,  с  сильным  немецким  акцентом  и
классической  немкой-медсестрой,  подле  которой  этот  хирург, думал  Инни,
вечерами находил  пристанище. Маленький доктор велел ему раздеться, осмотрел
и объявил:
     - Операция пустяковая. Сестра, сделайте ему укол.
     Инни вдруг очутился на столе, а всем известно, что мир тогда становится
иным. Великанша, у которой вдруг исчезли ноги, проплыла  мимо, как на лодке,
и сказала:
     -  Мы дадим вам  местный  наркоз. Местный наркоз!  Он хотел  приподнять
голову, посмотреть, что будет.
     - Лежите спокойно!
     Холодные, заиндевелые зимние крыши, блестящие костяные остовы за окном.
А на стене "Урок анатомии доктора Тулпа" (23), только пациент был уже мертв.
Как, впрочем, и доктор, и художник. Не то что этот Тулп. Этот стоял в углу и
держал в руках какую-то кривую штуковину, похожую на ножницы.
     - Ich war befreundet mit eurem Dichter Schlauerhof (24). - Второе "f" в
конце фамилии  он не произнес.  -  Очень  интересный человек, но unglucklich
(Несчастный (нем.)), очень ungliicklich. И больной, очень больной.
     Шприц,  с которым  сестра внезапно явилась  из небытия, был огромный  -
этакий укол теленка с ног свалит.
     - Ой-ой-ой, да мы никак прятаться надумали, - добродушно сказала сестра
и крепко ухватила съежившийся член.
     Auf  der Flucht  erschossen (Застрелен при  попытке к бегству  (нем.)),
успел подумать  он,  когда игла совершила  пике, и  почувствовал, как жгучая
боль  укола  пронзила хилую  жертву, которая,  словно дохлая мышь, лежала на
широкой ладони валькирии.
     - Бедный Шлау. So viele Jahre (Столько лет (нем.).), как он мертв.
     Его ненадолго оставили в покое.  Балерина на репродукции  танцевала  на
одной ножке сквозь его слезы. Теперь я никогда не смогу трахаться. Никогда.
     Тонкое  волосатое  запястье  с  золотыми  часами приблизилось  к темным
блестящим глазам.
     - Так.
     Теперь ножницы,  повязка,  тазик? Инни мало что  видел,  пока  мышь  не
подняли двумя пальцами за шкирку и она не глянула  на него  из-за горизонта.
Изогнутые  кончики  ножниц,  точно кривой  никелированный  клюв,  решительно
вонзились в его плоть. Ощущение такое, будто режут что-то неподатливое. Боли
он не почувствовал,  но было что-то другое, так и оставшееся необъяснимым, -
он  ощутил  именно  звук надреза,  тихий и одновременно трескучий. Маленькая
рука подняла вверх окровавленный лоскуток.
     - Пустяковая  операция.  Wie gesagt  (Как  я уже говорил (нем.)). Можно
шить, сестра.
     Иголка  и нитка,  кто-то штопал  носок,  зашивал его,  накрепко зашивал
мышь, мышиную сардельку. Никогда больше!
     Он уже не смотрел. Где-то там продергивают  нитки сквозь бесчувственную
плоть, туда-сюда, туда-сюда. Потом решительное движение - и все.
     - Сестра! - В голосе слышалась досада. - Сестра! Я сто раз говорил вам,
что узел надо делать не так, а вот так! Смешно ведь просто!
     - Перевязать по-новому, доктор?
     - Ладно, оставим как есть. Все равно же не творение Праксителя.
     Там  внизу  над  ним совершали  какие-то манипуляции, но  он уже сказал
последнее прости и  погрузился в тесный мирок печали. У него  что-то отняли.
Он   слышал   отрывочные    слова:   "висмут",   "пластырь",   "посвободнее,
посвободнее!", - но больше  не  хотел вникать, чувствовал  лишь эту странную
печаль. Печаль и унижение.
     - So, stehen Sie (Здесь: Ну вот, вставайте (нем.)).
     Он медленно сполз со стола.
     - Vorsicht! (Осторожно! (нем.)).
     Все опять разом начали ходить, комната вернула себе  нижнюю половину, а
сам он стоял на полу, с этаким хоботом между ног - из скрепленного пластырем
бинта, на котором виднелись яркие желтые пятна ("висмут").
     - А вы прямо-таки человек без нервов.
     Это тебе так  кажется, болван,  головорез.  Но я бы скорее откусил себе
язык, чем хоть раз пикнул при тебе и этой Кримхильде.
     Он враскоряку прошелся по комнате - пьяный старикашка.  Все  тело  лишь
как бы окаймляло этот изъян.
     - Арабы в таких делах предпочитают умеренность.
     Они надели на него  брюки -  голова закружилась от боли;  потом он  еще
некоторое  время торчал у приятеля, в темной  комнатушке с множеством змей и
жаб в  террариумах, дожидался, пока  все заживет,  с этим футляром,  который
становился все грязнее. А теперь вот она смотрела туда, так же серьезно, как
слушала его рассказ.
     - Дай-ка я его почищу.
     Она медленно наклонилась и взяла его в рот. Он чувствовал, как ее груди
снова и снова задевают его икры. Всякий раз, когда ее голова приподнималась,
он видел полоску лба и резкий излом бровей.  Глаза у нее были  закрыты,  она
трудилась,  и  в  этом сквозила  какая-то  набожность  и  чистота.  Он сидел
тихо-тихо, только руки судорожно цеплялись за простыню, словно миг свершения
может  унести  его  прочь.  Когда этот  миг наступил,  он  почувствовал, как
изливается  семя, но она  так и сидела  наклонясь  вперед, роскошные  полные
плечи покоились  у  него на коленях. Лишь немного погодя  она выпрямилась, с
закрытым ртом.  Раскосые  зеленые  глаза  смеялись,  и опять,  как тогда,  в
полдень,  она чуть  высунула  язык с белым,  блестящим,  подвижным облачком,
сглотнула и насмешливо сказала:
     - Три?
     Так  они  и  сидели.  Он  подсунул  ладони под  нее,  нежную,  влажную,
восхитительную,   они  покачивались,  и  легонько  двигались,  и  трепетали,
невнятно бормоча, целуясь, шепотом уверяя друг друга в чем-то,  пока комната
не наполнилась белым светом дня; тогда  она уложила его,  приласкала и ушла.
Началось великое порабощение. Ее жених вернется из Кореи, и он, Инни, уже не
сможет более  ни целовать ее, ни  прикасаться к ней,  они  исчезнут из жизни
друг  друга, умрут врозь,  великое черное Ничто разъест их и  поглотит, тоже
врозь, но они никогда (никогда?)  не забудут друг  друга, и  вся  его  жизнь
сосредоточится вокруг женщин, он будет искать  вот это самое, вновь и вновь,
среди  прохожих, приятельниц,  шлюх, незнакомок.  Женщины властвовали миром,
просто потому, что повелевали им, Инни. Он никогда не испытает ощущения, что
кого-то "взял", "покорил" или как там еще говорят, ведь чтобы скрыть правду,
навыдумывали  кучу  дурацких  терминов,  а  правда  заключалась в  том,  что
мужчина, что он сам отдавался  во власть женщин, целиком, без  остатка,  чем
вновь и вновь вызывал недоумение. Если  мир  -  загадка, то  женщины - сила,
которая питает эту трепетную загадку, и  лишь они одни имеют  к этой загадке
доступ.  Если  и  возможно хоть немного понять  мир, то исключительно  через
женщин.  Дружба с мужчинами могла быть поистине безграничной, но  оставалась
рациональной стороной  вещей,  а иные  женщины  обладали чем-то  несравненно
большим. Женщины были честнее, искреннее, нежели  слова, они были средством.
Нередко ему  казалось,  что женщины дарованы ему затем,  чтобы он, насколько
это для него возможно, тоже  был женщиной... и что без этого он бы не  сумел
выжить. Не то чтобы ему хотелось физически стать женщиной, просто с женщиной
в своем мужском теле  он преисполнялся загадочного ощущения  двойственности.
Позднее таких, как он, назвали "женщиномужчинами",  наподобие мифологических
"птицечеловеков". Ему  претило отношение  большинства мужчин к  женщинам,  и
хотя  порой он поступал так же,  но по совсем другим  причинам. Он знал, что
ищет. И по-настоящему речь шла отнюдь не о сексе, секс был только прелестным
вспомогательным средством. Женщины, все женщины, были средством, позволявшим
приблизиться, подступить к колдовским пределам тайны, которой они владели, а
мужчины нет.  Через  мужчин (впрочем,  так он  скажет  лишь много позже)  ты
узнаешь, каков мир, а через женщин - что он такое. И эта ночь, где смешаются
тысячи других ночей, комнат и тел, была самой незабываемой из всех.



     Разбудили его звук хлопнувшей двери и ее голос:
     - Тетя твоя спрашивает, пойдешь ты с ними в церковь или нет.
     Он  еще  чуял  ее  запах.  В коридорах  слышались шаги,  в  холле  ждал
маленький  кортеж: дядя, тетя,  камергер,  на фиолетовом  муаре его пелерины
играло утреннее солнце.
     В  церкви  он  покорно  терпел  и  музыку  Перголези,  и  григорианские
песнопения, и  трех неспешно танцующих дервишей в зеленом, и проповедь ("Сие
есть  мистерия, для нас  непостижная, Он вместе  и человек, и Бог. Через Его
исполненное тайны вочеловечение мы  приобщаемся к божественному, собственно,
нам должно каждый день,  всегда,  каждый  час  пребывать в  восторге, но  мы
слишком мелки,  слишком  убоги..."),  и освящение,  и звон  колокольчика,  и
свечи,  смотрел  на  темные  рамы  с вечно новыми  и вечно одними и теми  же
картинами  из того мира, который навсегда оставил в  прошлом. А  она  тоже в
церкви?
     В деревянную спинку скамьи перед  ним были врезаны медные таблички: его
фамилия,  соединенная с фамилией дяди, - семейство Дондерс-Винтроп, - но там
ей,  понятно,  сидеть  не положено. Он  увидел ее,  лишь когда она вышла  из
глубины церкви к причастию. Четвертый смертный грех, подумал он и последовал
за нею. Когда она поднималась  со скамеечки причастия, он на миг увидел, как
у нее  на  языке мелькнула облатка.  Их взгляды встретились,  насмешку в  ее
глазах словно бы  затянуло каким-то  неуловимым флером,  но что это было, он
никогда не узнает.  Он любил эту  девушку, а она исповедается во всем или не
исповедается и через неделю-другую выйдет за  своего  солдата  из Кореи.  Он
никогда  больше  ее не увидит. Теперь он  сам преклонил  колени, увидел, как
приближается  рука  священника (телятина),  едва  не тяпнул ее зубами,  но в
конце  концов  высунул язык.  Легкая сухая субстанция  чуть  щекотала мягкую
влажную плоть  языка,  потом  он  глотнул, и бог начал искать  дорогу в  его
нутро, где неотвратимо - так ему сейчас  казалось - претворится в семя. И ни
во что другое.
     Таадс ждал возле дома.  Он  уже позавтракал  и "распорядился  завернуть
парочку бутербродов" для Инни -  съест в  машине.  На прощание тетя сказала,
что договорилась с Таадсом  кое о чем, в свое время  он все узнает. Ей  было
приятно  видеть,  что он принял  причастие,  добавила  тетя и  отвела глаза.
Напоследок он еще раз  увидел Петру, шагнул было к ней, но  она  отпрянула и
едва заметно покачала головой.
     - Пока! - Девушка повернулась и ушла на кухню. Он сохранил  в памяти ее
зеленые глаза.



     На  его имя тетя  положила  в  банк  некую сумму, с  которой  ему будут
выплачиваться  проценты.  По словам  Таадса, деньги  были небольшие,  но  их
вполне  хватит,  чтобы  человек его возраста  мог  свести  концы  с концами.
Позднее у него тоже забот не будет, но сейчас такие подробности ни к чему.
     В  последующие годы он регулярно  виделся с  Арнолдом Таадсом, и ритуал
всегда  был  одинаков:  прогулка, час  чтения, гуляш, все  в  той же горькой
атмосфере  добровольно  избранного,  смертельного  одиночества,  которая еще
усугублялась  прогрессирующей маниакальной  бессонницей.  Презрение к  людям
переросло  у Таадса в безудержную  ненависть, зимы, которые  он  проводил  в
своей  "уединенной  долине" (он упорно  не  говорил,  где она  расположена),
становились все длиннее. В  1960 году Инни в первый и последний раз  получил
от него письмо.
     "Дорогой Инни, моя  собака, Атос, умерла. От опухоли в мозгу. Я сам его
пристрелил. И знаю, что он ничего не понял. Выстрел гремел невыносимо долго,
ведь здесь в горах пустынно. Я зарыл его в снегу.  Удачи тебе, привет  Зите,
твой Арнолд Таадс".
     Примерно  через  месяц тетя сообщила, что Арнолда  Таадса нет в  живых.
Однажды он  не пришел  в  деревню за провизией, и  спасатели отправились  на
поиски. Он насмерть замерз неподалеку  от  своей хижины - с пустым рюкзаком.
Инни  спрашивал  себя, подавал ли  он  альпийский сигнал  бедствия. Но этого
никто и никогда не  узнает. Замерзший  труп премировали,  и  теперь  Арнолда
Таадса на свете не существовало.


     . ФИЛИП ТААДС
     1973
     The Philosophy of Tea... is  a moral  geometry, inasmuch as  it defines
our sense of proportion to the universe.
     Okakura Kakuzo, The Book of Tea*
     Ne pas naitre est sans contredit la meilleure formule qui soit.
     Elle n'est malheureusement a la portee de personne.
     EM. Cioran, De I'inconvenient d'etre ne**
     * Философия  Чая... есть моральная геометрия, в том смысле, в каком она
определяет наше ощущение гармонии со Вселенной.
     Окакура Какудзо. Книга Чая
     ** Не родиться - безусловно лучшая  из  существующих идей. К несчастью,
она неприменима к человеку.
     Э.М. Сьоран. О неуместности рождения на свет



     Именно в те дни, думал Инни Винтроп, многократные повторы какого-нибудь
бессмысленного явления словно бы упорно  доказывали, что мир  - бессмыслица,
которую лучше всего не принимать всерьез, ибо в противном случае жить станет
совершенно невмоготу.
     К примеру, в иные дни ты беспрестанно сталкивался с инвалидами, а не то
с множеством слепых или трижды за  день замечал валявшийся на  дороге  левый
башмак. Подобные вещи как  бы стремились что-то означать,  но были на это не
способны. Только оставляли смутное тягостное ощущение, будто касательно мира
все же  существовал некий  темный умысел, который мог намекнуть о себе  лишь
таким вот нелепым способом.
     День, когда  ему суждено было  встретить Филипа Таадса, о существовании
которого он до той поры даже не  подозревал, прошел под знаком трех голубей.
Мертвый,  живой  и  оглушенный  голубь - причем  никак  не  один  и  тот же,
поскольку первым он увидел дохлого, - но все три, думал он позднее, пытались
стать  предзнаменованием,  и довольно успешно,  потому что встреча с молодым
Таадсом тем самым приобрела ореол загадочности.
     Шел 1973 год,  и в это десятилетие, которое было Инни не  по душе,  ему
исполнилось сорок. Он считал, что жить во второй половине века вообще бы  не
стоило,  а уж  в нынешнем  столетии и  подавно.  Что-то  тоскливое и  вместе
смехотворное витало  над этими обветренными,  дублеными годами, что лепились
друг к другу, составляясь в тысячелетие, вдобавок здесь присутствовала некая
противоречивость: чтобы полностью довести до конца сотню, а  в данном случае
еще  тысячу, нужно  было  заниматься  сложением, однако возникавшее при этом
чувство смахивало скорее на вычитание, словно никто, и в первую очередь само
время,  дождаться не мог, когда революция,- произведенная  несколькими  ярко
сверкающими,  вполне сформированными  нулями,  упразднит  ветшающие  большие
числа  и  отправит  их  на  свалку  истории. Единственными,  кто в  эти  дни
суеверного ожидания,  казалось, хоть что-то твердо  знал, были Римский Папа,
шестой своего  имени,  итальянец  в белых одеждах, с  мученической миной  на
лице, чем-то напоминавшем  Эйхмана, да  кучка  террористов различных мастей,
которые тщетно норовили вперед всех взойти на великий ведьмацкий костер. Что
до Инни, то сорокалетие никаких особых перемен в нем не произвело.
     - Сорок, - говорил он, - это возраст,  когда нужно либо начинать все по
третьему разу, либо учиться на зловредного старика. - Он выбрал последнее.
     После Зиты  у него был  долгий роман с актрисой, которая в конце концов
из чувства самосохранения выставила его за дверь, как старый стул.
     -  Больше всего мне не хватает  ее отсутствия,  -  говорил  Инни своему
другу-писателю. - Таких людей вечно нет дома, в итоге это входит в привычку.
     Теперь он жил один  и жизнь свою менять не собирался. Шли годы, но даже
и это  было  заметно только по фотографиям. Он что-то покупал и продавал,  к
наркотикам не пристрастился, курил египетские сигареты, меньше пачки в день,
а пил не больше и не меньше своих приятелей.
     Таково  было  положение вещей в то  лучезарное июньское  утро, когда на
мосту  между  Хееренстраат и  Принсенстраат  прямо на него  ринулся  голубь,
словно желая пробить ему сердце.  Вместо этого птица врезалась в автомобиль,
вы руливший с  Принсенграхт. Автомобиль проехал дальше, а голубь остался  на
мостовой, серый, пыльный, неожиданно странный предмет. Светловолосая девушка
слезла с велосипеда и одновременно с Инни подошла к голубю.
     - Думаешь, он умер? - спросила она. Инни нагнулся и перевернул птицу на
спину, но  голова ее  не  пошевелилась,  так и  лежала,  неподвижно глядя на
камни.
     - Finito (Конец (ит.)), - сказал Инни.
     Девушка отставила велосипед.
     - Я боюсь его трогать, - сказала она. - Может, поднимешь, а?
     Пока они обращаются ко  мне на "ты",  я  еще не старик, подумал  Инни и
поднял голубя. Он не любил этих птиц. В них не было ни малейшего сходства  с
тем образом,  какой раньше возникал в его воображении  при  мысли  о  Святом
Духе, и то, что никакого "благоволения в человецех" не было и нет, вероятно,
опять-таки  можно отнести за их счет. Пара белых, тихонько воркующих голубей
в саду какой-нибудь тосканской виллы - это еще куда ни шло, но серая орда со
шпорами на ногах, которая (нелепо и механически дергая головой) слонялась по
площади Дам, не имела ничего общего с Духом, как назло принявшим облик этого
существа, дабы низойти на Марию.
     - Что ты будешь с ним делать? - опять спросила девушка.
     Инни  огляделся  по  сторонам  и  заметил  на  мосту  деревянный  ящик,
установленный  коммунальными  службами.  Подошел.  В  ящике  был  песок.  Он
тихонько  опустил туда голубя.  Девушка  подошла  тоже. Эротическая  минута.
Мужчина с мертвым голубем, голубоглазая девушка с велосипедом. Красивая.
     - Так нельзя, - сказала она. - Рабочие выбросят его в канал.
     Не  все ли равно,  где ему гнить -  в  песке или в воде,  подумал Инни,
который  вечно  провозглашал,  что после смерти хочет распухнуть, но  сейчас
было не время рассуждать о бренности.
     - Ты торопишься? - спросил он.
     - Нет.
     -  Тогда давай пакет. -  У нее на руле висел пластиковый пакет книжного
магазина "Атенеум". - Что у тебя там?
     - Книга Яна Волкерса (25).
     - Отличное соседство. -  Инни бросил птицу в пакет  и опять повесил его
на  руль.  -  Беги  следом.  -  Он  вскочил  на  девушкин  велосипед  и,  не
оглядываясь, покатил прочь.
     - Эй! - крикнула она. Он слышал за спиной  проворные шаги и чувствовал,
как  она бежит. Витрины  взблескивали  чем-то похожим на  счастье.  Солидный
господин  на  дамском  велосипеде,  а  следом  девушка  в  джинсах  и  белых
кроссовках.
     Инни свернул с Принсенграхт на Хаарлеммердейк и еще издали  увидел, как
шлагбаумы на мосту пошли вниз.  И он, и  девушка остановились и, когда  мост
медленно поднялся, увидели второго голубя. Птица совершенно спокойно, словно
так и  надо,  сидела  в  одной  из  полых металлических  балок  под мостом и
поднималась с ним вместе, как  ребенок на гигантских шагах.  На миг  у  Инни
возникло  желание достать голубя из  пластикового  пакета на руле и принести
искупительную жертву  - швырнуть его  вверх, к медленно поднимающемуся,  еще
живому собрату, но он решил, что  девушка вряд  ли это  одобрит. Да и что бы
означал такой  жест?  Он поежился, как всегда не зная  почему. Голубь  опять
поплыл  вниз  и  неуязвимый  исчез  под  асфальтом.  Они  поехали  дальше, в
Вестерпарк.  В  укромном  углу девушка  загорелыми руками выкопала  ямку  во
влажной черной земле.
     - Хватит?
     - Для голубя вполне.
     Он положил в ямку птицу, голова которой капюшоном  откинулась  назад. И
вместе с девушкой засыпал могилу.
     - Может, выпьем по рюмочке?
     - Давай.
     Что-то в  этой крохотной смерти сроднило их - то ли сама смерть, то  ли
ее  краткий  ритуал.  Теперь что-то непременно  случится,  и если оно  имеет
отношение к смерти, то будет незримо. Инни поехал по Нассаукаде. Девушка был
легонькая.  Вот  что  больше  всего  нравилось ему  в  собственной  жизни  -
проснувшись утром, он не  знал, что будет  ехать на велосипеде с девушкой на
багажнике,  но знал, что  такая возможность всегда есть. И как он думал, это
придавало  ему  непобедимости.  Он  смотрел  на  лица  мужчин  во  встречных
автомобилях и знал, что его жизнь, при всей  ее бессмысленности, как раз то,
что надо. Холостяцкая жизнь, одиночество, страх - в них были свои минусы, но
были и  плюсы,  например, нынешняя минута. Девушка  тихонько напевала, потом
умолкла и с казала, будто приняла решение:
     - Вот тут я живу.
     Скорее приказ, чем просто замечание. Он  подчинился указке ее  пальца и
свернул  на Хюго  де  Гроотстраат.  Возле дома  она  тяжелой железной  цепью
привязала велосипед  к счетчику  автостоянки  и отперла дверь. Не  говоря ни
слова,  прошла   вперед  и   стала   подниматься  по  бесконечной  лестнице.
Сексуальные  интрижки в  Амстердаме, если  ты  оставался  в кругах молодежи,
зачастую  были  связаны  с лестницами.  Инни  спокойно шагал за  пружинящими
кроссовками и старался  выровнять дыхание, чтобы наверху не было одышки. Она
жила на самой  верхотуре, в комнатенке с окном в скошенном потолке.  Цветы в
горшках,  книги  в ящике из-под апельсинов, Элвис Пресли  на  плакате, "Фрай
Недерланд",  восхитительные  белые и голубые трусики  на веревке у открытого
окна. Предощущение счастья, смешанного с меланхолией, думал он, - клише, как
и сама комнатушка, и его присутствие в ней. Все это уже было. Ты  не  можешь
не  жаждать  этого снова и снова, но  все уже было. Она поставила пластинку,
которую он смутно узнал, и повернулась к нему. Нынешнее поколение, сообразил
он, времени  зря не тратит. Ты  для  них как перчатка: захотелось  - надели,
захотелось -  сняли; быстрые решения  и безошибочные поступки.  Порой больше
всего смахивает на работу.
     Девушка стояла прямо  против него.  Они были почти одного роста,  и  он
смотрел  прямо  в  ее голубые глаза.  Оба хранили  серьезность,  но  у  этой
серьезности просвечивало дно, не было структуры. Она еще не страдала,  и это
тоже  не  случайно. Страдание, как он выяснил, можно отрицать,  и теперь так
поступали чуть ли не поголовно все.
     Она раздела  его,  он - ее, и они легли рядом.  От  нее пахло девочкой.
Инни ласкал ее, раз-другой  она чуть-чуть сдвигала его  руку, говорила "нет,
не тут,  а вот тут",  а  после  словно  бы  забыла  о нем. Тело  как  gadget
(Техническое приспособление (англ.)). Она кончила без сбоев в моторе. Есть в
этом  какая-то сладость, решил он. Сам он напомнил себе громадный лимузин на
узком проселке  в  Англии. Через несколько  лет подобный  анахронизм погубит
половину  американской автомобильной промышленности. В постелях  еще многому
можно научиться. Он лежал и чувствовал, как  маленькие  (теннис? баскетбол?)
прохладные руки гладят его по спине.
     - Уфф, - сказала она. А затем: - Сколько тебе лет?
     Он прямо воочию увидел почерк, каким она  запишет это  в дневнике (нет,
болван, теперь они дневников не ведут), и сказал:
     - Сорок пять.
     Просто сказал, и все.
     - Никогда еще не спала с таким старым мужиком.
     Рекорды, их они тоже обожают. Но вряд ли стоит на это обижаться.
     - И не привыкай.
     - Мне понравилось.
     Огромная  усталость  растеклась  по  телу, но  он  встал. Она  свернула
сигарету.
     - Хочешь?
     - Нет, спасибо.
     Он умылся над раковиной, зная, что  девушка смотрит  на  него.  Оделся.
Лето, все быстро. Жизнь как происшествие.
     - Что ты теперь будешь делать?
     - У меня встреча с другом.
     Это  была  правда. Он договорился  о  встрече с  Бернаром Роозенбоомом.
Бернару было уже за пятьдесят. А вместе им обоим - без малого  сто. Можно ли
в ее возрасте назвать их друзьями? Он подошел к постели, присел на корточки,
погладил ее  по щеке. Взгляд у нее был  такой, будто она  смотрела  японский
фильм.
     - Я еще увижу тебя? - спросил он.
     - Нет, у меня есть друг.
     - Понятно.  -  Он  встал, не слишком быстро, ввиду  ситуации,  но  и не
слишком медленно, чтобы  не показаться стариком. Потом на цыпочках вышел  из
комнаты, почему - он и сам не  знал, но предполагал худшее. (Дочка  спит.) -
Пока.
     - Пока.
     Лишь через две  улицы он  сообразил, что  они не спросили  друг у друга
имен.   Остановился,  поглядел   на  витрину  с  электроприборами.  Утюги  и
соковыжималки  в  свою очередь  уставились на него.  В сущности,  что  такое
имена? Что изменилось бы в  давешнем происшествии,  если бы он  знал ее имя?
Ничего.  И  все же ему казалось,  что если  люди могут  ложиться  в  постель
безымянно, значит, со  временем что-то  не  в порядке. "Но ты  же всегда так
считал", - громко сказал он себе и  вернулся  к прежней мысли: "В  сущности,
что  такое  имена?"  Цепочки  упорядоченных  букв; произнесенные  вслух, они
образуют слово, которым  можно кого-нибудь  назвать  или обозначить. Большей
частью эти короткие или длинные цепочки уходили корнями в глубины  церковной
и библейской истории, а следовательно, каким-то образом, почти  для всех уже
неясным,  были связаны с человеческими существами, которые  вправду когда-то
жили,  но это лишь  обостряло загадочность  ситуации.  Произвола здесь и так
хватало,  ведь ты  не  сам  выбирал  себе  имя, но  допустим,  что  ты,  как
перекрещенцы (26), став взрослым, мог бы сам выбрать себе имя - в какой мере
ты бы тогда был этим  именем? Мимоходом Инни читал  имена  на  дверях домов.
Вернее,  фамилии, что еще хуже. Де  Йонг, Зоргдрагер, Боонаккер,  Стуут, Ли.
Стало быть, здесь живут тела, которые  зовутся вот так. И будут  зваться так
до  самой  смерти!  Потом  тела  истлеют, но имена, им  принадлежавшие,  еще
некоторое  время   будут  надоедливо   мелькать   в   реестрах,   кадастрах,
компьютерах. И все же некогда в одиннадцати провинциях  было поле, где росли
бобы, и что-то от того давнего поля сохранилось в белых наклонных  буквах на
этой  двери - Боонаккер. Неприятные мысли, а неприятное в сегодняшних планах
Инни  было  не предусмотрено. Он изначально решил, что  все  нынче  сложится
удачно, и никто его не  разубедит. Вдобавок это  летнее утро  бросило  ему в
объятия  девушку,  которая  прогнала  из  его  плоти  зимний  холод,  и  это
заслуживает  благодарности.  Он  решил  называть  ее  голубкой  и  зашел   в
телефонную будку - позвонить Бернару и предупредить, что немного опоздает.



     Когда примерно через  час  Инни подходил  по жаркой и  шумной  Рокин  к
антикварному магазину Бернара, его переполняли приятные предчувствия. Бернар
Роозенбоом был последним в роду почтенных торговцев произведениями искусства
и,  по  собственному  его выражению, окопался  у  себя  в магазине как краб.
Витрина, где обыкновенно выставлялся один-единственный предмет - итальянский
рисунок  эпохи  Возрождения  или  небольшая  картина  малоизвестного мастера
отечественного   золотого  века,  -  пожалуй,  предназначалась   скорее  для
отпугивания посетителей, нежели для их привлечения.
     - У  тебя  все  выглядит так враждебно  и  замкнуто,  что  порог страха
превышен  как минимум на  метр,  -  как-то  раз заметил  Инни.  Бернар пожал
плечами.
     - Если  я понадоблюсь,  меня найдут, - таков был  его  ответ. - Все эти
выскочки, разбогатевшие подрядчики, кардиологи и дантисты покупают, - в  его
голосе зазвучало  резкое отвращение, -  современное  искусство. В  галереях.
Чтобы покупать  у меня, нужно не  просто иметь голову на  плечах, но  еще  и
соображать.  А это  нынче  большая  редкость. В мире  много лежалых денег, а
лежалые деньги ничего не знают.
     Кроме иностранцев да одного известного  искусствоведа, Инни еще ни разу
никого  здесь не видал, но это мало что  говорило.  В таком магазине,  как у
Бернара, один-единственный покупатель способен покрыть полугодовые убытки, к
тому  же  Бернар был богат. Чтобы добраться до  приятеля, нужно  было пройти
через  три  двери. На  первой, наружной,  золотом  было  выведено  его  имя.
"Английский  шрифт",  - говорил  Бернар.  Рискнув  войти  в  эту  дверь,  ты
неожиданно  попадал в  очень  тихий маленький холл,  где  находилась  вторая
дверь. Рокин казалась  уже  далеко-далеко.  Едва  коснувшись  надраенной  до
блеска ручки  второй двери, ты слышал звуки короткого изящного  карильона. И
входил  во второе помещение ("у вас, католиков,  это  называется  лимб  или,
может, уже  чистилище?"), как правило, там никто не появлялся. Дневной свет,
сочившийся  сквозь  витраж, который  служил задней  стенкой витрины,  озарял
гасивший  шаги персидский  ковер и две,  максимум три,  картины, что  висели
здесь и почему-то вызывали  скорее мысль о деньгах, чем  об искусстве. ("Моя
бархатная мышеловка".) Немного погодя за окном, которое находилось в глубине
и где-то на уровне  твоих колен,  скользила в свете лампы медлительная тень.
("Я  живу в подземном мире,  но  никого не  ищу" (27).) Чтобы попасть  туда,
нужно  было  спуститься по  лесенке.  ("Три  ступеньки,  точь-в-точь  как  у
"золотой  кареты"  (28), но  Оранские искусство не покупают".) Сама комнатка
была маленькая  и темная.  Стояли  в ней  два письменных  стола  - один  для
Бернара  и  один  для секретарши, если  таковая имелась.  Прочая  меблировка
состояла  из  тяжелого  мягкого  кресла,  вытертого  до пружин  двухместного
диванчика-"честерфилд"  и  нескольких  книжных  шкафов  со  справочниками  в
кожаных переплетах, куда  Бернару было  заглядывать незачем,  он и  так  все
знал.
     - Добрый день, сударь, - поздоровался Бернар Роозенбоом.  - Руку подать
не  могу, потому  что мне  делают  маникюр. Это госпожа  Тениссен.  С ранней
юности она командует моими ногтями.
     - Здравствуйте,  сударыня.  Дама  кивнула.  Правая  рука  Бернара,  как
пациент под наркозом,  лежала  у  нее  на левой ладони  под яркой бестеневой
лампочкой. Она не спеша, один за  другим, подпиливала над чашкой с водой его
розовые ногти. Пока Инни не видел портрет Лодевейка ван Дейссела кисти Кееса
Фервея, он считал, что Бернар Роозенбоом с виду совершенно  такой, каким  он
представлял  себе  барона  Шарлю   (29),  хотя  самому  Бернару  сходство  с
"израэлитом",  как он выражался, едва ли пришлось бы по душе. Впрочем, с тех
пор,  как  в  газетах  были  опубликованы  фотографии  белокурых израильских
солдаток, никто уже толком  не  знал, как им положено выглядеть.  Герцогский
контур  Бернарова  носа  вел родословную  от  его  собственных  ренессансных
рисунков,  реденькие  волосы  имели  тот  рыжеватый  северный  оттенок,  что
прекрасно   сочетается  с  твидом,   а  светло-голубые  глаза  нисколько  не
напоминали блестящие темные вишни автора "A la recherche du temps perdu" ("В
поисках утраченного  времени"  (фр.).),  или,  как любил говорить  Бернар, -
"perda". Вдобавок, кроме Пруста и его читателей, барона никто не видел, если
вообще возможно видеть словесный образ. Короче, если кто вправду и учился на
зловредного старикашку - а  Шарлю  и ван Дейссел,  каждый на  свой лад, были
именно таковы, - так это Бернар. Скепсис,  высокомерие, отчужденность -  все
соединилось  в  его  лице,  чтобы  сделать  совсем уж убийственными  ехидные
афоризмы, какими он угощал и  друзей, и врагов,  а финансовая независимость,
острый,   как   клинок,   интеллект,   огромная   начитанность   и   упорная
приверженность  к  холостяцкой  жизни  только усугубляли  эти его  качества.
Одежда, которую он шил на заказ у  лондонского портного, почти не скрадывала
грузную  и  по-крестьянски  неповоротливую  фигуру  -  от  всего его  облика
вызывающе разило (так он говорил) минувшей эпохой.
     - Так, сударь мой, опять какой-нибудь хлам принес? - С тех пор как Инни
сравнялось  сорок, Бернар  Роозенбоом  единственный  из  всех  категорически
отказывался звать его по имени.  "Инни. Са me fait rire (Смешно (фр.).). Это
не имя,  а кличка. Но Иниго еще  смешнее. Некоторые люди  думают, что, давая
своему дитяти  имя  знаменитости,  заодно  обеспечивают  его соответствующим
талантом. Иниго  Винтроп, знаменитый на весь  мир  архитектор. Революционные
проекты Иниго Винтропа в галерее Тейт".
     Инни выложил на пустой секретарский  стол две вещицы,  которые принес с
собой.
     - Дай взглянуть.
     - Сейчас. - Ему не хотелось в  присутствии маникюрши выставлять себя на
посмешище. "Не стану отрицать, кой-какое чутье у тебя есть, - сказал однажды
Бернар,  -  но  ты  в  лучшем  случае   дилетант,   а  точнее,  обыкновенный
старьевщик".
     Инни сел на диванчик и полистал "Файненшл таймс".
     - "Боинг" упал,  "КЛМ"  тоже, да  и доллар чувствует себя  не Бог весть
как, - сказал Бернар, который немножко знал финансовые дела Инни. - Купил бы
у меня в  прошлом году  рисунок Рогмана, не сидел бы теперь с угрюмым видом.
Во всяком случае, в убытке не остался бы.
     - Не знал, что ты ее читаешь, - сказал Инни, откладывая розовую газету.
     - А я и не читаю. Клиент забыл.
     - Наверняка приходил купить Аппела (30).
     - Я фруктами не  торгую  (31), - сказал Бернар  Роозенбоом. - Покажи-ка
госпоже  Тениссен свои ноготки и даром получишь от дяди Бернара  кругленькую
штучку для полировки ногтей.
     - Нет, спасибо, я их сам обкусываю.
     - Тогда угощайся портвейном.
     Инни было  здесь хорошо и уютно. Ему нравился шкафчик красного  дерева,
где стоял портвейн, нравился графин XVII  века, резной хрусталь которого под
лампой госпожи Тениссен  сверкал  темно-зелеными  искрами. Теперь,  когда он
стал  старше, мысль о деньгах  как таковых не  слишком  его трогала. Деньги,
оставаясь  только  деньгами, сгнивали, лежали где-то  и  покрывались вонючей
плесенью, множились и одновременно теряли силу  - процессы роста  и болезни,
которые  досадным образом сводили друг друга на нет,  рак, который в большей
или меньшей  степени  поражал  всякого, кто  имел с  ними  дело.  Здесь,  во
владениях  Бернара, деньги  смешивались с более благородной стихией. Это  не
скользкая  ледяная горка для расточителей  и трусов, но тихий мир предметов,
осененных гением  и властью, мир, где место денег было позади знания, любви,
собирательства  и связанных с этим жертв, и  слепоты, и дурости. С закрытыми
глазами  он как  наяву видел перед  собою  зал, расположенный  над  конторой
приятеля. В высоких шкафах там  лежали бесчисленные рисунки - ядро тщательно
отобранной  коллекции Бернара. Конечно, эти рисунки  тоже  воплощали  в себе
деньги, но  одновременно и что-то еще,  что  не прейдет,  даже если денежная
ценность по каким-либо  причинам  утратится. А кроме того, здесь была тайная
комната,  где  Бернар  держал свое  приватное собрание, которое  редко  кому
показывал, оно-то  и составляло смысл его жизни,  Инни точно  знал, хотя сам
циник-приятель  никогда бы  вслух  этого не  сказал.  Сидя  на диване,  Инни
чувствовал безмолвную  силу всех  этих  вещей  вокруг, которые  таинственным
образом  устанавливали  связь  между  ним  и  давно  исчезнувшими  людьми  и
временами.
     Когда маникюрша ушла, Бернар взял со стола Иннину  папку. Молча  впился
глазами в первый лист. Инни ждал.
     - Если б ты хоть чуточку разбирался, сам бы знал, что я держу в  руках,
- наконец сказал Бернар.
     - Именно потому, что я чуточку разбираюсь, ты и держишь это в руках.
     - Браво. И все равно ты не представляешь, что это такое.
     - В любом случае я знал, чем это не является.
     - Сколько ты заплатил?
     -  Наверно, слишком  мало, судя по тому, как  ты оживился.  Что  же это
такое?
     - Ну, вещь не слишком оригинальная, но прелестная.
     - Прелестная?
     - Сивиллы - моя слабость
     - Что это Сивилла, я, слава Богу, разглядел. Читать умею.
     - Мальчик-католик знает латынь.
     - Совершенно верно. Но кто это?
     - Бальдини.
     -  А-а. -  Инни слыхом не слыхал о Бальдини и спрашивал себя, плохо это
или нет.
     -  Вообще-то  о  Бальдини  нам  мало  что  известно,  - сказал  Бернар.
Посредством  этого  "нам"  он  воздвиг  вокруг  себя глобальный  конгломерат
познаний, причем Инни, естественно, остался за его пределами.
     -  Нам  тоже, - сказал Инни и в ожидании опять замолчал. Сейчас  начнет
ехидничать.  У друзей одно достоинство - ты их  знаешь,  поэтому им  не  так
легко тебя обескуражить.
     -  Вообще-то  гравюра тяжеловесная,  неуклюжая,  -  продолжал Бернар. -
Беспомощная.  Старина Бальдини  не из больших мастеров. Но  из  ранних,  что
верно,  то  верно.  О  нем  упоминает  Вазари.  Представь  себе:  тень  тени
Боттичелли.
     Инни  читал  Вазари  - надо  признать,  по совету Бернара, - но  не мог
припомнить ни слова о Бальдини.
     - Бальдини?
     - Баччо Бальдини. Тринадцатый век. Почему ты купил эту гравюру?
     -  Она показалась мне необычной. И "N" так по-детски зачеркнуто, просто
прелесть.
     Бернар  хмыкнул. В  грубоватом  картуше справа вверху помещался  текст,
последнее слово  которого  было  REGINA. Но сначала там  написали RENGINA, а
потом лишнее "N" перечеркнули крестиком вроде тех, какими подписываются люди
неграмотные, солидно и решительно.
     - I see (Понятно) (англ.). Но что в ней необычного?
     Оба  устремили  взгляд  на  Ливийскую Сивиллу. Она  сидела,  окруженная
просторным, неловко гравированным одеянием, и  как будто читала. Покрывало у
нее  за  спиной  раздувалось  от ветра,  который необъяснимым образом  более
ничего в изображении словно и не касался. Верхняя часть Сивиллина плаща была
изукрашена так  богато,  что  само  лицо казалось  белым  и  пустым.  Глаза,
смотревшие не  то  сквозь  раскрытую  на  коленях  книгу не  то  поверх  ее,
придавали этому лицу  кроткое, мечтательное выражение. Отрешенность, которой
уже  без  малого  пять  сотен лет,  подумал  Инни. Ему представился  мертвый
голубь. Рисунок голубя способен жить в  веках, а сам голубь нет. Такие мысли
ничего не значили и все-таки вызывали трепет. Высокопарное слово. Ну,  тогда
озадачивали.
     - Вынашивает зловещее  пророчество,  - сказал  Бернар.  -  А уши  у нее
кроличьи, хотя, может, в Ливии так положено.
     - Больше похоже на гравюру по дереву, - сказал Инни.
     - Ниелло, -  отозвался Бернар, а поскольку  Инни промолчал,  добавил: -
Ниелло  называют работу по  черной  эмали.  Эта  техника оттуда.  -  И вдруг
сказал: - Что ни говори, вещица приятная.
     Невзрачную голову  украшал цветочный венок,  из-под которого  струилось
покрывало,  образуя за спиной диковинную петлю, противоречившую всем законам
природы. А поверх венка  виднелся  маленький, похожий на пирамидку предмет с
тремя  длинными  тонкими  листьями или  перьями по  бокам,  отчего  Сивилла,
поскольку ее собственные, несомненно маленькие и  белые, как слоновая кость,
ушки прятались  под густыми, не по-ливийски  светлыми  косами, в  самом деле
напоминала этакого изящного человекокролика.
     - Что ж, давай-ка выведем ее на  чистую  воду, - сказал Бернар. - Пошли
наверх. Я - светильник для невежествующего, который ходит во мраке.
     Коридоры, возня с ключами. Инни почему-то вдруг вспомнилась девушка.
     Бернар достал из шкафа  книгу,  положил ее  перед  Инни. "Early Italian
engravings from the National Gallery of Art" ("Ранние итальянские гравюры из
Национальной галереи искусств" (англ.)). Алфавитный указатель.
     Инни полистал и нашел свою Сивиллу. Это наполнило  его гордостью, точно
гравюра  только  теперь вправду  начала  существовать. Глядя  на  находку  с
несколько большим уважением, он сказал:
     - Значит, она висит в Вашингтоне.
     - Висит или нет, я не знаю. У них там много чего можно вывесить. Но она
там  есть.  Прочти-ка все,  что здесь написано, хотя нет, это слишком много,
книга очень обстоятельная. Я закажу  фотокопию, и, когда ты поедешь к Сотби,
приложишь ее к гравюре.
     - Когда ты поедешь к Сотби, - сказал Инни.
     - Тоже не помешает.  Если я поеду. -  Бернар принес  еще  одну книгу. -
Вот,  друг мой, обрати внимание, добрых несколько килограммов любви, ибо сей
шедевр составлен из редкостных ингредиентов: бесконечного терпения, огромных
знаний и прежде всего любви. Старина Фриц Лухт был очень богат и деньги свои
претворял  во  время,  эту  квинтэссенцию  алхимии.  Гляди.  Тут  все  знаки
собирателей. Что опять-таки просто замечательно. Ведь наш маленький антиквар
кое-что проморгал.
     - Что проморгал?
     - Что  на гравюре  есть  знак собирателя.  Или, по-твоему, это не он? -
Бернар указал на странный, крохотный  и изящный значок на обороте гравюры. -
Любопытно, найдем мы его здесь или нет.
     Инни прочитал заголовок  книги: "Les marques de  Collections de dessins
et  d'estampes" ("Знаки  собраний рисунков  и эстампов"  (фр.)),  Фриц Лухт,
Амстердам, 1921.
     - Давай поищем, - сказал Бернар.
     Инни присмотрелся к  значку. Две причудливые лапки какого-то насекомого
без туловища, а между ними три вертикальные черточки с шариком на конце.
     - Похоже на сексуальный символ какого-нибудь индейского племени.
     -  Н-да,  - сказал Бернар, -  the eye  of  the beholder  (Глаз видящего
(англ.)). Индейцы не  очень-то  увлекались ранним  Возрождением. Если поищем
старательно, то непременно найдем.
     - А вдруг его здесь нет.
     - Речь поколения небрежных. В Лухте есть все.
     Бернар  был  прав.   Лапки  насекомого  оказались  двумя  поставленными
зеркально друг к  другу, стилизованными  "R", инициалами барона К.  Рола  дю
Росей (скончался в 1862 г.), прусского генерала, Дрезден.
     - Estampes et dessins, так и есть, - сказал Бернар. - Вот была эпоха. -
И он вполголоса  прочитал:  - ...importante  collection  d'objets  d'art, de
curiosites...  lui-meme  a dresse  premier  catalogue  raisonnee...  ox  эти
немецкие  юнкеры...  premiere  vente  8  Avril 1863 (Значительная  коллекция
произведений искусства, редкостей... им же впервые составлен систематический
каталог...  поступил  в  продажу 8 апреля 1863 года...)  ... гравюр много...
ничего особенного... хи-хи... собрание продано с аукциона в Лейпциге... цены
не слишком высокие... и в конце концов таинственными окольными путями попало
в Рим,  cloaca mundi  (Всемирная  клоака  (лат.))  ...  где  крупный  знаток
искусства Винтроп... тотчас  распознает гравюру Бальдини... на аукционе... в
лавочке?..
     - В лавочке.
     - ...и за бесценок покупает. Поздравляю. Кое-что ты за нее в самом деле
выручишь. Шиковать месяцами, конечно, не придется, но по крайней мере можешь
по праву считать, что поработал. А другая вещь, что она такое?
     - Японский эстамп.
     - О Господи.
     - Может, все-таки посмотришь?
     - Нет. Ступай к Ризенкампу. Он знаток. Я в этом не разбираюсь. На таких
эстампах я не вижу  ничего, они для меня все равно что с Марса. Стереотипные
изогнутые  носики,  узкие кукольные  головки,  лишенные  или почти  лишенные
выражения, а не то, наоборот, чересчур выразительные. В самый раз  для тебя.
Ведь ты всеядный, всеобоняющий, всепьющий, всезрящий. Ты не способен сделать
выбор, а это всегда говорит о  нехватке  квалификации. Вот  почему ты просто
любитель. Иными словами, человек,  которому все  кажется  красивым. Но жизнь
слишком  коротка.  La  condition  humaine (Человеческое существование (фр.))
такого не допускает. По сути, красивым можно считать  лишь то, о чем вправду
кое-что знаешь.  Хватаясь  за  все без  разбору,  человек  тонет в  трясине.
Небрежность, недостаток внимания, отсутствие систематических знаний - топкая
сторона  дилетантизма. Вторая  половина двадцатого века. Больше возможностей
для  каждого. Большее число людей знает о большем  числе предметов, но знает
очень мало. Распыление  знания по максимально большой поверхности. Кто хочет
прокатиться  на   коньках,  проваливается  под  лед.  Так   говорил   Бернар
Роозенбоом.
     Они спустились вниз.
     - Ты знаешь, где искать Ризенкампа?
     - На Спихелграхт.
     - Кланяйся ему от меня. Очень достойный человек.



     На  улице Инни вновь окунулся в солнечный  свет.  Казалось,  все  и вся
обволакивала  пленочка счастья.  Город,  который  в последние годы  приобрел
сходство с разрушенной крепостью, словно бы полнился сиянием. Свет  плясал в
канале  Рокин. Инни  свернул  на  улицу  Спау,  увидел вдали  нежную  зелень
деревьев возле Подворья бегинок. И вот там  ему встретился  третий голубь, и
делала эта птица  нечто  такое, чего Инни никогда  в жизни  не  видел, - она
творила произведение искусства и, как положено, была охвачена  самозабвенным
порывом, потому что стремительно летела прямо на стеклянную витрину Бендера,
где  застыли  в  ожидании грядущих  гениев  рояли и чембало.  Удар был очень
силен. На секунду голубь словно бы накрепко  прилип к стеклу, потом отчаянно
забил  крыльями, чтобы не упасть, и полетел прочь, как потерявший управление
самолет. А на стекле осталось произведение искусства, ибо на нем,  чуть выше
человеческого  роста, отпечаталось созданное из грязи  и пыли  амстердамской
улицы совершенное изображение  летящего голубя,  перышко к перышку, с широко
распростертыми  крыльями: удар  запечатлел  в  пыли  на стекле  бестелесного
двойника этой птицы.
     Все-таки о чем же голуби хотели ему рассказать?
     Он не знал, но  решил, что  последнее сивиллино  известие, пророчество,
предупреждение не могло по-настоящему сулить беду. Ведь  в конце концов этот
голубь,  не  в  пример  своему мертвому собрату,  вновь,  хоть и неуверенно,
взлетел  в  синеву  и  оставил  лишь  свой дух - пусть  и  в  виде  пыльного
изображения.
     У  Ризенкампа  царила  иная  солидность, нежели  у Бернара.  Оцепенелый
бронзовый Будда,  выставив правую руку перед собой  словно бы в протестующем
жесте,  но,  как Инни позднее узнал,  как  раз  и не  протестуя,  неподвижно
смотрел через  Спихелграхт  в совершенное,  вековечное Никуда. Легкая улыбка
играла на его чувственных губах, однако в остальном облик  дышал суровостью.
Похожий на пирамиду головной убор  напомнил  Инни Ливийскую Сивиллу. Голуби,
прорицательницы,  проповедники  -  этот  день  был  явно  исполнен  высокого
значения.  Он пристально смотрел на непомерно длинные, черные, оттянутые уши
сосредоточенной  бронзовой  фигуры.  Человек, живший в  VI веке до Рождества
Христова,  теперь непринужденно сидел в витрине средь мира, которого тогда и
в  помине не  было. Внезапно Инни почувствовал,  что его внимание тянется  к
чему-то другому,  да  с  такой силой, будто  некий  закон  природы неумолимо
заставляет его убогое тело отвернуться от Просветленного  и нехотя шагнуть к
соседней витрине, на  которую отрешенно глядел невысокий  худой  человек, по
виду индонезиец.
     И сам этот человек, и предмет, на который он смотрел, сыграют свою роль
в Инниной жизни, но, поскольку впредь их уже нельзя будет помыслить отдельно
друг от друга, Инни пришел к выводу, что именно чашка - ведь на нее-то оба и
глядели в  эту  судьбоносную минуту  - притянула  его  к  себе  через  этого
человека. Чашка  одиноко  стояла  в витрине, выстланной  понизу  зеленоватым
шелком. Маленькое возвышение под чашкой тоже было зеленым, равно  как задник
и боковые стенки.
     Черная чашка, но сказать так - значило не сказать ничего.
     От одних вещей  веет спокойствием, от других - силой.  Причем не всегда
удается безошибочно определить,  где скрыт источник этой силы. Быть может, в
красоте, но это  слово вызывает представление об  эфирности, которая с силой
никак не вяжется. В совершенстве - но оно, хотя, быть может, и незаслуженно,
наводит   на  мысль  о   симметрии  и  логике,  которые  здесь   как  раз  и
отсутствовали.  Без  сомнения,  это была  чашка, и, конечно же, круглая,  но
никто бы  не взялся утверждать, что она  совершенно круглая.  Даже высота ее
была не везде одинакова,  стенки - нет, так говорить нельзя, - внутренняя  и
внешняя сторона  блестели и вместе  с тем казались шероховатыми. Если бы она
стояла где-нибудь  еще или среди других предметов,  ее, быть может, сочли бы
работой  какого-нибудь небесталанного датского  керамиста, однако  здесь, во
властном царственном одиночестве,  об  этом не было  и речи. Чашка стояла на
своем возвышении,  черная, слегка блестящая и шероховатая, на ножке, которая
казалась слишком тонкой для такой массы, то бишь для такого веса, но сказать
"вес"  опять-таки  означало  бы  отойти  от  точного  смысла.  Она  стояла и
оставалась,  пребывала.  Семантика...  но  как скажешь  иначе? Что она жила?
Опять не то. Лучше всего, пожалуй, будет сказать, что этот сосуд - чашка или
как там называется этот  одинокий предмет  -  выглядел так, будто  он возник
спонтанно,  сам собою, а не  создан  людьми. Он  был в буквальном смысле sui
generic (Особого  рода, своеобычный (лат.)), сотворил  сам себя и властвовал
собою  и  теми,  кто  на  него  смотрел.  Этой  чашки  поистине  можно  было
испугаться.
     Инни показалось,  что человек  рядом  с  ним хочет что-то сказать.  Вот
почему,  а может  быть,  просто  подумав, что  мешает этому  человеку в  его
трансе, он решительно прошел вверх по лестнице, в магазин. Там его встретила
Азия, вернее, воздушная, возвышенная идея Азии, с  которой шагнувший  к нему
высокий мужчина в полосатом костюме составлял контраст, впрочем не резкий, а
только  сообщавший  немногочисленным,  но   весьма  изысканно  расставленным
предметам легкую будничность, благодаря чему становилось ясно, что их  можно
еще  и  продать. Впервые  Инни  осознал, какая  же это  странная профессия -
антиквар.
     - Господин Винтроп, - сказал этот мужчина, - я уже слышал о вас. Бернар
Роозенбоом только что звонил.
     И дал  превосходное описание, подумал Инни.  Любопытно, как можно  меня
описать?  Надо будет как-нибудь  поинтересоваться. Вполне в  духе  Бернара -
этот звонок.  Он так  и  не узнает, звонил ли  Бернар, чтобы помочь ему  или
чтобы выговорить себе процент, если он впрямь наткнулся на что-то особенное.
     - Говорят, вы иной раз делаете подлинные открытия.
     - Такая удача выпала мне только однажды, -  сказал  Инни, -  но в вашей
области я слеп и глух. Можете спокойно поднять меня на смех.
     Он  развернул  эстамп  и подал собеседнику, который с минуту молча  его
рассматривал, а потом положил на стол.
     -  Высмеивать вас я безусловно не  стану. Вы действительно очутились по
соседству с  великим  искусством. Ваш эстамп -  гравюра  на  дереве, которую
можно отнести к эпохе  укие-э (32). Не знаю, говорит ли это вам  что-нибудь.
Образы  повседневного мира -  понятие  в истории  японского искусства.  Если
хотите, я  немного расскажу. Автор этой гравюры, конечно,  не из числа самых
великих,  таких,  как,  например,  Утамаро  (33). Случись вам,  так  сказать
"ненароком", за бесценок  купить Утамаро  -  честно говоря,  это  совершенно
невозможно, но как знать? - вы бы  могли  довольно  долго роскошно  жить  на
Капри.
     Ишь ты, на Капри! Недурно.
     - Так что же это?
     На  миг большое белое лицо  Ризенкампа нависло над  гравюрой,  будто он
вознамерился слизнуть  изображенную на  листе  женскую  фигуру.  Взгляд  его
скользил то справа налево, то сверху вниз.
     -  Прелестная  вещица,  но грубоватая.  Надеюсь,  вы заплатили  за  нее
немного?
     - Мало.
     -  Ну  и хорошо. Сейчас  я покажу вам разницу. - Он исчез  и вернулся с
большой книгой.  (Сколько  же  книг я сегодня видел?) - Вот  очень известная
гравюра Утамаро. Даже если глаза у вас нетренированные, вы все  равно что-то
почувствуете.
     Это  был женский  портрет. Рука  Ризенкампа легким движением обвела его
контур и легла на край листа.
     - Когда впервые осознанно рассматриваешь ее,  взгляду  трудно на чем-то
задержаться. Я имею в виду те элементы, на какие мы привыкли смотреть.
     Что верно, то верно. Большая, едва подцвеченная  плоскость  этого  лица
являла  глазу  полное  отсутствие  теней  и  оттенков.  Оно безусловно  было
чувственным,  но  отрешенным,  недостижимым.   Очень  маленький  рот  слегка
приоткрыт, глаза без ресниц, тоже маленькие, словно  бы  лишенные выражения,
нос  -  единственная  изогнутая  линия.  Без  малейшего  изменения  колорита
плоскость лица переходила в декольте, где одним скупым штрихом была намечена
округлость  правой груди, на удивление низко в  левой части гравюры. Зеленое
кимоно  у  левого  плеча  выгибалось  вперед  и  вверх  каким-то  совершенно
нелогичным манером,  но ведь и в диковинном извиве  Сивиллина покрывала тоже
не было логики  - только  там  это  выглядело  беспомощно,  а  здесь  дышало
неизъяснимой, но драматической силой.
     - Что это за значки слева вверху?
     -  Имя  гейши  и название веселого дома.  Инни  взглянул  еще  раз. Все
сладострастие гравюры - в крохотной линии груди. Лицо оставалось отрешенным.
Не давало ни малейшего повода прикоснуться к нему. Впрочем, это, наверно, не
разрешалось. Амстердамских шлюх  тоже не разрешается целовать. Хотя гейши не
были шлюхами.
     - А вот здесь, внизу?
     - Печать издателя и имя  художника... Если, -  произнес голос,  который
находился  теперь  над  ним  и звучал необычайно  благородной  нидерландской
солидностью, этот звук ограничивал некое пространство и потому казался очень
далеким от всего  восточного, - если вы посмотрите на  красочные поверхности
лишь как  на плоскости, то заметите, сколь  изысканна композиция. Взгляните,
эти  подколотые вверх, глянцево-черные волосы...  все кажется таким простым,
но, конечно же, только  кажется. Ваша  гравюра... -  голос помедлил,  - ваша
гравюра -  вещица хорошая. Для своей эпохи она вполне заурядна  и, вероятно,
изначально была  напечатана  в  какой-нибудь  книжке,  вроде путеводителя по
веселым кварталам, скажем так,  ха-ха... кстати,  она  помоложе этой... ну а
для нас ее ценность просто в экзотике. Хотите что-нибудь выпить?
     - Охотно.
     Инни выпрямился и неожиданно, встретился  взглядом  с мужчиной, который
все еще стоял у витрины.
     - Внимательный созерцатель, - сказал он.
     - Вполне справедливое замечание, - отозвался  Ризенкамп. - И не  только
созерцатель. Он знает в этом  толк.  Мне  бы таких клиентов!  Но  у истинных
фанатиков нет  денег. В  моих  устах  это, наверно,  звучит странно,  однако
теперь, когда искусство все больше превращается в объект для вложения денег,
торговля  антиквариатом  не доставляет  былого  удовольствия.  Хорошие  вещи
покупают не те люди. Причем не сами.  Покупкой занимаются высокообразованные
прислужники, которые прежде продали себя.
     Он помахал рукой, и человек на улице кивнул в ответ.
     -  Иногда он заходит. Своеобразный персонаж, если его не знаешь, но мне
он  симпатичен.  И  однажды  он  что-нибудь  купит, и  уж  тогда  что-нибудь
замечательное. Это не то чтобы очень важно...
     Голос замер, потому что в магазин вошла группа японцев, а вместе с ними
- внимательный созерцатель. Только теперь  Инни разглядел,  до какой степени
восточным был  облик этого человека. От японцев с  их  изящными  костюмами и
галстуками  он  отличался  только  одеждой.  Белые полотняные  брюки,  белая
рубашка без  воротника,  простенькие  сандалии на  босу  ногу. Японцы, мелко
кланяясь, постояли в  дверях,  после  чего Ризенкамп  исчез с  ними в  своей
конторе. Человек в белом бесшумно  прошелся  по магазину,  остановился перед
ширмой. Потом вдруг сказал:
     - Я заметил, что вы заинтересовались чашкой раку.
     Инни обернулся.
     - Только вещицей как таковой. Я полный профан и в жизни не видел ничего
подобного. От нее словно бы веет угрозой.
     - Угрозой?
     - Ну да. Чепуха, конечно. Сам сказал, а имел в виду другое. Вообще-то я
хотел сказать - силой.
     - Вы  хотели сказать так - и  сказали. И в виду вы, разумеется,  имеете
именно то, что сказали. Угрозу.
     Они вместе подошли к витрине. Чашка стояла теперь совсем рядом, так что
Инни мог в нее заглянуть, и ему почудилось, будто он смотрит в глубь ока или
в  бесконечно уменьшенный  глубокий черный водоем.  Чашка  тоже  смотрела на
него,  пустая, черно-блестящая,  посланница  Вселенной,  где  непосвященному
делать нечего.
     - Курораку, -  сказал  человек рядом.  Прозвучало  это  как заклинание,
словно, произнеся его, можно было смирить таинственную силу чашки.
     Полчаса  спустя Инни  знал  о керамике раку  больше,  чем желал  и  мог
запомнить, и,  слушая тихий, чуть  медлительный  голос, который опутывал его
именами  мастеров  и  чашек,  перечислял династии  керамистов,  будто  царей
исчезнувших  мифических  царств...  Раку  IX...  Раку  X...  Инни  прекрасно
понимал, что это искусство - не только чашки, но  и какемоно (34),  изваяния
Будд, нэцке - навсегда останется для него глубоко чуждым, потому что рождено
культурой и традицией,  которая  никогда не была и не будет его собственной.
Впервые у него возникло ощущение, что для этого он некоторым образом слишком
стар; конечно, все это было частью мира, где жил и он сам, но любой из таких
предметов обладал смыслом, выходящим далеко за  пределы их внешней  красоты.
Они  не вызывали  протеста, пока он мог просто смотреть  на  них, считая это
рассматривание сугубо эстетическим опытом, но вот мысль о том, что нужно так
много  знать о  каждом отдельном  предмете, отталкивала его. Тут потребуется
еще  одна  жизнь,   новое  рождение,  ведь  при  первом   рождении  время  и
пространство отрезали его  от этого чуждого  мира. Выбор был сделан,  хотя и
без его  согласия, и  он должен ему следовать.  Бернар прав.  Есть вещи,  на
которых нужно ставить  крест, даже если  они возможны. Теперь, в сорок  лет,
ему уж точно не бывать пианистом, не выучить японский, и от этой уверенности
его охватывало  горькое  сожаление, как  будто жизнь  только  сейчас  начала
выставлять напоказ свои  пределы  и  оттого смерть  обрела зримые очертания:
неправда,  что  все возможно. Пожалуй,  все и было  возможно, раньше, но  не
теперь. Каждый  человек был тем, кем назначил  себе быть, может статься и не
делая выбор  намеренно,  вот и  он,  Инни,  был таким,  кто  умеет  прочесть
романский  тимпан  (35)  как  рассказ  в  картинках,  знает,  какие  символы
соответствуют тому или иному евангелисту,  способен увидеть  на ренессансном
полотне  мифологические  аллюзии  греческой  античности,  а из  христианской
иконографии  помнит, какой атрибут  присущ  тому или  иному святому. "Und, -
беззвучно  напевал он,  меж  тем  как  назидательный  голос  продолжал  свои
рассуждения, - das ist meine Welt, und sonst nichts" (И вот это - мой мир, а
прочее меня не касается (нем.)). Как-то раз в толедском соборе он видел, как
по крестному  пути, шла группа японцев с путеводителями  в руках.  На каждой
остановке  они,  точно маленькое  стадо, толпились  вокруг  экскурсовода, не
хватало только овчарки, чтобы кусать отстающих за ноги. Но они не отставали,
они  внимательно  слушали серьезную  девушку, которая на  воркующем  птичьем
языке  рассказывала   о   диковинных   происшествиях,   случившихся  с  этим
мазохистом,  сыном гневного Западного Бога. Это  напомнило ему о собственной
поездке  в  Чиангмай, на севере  Таиланда, где он вот  так же беспомощно,  с
книжкой в  руках,  бродил  от храма к храму. Книги  не  врут, и  он старался
запечатлеть  глубоко   в  мозгу   факты,  даты,   архитектурные   стили,  но
пронзительное  чувство бессилия  не  уходило, потому  что он был не способен
увидеть, отчего одна постройка  много древнее другой,  не умел  прочесть эти
знаки, а в  конечном итоге потому, что рожден не тайцем и тончайшие  нюансы,
как раз и придающие всему особый  аромат, останутся  от него сокрыты, потому
что  все это - попросту! - не  его. Даже в Лиме, в колониальном  соборе, ему
было уютнее,  чем  там, и он решил  считать  все это  блистательным декором,
которым стоит  полюбоваться, но и  только. У  человека  не тысяча  жизней, а
всего лишь одна.
     Голос рядом  говорил, что  Раку  IX был приемным  сыном Раку VII и куда
более  великим керамистом,  чем  его брат,  Раку  VIII, но Инни давно уже не
слушал. Он смотрел, как Ризенкамп проводил  японцев и глядел им вслед сквозь
витражи  закрытой двери. У моста группа, жестикулируя, остановилась на ярком
солнце  -  точь-в-точь  куклы  театра  ваянг  (36).  Потом  одна  из   кукол
повернулась,  опять  стала  человеком  и  направилась к магазину.  Ризенкамп
быстро ретировался в контору и вышел,  когда колокольчик давно отзвенел.  На
сей раз переговоры  были  недолгими. Голос  рядом с Инни, как  раз  начавший
рассказ о чайной церемонии, запнулся, потому что неравная пара  - антиквар и
его клиент,  великан и карлик, - двинулась к  витрине с  чашкой. На их лицах
было хорошо знакомое Инни выражение, которое могло означать только одно: они
достигли  согласия, хоть и преследовали прямо  противоположные  цели. Теперь
каждый что-то получит: японец - чашку, антиквар - деньги. Воспитание умеряло
алчность,  наверняка  снедавшую  обоих.  Дальнейшая  процедура  больше всего
походила  на   священнодействие.   Маленьким   ключиком   Ризенкамп,   точно
дарохранительницу, отпер  витрину. Сейчас произойдет нечто  ужасное, подумал
Инни. Такую  чашку  безнаказанно  уносить нельзя. Он видел, как смуглое лицо
соседа  посерело.  Темные  глаза  следили, как большие  белые руки антиквара
обхватили чашку и вынули ее  из  витрины. Инни подумал  было, что вот сейчас
сосед что-нибудь скажет,  однако побелевшие стиснутые губы не разомкнулись -
не  лицо, а японская  маска. Но что она выражала? Явную ненависть и вместе с
тем слабость, вызванную беспредельной горечью. Он уже не способен горевать о
людях,  подумал Инни, вся его горечь  сосредоточилась на этой  черной чашке.
Японец  взял ее в  руки.  Они  куда больше  ей под  стать. Потом он  бережно
поставил  ее, поклонился, быстро, с каким-то шипящим звуком набрал воздуху и
негромко произнес что-то протяжное и по-птичьи воркующее. Только теперь Инни
увидел  чашку  во  всей  красе.  Будто  серый Млечный  Путь  тянулась  средь
глубокого  мрака  черной внутренней поверхности полоска  чуть  более светлых
неровных точек.  Кто дерзнет  пить из этой чашки? Точечная лампа, что висела
прямо над ними, отражалась в донышке, но почему-то казалось, будто чашка  не
хочет  отдавать этот посланный ей желтый свет, а цепко держит его в глубинах
черной земли, из которой  ее вылепили. Во второй раз за нынешний  день  Инни
вспомнилась земля, где он похоронил голубя, и теперь в этот яркий день вошла
беда - беда, которая была чем-то связана с неподвижным человеком подле него,
с  не  менее  оцепенелым взглядом японца-покупателя и со всеми  безмолвными,
замкнутыми предметами вокруг.
     - Увы, господин Таадс, - вдруг сказал антиквар, - сожалею, но ничего не
поделаешь. The rules of the game (Правила игры (англ.)). Впрочем, вы не хуже
меня знаете, что чашек раку на свете много. - Жестом он  пригласил  японца в
контору. Тот взял чашку и медленно, торжественно пошел прочь.
     -  Таадс, - сказал Инни.  - Я  знавал человека с такой фамилией. Только
он...
     Инни осекся. Не скажешь ведь: "Только он был белый". Этот Таадс смотрел
на него молча, пристально.
     - У меня нет родственников, - наконец проговорил он. - Других Таадсов я
не знаю. Единственный, кого я знал, был мой отец, а его нет в живых.  В свое
время он написал книгу о горах. Я, правда, не читал.
     - Арнолд Таадс?
     - Да, он мой отец. Но для  него это  мало что значило.  Выходит, вы его
знали?
     - Да.
     - Он говорил обо мне? Мое имя - Филип.
     - Нет, он ни разу не упоминал, что у него есть сын. И что он был женат.
     - Н-да, был. Вогнал мою  мать в гроб. Бросил ее, когда я был еще совсем
маленьким,  и исчез навсегда. Жесткий,  эгоистичный человек,  как я понимаю.
Мою мать он привез из Индонезии. Об этом он наверняка  ведь  не рассказывал.
Привез оттуда мою мать и паронг. С паронгом он не расстался.
     Филип Таадс  отвернулся,  словно показывая, что  лично  для него данная
тема исчерпана, и устремил взгляд на пустое место, где раньше стояла чашка.
     - Сперва разбазарили все, а теперь  выкупают.  - Он сказал это  с такой
горечью, что на миг голос утратил медлительность. - Идемте отсюда.
     - Вам хотелось купить эту чашку?
     -  Да. Но у меня нет денег. Чтобы  купить ее,  пришлось бы долгие  годы
экономить.
     Новый Таадс, вошедший в его  жизнь, направился к двери. Инни последовал
за ним. Ну вот, подумал  он, опять я иду  за  Таадсом. Лишь  через некоторое
время  он  вспомнил, что  не попрощался с антикваром  и  забыл  у  него свою
гравюру. Образ повседневной жизни.
     - Не хотите выпить? - спросил Инни.
     - Терпеть не  могу  кафе. -  И немного  погодя: -  Вы  все-таки  должны
рассказать, каким мой отец был для вас.
     - Это долгая история.
     - Если вы не против, можно пойти ко мне. Я живу в Пейп. Тут недалеко.
     - Согласен.
     Они  прошли  мимо  Государственного музея,  который сверкал под  своими
высокими  крышами,  точно  кирпичный  ларец  с  сокровищами,  и зашагали  по
Рейсдалкаде вдоль зыбкой искрящейся воды. Утки и чайки, кряканье и хохот.



     Вселенная Филипа Таадса  была столь же своеобычна,  как и вселенная его
отца. На подступах к ней ты даже и не догадывался, куда попадешь, и контраст
с запустением Пейп, которое уже в те годы (предвещая, что позднее весь город
утратит свой блеск), будто прожорливая плесень, разъедало старинные улицы, -
этот контраст  буквально ошеломлял. Следом за невысоким  человеком, который,
точь-в-точь  как  его отец, не смотрел по  сторонам и не  оглядывался, Инни,
лавируя  между  ржавыми  автомобильными  остовами,   злобно  поблескивающими
мусорными мешками  и припаркованными в два ряда грузовыми фургонами,  добрел
до одинокой некрашеной  двери. За ней открылась лестница,  крутая и темная -
верхних  ступенек  снизу  было  не  разглядеть. Инни не  мог  отделаться  от
впечатления, что он  пилигрим,  ступивший на путь  покаяния, которое целиком
было  связано  с Арнолдом Таадсом и его собственным  прошлым  и  не имело ни
малейшего касательства к этому жилистому молчуну с лицом погруженного в себя
восточного монаха.
     В помещении, где  они очутились, было  очень  светло и на первый взгляд
совершенно пусто. Белизна вокруг - здесь, вдали от мира, ты словно находился
среди безлюдного и  холодного горного ландшафта или, лучше сказать,  снова в
монастыре, высоко  в горах. Во всяком  случае, о  Нидерландах  тут ничто  не
напоминало.  Мало-помалу  в пустоте  начали  проступать предметы.  Несколько
подвесных белых  ширм,  за которыми ничего не было видно, низкая  деревянная
кровать,  чуть ли не нары, накрытая  простыней и оттого  похожая  скорее  на
катафалк. И этот Таадс явно жил одиноко, у него не было даже собаки, которая
могла внести беспорядок и нарушить тишину. Едва уловимо пахло ладаном. Филип
Таадс  указал на  подушку посреди комнаты и сам в  восточной  позе устроился
напротив, на  другой подушке. Инни неловко плюхнулся  на подушку, попробовал
было  принять мало-мальски восточную позу, но  в  конце  концов  разместился
полулежа,  подперев голову  рукой,  словно  паша,  -  позднее  он, к  своему
удовольствию, узнает, что  в  такой позе сиживал и Просветленный. Этот Таадс
тоже глядел сурово, но Инни успел  повзрослеть, и Таадсы, мертвые ли,  живые
ли, были ему не страшны.
     Отцы и сыновья. Филип Таадс ничего не говорил, лишь слегка  покачивался
в ритме безмолвной однообразной молитвы, и Инни мог дать волю своим  мыслям.
В одном этот  сын  был,  по  всей видимости,  не похож на отца -  бой  часов
никаких зримых перемен не принес. Стало быть, время здесь не имело значения.
Инни  спросил   себя,  что  же  он  теперь  ощущает.  Что-то  вроде  нудного
отвращения, пожалуй, лучше не скажешь. Есть вещи,  которые нельзя повторять,
и этот медитирующий восточный  человек не  должен  заслонять память  о своем
отце.  Как  странно, что память для нас единственное ценное достояние, думал
Инни.  Тот,  кто  ее  ворошит, считается  захватчиком.  Теперь  он  вынужден
спуститься в глубины прошлого, а чего доброго, еще и пересмотреть его. Тетя,
Петра, пес - отворялись все и всяческие двери, которым  лучше бы остаться на
замке. Там все лежало на своих местах, и этого было вполне достаточно. Отказ
от новых воспоминаний - неотъемлемая часть старшего возраста.
     - Отец презирал меня, - сказал Филип Таадс.
     - Он ведь наверняка толком не знал вас.
     -  Он не хотел меня  знать. Не мог вынести, что  оставит след на земле.
Сейчас-то я худо-бедно способен это  понять, но в  детстве  мне  было  очень
горько. Он вообще не хотел меня видеть. Отвергал мое существование. Все-таки
расскажите, каким вы его знали.
     Инни рассказал.
     - О вас он заботился лучше, чем обо мне.
     - Деньги были не его собственные. Ему не пришлось особо напрягаться.
     - Похоже, вы любили его.
     - Это правда.
     В самом деле? Раньше  он  считал, что к Арнолду Таадсу  такие категории
неприложимы,   видел  в  нем  явление  природы,  данность,   которая  просто
существует. И его  раздражало, что теперь  нужно задним числом дать  оценку.
Бессмысленная встреча - все это ему уже довелось испытать, или нет, не он, а
другой,  которым он был давным-давно, испытал это  и поведал ему. Этот Таадс
тоже чокнутый, и его тоже ждет плохой конец.
     - Вы долго жили в Азии? - спросил он.
     - Простите?
     - Здесь все... напоминает Японию.
     -  Я  вообще не бывал в Японии. Нынешняя  Япония  вульгарна.  Отравлена
нашим ядом. Я бы только загубил свою мечту.
     Мечту.  Ишь  ты. Этот Таадс не боялся громких  слов. Но, возможно,  это
вправду   мечта.  Свидетельством  тому   вся  обстановка.  Комната,  которая
наверняка исчезнет, как только откроешь глаза; слова, которые медленно ронял
этот монашеского вида  человек; темные глаза, которые  неотрывно смотрели на
него, будто иначе он мог упасть.
     Зачем  отцы плодят сыновей? У  этого  сына  нет ни кратких,  отрывочных
фраз, ни медалей, завоеванных  скоростным спуском  с заснеженных  склонов, у
него  все это обернулось медлительностью и пустотой, и  тем  не менее здесь,
бесспорно, то же одиночество, то же отречение.
     - Чаю выпьете?
     - С удовольствием.
     Когда  хозяин  бесшумной  тенью   исчез  за  ширмами,  Инни  облегченно
вздохнул, встал и едва ли не на цыпочках прошелся по комнате,  где словно бы
возникали из небытия новые  и  новые  предметы. А может,  книги  и  открытки
беззвучно и  неприметно явились в комнату, пока они разговаривали,  и так же
неслышно  и незримо заняли свои  места на  полу возле плинтусов? Загадка, не
менее  странная,  чем  изображения  на  самих открытках.  Аккуратная  ровная
поверхность из мелкого  гравия, а на ней, как бы на поросшем мхом островке -
отнюдь не посредине,  - три иссеченных непогодой камня  разной величины.  Он
припомнил,  что  встречал  такие  фотографии  в  книгах о  Японии  -  только
по-настоящему не рассматривал. Стоя на  коленях,  на  полу, он вглядывался в
таинственную картинку, которая  непостижимым образом отражалась  в  комнате,
словно и кровать здесь была не мебелью для сна, а чем-то  вроде этих камней,
способным выразить все,  что  заблагорассудится.  Собственно  говоря,  думал
Инни, эта комната, равно как и гравийная площадка с тремя камнями, полностью
раскрывает свое  лицо, когда в ней никого нет, в том числе и жильца, и когда
никто на  нее не  смотрит. Этот гравий и камни, этот сад, или  как  там  его
называют,  мог  существовать в  точности  как Вселенная,  сам  по себе,  без
жильцов  и зрителей.  Он поежился и  положил открытку на место,  но  комната
по-прежнему не отпускала  его. На других открытках  были  настоящие  сады, с
настоящими, пусть подстриженными и доведенными до  немыслимых геометрических
форм   кустами,  совершенство  которых  внушало   ужас,  с  газонами,  будто
вылизанными языком,  с  багряными,  как  бы изваянными скульптором, осенними
деревьями.   Осень!   Уж  это-то  слово  должно   вызывать   хоть   какое-то
представление  о  времени.   Но  именно  время   на  фотографиях  совершенно
отсутствовало.  В  дневном переходе отсюда,  в другом углу  комнаты,  лежала
книга с японскими иероглифами и  портретом старика на переплете.  Когда Инни
взял ее в руки, вошел хозяин.
     - Это Кавабата (37), - сказал он, - японский писатель.
     - А-а.
     Инни присмотрелся к портрету, к изображению старика. Все ж таки кто это
- моложавый старик  или старообразный  молодой  человек? Необычайно  высокий
лоб,  серебристая  волна зачесанных назад  волос.  Хрупкое тело  закутано  в
темное  традиционное одеяние. Полистав  книгу справа налево, он вновь увидел
того же человека, теперь уже  в полный рост; видимо, ему вручали Нобелевскую
премию,  потому  что он  стоял  лицом  к  лицу  со старым  шведским королем,
который, аплодируя, протягивал свои тонкие  старческие руки далеко вперед  и
вверх  -  так  просвещенные  северяне   выражают  искреннее   воодушевление.
Поскольку писателя  засняли  в профиль,  было  особенно  хорошо  видно,  как
бесконечно мала и изящна его фигура. В белых  носках и странных сандалиях он
стоял, согнувшись в поклоне и  крепко сжимая предмет, который ему только что
вручили. Поверх длинных  зеленых одежд на нем была черная накидка до  колен.
Инни  не знал, кимоно это или нет.  Ему опять бросилось в  глаза, что  линия
волос расположена очень высоко над  этим маленьким,  обращенным  внутрь себя
лицом.  На переднем  плане  и как  бы внизу, ведь  он  стоял  на возвышении,
толпились принцы и принцессы, и широкие их лица выражали то, что лучше всего
назвать испуганной формой замешательства.
     Филип Таадс снова поместился на полу. Да-да, именно  поместился, только
так и  можно описать  странный  способ, каким его тело сложилось  пополам  и
спокойным, вертикальным  движением опустилось вниз, заодно бесшумно поставив
на циновку лаковый поднос с двумя чашками зеленого чая.
     Хозяин пил чай. Инни  сквозь ресницы глядел на него. Это лицо тоже было
закрыто, но здесь шторы опустил не Восток. Он имел дело с существом, которое
жило всецело  внутри себя.  Жутковато - такой человек в этой комнате. Зря он
сюда пришел.
     Оба молча прихлебывали чай.
     -  Чем ты занимаешься?  - в конце концов спросил Инни. Когда люди сидят
на  подушках друг против  друга,  "вы" надо  забыть.  Вдобавок они, пожалуй,
ровесники.
     -  Ты  имеешь в  виду, чем я зарабатываю на жизнь? - В  голосе  сквозил
укор.
     - Да.
     - Служу  в  торговой  конторе. Зарубежная корреспонденция,  три  дня  в
неделю. Испанские  письма.  Они  думают,  я чокнутый,  но поперек дороги  не
становятся, потому что работаю я хорошо.
     Испанский.  Инни глянул ему  в лицо,  но  не  нашел  того,  что  искал.
Яванские крестьяне вытеснили память об Арнолде  Таадсе, к тому же Филип брил
голову,   как  монах,  так  что  все  мало-мальски  рельефное  на  его  лице
вырисовывалось вдвое ярче. Те, кто бреет голову,  снимают ретушь, сообщаемую
шевелюрой; носы, рты,  эмоции -  все беспощадно  подчеркивается.  Но  в лице
этого Таадса все было на замке.
     - Один живешь?
     - Да.
     - Ну и как?
     -  Никак. За эти несколько дней зарабатываю достаточно,  чтобы  жить. А
живу я здесь.
     - Ты всегда здесь?
     - Да.
     - Stabilitas loci (Постоянство места (лат.)).
     - Не понял.
     -  Stabilitas  loci,  один из главных  канонов созерцательных  орденов.
Человек остается в том месте, где вступил в орден.
     - Хм. Не так уж и глупо. Почему ты об этом подумал?
     - Тут есть что-то от монастыря.
     - И по-твоему, это смешно?
     - Да нет. - Неуютно, подумал Инни, но вслух не сказал.
     -  Вовне,  - это  слово  было  произнесено с  презрением, - мне  искать
нечего.
     - А здесь?
     - Себя.
     Инни неслышно застонал.  Семидесятые годы. Еще и дверь Церкви  за собой
не затворили, а уже  ползут попрошайками к  босым ногам всяких гуру и свами.
Наконец-то остались одни в прекрасной  пустой  Вселенной,  которая мчится по
своим  самодельным  рельсам как поезд  без машиниста, а  изо  всех  окон уже
отчаянно зовут на помощь.
     - Я готовлюсь, - сказал Филип Таадс.
     - К чему?
     - К избавлению. - Ни секунды задержки.
     "Мечта". "Избавление". Впервые  Инни спросил себя: может, этот  человек
напротив  него попросту  сумасшедший? Но тот смотрел так,  будто  для людей,
которые  и  часу  не знакомы,  совершенно  естественно  говорить  друг другу
подобные вещи, и, наверно, он прав. В конце концов он Таадс, а  Таадсы - тут
Инни знал, что говорит, - с легкостью оперировали словами, каких другие люди
предпочитали избегать. Они жили  в  метре над  землей, где эти слова были  в
своей стихии. Может, они и летать умели.
     - Избавление - понятие католическое, - сказал Инни.
     - Я вкладываю в него другой смысл.  У католиков ты избавляешь ближнего.
Можешь приобщиться к  избавлению, но  мне это  ничего не говорит. Я избавляю
себя.
     - Отчего?
     - Во-первых, от мира. По счастью, это совсем нетрудно. А потом от себя.
     - Почему?
     - Жизнь мне мешает. Она лишняя.
     - Тогда тебе надо совершить самоубийство. Некоторое время Таадс молчал.
Потом тихо сказал:
     - Я хочу покончить с вещью, которая есть я.
     - Вещью?
     Инни  глотнул чаю, вкус  его был глубок  и  горек.  Казалось, тишина  в
комнате сгущается с каждой минутой.
     - Мне омерзительна вещь, которая есть я.
     Сколько утекло  времени с тех пор, как он слышал от Арнолда Таадса:  "Я
сам себе омерзителен"? Бесспорно, через посредство женщины эта мысль перешла
от отца к сыну. Ему стало невмоготу находиться в этой комнате.
     -  Я  тут ни  с кем об этом не  говорю, -  сказал  Филип Таадс. Он явно
жаловался, но утешитель был уже вне досягаемости. - Неприятно, наверное, что
я пристаю к тебе со своими проблемами?
     Арнолду Таадсу такое даже в голову не пришло бы. Все-таки разница есть.
     -  Нет,  -  машинально  ответил  Инни.  Он впервые  говорил  с вещью  и
чувствовал себя так, словно подхватил неистребимую заразу. Поставил чашку. -
Мне пора.
     Филип Таадс ничего  не сказал,  но встал, опять  одним  движением,  как
распрямляется  бамбуковый  стебель,  который  пригнули  к земле.  Во  всяком
случае, он в совершенстве владеет той вещью, которая есть он, не без зависти
подумал Инни и с трудом поднялся на ноги.
     - Я имел  в виду,  совершенно невыносимо, что  для существования  нужно
обязательно иметь тело, - сказал Таадс.
     Все же  католик, подумал Инни. Нечистое, заразное тело  как препятствие
на  пути к избавлению, но не успел он  открыть рот, как Филип Таадс внезапно
спросил:
     - Что за человек был мой отец?
     "Самоубийца",  - хотел сказать Инни, но правда ли это? В конечном счете
Арнолд  Таадс напустил туману  и избрал  обходный путь к искомому несчастью.
Незачем еще  и это  взваливать на сына. Он и так уже натерпелся от наследия.
Избыток и нехватка отца. Фу! Психология.
     - Он был человек своеобычный, жил  собственной жизнью. По-моему, он был
очень одинок, только сам он ни за что  бы  в этом не признался. Он много для
меня сделал, но не из  гуманных  побуждений. Он не  любил людей, так  он, по
крайней мере, говорил.
     - В таком случае у нас  есть-таки что-то общее, - сказал Филип Таадс. С
удовлетворением.
     Они пошли к двери, но,  не  доходя до нее, Филип  Таадс  остановился  у
стены,  которая  до тех пор  казалась сплошной поверхностью,  открыл  шкаф и
достал английскую книжку карманного формата.
     - Кавабата, - сказал он, - достаточно  прочесть вторую повесть, "Тысяча
журавлей". Как прочтешь, отошли мне,  а если хочешь, занеси сам. По выходным
и по понедельникам и вторникам я всегда дома.
     Дверь за ним бесшумно закрылась.
     Ну, теперь скорее  вниз, одним гигантским прыжком,  точно на крыльях, -
лишь бы  очутиться  на улице, вырваться из  узилища, где человек терзал  сам
себя, хоть и называл это избавлением!



     День  между  тем успел  подладиться к его  переменившемуся  настроению.
Улицы затянуло дымкой, и город как бы приуныл.  Прохожие по-прежнему  были в
летних платьях,  но  непрозрачный уже  свет окутывал их летние фигуры легкой
меланхолией. Как  обычно в  тех  случаях, когда природный феномен, казалось,
брал верх над  будничным ходом вещей  в городе, Инни пришло на ум, что этому
городу здесь вообще  быть не  положено, ведь  дымка  не имела  ни  малейшего
касательства к машинам  и домам, настоящее ее место - на просторных лужайках
польдеров.  Этой мысли  всегда  сопутствовал страх,  ибо  так  расшатывается
реальность. Он не любил замечать, насколько все хрупко. Филип Таадс пока что
не  отпустит его. Дважды он  привел смерть в этот  солнечный день - словами,
которые произнес вслух, и тем, что вызвал из бесформенного прошлого память о
своем отце.
     "Винтропы  наотрез  отказываются  страдать",  - сказал  некогда  Арнолд
Таадс, но это было еще не все. Тот Винтроп, каким был он сам, отказывался не
только страдать, но и соприкасаться  с чужим  страданием.  Он превратил свое
бытие в непрерывное движение, по опыту зная, что при необходимости так легче
всего улизнуть от других, а в конечном итоге и от себя.
     Инни шел  в сторону Вейзелстраат.  Из-за Монетной башни, которая как бы
чуть покачивалась среди  зноя, трепетавшего в мглистом  воздухе,  надвигался
грозовой фронт. Неподалеку от сквера  Ветерингплантсун до его слуха  донесся
громкий  ритмичный   перезвон  и   заунывное,   однотонное   пение.   Группа
бритоголовых кришнаитов в оранжевых  одеждах, распевая и гремя колокольцами,
шагала  по  зебре через улицу. Размахивая руками и упорно пряча  от прохожих
грубоватые  белые  лица,  двигались  они  ему   навстречу.  Как  всегда,  он
разозлился. Нельзя так беззастенчиво отдавать себя на  произвол системы. То,
о  чем он думал каких-то полчаса назад,  теперь  вернулось,  и  с умноженной
силой:  люди  не  умели  быть на  свете в  одиночку.  Не  успели  похоронить
многострадального  Бога  иудеев и христиан и уже  вновь  ходят  по  улицам с
красными флагами или  в  оранжевых  хламидах. Похоже, средневековью конца не
будет.  Он  подумал о Таадсе: как легко тот с его восточным обликом вписался
бы  в  эту компанию. Но это было несправедливо, Филип  Таадс  отправлял свой
одиночный  культ  - если можно назвать его так - в одиночестве  самодельного
монастыря.  Отшельник  в   пустыни   Пейп.  Инни  вспомнил,  как  однажды  с
другом-писателем побывал в бенедиктинском монастыре в Остерхауте.  Писатель,
и вообще-то не большой говорун, не один час  озирался по сторонам, а в итоге
спросил старого  монаха:  "Неужели вам никогда  не  хотелось  уйти  отсюда?"
Старик  ничуть  не удивился вопросу и тотчас  ответил: "Последний раз  такое
желание  было  у  меня  в  двадцать девятом  году,  когда здесь не  работало
отопление".
     Они от души посмеялись, но затем монах в свою очередь спросил писателя:
"А вы?  Наш монастырь небось не первый,  где вы побывали. И вам  никогда  не
хотелось прийти сюда?"
     И на сей раз ответ  был поразительно прост, Инни  запомнил  его на  всю
жизнь.
     "Мой  монастырь  -  весь мир", -  сказал писатель,  и теперь уже  монах
посмеялся и заметил, что ему это вполне понятно.
     "Мой монастырь  - весь мир", а Таадс превратил в монастырь самого себя,
причем, по его собственным словам,  с  единственной целью домедитировать  до
смерти,  но  с восточными  учениями  это  не  слишком  вяжется.  Как  только
начинаются жертвоприношения, мы  вновь  попадаем на Голгофу,  и  этот Таадс,
видно,  тоже не способен  обрести избавление  без убийства -  хотя бы и себя
самого.
     - Чепуха, громкие  фразы, - пробурчал Инни,  -  тот,  кто сулит сделать
такое, никогда этого не делает... - Но сейчас и это казалось сомнительным.
     Будто повинуясь незримому поводку, он свернул  с Ветерингдварсстраат на
Спихелграхт. И, очутившись там, сообразил, в чем дело: у Ризенкампа осталась
его гравюра. Второй  раз за  день он ступил в священную тишину  антикварного
магазина.  Будды  сидели все в тех же позах, никто и ничто не потревожило их
вечной медитации.
     - А-а,  господин  Винтроп,  - сказал  антиквар,  - я как  раз собирался
звонить нашему  другу Роозенбоому,  а тут вы  сами  пришли.  Не знал, что вы
знакомы с господином Таадсом.
     - Я знал его отца.
     - Вот как. - Неблаговоспитанно помедлив: - Он был родом из Индонезии?
     - Нет. Из Твенте (38).
     -  Ага, тогда, значит,  мать. Н-да, странный человек, очень странный. У
меня с ним твердый  уговор -  я обязательно предупреждаю  его, когда  у меня
есть солидный чаван.
     - Чаван!
      - Чайная чашка. Точнее, только раку.  Не сино, не оригэ, хотя и  среди
них встречаются превосходные экземпляры. Нет, только раку,  и ничто иное,  а
лучше всего работы Сонъю, то  бишь  Раку Шестого. Вы ведь  знаете... великие
мастера,  будь  то  гончары  или  актеры   театра  кабуки,  если  можно  так
выразиться, работают династиями.
     - Таадс меня просветил.
     - Да-да.  Трудность в том, что лучшие чашки подлинных мастеров известны
поименно. Вот смотрите, - он полистал книгу, которая  так и лежала на столе,
- сохранилось несколько знаменитых чашек  работы Сонъю.. Комет, черепаха, то
бишь  черный  раку... затем  курума, повозка... роскошный экземпляр, красный
раку...  на мой взгляд, самый красивый.., Сигурэ, осенний моросящий дождь...
тоже  красный... и  всем  этим вещицам  просто  цены  нет,  если  их  вообще
когда-нибудь  выставят на продажу. Что до  Таадса,  то мне бы хотелось найти
для него менее знаменитую чашку одного из этих мастеров... хотя время против
него. Знатоков и страстных собирателей теснят те,  кто вкладывает  деньги. Я
предлагал рассрочку, поскольку полностью  ему доверяю. Но он ни в какую. "Не
входит в мои планы". Стало быть, придется ждать. Доходы у него, по-моему, не
блестящие. Верно?
     - Понятия не имею. Как вы с ним познакомились?
     - Не смейтесь. Через йогу.
     Йога.  В  самом деле, трудно  представить  себе эту высокую,  упитанную
фигуру в позе йоги.
     - В газете напечатали весьма оригинальное объявление, и мы  оба на него
откликнулись.  Таадс  тогда увлекался дзэн-буддизмом  и  знал  о таких вещах
много больше  меня. Я-то  мыслил  скорее плебейскими  терминами - физические
упражнения,  отдых  и  прочее.  Без  фокусов.  Так  или иначе, меня  это  не
захватило.  Учитель,  с  моей  кальвинистской   точки  зрения,  был  человек
своеобразный,  вроде  Таадса, южноамериканский  еврей  с  небольшой примесью
индейской крови. Очень властный.
     Антиквар как будто бы подавил невольную дрожь. По лицу скользнула тень,
которая,  несомненно,  пробежала  и по  белому  телу  под дорогим  полосатым
костюмом.
     - Йога, хорошая йога, штука стоящая.  Этот человек, слава Богу, никаких
метафизических рассуждений себе не позволял. Просто  сидел, этакий святой во
время Страшного  суда, и очень медленно, внушительно  говорил  с нами. Велел
напрягать и расслаблять  разные части тела,  учил, как  их забыть, более  не
чувствовать.  Они  тогда  словно  бы исчезали.  Поначалу  я был в  восторге.
Испытывал огромное  удовольствие. А вот на Таадса это действовало совершенно
по-другому. После  одного из сеансов с ним случилась жуткая истерика, он так
рыдал, будто еще  немного  - и  его вывернет  наизнанку. В другой раз у него
свело судорогой руки, причем надолго. Быть может, я напрасно вам это говорю,
но  я пришел  в ужас. Если на него это действует так,  думал я, что же тогда
будет  со  мной?   Знаете,  через  некоторое   время  мало-помалу  начинаешь
догадываться, что уже не в силах помыслить себе дальнейшую жизнь без йоги...
а  если будешь  продолжать -  жизнь придется полностью  изменить,  сделаться
другим человеком, во всяком случае по мере возможности. Я имею в виду, чтобы
стать приверженцем некой школы, не обязательно самому владеть философией, но
в  ходе занятий  твое  существо постепенно меняется,  вот такое у  меня было
впечатление...  ты  меняешься,  иначе  смотришь  на  мир...  тут  не  просто
гимнастика. Н-да,  ведь твоя  позиция в мире -  это же  и есть ты.  Со  мной
обстоит  именно   так...  в  конце  концов   как  коммерсант,  представитель
профессии,  которую столь  часто незаслуженно бранят, я вынужден  работать в
реальном мире. И  я начал задаваться  вопросом, не  принесет  ли мне все это
больше  вреда,  чем  пользы.  Я  ведь  давно к  себе  приноровился.  А  тут,
представьте,  выпить  у  Хоппе  стаканчик  пива  уже   стало   казаться  мне
вульгарным,  и это  еще  самый безобидный  пример.  Короче говоря: это  дело
требовало больше, чем я имел или был готов отдать, и в итоге я его бросил. -
Ризенкамп  провел  рукой  по  глазам  и продолжал:  -  Сижу  день-деньской в
окружении  высокого  искусства,  пусть  и связан с  ним  как-то  извращенно.
Словом, я не стал рисковать.  Объяснил учителю, и он  меня понял. Рассказал,
что сам дважды  бросал, поскольку боялся  потерять себя.  Так  он выразился.
Наверно,  он   имел   в   виду   что-то   другое,  ведь,   если   заниматься
профессионально, это  проникает очень глубоко, - антиквар опять  поежился, -
но как бы там ни было,  он сказал, что понимает. Таадс не бросил. Продолжает
ли он до сих пор, я не знаю, возможно, продвинулся теперь так же далеко, как
наш учитель. Я никогда с ним об этом не говорю - робею, что ли. По-моему, он
из  тех, кто заходит очень далеко, и  наверняка подчинил этому делу всю свою
жизнь. Он держит и держит напряжение - вот что мне очень странно. В кафе его
никогда не увидишь,  о женщинах он и не слыхал, и единственный раз, когда он
у меня на глазах  с кем-то разговаривал, это  сегодня,  с вами. Ну а чашки -
ведь  они,  конечно, тоже  играют здесь определенную роль, -  чашки  связаны
опять-таки с чайной церемонией, а  значит,  и с дзэн. Наш друг живет в своей
собственной Японии. Как вы считаете?
     - Мне это мало что  говорит, - сказал Инни. - Избранные дальневосточные
премудрости сбывают  несчастным западным  бюргерам. Но, пожалуй,  лучше это,
чем героин.
     Ответ не  блестящий,  подумал  он,  но  сей предмет его не интересовал,
вернее, он не желал иметь к нему отношения.
     -  Странное дело,  - Ризенкамп, видимо, счел за  лучшее продолжить свои
рассуждения, - очень многое  из того, что люди проповедуют и рассказывают (я
до  сих  пор  стараюсь  быть в курсе),  чистейший вздор,  это  касается  как
некоторых  теорий  по поводу йоги, так и  физических  аспектов медитации,  а
результаты порой все же бывают явно благотворны.
     - Как  и результаты елеосвящения, - с досадой сказал Инни, впрочем, тут
кальвинисты в свою очередь ничего не смыслят.  Ризенкамп  молчал. Деревья за
окном согнулись под яростным ударом шквального ветра. Сейчас хлынет дождь, а
он без  зонта. День становился все тяжелее. Девушка, мертвые голуби, призрак
из  нижнего  мира, восточный  оригинал,  поучения,  а  теперь  вот внезапная
метаморфоза летнего дня, которая  весьма неприятно напомнила об  осени, хотя
вообще-то печальная эта пора должна наступить еще нескоро.
     Антиквар не заметил его нетерпения.
     -  Вижу, Таадс дал  вам  свою любимую книгу, -  сказал он, - я ее знаю,
великолепно  написано. Событий  и много, и, мало,  тончайшие оттенки, мелкие
сдвиги с драматическими  последствиями. Если кто и сумел великолепно вплести
в  повествование  чайную  церемонию,  так это  безусловно  Кавабата. Большая
редкость, чтобы вещь стала главным персонажем литературного произведения.
     К ужасу Инни, он опять достал из шкафа книгу.
     -  Я  только  покажу вам одну иллюстрацию, чтобы вы знали, как выглядит
сино. Зрительный образ поможет вам лучше понять книгу.
     Белые  руки  листали страницы.  Что  же составляет таинственность чашек
или,  если угодно,  кубков?  Перевернутых  черепов,  которые ничего более не
прикрывают  и обращены не к земле, а к небу; их  можно чем-нибудь наполнить,
но лишь чем-нибудь таким, что идет сверху, из вышнего мира солнц, лун, богов
и звезд. Они могут быть сразу  и  пустыми, и полными,  что само  по себе уже
таинственно, хотя  свойственно  и  пластмассовому стакану.  Стало быть,  тут
имеет  значение и материал. Золото кубка  рождает  представление о крови или
вине, а глядя на чашки сино, он даже помыслить не мог, чтобы из этих серых и
белесых  сосудов,  расписанных  светло-пурпурными  мазками, можно было  пить
что-то  кроме изысканного,  горького  зеленого  напитка,  каким  его  совсем
недавно потчевал Филип Таадс.  Если б Христос родился  в Китае или в Японии,
ныне  на всех  пяти континентах  в кровь пресуществлялся  бы чай.  Однако  в
чайной церемонии, как он понял, важен не столько чай,  сколько  то,  как его
пьют.  В  конечном  счете  форма  церемонии,  наверное,  ведет  к  духовному
познанию,  которое   указывает   путь  к  сокровенным  садам  мистики.  Нет,
человечество  все  же  уникальная  раса,  ведь,  как бы  там  ни  было,  ему
непременно  нужны  какие-то  предметы,  рукотворные   вещи,   которые  якобы
облегчают переход в туманные вышние сферы.
     На  улице  загудели   клаксоны  автомобилей.  Где-то   грузовой  фургон
задерживал  движение,  и   человечество,  совсем  недавно  изящным   прыжком
достигшее Луны,  выражало свое недовольство яростными  обезьяньими воплями -
как орангутанг, который остался без банана.
     -  Мало  кто  знает,  - заметил  Ризенкамп,  -  но  в  тысяча четыреста
восьмидесятом  году одна ведьма прокляла это место  и сказала, что Амстердам
сгинет в хаосе и дьявольском шуме. - Он положил руку на непроницаемую  маску
Будды. -  Быть  может, фальшь коренится в  том, что такие вот  лица и все их
высказывания  могли возникнуть  лишь в  мире без шума.  - Он помолчал, давая
Инни возможность  хорошенько послушать нарастающий вой десятков клаксонов, и
продолжил: - Представляете, какая невообразимая тишина царила повсюду, когда
властители  из этого мира, - он  неопределенным жестом обвел боевые  порядки
медитирующих азиатов вокруг, - вынашивали и провозглашали свои идеи?  Теперь
вот иные пробуют через эти  идеи  вернуться назад, к тому, о чем некогда шла
речь,  и  сталкиваются  с множеством препятствий  на  своем  пути,  который,
говорят, завел  в пропасть целую  толпу  восточных аскетов. Мир,  откуда эти
аскеты так стремились удалиться, для нас был бы идиллией. Мы-то живем в аду,
и  ведь привыкли к нему. - Он взглянул  на свои картины. - Мы  стали другими
людьми.   Выглядим   как   раньше,   но   внутри   совсем    другие.   Иначе
запрограммированные. У кого  не пропала еще  охота стать  таким, тот  должен
запастись солидной  порцией безумия, чтобы  хоть  как-то здесь выдержать. На
нас надежды нет.
     Наконец хлынул  дождь, настоящий ливень.  Капли  зашлепали по блестящим
крышам автомобилей, которые так и  не перестали гудеть. Несколько сиротливых
велосипедистов,  пригнувшись  к  рулю,  лавировали под  потоками дождя среди
ревущих машин.
     -  Знаете, - сказал Ризенкамп, -  иногда  я думаю, мы заслужили рай уже
только  тем, что живем в это  время. Ведь кругом сплошной разлад. Пора бы им
сбросить  эту  штуку.  Представляете, какая  восхитительная тишина  настанет
потом.



     Когда  этой ночью  Инни  Винтропу впервые приснился второй  Таадс,  ему
второй  раз  в  жизни  приснился  и  первый.  Сон  был   неприятный.  Таадсы
разговаривали между собой, но  наяву  содержание их  разговора уже  не имело
значения. Неприятным  был сам их вид.  Торопливая ненависть против ненависти
медлительной; тягучий, а то вдруг  поспешный диалог двух мертвецов. Ведь оба
Таадса,  вне всякого  сомнения,  находились в каком-то месте, где их  не мог
видеть  никто, кроме человека  с  закрытыми глазами, беспокойного  сновидца,
который утирает пот с лица, просыпается, идет к распахнутому окну и глядит в
черную тишь  улицы. Сновидцу страшно. Из другого открытого окна донесся  бой
часов - четыре утра. Ощупью он вернулся к постели, включил свет. На подушке,
полуоткрытая,  лежала книга  Кавабаты,  свитая  из  тончайших  слов, грозная
паутина,  в  которую  были пойманы  люди,  а  командовали ими чайные чашки -
чашки,  что  хранили  дух прежнего своего владельца и уничтожали или,  как в
этой повести, уничтожались.
     Четыре утра. Он не знал, стоит ли опять  ложиться. Снотворное принимать
поздновато, но риск, что стражи царства мертвых Арнолд и Филип Таадсы второй
раз  за  ночь явятся к  нему, был  слишком велик.  Почему  этот сон так  его
напугал?  Никто ему  не угрожал, а о чем идет  речь, он не  понял.  Впрочем,
возможно, все дело  в  том, что он попросту не существовал. И только в  этот
миг до него дошло, что Филип  Таадс вовсе  не  умер,  а жив. Если  жив. Инни
встал,  оделся. Серый  рассветный сумрак  потихоньку выползал  из тротуаров,
плыл вдоль стен, вытягивал из  всеобъемлющего покрова ночи очертания домов и
деревьев.  Куда? Он решил повторить вчерашнюю прогулку. Ничего непоправимого
не произошло, город сберег все эти  места. Там, где первый голубь врезался в
автомобиль, Инни остановился. Голубь не кровоточил, никаких следов не видно.
Дальше   он   пошел  так,  как  вчера  ехал  на  велосипеде.  На   багажнике
воображаемого велосипеда сидела  воображаемая девушка.  Наверно, вот так  же
будет, когда по-настоящему состаришься, - город, полный воображаемых домов и
женщин, комнат и  девушек. Мост  возле  парка был  теперь просто  улицей, он
прошел  над вторым голубем,  который наверняка  спал внизу, под ногами. Парк
был открыт. Влажный запах земли. Он поискал  место, где они закопали голубя,
но не нашел.  Земля еще мокрая от  дождя. Среди сотен лужиц-следов наверняка
есть и ее следы. И его тоже. Они словно утонули. И дом ее он найти не сумел.
Тьма растворилась,  но свет не стал еще дневным. Казалось, город тоже спит и
видит  сон  -  кошмарный сон минувшего  века, сон кирпичных домов со слепыми
окнами за саванами витражей.  В комнатах с такими окнами  девушки не  живут,
там он никак не мог  лежать прошлым утром на кровати, с волной золотых волос
в ладонях. Да и вообще,  живут ли здесь люди? На ходу он вслушивался  в свои
гулкие,  одинокие  шаги  и оттого  невольно  шел  быстрее.  Пыльное творение
третьего голубя  по-прежнему украшало  витрину  Бендера, дождь не  смыл его.
Значит, все это вправду случилось. Витрина Бернара закрыта  бежевой ставней.
Желтая нелепица  первого трамвая разрушила  чары,  но все  места были пусты.
Водитель сидел в кабине как манекен.  На месте чашки  раку ничего не стояло,
но  Инни,  даже  не  закрывая глаз,  все равно видел ее, черную,  блестящую,
грозную, - вестницу смерти. Он позвонил у двери Филипа  Таадса, и ему тотчас
открыли.



     - Я сплю совсем мало, - сказал  Филип Таадс. Он сидел на  том же месте,
что и вчера, в  гладком  синем кимоно.  -  Сон  - это бессмыслица. Странное,
ничего не значащее отсутствие.  Один из человеков, которые составляют  тебя,
отдыхает, остальные бодрствуют. Чем меньше в тебе человеков,  тем крепче  ты
спишь.
     - Раз ты не спишь, что тогда делаешь?
     - Сижу здесь.
     Здесь - он наверняка имеет в виду место, где вправду сейчас сидит.
     - Но делаешь-то что? Таадс засмеялся.
     - Йогой занимаешься?
     - Йога, дзэн, дао, медитация, кономама - это все только слова.
     - Медитация? О чем?
     - Неудачный вопрос. Я размышляю ни о чем.
     - С тем же успехом мог бы и спать.
     - Тогда я вижу сны. А над ними я не властен.
     - Сны необходимы.
     Таадс пожал плечами.
     - Кому? Мне они мешают. Там  являются разные люди, которых я не звал, и
случаются  события,  которых  я не  желаю,  И не  надо забывать, пускай  эти
события и люди  вовсе  не  реальны...  хотя я  опять-таки не знаю,  что  это
означает... но  ты их  видишь,  в  своем  сне  и  своими  глазами...  Ученые
проводили замеры...  твои глаза двигаются, следят за несуществующими людьми.
Мне это неприятно.
     - Сегодня мне приснился твой отец, - сказал Инни. - И ты.
     - По-моему, это тоже неприятно, - сказал Филип Таадс. - Я был  здесь. А
не у тебя. Что тебе снилось?
     - Вы  были  мертвы  и говорили друг с  другом враждебно. Я ни  слова не
разобрал.
     Таадс медленно покачивался.
     - Если я говорю, что размышляю ни о  чем, - наконец проговорил он, -  я
не  имею  в  виду,  что  размышляю  о  Ничто.  Это бессмыслица.  Дао  вечен,
спонтанен, не  имеет имени, его нельзя описать, он  - начало всего и способ,
каким все происходит. Он не-что.
       Инни не  знал, что сказать. За спиной этого созерцателя в  белом  его
монастыре он вдруг увидел старого Таадса, который мчался на лыжах с довольно
крутого снежного склона.
     - Трудность в том, - сказал Филип Таадс, - что мысль здесь не в словах.
Дзэн использует мало слов и много образных примеров. Человеку стороннему это
кажется   бессмыслицей.   Мистика  всегда  бессмысленна.  В   том  числе   и
христианская, когда  она поднимается до  высот буддийской,  как  у  Майстера
Экхарта  (39). По Экхарту, Бог есть и существование,  и несуществование. Как
видишь, ничто  всегда рядом.  Буддисты называют  его  шуньята, пустота. - На
лице  Таадса  появилось  то  выражение,  какое  бывает  у людей,  когда  они
собираются привести цитату, и он произнес: - Говорю вам, что должен Бог быть
всецело  "я", а "я" -  всецело Богом,  и столь всецело должно быть единство,
что Он  и "я" соединяются  сущностно и в  этой  единосущности вовеки  заняты
одним созиданием,  однако покуда Он и "я", то есть Бог и душа, не суть едины
здесь и сейчас, "я" не способно созидать с Ним и быть с Ним едино.
     - Единосущность?
     - Да.
     -  Красивое   слово.  -   Инни  еще  раз  попробовал  его  на  вкус:  -
Единосущность.
     Таадс как будто бы неожиданно собрался с духом:
     - Согласно Чжуан-цзы (40)...
     - Чжуан как?
     -  Чжуан-цзы.  Так  вот,  по  мысли этого  даоса, все вещи находятся  в
состоянии   непрерывной  самотрансформации,  каждая   по-своему.  В   вечном
изменении вещи появляются и исчезают. То, что мы зовем временем, вообще роли
не играет. Все вещи одинаковы.
     У Инни  в ушах звучал голос отца: "Я -  собрат всего  сущего". Эти  два
человека, которые никогда друг с  другом не разговаривали, порой казались на
удивление схожими, но  идея о  том,  что ход  мыслей может  передаваться  по
наследству, по-прежнему  вызывала  протест.  Какое наследство оставил  в нем
собственный его исчезнувший отец?
     - Но при чем здесь Бог Экхарта?
     - Бог - всего лишь слово.
     - А-а.
     - Реальность и нереальность, - продолжал  Филип  Таадс, - добро  и зло,
жизнь и смерть, любовь и ненависть, красота и уродство - все противоположное
есть, по сути, одно и то же.
     Теперь он вылитый Иисус во  храме,  подумал  Инни. Все ему ведомо. Если
все одно и то же, то и стараться больше незачем.
     - Но как реально жить с этим?
     Таадс не ответил. В собственной вселенной площадью пятьдесят квадратных
метров, наверно,  и отвечать  незачем.  Инни  охватило непреодолимое желание
встать  - и он встал. Я спал слишком мало, подумал  он. Стоя позади Таадса -
теперь  это  был  не  человек, а закутанная в синее, легонько покачивающаяся
кукла, нижняя часть которой исчезала в полу, - он сказал:
     - Я думал, все  эти учения, или как их там называют, предназначены  для
достижения некоей  гармонии со всем  сущим. И  на мой взгляд, твои вчерашние
рассуждения идут с этим вразрез. В уходе из жизни никакой гармонии нет.
     Синяя фигура чуть обмякла.
     - Ну так  что толку в этих  медитациях?  - Инни заметил,  что  возвысил
голос  и  заговорил тоном прокурора  из американского  телевизионного  суда:
дескать, I got you there (Ты у меня на крючке; попался (англ.)).
     - Можно я попробую объяснить? - Теперь голос Таадса  звучал покорно, но
прошло довольно  много времени,  прежде  чем  он  продолжил: - Если  ты  сам
никогда не размышлял таким образом, то мои слова не могут не показаться тебе
бессмыслицей.  С  позиций  рядового  западника  я  больной,  верно? Человек,
которому в силу разных причин, происхождения, обстоятельств, да вообще всего
стало  невмоготу,  и  он  говорит:  я  больше  не хочу.  Так  бывает,  я  не
единственный.  У Востока я почерпнул мысль, что мое "я" отнюдь не уникально.
С его исчезновением исчезнет совсем немного,  но это не важно. Я мешаю миру,
а мир мешает мне. В том-то и гармония, что я разом уничтожу  их обоих. Умрет
сгусток обстоятельств,  носивший  мое  имя,  и узкое,  а  вдобавок постоянно
изменяющееся сознание, сосредоточенное вокруг этих  обстоятельств.  Неплохо,
по-моему.  Бояться я отвык.  Это уже  кое-что, а на большее я не способен. В
дзэн-буддийском  монастыре  меня бы,  вероятно, нещадно  побили  палками  за
сплошной разлад,  но я им доволен. Достигнутое мною отрицательно, я более не
боюсь, я могу спокойно  раствориться, как растворяется в океане склянка яда.
Океан это не обременит, а яд сбросит огромное бремя, перестанет быть ядом.
     - И другого выхода нет?
     - Мне недостает любви.
     Он произнес эти слова  с  таким отчаянием,  что на миг  Инни захотелось
положить руку на его  строптивую закоснелую голову... Вспомнилась строчка то
ли испанского, то ли южноамериканского поэта, которую  он где-то  прочитал и
запомнил навсегда: "Человек - печальное млекопитающее, гребнем расчесывающее
волосы".
     - Может, сядешь? - Голос звучал  еще  медлительнее, чем когда-либо, и в
нем  сквозил  отпор.  Инни мешал здешнему  миропорядку,  здешнему  тоже.  Он
взглянул на часы.
     - Опять для тебя не в меру много, - сказал Таадс.
     - У Мака ван Ваая аукцион. - Смехотворный предлог.
     - Еще рано. Ты просто хочешь уйти.
     - Да.
     - Думаешь, я чокнутый.
     - Нет. Но мне душно.
     - Мне  тоже. А от чего именно тебе душно? Инни ничего больше не сказал,
пошел к двери. На пороге он обернулся. Таадс закрыл глаза и сидел совершенно
неподвижно.
     Будь я  в  кино,  давным-давно бы ушел, подумал Инни.  Он видел себя  у
двери, усталого, лысеющего, потрепанного светского человека, который идет на
художественный аукцион и ненароком забрел в дом безумца.
     -  Я  бы  мог  и  подладиться,  -  сказал Таадс. - В здешнем  мире  моя
индивидуальность так  важна, что ей позволительно с помощью психиатра годами
погружаться в  себя и в свою  нелепую  историю,  чтобы  опять идти заодно со
всеми. Но я не усматриваю в ней  достаточной важности. И потом, самоубийство
более не позор. Раньше я совершил бы его из ненависти, а теперь уже нет.
     - Из ненависти?
     - Я ненавидел мир. Люди, запахи, собаки, ноги, телефоны, газеты, голоса
- все  вызывало  у  меня  глубочайшее отвращение.  Я  все время  боялся, что
кого-нибудь убью. Самоубийство возможно, когда  со своим страхом и агрессией
обойдешь весь мир и опять вернешься к себе.
     - Оно остается агрессией.
     - Не обязательно.
     - Тогда чего ты ждешь.
     -  Урочного  часа.  Еще  не  пора.  -  Он  сказал это дружелюбно, будто
обращался к ребенку.
     - Опять-таки всего лишь слово.
     Таадс   рассмеялся,   покачиваясь   из   стороны   в   сторону,   синий
человек-маятник, который отсчитывал время до той незримой пока минуты, когда
его циферблат растает и утечет туда, где уже нет  никаких цифр. Он больше не
смотрел на  Инни  и  выглядел почти  счастливым  -  артист  после спектакля.
Публика  медленно  отворила  дверь. Уличный  шум,  столь неуместный  в  этом
помещении, ворвался внутрь, но  Таадс и головы не поднял. Дверь закрылась  с
сосущим  звуком,  точно  едва  ли не весь  воздух устремился следом  за Инни
наружу,  где  буйствовала  анархическая свобода  амстердамского  дня.  Перед
аукционом нужно принять душ.  К Таадсу он  до поры до времени  ходить не ста
нет.



     Инни  не знал,  было  ли виной  тому его  католическое  прошлое, только
получилось все иначе. Не слишком часто, но регулярно он, по собственному его
выражению,  совершал  паломничества  в  горный  монастырь.  Это  давало  ему
приятное ощущение постоянства. Таадс всегда был дома и о самоубийстве больше
не  заговаривал, так  что  Инни  начал думать, что одинокий  затворник решил
совместить  добровольную  смерть  со смертью естественной.  Семидесятые годы
медленно катились сквозь  время,  мир - равно как и  он сам, и город, где он
жил, - словно бы медленно распадался.
     Люди жили одиноко,  а  по  вечерам отчаянно теснились  в  переполненных
старинных  пивных.  В дамских журналах он  вычитал,  что  вступил в  мужскую
менопаузу,  и это  великолепно гармонировало с падением биржевых курсов  и с
разительными  переменами на улицах  Амстердама, который для полного  счастья
уютно  отодвигался все  дальше в Африку и  Азию. Инни тоже все еще жил один,
много  путешествовал, порой влюблялся, хотя  и сам  лишь с превеликим трудом
воспринимал это  всерьез,  и  продолжал  заниматься  обычными  делами.  Мир,
насколько он  мог видеть, аккуратным  капиталистическим  манером  двигался к
логическому  и  уже отнюдь  не временному концу. Когда падал доллар,  в цене
поднималось  золото, когда росла  рента,  обваливался рынок жилья, а по мере
того как увеличивалось число банкротств, поднимались в цене редкие  книги. В
хаосе присутствовал  порядок, и кто смотрел в  оба, в деревья не врезался, -
правда,  в таком случае надо было еще иметь машину. Вслед за бритоголовыми с
колокольцами  на  улицах теперь  появились высокие белые  тюрбаны,  прически
растафари  (41) и Божьи дети (42): конец времен  был  не  за горами, и он не
считал, что это  плохо.  Потоп  должен быть не после тебя,  в нем необходимо
участвовать. Ренессансный  рисунок,  костюм от Черутти, собственные заботы и
мадригал Джезуальдо (43) обретали на этом фоне рельефность, какой никогда бы
не имели  в более спокойные времена, - а перспектива увидеть,  как политики,
экономисты и государства исчезнут на  гигантской свалке, созданной своими же
руками, доставляла ему  огромное  удовольствие.  Друзья твердили, что  такая
позиция легкомысленна, нигилистична и  зловредна. Он знал, что это неправда,
но не спорил.  Как ему казалось,  не в пример большинству других, ни газеты,
ни  телевидение,  ни  спасительные  учения  и  философии  не  заставили  его
уверовать, что этот  мир,  "невзирая  ни на  что",  вполне  приемлем, просто
потому  что существует. Таковым мир не  станет никогда. Любимым  и желанным,
может быть, но приемлемым - никогда. Он просуществовал всего несколько тысяч
лет,  что-то  непоправимо  пошло вкривь  и вкось,  и  теперь  нужно начинать
сначала. Верность предметам, людям и себе самому, которая не оставляла его в
будничной жизни,  ничего здесь  не меняла. Некоторое время  Вселенная вполне
могла обойтись без людей,  вещей и Инни  Винтропа. Но, не в пример Арнолду и
Филипу Таадсам, он был готов спокойно ждать.  Ведь в конце концов до тех пор
может пройти еще тысяча лет. У него было отличное место в зрительном зале, а
в  пьесе  кошмар чередовался  с  лирикой  -  комедия  ошибок,  трогательная,
жестокая и скабрезная.



     Как-то раз,  через пять лет после первой встречи с Филипом Таадсом, ему
позвонил Ризенкамп.  За  эти  пять  лет они тоже  неоднократно  виделись,  и
частенько предметом их разговоров был Таадс.
     -  Господин Винтроп,  - сказал по  телефону  Ризенкамп, -  думаю, время
пришло. На аукционе у Друо я недорого приобрел кое-что  особенное для нашего
друга Таадса, хотя и сомневаюсь, по карману ли ему  это. Он сейчас придет ко
мне посмотреть, может быть, и вы хотите присутствовать?
     - Чаван! - спросил Инни. Он свой урок затвердил.
     - Классический акараку. Чудо.
     - Иду, - сказал Инни.
     Вечный повтор событий. Он шел от Принсенграхт и с  моста, пересекавшего
Спихелграхт, сразу увидел  Таадса -  сиротливую фигуру под  дождем. Огромная
печаль охватила Инни, но он  решил  ни в коем случае не показывать виду. Как
бы там ни было, они все же  подошли к финалу этой дурацкой  истории. Осенний
ветер  гнал по тротуару лохмотья  рыжих и бурых листьев,  и  казалось, будто
Таадс, несмотря на дождь, стоит в зыбком,  подвижном пламени. Впрочем, дождь
ли, пламя ли - его это не трогало.  Он стоял точно изваяние, не сводя глаз с
чашки в витрине. Инни  стал рядом, но не сказал  ни слова. Чашка была  цвета
палых листьев,  всех палых листьев разом, а блеском напоминала  засахаренный
имбирь, сладкий и  горький,  резкий  и мягкий, - роскошный пожар  минувшего.
Широкая, едва  ли не грубая, она казалась нерукотворной,  просто возникшей в
незапамятной  древности.  От  черной  чашки  веяло угрозой,  в  этой  ничего
подобного не было и в помине, не было здесь и мысли о том, что вещи способны
существовать, только если  их видят люди, - коли для вещей возможна нирвана,
то  эта чашка раку погрузилась в  нее многие зоны назад. Инни догадался, что
Таадс робеет войти внутрь. Искоса глянул ему  в  лицо: еще более восточное и
замкнутое,  чем когда-либо,  но  в  глазах пугающий  огонь.  Отведя взгляд в
сторону, Инни увидел антиквара, который из  магазина смотрел  на Таадса, как
Таадс на чашку, -  точь-в-точь как на старинных чертежах, поясняющих принцип
перспективы,  он мог провести  линию от  себя к Ризенкампу,  от Ризенкампа к
Таадсу и от Таадса к чашке.
     Кто-то должен  был  разрушить  эти  чары. Инни легонько  тронул  Филипа
Таадса за плечо:
     - Давай зайдем.
     Таадс не посмотрел на него, но покорно пошел следом.
     -  Ну,  господин Таадс,  -  сказал  Ризенкамп, -  я  ведь нисколько  не
преувеличил, верно?
     - Мне бы хотелось взять ее в руки. Крупная фигура антиквара наклонилась
над витриной и бесконечно бережно извлекла оттуда чашку.
     - Та-ак, я поставлю ее на столик, там самое выгодное освещение.
     Когда чашка водворилась на  столике, Таадс шагнул ближе. Инни ждал, что
он возьмет ее в руки,  но  до этого было  еще далеко. Таадс  смотрел, что-то
бормотал,   обошел  вокруг  столика,  так  что  Инни  и  антиквару  пришлось
посторониться. В нем есть что-то и от охотника, и от зверя, на которого идет
охота, подумал Инни, он сразу и охотник, и жертва. Вот, все-таки протягивает
руку. Палец  легонько коснулся наружной поверхности и  очень медленно, будто
страшась совершить святотатство,  исчез  внутри. Никто не проронил ни слова.
Затем Филип Таадс неожиданно схватил чашку обеими руками и поднял вверх, как
для причастия. Поднес основание к самым глазам и открыл рот, точно собираясь
что-то сказать, но промолчал. И осторожно поставил чашку на столик.
     - Ну, так что же? - спросил Ризенкамп.
     - Думаю, Раку Девятый.
     - Почему?
     - Потому  что чашка довольно  светлая,  - сказал Таадс.  - Хотя для вас
это, конечно,  не новость.  Она не из числа его шедевров, ибо, насколько мне
известно, они все черные. И штемпель круглый, стало быть, вероятно, это один
из двухсот  чаванов, которые  он  создал  по  случаю  смерти  первого  Раку,
Чодзиро.
     Он взглянул на Ризенкампа - тот едва заметно кивнул.
     - Чодзиро, - продолжал Таадс, теперь больше обращаясь к Инни, - перенял
свое искусство у Рикъю,  величайшего чайного гения всех  времен.  Видишь ли,
цвет чашки должен был оттенять странную зелень японского чая... и касательно
формы тоже  действуют  законы, установленные  Рикъю,  -  как чашка ложится в
руку, соразмерность, ощущение на губах, -  он  поднес чашку  ко  рту с видом
человека, примеряющего обувь, - и, разумеется, температура: напиток  в чашке
должен казаться  руке  не слишком горячим  и не слишком холодным, в точности
таким,  каким его хочется пить... Я  выдержал экзамен?  - неожиданно добавил
он.
     - Все,  что вы говорите о происхождении, у меня вот здесь. -  Ризенкамп
помахал конвертом. - Вам бы следовало стать антикваром, вы подкованы гораздо
лучше меня.
     Таадс не ответил. Обхватил чашку узкими ладонями.
     - Я хочу иметь ее, - сказал он.
     Инни понял, что сейчас речь неминуемо пойдет о деньгах, и отвернулся от
этих  двоих.  Таадс  с Ризенкампом исчезли  в конторе.  Ненадолго. Когда они
вышли, лицо  у Таадса было пустое,  потерянное.  Он получил  то,  что хотел,
подумал  Инни,  по  опыту  зная,  что это  не всегда  приятно.  Таадс  начал
заворачивать  чашку в  принесенную  из конторы тончайшую бумагу. И ничего не
говорил.
     -  Ради такого торжественного случая я  положил в морозильник бутылочку
шампанского, господин Таадс, - сказал Ризенкамп.
     - Очень мило с  вашей  стороны, господин Ризенкамп, но  от меня сегодня
проку мало.  Однако ж буду очень рад, если вы разопьете шампанское вдвоем. В
скором времени я приглашу вас к себе, выпить чаю из этой  чашки. Надеюсь, вы
оба придете. -  Он церемонно с легким поклоном  пожал каждому  руку и исчез.
Сквозь  стекло витрины  они  видели,  как он  идет -  индонезиец-прохожий  с
коробкой.
     - Забрал свое чадо, - сказал Ризенкамп. - Вы знаете, я почему-то совсем
не рад. Сколько  лет  он приходил  сюда - и вот  свершилось, так  быстро,  в
сущности, даже уныло, нет, не по душе мне это. Может,  воспитание  виновато,
но я чувствую себя Иудой.
     - Иудой?
     - Да ладно, чепуха. Но мне будет его не хватать.
     - Так он, наверно, еще заглянет.
     - Вряд ли. Все эти годы он желал  только одного - и получил. Теперь ему
желать нечего. По крайней мере от меня.
     - Кстати, об Иуде... сколько стоила эта чашка?
     - Цифра с четырьмя нулями. Он, как говорится, всю жизнь копил на нее. И
принес деньги с собой.
     - Точную  сумму? Он же не  видел чашки? Не знаю, было ли у  него что-то
сверх этой суммы, но отсчитал он ровно столько, сколько я запросил.
     Четыре нуля, подумал  Инни.  От десяти тысяч до  девяноста.  Конкретную
цену  Ризенкамп  не  говорит,  а   расспрашивать  незачем.  Всегда  найдется
кто-нибудь,  кому  известно,  за какие  деньги  чашка была  продана у  Друо,
остальное нетрудно вычислить - это и есть Иудина доля.
     - Я не откажусь от бокальчика шампанского, - сказал он.
     -  Любопытно,  когда  нас пригласят  на  чайную  церемонию,  -  заметил
Ризенкамп,  наполнив первый  бокал.  -  Вы  как  будто  бы  уже  раз  в  ней
участвовали?
     Инни отрицательно покачал головой.
     -  Не так уж оно и  сложно, - сказал антиквар, - если помнить,  что это
означает для японцев. Ясное дело, все до крайности ритуализировано.
     - И очень утомительно. Если  не ошибаюсь, нужно  все  время  сидеть  на
пятках?
     -  В конце  концов об этом  забываешь. Но для западника поза,  конечно,
нелепая.  И надеюсь, сия  чаша, вернее,  чашка нас минует. Учитывая, что  он
изучил все до тонкости, наш одинокий друг.
     Инни  думал  о  Таадсе,  который  вместе  с  чашкой  уединился  в своем
высокогорье,  и  попытался  представить  себе,  о  чем   он  размышляет,  но
безуспешно.



     Через  неделю-другую пришло приглашение. Коротенькая  записка  гласила,
что Инни и Ризенкамп приглашены на  чай  и что, коль скоро  с их стороны  не
последует  никаких  известий,  он  ждет их в  такую-то  ноябрьскую  субботу,
которая  выдалась крайне  ненастной,  со штормовым ветром и градом, но  даже
природа, казалось, была не властна  над владениями Филипа Таадса, ибо тишина
у  него на верхотуре  более  чем успешно спорила с ветром, который  бился  в
окна. Что-то в комнате изменилось. Произошли какие-то незаметные передвижки,
и, если приглядеться, помещение от  этого  стало асимметричным.  Какемоно  с
цветами  исчезло,  зато  вместо  нарисованных  были   теперь   живые  цветы,
хризантемы, темно-лиловая  и золотистая - краски осени и  предрождественской
поры.  Церемония состоится  не посередине комнаты, а правее, в углу,  где на
маленькой конфорке кипел бронзовый чайник. На месте какемоно с цветами висел
теперь свиток  поменьше,  украшенный каллиграфическими иероглифами. Глядя на
них,   Инни   невольно   подумал  о  проворном   лыжнике,   запечатленном  в
головокружительном спуске по снежному склону.
     Таадс,  оставивший  дверь  приоткрытой,  явно  был  где-то за  ширмами.
Ризенкамп внимательно посмотрел на каллиграфический свиток,  потом опустился
коленями на  циновку  перед конфоркой  -  там  лежали наготове две маленькие
подушечки. Жестом он предложил Инни последовать его примеру.
     - Дело принимает нешуточный/оборот,  - сказал Инни.  -  И долго ли  нам
этак сидеть?
     Антиквар  не ответил  и  закрыл  глаза.  О, если б сейчас кто-нибудь их
увидел! Ризенкамп был на сей раз в костюме из исчерна-серой фланели. Большие
руки  спокойно  вытянуты на  коленях, так  что из рукавов чуть  высовывались
манжеты, застегнутые довольно  крупными золотыми запонками в стиле модерн, с
темно-синими  вставками полированного лазурита. Тот  же  цвет  повторялся на
шелковом  галстуке,  составляя резкий  контраст с  блекло-розовой  сорочкой.
Джермин-стрит, на  глаз прикинул  Инни.  А  туфли  от Эйджи. В Лондоне много
аукционных фирм. Сам он на  всякий случай облачился в просторные вельветовые
брюки и бежевую кашемировую водолазку,  купленную в Берлинггонском  пассаже.
Двое англичан  в Японии, ожидающие,  что  будет.  Коленопреклоненные! Как же
часто доводилось ему  в жизни преклонять  колени!  На  твердых скамейках, на
каменных плитах, на холодных алтарных ступенях, на мраморе, на шитых золотом
подушках,  подле   кровати  в   интернатском   дортуаре,  в   темной  клетке
исповедальни,  в  углу  трапезной,  когда  все  сидели  за столом, а он  был
наказан.  Перед Непорочной  Девой,  перед Сердцем  Христовым,  перед  Святым
причастием, перед крестильными купелями и гробами -  вечно  эта надломленная
поза,  неестественный  излом  тела,  знак  униженности  и  благоговения.  Он
огляделся. Где еще увидишь такое - мужчины средних лет в  коленопреклоненной
позе перед  горящей  конфоркой  в  осажденной  зимними  ветрами мансарде,  в
амстердамском  квартале  Пейп?  Вошел Таадс, точнее, появился из-за какой-то
призрачной  ширмы. Сегодня  он был  одет наподобие нобелевского  лауреата  в
исчезнувшей книге - короткое кимоно поверх длинного  одеяния цвета ржавчины,
риза поверх альбы. Он принес чайник, где, как выяснилось позднее, была вода.
Коротко поклонился - они в ответ тоже поклонились, - исчез и появился вновь,
теперь  с высокой цилиндрической  шкатулкой  черного лака. Сквозь  блестящую
черноту  просвечивали тонкие золотые нити. Затем  поочередно были  принесены
поднос с маленькими пирожками, осенний  пожар  чашки  раку, какая-то длинная
узкая  деревянная  вещица, без  всяких  затей  вырезанная из бамбука, с чуть
согнутым  кончиком,  будто у  очень  длинного пальца  согнута  лишь  верхняя
фаланга. Потом что-то вроде бритвенного помазка, сделанного из очень тонкого
бамбукового побега  и  украшенного ажурной  резьбой,  а  под  конец широкая,
несколько деревенского вида чашка и  небольшой  деревянный кубок  на высокой
ножке.  Все  это  Таадс   расставил  подле  себя,  без  сомнения  на  вполне
определенных местах. Движения  его напоминали  медлительный  танец, но  были
предельно  точны. По-прежнему  царила  бездонная тишина.  Шорох  ткани,  шум
кипящей  воды, вой ветра, и  все же власть безмолвия была столь велика,  что
казалось, будто и предметы, назначения которых Инни не  ведал, содействовали
тишине, сами  молчали,  однако  совершенством своей формы свидетельствовали,
что эта тишина  имеет  цель. Он посмотрел  на Ризенкампа, но тот и бровью не
повел. Сидел совершенно неподвижно, не отрывая  глаз  от сухощавой, неспешно
двигающейся фигуры Таадса, который сидел напротив. Шелковой  салфеткой Филип
Таадс протер бамбуковую  палочку, у которой на сгибе была выемка, и ложку из
кубка. Снял крышку с  тяжелого бронзового чайника, зачерпнул  немного  воды,
плеснул в чашку раку, обмыл там бамбуковую кисточку, или веничек, или как он
там называется. Потом медленно перелил воду в более широкую и грубую чашку и
простым ситцевым  лоскутом  насухо  вытер чашку  раку.  Инни заметил, что он
как-то по-особенному брал  вещицы в  руки, отводил от  себя,  ставил, но как
именно  и  зачем,  понять не мог,  потому  что  при  всей неторопливости все
совершалось  быстро   и  казалось   одним  плавным  движением  по   длинной,
причудливой  трассе ритуальных препятствий,  причем  руки  временами  делали
жесты   балийских   танцовщиц,   во   всяком   случае,  выглядели   чуждыми,
неевропейскими.  Дважды длинная тонкая палочка нырнула в  лаковую  шкатулку.
Инни увидел, как  зеленый чайный порошок  тенью дождя стек в имбирный  огонь
чашки раку. Затем Таадс  глубокой деревянной ложкой зачерпнул кипятку, вылил
в чашку  и быстрыми, порывистыми движениями  кисточки перемешал смесь - нет,
"перемешал",  пожалуй, не  то  слово,  скорее мягко  и  быстро взбил. На дне
чашки, которая  приобрела теперь  более  красный  оттенок,  возникло  пенное
бледно-зеленое  озерцо. И тотчас  всякое  движение замерло. Тишина  не могла
стать  глубже,  чем уже была, и  все-таки она будто еще сгустилась, а  может
быть, это их погрузили в стихию более  опасной, более  плотной консистенции.
Затем  странным  жестом  правой  руки  Таадс чуть  повернул  чашку,  которая
покоилась в его левой ладони, подвинул ее Ризенкампу и поклонился. Ризенкамп
тоже поклонился.  Инни  затаил дыхание. Антиквар дважды (дважды? или больше?
Впоследствии он  не сможет вспомнить, как и вообще не сможет распутать  этот
клубок действий) повернул чашку, поднес ко рту, сделал один глоток,  другой,
третий, причем с легким шумом, потом,  приподняв чашку, внимательно осмотрел
ее со всех  сторон, таким же  странным жестом,  спокойно держа  ее  в  левой
ладони, вернул в определенную или воображаемую позицию и подвинул по циновке
к хозяину.
     Как часто, думал  Инни,  сам  он выливал воду из  церковного  сосуда  в
золотой  кубок,  после  чего  рука  священника  совершала  несколько  легких
круговых движений, и  разбавленная водою кровь  в золотом  сиянии плясала по
кругу, а затем патер одним  мощным глотком всасывал ее в себя, осушая кубок.
На этой тайной вечере было  точно так же. Свежая  вода из чайника,  очищение
чашки,  те  же манипуляции,  тот же  поклон, и  вот  уже  Инни держит в руке
хрупкую пламенную  форму и пьет с  закрытыми глазами, один глоток, другой  и
вот уже на третьем открывает глаза и высасывает последние зеленые  капли  из
призрачной, красной, замкнутой бездны. Сие творите в  Мое  воспоминание. Как
Ризенкамп, он осмотрел чашку со всех  сторон, точно желая навеки запечатлеть
ее форму в своей душе, потом повернул ее так, как ему показалось правильным,
и подвинул Таадсу, едва ли не поспешно, будто избавляясь от некой опасности.
Проделывая все это, он заметил, что Таадс не сводит с него глаз, но не знал,
видит  ли тот  его. Лицо Таадса светилось непостижимым восторгом, словно  он
пребывал  в еще  более далеком и странном  месте,  нежели то, где преклоняли
колени его гости.
     Они поклонились. Таадс встал, как всегда, одним  текучим  движением,  и
взял  ложку, крышку от чайника и чашку для грязной воды.  Потом вернулся  за
лаковой шкатулкой и чашкой раку, а под конец за водой. Ризенкамп тоже встал,
Инни последовал его примеру, с трудом, потому что затекли ноги. У него вдруг
закружилась голова. Таадс подошел к ним и едва ли не оттеснил к двери.
     -  Спасибо,  господин  Таадс,   это  было  нечто  особенное,  -  сказал
Ризенкамп.
     Таадс  поклонился, но не ответил. На его лице возникла улыбка, странная
и  далекая, словно  бы подчеркнувшая все восточное в этом лице. Он больше не
умеет говорить по-нидерландски,  подумал Инни. Или не хочет. Ни один  из них
не проронил более ни слова. Таадс еще раз поклонился, на  прощание. Они тоже
поклонились. Дверь за ними закрылась, мягко и решительно.



     Молча, как два вора после крупного грабежа,  они спустились по  длинной
лестнице.  Снаружи  ветер  встретил  их  шквалом  града.  Стиснув  губы, они
поспешили  сквозь бурю к  магазину  Ризенкампа.  Антиквар  вывесил  табличку
"ЗАКРЫТО",  опустил жалюзи на  входной двери и  налил  два  больших  стакана
ячменного виски - дым и лесной орех.
     - Найдите как-нибудь  время, - сказал он, и в голосе  его звучала та же
усталость,  какую  ощущал  Инни,  -  и  я  подробно  расскажу вам  о  чайной
церемонии.  Все эти вещи  имеют свою историю и  значение,  их можно  изучать
долгие годы. -  Он неопределенным  жестом показал  на шкаф у себя за спиной,
где за стеклом виднелись ряды книг,
     Инни покачал головой:
     - Пока не стоит. Хорошего понемножку.
     Они выпили. На улице ветер  жалобно стонал в голых ветвях, град выбивал
ямки в могильно-черной воде канала.
     - Это была заупокойная месса с тремя участниками, - сказал Инни.
     Ризенкамп посмотрел на него:
     - Может быть, зря я продал ему эту чашку.
     - Чепуха.  - Инни пожал  плечами.  Его охватила  безысходная  печаль. О
Таадсах, о  судьбе, что идет своим путем,  о пропащих  годах и невыносимости
нынешнего мира. Он взглянул на часы. Половина второго. - Пойду посмотрю, как
там сегодня на бирже.
     Ризенкамп засмеялся.
     - Это я могу сказать вам с закрытыми глазами. - Он медленно повел рукой
вниз. - Sauve qui peut (Спасайся, кто может (фр.)).
     Уноси ноги, подумал Инни и попрощался.



     В последующие дни Инни временами одолевала охота зайти к Таадсу, но для
этого тогдашнее прощание было чересчур бесповоротным. Спустя три недели  ему
позвонили, и он в свою очередь позвонил Ризенкампу.
     -  Мне звонила квартирная хозяйка  Таадса.  Сказала,  что уже несколько
дней не  видела его,  но  особого  значения  этому  не  придавала,  он вечно
украдкой шастал туда-сюда, так она выразилась.
     - И что же?
     -  Сегодня от него пришло  письмо, и там было написано,  что она должна
позвонить мне.
     - Зачем?
     -  Там  сказано  только:  должна  позвонить.  И больше  ни  слова.  Она
спросила, не зайду ли я.
     - Зачем?
     Догадаться  нетрудно,  подумал  Инни, но  вслух  не  сказал.  В  трубке
послышался тяжелый вздох.
     - Вы пойдете туда? - спросил Ризенкамп.
     - Да, прямо сейчас. А вы?
     - Ладно. -  Удивительно, как  иные люди способны двумя слогами выразить
самоуверенность целого общественного класса.. Они встретились у двери Таадса
и позвонили хозяйке. Та дала Ризенкампу ключ.
     - Я с вами не пойду, - сказала она, - боязно как-то.
     Если у Ризенкампа  и  было предчувствие, виду  он  не подал. Решительно
повернул ключ в замке и открыл дверь. Пусто, подвесные ширмы подняты, никого
не видно.  Лишь  посреди комнаты,  распавшаяся  на  множество кусков, лежала
вдребезги  разбитая  чашка  раку.  На  золотистой циновке  черепки  казались
сгустками свернувшейся, высохшей крови.
     - Здесь нам больше нечего делать, - сказал антиквар и осторожно  закрыл
дверь.



     Через несколько дней после того, как они заявили об исчезновении Филипа
Таадса, их вызвали в  полицейский участок Аймаудена  опознать труп, схожий с
предоставленным  описанием. Секунду-другую оба  молча всматривались в  синее
чудовище на белой простыне, потом подтвердили: да, это Филип Таадс.
     На сей раз  кремировали не замерзшего, а  утопленника. Вместе с  Инни и
Ризенкампом приехал и Бернар Роозенбоом, хотя толком никто не знал почему.
     - Скажем  так:  отчасти  я за  это  в ответе, поскольку послал  тебя  к
Ризенкампу. Если  я правильно понимаю, этот чаевник  все равно бы покончил с
собой, но по крайней мере ты не имел бы к этому касательства.
     Кремация  происходила  в  до  ужаса  неприглядном  месте   на   окраине
Амстердама,  где ни  один из троих никогда не  бывал.  Бернаров  "лендровер"
долго ехал по безлюдным серым предместьям среди больниц и фабрик.
     - Не больно-то похоже на дорогу в рай, - заметил Бернар.
     Кроме них,  провожающих не было.  Гроб  стоял на возвышении, под  серым
покровом, с четырьмя букетами цветов - один, астры, из конторы Таадса.
     -  И  службы  нет,  -  пробормотал  Бернар,  а  Инни  вдруг  вспомнился
единственный раз, когда он видел Бернара Роозенбоома удрученным. Было это во
Флоренции, много  лет назад.  Они плотно позавтракали  у Доуни и  без всякой
цели  бродили   по  городу.   И  совершенно   неожиданно   очутились   возле
внушительного,  не  слишком  большого здания.  "Смотри, синагога",  - сказал
Бернар, и они вошли внутрь.  После безудержной роскоши флорентийских церквей
строгость здешнего убранства радовала глаз. Пусто, всего  один человек сидел
поодаль, молча глядя в пространство перед собой. Ровно в пять, когда пробили
часы  ближней  церкви, вошел  еще один, в  полном  облачении,  сел.  Он тоже
смотрел  в  пространство  перед  собой.  "Господи,  -  пробормотал Бернар. -
Сегодня же шаббат, а службы нет". Инни вопросительно посмотрел на него, и он
объяснил: "Если не придут  десять взрослых мужчин, хаззан не  может начать".
Повисла мертвая тишина.  "И долго они  так будут сидеть?"  - спросил Инни  и
услышал в ответ: "Час". В  течение этого часа его не  оставляло впечатление,
будто Бернар Роозенбоом прямо на глазах становится меньше ростом. В синагогу
зашли было  двое туристов, но, оробев, немедля  удалились. Через час  хаззан
встал и ушел,  они тоже вышли на улицу. Бернар позднее никогда не говорил об
этом, Инни тоже, но он просто не знал, что сказать.
     К Ризенкампу  подошел человек в черном  костюме, о  чем-то спросил. Тот
покачал головой: нет, говорить никто не будет. Щелчок -  магнитофон  заиграл
арию  из Третьей сюиты Баха. Гроб ушел вниз еще прежде, чем она закончилась.
Вся  церемония,  если  она заслуживает  такого  названия, продолжалась  пять
минут. Мир рассчитался  с Филипом  Таадсом. В тот миг, когда они выходили на
улицу,   покойный  серым,  мокрым  снегом  опустился  на  плечи  их  пальто.
Единственное, чего недоставало, был голубь.

     В эту ночь Инни приснились оба Таадса. Замерзший и утопленник - так они
явились  у окна его спальни, в приступе бессмысленного, варварского веселья,
обнявшись,  беззвучно крича во  все  горло.  Инни встал, подошел к окну,  за
которым метались на  ветру  костлявые,  обледенелые  ветки. Стало быть,  вне
всякого сомнения, есть два мира - в одном Таадсы существуют, а в другом нет,
и, к счастью, сам он еще находится в последнем.

     On the day destined for  his  self-immolation,  Rikyu invited his chief
disciples  to a last  teaceremony.  One  by one  they advance and take their
places.  In  the tokonoma hangs  a  kakemono,  - a wonderful writing  by  an
ancient monk dealing with the evanescence of all earthly things. The singing
kettle, as it  boils over the brazier, sounds like some cicada pouring forth
his woes to departing summer. Soon the host enters the room. Each in turn is
served with tea, and each in  turn silently  drains  his  cup.  According to
established etiquette,  the chief guest  now asks permission to  examine the
tea-equipage.  Rikyu  places  the  various  articles before  them  with  the
kakemono.  After  all have  expressed  admiration  of  their  beauty,  Rikyu
presents one of them to the assembled  company as a souvenir. The bowl alone
he keeps. "Never again shall this cup,  polluted  by the lips of misfortune,
be used by man". He speaks, and breaks the vessel into fragments.
     Okakura Kakuzo, The Book of Tea*
     *  В  день,  предназначенный  для  самопожертвования,  Рикъю  пригласил
старших своих учеников на последнюю чайную церемонию. Один  за другим входят
они  и  занимают  свои места.  В токонома44 висит  какемоно - дивная  работа
давнего  монаха-каллиграфа,  гласящая  о  бренности  всего  земного.   Песня
чайника,  кипящего на жаровне, звучит как жалоба цикады, которая скорбит  по
уходящему лету. Вскоре в комнату входит хозяин. Каждому по очереди он подает
чай,  и  каждый по  очереди  безмолвно  осушает  свою  чашку.  В согласии  с
установленным   этикетом  старший   из   гостей   просит  затем   позволения
полюбоваться   чайными  принадлежностями.  Рикъю  раскладывает   перед  ними
разнообразные предметы вместе с  какемоно. После  того как все выразили свое
восхищение  их красотой, Рикъю преподносит каждому из собравшихся  в подарок
один  из  этих  предметов. Себе  он оставляет только чашку.  "Никогда  более
человек  не  воспользуется этой  чашкой,  оскверненной губами злосчастья", -
говорит он и разбивает ее вдребезги.
     Окакура Какудзо. Книга Чая


     1 Блум Жак (1887-1966) - нидерландский поэт.
     2 Имеется  в  виду  Иниго  Джонс (1572-1651)  -  знаменитый  английский
архитектор, создатель Уайтхолла.
     3 Зита  Бурбон-Пармская  (1892-1989)  - императрица  Австрии и королева
Венгрии (1916-1918 гг.), супруга австрийского императора Карла I; после 1919
г. жила в изгнании.
     4  Фонтана  Лючио  (1899-1968)  -  итальянский  художник,  скульптор  и
керамист.
     5 Тринадцать, Тереза,  не  теряй  никогда  (фр.)  -  вероятно,  детская
считалка.
     6 Куперюс Луи  (1863-1923), Даум Пол Адриан (1849-1898),  Дермут  Мария
(1888-1962)  -  нидерландские  писатели,  в  творчестве которых значительное
место занимает Нидерландская Индия.
     7 Вильгельм II,  принц  Оранский (1626-1650) -  штатгальтер  Голландии,
участвовал в Тридцатилетней войне.
     8  Герой приключенческих романов  немецкого писателя Карла  Мая,  белый
охотник, друг индейцев.
     9  Тридентский  собор  -  католическая  церковь  созывала   его  трижды
(1545-1547, 1551-1552, 1562-1563 гг.) против Реформации;  решения закреплены
в "Тридентском исповедании" (1564).
     10 Одно из главных богословских сочинений Фомы Аквинского (1225-1274).
     11 Видимо, намек на 95 тезисов Лютера, выставленных 31  октября 1517 г.
в Вйттенберге.
     12  Рыба  (ихтис)  - древняя  монограмма  имени  Иисуса  Христа,  часто
изображалась аллегорически в виде рыбы.
     13  Имеется в виду папский  престол, ведь папа  - наместник  св. Петра,
который был рыбаком.
     14  Греко  Жюльет  (род.   1927)  -   французская  эстрадная  певица  и
киноактриса.
     15  Море,  море  (др.-греч.)  - по  свидетельству  греческого  историка
Ксенофонта (430-354  до н.э.), такими возгласами воины персидского царя Кира
встретили море после долгих военных переходов.
     16 Схипхол - амстердамский аэропорт.
     17  Фатима  -  португальская  деревня,  где  нескольким  детям являлась
Богоматерь.  Лурд - город во Франции, где  родилась св.  Бернадетта, которой
тоже являлась Богоматерь.
     18 В  нидерландском  Брабанте,  как  и в немецкой  Баварии, преобладает
католицизм.
     19  Великие  реки  -  Рейн,  Ваал  и Айссел, пересекающие  Нидерланды с
востока на запад.
     20  По-видимому,  имеется  в   виду  Фасций  Цецилий  Киприан,  епископ
Карфагенский, святой отец и учитель церкви, известный литературный деятель и
богослов (хотя чаще его относят к III в.); боролся против раскола,  выступая
за единую кафолическую церковь.
     21 Мф. 18:17.
     22 Л к. 1:35.
     23 Картина Рембрандта (1632), находится в Амстердаме, в Государственном
музее.
     24 Я  дружил с  вашим поэтом Шлауэрхофом (нем.). -  Слауэрхофф  Ян Якоб
(1898-1936) - нидерландский поэт и прозаик.
     25 Волкерс Ян (р. 1925) - известный нидерландский писатель и скульптор.
     26 Перекрещенцы  (анабаптисты) - приверженцы движения, возникшего в XVI
в. в Швейцарии и Германии в ходе Реформации. Требовали вторичного крещения в
сознательном возрасте для создания свободной церкви.
     27 Намек на миф об Орфее, который  искал свою жену Эвридику в подземном
царстве мертвых.
     28 Королевский экипаж.
     29 Персонаж многотомного романа  Марселя Пруста "В поисках  утраченного
времени",  эстет,  представитель старинного  французского рода,  придававший
большое значение происхождению и общественному статусу.
     30  Аппел  Карел  (р.   1921)   -  нидерландский   художник,   один  из
основоположников  национального  объединения  КОБРА,  в  1954  г.  награжден
большой премией ЮНЕСКО.
     31 Фамилия художника означает "яблоко".
     32  Укие-э  (японск.)  образы  повседневного  мира)  -  школа  японской
живописи и ксилографии  XVII-  XIX  вв.;  отличается  демократизмом сюжетов,
созвучных городской литературе периода Эдо (1603- 1867).
     33 Утамаро Китагава  (1753  или 1754-1806) -  японский  мастер  цветной
ксилографии и живописец; представитель школы укие-э.
     34  Какемоно (японск.) - подвесная удлиненная  картина  на шелковом или
бумажном свитке.
     35 Тимпан - поверхность стены между аркой и ее перемычкой.
     36 Ваянг - яванский театр кукол.
     37  Кавабата   Ясунари   (1899-1972)  -  японский   писатель,   лауреат
Нобелевской премии 1968 г.
     38 Твенте - область на северо-востоке Нидерландов.
     39   Майстер   Экхарт   (ок.   1260-1327/1328)   -   немецкий   мистик,
монах-доминиканец.
     40 Чжуан-цзы (ок. 369-286 до  н.э.) - древнекитайский  философ, один из
основателей даосизма.
     41 Растафари  - вест-индское  религиозно-националистическое  движение с
примесью  панафриканизма,  социализма  и  ветхозаветных  черт; инспирировало
зарождение стиля рэгги.
     42 Божьи дети - религиозно-обновительное движение, основанное в 1969 г.
американцем Дэвидом  Бергом,  который  заявил, что  традиционные  церкви  не
следуют Иисусу, и провозгласил  себя пастырем изгоев  - хиппи,  наркоманов и
проч.
     43  Джезуальдо  ди Веноза  Карло, князь Венозы (ок.  1560-1613/1614)  -
итальянский композитор,  мастер  мадригала, использовавший смелые для своего
времени гармонии и мелодику.
     44 Специальная ниша,  где выставляют произведения искусства,  в главном
помещении японского дома.



Last-modified: Sun, 10 Sep 2006 14:51:16 GMT