ал у нее с колен, сама она могла это даже не заметить. Суду еще следует уточнить, можно ли считать установленным, что жена подсудимого поднялась очень быстро, вскочила, испугавшись чего-то. Существенная деталь. Что касается платка, то, насколько известно, это последняя вещь, которую жена подсудимого держала в руках до своего бесследного исчезновения. По сей причине он приобщен к делу и находится в распоряжении суда. Подсудимый спросил, можно ли взглянуть на платок. Да, конечно. Подсудимый подошел к столу, и ему протянули платок. Это был крохотный дамский платочек из тончайшего батиста. Подсудимый некоторое время держал платок на раскрытой ладони, словно хотел взвесить его. Публика в зале, затаив дыхание, следила за каждым его движением. Подсудимый понюхал платок. - Запах улетучился, - сказал он вполголоса и медленно положил платок на стол. - Может, это произошло из-за химического исследования, - прошептал он, возвращаясь на свое место. Узнает ли он этот носовой платок? - спросил председатель. Да, он подарил своей жене три таких платка. На рождество два года назад. Они стоили довольно дорого, но продавщица заверила его, что платки очень хорошего качества. Отлично. Прислуга также подтверждает, что платки принадлежали супруге подсудимого. Не хочет ли он что-нибудь добавить? Нет. Почему же он до этого воскликнул: "Она плакала!"? Знал ли он, что его жена сидела наверху на кровати и плакала? В этом не может быть теперь никаких сомнений. - Вы меня неправильно поняли, - сказал председатель суда. - Я спрашиваю, знали ли вы в ту ночь, стало быть, в то время, когда сидели внизу, что ваша жена плакала наверху? Нет, этого он не знал. - Может быть, вам теперь пришла в голову причина, по какой ваша жена плакала в ту ночь и именно в то время? Не исключено, что никакой причины не было. Что он хочет этим сказать? Иногда плачут без причины. Это и есть настоящие слезы. Часто ли плакала его жена? Нет, наверно, не чаще, чем все другие люди. - А как бы вы поступили, если бы узнали уже тогда, что жена плачет? - спросил прокурор. На этот вопрос ответить трудно. Возможно, он поднялся бы наверх, чтобы утешить ее. Впрочем, не обязательно. Если бы он знал конкретную причину слез, то наверняка поднялся бы, ведь любую причину можно устранить. Но если бы дело шло о подлинных слезах, правильней было бы пустить все, так сказать, на самотек, не мешать человеку. - Не считаете ли вы такую точку зрения... Нет, я не хочу употреблять эпитет "бессердечный"... Не считаете ли вы эту точку зрения, ну, скажем, опасной, особенно принимая во внимание ту ситуацию, в которой, очевидно, оказалась ваша жена?.. - продолжал спрашивать прокурор. Конечно, эта точка зрения опасна, даже очень опасна. Опасна для обоих действующих лиц; возможно, еще опасней для того, кто знает о слезах, нежели для того, кто проливает их. Из-за беспомощности. Наблюдателю не остается ничего иного, как ждать, склонив голову, упершись руками в стол, ждать и бояться сделать лишнее движение, ждать и надеяться, что слезы иссякнут сами собой. Да, это ужасно. Стало быть, подсудимый настаивает на том, что он не знал причины, по какой могла плакать его жена? - спросил председатель суда. Не знал причины? Опять мысль выражена неточно. Ведь естественно - и это понимает каждый, - естественно всегда иметь причину для слез. Беспричинную причину. - Подсудимый, что означает эта игра слов? - воскликнул председатель суда с раздражением. - Так мы не подвинемся ни на йоту. Не хочу скрывать, что у нас у всех создалось впечатление, будто именно на эту тему из вас нельзя вытянуть ни одного разумного слова. Виноват не он, а слова, ему нечего скрывать. Он говорит откровенно, откровенней уж нельзя; ему кажется, что он чистосердечней большинства других людей. И способен на это лишь потому, что много часов подряд прислушивался, не затыкая уши от страха. Тем не менее далеко не все можно выразить словами; лучше даже не пытаться, ибо слова только отвлекают от главного. Председатель суда вздохнул. - Вы сами делаете все возможное, чтобы помешать суду поверить в вашу искренность. С удивительной изворотливостью вы каждый раз, когда мы, казалось бы, находим отправную точку для дальнейших рассуждений, выбиваете у нас почву из-под ног, и при этом в ваших словах есть известная логика, известная убедительность. Но как раз эта чересчур ловкая тактика настораживает. Зачем вы все это делаете? Разве вы не понимаете, что только усугубляете нашу недоверчивость? Невиновному не нужно с таким бросающимся в глаза рвением наводить тень на плетень. Вы можете помочь себе и нам, если без паники, спокойно скажете себе: суд охотней всего признал бы меня невиновным. Попробуйте отнестись к суду как к другу, у которого есть только одно желание - спять с вас необоснованное обвинение. - Но речь ведь идет вовсе не обо мне, речь идет о моей жене, - сказал подсудимый с ударением. - Да, да, это вы уже не раз заявляли... Господин прокурор, я вас слушаю. Не хочет ли подсудимый намекнуть на то, что он дал обет молчания ради своей жены? Ну, например, потому что намерен из любви или из рыцарского чувства взять на себя ее вину. Причем эта вина может даже не считаться виной с юридической точки зрения. - Вы говорите о вине моей жены? - спросил подсудимый. - Оставим в покое слово "вина", может быть, оно только вводит в заблуждение. Заменим это слово словом "мотив" или выражением "отклонение от нормы". - Надо называть это не виной, а судьбой! - воскликнул подсудимый. - Громкое слово. Спасибо за преподанный урок. Председатель суда и прокурор переглянулись, прокурор пожал плечами. Председатель суда сказал: по всем признакам следует считать установленным, что жена подсудимого не могла, как обычно, лечь в постель, ибо она знала о решении своего мужа. Решении? - прервал его подсудимый. Разве в таких обстоятельствах можно что-то решать? Ни один человек не обладает столь большой силой. Хорошо, не будем называть это решением. Скажем вместо этого слова - знание. Жена знала, что, по всей вероятности, в эту ночь нечто произойдет. Подсудимый опять упрямо возразил: знала? И это немыслимо. Да и слово "произойдет" тоже не подходит. - Вы непозволительно злоупотребляете нашим терпением, - закричал председатель суда. - Прошу вас не цепляться больше к мелочам и ответить на следующий вопрос: как могла знать или догадываться жена о вашем состоянии, о том, что вот-вот начнется кризис? Подсудимый ответил не сразу, по, по-видимому, он медлил не потому, что затруднялся в выборе слов, а потому, что боялся опять вызвать недовольство суда. Наконец он сказал: их брак продолжался семь лет, они жили гораздо более уединенно, нежели большинство супружеских пар, без детей, без шумной компании. В подобных случаях один знает всю подноготную другого и муж с женой не могут скрыть друг от друга ни малейшего нюанса настроения, партнер сразу же его почувствует, и нюанс немедленно передастся ему. Иногда супруг чувствует то, в чем другой еще не признался даже самому себе. Тайная мысль одного или возможность какой-либо перемены в нем становится явной, воплощается в жизнь через другого, и еще эта тайная мысль может быть опасной. Конечно, из страха муж или жена создают иногда в своем воображении ложную схему, приписывая ее другому, но ошибка обнаруживается скоро, ведь они живут в одном доме, дышат одним воздухом, сидят за одним столом, спят бок о бок, хотя... да, именно во сне люди иногда страшно удалены друг от друга, до бесконечности удалены, несмотря на близость. И предотвратить это невозможно. Правильно, все было как во сне. Он просит у суда прощения, но, разумеется, это могло произойти и совсем иначе, точно не определишь. То, что случилось тогда ночью, могло случиться в предыдущую ночь или ровно через год, а при известных обстоятельствах вовсе не случиться; и как раз в этом - самое тревожное. Господин председатель суда назвал это кризисом, да, по-видимому, его жена решила сама разрубить гордиев узел. Ибо больше не в силах была ждать того, что могло произойти каждую секунду или же не произойти целую вечность. Это было, наверно, ужасным решением для его жены, таким ужасным, что он, подсудимый, дрожит, думая о нем, чувствуя себя виноватым в том, что не разделил его по крайней мере. - Да, очевидно, я потому-то и стою здесь. Однако, как уже сказано, все не обязательно походило на его описание. И прежде всего вводит в заблуждение само слово "решение", скорее речь идет об "устранении" или о том, что ты даешь подхватить себя и унести. - Иными словами, вы с женой ни разу не говорили об этом прямо? Нет, да это и невозможно. - Но теперь вы считаете, что ваша жена уже долгое время готовилась к этому? Да, наверняка. С первого дня. - Повторяю еще раз: вы считаете, стало быть, не случайным тот факт, что ваша жена не легла спать, как обычно. По-вашему, она знала о непосредственно предстоящем ей отправлении в "то, от чего никто не застрахован"? Подсудимый засмеялся. А когда его спросили о причине смеха, ответил: его поразило странное выражение судьи. - Это не наша вина, - одернул его председатель суда. - Дайте нам возможность точно определить ваш случай, тогда мы перестанем быть посмешищем. Подсудимый извинился. Его насмешило слово "отправление". Будто туда отправляются как на прогулку или в кругосветное путешествие. Внезапно человек оказывается там; то есть он, подсудимый, хочет сказать, что человек внезапно узнает: он там находится и всегда там находился; "то, от чего никто не застрахован", повсюду вокруг него, там, где он пребывает или пытается пребывать, к примеру здесь, в этом зале суда, так же как в замурованном склепе или на свежем воздухе, безразлично где; и человек удивляется, почему он до сих пор старался отрицать очевидное. - Давайте оставим пока эту тему, - сказал председатель суда. - Вернемся лучше к тому часу или к тем двум часам, когда произошло разбираемое событие, и займемся этими часами досконально. Что вы делали после того, как ваша жена поднялась, чтобы лечь спать - предположим, это было именно так, - и после того, как вы закрыли за собой дверь гостиной? Можете ли вы рассказать об этом сейчас? Почему бы нет? Он сел за стол. Хорошо. С какой целью? Он не знает. Сел, чтобы сидеть за столом. - Прошу прекратить смех! - крикнул председатель суда в зал. Ну и что он делал, сидя там за столом? Ничего. Значит ли это, что он просидел приблизительно два часа, не пошевелив пальцем? Кажется, он курил. Много ли он выкурил сигарет? Нет, навряд ли много. Наверно, три или четыре. Иногда он вообще забывал о курении. Однако в пепельнице не было найдено окурков. Как он объясняет это? Он вытряхнул пепельницу. Как? Очень странно. А зачем? Нет, это вовсе не странно. У него выработалась привычка каждый вечер перед сном вытряхивать пепельницу в помойное ведро на кухне. Много лет назад жена попросила его не оставлять окурков, чтобы в комнатах не пахло дымом. Сам он никогда не догадался бы, что правда, то правда. Ладно. Отсюда следует, что подсудимый в ту ночь тоже пошел на кухню с полной пепельницей в руках и вытряхнул ее. Не так ли? Да, почему бы ему не вытряхнуть пепельницу и в ту ночь тоже? Как раз когда он находился на кухне, все и началось. - Стоп! К этому мы еще вернемся. А сейчас давайте побудем еще некоторое время с вами в гостиной. Не было ли у вас в ту ночь гостя? - Гостя? - Конечно. Ведь это вполне вероятно. - У меня никогда не было гостей. Да и кто пришел бы ко мне в гости? - Но, быть может, именно в ту ночь к вам явились гости? Комната, в которой вы, согласно вашим показаниям, сидели, находится на первом этаже. Стало быть, можно без труда впустить визитера в окно, не надо открывать ни парадную дверь, ни дверь черного хода, никто в доме ничего не заметил бы. - Зачем мне было впускать гостя в окно? - Суд должен взвесить все возможности. Впрочем, ни во дворе, ни на окне не обнаружено отпечатков пальцев. Единственные отпечатки пальцев незнакомого человека, которые найдены в доме и именно в ванной, принадлежат слесарю-водопроводчику чинившему кран. - Все это, ей-богу, похоже на детектив, - сказал подсудимый с удивлением. - У вас еще хватит времени осознать, что такие дела, как ваше, описываются в детективах. Да, хватит времени, ведь суд еще не вынес вам оправдательного приговора, - сказал председатель суда. - Итак, гостей у вас не было. Звонил ли вам кто-нибудь по телефону? - Нет, это было совершенно невозможно. - Почему, собственно? У вас же не отключили телефон. - Когда жена идет спать, она всегда забирает с собой аппарат. - Этого вы нам раньше не рассказывали. - Я просто забыл, но так бывало всегда, во венком случае с тех пор, как нам поставили в спальне розетку. - Прекрасно. А почему ваша жена забирала с собой телефон? - Чтобы мне не мешали звонки. Я не люблю телефонных звонков, каждый раз пугаешься. В спальне, однако, пришлось поставить розетку, ведь иногда какой-нибудь не в меру трусливый клиент хочет застраховать что-то, не дожидаясь утра. Само собой разумеется, я же имел от страховой компании полномочия и в таких экстренных случаях мог заключить сделку, имеющую законную юридическую силу. Однако такие звонки бывали не так уж часто. - А если звонили, пока вы еще сидели внизу? Что бывало тогда? Звала ли жена вас к телефону? - Да, конечно, она звала меня наверх. Впрочем, как я уже говорил, это случалось довольно редко. - Стало быть, жена не вела деловых разговоров, с тем чтобы постфактум поставить вас в известность? - Нет, клиенты чувствовали себя спокойней, если они разговаривали лично со мной. В служебных отношениях надо учитывать и такие нюансы. - Гм, это понятно. Скажите, внизу слышен телефонный звонок, когда аппарат стоит в спальне? - Нет, если двери закрыты, то не слышен. Хотя моя жена, как ни странно, слышала звонки. - Как так? Я думал, что ваша жена обычно была наверху. - Я хочу сказать, жена слышала звонки, если мы случайно забывали аппарат наверху. Внезапно она говорила: "Телефон!" - и поднималась наверх. Я каждый раз поражался. У нее, видно, куда более острый слух, чем у меня. - Вашей жене часто звонили по телефону? - Да нет же. Кто мог ей звонить? Хотя время от времени, конечно, звонили, и, когда это случалось днем, она мне рассказывала о звонке вечером. За ужином мы всегда рассказывали друг другу, что было с нами днем. Ничего примечательного. Ибо что с нами могло стрястись? Поэтому мы делились каждой мелочью. Другие люди вообще не обращают внимания на такие мелочи. У нас не было секретов друг от друга. Иногда трудно было найти тему для разговора - ведь ничего особенного не происходило. Поэтому по дороге мы наблюдали за всем: за попутчиками в электричке или за собакой. И вечером дома рассказывали обо всем, что заприметили. - Не знаете ли вы случайно, звонили по телефону вашей жене в ту ночь? - В ту ночь? - Да, тогда, когда вы еще сидели внизу? - Но ведь если бы ей звонили, она бы мне сказала. - Ваша жена могла забыть о звонке. Или потом ей уже пс представилось случая. - Она позвала бы меня наверх. - Может, у нее была причина не звать вас. - Какая же причина? - Звонили ведь не обязательно вам. - Не мне? Значит, звонили ей? Разве ей звонили? - Это мы у вас спрашиваем. - Кто мог ей звонить? И к тому еще так поздно? - Не так уж это было поздно, в сущности. - Нет, это исключено. - Почему вы считаете звонок жене исключенным? Ведь вы только что сами сказали, что, сидя внизу, вы не слышите телефона. К тому же не обязательно должен был раздаться звонок. С тем же успехом ваша жена могла сама позвонить кому-нибудь. - Моя жена звонила?.. Но кому же? Вам что-нибудь известно на этот счет? - Задавать вопросы имеет право только суд. - Нет, нет. Я хочу сказать только, что в данном конкретном случае, господин председатель суда, должно быть сделано исключение. Нельзя слепо следовать глупым предписаниям. Ведь все это слишком серьезно. Речь идет о моей жене. И если вам что-нибудь известно, вы не должны скрывать это от меня. Ближе меня у нее никого нет. Для вас, для суда, это имеет только профессиональный интерес, для вас это своего рода игра или теория, а для меня... Нет, это трудно себе представить. Подсудимый воздел руки к небу, словно заклиная суд. - Успокойтесь, пожалуйста, - сказал председатель. - Хотя, кстати сказать, я не совсем понимаю, почему вас так взволновало само предположение о том, что вашей жене могли позвонить без вашего ведома. - Но представьте себе: у нее в комнате вдруг раздается звонок, гром среди ясного неба, да еще поздно вечером, - прокричал подсудимый хриплым голосом. - К тому же ей звонят по телефону... Нет, это немыслимо. Такого не должно быть. Только не по телефону! Что такое вообще телефон? Провода, слабые токи, мембрана. Это было бы ужасно. Мы все почувствовали бы себя еще более беспомощными, чем мы есть? Как? Вы и впрямь думаете, что моей жене звонили по телефону? - Еще раз прошу вас успокоиться, - воззвал председатель к подсудимому. - Мы обязаны рассмотреть все возможности той ночи. Стало быть, обязаны заняться и телефоном тоже. - Нет, телефон здесь ни при чем. С телефоном я не могу согласиться. - Ну хорошо, оставим это. Скажите, знакомы ли вы с человеком по фамилии Грудиц? - Грудиц? При чем здесь Грудиц? Он... ему принадлежит строительная фирма. Хороший клиент. Что случилось с Грудицем? - В блокноте, который лежал рядом с телефоном на ночном столике вашей жены, ее почерком записано: "Грудиц - страхов. машины". Ниже стояла дата той ночи. - Тогда, значит, звонил Грудиц? Почему же вы его не допрашиваете? - Господин Грудиц будет вызван в суд в качестве свидетеля позже. - Грудиц в качестве свидетеля? Но почему не сейчас? Ведь это могло бы все объяснить. - Я не намерен из-за вас менять порядок судопроизводства. Впрочем, если вас это может успокоить, сообщаю: согласно протоколам предварительного следствия, господин Грудиц действительно позвонил вам домой приблизительно без четверти одиннадцать. - Вот как? И что он сказал ей? Он должен был сказать какие-то решающие слова? Неужели? И почему именно он? Ведь моя жена вообще с ним незнакома. - Если вы перестанете понапрасну волноваться и постараетесь выслушать меня... Одним словом, господин Грудиц позвонил вам из кафе в городе. Он вдруг вспомнил, что не застраховал новую машину, которую купил днем. Внезапно господин Грудиц перепугался и решил, что лучше позвонить хотя бы поздно вечером... - И чем все это кончилось? Как странно, что жена ничего не сказала о его звонке. - Насчет самой страховки можете уже не беспокоиться. На всякий случай из фирмы Грудица на следующее утро позвонили к вам в контору, и ваш доверенный отметил взнос. А в ту ночь с новой машиной никаких неприятностей не произошло. - Какое счастье! - воскликнул подсудимый с явным облегчением. - Очень часто именно в такие часы и случается что-нибудь скверное. - Удивительно, что урегулирование этого, в сущности, чисто служебного дела, к тому же довольно второстепенного, вызывает в вас такое ликование. - Прошу покорно... - Но тут подсудимый неожиданно рассмеялся. - Да, извините, это действительно странно. Старая привычка, она укоренилась во мне еще в то время, когда я был таким положительным... Ох уж этот Грудиц! Однако что нам до Грудица? Милый человек, типичный подрядчик, глава фирмы, что ему еще нужно? И все же хорошо, что эта история так просто разрешилась. Теперь вы сами видите, что напрасно ломали себе голову насчет телефона. - Быть может, вы позволите в дальнейшем вести допрос мне, я бы очень просил вас об этом, - сказал председатель суда. - И напрасно вы считаете, что все это так уж просто. Если господин Грудиц говорил с вашей женой по телефону, а вы, видимо, об этом не подозревали, если ваша жена не сообщила вам о звонке Грудица, то, стало быть, не исключено, что она говорила по телефону и с другими лицами, тоже не ставя вас об этом в известность. Не прерывайте меня, пожалуйста. Во всяком случае, такая возможность существует, хотя суд ничего определенного о разговорах вашей жены с другими лицами не знает. Для нас звонок Грудица важен и по другой причине: благодаря ему мы уточняем время. Без четверти одиннадцать кто-то в вашей квартире снял трубку, какая-то женщина. Я говорю "какая-то женщина" постольку, поскольку господин Грудиц не был знаком с вашей женой и, значит, не знал ее голоса, таким образом, это могла быть не ваша жена, а любая другая женщина. - А какой у нее был голос? - Подсудимый, суд предоставит вам слово только после того, как вас о чем-то спросят... Давайте предположим все-таки, что трубку сняла жена подсудимого, ведь уголовной полиции не удалось установить каких-либо фактов, противоречащих этому. Таким образом, господин Грудиц был тем последним человеком, который общался с женой подсудимого, правда, общался только по телефону... А теперь я хочу спросить вас, подсудимый, вот о чем... Только вникните хорошенько. Чем вы объясняете, что ваша жена вопреки обыкновению не подозвала вас к телефону, хотя господин Грудиц настоятельно просил об этом, хотел поговорить с вами лично? - Это... это я тоже не понимаю. Может быть... - Что? - Может быть, она тогда плакала и не хотела, чтобы я увидел ее слезы. - Пусть, звучит убедительно. Насколько нам известно, ваша жена ответила: "К сожалению, мой муж не может подойти к телефону". Или же: "Моего мужа, к сожалению, сейчас нет дома". Господин Грудиц не сумел дословно воспроизвести ее ответ. Он не исключает даже, что ему сказали: "Моего мужа, к сожалению, больше никогда не будет". - Да нет же, господин Грудиц, наверно, просто неправильно понял ее. Я ведь был, сидел внизу, и жена это знала. Если бы я только услышал ее голос, я бы сразу понял... Ведь по голосу все понятно. - Итак, напрашивается вопрос - допустим, мы правильно истолковали слова подсудимого, - напрашивается вопрос, что произошло наверху в спальне с десяти до приблизительно без четверти одиннадцать? Иными словами, что могла предпринять за эти сорок пять минут жена подсудимого? Что побудило ее в корне изменить свое поведение? И что, наконец, заставило со заплакать? Можно предположить, конечно, что все это случилось и позже. Итак, остается еще возможность другого телефонного разговора, который и дал последний толчок. Звонок Грудица, как бы то ни было, доказывает, что подсудимый вполне мог не услышать ни предыдущего звонка, ни последующего. Прислуга тоже не слышала телефонных звонков, она от них не проснулась... Прошу вас, господин прокурор... Прокурор сказал, что он, так же как и господин судья, не хочет подвергать сомнению показания подсудимого, он обращает внимание, однако, на то, что совершенно не учтена еще одна возможность. А именно! За этот промежуток времени жена могла спуститься по лестнице... Подсудимый возразил, что это он наверняка услышал бы. Суд далеко не убежден. Раньше, когда речь шла о телефонных звонках, подсудимый признался, что не обладает столь острым слухом, как его супруга. Кроме того, жена подсудимого могла нарочно спускаться очень тихо, быть может, даже сняв туфли. И не исключено, что она, стоя под дверью гостиной, прислушивалась к происходящему внутри... К происходящему внутри?.. Что же там внутри могло происходить? Именно этот вопрос следует выяснить. Во всяком случае, его жена могла услышать в гостиной нечто такое, что довело ее до слез. Его жена не подслушивает под дверями, с возмущением крикнул подсудимый. И не спускается по лестнице, сняв туфли. Какое чудовищное предположение! К тому же жене не к чему было прислушиваться. Не имеет ли подсудимый привычки говорить вслух сам с собой? Сам с собой? Громко? Да, в этом нет ничего из ряда вон выходящего, сказал прокурор. Эта привычка часто встречается у людей, непомерно запятых собой. Может быть, он говорит во сне, это не поддается контролю, но он не спал, он бодрствовал и владел всеми своими чувствами. Владел всеми чувствами? Прокурора явно заинтересовало это определение. Почему он так подчеркивает свое состояние? Подсудимый ответил: потому что эти часы перед сном для него самые важные. Именно в эти часы, как ни в какие другие, он владеет всеми чувствами. Часто он с трудом прерывал свое вечернее бдение, только мысль о следующем дне, о работе заставляла его идти спать. И конечно, он не хотел волновать жену, которая считала, что долгое бодрствование по вечерам подрывает здоровье. И все же каждый раз это казалось ему чем-то вроде предательства. Предательства? Не совсем предательства. Скорее чем-то похожим на предательство. Такое ощущение бывает у человека, когда он не делает чего-то, что обязательно должен сделать и к чему представилась возможность. Но он сам эту возможность упустил. Знала ли жена подсудимого о его настроениях? Его жена знала о нем решительно все, даже если они случайно находились на разных этажах. Тогда она, наверно, улавливала его состояние еще более точно, нежели в то время, когда они сидели рядышком. Тут подсудимый вдруг запнулся и на вопрос прокурора, почему он замолчал, ответил, помедлив немного: он внезапно вспомнил одну сценку. Однажды вечером - это случилось сравнительно недавно - они с женой еще сидели вместе внизу, она вдруг сказала ему: "Мне тебя жаль". Без всякого повода: до этого они долго молчали, а еще раньше говорили о разных пустяках. Стало быть, она не имела в виду ничего определенного, да и слова ее звучали как будто издалека, словно доносились из отдаленной комнаты, в которой не видно говорящего, или же шли откуда-то, где бушевала снежная буря. И в ее словах был оттенок презрения; впрочем, все это могло ему показаться. Но во всяком случае, он сразу ощутил в словах жены что-то опасное. Ну а дальше? - быстро спросил прокурор. Что сделал подсудимый, услышав из уст жены эту фразу? Ничего. Без сопротивления он проглотил ее, она ушла как в вату, не пробудив ответного эха. Что же было во всем этом опасного? Соблазн страдания. Соблазн? Да, соблазн. Возможность чересчур легко отойти от реальности. - Для меня это слишком высокая материя, - заметил прокурор. - Зачем вы вообще рассказываете нам эту коротенькую сценку? - Я вспомнил о ней, потому что здесь считают, будто ко мне кто-то приходил, а моя жена подслушивала под дверью. Совершенно невероятное предположение, построенное буквально на песке. Прокурор сказал, что он хотел бы с разрешения господина председателя суда еще раз вернуться к вопросу о пепельнице. Существование этой самой пепельницы по крайней мере не вызывает сомнений. В грязной пепельнице был обнаружен пепел, причем пепел от сигарет, но пепельницу, очевидно, вытряхнули. Однако, к сожалению прислуга, еще до того, как следствие занялось содержанием пепельницы, успела опорожнить помойное ведро, выбросив его содержимое в мусорный контейнер, который стоит в палисаднике. В противном случае суд, возможно, узнал бы сколько сигарет было выкурено в тот вечер или, скорее, в те часы. Две или три, самое большее - четыре, ведь он уже это сказал, прервал прокурора подсудимый. Весьма возможно, но доказательства отсутствуют. Когда, собственно, подсудимый вытряхивал пепельницу в кухне? Перед решением - или как там можно назвать это событие? - или же после него, так сказать, на основе решения? Но ведь он каждый вечер вытряхивал пепельницу. Никакого решения для этого не требовалось. А вытряхивать пепельницу раньше времени было бессмысленно, у него могло возникнуть желание закурить еще одну сигарету. - Иначе говоря, вы собрались идти спать и потому отправились на кухню с пепельницей? Да, точно так же, как и каждый вечер. Все его движения были такие же, как всегда, каждое движение уже давным-давно отрепетировано. - Сперва я должен был поставить пепельницу на кухонный буфет, чтобы поднять крышку помойного ведра обеими руками, ибо как-то раз, уже давно, крышка выскользнула и ударилась об пол так громко, что жена проснулась. Она решила, что в дом забрались воры. Ну вот, и именно в ту секунду, когда я держал крышку - я имею в виду ту ночь, - мне почудилось, будто я слышу какой-то шум наверху. Ручка двери в спальной слегка повернулась. Я испугался до смерти. Это даже нельзя описать. - Почему же? - Тебе кажется, будто дома все идет своим чередом, тебе кажется, ты бодрствуешь один, а внезапно... - Крышку помойного ведра вы еще держали в руке? - Да, наверно. Я прислушивался к тому, что творилось наверху. - Вам показалось, что вас застигли врасплох? - Да, примерно так. - А что вы сделали с крышкой? - Разве я могу это теперь вспомнить? - Тем не менее вы вытряхнули пепельницу. Не правда ли? - Да, возможно. Кто же думает о таких вещах, испугавшись не на шутку? И мне уже ни к чему было стараться не шуметь, ведь моя жена спускалась по лестнице. - Если вы не возражаете, господин прокурор, - сказал председатель суда, - мы пока что не будем касаться дальнейшего. Бог с ним. Я думаю, правильней не торопиться и не нарушать последовательности событий. Прокурор ответил, что и его живо интересует вопрос о том, что делал подсудимый на протяжении двух часов в гостиной, это интересует его гораздо больше, чем пепельница. - Вы, стало быть, утверждаете, что все это время просидели за столом, даже не двигаясь? - спросил он подсудимого. Нет! Весьма возможно, что он иногда вставал и прохаживался по комнате взад и вперед, и именно тогда, когда волнение становилось непереносимым. Волнение? Волнение от ожидании. От ожидания? Ожидания чего? Ничего определенного он не ждал. Ждал, и все. Почему же он не сидел в одном из их удобных глубоких кресел? В кресле чувствуешь себя пойманным, весомым, из него трудно быстро вскочить. - Ах так? Вас, стало быть, не оставляла мысль, что вам придется быстро вскакивать? Быть невесомым? - Я ведь всегда жил как бы на весу, - сказал подсудимый, - в моем положении лучше сидеть за столом. - Странно, - заметил прокурор. - От стола можно оттолкнуться и в то же время за край стола можно уцепиться, если потеряешь самообладание. - Разве вы считали, что вам это угрожает? - Ни один человек не знает, что он может вынести. А если он говорит, что вынесет все, то он хвастун. - Позвольте мне задать еще один вопрос: вы теряли когда-нибудь самообладание? - Да, случалось. - И в чем это выражалось? - Словами такое не объяснишь. - И в ту ночь тоже? - И в ту ночь тоже. Последний ответ был произнесен столь угрожающим тоном, что, казалось, все в зале невольно согнулись. У одного из членов суда выскользнул из руд карандаш, покатился по столу и упал с противоположной стороны столешницы. В напряженной тишине звук, который произвел маленький карандаш, ударившись об пол, показался прямо-таки громовым. Член суда покраснел до ушей и смущенно покосился на председателя. Прокурор перелистывал бумаги. И его, как видно, пронял ответ подсудимого. Во всяком случае, он изменил тактику, которую сам же принял. Обменявшись взглядом с председателем суда, прокурор словно бы начал извиняться перед подсудимым. Впрочем, это могло быть всего лишь уловкой. Он сказал, что не надо обижаться на него за то, что он с такой назойливостью и, наверно, бестактно допытывается, чем занимался подсудимый в те два часа. - И не только в те два часа. Ведь, согласно вашему собственному утверждению, вы уже давно вели такой образ жизни. Значит, вы вечер за вечером просиживали по два часа за столом, ничего ровным счетом не делая? - Иногда даже больше двух часов. - И вам это не наскучило? - Нет, господин прокурор. - Но извините, в это трудно поверить. Наверно, у вас есть какое-то хобби. Или, если хотите, за вами водится какой-то грешок. Вы собираете марки? А может, вы решаете кроссворды? По залу прокатилось что-то вроде смешка. Таким образом, прокурор осуществил свое намерение - разрядил обстановку. - Впрочем, подождите, вы, конечно, читаете. Я угадал? Это и впрямь увлекательное занятие, от книги трудно оторваться. Вечером, после трудов праведных, взять в руки книгу... Что может быть приятнее? Или вы сочиняете стихи? Это, разумеется, могло бы многое объяснить. Ведь говорят, что поэт с головой уходит в сочинительство и что при этом ему необходимо быть одному. Но тут взял слово адвокат. Он считает несовместимым с достоинством суда тот факт, что в этом зале потешаются над его подзащитным. - Как вам могла прийти в голову такая мысль, дорогой коллега, разве я потешаюсь над вашим подзащитным? Я задаю вопросы, которые задал бы любой нормальный человек. И никто из тех, кому их задают, не вправе обижаться. Я ищу причину. И быть может, при этом обнаружатся благородные мотивы. Неужели вы сомневаетесь, что мотивы, которые заставляли наших больших поэтов писать стихи, не были благородными? - Хватит, господин прокурор, - прервал прокурора председатель суда. Прокурор отвесил поклон членам суда. - Но почему вы не отвечаете, подсудимый? Почему вы упорно храните молчание? Ведь в эти два часа должно было случиться что-то, что привело к последующему событию или по крайней мере вызвало слезы у вашей жены. Подсудимый продолжал молчать. - А, может, вы писали дневник и вам неприятно сознаться в этом? - А где, интересно, по мнению прокурора, хранится этот дневник? - спросил адвокат. - Это, возможно, выяснится, если защита предоставит информацию о местопребывании жены подсудимого. Прокурор, что называется, не лез за словом в карман. Председатель суда постучал по столу. - Вы видите, подсудимый, - на этот раз заговорил председатель суда, - вы видите, что ваше молчание не вызывает ничего, кроме бесплодных словопрений, более того, его толкуют вам во вред. - Мне задают чересчур много вопросов, господин председатель суда, а когда я на них отвечаю - мне не верят. Моя жена не кралась по лестнице без ботинок, а я никогда не вел дневника. О чем бы я мог написать в дневнике? Ведь ничего не случалось. Я сказал бы скорее обратное тому, что говорил господин прокурор. Моя жена плакала из-за того, что ничего не случалось. И... да, именно из-за того, что она не в силах была это вынести. Это и впрямь трудно выносить, такова истина. Но изменить уже ничего нельзя было, никоим образом, для этого уже было слишком поздно. Не может ли подсудимый объяснить суду, что он понимает, говоря о том, что "ничего не случалось", и о том, что было уже "слишком поздно"? Он понимает под этим то, что человек, само собой разумеется, тоскует по прошлому, тоскует по событиям, которые так и не случились. Однако поддаваться этой тоске опасно, и не только из-за себя, но и из-за других тоже. Представьте себе, что вы подходите к столу, за которым сидят трое картежников. Издали вам кажется: вот здорово, они с головой ушли в игру. Они громко шлепают по столу картами, выкрикивают какие-то слова, ржут, охвачены азартом. Вам хочется участвовать во всем этом. Но когда вы подходите к играющим так близко, что можете их коснуться, почувствовать их дыхание, они сразу же замирают: держа карты в руках, они смотрят друг на друга, бледные, с разинутыми ртами, словно восковые фигуры в паноптикуме или словно персонажи сказки о Спящей Красавице. Кажется, будто они спрашивают: и зачем только мы играли? Это невыносимо, особенно в первый раз; вы пугаетесь до смерти, ведь вы отнюдь не хотели помешать другим, парализовать их. В конторе, в электричке, в ресторане - повсюду, где скапливаются люди, происходит то же самое. До тех пор пока к ним кто-то не прислушается, они естественны; все то, что они говорят друг другу, для них важно. Но лишь только они заметят постороннего наблюдателя, они, поперхнувшись, замолкают или же начинают орать, чтобы скрыть свое смущение. Но до этого их доводить нельзя - ведь из чувства стыда можно убить человека или же склонить на убийство. - Что общего все это имеет с вашим делом? - спросил председатель суда. - И я тоже не раз готов был умереть со стыда, - сказал подсудимый тихо, но очень внятно. - Поэтому я сознаю опасность. Только смертельная грусть помогала биться моему сердцу. Хотя иногда оно уже замирало, и мне это казалось избавлением. Я кричал сердцу, но не громко, господа, такие слова громко не произносят, и, если под дверью кто-то стоит, он ничего не услышит. Я кричал своему сердцу: почему ты отказываешься от того единственного блюда, которое тебе предназначено и которое может сделать тебя настолько сильным, что тебе больше не придется самоутверждаться? Ужасающие часы. Я никому их не пожелаю пережить, ведь я сам их с трудом переносил. Извините, пожалуйста, что я затрудняю вас своими проблемами. Я этого не хотел. - Чего вы не хотели? - Я не хочу приводить в замешательство людей своим присутствием. В самом начале я предостерег суд. - А это уж предоставьте суду, - сказал председатель. - Кроме того, речь здесь не о суде, а о вас или, точнее, о местонахождении вашей жены. Затратив столько времени, мы, стало быть, должны удовольствоваться утверждением - хотя оно и звучит весьма неправдоподобно, - что, сидя в такой поздний час в гостиной, вы ничего не делали. Нет уж, оставьте, сейчас не стоит спорить о формулировках. Вы, стало быть, сидели и, так сказать, ждали. Считаете ли вы это ожидание вашей большой заслугой? - Заслугой? Нет, это была необходимость. - Хорошо. Пусть будет так. Уточним слово "необходимость". Чего вы ждали? - Ничего определенного, я ведь уже говорил. Это был просто шанс. Может, единственный шанс. - Попытаюсь сформулировать это точно, без словесных украшений, - сказал председатель суда. - Хотя вы не ожидали ничего определенного, следствием вашего непонятного поведения стало бесследное исчезновение вашей жены. Или, может вы оспариваете то обстоятельство, что между вашим ожиданием и исчезновением жены существовала причинная связь? - Меня слишком много спрашивают, - сказал подсудимый. - Хорошо, я хочу задать совсем другой вопрос. Считаете ли вы, кажется ли вам... Но прошу не смеяться над выражением, автором которого являетесь вы сами, какой уж тут смех, дело чересчур серьезное... Находились ли вы еще до той ночи хоть однажды там, где никто "ни от чего не застрахован"? - Да, наверно, - ответил подсудимый нерешительно, - но когда туда попадаешь, сам об этом догадываешься последним. Скорее это замечают все остальные. - Догадываешься? Каким образом? - Да, каким образом? Может быть, по запаху. Или лучше сказать - из-за отсутствия запаха. Нет, он вовсе не хотел никого рассмешить, ведь люди сперва с удивлением принюхиваются и говорят: куда же он делся? Только что он был здесь, я собирался его сожрать. Однако, принюхиваясь, они скоро натыкаются на другой объект, что и отвлекает их от вашей персоны. И вы, стало быть, еще раз избежали опасности. - Опасности чего? - Опасности того, что вас укусят и что вам придется укусить в ответ. - А по отношению к вашей жене вы также придерживались этой тактики, назовем ее тактикой уверток? - сказал председатель, поднимая голову и стараясь заглушить скрытое хихиканье в зале. - Оба мы были очень осторожны, - ответил подсудимый. - Нам приходилось соблюдать большую осторожность. Ведь нам дали своего рода испытательный срок, и мы знали: в любую минуту нас могут его лишить. Нам не полагалось мечтать, как всем остальным людям. - И так было с самого начала? - спросил председатель суда, качая головой. - Я ведь пытался описать, как было с самого начала. Но являлось ли это началом? - Тем не менее... - Да, тем не менее! - Теперь подсудимый почти что кричал. - Или именно поэтому. И если я не ошибаюсь, речь идет как раз о том, что принято называть любовью. Насколько мне известно также, ощущение ее хрупкости и есть доказательство того, что любовь истинная. - Ваш тон в отношении суда совершенно недопустим, - сказал председатель осуждающе. - Мы не нуждаемся в поучениях. - Дело идет не обо мне, а о моей жене, - заметил подсудимый извиняющимся тоном. - Я не в силах терпеть, когда на нее задним числом нападают, притом что она не может защищаться. Ведь нападают на жену, а не на меня, нападают за ее бесследное исчезновение и еще за то, что наш брак в глазах суда не выглядит счастливым. Какое неуважение к моей жене, к любимой женщине! Я прожил с женой семь лет, мы всегда были с ней на грани уничтожения, и каждый миг мы знали, что нам грозит уничтожение, превращение в ничто. Позади нас было ничто, мы день и ночь думали, вот-вот мы превратимся и ничто, и никто не давал нам никаких гарантий. Я говорю чересчур пространно, но все же слова, которые я произношу и которые приводят суд в возмущение, вызваны лишь одной причиной: меня загнали в угол, я не могу этого больше терпеть. Прошу вас, господин председатель суда, поверьте, я до глубины души потрясен тем, что мне, хочешь не хочешь, надо признаться, что - пусть временно - от семилетнего супружества не осталось ничего осязаемого, кроме смятого платочка на полу у кровати. И даже следы слез установить на этом платочке можно лишь с помощью химического анализа. Кстати, вправе ли я возбудить ходатайство о том, чтобы мне передали платочек после процесса? Насчет ходатайства будет решено в свое время, сказал председатель суда. Намерены ли прокурор или защитник взять слово? Если нет, он хочет продолжить судебное следствие. Но тут заговорил прокурор. Он сказал, что было бы интересно узнать у подсудимого, делился ли он своими взглядами о другими людьми. Нет? Не делился? Очень жаль. Ибо он, прокурор, хотел бы еще раз напомнить адвокату, что люди, с которыми подсудимый разговаривал на эту тему до разбираемого события, могли бы стать свидетелями защиты. В ответ адвокат заявил, что его клиент не нуждается в свидетелях защиты. Но это упростило бы судопроизводство, заметил прокурор. Все-таки он хочет задать подсудимому еще один вопрос на ту же тему: существуют ли, по его мнению, другие люди, которые также погружены в "то, от чего никто не застрахован"? Людей, которые об этом помнят, незначительное меньшинство. Ну и как обстоит дело с этим незначительным меньшинством? Подсудимый с ним мог бы договориться? Нет, это меньшинство не годится для создания коллектива. Вот уж действительно интересное заявление. Однако люди меньшинства разительно похожи друг на друга? Они сильно отличаются от всех остальных. Ах вот оно что. Таким образом их, значит, можно узнать. Не правда ли? Их узнаешь по тому, что в их присутствии чувствуешь себя одиноким. Ага. Но это прямо-таки фатально. Да, найдено правильное словцо. А почему эти люди, которые, так сказать, ни от чего "не застрахованы", не общаются друг о другом? Ведь это было бы самым простым средством от одиночества? О чем же им беседовать друг с другом? Ну, например, об опыте, который они приобрели на ниве "нестрахуемого", ведь для простых смертных эта нива являет собой своего рода книгу за семью печатями. Нет, это немыслимо. Почему, собственно? Немыслимо даже у столь похожих людей? Опыт надо выстрадать. А язык этих людей - молчание. Ах так? Эти люди, стало быть, изъясняются языком молчания? - Но как же это возможно! - воскликнул в заключение прокурор. - Тайное общество дало обет молчания, а вы здесь болтаете об этом. - Ошибаетесь, господин прокурор, я болтаю не "об этом". Я отвечаю на вопросы суда, которому по мере сил хочу помочь. И если в те паузы, которые наступают между моими ответами, просачивается немного молчания, я не виноват. Этой опасности трудно избежать. - Какой опасности? - Опасности обесценивания и отмирания слов. - Ее не могут избежать даже слова о бесследном исчезновении? - Да, даже они, господин прокурор. Всегда надо соблюдать сугубую осторожность. - Если я вас правильно понял и если все это попытаться перевести на обычный человеческий язык, вы тем самым признаете, что из-за вашего молчания жена находилась в опасности. - Да, признаю. - В большой опасности? - Да, так ее надо расценивать. - Быть может, это представляло смертельную опасность? - Да, так оно и есть. - Спасибо. Довольно, - сказал прокурор. Адвокат вскочил и заявил протест против метода допроса прокурора, дескать, этот метод заставляет его подзащитного давать ответы, которые толкуются судом иначе, нежели их понимает сам подсудимый. За время процесса всем присутствующим стало ясно, что, когда его подзащитный говорит об опасности или даже о смертельной опасности, он подразумевает нечто совсем иное, что вовсе не соответствует параграфам кодекса законов. Посему он, адвокат, просит суд воздействовать на обвинителя, пусть перестанет жонглировать понятиями, которые служат только для очернения подсудимого в глазах присутствующих. Председатель суда возразил, что ежели речь зашла о жонглировании словами, то в этом скорее можно обвинить подсудимого. Кроме того, он предоставляет подсудимому право уточнить термин "смертельная опасность", как он сам его понимает. Подсудимый оглядел зал, словно в поисках поддержки; несколько раз он уже это делал. И каждый раз публика испытывала нечто вроде смятения. Некоторые зрители поспешно поворачивались к своим соседям, явно не желая встречаться взглядом с подсудимым. Другие смущенно ерзали на стульях или одергивали на себе одежду. Не он начал этот процесс, ответил подсудимый после долгой паузы. Председатель суда сказал, что эти слова нельзя считать ответом на его вопрос. На какой вопрос? На вопрос о смертельной опасности, в которой находилась супруга подсудимого. Ему нечего добавить, сказал подсудимый. Все уже сказано раньше. Прокурор опять попросил слова. Ему сдается, что он в данном случае может помочь подсудимому, то есть помочь в разъяснении спорной проблемы. - Скажите, вы человек вспыльчивый? - Вспыльчивый? Я? - с удивлением спросил подсудимый. - Да, вы. Впрочем, давайте выразимся несколько иначе. Вы склонны к внезапным вспышкам? - Почему вам пришло это в голову? - О господи! Я ведь только спрашиваю. Разве это не дозволено? - Тем не менее ваш вопрос странен. - Возможно, и суд ставит иногда странные вопросы. Важен ответ. - Мне кажется, я могу ответить на него отрицательно, - сказал подсудимый. Голос его выдавал настороженность. - Если вы поговорите с людьми, с которыми я много лет имел дело, вы, безусловно, согласитесь с моим ответом. Наверно, они охарактеризуют меня как человека уравновешенного, в высшей степени сдержанного, всячески избегающего споров. Люди скажут, что, когда разногласия возникают, я стараюсь проявлять уступчивость и таким образом все сгладить. Эпитет "надежный", который неотделим от меня, вероятно, достаточен, чтобы ответить соответствующим образом на вопрос господина прокурора. - Допустим. Но все это можно истолковать и по-иному, к примеру как свидетельство вашего умения муштровать самого себя, - конечно, умения, которое делает вам честь. И тот факт, что вы ссылаетесь на свидетельство других людей, которых, что ни говори, не очень-то высоко ставите, и то обстоятельство, что прямо вы не отвечаете, говорят о многом. Быть может, вы все же обладаете вспыльчивым характером. Во всяком случае, такое подозрение возникает... - Подозрение? - Вот именно, и подозрение это вы никак не опровергли. Например, не исключено, что вы сами боитесь бурных проявлений чувств или же последствий этих вспышек, потому что в прошлом тяжело поплатились за них, и потому не проявляете свою вспыльчивость, загоняя ее внутрь. - Кто же это вам рассказал? - спросил подсудимый. - Означает ли ваш вопрос, что я прав? - быстро спросил прокурор. - Ну, если вы так уж настаиваете, то в известном смысле да. Правда, обозначение "вспыльчивый", наверно, не соответствует истине, по признаюсь, что я человек легко ранимый и, поскольку мне это известно, стараюсь защитить себя, поелику это возможно, стараюсь, чтобы меня ненароком не затронули, иначе я могу закричать от боли. Все это подсудимый произнес чрезвычайно спокойно, даже с легкой усмешкой, однако прокурор истолковал это так, как он, очевидно, намеревался истолковать, не без задней мысли формулируя вопросы. - Спасибо! - воскликнул он и тут же повернулся лицом к судьям. - Основание для поставленных вопросов я почерпнул из имеющихся у нас протоколов. А именно: матушка подсудимого показала... - Моя мать? - спросил подсудимый с испугом. - Говорите, пожалуйста, только тогда, когда к вам обращаются, - оборвал его председатель суда. - Матушка подсудимого показала следователю, - продолжал прокурор, - что подсудимый в детстве был подвержен опасным припадкам ярости. Припадки были совершенно непредсказуемые и необоснованные, уже не говоря о том, что детям это вообще не свойственно. Матушка узнавала о приближении припадка по одному признаку: ее мальчик вдруг белел как полотно, особенно белел кончик носа. В такие минуты она прямо-таки испытывала страх перед ним... Мне кажется необходимым сообщить суду об этих показаниях матери подсудимого. Теперь попросил слова адвокат. Ему представляется несколько странным тот факт, что господин прокурор придает столь большое значение подобного рода высказываниям старушки матери. Не влезая, так сказать, в душу этой старой дамы, можно предположить, что она сочла себя польщенной допросом и, дабы продолжить приятную беседу и показать себя поистине незаменимым свидетелем, сообщила множество разных деталей, которые сами по себе совершенно безобидны, но которые следователь все же занес в протокол, а господин прокурор сумел истолковать абсолютно превратно. Как бы то ни было, основа обвинения, по-видимому, чрезвычайно шаткая, раз уж прокурор не может найти никаких других свидетелей обвинения, кроме матери подсудимого. Адвокату никто не возбранял выставить матушку подсудимого в качестве свидетеля защиты, парировал реплику адвоката прокурор. Как-никак, в большинстве случаев матери выступают свидетелями защиты. Председатель суда, постучав карандашом, прервал перепалку между прокурором и защитником. Все это время подсудимый стоял неподвижно, на его лице разлилась та же бледность, какая, по показаниям матери, разливалась на лице мальчика якобы перед приступами гнева. И сейчас, казалось, он с трудом сдерживает себя. - Мать всегда права, - пробормотал подсудимый хрипло, в горле у него что-то клокотало, но говорил он настолько тихо, что его услышал только стенограф, да и то совершенно случайно. - Говорите, пожалуйста, громче, - обратился к подсудимому председатель суда. - Что вы сказали? - Я говорю, что пропал, если меня заставят защищаться от матери. - Как это понять? - Почему она пытается мне повредить? Это действительно непостижимо. Против нее я беззащитен. - Я спрашиваю вас исключительно о том, соответствуют ли истине показания вашей матушки? - Открыла ли она следователю причину, по какой у меня возникали вспышки гнева, как это сформулировал суд? По этой причине я чуть было не умер. Как мать, она, по-видимому, должна была больше бояться за меня, нежели меня, а ведь она утверждает сейчас обратное. - Разве вы не слышали, матушка показала, что ваши припадки были всегда беспричинны? - Тогда... Тогда... Предположим, что она все забыла. Бог с ней! Не надо пробуждать в ней ненужных воспоминаний, ведь мой брат преждевременно погиб из-за этого, она отравила ему жизнь. А я? Во что я превратился? Но она ничего не хотела знать. У нее это было внутренней потребностью, она не виновата. Пусть уж лучше страсть, а не вина. - По вашему мнению, значит, причины все же были? - Причины мне непонятны, господин председатель суда. Моя мать обладает безошибочным даром обнаруживать у человека незащищенную болевую точку и не в силах отказаться от того наслаждения, которое доставляет ей возможность потрогать пальцем эту болевую точку. И тут возникает нечто вроде короткого замыкания. Прошу вас, не спрашивайте меня об этом. Что ни говори, а она моя мать, и я, как и все смертные, испытываю слабость, питаю какие-то чувства к имени матери. И все же моя мать не годится в качестве свидетельницы. - И я тоже не придаю особого значения показаниям вашей старушки матери, - прервал монолог подсудимого прокурор. - Ответьте мне, однако, на один вопрос: дотрагивалась ли и ваша жена до болевых точек, как вы изволили только что выразиться? - Моя жена? Мне неприятно, когда о моей жене говорят дурно. Поэтому не надо соединять имя жены с именем матери в одном предложении. Неужто этого нельзя избежать, господин председатель суда? - Вы вправе отказаться отвечать на любой вопрос, - сказал председатель. - Разве в этом дело? Моя жена так же хорошо знала все обо мне, как я о ней. Мы оба родились тонкокожими или же стали такими. Та защитная оболочка, которая спасает всех других людей, у нас отсутствует. Мы знали, что все у нас буквально обнажено и кровоточит, и потому боялись наткнуться на что-нибудь или, упаси боже, толкнуть друг друга. Вот почему мы старались не спускать глаз друг с друга, должны были следить за каждым изменением интонации. Все это было необходимо, чтобы вовремя предотвратить самое страшное - не исчезнуть из поля зрения другого и не пропасть самому. Мы не имели права оглядываться назад, на первые годы жизни, на ужасы нашего детства, мы не имели права даже вспоминать о былом, ибо воспоминания заставили бы нас зашататься настолько сильно, что в глазах другого наши очертания расплылись бы окончательно. Но сон, господа! Кто властен над теми бурями, которые проносятся во сне, кто может защититься от них? Тебя бросает из стороны в сторону, из одного пространства в другое, ты рывком передвигаешься во времени то вперед, то назад. Тебя, словно перышко, поднимает ввысь, где разлит рассеянный свет, который слепит глаза, а потом ты опять ощущаешь, что весишь центнер, тебя неудержимо тянет книзу, все сильнее, все быстрее. Ты падаешь все отвесней сквозь туманы, падаешь до тех пор, пока не ударяешься о водяное зеркало и не взламываешь его - о, какая кричащая боль! И тут ты опускаешься в глубины озера, в ужасающую бесконечность плотоядных растений... А каково, господа, когда рядом с тобой бодрствует другой человек, ведь он все чувствует, он слышит твой крик или твои жалкие стоны. Напрасно говорить ему: это всего лишь сон, который длится несколько секунд. Нет, он знает, что это и есть жизнь другого, в которую ему не дано проникнуть, поэтому ему кажется, будто его предали, свели к нулю, ведь его не зовут на помощь. И даже если он ничего не заметил ночью, он все заметит на следующее утро, ибо проснувшийся непривычно пахнет или вокруг него образуется какая-то новая атмосфера, с размытыми контурами. Как можно скрыть сон? Конечно, его стараешься забыть. Ты спешишь побриться, одеваешься, она накрывает на стол в кухне. Вы садитесь завтракать, но все это ложь, предательство уже совершилось, и в надежность другого больше не веришь. Обычное утро - это только отсрочка, оттяжка. А сколько усилий надо приложить, чтобы вообще решиться лечь спать? И так из ночи в ночь. Каждую потенциальную угрозу мне приходилось буквально терзать до тех пор, пока она не теряла свою силу и уже не могла забрать надо мной власть. Только тогда я шел на риск: ложился в постель и погружался в сон. Ну а до этого мне приходилось бороться наяву со всеми опасностями один на один. Со всеми? Кто может знать, сколько их всех? Наверно, то была моя ошибка, слишком я к ним привык, даже посмеивался... Да, в эти минуты меня, конечно, не надо было окликать. Достаточно было самого легкого прикосновения, и я лопнул бы как мыльный пузырь. В глаза другого брызнуло бы всего несколько капель едкой жидкости. Вот и все. Да, я переоценил свои силы. Вот почему я нахожусь в этом зале. - Если я вас правильно понял, - продолжал допрос председатель суда, - вы хотите сказать, что мыльный пузырь... Вы ведь так выразились? Что мыльный пузырь лопнул в ту ночь? - Да, пожалуй, можно сказать и так. - И притом от несвоевременного прикосновения вашей жены? - Несвоевременного? Но ведь она имела полное право на все, раз у нее уже не было сил выносить это. - Стало быть, дело зашло так далеко, что у нее не было сил выносить? - Быть может, она заметила, что мое сопротивление ослабело, заметила еще до того, как я понял это сам. Я хотел воспрепятствовать. Да, я хотел ее задержать, сделав так, чтобы мы ушли вдвоем. Первоначально я никогда не думал о таком исходе всерьез, считал его совершенно невозможным, но тут я быстро сказал: "Хорошо, пошли! Пошли! Что с нами может случиться? Ничего нам уже не страшно. Куда захотим, туда и пойдем, будем жить в грязи, в нищете, в грехе. Нас можно опозорить, мы можем умереть с голоду, над нами можно издеваться, надругаться, нас можно засадить в тюрьму..." Да, господа, почему бы вам просто не посадить меня за решетку? Приговорить к пожизненному заключению, я не возражаю. Зачем прилагать столько усилий, произносить столько мучительных слов? Ведь все, что я говорю, не предназначается для этого зала, Извините. - А когда вы обратились к своей жене? - спросил председатель суда, он даже бровью не повел, не хотел показать своего удивления неожиданной откровенностью подсудимого. - Когда? Что значит "когда"? Разумеется, в последнее мгновение. Но было уже поздно. - Ах да, понимаю: вата жена уже спускалась по лестнице. Не правда ли? Это и было, значит, мгновение самой большой опасности, как назвали ее - смертельной опасности? - Ужасное мгновение, - сказал подсудимый. Председатель суда как бы случайно коснулся карандашом своих губ: хотел дать понять прокурору, чтобы тот не задавал лишних вопросов, которые помешали бы говорить подсудимому дальше. Но жест этот оказался напрасным. Не то потому, что подсудимый его заметил, не то по какой-то иной причине, но он вдруг как бы опомнился; во всяком случае, к изумлению всех присутствующих, он внезапно сказал совершенно другим, бодрым голосом: - Какие вы ловкачи, господа. Вы выуживаете из меня разные признания, которые не имеют никакого касательства к ходу процесса. Слова, которые, быть может, никогда и не были сказаны. А как вы отнесетесь к тому, что я только подумал об этом, не раскрыв рта? Кто это сумеет теперь доказать? Неожиданная и разительная перемена в поведении подсудимого очень всем не понравилась. Теперь и прочие его признания показались неправдоподобными. И судьи и публика заподозрили, что имеют дело с опытным комедиантом, который прекрасно разбирается в том, какое он производит впечатление на окружающих. В зале заметно заволновались. - Вы ошибаетесь, подсудимый, - сказал председатель суда, - все, что касается ваших отношений с женой и отношений жены с вами, представляет для нас большой интерес. То, о чем вы рассказали под конец, насколько я понимаю, произошло в минуту, когда ваша жена ночью опять стала спускаться по лестнице. Мы не будем сейчас заниматься деталями. Тем не менее я хотел бы задать вопрос, предвосхищающий дальнейшие события. Вы назвали эту минуту ужасной, вы не раз употребляли выражение "смертельная опасность". Это очень сильные выражения, которые, конечно, заставляют нас задуматься. Ведь истинную причину вашей тревоги мы все еще никак не уразумели. Чтобы избежать смертельной опасности, вы, согласно собственным показаниям, пришли к решению - бежать с вашей женой куда глаза глядят, хотя первоначально это, видимо, не входило в ваши намерения. Не прерывайте меня, пожалуйста, к этой теме мы еще вернемся. В данное время я хотел бы узнать от вас нечто иное: зачем вам вообще понадобилось идти куда-то с женой? Разве не проще было подняться к ней наверх? - Наверх? Вы хотите сказать, в спальню? - почти закричал подсудимый. - Да, конечно. Ведь это очень даже странно - отправиться в далекий путь почти в полночь, ни о чем не договорившись заранее и притом, по-видимому, без определенной цели. - Вы это всерьез спрашиваете? - Подсудимый, когда вы наконец-то поймете, что зал суда не место для шуток? Не соизволите ли вы ответить на мой вопрос просто и ясно? - Нет, это немыслимо. - Что? Вы не можете ответить? - Немыслимо было опять подняться по лестнице. - Почему? Подумайте все же немного. Представьте себе такой вариант: вы вместе со своей женой опять поднялись наверх, что тогда? - Это означало бы конец, - сказал подсудимый. - Конец? Конец чего? - Как вы можете задавать такие вопросы? - Совершенно не понимаю, что вы находите удивительного в моем вопросе. Всем нам здесь он представляется самым что ни на есть естественным. Тем более что, по нашему разумению, стоило вам только подняться наверх, и вы наверняка предотвратили бы бесследное исчезновение жены. Нет, я уверен, существовало какое-то обстоятельство, которое вы явно хотите скрыть. Или же дело было в другом: ваша жена стала бы сопротивляться или, скажем, отбиваться от вас. - Даже если бы она не стала отбиваться... - Значит, она отбивалась? - Она не отбивалась, - опять почти закричал подсудимый. - Зачем ей было отбиваться? От кого, собственно? От меня? Неужели вы думаете, что я мог сделать жене какое-нибудь унизительное, какое-нибудь бесстыдное предложение? - Почему бесстыдное? Что за странные определения вы подбираете для поступков, которые кажутся нам всем совершенно нормальными, во всяком случае, куда более нормальными, чем те, что вы совершили, очевидно. Вы даете диковинные определения, а потом опять говорите о смертельной опасности... Но при чем здесь смертельная опасность? Ваша жена спускалась по лестнице. Пусть в необычное время. Это вас испугало, допустим. Вы были, возможно, ошарашены, не ожидали ее увидеть. Но все это еще не причина говорить о смертельной опасности. В ваших показаниях отсутствует какое-то звено. Стоит мне представить себе эту сцену, как... Речь председателя суда была прервана, произошел весьма неприятный инцидент. И потому подсудимый не ответил на поставленный вопрос, хотя неизвестно, стал бы он вообще отвечать на него. Из зала, и притом из средних рядов, вдруг донесся смех, смеялась женщина. Это не был тихий, подавленный смешок, женщина хохотала во все горло, даже визгливо. Вероятно, она уже довольно долго пыталась подавить приступ смеха. Но как бы то ни было, все в зале вздрогнули, словно от удара. Люди как по команде повернулись. Председатель суда хотел было схватиться за колокольчик, по рука его сперва застыла на полдороге, а потом он вовсе опустил ее: было совершенно очевидно, что этот беззастенчивый хохот - истерика... Люди, которые сидели рядом с хохочущей женщиной, пытались унять ее. Служители и судебные чиновники бросились в середину зала; зрители, которые сидели в том же ряду, что и женщина, встали, чтобы дать ей возможность пройти. Надо сказать, что она не оказала никакого сопротивления и дала себя вывести. Однако, уходя, она не переставая хохотала, все чаще захлебываясь от смеха. Этот хохот звучал в ушах у публики и у судейских и после того, как дверь зала захлопнулась за женщиной и ее смех постепенно стих в лабиринтах судебных коридоров. Однако люди все равно его слышали, им казалось, будто смех притаился в каком-то из уголков зала и вот-вот опять вырвется наружу. Единственный, кто вовсе не обратил внимания на поднявшуюся суматоху, был подсудимый. На протяжении неприятного инцидента он стоял неподвижно, слегка наклонив голову, и смотрел в пол. Председатель повернулся к членам суда, они пошептались немного. Как видно, председатель советовался с коллегами, не прервать ли заседание на короткое время. Потом в зал вошел кто-то из судейских, протянул председателю суда записку и сказал вполголоса несколько слов. Председатель суда прочел записку и передал ее дальше, прокурору. Тот тоже прочел и пожал плечами. После чего председатель суда взялся за колокольчик. - Прошу соблюдать тишину, - сказал он громко, - иначе я прикажу вывести публику из зала. - После этого председатель суда сделал знак подсудимому и показал ему записку. - Знакома ли вам эта дама и знаете ли вы соответственно ее фамилию? - спросил он. Из соображений деликатности председатель суда не произнес фамилию дамы вслух. Подсудимый покачал головой. - Ну хорошо, это мы установим позже, - сказал председатель суда. - Заседание продолжается. Между адвокатом и прокурором началась перепалка. Адвокат истолковал истерический припадок неизвестной дамы как свидетельство того, что присутствующие в зале женщины понимают подспудный конфликт между подсудимым и его супругой куда лучше, нежели прокурор. В ответ прокурор решил поиронизировать над защитником. Если уж господин адвокат апеллирует к женщинам, то пусть подсудимый не посетует, он, прокурор, готов со своей стороны тут же обратиться к присутствующим дамам и спросить у них, согласны ли они бесследно исчезнуть из этой жизни? Нет смысла пересказывать во всех подробностях спор адвоката с прокурором, тем более что его основная цель, видимо, заключалась в том, чтобы дать публике возможность забыть неприятное происшествие. Очень скоро председатель суда постучал карандашом по столу и призвал спорщиков не отклоняться от темы заседания. Прокурор попросил разрешения задать еще один вопрос по существу дела. - Скажите, подсудимый, не намеревались ли вы вместе со своей женой уйти из жизни, умереть? Нет, он не намеревался вместе со своей женой уйти из жизни, умереть. - Почему вы отвечаете столь пространно? Он ответил теми же словами, какими его спросили. - Не значит ли это, что при отрицательном ответе вы делаете ударение на слове "вместе"? Это значит совсем другое: всякого рода романтические бредни не имели места в его жизни и в жизни его жены. Заблуждения, возможно, имели место, заблуждения от усталости; да, от этого никто не гарантирован. - Стало быть, ваша жена никогда не предлагала вам умереть вместе? - Нет, а зачем, собственно? - В ту ночь тоже не предлагала? - В ту ночь тоже не предлагала. Ей это было не нужно. - Как так? Что вы хотите сказать? - Я хочу сказать именно то, что я говорю: ей это было не нужно. Смерть всегда была с нами, среди нас, вокруг нас, и мы оба знали это. Не было смысла говорить о ней. - Как это понимать? - Не знаю, что тут непонятно. Речь шла скорее о том, как вместе войти в жизнь, но и это было таким само собой разумеющимся, что каждый соответствующий призыв прозвучал бы смешно. - Таким само собой разумеющимся это, как видно, все же не было, - сказал прокурор, - иначе вы не стояли бы здесь, перед нами, а ваша жена не исчезла бы бесследно... Ну а сами вы? Как вы смотрели на это? Вы никогда, скажем, не принимали в расчет смерть? Подсудимый ответил, что он, как-никак, был страховым агентом. Его ответ ненадолго вызвал веселое оживление в зале, председателю суда пришлось призвать публику к порядку. - Вы меня неправильно поняли, - сказал прокурор, - я спрашиваю о том, не носились ли вы когда-нибудь с мыслью покончить с собой? - Раньше - возможно. - Раньше? - Да, до того как я протрясся всю ночь в поезде. Я же пытался объяснить это вам. Мне порой кажется, что меня подозревают в чем-то из-за высокой суммы, на которую я застраховал свою жизнь. - Это еще не приходило мне в голову, - признался прокурор. - Но вы правы. Сумма вашей страховки могла бы свидетельствовать об этих ваших намерениях. Прекрасно, вы утверждаете, что не имели их с тех пор, как женились. Однако как это можно соотнести с другими вашими высказываниями? - С какими высказываниями? - Дело в том, что из всех ваших речей явствует, что вы всегда хотели уйти в "то, от чего никто не застрахован". Я использую вашу формулировку. Итак, уйти в "незастрахованное", но уйти одному, оставив каким-то образом вашу жену в этом мире. - Это правда, - признался подсудимый. - Я был не лишен высокомерия, свойственного всем мужчинам. - Опять сплошные загадки. Что это значит? Это значит, что из-за высокомерия он заранее считал, что вряд ли допустимо ввергать женщину в пучину неизвестности и тем самым обрекать ее на форму существования, которую сам он не принимает. Он считал свою жену чересчур слабой, а на самом деле слабым оказался он. - Я думал, она меня будет задерживать. И не верил, что сумею, поборов слабость, преодолеть ее сопротивление. И тогда моя слабость могла бы легко обернуться ненавистью. Этого я как раз и боялся. Да, я боялся того мгновения страха. - Мгновения страха? - Да, так это можно назвать. - Вы имеете в виду мгновение, когда ваша жена спускалась по лестнице? - Да, вероятно, это и было подобное мгновение. Во всяком случае, я очень испугался, очень, очень. Вел себя, как жалкий трус. Но это не относится к делу. Я говорю о себе только потому, что по этой причине я буду согласен с любым вашим приговором. Каждый раз, когда подсудимый так или иначе касался будущего приговора, в зале наступало замешательство, нечто вроде тягостного молчания. И это дало возможность подсудимому вполголоса продолжать свою речь: - Я уже спросил господина адвоката... - Что спросили? - сказал председатель суда, по-видимому тоже напуганный. - Я уже спрашивал господина адвоката, существует ли... - Говорите, пожалуйста, немного громче! - Он сказал, что такого закона нет, хотя, на мой взгляд, его следовало бы ввести. - Какого закона? - О том, что человек совершает подлость, если из-за своей слабости или из-за своих эгоистических колебаний доводит другого человека до того, что тот плачет или чувствует себя виноватым. И за эту подлость нужно наказывать. Возможно, вы установите, господа, что в этом пункте я все же сын своей матери, хотя я и внушал себе, будто сделал буквально все возможное, чтобы не стать таким, как она. Словом, если вы установите, то тогда... Но такого закона нет. - Почему ваша жена должна была чувствовать себя виноватой? - спросил председатель суда. - Не исключено, что это было всего лишь мимолетное настроение, - сказал подсудимый. - Откуда я знаю? Но тут в допрос опять включился прокурор, которому председатель суда предоставил слово кивком головы. - Скажите, вы считаете возможным, что жена обсуждала с кем-то посторонним ваш брак? - С кем-то посторонним? - Ну да, с приятелем или с приятельницей. - У нас не было приятелей. - У вашей жены тоже не было? - Чтобы ответить на этот вопрос, разрешите мне, пожалуйста, уточнить его, так сказать, в вашем духе, господин прокурор. Вы хотели бы узнать от меня, не оставила ли жена мой дом ради другого мужчины? Не так ли? Почему, собственно, не называть вещи своими именами? Неужели вы считаете меня таким ханжой? Или таким оголтелым собственником? Кстати, и господин адвокат, которого мне дал суд, спрашивал меня то же самое. Более того, он недвусмысленно намекал на это. И все вы правы. Почему бы и нет? Жена моя еще молода, она интересная женщина. - Подсудимый! - прервал подсудимого председатель суда. - Извините! Но ведь я отвечаю на поставленный вопрос. К сожалению, мой ответ вас разочарует. Я утверждаю, что задача найти этого другого человека - задача суда, а вовсе не моя. И до тех пор, пока он не найден - пусть он будет даже ангелом, - до тех пор, пока он не найден, меня следует держать в качестве заложника. Председатель суда снова призвал подсудимого к порядку, указав на недопустимость его издевательского тона. Поскольку у прокурора больше не было вопросов, председатель продолжил судебное следствие сам. - Давайте займемся сейчас теми минутами, когда ваша жена спускалась по лестнице. Для прояснения обстоятельств дела следует восстановить картину во всех подробностях. Даже незначительные детали важны для следствия. Согласно показаниям подсудимого, он находился в тот момент на кухне и вытряхивал из пепельницы окурки. И тут он услышал какие-то непривычные шорохи. - Что вы услышали? - Скрип двери наверху или, быть может, скрип половицы на втором этаже. - Вы сразу же поняли, что идет ваша жена? - Кто же это мог быть еще? - Ну, к примеру, прислуга. - Прислуга? Нет, я сразу узнал, кто идет. - Объясняете ли вы это тем, что подсознательно ожидали: ваша жена спустится вниз? - Это могла быть только жена, и никто другой. Вот и все. - Ну и как вы поступили? - Стал прислушиваться. - Вы уже вытряхнули пепельницу? - Да, по-моему. Трудно теперь припомнить. - Но ведь вы держали ее в руке? - Вероятно. Что случилось с пепельницей? - А дальше? Что вы сделали потом? - Ничего. Ничего не в силах был сделать. У меня захватило дух. Я замер. Чувствовал, будто меня застали врасплох. - Но почему, собственно? Вы ведь не совершили ничего предосудительного. Даже ничего из ряда вон выходящего. - Моя ошибка состояла в том, что я совершенно отключился. Я забыл, что надо постоянно... Я так и не успел отреагировать. - Ну хорошо, а потом? - Я слышал, как она спускалась по лестнице. Очень медленно - во всяком случае, мне так показалось. Мне и сегодня так кажется, хотя, очевидно, спускалась она совсем недолго. Потом я ее увидел. Сперва туфли, ноги. - Увидели из кухни? - Да. - От кухонного буфета лестницы не видно. - Я, кажется, дошел до дверей кухни, ничего, впрочем, не соображая. Да, так оно и было. Мне пришлось прислониться к дверному косяку. Я не в силах был держаться на ногах. Подумал даже, что меня уже вовсе не видно... - Как это? И почему вам пришла в голову такая странная мысль? - Не знаю... Какой-то провал. - Провал в памяти? - Нет, не в памяти. Я имею в виду дверь кухни. Провал в пустоту. - Ну ладно. Потом вы опять пришли в себя? - Пришел в себя? - Или, скорее, взяли себя в руки? - Так всегда говорят задним числом. Пустое хвастовство. - Что же вы подумали? - Ровным счетом ничего, господин председатель суда. Поверьте, в такие минуты ни о чем не думаешь. Не имеет смысла, ты на это вовсе не способен. Человек просто действует. - Ну и как вы действовали? - Я сдался. Уступил. - Кому, скажите на милость, вы уступили? Или что вы уступили? - Кому? Что? - запинаясь повторил подсудимый. - Вы уступили своей жене? - Почему своей жене? Нет, не ей. - Но вы ведь так сказали. Интересно, что вы при этом имели в виду? - Я сдался, не стал сопротивляться. Да и сопротивление было бесполезно. Слишком поздно. Я просто распустился. Иначе... - Иначе? - Не знаю, что случилось бы иначе. Трудно себе представить. - Стало быть, вы приняли что-то вроде решения. - Но ведь я уже сказал вам, что совершенно оцепенел. Как можно в таком состоянии что-то решать? Я даже вынужден был прислониться к косяку. - А жена? - Жена? Что с ней? - Заметила она ваше состояние? - Как я могу это знать? Заметила, конечно. То есть я хочу сказать, наверно, она чувствовала то же, что и я. - Ну хорошо. Давайте задержимся немного на этом ответе. Вы, значит, стоили в дверях кухни, прислонившись к косяку. К левому или к правому? - К... к... Разве это существенно? - Существенно или несущественно - предоставьте решать нам. - Но я и впрямь не помню. Наверно, к левому, так мне по крайней мере сейчас кажется. Не исключено, впрочем, что я и вовсе не прислонялся. Только теперь мне это так представляется. - Хорошо, остановимся на левом косяке. Конечно, если вы не возражаете. А где была пепельница? - Пепельница? - Да, вы ведь пошли на кухню, чтобы вытряхнуть из пепельницы окурки, и сказали, что уже сделали это. Стало быть, пепельница была где-то рядом. - А теперь ее нельзя найти, что ли? - Где пепельница, мы вас спрашиваем. - Где-нибудь она должна отыскаться. Наверно, я поставил ее на кухонный буфет. Или на стол в кухне. Может быть, прислуга... Что случилось с этой пепельницей? - Отлично, вы, значит, поставили ее куда-то. Скажем, для того, чтобы освободить руки. В какую пепельницу вы в тот вечер стряхивали пепел? - В какую? В ту, что стояла в гостиной. Это была определенная пепельница. - Опишите ее, пожалуйста. - Большая пепельница. Моей жене она не нравилась. Жена говорила, чтобы я унес ее к себе в контору. Там она будет на месте. Жена не раз покупала пепельницы поменьше, но пепел часто просыпался мимо. Поэтому мы так и не расстались со старой пепельницей. Она была мраморная, зеленоватая. Такие пепельницы повсюду продаются. - Стало быть, довольно тяжелый предмет? - Да. Жена приклеила к внешней стороне дна кусочек войлока, чтобы пепельница не царапала стол. - Пепельница у вас круглая? - Нет, шестигранная или восьмигранная, стало быть, с углами. - Ну а сколько она примерно весит? - Сколько весит? Но кому придет в голову взвешивать пепельницу? Наверно, полкило или кило. Скорее, по-моему, кило. - Ну хорошо. Как вы объясните тот факт, что эта пепельница была найдена на четвертой ступеньке и притом у самых перил? - На четвертой?.. Хорошо, и что же вам еще нужно? Значит, она нашлась. Тогда все в порядке. - Но вы ведь только что утверждали, будто оставили ее на кухне. - Какое это вообще имеет значение? Выходит, я держал ее в руке и поставил на ступеньку, чтобы она мне не мешала. Вы ведь сами видите, что у меня не было времени обращать внимание на такие мелочи. - Гм. А когда вы поставили пепельницу на ступеньку? - Когда? О боже, какие странные вопросы. Не помню. И не понимаю, почему... - И мы многое не понимаем. Не понимаем, например, почему вы даете такие сбивчивые ответы. Почему? - Но я ведь пытаюсь объяснить вам, господин председатель суда, речь шла о жизни и смерти. Кто в такие минуты заботится о столь нелепых предметах, как эта пепельница? - Вы считали, что вашей жизни угрожает жена? - Моя жена? Как это ужасно. Лучше вовсе не говорить ни слова. Вы нарочно толкуете все превратно. - А я вот не вижу никакого превратного толкования. Мы просто устанавливаем тот факт, что вы все еще держали пепельницу в руке, когда ваша жена спускалась по лестнице. - Почему бы мне не держать ее? Ведь это не имеет значения. - Вы не можете случайно вспомнить: когда вы поставили пепельницу, была ли ваша жена еще на лестнице или уже спустилась вниз? - Нет. То есть... - Говорите. - Что означает ваш вопрос? - По-видимому, речь шла о секундах или даже о долях секунды. Вы ведь сами говорили о секунде кошмара. Суд непременно хочет понять, что вы имели при этом в виду. Председатель суда говорил деловито, не выделяя отдельных слов, и глядел на подсудимого скорее со скучающим выражением лица. Подсудимый явно намеревался ответить быстро, как он отвечал до этого, открыл даже рот, но потом вдруг замолк и побелел как полотно. Казалось, он вот-вот упадет в обморок. Этого, однако, не случилось. Он медленно, словно сомнамбула, словно неожиданно забыв, где находится, подошел к столу, за которым сидели судьи; председатель так и не успел остановить его. Опершись обеими руками на стол и наклонившись далеко вперед, подсудимый спросил свистящим шепотом: - Ее нашли? Навряд ли его вопрос расслышали в зале, тем не менее публика заметно заволновалась. Все, как видно, подумали, что у подсудимого вырвалось решающее признание; то обстоятельство, что признание это не услышали в зале, только увеличивало беспокойство. Незнакомые люди переглядывались, несколько человек приложили руки к ушной раковине, чтобы не упустить ни слова. И в конце концов кто-то из публики крикнул: - Говорите, пожалуйста, громче! Адвокат вскочил, чтобы прийти на помощь своему подзащитному, но председатель суда сделал отстраняющий жест рукой. - Прошу вас, подождите минуточку, господин адвокат. Сейчас я дам вам слово. - Однако председатель суда, по-видимому, был весьма рад тому, что обстановка хотя бы на короткое время разрядилась. Очень спокойно он опять обратился к подсудимому. На этот раз он говорил прямо-таки отеческим тоном: - Мне кажется, я неправильно понял ваш вопрос. - Это невозможно, - сказал подсудимый. - Что невозможно? - Я вышел из дома вместе с пей, я потерял ее из виду, только когда поднялась вьюга. А вы здесь утверждаете, будто я убил ее с помощью пепельницы. Нет, такого не могло случиться. Это не я. Ведь я... А если вы ее нашли, то почему не сказать сразу? Зачем вы устроили мне такую пытку? - Успокойтесь, пожалуйста, подсудимый. Мы... - Где же ее нашли? - закричал подсудимый. - Вашу жену не нашли. - А что с пепельницей? - Пожалуйста, идите на свое место и попробуйте немного успокоиться. Подсудимый и впрямь отправился на свое место, но при этом энергично тряс головой и, обращаясь к публике, говорил: - Надо мной здесь насмехаются. Адвокат в резких выражениях заклеймил метод судопроизводства, при котором его подзащитного мучат подозрениями, хотя точно знают, что эти подозрения совершенно беспочвенны. Он даже упомянул о "средневековых методах". Председатель суда возражал ему извиняющимся тоном: из-за необычности дела суд счел необходимым выяснить, не могло ли соответствующее душевное состояние подсудимого, ну, скажем, стресс, привести к какому-либо решительному поступку, тогда желание избежать его, остановиться при известных обстоятельствах может объяснить последующие события. Если речь идет о стрессе, начал адвокат, то что ни говори, а навряд ли человек... Он, видимо, хотел сказать, что при этом человек не мог бы избежать наказания или нечто в этом роде, но подсудимый прервал его. - А я вам почти поверил, - обратился он с упреком к председателю суда. - Это ведь не годится. Такие обвинения нельзя бросать на ветер. - Почти? - переспросил председатель суда, не теряя самообладания из-за неподобающего тона подсудимого. - На это я могу сказать: если кто-нибудь вдруг обвинит меня в том, что я свою жену... ну, предположим, сделал с ней что-нибудь дурное, то я ему никогда не поверю. - Стало быть, вы никогда не оказывались в такой ситуации, в какой оказался я, господин председатель суда, и в которой я нахожусь по сию пору! На свете нет ничего надежного, ничего, ничего... И прежде всего ненадежны слова. На помощь председателю суда пришел прокурор. Не постарается ли вспомнить подсудимый, какая лампа горела на лестнице? Никакая. Значит, свет горел на кухне? На кухне? Нет, ни в коем случае. Кухонный выключатель настолько громко щелкает, что подсудимый никогда не зажигает там ночью свет. Да и к чему, собственно? Каждый сантиметр, каждую дверную ручку он изучил за много лет на ощупь. - Да, да, очень деликатно с вашей стороны не щелкать выключателем, - похвалил подсудимого прокурор. Очевидно, дверь гостиной стояла открытой, и света люстры с пятью рожками вполне хватало... Люстры? Нет, она наверняка не горела. Зачем? От нее такой неприятный яркий свет. От люстры болят глаза. Но настольная лампа, конечно, горела. Ага, настольная лампа. Не была ли она чересчур слабой чтобы освещать лестницу сквозь открытую дверь? Зачем же ее было освещать? - Ну, к примеру, для вас, чтобы вы сумели заметить: ваша жена плачет. - Это можно было с тем же успехом заметить и в темноте. Даже гораздо вернее. Да и вообще теперь у меня перед глазами стоит нарисованная вами картина: жена распростерта у первой ступеньки лестницы, она убита, я убил ее этой дурацкой пепельницей. Что вы наделали? Да, а я стою рядом, наклонившись над ней. Пусть бы вы лучше не вызывали эту картину из тьмы. Теперь мы должны будем всю жизнь опасаться, как бы сна не стала явью. Адвокат разразился пространной речью, в которой выразил недовольство ведением дела: суд пытается насильно, с помощью логических построений, восстановить сцену, которая находится за гранью логики. И председатель и прокурор уже могли давным-давно понять, что обычный порядок следствия в применении к его подзащитному приводит к совершенно ложным выводам. Раньше и он, адвокат - подзащитный, видит бог, не облегчает ему задачу, не дает ни малейшей возможности помочь, - раньше и он по закоренелой юридической привычке подозревал, будто существуют какие-то обстоятельства, которые подзащитный скрывает, и именно это сбивало его с толку, он попадал в заколдованный круг. В заколдованном круге находится сейчас и суд. Но вот в один прекрасный день адвокат решил взглянуть на дело с прямо противоположной стороны, предположить, что его подзащитный не только ничего не скрывает, а как раз напротив - пытается высказать больше того, что люди высказывают как на суде, так и в обыденной жизни. Даже больше того, что может выразить человеческий язык. Все недоразумения, которые здесь возникли, произошли по одной-единственной причине: его подзащитный хочет объяснить метафизические понятия обычными словами. Навряд ли в этом зале есть хоть один человек, который сомневается в том, что метафизическое - что бы мы под этим ни подразумевали - это не только некая ирреальная абстракция, но и в высшей степени реальная субстанция, оказывающая решающее воздействие на нашу земную жизнь. Его подзащитный достаточно часто подчеркивал, что он, безусловно, приветствует и суд и законы, ибо они препятствуют неуместному вторжению метафизического в заведенный испокон веку порядок. Но ясно и другое: метафизическое не может быть предметом юридических дебатов. В качестве примера адвокат привел отношения полов: метафизический момент играет в них роль, которую трудно переоценить, нагнетает напряжение. Он, адвокат, намеренно выбрал именно этот пример, так как пример, по-видимому - хоть и трудно объяснить почему, - чем-то напоминает разбираемое дело. Кто решится рассказать вразумительными словами о мгновении слияния двух любящих существ? Ну хорошо, мы знаем все о физиологических функциях организма и считаем также, что нам известна психологическая сторона близости, что, кстати сказать, тоже связано с физиологией. Но все это ничего не говорит об упомянутом мгновении, как о таковом; по существу, мы знаем лишь его предварительные условия и последствия. Само мгновение явно ускользает из нашего сознания, в воспоминаниях остается лишь неясное ощущение не то счастья, не то муки или, точнее говоря, ощущение провала: человеку кажется, будто на время отступили все привычные логические и физические законы. Об этом отступлении реальности много раз говорилось в ходе процесса; оно рассматривалось чуть ли не как оскорбление законов, причем с точки зрения некоего абсолюта. Чего стоит, однако, закон, который на время можно отстранить и который следует обходить? Да, следует. Ведь суд, стоящий на иной точке зрения, неизбежно придет к выводу, что каждый, кто признает: секунду он ни о чем не думал, - есть преступник, ибо он оскорбил закон тем, что позабыл о нем. Совершенно очевидно, что подобная позиция приведет к полнейшему уничтожению всяких живых эмоций. Далее адвокат сказал, что он намеренно употребил слово "провал", ибо им воспользовался его подзащитный. С тем же основанием можно говорить и о "секунде ужаса", ибо и это выражение употреблялось в зале суда и было превратно понято. Что касается секунды ужаса - кое-кто называет ее, наверно, секундой счастья, не правда ли? - то протяженность ее, вероятно, можно измерить с хронометром в руках и убедиться, что секунда и впрямь длится секунду, но в действительности каждый знает: есть мгновения, которые нельзя измерить никакими хронометрами, ибо мгновения эти человек прожил вне времени. И как бы ни относиться к ним, оглядываясь назад, они - непреложный факт. Так он, адвокат, понял, во всяком случае, своего подзащитного, и так суд должен понимать подсудимого и его показания. Другое дело, стоит ли вообще придавать слишком большое значение этим "незастрахованным" мгновениям. Сейчас самое главное - принять позицию его подзащитного как некий бесспорный факт, вот в чем задача истинных юристов. Иными словами, он, адвокат, хотел бы считать твердо установленным нижеследующее: в ту ночь, когда жена подсудимого неожиданно стала опять спускаться по лестнице, сам подсудимый находился в вышеупомянутом провале, то есть вне времени. Открытая дверь кухни дает прямо-таки наглядное представление об этом провале. - Обычный юрист, - закончил адвокат свою речь, - сочтет все, что удастся раскрыть в этом деле с помощью методов криминалистики, нарочитой мистификацией. И вину за это следует приписать самому юристу, поскольку он подходит к вышеупомянутой "секунде" с неправильными мерками. Прокурор не замедлил взять слово. - Допустим, я согласен с примером, приведенным защитой, - сказал он, - но все же и тогда придется отметить, что провал, который, возможно, возникает во время полового акта, как-никак, ведет к зачатию детей, таким образом, это плодотворный провал, а провал в проеме открытой кухонной двери, о коем здесь шла речь, привел к бесследному исчезновению женщины. Сия разница кажется мне весьма существенной и не лишенной интереса для юриста. - Задача и долг прокурора подать эту реплику, - с иронией возразил адвокат. Председатель суда поблагодарил адвоката за ценные замечания, хотя они, по его словам, были бы куда более уместными на другой стадии процесса, а именно во время прений сторон. Но он, председатель, не стал прерывать адвоката, ибо все, что помогает прояснению этого дела, уже на данном этапе судебного следствия можно только приветствовать. Поэтому он решил в заключение речи господина адвоката спросить его, не имеет ли целью эта речь доказать: подсудимый находился в ту ночь или в те минуты на лестнице в некоем умственном расстройстве, что освобождает его от полной меры ответственности за последующие деяния. Подсудимый начал яростно жестикулировать, и адвокат вскочил как ужаленный; он совершенно явно хотел опередить своего подзащитного. Нет, это ни в коем случае не входило в его намерения. Как раз наоборот. - Пожалуй, вопрос о вменяемости - единственный вопрос, по которому подсудимый... Вы ведь знаете, что он вообще возражал против адвоката и считал всякую попытку его защиты излишней... Да, это единственный вопрос, по которому подсудимый высказался совершенно недвусмысленно. Разумеется, моим долгом было разъяснить ему, что, учитывая его манеру отвечать, суд неизбежно придет к мысли поставить под сомнение его вменяемость. Но мой подзащитный не только запретил использовать этот аргумент для его защиты... Кстати, это никогда не входило в мои намерения... Он еще объявил, что отклонит любой состав суда, который усомнится в его вменяемости. В этом случае он обязал меня обжаловать заключение суда в вышестоящей инстанции. - Суд это не очень пугает. - Разумеется, я пытался внушить своему подзащитному, что каждый судья - и при известных обстоятельствах также прокурор - имеет право привлечь соответствующих экспертов и что протестовать против этого бесполезно. Тогда подзащитный предложил опередить суд, проконсультировавшись с авторитетными экспертами, которые подтвердили бы его вменяемость. Однако я отговорил своего клиента от подобного шага, - сказал адвокат и продолжал дальше: - Нелегко выступать в качестве адвоката человека, который отказывается не только от любого защитника, но и от любой защиты. И я уже давным-давно сложил бы с себя полномочия, которые возложил на меня суд, если бы не был глубоко убежден в том, что мой подзащитный на самом деле не нуждается в защите. Поэтому свою задачу я вижу в том, чтобы помочь выяснению ряда недоразумений, возникновение которых можно было с уверенностью предсказать заранее. Весь этот процесс основан на недоразумении - здесь я стою на стороне подзащитного. Однако, возвращаясь к проблеме вменяемости, я должен заявить: дело не в том, что мой клиент считает, будто сомнение в его умственных способностях оскорбительно, хотя и это, пожалуй, имеет место. Самое главное для него другое: согласно убеждению подзащитного, суд, признавший его невменяемым, превратится в фарс. Думаю, что меня не обвинят в нескромности, если я передам слова подсудимого, я их в свое время сразу же записал. Он сказал: "Тот, кто обращается к психиатру, объявляет о своей несостоятельности. Человек вообще начинается только там, куда психиатру вход закрыт". - Ну, ну, - сказал председатель. - Прошу еще минутку внимания, я уже почти кончил. Я записал и другое высказывание подсудимого, которое он сделал в том же разговоре со мной. Мой подзащитный сказал: "Как может суд ставить свои решения в зависимость от людей, которые делают бизнес на иллюзиях, хотя сами эти люди не могут избежать иллюзий, не говоря уже о том, что вся их жизнь - сплошные иллюзии". - Ну, ну, - повторил председатель суда. После этого председатель суда спросил подсудимого, по-прежнему ли тот придерживается высказанного мнения? Подсудимый ответил, что придерживается. Они только теряют время попусту. - Но и мы здесь сидим не для собственного удовольствия, - сказал председатель суда. - Переливание из пустого в порожнее, которое ни на шаг не продвигает нашу работу вперед, утомляет нас не меньше, чем вас. Чего же от него еще хотят? - Прежде всего мы хотим, чтобы вы отвечали на наши вопросы как можно точнее. Итак, продолжим следствие. Вы утверждаете, что ни вы, ли ваша жена не сказали ни слова. Для нас это совершенно непостижимо. Хорошо! Оставим это. Будьте добры, рассказывайте дальше. Что произошло потом? Что вы сделали, когда жена спустилась вниз и стала как раз напротив вас? Ведь так расположена лестница в доме? - Я подошел к шкафу в передней и снял с вешалки ее меховое пальто. - Подождите! Не торопитесь! Поскольку две нижние ступеньки лестницы немного выступают вперед, то часть прихожей между кухонной дверью и дверью гостиной очень узкая. Стало быть, если вы пошли вперед к шкафу, то должны были буквально столкнуться с женой. Так оно и было? - Да, вероятно. - Вы ее коснулись? - Разве это можно теперь вспомнить? Дверь в гостиную еще была открыта. - Но вы ведь не заглядывали больше в гостиную? - Нет, но я мог обойти жену. - Прекрасно. Вы, значит, отправились к шкафу. И притом, видимо, поставили пепельницу, которую до сих пор держали в руке, на четвертую ступеньку у самых перил? - Да, не исключено. - И ваша жена действительно не произнесла ни звука? Например, тогда, когда вы вдруг сняли с вешалки ее меховое пальто? Ведь если вы предварительно не договорились об ее уходе, то ваша жена должна была не на шутку удивиться. Удивиться так же сильно, как, наверно, удивились вы, увидев, что она вопреки обыкновению в столь поздний час опять спускается вниз. Или вы договорились заранее? - Нет, но я знал: это могло случиться в любую минуту. - Звучит весьма невразумительно. - Может быть, жена что-нибудь и сказала, но не вслух, не шевеля губами. В такие мгновения говорят даже очень много, говорят с лихорадочной поспешностью. Но ничего нельзя запомнить, да и не нужно, все и так ясно. - Было бы лучше, если бы вы проинформировали нас о разговоре. - Это невозможно, господин председатель суда. Слова сами по себе не важны. Их слышат только муж и жена, мы были женаты семь лет, другим это все равно показалось бы молчанием. Мы оба знали, что срок истек. К чему тут еще слова? - А почему вы сразу схватили меховое пальто? - Оно висело там, и ей надо было надеть что-нибудь. - Был конец сентября, стояла довольно теплая погода. А меховое пальто уже висело на вешалке? - Когда мы по вечерам выходили гулять, жена накидывала на себя меховое пальто. Она зябла. А у озера по вечерам гораздо прохладней, чем наверху. - Ага! И вы решили тогда, что на воздухе будет очень холодно? - Меня самого знобило. Я дрожал от холода. - Но вы не взяли свое пальто? - Не было времени. Да и не во мне было дело. - Значит ли это, что предполагаемый холод беспокоил вас только в связи с женой? - Я человек привычный. К тому же нельзя сказать, будто меня что-то беспокоило. Я ни о чем не думал. Все произошло естественно. Каждый из вас поступил бы так же, как я. - Что вы хотите этим сказать? - Вы бы тоже подали жене пальто. - Вы, стало быть, подали ей пальто? - Да, разумеется. В один рукав она не сразу попала. Подавая пальто, я был неловок. - Странно, некоторые мелочи прямо врезались вам в память. - Мелочи? - спросил подсудимый с изумлением. - Я имею в виду рукав. - Я видел ее лицо в зеркале шкафа, потому был так неуклюж, подавая пальто. - Мне казалось, что вы не зажигали света в прихожей. - Да, я не включил свет. - И несмотря на это, сумели разглядеть лицо своей жены в зеркале? - Я видел белое пятно, этого достаточно. - И вы все еще не произнесли ни слова? - Нам было не до слов. Я подал ей пальто, вот и все. У нее очень слабые плечи. - Гм. Почему вы, к примеру, упоминаете именно сейчас о том, что у вашей жены слабые плечи? - Потому что у нее и впрямь очень слабые плечи. - Может быть, вы подумали об этом в ту секунду, потому что жена возбудила в вас жалость? - Жалость? Жалость? Мы уже давно были по ту сторону жалости. - Опять одна из ваших непонятных сентенций. - Тут и понимать нечего, так оно и есть. - А если бы вы почувствовали к ней жалость? Что тогда? - Почему я должен был чувствовать к ней жалость? - Хотя бы просто потому, что она женщина. Подсудимый усмехнулся. - Звучит так, словно это я сам сказал. В его словах не было насмешки, но председатель суда заподозрил насмешку. - Ваши улыбочки здесь не к месту, - сказал он. - Я хотел бы, чтобы вы уяснили себе одно: у суда создалось впечатление - мне кажется, я вправе говорить и от имени моих коллег, - у суда создалось впечатление, что вас и жену разделяла поистине бездонная пропасть ненависти, по крайней мере вы питали к ней ненависть. Все ваши слова можно было бы без труда истолковать в том смысле, что вы хвалите себя - мол, все же вы не допустили взрыва ненависти. - И это вы говорите лишь потому, что чисто случайно я упомянул о слабых плечах моей жены? - спросил подсудимый, я его голос по-прежнему казался почти веселым. - Да, именно так. - Но это же не имеет отношения ни к ненависти, ни к любви. То была лишь констатация факта. Признаю, она, быть может, фальшиво прозвучала в обстановке судебного заседания. После этих слов подсудимый помедлил секунду и испытующе посмотрел на публику. Он уже несколько раз поступал так. И опять он вынудил судейских проследить за его взглядом; по воле случая солнце в эту минуту вдруг раздвинуло серую пелену облаков, которые уже с утра затянули небосклон. На два или три мгновения в зал проник широкий луч света, пробившийся сквозь грязное окошко. Из-за пыли, рассеянной в воздухе, луч казался странно плотным, он как бы нашаривал что-то в рядах зрителей, а потом так же внезапно померк. Подсудимый снова повернулся лицом к суду. - Когда мы были детьми и бабушка рассказывала об ангелах, мы думали, что точно знаем, как выглядят ангелы и как надо с ними обращаться. Позже люди забывают об этом или у них не хватает времени на подобные мысли, хотя, в сущности, ничего не меняется. Только иногда, благодаря какой-то мелочи, все опять всплывает в памяти. Правда, на долю секунды, и, когда ты начинаешь сознавать это, все опять ускользает, остается лишь ощущение грусти, общее для всех. - Подсудимый снова усмехнулся. - Вот как это приблизительно бывает, господа. Председатель суда предоставил слово прокурору. Может ли подсудимый описать, спросил тот, как выглядело меховое пальто? - Оно было коричневое. Рыжевато-коричневое. Довольно пушистый мех. Заграничный барашек, по-моему. Не может ли он случайно вспомнить, где было куплено пальто? Они купили шубку в угловом магазине у... у... Фамилия владельца написана в товарном чеке, а