гает. Такова по крайней мере моя точка
зрения, которая, льщу себя надеждой, настолько совпадает с  точкой  зрения
всех наших  сограждан  на  любовь,  что  не  нуждается  в  том,  чтобы  ее
закрепляли законодательным порядком.
   Председатель спросил: настаивает ли прокурор на  дальнейшем  обсуждении
этой темы?
   - Да, настаиваю, ибо хочу, чтобы  суд  получил  ясное  представление  о
страданиях юной девушки, которая из любви - с ее стороны, несомненно, была
любовь  -  и  не  сознавая   всех   последствий   своего   поступка   дала
противоестественное, бесчеловечное  обещание  отказаться  от  материнства.
Многолетние страдания итого существа не могли не привести  к  трагическому
исходу.
   Взвинченные адвокат и прокурор затеяли перепалку, все перипетии которой
можно опустить. Адвокат возражал главным образом против слов "страдание" и
"трагический  исход",  называя  их  недоказанными  утверждениями,  которые
призваны создать атмосферу недоброжелательности вокруг его подзащитного. А
тем временем прокурор произносил высокопарные тирады, которые из-за иронии
адвоката, а особенно из-за недоуменного и  упорного  молчания  подсудимого
оставались втуне. Председатель суда прекратил бесполезный спор.
   Обратившись снова к подсудимому, он спросил, не может  ли  тот  назвать
причину их с женой решения, принятого накануне вступления в брак, решения,
которое, что ни говори, кажется странным. Не связано ли оно с  финансовыми
трудностями?
   Нет, с деньгами их решение не было связано, подчеркнул подсудимый,  уже
в ту пору он имел возможность содержать детей.
   - Ну вот видите, - сказал председатель суда. - И насколько  я  понимаю,
причина была не в вашем здоровье и  не  в  здоровье  вашей  супруги.  Или,
может, у вас существовали опасения на этот счет?
   Нет, оба они были крепкого здоровья до самого  последнего  дня,  сказал
подсудимый. Однако существуют ведь и  другие  бездетные  пары.  Почему  же
именно у него суд выискивает какие-то особые мотивы?
   Да, суд выискивает особые мотивы, это подсудимый  совершенно  правильно
отметил. Более того, суд считает, что, выяснив эти мотивы, он сможет лучше
разобраться в деле, это, так сказать, прольет дополнительный свет.
   Ему не хотелось бы отвечать на вопрос о детях.
   Само  собой  разумеется,  подсудимый  имеет  право  на  отказ  от  дачи
показаний.
   Право на отказ от дачи показаний? Нет, это звучит слишком торжественно.
Слишком пышно. Дело не в его желании что-то  скрыть.  Суд  не  должен  так
думать. Просто он боится быть превратно понятым. Ведь  несколько  раз  его
превратно поняли. И это вызывает досаду, вот и все.
   Пусть тем не менее выскажется, настаивал председатель суда.
   Ошибка заключается в том... Нет, не ошибка... Он  просит  извинения  за
это слово  у  суда  и  у  господина  прокурора...  Разница  заключается  в
толковании понятия "естественно", которое употребил господин прокурор.
   Считает ли он детей или желание иметь детей неестественным?
   Да нет, вовсе нет. Он считает это очень  даже  естественным,  до  ужаса
естественным.
   Ну и что же? А дальше?
   Дальше ничего нет. В том-то и дело.
   Не может ли он выразиться яснее?
   Может, но тогда его снова призовут к порядку. Дети - это шаг назад.
   - Назад? - вырвалось у председателя.
   В том-то и заключается естественность.
   - Мы все здесь придерживаемся иного мнения: для нас дети - шаг  вперед,
связь с будущим.
   Обвиняемый грустно усмехнулся.
   Естественно как  раз  обратное,  то,  что  утверждает  он.  Смыкание  с
природой, ибо ничего другого не остается. Своего рода бегство в прошлое. И
пусть суд не сердится - кратковременная страховка.
   Председатель сделал жест рукой сперва  в  сторону  прокурора,  потом  в
сторону публики и быстро спросил подсудимого:
   - Неужели ваша жена придерживалась того же мнения?
   Точно он сказать не может, о таких  мнениях  лишь  догадываются.  Кроме
того, мысли людей зависят от настроений, у женщин в еще  большей  степени,
чем у мужчин; вот и  получается,  что  мир  и  жизнь  отдельного  человека
строятся  на  настроениях,  которые  чаще  всего  ведут  к  безнадежности.
Додумать это до конца трудно даже мужчине, а женщине просто невмоготу; это
и  вызывает  у  мужчин  растерянность,  заставляет  их  совершать   ложные
поступки, они хотят спасти женщину от отчаяния, а в результате женщина как
раз и попадает в убийственный круговорот.
   В какой такой убийственный, круговорот?
   В круговорот, подобный непрерывно движущемуся лифту,  который  называют
патерностером. Ты вошел в этот лифт, чтобы выйти на другом  этаже.  Таково
было твое первоначальное намерение. Видимо, ты точно  знал,  зачем  сел  в
лифт и где хотел сойти. Во всяком случае, ты поднимался  вверх!  Все  было
так естественно. Но это уже давно забылось, теперь ты никак не  припомнишь
своих побуждений, да это и не имеет смысла. И ты просто повторяешь:  зачем
я только связался с этим лифтом, зачем я это сделал?  Ибо  против  всякого
ожидания оказалось: лифт поднимается  чересчур  быстро,  так  быстро,  что
трудно решиться и выйти. Это открытие настолько удивило тебя,  что  сперва
ты даже не почувствовал страха. Когда ты садился  в  лифт,  то  ничего  не
заметил, иначе ты  наверняка  поостерегся  бы.  Можно  ведь  подняться  по
лестнице, как-никак это куда безопасней. Но  почему,  собственно?  Неужели
внезапно сломался какой-нибудь зубчик в колесе, который замедлял ход?  Или
лифтер задал необычную скорость, так как хотел  испробовать  механизм?  Но
тогда он был обязан прикрепить табличку с предупреждением:  "Внимание!  Не
входить.  Ремонт".  Теперь,  впрочем,  уже  поздно  искать  виновного.  Ты
поднимаешься наверх гораздо быстрее, чем положено. Кабина,  в  которой  ты
стоишь, летит стрелой, этажи мелькают. Если ты выскочишь,  тебя,  наверно,
защемит в пролете. Правда, для предосторожности подножка  укреплена  таким
образом, что должна  откинуться  кверху.  Но  кто  не  побоится  рискнуть?
Поэтому ты думаешь: уж лучше я проедусь  по  чердаку,  потом,  когда  лифт
начнет  спускаться,  будет  легче  выпрыгнуть.  От  толчка  ты,  по   всей
вероятности, упадешь на лестничную площадку, но это не так уж страшно,  по
крайней мере тебя не защемит. И вот, немного успокоившись,  ты  проезжаешь
по чердаку мимо огромного колеса, с которого капает черпая жижа -  смазка.
При молочном свете, проникающем сквозь стеклянную крышу, все видно как  на
ладони. А когда высшая точка  пройдена  и  лифт  начинает  спускаться,  ты
принимаешь твердое решение: теперь держись! Однако, как только  показалась
площадка верхнего этажа, ты почувствовал, что еще не вполне уверен в своих
силах. К чему такая спешка? Впереди еще столько этажей. Ты приготовился  к
прыжку, твое тело напряглось. А вот и следующая  площадка,  для  пробы  ты
вытянул ногу,  но  буквально  в  последнюю  секунду  быстро  отдернул  ее;
пожалуй, ты подождешь следующего этажа.  Постепенно  лифт  спускается  все
ниже. Главное, не волноваться, думаешь ты, сперва я проеду  через  подвал.
На эмалевой табличке в кабине написано, что проезжать на лифте по  подвалу
не опасно. Как здорово, что не опасно. Но раз упоминается опасность, стало
быть, все же опасно. Впрочем, до той поры, пока ты в кабине,  тебе  ничего
не угрожает. И ты спокойно  мчишься  по  подвалу,  где  темно,  хоть  глаз
выколи. В механизме что-то хрустит, словно подагрические кости трутся друг
о друга. Тебе не остается ничего иного, как стоять смирно.  А  потом  лифт
снова поднимается, маршрут все тот же, хорошо знакомый.  Круг  за  кругом!
Ужасно! Сколько  времени  это  еще  продлится?  Разве  не  лучше  было  бы
выпрыгнуть?  Даже  рискуя  жизнью?  Ведь  этот  безрискный,   безжизненный
круговорот способен довести... Человеку, у которого  под  ногами  каменная
лестничная площадка, ничего не стоит крикнуть: "Почему же вы  не  выходите
из лифта?" Он-то стоит прочно, и ему нипочем не понять, с какой  скоростью
движется лифт, а главное, не понять,  как  трудно  решиться  на  прыжок  в
неизвестность. Человеку на площадке все кажется вполне естественным, может
быть, он вообще считает тебя шутником, ведь ты корчишь  гримасы.  Что  ему
сказать в ответ? Постороннему человеку незачем  знать,  в  какую  беду  ты
попал. И ты крикнешь ему: "Сейчас, сейчас" или "Я хочу сойти на  следующем
этаже". Ты и впрямь хочешь сойти.  Это  твое  самое  сокровенное  желание!
Ответ, значит, правильный, и, только осознав бесконечное  кружение  лифта,
можно понять, что ответ неправильный. Человек на площадке,  видя,  что  ты
так и не вылез из кабины, подумал, наверно: ах он такой-сякой, он  соврал,
вот брехун. Если бы можно было отделаться брехом! Говорят,  что  некоторые
все же сумели отделаться: они потеряли сознание, у них закружилась  голова
от этой беспощадной карусели. Иногда случается и  такое:  на  площадке,  к
примеру, появилась  красотка  или  девушка,  которая  показалась  тебе  из
мчащейся кабины красоткой, и вот ты рискнул и выпрыгнул из лифта. Ты делал
при  этом  ужасно  смешные  телодвижения,  чтобы   сохранить   равновесие;
невольным свидетелям было трудно удержаться от смеха. Но  теперь  ты  хоть
знаешь, что под ногами у тебя твердая почва; ты избавился от  круговорота,
так тебе кажется. Только изредка за спиной раздается скрежет и  хруст,  но
ведь рядом с тобой девушка, ты можешь держаться за нее.  Маленький  роман!
Маленький успех! Маленькая  война!  Маленькая  вера!  А  потом  и  девушка
неизбежно попадет  в  круговорот,  который  ее  раздавит,  и  она  с  этим
смирится. Ты  хочешь  закричать  трижды:  "Нет!  Нет!  Нет!"  Быть  может,
кто-нибудь, кто услышит тебя,  помчится  по  лестнице  вниз,  перепрыгивая
сразу через три ступеньки, быть может, он упросит  привратника  остановить
лифт. Но ты не кричишь. Извините, господа. Кричать нельзя. Ведь круговорот
подобен кошмару. Да и зачем тревожить людей, которые живут в своих прочных
квартирах? Надо попытаться выдержать это, не призывая на помощь.
   Непонятно, почему председатель суда не лишил слова подсудимого,  почему
он дал  досказать  ему  до  конца  эту  притчу,  непомерно  длинную  и  не
относящуюся к делу. Нельзя отрицать, впрочем, что подсудимый  был  хорошим
рассказчиком. В зале царила мертвая тишина, все слушали как  завороженные.
Казалось, кошмар, о котором говорил подсудимый, давит сейчас и на публику.
Только прокурора, видимо, не проняла эта история; он вновь  вернул  суд  к
фактической стороне вопроса.
   - Вы вообще забрали себе в голову, что не желаете иметь детей?  Или  же
не хотели ребенка от определенной женщины, от вашей жены? - спросил он.
   После  долгого  рассказа  подсудимого  вопрос   этот   показался   всем
присутствующим чрезвычайно неожиданным:  никто  не  понял,  зачем  он  был
задан. Подсудимый тоже не понял и не знал, как ответить на него.
   - Попробую сформулировать точнее, - сказал прокурор,  прождав  довольно
долго, - не было ли между вами и вашей женой физической антипатии?
   Подсудимый с явным недоумением оглядел прокурора, окинул его взглядом с
головы до ног;  он  ни  слова  не  сказал,  но  во  всем  этом  отнюдь  не
чувствовалось скрытой издевки: очевидно, его и впрямь заинтересовало,  как
человек мог задать столь несуразный вопрос. Молчание продолжалось  до  тех
пор, пока прокурор не спросил раздраженно:
   - Ну?
   - Разве  дети  не  появляются  на  свет  даже  при  наличии  физической
антипатии супругов, как вы  это  называете?  -  спросил  подсудимый,  чуть
заметно улыбаясь.
   - Это не ответ.
   - Да, возможно. Я хотел  только,  чтобы  ваш  вопрос  забылся,  ведь  я
убежден, что вы задали его по ошибке.
   Прокурор еще не успел выразить свое возмущение, как вскочил адвокат, он
хотел заявить протест против  подобных  вопросов.  Однако  движением  руки
подсудимый остановил адвоката.
   - Не надо, господин адвокат. Большое вам спасибо, но я вовсе  не  прошу
удаления публики. Даже если публика покинет зал, я  не  буду  в  состоянии
ответить  господину  прокурору.   Его   вопрос   принадлежит   к   разряду
недозволенных.  Уже  само   слово   "физическая"...   Извините,   господин
председатель, но дело идет о моей жене. Уже само  это  слово  кажется  мне
совершенно недозволенным.  Очень  возможно,  что  юристы  употребляют  его
по-другому, но для меня оно означает не что иное, как обнажение. А  против
этого я обязан защищаться. Да и суд ничего не выиграет от моих откровений,
как раз наоборот, он перейдет известную грань и вторгнется в  ту  область,
где законы уже не имеют силы. Могу ли я задать вопрос господину прокурору?
   - Пожалуйста.
   - Приходилось ли вам слышать плач женщины в соседней комнате?
   - Да, возможно. Но что означает этот вопрос?
   - Поставив его, я хочу подсказать ответ.
   - Да? Ваша жена часто плакала?
   - Просто женщина, господин прокурор.
   - Не знаю, что вы хотите этим сказать.
   - Вижу, что вы и впрямь не слышали плач женщины. Господин председатель,
я обещал помочь суду. Поэтому я хочу дать те показания, которые имею право
дать в отсутствие моей жены.
   Испытующим взглядом подсудимый обвел ряды зрителей, будто еще раз хотел
убедиться в том, что его жены нет среди публики.  И  судьи  вслед  за  ним
оглядели зал. Что касается публики, то  она,  казалось,  затаила  дыхание.
После долгой паузы подсудимый опять заговорил:
   - Разумеется, мы с самого начала стыдились нечеловеческого.
   - Нечеловеческого? Что это значит? - спросил председатель суда.
   - То, о чем здесь говорилось. Физического.
   - Вы сказали "мы"?
   - Я сказал "мы".
   - И с самого начала?
   - С самого начала. Так оно и было.
   Председатель, по-видимому, склонялся к тому, чтобы после слов "так  оно
и было", произнесенных тихо, но твердо, покончить с этим кругом  вопросов.
Однако  прокурор  не  согласился  с  таким  оборотом  дела.   Он   спросил
подсудимого, не может ли тот в кратких чертах обрисовать свое знакомство с
женой.
   - В кратких чертах? - Подсудимый ответил вопросом на вопрос.
   Председатель  суда  попросил  прокурора  обдумать,  стоит   ли   вообще
углубляться в такие дебри. Однако прокурор настоял на том, что суд  должен
добиться ясности - ему необходимо знать прошлое подсудимого и его жены.
   После этого председатель суда призвал подсудимого быть  по  возможности
кратким.
   И подсудимый начал свой рассказ. Он знал будущую жену еще  ребенком.  А
потом совсем юной девушкой. Видел ее во время летних каникул,  из  года  в
год. Но после много лет не видел вообще и даже не слышал  о  ней.  Они  не
переписывались. Девушка жила в интернате, в монастырском интернате с очень
строгим режимом. Ее отдали  туда  родители,  хотели,  чтобы  она  получила
хорошее воспитание. А сам он учился в университете, но  бросил  его  из-за
недостатка денег и еще по другим причинам;  жил  на  случайные  заработки,
пока час не пробил. Тогда он пошел на вокзал и  купил  себе  билет.  Билет
третьего класса на пассажирский поезд. Чтобы забрать с собой жену.  Скорый
поезд был ему не по карману, вот в чем дело. Ехал он всю ночь, примерно  с
восьми вечера до десяти утра. Когда он прибыл, звонили церковные колокола,
было воскресенье. И он единственный сошел с поезда  на  той  станции.  Все
остальные пассажиры сошли уже раньше, они выходили один за  другим.  Поезд
останавливался буквально на каждом полустанке.
   Прокурор  не  замедлил  спросить,  почему   подсудимый   так   подробно
рассказывает о своей поездке.
   Потому что он трясся в поезде всю ночь и в  ушах  у  него  до  сих  пор
звучат шум и грохот, перестук колес, шипенье паровоза,  лязг  буферов.  Он
боялся, что его вагон оторвется и  покатится  назад.  Вагоны  были  ужасно
старые. И он по сию пору помнит тот запах, запах сажи и металла,  грязи  и
пота.  Он  был  очень  голоден,  а  другие  пассажиры  захватили  с  собой
бутерброды и фрукты, главным образом яблоки. И все это тоже издавало  свои
специфические запахи. Но вагон не был переполнен, а под  конец  он  совсем
опустел;  на  последнем  перегоне  он  ехал  один.  Выйдя  из  поезда,  он
почувствовал, что все члены у него онемели и кружится голова. Сеял  дождь,
очень мелкий, моросящий дождь, и был туман; скоро, впрочем, дождь перестал
и сквозь тучи начало пробиваться солнце. Но оно было  бледное  и  какое-то
анемичное. И сам он после утомительной поездки был очень  бледен.  Так  по
крайней мере говорили люди.
   Какие люди?
   Родители.
   Его родители?
   Нет, родители жены. Он даже не знал, живы ли они;  оказалось,  живы.  И
все было совсем как в старые времена. Он имеет в виду дорогу от станции до
их хутора. Пожалуй,  она  стала  лишь  более  голой,  но  это  могло  быть
субъективным  впечатлением.  Стояла  осень,   урожай   был   убран,   поля
перепаханы, и летало множество ворон. Только справа  от  дороги  виднелось
иссиня-красное капустное поле, оно уходило вдаль, и кочаны также  издавали
свой запах. Траву  слева  в  лощине,  наверно,  недавно  скосили;  дорогу,
которая вела вдоль этой лощины, развезло, в колеях стояла вода, точно  так
же, как и в былые дни. Земля была тяжелая, очень  тяжелая,  она  облепляла
сапоги, того и гляди, поскользнешься.  То  время,  что  он  шел,  по  всей
окрестности звонили колокола. Только после того, как он прибыл на место  и
увидел дом, они перестали звонить.
   Прекрасно, прервал подсудимого прокурор.  Однако  описание  пейзажа  он
считает излишним. Его будущая жена, стало быть, жила у своих родителей?
   Нет.
   А где она жила?
   Об этом он узнал только от ее родителей. Ведь он вообще не ведал,  жива
ли она.
   Ближе к делу. Где жила будущая жена?
   Напротив.
   Напротив?
   Да, в доме на холме по другую сторону ручья.
   Отлично. Значит, в том доме жила его будущая жена?
   Да, очень странная история.
   Казалось, подсудимый настолько глубоко погрузился в свои  воспоминания,
что забыл о настоящем, о том, что он стоит в вале суда. Когда к нему опять
обратился прокурор, он заметно вздрогнул.
   - Нас интересует одно: каким образом состоялся ваш брак  с  женой?  Все
остальное можете спокойно опустить, - напомнил прокурор.
   - Что именно вам хотелось бы знать?
   - Как раз то, что я сейчас спросил. Вы,  кажется,  изволите  потешаться
надо  мной?  -  Прокурор  потерял  терпение.  -  Что  означает,  например,
замечание: моя жена спасла мне жизнь?
   - От кого исходит это замечание?
   - От вас, и только от вас, - возвестил прокурор с торжеством. - А  если
вы не верите, я готов представить его в письменном виде, эти слова сказаны
в одном из писем, которое было найдено у вашей жены. Конечно,  это  письмо
уже давнишнее. Хотите взглянуть на него?
   - Нет, спасибо. Я вам и так верю.
   - Не понимаю. Что означает ваша реплика?
   - Не следует читать старые письма.
   - Это мы уже слышали. В частном порядке  можете  придерживаться  любого
мнения, нас это не касается, но суду уж разрешите поинтересоваться старыми
документами,  коли  он  считает,   что   таким   путем   сумеет   выяснить
обстоятельства дела.
   - Но ведь к делу это как раз не имеет никакого отношения.
   - Предоставьте решение нам, пожалуйста. А теперь ответьте мне коротко и
ясно: что подвигнуло вас на такое признание?
   - Сейчас я бы выразился совсем иначе.
   - Значит ли это, что сейчас вы пришли к другим выводам  и  не  считаете
больше, что жена спасла вам жизнь?
   - В ту пору это, конечно, было правильно, потому я и написал эти слова.
Очевидно, была причина.
   - А теперь вы не в силах припомнить эту причину?
   - Да.
   - Или не желаете?
   - Так мы не сдвинемся с мертвой точки, - сказал подсудимый председателю
суда. - Это мое признание подобно травинке,  которую  сорвали  на  обочине
дороги и сунули в рот. Или же куску хлеба,  что  подали  голодному.  Через
минуту о нем уже не помнишь.
   Председатель суда спросил прокурора, не правильней ли было покончить  с
этой проблемой, но прокурор настаивал на своем. Он считал, что  подсудимый
пытается с умыслом темнить.
   Темнить? Подсудимый подхватил это словечко. Да, Прокурор  прав,  все  и
впрямь очень темно, по никакого умысла у него не было.  Надо  же  помнить,
что он, подсудимый, трясся тогда всю ночь в вагоне и от усталости его даже
слегка шатало. Особенно по дороге к дому ее родителей.
   - Если бы я раньше навел справки, то, возможно, вообще не  пошел  бы  к
ним. Но на маленьком вокзальчике я заметил только начальника  станции,  он
стоял у багажного вагона и разговаривал с машинистом. И еще на загрузочной
эстакаде сидело трое парней  -  работников.  На  сельских  полустанках  по
воскресеньям нередко околачиваются несколько парней. Эти ждали,  вероятно,
своих девушек, которые пошли в церковь. Парни были совсем желторотые,  они
наверняка никого не знали. Я не стал их  расспрашивать.  А  по  дороге  не
встретил ни одного человека,  все  были  в  церкви.  Хутор  ее  родителей,
окруженный плодовыми деревьями, казался вымершим. Ни души. Даже  собачьего
бреха я  не  услышал!  И  из  трубы  не  поднимался  синий  дымок!  Стояло
воскресное утро. Да, я всю ночь трясся в поезде.
   - Тем не менее...
   - Никаких "тем не  менее",  господин  прокурор.  Вы  должны  понять,  я
никогда не думал о том, что увижу их снова. Много лет я был  убежден,  что
они погибли: и родители, и моя будущая жена, да, все.  И  даже,  если  мне
дозволено будет сказать, не рискуя навлечь гнев суда, даже себя  я  считал
уже давно  погибшим.  Прошу  прощения,  суду  это,  несомненно,  покажется
странным, но сам я вполне привык к этой мысли.  Дело  в  том,  что  судьба
забросила меня  в  огромное  красное  строение  с  бесчисленными  мрачными
переходами, лестницами и дверями. Там были одни сплошные двери.  Маленькие
окошки никогда не мылись, таким образом люди экономили на  занавесках;  от
подвала до чердака пахло кошками, луком и пылью. В этом  доме  никогда  не
было тихо, ни секунды; там суетились, как среди мертвых.  В  каждой  кухне
оглушительно хлопало белье, когда женщины развешивали его  на  веревках  у
окон, визжали дети, бранились матери,  раздавались  шаги  по  коридорам  и
лестницам, с треском закрывались двери, выбивались ковры,  звякали  связки
ключей, грохотали кастрюли и ведра, ударяясь о раковины, свистели и гудели
водопроводные краны, иногда так сильно  свистели,  что,  казалось,  лопнут
трубы, с шумом спускалась вода в уборных. А когда возвращались мужчины или
затемно уходили опять на работу, весь дом сотрясался от топота и шарканья;
отовсюду неслось бормотанье, иногда брань, потом  падало  что-то  тяжелое,
скрипели кровати, раздавался храп; шум стоял день и ночь без перерыва,  ни
минуты покоя.  А  бесчисленные  лица!  Они  примелькались,  но  ты  их  не
запоминал, путал одно с другим. Летом  тьма-тьмущая  мух  и  жара,  как  в
духовке. Красные стены поглощали тепло  и  не  отдавали  его.  Там  я  был
заперт.
   - О каком здании вы говорите? - спросил прокурор.
   -  По-моему,  вы  зовете  подобные  доходные  дома  трущобами.   Вполне
подходящее название. Те, кто там обитает, страхуют свое имущество. Да, все
там можно застраховать.
   В зале раздался смех, как и каждый раз,  когда  подсудимый  упоминал  о
страховке; поэтому он обратился непосредственно к публике:
   - Да, во все времена их можно было застраховать.  В  том-то  и  состоит
наше ремесло.
   Председатель постучал карандашом по столу,  прокурор  опять  возобновил
допрос:
   - Ну ладно, вы, стало быть, жили в этой трущобе. Но что  заставило  вас
сесть в поезд и поехать, трястись всю ночь напролет, как  вы  выражаетесь,
чтобы разыскать свою будущую жену?
   - Это вышло случайно.
   - Пожалуйста, расскажите об этом случае. Но как можно короче.
   - Я считал, что вырваться из того дома немыслимо. Ни о чем  не  мечтал.
Со всем примирился. Но как-то раз я указательным пальцем выцарапал узор на
слое грязи, покрывавшем оконное стекло. А  потом  вдруг  пошел  в  домовую
контору и обратился к девушке, которая там сидела. Контора была крохотная,
еле хватало места для пишущей машинки  и  для  канцелярского  шкафа,  ведь
каждый метр доходного дома должен был приносить доход. Из-за  тесноты  вся
контора пахла девушкой. Девушка сказала, что я могу покинуть здание, выйдя
через боковой вход, ото гораздо незаметнее. Сам бы я нипочем не догадался.
Ну вот, и тогда я вышел из здания через маленькую боковую дверцу и  прямым
путем направился к вокзалу. Вот и все.
   - Тогда вы еще не были страховым агентом?
   - Нет. Им я стал потом. В ту пору я работал  у  налогового  инспектора.
Сидел за счетной машиной. Жалованье мне платила небольшое.
   - Прекрасно. Но давайте наконец вернемся к вашей жене.  Как  вы  с  ней
встретились в тот раз?
   - Я тихо подошел к дому ее  родителей.  Тихо  только  потому,  что  там
царила мертвая тишина. Я не хотел никого пугать. Открыл входную  дверь,  в
деревнях не принято  запирать  двери.  В  сенях  никого  не  было.  И  они
выглядели точно так же, как раньше. И шкафы в них стояли точно  такие  же.
Сени были довольно длинные и шли до самого конца дома. Только потолок был,
конечно, побелен с тех пор -  сводчатый  потолок.  Да.  Но  поскольку  дом
казался словно бы вымершим, я вернулся назад  и  позвонил.  И  звонок  был
точно такой же, как прежде. Маленький блестящий звонок на проволоке. Когда
сильна потянешь за проволочку, язычок еще долго  раскачивается.  Звон  был
очень веселенький. Раньше я всегда с удовольствием дергал за проволоку.  Я
хочу сказать, что звонил без  особой  надобности,  ведь  дверь  обычно  не
запиралась. Или же я обходил дом и обосновывался на заднем дворе. А не  то
сразу шел в беседку. На этот раз я потянул за проволоку очень осторожно.
   - Оставьте в покое звонок. Суду это неинтересно.  Что  произошло  после
того, как вы позвонили?
   - Мне пришлось подождать. Второй раз я, кстати, не стал звонить, одного
раза было достаточно. Дело в том, что я услышал: слева, в большой комнате,
отодвинули стул. Не очень громкий стук, нет, но все же. Вот почему я ждал.
Кроме этого, ничто не нарушало тишину. В сенях тоже было  совсем  тихо.  И
там решительно ничем не пахло. Да, было воскресное утро. Разве я не сказал
об этом? Я вижу нетерпение на ваших лицах, господа.  Мне  это  понятно,  я
готов опустить подробности. Ведь эту  историю  я  рассказываю  без  особой
охоты, но если уж пришлось ее рассказывать, то надо рассказывать  на  свой
лад, ибо, по-моему, тишина в сенях и чистота имели  важное  значение.  Они
имели важное значение для меня в то утро после  долгой  ночной  поездки  в
поезде. Моя история не терпит нетерпения. Да,  и  тогда  я  не  чувствовал
нетерпения, хотя был голоден... Шагов я не услышал, потому что ее отец шел
в одних носках. В толстых мягких носках, их вязала на спицах  ее  мать,  а
шерсть они пряли ангорскую, от  ангорских  кроликов.  Отец  показался  мне
меньше ростом, в моей памяти он был  выше,  хотя,  по  правде  сказать,  я
никогда о нем не вспоминал. На самом деле он был маленького роста. Отец ее
сразу узнал меня и не удивился, что я пришел и что я  еще  жив.  Казалось,
все это в порядке вещей, будто я каждое воскресенье утром приходил к ним в
гости. И я тоже ничему не удивлялся: я слишком устал. Он пригласил меня  в
комнату, крикнув в соседнюю комнатенку: "Мать,  иди-ка  сюда".  В  большой
комнате все осталось по-старому, ничего не изменилось. А  потом  вошла  ее
мать, и я обнял ее,  хотя  раньше  никогда  не  обнимал,  но  и  это  тоже
показалось всем само собой разумеющимся. Мать была такая бледная! Наверно,
из-за больного сердца или от малокровия. Ужасающе бледная! Я ни о  чем  не
спрашивал, и они меня ни о чем не спрашивали.  Рассказал  им  только,  что
трясся всю ночь в поезде.  Тогда  ее  мать  принесла  мне  большую  кружку
молока, положила на стол  ломоть  хлеба  и  подала  мед,  желто-коричневый
натуральный мед. Я ел, а ее мать плакала. Где-то,  не  помню  где,  у  них
стоял  маленький  радиоприемник,  он  был  включен,  но   громкость   была
небольшая, передавали, вероятно, церковную службу, сперва слышался  чей-то
голос, потом запели хорал. Но все это очень  тихо,  радио  нам  совсем  не
мешало. Меня усадили на мягкий диван, раньше там  сидели  старшие,  а  мы,
молодежь, довольствовались стульями - это бывало под вечер, когда  угощали
кофе с пирожным. И старые клавикорды еще стояли. Они всегда были  донельзя
расстроенными, а над ними между оленьими рогами висели часы с кукушкой, но
часы не ходили, маятник был неподвижен. Мы  говорили  о  моей  поездке  по
железной дороге, о поле с красной капустой  и  о  прочей  ерунде.  Они  не
спрашивали, что мне пришлось пережить, ибо давно считали  меня  мертвым  и
боялись огорчить, возбуждая неприятные воспоминания. И я не  спрашивал  об
их дочери по той же причине. Да, они соблюдали величайшую осторожность. Не
хотели взаимных попреков. Вот почему ее мать заплакала. Она упрекала себя,
думала, что теперь уже ничего не поправишь. Напротив  меня  было  окно.  Я
смотрел в него и все видел, хотя на подоконнике стояли  горшки  с  плющом,
который вился по стенкам оконного проема. Я смотрел на склон по ту сторону
ручья, на темные облака, которые проплывали над холмом,  смотрел,  как  на
секунду выглядывало солнце. Я  не  выпускал  из  глаз  окно.  Быть  может,
кто-нибудь сойдет по склону, думал я. Но когда  я  возвращался  мыслями  в
прошлое, то сознавал, что никто, кроме  меня,  не  мог  спуститься.  Да  и
солнце светило вниз, на ручей, словно стеснялось, не хотело освещать  верх
холма. Ведь наверху стоял дом. Дом этот наверху по другую  сторону  ручья,
господа, принадлежал в былые времена моим родителям,  это  вам  необходимо
знать. Родители купили дом и слегка перестроили  его,  чтобы  нам,  детям,
было где проводить лето. Каждое лето мы  по  многу  месяцев  жили  там,  и
тамошние места стали как бы нашей родиной. Да  нет,  не  потому,  что  дом
принадлежал моим родителям, а потому... потому... что другой дом,  дом,  в
котором я теперь сидел, казался  мне  как  бы  моей  родиной.  Все  угодья
родители сдавали в аренду соседям, родителям моей будущей  жены.  Впрочем,
дом по ту сторону уже давно не был нашим, после смерти отца  его  продали,
не знаю уж кому. Семье понадобились деньги, так мне по крайней мере сказал
кто-то. Да я и не углублялся в это дело, потерял связь с тем, что осталось
позади. Не знал, кто живет в нашем старом доме, считал, что  меня  это  не
касается. А сейчас, когда я сидел на  диване,  и  смотрел,  как  солнце  и
облака попеременно проходят над склоном, и слушал наши разговоры, в  тихий
лепет радио, и всхлипывания ее матери, мне казалась, что все это, наверно,
похоже на  то,  что  испытывает  умирающий,  который  еще  раз  обозревает
прошлое, удовлетворенно, терпеливо. Извините, господа, что мои мысли  были
таковы, я ведь не знал, что жена моя живет со своим мужем там,  на  другой
стороне ручья.
   -  Ваша  жена  уже  была  раньше  замужем?  -  с   изумлением   спросил
председатель суда.
   - Да... и нет, - ответил подсудимый.
   Непонятно, что он хочет этим сказать.
   Согласно закону, который уж наверняка имеет силу в этом зале, его  жене
была замужем до него, даже венчалась в церкви. Но закон в данном случае  -
он просит прощения, ибо никак не собирается  выступать  против  закона,  -
закон в данном случае вводит в заблуждение.
   - Иными словами, брак не состоялся?
   Подсудимый долгое время не отвечал, наконец председатель суда  повторил
свой вопрос.
   Подсудимый покачал головой.
   -  Мне  трудно  понять,  почему  суд  считает  необходимым  употреблять
формулировки,  которые  обнажают  и  унижают   человека   настолько,   что
охватывает ужас.
   Подсудимый произносил слова очень тихо, однако  не  успел  председатель
суда сделать ему выговор, как он опять  заговорил,  на  этот  раз  гораздо
громче:
   - Тот брак не мог состояться, ибо я и моя жена были  созданы  друг  для
друга. Через эту созданность мы перешагнули или, если хотите,  сочли,  что
можем перешагнуть. То была ошибка, за которую всем  нам  пришлось  понести
наказание - очень суровое, суровей не мог бы наказать ни один суд на  этой
земле. Однако существовали и смягчающие обстоятельства: моя жена и я  были
практически бессильны, мы при всем желании не  могли  оказать  действенное
сопротивление тем, кто нас разлучил. А те, кто нас  разлучил,  погрязли  в
житейском. Родители жены, на мягком диване которых  я  тогда  сидел,  были
полны предрассудков и рассуждали  о  счастье  дочери  с  позиций  сельских
хозяев и людей определенного вероисповедания; а те,  кто  назывался  моими
родителями, исходили только из соображения финансовой и  сословной  спеси.
Все хотели сделать как лучше, по созданность друг для друга, через которую
мы переступили, оказалась более суровой, нежели наш собственный  суд:  для
нее не было смягчающих  обстоятельств,  переступившие  не  могли  избежать
наказания, отразившегося на всей их жизни. Я назвал бы вынесенный  судьбой
приговор смертной казнью. И все это я осознал, сидя там, на диване.
   - Ну хорошо, - согласился председатель, - но постарайтесь  рассказывать
не столь пространно.
   Итак, он узнал обо всем, в том числе и о  том,  что  его  будущая  жена
замужем и живет в другом доме, раздельно с родителями.
   Нет. Дело было в солнце. Оно внезапно все же решило  подняться  выше  и
осветить дом по ту сторону ручья. Лучи солнца так ярко отражались в  одном
из окон, которое, наверно, стояло приоткрытым, что они буквально  ослепили
подсудимого, находившегося в комнате, где царил сумрак.  Казалось,  кто-то
играя подавал сигналы карманным зеркальцем. И окно это было как раз  окном
той комнаты, в которой он спал мальчиком и юношей. Не только  спал,  но  и
сидел в давние, очень  давние  времена  у  окошка  и  смотрел  на  комнату
противоположного дома. И ее родители также заметили свет,  который  словно
намеренно направляли на него из того дома. Слова были излишними. Он просто
пошел в тот дом за ручьем и забрал свою жену.
   Первый брак был расторгнут? Или  признан  недействительным?  -  спросил
председатель суда.
   Формальности улаживали адвокаты, ответил подсудимый.
   - Все мы, - сказал он далее, - были едины.
   - А как вел себя ее муж? - спросил прокурор.
   - Какой муж?
   - Первый муж вашей жены?
   - Я хорошо его знал. Он был родом из тех же мест. В детстве  мы  с  ним
играли и иногда дрались. Играли в "казаки-разбойники" внизу у ручья. Ручей
был оборонительным  рубежом.  Мы  потом  бросались  в  воду.  Целая  шайка
сорванцов. Однако сейчас этот парень, пожалуй, чересчур много пил. Он  был
очень несчастен, но не желал в этом признаться. Жена моя все сказала  мне.
Она сказала: давно пора. Он ведь не знал, что мы  сами  перешагнули  через
созданность друг для друга. Он купил дом и землю и попытался  жениться  на
женщине, которую знал с самого детства, - он не понимал, почему  из  всего
этого ничего не получилось. Без вины виноватый. Надо было ему  помочь.  Не
должен он был страдать за наши ошибки.
   - И он сразу же согласился?
   - Сразу? - Подсудимый пожал плечами.  -  Дело,  слава  богу,  кончилось
благополучно. Хотя заранее ничего нельзя было предугадать. Но  он  женился
опять. Моя жена сразу сказала, на ком он женится. Она знала  то,  чего  он
еще сам не знал. Он женился на девушке с соседнего хутора, раньше он делал
вид, будто она его совсем не интересует, но жена  моя  сразу  поняла:  они
предназначены друг для друга. И у них теперь есть дети.
   - А в настоящее время вы или ваша жена еще связаны с ними?
   - Нет. Обо всем этом мы услышали на похоронах родителей моей  жены.  Он
купил тот дом и двор; что нам было с ними делать?  А  на  деньги,  которые
жена получила от продажи  родительского  хутора,  я  открыл  свое  дело  -
страховое общество. Родители жены умерли очень скоро, сперва мать, а через
несколько недель и отец.
   - Стало  быть,  нет  шансов  на  то,  что  ваша  жена  туда  вернулась,
вернулась, так сказать, к родному очагу?
   - Вы даже не представляете себе, как нелепо это предположение, господа.
Возможно, вас ввел в заблуждение солнечный  зайчик,  который  показался  в
противоположном окне, и вы решили, что все там было  очень  весело?  Свет,
исходивший от стекла и упавший в комнату ее стариков  родителей,  не  имел
животворной силы; он так и не осушил слез матери. Ну а  потом  я  медленно
прошел через жнивье и через коричневые вспаханные поля, спустился к  ручью
и увидел ветхий мостик без перил, на  котором  мы  так  часто  сиживали  в
детстве, болтая босыми ногами в воде. Время от времени пролетала ворона и,
каркая, скрывалась в гнезде где-то в листве дубов, росших по краям  полей.
Все это утро вдали звонили  колокола,  может  быть,  кого-то  хоронили.  И
потому колокола звонили в это  воскресенье  так  долго.  Перезвон  казался
иногда очень близким и отчетливым, а потом его  опять  относило  ветром  в
сторону, и он звучал, словно  отдаленный  шум  прибоя.  И  все  же  стояла
тишина. Наверху тоже было очень тихо, я отметил это, обходя вокруг дома  -
где была входная дверь. Горбатая  старуха  выливала  воду  из  деревянного
ушата. Она была не то  глухая,  не  то  немая,  старуха  показала  большим
пальцем на дом. Я вошел в комнату. Там царила полутьма.  Топилась  большая
кафельная печь, на белой липовой столешнице стояла посуда, и  все  же  дом
производил впечатление необитаемого. Я поднялся по лестнице,  наверху  все
было так знакомо; я тихонько отворил дверь в свою старую комнату. Там тоже
было  сумрачно  из-за  спущенных  жалюзи;  только   через   щели   кое-где
пробивались лучики света, образуя на полу причудливый узор. Все стены были
голые, побеленные: ни картины, ни цветка. На кровати сидела моя жена,  она
ждала меня. Я сказал ей, что трясся всю ночь напролет в поезде.  Осторожно
прикрыл за собой дверь и так  и  остался  стоять  на  пороге,  должен  был
прислониться к притолоке. "Ты мне  что-нибудь  привез?"  -  спросила  она.
"Нет, у меня ничего нет",  -  ответил  я.  После  этого  мы  долгое  время
молчали, а потом она опять  заговорила:  "Сейчас  он  еще  в  трактире,  в
соседней деревне, но вот-вот уйдет оттуда и примерно через  полчаса  будет
здесь. Он уже беспокоится, хотя не знает почему. Хочет допить свою  рюмку.
Тогда он и придет. Нет, он не пьян, он никогда не  напивается,  он  просто
совершенно растерян. Лучше всего тебе спуститься к  нему,  как  только  мы
заслышим его шаги. Придется тебе распить с ним бутылку сливовой самогонки.
Ты не возражаешь?" - "Да нет же, для меня это плевое дело". Потом мы опять
замолчали и прислушались - не идет ли он. Но было еще слишком рано. Он уже
направлялся к дому, но шел очень медленно. В  комнате  наверху  не  слышно
было колокольного звона. Может быть, в церкви перестали звонить. "Наверно,
его выберут в бургомистры, - сказала она. - Он самый дельный крестьянин во
всей округе. Всякое дело так и горит у него в руках. Но  тебе  давно  пора
было приехать, ведь иначе он никогда  не  стал  бы  бургомистром.  Его  не
следовало впутывать в эту историю, она  не  для  него,  он  ни  в  чем  не
виноват, это ты должен запомнить". - "Да, я знаю", - согласился  я.  "Люди
считают меня больной, - сказала она, -  оттого  что  не  понимают  ничего,
ровным счетом ничего не  понимают,  и  оттого  что  заметили:  иногда  мне
хотелось умереть. Разумеется, я их пугаю.  Конечно,  с  моей  стороны  это
неблагородно. Надо научиться все скрывать. Но иногда я не могла  ничего  с
собой поделать, я не знала, где ты обретаешься, не знала..." -  "Я  трясся
всю ночь напролет в вагоне", - быстро повторил  я.  "Да,  хорошо,  что  ты
наконец решился, - сказала она. - Еще есть время для всего.  Но  сливового
самогона тебе придется отведать. Иначе разговор не получится. Потом у тебя
будет пахнуть самогоном изо рта, но не так уж  сильно.  И  вообще  это  не
имеет значения. На улице все быстро улетучится. Временами я  прислушиваюсь
к тому, как он храпит по ночам. Ты не представляешь себе, до чего мне  его
жалко! Он ведь уже мог стать бургомистром. А теперь даже в его  храпе  мне
чудятся жалобные нотки. Он спит там, напротив, по другую сторону коридора,
в прежней комнате твоей сестры. Комната твоих  родителей  пустует.  Старая
служанка спит над коровником.  Ты  должен  знать,  что  все  считали  меня
больной, даже врач ко мне приходил, но я их высмеивала. Не  найдете  вы  у
меня никаких болезней, говорила я им, а они все равно не верили. Раз  меня
даже поместили в больницу, выброшенные деньги, к тому же очень  неприятно.
Все это я переносила безропотно, ведь они так хотели, и я решила  идти  им
навстречу. И чего только они не перепробовали: все, что вычитали из  книг,
и все, что выучили в  институтах.  Я  сжала  зубы.  Уж  лучше  бы  я  была
теленком, одним из наших телят. Им и то жилось привольней, хотя  потом  их
забивали. Но телята не ведали, что их ждет. Они радостно скакали по лужку.
А смешные поросятки! Я хохотала каждый раз, когда видела, как она  носятся
по двору, с быстротой молнии они разбегались во  все  стороны.  А  на  том
подоконнике летом сидели три маленькие зеленушки и  во  все  горло  орали,
будоража долину, орали и махали крылышками до тех пор, пока  не  прилетали
родители и не  совали  им  в  клювы  еду.  Можешь  себе  представить,  как
нервничали взрослые зеленушки, заслышав крик  птенцов  на  противоположной
стороне долины? Но об этом поговорим позднее. Я попросила бы тебя сесть ко
мне на постель, ведь ты трясся в поезде всю ночь напролет и,  стало  быть,
очень устал. Впрочем, не стоит, пожалуй, садиться, он  уже  скоро  придет.
Кроме того, я вижу тебя лучше,  когда  ты  стоишь  у  дверей.  Отсюда  все
кажется другим. Только не сердись  на  меня.  Я  хорошо  знаю,  что  ты  с
удовольствием посидел бы со мной рядышком. К тому же это твоя комната".  Я
покачал головой. "Да! Да! - сказала она. - Ради бога, не притворяйся.  Все
равно это тебе не удастся. Ты был у моих  стариков  напротив?"  -  "Да,  -
сказал я, - выпил у них стакан молока. И еще они угостили меня  медом".  -
"Ах, - сказала она. - Но здесь тебе придется  выпить  сливового  самогона.
Так повелось. Отказываться неприлично. Иногда у нас во  всем  доме  пахнет
самогоном. Мне это неприятно, запах самогона раздражает,  но  на  сей  раз
ничего не попишешь. Ты должен думать о нем, а не о нас. Должен сжать  зубы
точно так же, как и я сжимала зубы, тогда все  у  тебя  получится.  Кстати
сказать, для него еще не все потеряно, ты  появился  аккурат  вовремя".  -
"По-твоему, для нас все потеряно?" - спросил я тихо. "Этого никто не может
знать, - сказала она. - И это не так уж важно, не стоит ломать себе голову
насчет нас. Наверно, если мы перестанем думать, что  по  отношению  к  нам
совершена несправедливость, нам еще будет отпущено какое-то, пусть  совсем
короткое время. Понимаешь, надо забыть о таком чувстве, как месть. Но  это
очень, очень трудно; Я не больная. Они так и не обнаружили у меня  никаких
болезней, хотя ощупали с ног до головы. И в больнице ровным счетом  ничего
не нашли. Да и как было найти? Я совершенно здорова, я такая же,  как  все
остальные женщины, уж поверь мне. Если бы я была больная, то не  стала  бы
просить тебя распить с ним бутылку самогона. Тогда я, вероятно,  заплакала
бы я отослала тебя прочь. Поверь мне, пожалуйста,  я  наверняка  стала  бы
госпожой бургомистершей. Папе  и  маме  ни  в  коем  случае  не  следовало
посылать меня в монастырский  лицей.  У  родителей,  конечно,  были  самые
благие намерения, они хотели, чтобы я стала образованней, чем они, все это
легко понять, но сколько несчастий произошло из-за этого.  Ведь  теперь  я
никак не могу стать госпожой бургомистершей, не могу, несмотря на все  мои
старания. Подумай только, я совсем перестала читать книги,  по  прочла  ни
строчки. Хотя они мне  сами  предлагали,  они  мне  говорили:  почитай  же
книжку, раньше ты читала запоем. По я не соглашалась, я убрала свои книги,
не раскрыв ни одной, ведь я хотела сделать  решительно  все,  чтобы  стать
госпожой бургомистершей. И все  же  мне  это  не  удалось.  Когда  будущий
бургомистр стоял в дверях в той же позе, что стоишь ты...  Нет,  он  стоял
иначе, не так, как ты, он же не трясся в поезде всю ночь напролет. Ты ведь
его знаешь, вы вместе играли, когда были мальчишками.  Да,  он  стоял  вон
там, сущий мальчишка, который только что  прибежал,  наверно,  хотел  быть
первым, совсем запыхался, разгорячился, покраснел от напряжения и вдруг на
бегу остановился как вкопанный, еще секунда - и он бы столкнулся со  мной.
И вот каждый раз я приходила от этого в такой ужас, что все было напрасно,
и они уже хотели забрать железной решеткой мое окно. Да, в один прекрасный
день с утра к дому явился подмастерье кузнеца,  он  прислонил  к  наружной
стене лестницу  и  вскарабкался  наверх,  чтобы  снять  мерку  с  окна.  Я
поговорила с ним, объяснила парню, что решетка не нужна, я и так не убегу.
И они оставили эту затею. Но страх продолжал душить меня, и однажды  я  не
выдержала! Меня стошнило.  Потом  я  все  убрала  за  собой.  Неаппетитная
история, не хотелось мне никого утруждать. А рассказываю я тебе это только
потому, что раньше мы все тоже друг другу рассказывали, и потому,  что  не
хочу, чтобы ты думал, будто я больна. С болезнью мое  состояние  не  имеет
ничего общего, по им этого не понять, людям такое растолковать невозможно.
Помнишь ли ты еще, как мы сидели каждый день напротив в беседке? Или внизу
у самого ручья? Помнишь, как мы шли по мху в роще, шли так тихо, что  даже
не вспугивали косуль, так тихо, что не слышали собственных шагов, это было
на холме, где растут колокольчики и черника? Я никогда  больше  не  бывала
там, хотя отсюда это близко. Мне не хотелось напрасных переживаний, ведь я
осталась такой, как прежде. Ты мне не веришь?" - "Да нет же, я тебе верю",
- сказал я. "Правда?" - "Да, - сказал я. - Иначе я не стал бы трястись всю
ночь в поезде". - "А что они сделали с тобой?" - спросила  она.  "Со  мной
было точно то же, что с тобой", - сказал я. "Ах, - сказала она, - я  часто
думала о тебе, бедняжка, думала я, ты удивляешься, почему  другая  женщина
не приносит тебе счастья. Хотя на  свете  так  много  красивых  женщин.  И
потому я тоже прилагала все силы,  чтобы  стать  госпожой  бургомистершей,
ведь я хорошо знала: только тогда ты обретешь счастье. Но, к сожалению,  и
у меня ничего не получалось. А ты и впрямь ничего не привез мне?" -  "Нет,
- ответил я, - у меня нет ни гроша в кармане". - "Это не имеет значения, -
сказала она. - Потом мы сможем  на  минутку  забежать  к  моим  родителям,
попрощаться с ними. И я возьму у них денег  на  дорогу.  Скажи,  а  ты  не
будешь стесняться из-за того, что  едешь  с  такой  женщиной,  как  я?"  -
"Почему я, собственно, должен тебя стесняться?" - спросил я. "У  меня  нет
городской одежды, - сказала она, -  я  не  знаю,  что  теперь  модно.  Нам
придется решительно все покупать заново.  Надо  будет  приноравливаться  к
людям, чтобы не стать посмешищем. Послушай, я вовсе не возражаю, чтобы  ты
сел со мной рядом на кровать. Нет, не возражаю, хотя сейчас смысла нет. Он
уже пришел, тебе следует спуститься и поговорить с ним". Я оставил ее одну
и спустился по лестнице. Он не был пьян, но глаза у него слегка покраснели
и взгляд был неподвижный. Мы сидели за столом с  липовой  столешницей,  он
достал из стенного шкафа две рюмки матового стекла и налил  из  оплетенной
бутылки сливового самогона. В комнате сильно запахло сливой. Мы заговорили
об общих знакомых, которых знавали раньше, он рассказал,  что  из  каждого
стало. И еще мы поговорили о сельском хозяйстве. И о  политике.  Говорили,
время от времени  опрокидывая  рюмку  самогона.  Ибо  мы  ждали.  А  потом
спустилась моя жена, одетая по-дорожному; она сказала, что хочет заглянуть
напоследок в  кухню,  посмотреть,  приготовила  ли  служанка  какую-нибудь
приличную еду для него, ведь скоро пора обедать. И тогда у  него  из  глаз
полились слезы, самогон был здесь ни при чем. Он  был  здоровенный  малый,
высокого роста, со свежей румяной физиономией. Ужасно  было  наблюдать  за
этой картиной, за тем, как ни с того ни с сего у  него  потекли  слезы  из
глаз, а он ничего не мог с этим поделать. Но такова уж была  ситуация,  он
действительно попал во все это по недоразумению. Ну вот. А после мы ушли.
   Подсудимый помолчал немного, потом продолжал свой рассказ:
   - Я сказал все, что мог. Не мое дело решать, удовлетворило ли это  вас.
Я рассказывал очень неохотно и только потому, что господин  прокурор  счел
необходимым задать соответствующий вопрос. Кроме того, я не хочу создавать
впечатление, будто я что-то злонамеренно утаиваю. Не  исключено,  что  мой
рассказ поможет господину прокурору. Однако не  исключено  также,  что  он
наведет его на ложные размышления.  Извините,  господин  прокурор,  что  я
осмелился сделать такое замечание. Ведь в этом  зале  мне  оказали  честь,
назвав человеком "надежным". И вот вы поймете теперь, наверно, почему  мне
и впрямь не оставалось ничего иного, как оправдывать надежды. Я сам  знаю,
что вел безупречную жизнь. До отвращения безупречную. Такие люди, как мы с
женой, не могли  позволить  себе  даже  мимолетного  романчика,  чтобы  не
казаться такими отвратительно безупречными.  Все  было  у  нас  совершенно
"надежным" и "безупречным",  совершенно  обтекаемым.  Любопытные,  которые
пытались сунуть нос в нашу  жизнь,  не  находили  ни  малейшей  щелки,  им
становилось не по себе, и они  оставляли  нас  в  покое.  Ведь  любопытные
нипочем не поверили бы, если бы мы им сказали: к нам все равно  не  сунешь
нос. Они нам не поверили  бы,  так  же  как  не  поверил  суд,  который  я
предупредил в начале  судебного  разбирательства,  обратившись  к  нему  с
просьбой: осудите меня просто так, без всяких формальностей. К  сожалению,
меня не послушались.
   Подсудимый вздохнул.
   - Вот что я еще хотел сказать: несмотря на все, ни я, ни моя жена ни на
секунду не сомневались в том, что наша безупречная личная жизнь всего лишь
маскировка для внешнего мира, но даже эта маскировка имела  свои  пределы.
Например, господа, я говорю о детях. Вопрос этот,  как  видно,  возбуждает
ваш жгучий интерес. И разумеется, любая  маскировка  была  неполной  из-за
отсутствия детей. Но для нас было просто  невозможно  произвести  на  свет
детей только для того, чтобы  получить  свидетельство  о  благонадежности,
своего рода удостоверение личности, где говорилось бы: "Мы такие  же,  как
все". Неужели я должен был навязать своей жене детей? Погубить ее,  сделав
матерью? А что стало бы с нашими детьми? При  наших  обстоятельствах  дети
были бы страховым мошенничеством.  Тут  даже  не  требуется  вмешательства
господина прокурора, я сам квалифицирую подобные поступки чуть ли  не  как
государственное преступление. Мне все время кажется, что я могу  думать  в
духе ваших законов еще лучше, чем вы сами. Во всяком случае, я  отнюдь  не
собираюсь разрушать стройное здание вашего правопорядка. Зачем же вы  сами
ходите по краю пропасти, занимаясь тем, над чем не властны ваши законы? Да
нет же, господа, я не  желаю  спорить  с  вами,  просто  я  беспокоюсь  и,
наоборот, намерен признаться: всегда я носился  с  мыслью,  что  предстану
перед судом, что мне будет вынесен приговор. Более  того,  я  стремился  к
такому суду. Я бы почувствовал большое облегчение, если бы  меня  осудили,
тогда я опять спал бы спокойней. Однако каждый раз, когда мне  мерещилось,
будто я нашел такой суд, и когда, преисполненный доверия,  входил  в  зал,
чтобы  подчиниться  неизбежному,   я   испытывал   ужасающе   унизительное
разочарование, ибо  кресло  судьи  было  пусто,  стало  быть,  мне  самому
следовало сесть на его место и вынести себе приговор. Но кто  может  взять
на себя такое? И чего от меня требуют? Неужели  я  уже  созрел  для  того,
чтобы  найти  смягчающие  вину   обстоятельства?   Ибо   смягчающие   вину
обстоятельства для меня означали бы, что надо изобличить других,  означали
бы, что следует мстить. Именно поэтому я до сих  пор  отказывался  вынести
себе смертный приговор. И по  той  же  причине  я  колебался,  не  решаясь
предать себя  проклятью,  такому  страшному  проклятью,  которому  мог  бы
предать тот суд: жить вечно с сознанием упущенных возможностей. Продолжить
свое существование в другом,  в  таком  же  неудачнике.  Будучи  пропащим,
зачинать новых пропащих.
   Подсудимый опустил глаза.  Казалось,  он  раздумывал  над  собственными
словами. Публика замерла в ожидании. И  тут  подсудимый  поднял  взгляд  и
сказал, улыбаясь:
   - Знаю,  мои  слова  здесь  неуместны.  Прошу  покорно  извинить  меня,
господин  председатель  суда.  Лучше,  если  с  этой   минуты   мы   будем
придерживаться того, что вы называете фактами, того, что подчиняется вашим
законам. Не правда ли? Я еще раз ответственно заявляю, что готов  помогать
вам во всех отношениях. Постараюсь думать так, как надлежит  думать  суду.
Страховой маклер, коим я являюсь, наверняка  имеет  для  этого  достаточно
навыков. Прежде всего мне надо следить за тем, чтобы опять не  увлечься  и
не произносить слова, которые звучат как  нечто  само  собой  разумеющееся
только за стенами этого зала. Слова эти приводят лишь к тому, что  процесс
мучительно затягивается.
   После короткой паузы председатель суда, поочередно взглянув  на  членов
суда, на прокурора и на адвоката, сказал:
   - Благодарим за ваши пояснения. Мы вас не  прерывали,  и  мне  кажется,
никто из присутствующих не имеет намерения обсуждать  далее  эту  тему.  С
особым удовлетворением суд принял к сведению ваше заявление о том, что  вы
хотите помочь в установлении истины.  Давайте  сразу  же  начнем  с  этого
заявления. И я тоже, минуя всякие  процессуальные  формальности,  как  это
сделали вы, позволю себе задать вам один весьма щекотливый вопрос, который
пришел мне на ум, когда я вас слушал. Быть может, для  всех  нас  было  бы
самым лучшим, если бы вы открыли нам или пускай  только  мне  одному,  где
находится в настоящее время ваша жена.
   - Но ведь это как раз и есть тот единственный вопрос, на который я не в
состоянии ответить! - воскликнул подсудимый. - Если бы я это знал,  то  уж
точно не стоял бы здесь. Я предполагаю... нет, я считаю... но это я говорю
только вам, как частной персоне, господин председатель. Я считаю, что жена
моя жива. Не знаю только, в качестве моей жены или в каком ином  качестве,
этого я сказать не могу. Да и почему бы ей  не  жить?  Абсолютно  здоровый
человек... Но она исчезла из моего ноля зрения,  и  это  приводит  меня  в
некоторую растерянность. Не исключено, что все дело во мне, в моих глазах.
Или, возможно, по это только мои догадки,  господин  председатель  суда...
вдруг ей стало страшно, что она замерзнет, и потому она отдалилась от меня
и ушла неизвестно куда. Или вдруг - нет, я стесняюсь произнести это вслух,
звучит как самореклама, - или вдруг она ушла, думая, что стоит у  меня  на
пути. Но я говорю это только вам, лично вам, господин председатель,  и  то
лишь потому, что вы задали мне такой сугубо личный вопрос.  Прошу  вас  не
заносить этого в протокол.
   Попытка председателя направить судопроизводство в другое русло  или  же
поскорее закончить процесс  явно  не  удалась.  Не  без  вздоха  он  опять
принялся перелистывать своя досье.
   - Ладно, - сказал он наконец, - судебное следствие продолжается.
   После  этого  председатель  призвал  участников  процесса  избегать   в
дальнейшем всякого рода отступлений. И спросил, что произошло  еще  в  тот
вечер. Пусть подсудимый опишет это самым подробным образом. Второстепенные
детали могут также оказаться важными.
   На это подсудимый ответил, что ничего особенного не произошло. Они, как
всегда, поужинали ровно в семь.
   Не может ли он вспомнить разговоры,  которые  велись  в  тот  вечер  за
столом?
   Они с женой вообще не охотники много разговаривать.
   Стало быть, спора не возникло?
   Нет, им не из-за чего было спорить. Ели они за ужином рыбное филе.
   Почему он упоминает филе?
   Только потому, что его просили не опускать второстепенных фактов. Раз в
неделю у них обязательно бывает  филе.  Его  жена  считает  рыбу  здоровой
пищей. Вот почему они едят филе.
   Придерживается ли он другого мнения?
   Почему, собственно? Почему бы и ему не  считать  рыбу  здоровой  пищей?
Когда он переступал порог дома, он сразу почувствовал запах жареной рыбы.
   Не  обронил  ли  он  какого-нибудь  замечания  насчет   этого   запаха,
замечания, которое могло бы обидеть жену?
   Конечно, нет! Жена спрашивала его,  нравится  ли  ему  это  блюдо.  Она
спрашивала его об этом каждый раз, ведь, само  собой  разумеется,  она  не
хочет потчевать мужа тем, что ему не по вкусу. И  каждый  раз  он  заверял
жену, что ест рыбу с аппетитом. В тот вечер тоже.
   Как видно,  подсудимый  придает  большое  значение  рыбному  филе.  Это
кажется несколько странным.
   Да нет же, он вообще не придает этому никакого  значения.  В  сущности,
ему безразлично, что он ест, чем его угощают. Разве что рыбное филе  сразу
заявляет о себе. Почуяв запах жареной рыбы на пороге своего дома, невольно
подумаешь: как, уже опять?
   Что означает "уже опять"?
   Уже опять прошла неделя. И это, разумеется, наводит  на  разные  мысли.
Да, в то мгновение он даже ощущал  дурноту.  Однако  с  рыбным  филе,  как
таковым, дурнота не была связана.
   Не замечала ли жена  ненароком,  что  ему  становилось  дурно?  Как  он
считает?
   Не замечала ни в коем случае. Дурнота ведь и впрямь продолжалась  всего
мгновение, да и то он ощущал ее скорее мысленно. Кроме того, если  бы  она
что-нибудь заметила, то наверняка не подавала бы больше это блюдо.
   Ну хорошо, оставим в покое рыбное филе. Что происходило  дальше  в  тот
вечер?
   Со стола убрали. Жена вытрясла скатерть за окно, а потом вынесла посуду
на кухню. Так всегда было, посуду мыла их прислуга.
   Не пробыла ли жена на кухне дольше, чем обычно?
   Нет. Почему, собственно? Все шло так же, как всегда.
   Что он делал в отсутствие жены?
   Ничего. Ходил по комнате взад и вперед и курил  сигарету.  После  ужина
они всегда выпивали чашечку кофе, вот чего он ждал. Кофе его  жена  всегда
сама наливала через фильтр.
   Ну хорошо. Значит, позже его жена опять вошла в комнату с кофейником  и
села рядом с ним. Или все происходило не так?
   Именно так. Все шло, как всегда.
   Он с вызывающим постоянством повторяет выражение "как всегда".
   Иначе сказать трудно. Все было на самом деле "как всегда".
   Гм. Не показалось ли ему или его жене это  "как  всегда"  в  тот  вечер
особенно тягостным?
   Почему это могло показаться тягостным? Наоборот, это "как всегда"  было
для них обоих единственным спасением, единственной страховкой.
   Прекрасно. Пусть расскажет о вечере дальше.
   Рассказывать, собственно, нечего. Он захлопнул окно.
   Окно? Разве оно стояло открытым?
   Ну конечно. Они проветривали комнату. Из-за рыбного филе.
   Ах так. ("Прошу прекратить смех", - крикнул председатель в зал.)  Ну  а
что произошло дальше?
   Он спросил жену, не желает ли она  сходить  в  кино.  После  этого  они
полистали газету. У них за городом есть только один  захудалый  кинотеатр,
да и фильм там шел дурацкий. Ну а в  город  им  обоим  ехать  еще  раз  не
очень-то хотелось.
   Часто ли они с женой посещали кинематограф?
   Нет, не слишком часто. Иногда его жена ходила в кино днем  одна  или  с
какой-нибудь знакомой.
   Как они обычно проводили свой досуг вдвоем?
   В хорошую погоду они нередко гуляли вечером  у  озера.  По  возможности
после того, как уже стемнело. Чтобы ни  с  кем  не  встречаться.  Нравы  в
пригородах, где люди живут в собственных домах, такие же, как в  маленьких
городишках. Все друг друга знают, все в курсе чужих дел.  Надо  без  конца
раскланиваться и отвечать на вопрос: "Как жизнь?" Это здорово надоедает.
   Характер у него не очень-то общительный?
   Самому об этом трудно судить. Впрочем, он действительно  охотней  бывал
один, особенно в последнее время. Хотя это зависело не только от него.
   От кого же?
   От обстоятельств. Так уж повелось. В первые годы после женитьбы и он  и
его жена изо всех сил старались жить так, как, по их мнению, живут  другие
люди. Что ни говори, это куда проще. Да, они очень  старались.  Но  у  них
ничего не вышло. В ту пору они довольно часто приглашали к себе гостей. Да
и сами ходили в гости. У  них  бывали  знакомые  жены,  их  соседи  и  его
сослуживцы.  Но  после  нескольких  посещений  это  как-то  само  по  себе
заглохло,  без  всяких  серьезных  причин.  При  этом  его   жена   и   он
действительно прикладывали много усилий, чтобы хорошо принять гостей,  они
не жалели денег. Собственно, люди должны были бы охотно посещать  их  дом,
достаточно было сравнить их приемы с приемами других знакомых, которые  не
проявляли такого рвения. И все-таки у них ничего не  вышло.  Они  с  женой
часто спрашивали себя: в чем причина этого? Но так и не  нашли  ответа.  В
конце  концов  они  перестали  думать  на  эту  тему,   забыли   о   своем
разочаровании. Впрочем, если выразиться точнее, они  не  хотели  поддаться
разочарованию и потому перестали встречаться со знакомыми. Хотя к его жене
время от времени заглядывают соседки и другие  дамы.  Случайные  знакомые.
Жена обычно вступает с ними в разговоры в магазинах. Но посетители  всегда
уходят до того, как он успевает вернуться вечером с работы.
   - Все,  что  вы  рассказываете,  в  основном  совпадает  с  показаниями
свидетелей, - заметил председатель суда. - Были вызваны две дамы,  которые
в последнее время  встречались  с  вашей  женой.  Когда  их  спросили,  не
создалось ли у них впечатления, что ваша жена страдала от той жизни, какую
ей пришлось вести, они ответили: они, мол, не припоминают ни одной  жалобы
с ее стороны. И все же... Скажите, вам никогда не казалось,  что  у  вашей
жены была потребность к большему общению с людьми?
   Ну конечно, казалось; у него у самого тоже была потребность к  общению.
Он уже об этом упоминал. И он огорчался каждый раз, когда слышал, что  его
жена поет в соседней комнате, даже если она пела веселую песенку. Она поет
в пустоту, говорил он себе, бедняжка  даже  не  подозревает,  как  одиноко
звучит ее голос.
   -  Поверьте  мне,  господин  председатель  суда,   мы   буквально   все
перепробовали, чтобы изменить это. Но наши попытки оказались тщетными.
   - Все до единого свидетели утверждают, - сказал  председатель  суда,  -
что вы вели необычайно размеренный образ жизни.  Сам  по  себе  этот  факт
заслуживает всяческого одобрения, непонятно только, почему в высказываниях
свидетелей ударение явственно делается на слове "необычайно".
   - Правда однообразна, господин председатель.
   - Что вы сказали? Какая правда?
   - Она  так  однообразна,  что  людям  кажется  невыносимым  считать  ее
правдой. Отсюда и выражение "необычайно".
   - Вы, стало быть, думаете, что лишь вы открыли правду?
   - Да нет же. Все знают правду, но  только  время  от  времени  пытаются
ускользнуть от нее, дать себе, пусть короткую, передышку,  спрятавшись  за
неправдой. И это, конечно, легко прощается.
   - Не  могу  избавиться  от  чувства,  что  в  этом  вопросе  вы  что-то
скрываете, - сказал председатель суда раздраженно. - Или по меньшей  мере,
что вы каждый раз увиливаете от ответа.
   - О нет,  уж  точно  я  не  увиливаю.  Даже  от  однообразия  не  сумел
увильнуть. И здесь, в зале суда, признал неуверенность  в  себе.  Хотя  не
каждый это признает. Не правда ли?
   - По-моему, вы скорее кажетесь человеком уверенным в  себе,  человеком,
который очень хорошо знает, чего он хочет.
   - Это только видимость, и вот откуда она  взялась:  я  знаю  совершенно
точно, что именно для меня неприемлемо. Я это познал на собственном опыте.
И то был болезненный опыт.
   - И все же, - председатель суда то и дело возвращался к исходной точке,
- и все же ваша жизнь и ваш брак в известном смысле выглядели образцовыми,
но во всех положительных высказываниях о вас  заметно  некоторое  сомнение
или, если  выразиться  точнее,  некоторые  колебания.  Позвольте  мне  это
сформулировать иначе: когда людей спрашивают, какого они о вас мнения, они
вместо того, чтобы ответить - прошу прощения за вульгаризм - "Этот  парень
что надо!", говорят с  едва  заметным  предубеждением  в  голосе:  "Ничего
дурного о нем не скажешь", и звучит это почти так: "Ни  в  чем  дурном  он
пока не замечен". Ясна ли вам разница?
   - Они мне не верят, - сказал подсудимый, улыбаясь.
   - Да, вот именно. А почему?
   Люди полагают, что за однообразием его жизни скрывается  нечто  другое.
Порок или какие-то отклонения от нормы. Ибо без причины, по их мнению,  ни
один человек не согласится вести такое однообразное существование. И  хотя
ему выдали, так сказать, свидетельство о благонадежности,  люди  чувствуют
себя в его обществе неуютно. Они не могут  избавиться  от  недоверия.  Он,
кстати, изо  всех  сил  старался  рассеять  это  недоверие.  Например,  по
понедельникам с утра изучал газету, чтобы узнать, какая футбольная команда
выиграла, и таким образом не попасть впросак в разговоре -  клиенты  этого
не любят. Он настолько поднаторел в футболе, что знает о нем  даже  больше
некоторых заядлых болельщиков. С политикой и  с  остальными  злободневными
историями происходит то же самое.
   - Надо только обладать соответствующим чутьем,  -  заметил  подсудимый,
улыбаясь, - понимать, что  сегодня  интересует  публику.  Это  не  так  уж
трудно.
   Но, разумеется, это опять же утомительно, утомительно все время  играть
роль,  стараясь  не  настораживать  окружающих.  Надо,  к  примеру,  точно
вычислить  ту  секунду,  когда  положено   ударить   кулаком   по   столу,
демонстрируя свой гнев по поводу безразличной тебе  политической  ситуации
или по поводу ошибки футболиста - общего  любимца.  Возможно,  что  он  не
всегда выбирал подходящий момент, не исключено, что люди это замечали.
   - Что? Что именно могли заметить люди?
   - Что моя личная жизнь  или,  скажем,  то,  что  здесь,  в  этом  зале,
называют личной жизнью, служило всего лишь маскировкой.
   - Ваша личная жизнь?  -  воскликнул  председатель  суда  с  несказанным
удивлением. - Вы уже до этого сказали нечто подобное. Странное  заявление,
должен отметить со всей откровенностью. Мне кажется, все  мы  исходим  как
раз из  обратного.  Позицию  в  обществе  можно  было  бы  скорее  назвать
маскировкой наших человеческих качеств, ну а что  касается  личной  жизни,
то...
   Подсудимый кивнул.
   - Да, я знаю, это одно из общепринятых заблуждений.
   - Прежде всего я  хочу  указать  на  опрометчивость  вашего  заявления,
подсудимый. Нет, прошу не перебивать меня. Мы пришли сюда не для дружеской
беседы, вы находитесь на скамье  подсудимых.  Запомните.  Но  я  хотел  бы
довести до вашего сознания: как можете вы, один человек, считать, что  все
остальные заблуждаются? Общепринятые заблуждения. Хорошенькая штука!
   Подсудимый стоял,  опустив  голову.  Он,  видимо,  обдумывал  замечание
председателя суда. Наконец он сказал:
   - Да, это очень опрометчивые слова. Лучше оставить эту тему.
   - Почему?
   - Да потому, что в противном случае я наговорю кучу опрометчивых  слов.
Все дело в тех вопросах, которые здесь задают. И в том положении, в  какое
я поставлен.
   - В какое, собственно?
   - В положение подсудимого.
   - Ага! Если я вас правильно понял, вы  отказываетесь  отвечать  потому,
что боитесь уличить себя ненароком?
   - Боюсь уличить? - переспросил подсудимый.
   Быть может, повторяя вопрос, он не подумал  ничего  особенного,  однако
председатель суда усмотрел в словах подсудимого скрытую издевку и  призвал
его к порядку.
   - Итак, скажите коротко и ясно: вы отказываетесь отвечать?
   - Я не отказываюсь, но в интересах суда прошу оставить эту  тему,  ведь
она приведет только к недоразумениям, которые будут также истолкованы  как
опрометчивые  ответы.  Поверьте  мне   наконец,   господин   председатель:
человека, который всю ночь напролет трясся в поезде,  чтобы  забрать  свою
жену, нельзя ни в чем уличить. В крайнем случае его можно сбить,  ведь  он
так устал.  Разве  не  лучше  держаться  фактов,  которые  непосредственно
касаются суда?
   - Я в последний раз напоминаю: предоставьте уж нам решать, касается это
суда или не касается... Что вы подразумевали под словом "маскировка"?
   - Все то, что можно застраховать. Все, что подвластно  законам.  А  кто
эти законы не исполняет, того можно соответственно наказать.
   - Почему или перед кем вы считали нужным маскироваться?
   - Я маскируюсь, чтобы получить передышку.
   - Передышку? Хватит говорить загадками. Прошу вас.
   - То  была  попытка  спастись  от  преждевременного  уничтожения,  став
незаметным. Ведь то, что уничтожает,  преисполнено  ненависти  и,  подобно
клейкой массе, течет туда, где образуется вакуум,  в  пустом  пространстве
эта масса застывает. Быть может, моя попытка не  удалась.  Потому-то  я  и
стою здесь.
   Прокурор пришел на помощь председателю суда:
   - Иными словами, вашу жену вы использовали с целью маскировки,  как  вы
это сами называете.
   - Как раз с ней я был ничем не прикрыт ни с какой стороны.
   - Таким образом, ваша жена ни в коем  случае  не  могла  ждать  от  вас
надежной защиты?
   - Это звучит слишком хитроумно, господин прокурор.
   - Не увертывайтесь, подсудимый, - крикнул прокурор. - В самом деле,  вы
умеете чрезвычайно ловко защищаться. Не надо, однако, считать, что в  суде
сидят круглые дураки. По отношению к вашей  жене  вы  использовали  ту  же
тактику уверток?
   - Нет, мне не нужна была никакая тактика, да это и не помогло бы.
   - И вы вполне уверены, что ваша жена воспринимала все точно так же, как
и вы, что все казалось ей само собой разумеющимся? Ведь вы это так  теперь
представляете?
   - Да.
   - Суд в этом сомневается.
   - Знаю. Вы  слышали  когда-нибудь  плач  женщины  в  соседней  комнате,
господин прокурор?
   - Этот вопрос вы уже задавали. Стало быть, ваша жена  часто  плакала  в
соседней комнате? - быстро спросил прокурор.
   - Думаю, что этот плач вы не слышали. Он не доходил до ваших ушей.
   - Возможно. А по какой причине ваша жена плакала в соседней комнате?
   - Я имею в виду  не  мою  жену  и  не  какую-то  определенную  соседнюю
комнату, господин прокурор.  И  я  говорю  не  о  плаче,  вызванном  ясной
причиной, и не о женщине, которая плачет, чтобы ее услышали.  Я  говорю  о
слезах, пролитых над быстротечностью всего сущего. Эти слезы не становятся
менее быстротечными после  того,  как  бедняжку  погладят  по  голове  или
заверят в своем постоянстве. Конечно, можно заткнуть  уши,  так  оно  чаще
всего и бывает. Вас это устраивает?
   - Устраивает это нас или нет, не играет роли. А вот  вы  обращались  со
своей женой не как с существом из плоти и  крови,  -  возмущенно  закричал
прокурор.
   Подсудимый оглянулся, ища глазами адвоката: очевидно,  он  считал,  что
тот вступится за него. Но поскольку адвокат молчал, что,  видимо,  удивило
подсудимого, подсудимый сказал:
   - Господин председатель, со мной можете делать все, что вам угодно. Мне
это безразлично. Но я заявляю протест,  я  не  хочу,  чтобы  о  моей  жене
говорили таким непозволительным образом.
   Все  присутствующие  были  удивлены  негодованием  подсудимого  и   тем
возмущенным тоном, каким он заявил свой протест.
   Председатель сказал: он,  мол,  не  думает,  что  прокурор  намеревался
оскорбить жену подсудимого. Кроме того, сам он, председатель, не понимает,
почему подсудимый так болезненно отнесся к замечанию обвинителя.
   - Но мы ведь здесь не в больнице, - сказал подсудимый.
   Председатель суда еще раз заверил  подсудимого,  что  тот,  как  видно,
неправильно истолковал слова прокурора.
   - Давайте продолжим слушание дела. Согласно показанию вашей матушки...
   - Моей матушки? - прервал его подсудимый с изумлением.
   При чем здесь его мать?
   - Ваша матушка была вызвана в качестве свидетельницы.  Почему  это  вас
так удивляет?
   Да, это его, между  прочим,  очень  удивляет.  Что,  собственно,  могла
сообщить его мать?
   Ничего существенного, поэтому суд  отказался  от  мысли  принудить  его
матушку к поездке сюда. Сама она сказала, что в ее возрасте  трудно  будет
перенести потрясение, которое неизбежно вызовет процесс, она не  чувствует
в себе достаточно сил для этого.
   - Почему вы смеетесь, подсудимый?
   - Разве я смеялся?
   - Да, это так выглядит.
   - Мне не до смеха.
   - Ну хорошо. Ваша матушка была допрошена по месту жительства - если  не
ошибаюсь, вы родились в том городе,  -  допрошена  тамошним  следователем.
Протокол  допроса  находится  у  меня,  показания  вашей  матушки   ничего
особенного не прибавили, это верно. Но кое-что все же бросается  в  глаза:
когда ей сообщили о тех фактах, о которых идет речь в этом зале  -  будьте
уверены, сообщили с надлежащей осторожностью, щадя ее, - она  воскликнула:
"Я  всегда  этого  ожидала".  А  когда  ее   попросили   обосновать   свои
подозрения... Да, ей прямо поставили  вопрос:  считает  ли  она  способным
своего сына совершить такое деяние... Что случилось? Вам дурно?
   -  Это  ужасно,  -  прошептал  подсудимый.  Он  побелел  как   полотно,
пошатнулся;  казалось  также,  что  он  заскрежетал  зубами,  что   иногда
случается с человеком, который вот-вот упадет в обморок.
   - Мы, конечно, понимаем, что вы охотно оградили бы вашу старую  матушку
от такого рода вопросов.  Но  вы  должны  согласиться,  что  из-за  полной
запутанности дела нам  нельзя  было  пренебречь  ее  помощью.  Само  собой
разумеется,  вашу   матушку   предупредили,   что   она,   как   ближайшая
родственница, может отказаться от показаний... Не дать ли вам стакан воды?
   - Нет, спасибо, - сказал подсудимый. - Прошу  прощения.  -  Видимо,  он
снова взял себя в руки.
   - Странно, - заметил председатель  суда.  -  Допрос  вашей  матушки  вы
воспринимаете как нечто ужасное, однако к самому  происшествию  относитесь
весьма хладнокровно, и это не может не насторожить суд.
   - Ужасным мне кажется другое: почему,  собственно,  допрашивают  именно
того человека, который меньше всего способен рассказать правду,  и  почему
суд считает возможным опираться на эти показания?
   - Между вашей матерью и вами отношения натянутые?
   - Нет. Эти натянутые отношения я уже давным-давно прекратил.  Позвольте
спросить: моя мать ответила на вопрос следователя утвердительно?
   - Нет, она не захотела обосновать свое спонтанное замечание, -  ответил
председатель. - Наоборот, она сказала, что эти слова случайно вырвались  у
нее. Она так считает.
   - Ага! - воскликнул подсудимый.
   - Что вы хотите этим сказать?
   -  Обвинение  и  сразу  же  опровержение  для  вида  -  такова  тактика
субъектов, находящихся по другую сторону пропасти. У них всегда  в  запасе
доказательства своей невиновности. Предоставим им эту привилегию, ведь они
не способны нести вину.
   - По всему видно, что вы  не  испытываете  большого  уважения  к  вашей
матушке, - сказал председатель суда.
   Но тут слова попросил адвокат. Он сказал, что и защита позволила  себе,
не испрашивая, впрочем, разрешения у подсудимого, попристальней  взглянуть
на его отношения с матерью, хотя они, собственно, не принадлежат  к  кругу
вопросов, фигурирующих  на  процессе;  но  именно  потому,  что  некоторые
высказывания  матери  стали  известны,  и  потому,  что  эти  высказывания
обвинение может истолковать в ущерб подсудимому, защита  решилась  на  эту
акцию. Так, например, несмотря на то что подсудимый  тщательно  следил  за
уничтожением всех писем частного характера, найдено одно письмо матери,  в
котором она утверждает, будто ею никто не интересуется, будто все  бросили
ее на произвол судьбы. Что ни говори,  когда  слышишь  такое,  это  звучит
обвинением сыну. Однако истинное  положение  вещей  несколько  иное.  Мать
подзащитного не только имеет средства к существованию, она живет хорошо. У
нее трехкомнатная, роскошно обставленная квартира, ежедневно к  ней  ходит
прислуга. В городе все знают  эту  почтенную,  постоянно  занятую  пожилую
даму: то она наносит визиты, то принимает гостей,  то  ходит  в  кафе,  то
занимается благотворительностью, то играет  в  бридж,  а  по  воскресеньям
посещает церковь. Кроме того,  у  нее  в  доме  всегда  толпятся  неимущие
родственники и знакомые: невестки, кузины, бывшие соученики и  так  далее.
Эти бедные родственники и  распространили  сказку  о  достойной  сожаления
старой матери, брошенной на произвол судьбы. Сказку,  в  несостоятельности
которой очень легко убедиться и  прокуратуре,  взглянув  на  цифры.  Далее
адвокат  проанализировал  финансовые  возможности   матери   подзащитного.
Несмотря на потери, вызванные войной и инфляцией,  ее  до  сих  пор  можно
считать женщиной состоятельной. Причем доходы ее  значительно  увеличились
после того, как сын - здесь адвокат повысил голос, - после того, как сын в
день своего совершеннолетия по доброй воле отказался в  пользу  матери  от
той части наследства, которая  была  завещана  ему  дедушкой.  Официальный
документ об отказе от наследства-можно в любое время получить  в  суде  по
наследственным делам. Да, по доброй воле, вдобавок в ту пору,  когда  мать
вовсе  не  нуждалась  в  деньгах.  Кстати,  следует  отметить  также,  что
подсудимый был тогда вовсе без  средств.  Но  как  только  у  подзащитного
появились денежные поступления, он, опять же по доброй воле и несмотря  на
то, что мать не испытывала  никаких  финансовых  затруднений,  счел  своим
долгом ежегодно оказывать ей помощь. В последние годы отчисления в  пользу
матери выражались в кругленьких цифрах.  Адвокат  прочел  вслух  несколько
цифр из банковских счетов.  Эти  цифры,  между  прочим,  объясняют  также,
почему подзащитный и его жена, имея неплохие доходы, вели весьма  скромный
образ жизни,  во  всяком  случае,  гораздо  более  скромный,  нежели  мать
подсудимого. И наконец, надо  отметить,  что  подзащитный  подыскал  своей
матери   надежного   консультанта   по   налоговым   вопросам,   а   также
юрисконсульта. И что он платил этим господам из собственного кармана;  все
это его мамаша воспринимала  как  должное,  продолжая  жаловаться  каждому
встречному и поперечному на сына, который будто бы бросил ее  на  произвол
судьбы. Каждый год подзащитный и  его  жена  наносили  матери  двухдневный
визит; при этом  они  жили  в  гостинице,  чтобы  не  доставлять  старушке
излишних хлопот. Далее, следует  отметить,  что  супруги  посылали  к  дню
рождения матери и к рождеству роскошные посылки со всякими лакомствами.
   - Я распространяюсь обо всех этих фактах, быть может, излишне подробно,
к тому же, как мне опять  хотелось  бы  подчеркнуть,  вопреки  воле  моего
клиента и только потому, что меня и,  без  сомнения,  также  суд  удивляет
попытка  обвинения  сделать  из  старой,   избалованной   дамы   серьезную
свидетельницу; ясно как божий день, что беспрерывные жалобы  и  причитания
этой дамы являлись необходимой приправой к  ее  благополучной  жизни.  Что
касается моего подзащитного, то я бы скорее упрекнул его в том, что к этим
жалобам, которые вполне естественны для старой  женщины,  он  относился  с
излишней щепетильностью. Обладая преувеличенным чувством сыновнего  долга,
он тратил столь необходимые ему и жене деньги на мать, хотя та в них вовсе
не нуждалась.
   Председатель суда  спросил  подсудимого,  не  желает  ли  он  прибавить
что-нибудь к вышесказанному.
   - Цифры, по-видимому, сходятся, - ответил подсудимый с легкой усмешкой.
   - Скажите, а почему ежегодные визиты к вашей матушке продолжались всего
два дня? - спросил прокурор.
   - Из чувства самосохранения.
   - Что именно угрожало вам со стороны вашей матери?
   - Уничтожение.
   -  Не  потрудитесь  ли   объяснить   подробнее,   что   вы   под   этим
подразумеваете?
   - Слово "уничтожение" не требует объяснений.
   -  Ну  а  в  течение  двух  дней  вы,  по-вашему,  могли  уберечься  от
уничтожения?
   Подсудимый пожал плечами.
   - Может быть, я имел в виду не мое уничтожение, господин прокурор.
   - А кого же? Вашей жены? Или вашей матушки? Ответьте, пожалуйста.
   - Господин председатель, я отказываюсь отвечать на этот вопрос  до  тех
пор, пока мне не покажут в своде ваших законов параграф, согласно которому
сын совершает преступление, если его ежегодный визит к матери не превышает
двух дней.
   В зале возникло заметное волнение. Председатель застучал карандашом  по
столу и резко отчитал подсудимого за оскорбление суда.
   - От этих вопросов можно с ума сойти, - крикнул подсудимый.
   Председатель суда еще раз призвал его к порядку.
   Атмосфера в зале накалилась до предела.  Ни  прокурор,  ни  адвокат  не
хотели,  как  видно,   еще   обострять   обстановку.   Председатель   суда
демонстративно листал бумаги. Наконец он сказал:
   - Слушание дела продолжается.
   Сейчас пора перейти непосредственно к расследованию  происшествия.  Суд
уделил непомерно большое внимание предыстории случившегося, да,  непомерно
большое внимание, однако при этом не удалось выяснить ничего  такого,  что
бы  пролило  свет  на  дальнейшие  события.  Следует  признать  также,  не
предрешая, разумеется, приговора, что  создалось  впечатление,  будто  эта
предыстория не находилась в непосредственной связи с  тем,  что  случилось
позже. Рассматривая предшествующую жизнь подсудимого, нельзя сказать,  что
она подвергалась угрозе сокрушительных ударов. И все же  неправильно  было
бы утверждать, будто весь ход  процесса  ничего  не  дал,  ведь  благодаря
показаниям подсудимого суду стало совершенно очевидно, что подобная угроза
- безразлично  какого  рода  -  все  же  существовала  и  что  эта  угроза
скрывалась от посторонних глаз в той монотонности, в какой протекала жизнь
подсудимого и его жены, и скрывалась с помощью  искусной  маскировки,  как
это  признает  сам  подсудимый.  Однако  при   попытках   составить   себе
представление о предшествующей жизни подсудимого мы, как-никак, имели дело
с чем-то  осязаемым:  в  частности,  было  возможно  сравнивать  поведение
подсудимого с поведением большинства других людей  и,  допустим,  одобрять
его или не одобрять с этой точки зрения. Даже самые странные  высказывания
подсудимого,  сделанные  в  этом  зале,   мы   могли   рассматривать   как
индивидуальные отклонения от нормы, вне зависимости от нашего отношения  к
этим  отклонениям.  Однако  все,  что  следует  затем,  настолько   сильно
вторгается в  область  неосязаемого,  что  даже  прокуратура,  прежде  чем
возбудить  дело,  всерьез  размышляла  о  компетентности  суда  в   данном
конкретном случае. Таким  образом,  не  только  подсудимый  сомневается  в
компетентности судебных инстанций - его мнение, само собой разумеется,  не
играет решающей роли, - но и он, судья, занимался проблемой компетентности
и при этом считал, что подсудимый, безусловно, прав в одном: престиж суда,
без  сомнения,  может  пострадать,  если  суд  неквалифицированно  и,  так
сказать, наугад  будет  залезать  в  те  области,  которые  находятся  вне
пределов его  компетенции.  Тем  не  менее  в  подобном  рассуждении  есть
уязвимое место, на которое следует обратить самое серьезное внимание.  Для
того чтобы раз и  навсегда  устранить  всякие  колебания  и  недоразумения
насчет компетентности суда, надо назвать две основные причины, заставившие
прокуратуру возбудить данное дело. Во-первых, ни один суд в мире не  может
согласиться с тем, что какое-либо происшествие не должно рассматриваться в
судебном порядке, ибо, дескать,  это  происшествие  ему  неподвластно  или
выходит за рамки правовых норм. Признать это значило бы для суда  низвести
себя до второстепенного органа,  компетентного  лишь  в  мелких  вопросах,
скажем в рыночном законодательстве. А такого рода низведение юстиции сразу
же приведет к тому, что будет  поколеблена  всеобщая  безопасность,  столь
необходимая   массе,   безопасность,   за   которую   основную,   решающую
ответственность несет не кто иной, как суд. И  если  здесь  речь  зашла  о
"неосязаемом", то это означает всего лишь, что  мы  рассматриваем  сегодня
происшествие, которое до нас не выносили на судебные заседания, и посему у
суда отсутствует соответствующий опыт. Необходимо, стало быть,  приобрести
этот  опыт,  и  притом  в  срочном  порядке;  суд  не  должно  смущать  то
обстоятельство,  что  в  крайнем  случае  ему   придется   проявить   свою
компетентность в области, которая до  сих  пор  не  входила  в  юрисдикцию
официальных инстанций, ведь  эту  область  общественность  по  молчаливому
соглашению вообще не замечала, а законодатели тем самым рассматривали  как
несуществующую. Иными словами, суд должен считать  своим  долгом  защищать
человеческую личность  и  от  того,  что  можно  было  бы  обозначить  как
"неосязаемое",  если  окажется,  как,  по-видимому,  в  данном  случае   -
председатель  подчеркнул  слово  "по-видимому",  -  что  это   неосязаемое
способно нарушить заведенный порядок, необходимый всем.
   А теперь он подходит ко второму  вопросу,  куда  более  важному.  Итак,
разбираемое    здесь    происшествие,    которое,    по    предварительным
предположениям, разыгрывалось в неосязаемом, привело к  весьма  осязаемому
результату. Точнее говоря, хотя это,  вероятно,  прозвучит  как  парадокс,
привело к очень даже осязаемой бреши. Господин прокурор указывал на это  с
полным  основанием.  Речь  идет  о  бесследном  исчезновении  женщины,  об
исчезновении, для которого до сих пор  не  существует  удовлетворительного
объяснения.   Таким   образом,   пока   мы   не   приведем    убедительные
контраргументы, мы не в  праве  запретить  прокурору  считать  подсудимого
одним  из  виновников  этого  исчезновения.  Даже  если  будет  ясно,  что
подсудимый  не  имеет  ничего  общего  с  сим   печальным   происшествием,
достаточно уже одного факта непонятного исчезновения  человека  для  того,
чтобы призвать суд к выполнению своих обязанностей; будучи стражем порядка
и безопасности, суд не может не вмешаться в это дело, даже если  никто  не
требует  его  вмешательства.  Ведь  само  по  себе   исчезновение   должно
квалифицироваться как чрезвычайное  событие,  подлежащее  разбирательству.
Поэтому  он,  судья,  призывает  всех  участников  процесса  в  дальнейшем
избегать  всяких  соскальзываний  на  почву  неизведанного   и   полностью
сконцентрировать свое внимание на совершенно  конкретной  задаче,  которая
поставлена перед судом, а именно: как и почему произошло  исчезновение?  В
какой степени в этом повинен подсудимый? Идет ли речь о преступлении или о
несчастном случае? Если речь идет  о  несчастном  случае,  то  почему  все
подробности окутаны такой тайной? Или речь идет  о  самоубийстве?  А  если
так, то виноват ли в нем  подсудимый?  Не  толкнул  ли  он  свою  жену  на
самоубийство? И где ее труп? И наконец, идет ли речь о действительном  или
всего лишь о мнимом исчезновении? В  зависимости  от  того,  каковы  будут
ответы на  поставленные  вопросы,  у  суда  возникнут  новые  проблемы.  К
примеру, такая проблема: возможно ли повторение подобного  происшествия  и
тем  самым  как  следует  рассматривать  приговор  по  данному  делу,  как
прецедент? То есть станет ли этот приговор в будущем законом?
   Далее председатель сказал: он сознает, что практика судопроизводства не
предполагает, что судья... Даже, так сказать, запрещает судье до окончания
судебного  следствия  давать  подробное   резюме,   которое   может   быть
истолковано как попытка,  оказать  влияние  на  дальнейший  ход  процесса.
Однако ввиду необычности  данного  дела  он  все  же  решил  отступить  от
общепринятой судебной практики, отступить прежде  всего  для  того,  чтобы
ввести  в  определенное  русло  дальнейшее  судопроизводство.   Лично   он
придерживается  того  мнения,  что  важность  обсуждаемой  в  этих  стенах
проблемы далеко выходит за рамки текста обвинения.
   Не хочет ли кто-нибудь заявить протест?
   Если нет, то  суд,  стало  быть,  может  перейти  к  рассмотрению  того
положения, которое на основе показаний подсудимого обозначено в  протоколе
следствия как "прорыв в то, от чего никто не застрахован".
   Председатель суда на секунду замолк. В зале царила мертвая тишина.
   Эта формулировка, разумеется, ничего не говорит суду, он должен был  бы
раз и навсегда и при том со всей решительностью отвергнуть ее. Впрочем,  и
сам обвиняемый отнюдь не настаивает на этом выражении, он употребляет  его
лишь постольку, поскольку является  по  профессии  страховым  маклером.  И
если, стало быть, и суд  и  подсудимый  по-прежнему  пользуются  указанной
формулой, то только по одной причине - не могут  подобрать  более  точного
термина.  Совершенно  ясно,  что  под  словами  "то,  от  чего  никто   не
застрахован",  скрывается  неизвестный  нам   факт,   который   привел   к
исчезновению  человека.  Суду  следует  установить   только,   служит   ли
определений  "то,  от  чего  никто  не  застрахован",  для  завуалирования
какого-то события или действия. Или же в данном случае  мы  имеем  дело  с
явлением, которое и для подсудимого столь неожиданно и удивительно, что он
невольно придумал эту чрезвычайно загадочную фразу.
   Теперь председатель суда непосредственно обратился к подсудимому:
   - Не хотите ли вы сделать в этой связи какое-нибудь заявление?
   Подсудимый покачал головой.
   - Не можете ли вы сейчас проще выразить эту свою мысль насчет "того, от
чего никто не застрахован"?
   То же покачивание головой.
   - Ну хорошо, продолжим судебное разбирательство.
   Дальше председатель суда сказал, что ему хотелось  бы  кратко  обобщить
материал протокола предварительного следствия. И он просит  прерывать  его
во всех тех  местах,  где  он  допустит  неточность.  Согласно  протоколу,
подсудимый и его жена  сидели  вдвоем  от  восьми  до  десяти  вечера.  Их
прислуга, как она сама  показала,  управившись  на  кухне,  пошла  в  свою
комнату, где она еще до сна рассортировала чулки  и  часть  заштопала.  Ее
комната, так же как и супружеская спальня,  находилась  на  втором  этаже.
Кстати сказать, прислуга  не  заметила  и  тот  вечер  ничего  особенного:
никакого спора между мужем и женой, по ее словам, не  возникало.  Согласно
утверждениям подсудимого, для спора не было ни малейших оснований.  Каждый
раз,  когда  подсудимого  спрашивают  насчет  споров,   неизменно   слышат
стереотипный ответ: "Из-за  чего,  собственно,  мог  начаться  спор?"  Что
касается прислуги, то она в тот вечер очень устала и спала как убитая - ее
собственные слова. Во всяком случае, последующие события  на  лестнице  не
разбудили ее. Прислуга подтвердила, что подсудимый и его  жена  вели  себя
всегда очень тихо и не  поднимали  голоса,  разговаривая  друг  с  другом.
Таковы показания этой свидетельницы, которая проснулась, впрочем,  гораздо
позже, только после того, как в дом явилась полиция. Весь вопрос,  значит,
состоит в том, что  произошло  между  подсудимым  и  его  женой  внизу,  в
гостиной, приблизительно за два часа - от восьми до десяти вечера.  Насчет
этих двух часов существуют лишь показания подсудимого. Он утверждает:  его
жена шила. Шитье найдено не было, быть может, однако, в тот же вечер,  как
и следовало, жена убрала его на место. Иголка, которую нашли в гостиной на
ковре около одного из кресел, свидетельствует о  том,  что  это  показание
подсудимого звучит весьма правдоподобно. Далее подсудимый сообщил, что его
жена некоторое время крутила ручки настройки  у  радиоприемника  -  хотела
поймать серьезную музыку, - но скоро выключила приемник:  на  всех  волнах
передавали какие-то сообщения. Сам подсудимый просматривал  газету,  потом
бросил ото занятие. Они с женой разложили пасьянс, это они  делали  каждый
вечер. На сей раз пасьянс не сошелся. Наверняка они беседовали, но  он  не
может припомнить о чем. Ведь для важного разговора -  судья  опять  привел
объяснение подсудимого, - ведь для важного разговора не было причин. Около
десяти его жена поднялась, чтобы пойти наверх и лечь в постель.
   - Мы не обнаружили никаких доказательств, которые могли бы опровергнуть
эти показания, - сказал председатель  суда.  -  Предварительное  следствие
отнеслось со всей добросовестностью к поставленной задаче и задним  числом
просмотрело даже программы радиопередач в указанные часы,  установив,  что
большинство радиостанций, которые принимал приемник подсудимого, и  впрямь
передавали сообщения, а не музыку. Этот незначительный факт - ибо  кто  из
нас помнит такие мелочи! -  говорит  не  только  о  правдивости  показаний
подсудимого - суд с превеликим удовольствием отдает ему в этом должное,  -
он говорит также о том, что в эти часы подсудимый  был  в  здравом  уме  и
твердой памяти, был внимателен,  иными  словами,  отнюдь  не  находился  в
состоянии переутомления или  отключения,  как  это  может  показаться  нам
теперь. Впечатление человека, потерявшего чувство  реальности,  подсудимый
произвел уже потом на первых  свидетелей,  в  частности  на  унтер-офицера
полиции, который столкнулся с  ним  несколькими  часами  позже  на  берегу
озера. Унтер-офицер в первое мгновение счел подсудимого  пьяным...  Я  вас
слушаю, господин прокурор.
   - Хочу задать только один вопрос,  -  сказал  прокурор.  -  Подсудимый!
Когда вас спросили на первом допросе: "Не выпили ли вы в тот  вечер?",  вы
ответили: "Нет, для этого  у  меня  не  было  причин,  ведь  я  не  ощущал
недомогания". Хотели ли вы сказать тем самым,  что  употребляете  спиртное
только лишь в лечебных целях, как лекарство?
   - Да, я хотел сказать приблизительно это.
   - Стало быть, вы никогда не  пили  за  компанию  или  для  собственного
удовольствия?
   - Нет, пожалуй.
   -  Были  ли  какие-то  особые  основания  для  того,  чтобы  вы   стали
трезвенником?
   Нет, особых оснований подсудимый не имел.  Просто  он  чувствовал,  что
алкоголь дезориентирует его.
   - В чем именно?
   Внушает ему ложные надежды и тому подобное. Чувства, которые доводят до
отчаяния.
   - У вас есть печальный опыт в этом отношении?
   - Да.
   - Спасибо.
   Председатель суда опять взял слово. Подводя итоги вышесказанному,  надо
отметить, что анализ двух часов в доме подсудимого - от восьми  до  десяти
вечера - не только не дал никакой косвенной улики против  него,  но  и  не
представил  ни  малейшего  психологического  основания  для   последующего
события.
   - Вы, стало быть, подтверждаете, подсудимый, что ваша жена около десяти
вечера сложила свое шитье, встала, пожелала вам  спокойной  ночи  и  сразу
отправилась наверх?
   И еще: поцеловала его и попросила не задерживаться  слишком  долго.  Он
вышел с ней вместе из комнаты, сперва подошел к  входной  двери,  потом  к
двери, которая ведет из кухни  на  задний  двор,  убедился,  что  обе  они
заперты. В это время жена поднималась по лестнице. Свет  на  лестнице  она
погасила - выключатель был наверху; внизу было достаточно светло: дверь  в
гостиную стояла открытой. Они тушили свет не из  соображений  экономии,  а
потому что оба не терпели яркого электрического освещения. У них  от  него
болели глаза.
   - Значит, в поведении вашей жены вы не заметили ничего особенного?
   Нет, она вела себя точно так же, как и все эти годы.
   -  Суду  до  сих  пор  было  неизвестно,  что  жена  попросила  вас  не
задерживаться чересчур долго. Это что-то новое.
   Нет, здесь нет ничего нового,  жена  всегда  говорила  эту  фразу.  Все
женщины говорят ее. Она так же обычна, как фразы: "Добрый день"  или  "Как
поживаете?".
   - Вы, стало быть, считаете, что  женщины  не  вкладывают  в  эту  фразу
особого смысла?
   Конечно. Они говорят ее только по привычке.  Вызвана  она,  разумеется,
тем, что жены заботятся о здоровье своих мужей.
   - А вы не думаете, что по отношению к вашей  жене  вы  страдали...  Ну,
скажем, известной глухотой?
   - Глухотой? - с нескрываемым удивлением спросил подсудимый.
   -  Точнее  говоря,   проявляли   недостаточную   чуткость.   Подумайте,
пожалуйста, еще раз хорошенько. Постарайтесь  восстановить  в  памяти  всю
сцену. Вот что я хочу сказать:  вы  женаты  семь  лет.  Не  правда  ли?  В
отношениях между супругами существуют известного рода  колебания,  которые
для постороннего глаза вообще  могут  остаться  незаметными.  Они  кажутся
совершенно несущественными и все же зачастую являются решающими для  обоих
партнеров.  Настолько  важными,  что,  если  их  не  замечать,  если   ими
пренебрегать, становится невозможной дальнейшая совместная жизнь.  Суд  не
вправе касаться этих вопросов по существу, и все же мы не можем обойти  их
молчанием. Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать.
   - Конечно. Очень даже хорошо понимаю, - ответил подсудимый.
   Ему чрезвычайно  понравилось  выражение  судьи:  "колебания".  Господин
председатель, очевидно, хочет узнать, не скрывался ли за просьбой его жены
не  задерживаться  чересчур  долго  иной  смысл,  иные  слова.  А  именно:
поднимись со мной наверх.
   - Да, если угодно, я хотел спросить как раз об этом.
   Выражаясь еще яснее и, так сказать, на языке суда, у него хотели, стало
быть, узнать, не пренебрегает ли  он  своими  супружескими  обязанностями,
своей женой.
   - Да, не скрою, этот вопрос напрашивается сам собой. Но  я  сознательно
избегал такой общей формулировки. Суд интересуется только обстоятельствами
конкретного вечера.
   - Какое большое значение вы придаете коротенькой реплике моей жены! - с
удивлением заметил подсудимый.
   - Нам не остается ничего другого, как  постараться  вникнуть  в  слова,
которые, по видимости, совершенно несущественны.
   - Вы  это  серьезно  говорите?  -  спросил  подсудимый  с  еще  большим
удивлением.
   - Конечно, серьезно, нам не до шуток, - ответил председатель суда столь
же удивленно. - Впрочем, вы можете отказаться отвечать, - добавил он.
   - Но дело ведь, насколько я понимаю, вовсе не в моем ответе.
   - В чьем же ответе?
   - Моей жены, - сказал подсудимый, к изумлению  всех  присутствующих,  и
скользнул взглядом по рядам кресел, словно он  искал  среди  публики  свою
жену. - Я размышляю над тем, что она сказала бы, если бы появилась здесь и
встала бы рядом со мной, чтобы помочь мне. Быть  может,  она  бы  высмеяла
суд, возможно, покраснела бы до корней волос, а я, наверно, заметил бы: не
надо помогать, не надо отвечать. Этот  вопрос  не  имеет  к  нам  никакого
отношения.
   Присутствующих озадачили не  столько  слова  подсудимого,  сколько  его
поведение,  они  буквально  замерли;  таким  образом,  подсудимый  получил
возможность говорить дальше.
   - Я защитил бы свою  жену  от  оскорбительного  подозрения,  будто  она
думает, что ею пренебрегают. Я против ложного  представления  о  том,  что
женщины чувствуют себя только тогда при деле, только  тогда  утешенными  и
только тогда самоутверждаются, когда  мужчины  вынуждены  пользоваться  их
телом.
   - Все эти ваши речи свидетельствуют о нездоровой антипатии к  женщинам,
- прервал подсудимого прокурор.
   - Антипатии? Разве не следует считать сочувствие к телу женщины  скорее
проявлением симпатии? Проявлением симпатии к трогательно-прекрасному телу,
которое безгранично страдает от ощущения того, что оно стало  для  кого-то
лишь сосудом? Разве можно отказать женскому телу в утешении, которого  оно
так жаждет? Как отрадно дать ему возможность погрузиться в сон, словно оно
- плачущее дитя. Дать ему эту возможность, даже если ты знаешь, что за сои
заплачено дорогой ценой - печалью и  отчуждением?  Даже  во  время  сна...
Наблюдали ли вы, господин прокурор, хоть раз за супружеской  парой  утром?
За тем выражением безысходности на их лицах, которое они пытаются стыдливо
скрыть  друг   от   друга,   притворяясь   лихорадочно   деятельными?   Он
быстро-быстро бреется. Она быстро-быстро  готовит  завтрак.  Быстро-быстро
бежит в магазин за покупками. Мое чувство вы  называете  антипатией?  Свою
печаль я всегда  считал  самой  драгоценной  составной  частью  того,  что
именуется любовью. И, если вы  хотите  знать,  единственной  надеждой.  Но
разве дело  в  моих  ощущениях?  Я  призываю  вас,  господин  прокурор,  -
подсудимый взмахнул рукой, показывая на публику, - призываю спрашивать  не
меня, а присутствующих здесь женщин. Спросите, не охватывает ли их чувство
все возрастающей неуверенности в себе, когда  они,  повинуясь  зову  тела,
вынуждены предлагать себя в качестве лакомого блюда?
   Председатель суда энергично призвал подсудимого к порядку.
   Подсудимому  запрещено  обращаться  к  публике.  Кроме  того,  он  явно
заблуждается,   большая   часть   человечества   сочтет   его   теперешние
высказывания за попытку поставить факты с ног на голову.
   - В физической близости мы видим не отчуждение,  а  соединение  любящих
душ.
   В ответ подсудимый сказал, что он, разумеется,  в  курсе,  ведь  именно
страх перед тем,  что  не  произойдет  хэппи-энда,  гарантирует  ему,  как
страховому агенту, очень даже солидный заработок.
   - Подсудимый! - с негодованием воскликнул председатель суда. -  Вас  не
для того сюда вызвали, чтобы вы отпускали циничные шуточки.
   Далее председатель суда призвал публику вести себя серьезней.
   Адвокат счел  нужным  подчеркнуть,  что  его  подзащитный  не  является
циником, скорее он человек религиозный. И  далее  адвокат  залез  в  дебри
веков, объясняя, что в  давние  времена  существовали  различные  религии,
которые в отношении секса стояли на тех же позициях, что и подсудимый.
   Нет смысла дословно пересказывать речь  окончательно  сбитого  с  толку
адвоката.
   Подсудимый много раз пытался прервать его, сердито махая рукой.
   - Пора оставить эту тему, - сказал председатель суда.  -  Она  ведет  к
недоразумениям, которые  в  свою  очередь  вызывают  ненужное  раздражение
сторон.
   Подсудимый, улыбаясь, заметил, что все началось с того, что ему  задали
вопрос о колебаниях.
   - Ладно! Ладно! Оставим в покое колебания. Будем  придерживаться  того,
что легко выразить словами.
   Итак, подсудимый утверждает, что его жена снова спустилась вниз  где-то
между десятью и двенадцатью часами, вероятно, ближе к двенадцати; при этом
она, видимо, так и не ложилась, поскольку на ней была та же одежда, что  и
раньше.  Это  совпадает  с  показаниями  прислуги:  после  того   как   та
пересмотрела платяной шкаф, выяснилось, что не хватает всего  лишь  одного
платья, а именно того, в  котором  жена  подсудимого  сидела  в  указанный
вечер.
   - Это было вовсе не платье, - уточнил подсудимый, - жена была  в  сером
костюме с двубортным жакетом. Он ей очень шел.
   - Хорошо, пусть в  костюме.  Это  не  имеет  значения.  Предварительное
следствие установило также, что на обе постели никто не  ложился,  они  не
были смяты. Правда, постели раскрыли, ночная рубашка и пижама лежали,  как
и всегда, по диагонали к подушкам, но по всему видно было,  что  никто  не
ложился. Удалось заметить лишь вмятину на пуховом одеяле в  изножье  левой
кровати, иными словами, на одеяле жены. Стало  быть,  супруга  подсудимого
сидела там довольно долго. На коврике перед  постелью  как  раз  под  этой
вмятиной был найден скомканный дамский носовой платочек.
   - Она плакала! - воскликнул подсудимый, который прислушивался к  словам
председателя очень внимательно.
   - Да, химический анализ подтвердил это.
   - Химический?
   Согласно анализу, произведенному судебными  экспертами-химиками,  кроме
следов духов, которыми жена подсудимого обычно душилась,  были  обнаружены
также выделения слезных желез. Вероятно, когда жена встала, платок уп