е вины, о чем, естественно, нельзя говорить Эдит. С таким же успехом можно взвалить вину за арест на меня, поскольку я тогда не отсоветовал ее отцу показывать ту пантомиму. Но как я уже сказал, мы редко встречались. Я даже не видел той пантомимы. Как я слышал, сцена представляла избирательный пункт не то в школе, не то в пивной. Длинный стол для членов комиссии, избирательная урна, а впереди, у самой рампы, "избирательный сортир", знаете, этакий закуток с пультом и тремя ширмами вокруг. "Избирательный сортир"! Бесподобное название. И понятно, исполинский портрет Гитлера на стене. Один из тех, где Гитлер в коричневой форме и без фуражки. А фуражку он держит впереди, прикрывая, точно крышкой, срам. Донельзя комичный портрет, уже сам по себе ядовитая карикатура, ибо подпись гласила: "Фюрер". Всего ужаснее, однако, было то, что никто уже не улавливал этого комизма. Сейчас это немыслимо себе представить. Ну а впереди, у самой рампы, рядом с "избирательным сортиром", установлен избирательный плакат. Просто-напросто увеличенный избирательный бюллетень с одним кружком, в котором следовало нацарапать крестик. И такой жирный крестик уже энергично нанесен на плакате. Да, один-единственный крест. Это в те времена называлось выборами. Помнится, была там еще стрела, указывающая на кружок, чтобы каждый понял смысл плаката, и подпись: "Твоя благодарность фюреру!" Вот как тогда все происходило. Я могу описать вам пантомиму только с чужих слов, но можно не сомневаться, что так оно и было. Д'Артез, или скажем лучше, Эрнст Наземан, появляется на избирательном пункте и вежливо кланяется направо и налево. Приличный молодой человек, добропорядочный середнячок, оставивший дома жену и ребенка, но женатый, пожалуй, совсем недавно. Конечно же, он слегка смущен и неуверен в отношении процедуры, которую ему предстоит выполнить. Но каждый знает, вернее, знал в те времена, что, не выполни он ее, ему придется худо. Тогдашние Глачке незамедлительно дознались бы до этого; самое меньшее, он вылетел бы со службы, а причинить подобное огорчение жене и ребенку он не смеет. Молодой человек подходит к длинному столу, за которым надо вообразить себе членов комиссии, и предъявляет какие-то документы, расплываясь в вежливой улыбке и с полупоклоном куда-то в пустоту. Но как раз когда он выкладывает документы на стол и против его имени в списке ставят галочку, за его спиной раздается чье-то бормотание, а зрители понимают, что это бормочет гитлеровский портрет: "Провидение!.." С той самой интонацией, с какой обычно произносил это слово Гитлер. Имитация выходила на удивление точно. Молодой человек, застывший у стола, никак не возьмет в толк, откуда исходит голос, он вздрагивает, но тут же снова расплывается в улыбке члену комиссии, якобы сидящему за столом. Улыбка его была более чем явственна. В манере игры д'Артеза в ту пору преобладала еще клоунада. Я имею в виду старомодную беспомощную и словно извиняющуюся жестикуляцию, обращенную к публике. Затем молодой человек переходит к следующему члену комиссии, который вручает ему бюллетень или еще что-то. И снова голос бормочет: "Провидение!.." - и снова молодой человек вздрагивает и расплывается в улыбке. Он берет протянутый ему бюллетень в зеленый конверт. Легкий поклон. Он рассматривает полученные бумаги и даже, перевернув бюллетень, разглядывает оборотную сторону. И тут же делает небольшой гротескный прыжок к "избирательному сортиру". Подчеркнуто гротескный. Должно быть, член комиссии на него напустился, пусть-де не околачивается здесь без толку и не задерживает движение. Снова легкий поклон, и снова извиняющиеся жесты в сторону стола. Молодой человек входит в "избирательный сортир", вопросительно оглядывается, правильно ли он все делает, кладет бюллетень на пульт и целиком сосредоточивается на процедуре голосования. Я с удовольствием посмотрел бы эту маленькую сценку, она, надо полагать, была великолепно исполнена, совершенно в духе позднейшего д'Артеза, судя по тому, как мне ее на следующий день описали. Молодой человек берет в руки карандаш, закрепленный на цепочке, дергает два-три раза цепочку, достаточен ли радиус ее действия, и, облокотившись левой рукой на пульт, склоняет на нее голову, намереваясь спокойно и добросовестно поразмыслить над тем, кого ему избрать. Глядя на него, можно подумать, что он собрался писать стихи. Да еще переступает с ноги на ногу, так изнурительно его раздумье. Вот он уже совеем собрался начертать на избирательном бюллетене крест, но нет, такое действие нужно всесторонне продумать, спешить с этим никак нельзя. Как ни жаль, добросовестному молодому человеку все-таки мешают в его раздумьях. Голос непрестанно бормочет: "Провидение!.." Все быстрее и быстрее, все нетерпеливее и громче. Наш сосредоточенный избиратель, безусловно, слышит шум, но принимает его поначалу за обман слуха и пальцем ковыряет в ухе, однако шум не стихает. Тогда он приподнимает крышку пульта и обследует все щели в ширмах, окружающих пульт. Нигде ни микрофона, ни репродуктора. Молодой человек не в силах больше выносить провиденциального рева, он обеими руками зажимает уши. Тут взгляд его падает на плакат с единственным кружком и указующей стрелой. И на него точно нисходит озарение, он спасен, и в самом деле рев чуточку стихает. Предосторожности ради наш молодой человек вновь переворачивает плакат и проверяет, нет ли на оборотной стороне еще кружка, но там всего-навсего пустой картонный лист, а провиденциальный глас ревет столь свирепо, что молодой человек со страху выпускает плакат из рук, бросается к пульту и выводит, как от него и требуется, крест в кружке. Пока д'Артез сует бюллетень в конверт и ковыляет к избирательной урне, куда опускает конверт, выкрик "Провидение!" тоже будто ковыляет, мы слышим то рев, то шепот, то бас, то фальцет. Сыграна сцена изящно, рассказывал мне человек, который видел представление и едва ноги унес, опасаясь ареста. Во всяком случае, д'Артез, не то ковыляя, не то, словно лунатик, пошатываясь, движется в ритме этих звуков к выходу. Зрители уже догадываются и даже начинают опасаться того, куда ведут его эти безвольные зигзаги, и предчувствие не обманывает их. Д'Артез чуть было не налетает на исполинский портрет. Но в последнюю секунду он точно просыпается. Отпрянув на шаг, он берет себя в руки, встает по стойке "смирно", щелкает каблуками, выбрасывает вперед правую руку в так называемом германском приветствии и рявкает: "Хайль, мой фюрер!" Самое остроумное заключалось в том, что эти три слова он рявкает с подчеркнуто саксонским произношением. Зал, понятно, разразился хохотом, и следующий трюк не дошел до зрителей. А пантомима была задумана так, чтобы голос, выкрикивающий свое "Провидение!", съезжал до хрипа, как если бы скорость патефона резко перевели на "медленно". Таким образом, слог "про" слышен еще четко, остальные же слоги, "ви-де-ние", тянутся долго-долго, и в конце концов раздавалось лишь равномерное шуршание работающего патефона. Под этот шорох д'Артез покидает избирательный пункт, иначе говоря, сцену. Идея не дурна, но эффект из-за хохота пропал. Д'Артеза арестовали тут же за сценой, ему даже не пришлось выйти поблагодарить за аплодисменты. Но по всей вероятности, и аплодисменты резко оборвались. Зрители норовили поскорее улизнуть. Так скажите, пожалуйста, какое отношение имеет к этому та женщина? Она была в положении, кажется на седьмом месяце. И скорее всего, сидела дома, слушала болтовню глупенького учителишки о будущем Германии. Какое все это имеет отношение к д'Артезу? Пусть она с точки зрения общепринятой морали в дальнейшем вела себя подловато, ибо в противность всякой логике от каждой жены ожидают, что она и в том случае будет держать сторону мужа, если он в силу определенных политических взглядов сознательно губит себя и свою семью, - все это не более как конец безрадостного супружества, частное, стало быть, дело одной обывательской семьи. Да, так и следует объяснить все Эдит. Ее мать приняла решение разойтись с мужем только ради ребенка, которого носила. Это звучит более или менее логично. Я ведь не женщина, да и вы тоже, но главное, чтобы Эдит поверила, что мы именно так понимаем эту историю. Если же у нее и тогда останутся сомнения, пусть сама с ними справляется. Если она не одобряет действий матери, то может и по другому поступить. Не нам решать, как должна женщина вести себя в подобном случае. Неужто вы думаете, что мне доставляет удовольствие брать под защиту эту неполноценную особу? Но так надо, так надо ради Эдит. А вам следует поменьше шума поднимать по поводу документов тайной полиции. И ради д'Артеза. Не воображаете ли вы, что его жизнь сложилась бы иначе, не предай его эта женщина? Ах, как все было бы просто. Стоит только правильно выбрать жену, и будет полный порядок. Да, эту мысль вы можете со спокойной совестью пересказать Эдит, даже если она ее покоробит. Беды большой нет. А Эдит, если хочет, пусть приводит противные доводы. Никто ей не мешает. Даже если бы нацистов, концлагеря и вашего господина Глачке в придачу никогда не было, а заодно и фирмы "Наней" и чего еще вашей душе угодно, это в лучшем случае ускорило бы исправление ошибки или отклонение от избранного пути. А для этого надобно, чтобы ты скончался. Иначе дело не пойдет. 14 Последняя фраза, которой протоколист, конечно же, тогда не придал значения и которую, пожалуй, еще и сегодня не понимает, хоть и вписывает ее как нечто само собой разумеющееся, - эта фраза, породившая едва заметное сотрясение воздуха, уже указывает на многократно упомянутое здесь сочинение, которое было найдено в посмертных бумагах Ламбера. В конце своих записок протоколист публикует это сочинение под названием "Нежелательные последствия". Он предпочитает оставить последнее слово за Ламбером, а не изрекать приговор, не имея на то никакого права. Заголовок, правда, придумала Эдит, хотя понятие "нежелательные последствия" толкуется в сочинении Ламбера и потому напрашивается само собой. Заглавие это прежде всего показалось очень подходящим благодаря частице "после". Эдит и протоколист его даже обсуждению не подвергали. Так вот, возвращаясь к фразе: "Для этого надобно, чтобы ты скончался", протоколист ныне понимает, что речь тогда шла о предельной степени самообнажения, на какую Ламбер был способен. А все ради Эдит, чтобы уберечь ее от самой себя. Или, если угодно, от неуместного любопытства. Укор в неуместном любопытстве относится в равной мере и к протоколисту с его методами тайной полиции, как их назвал Ламбер. Болезненное это самообнажение как неповторимую, вызванную особыми обстоятельствами акцию Ламбер подчеркнул резким заявлением: - Этого довольно! Ни разу, хотелось бы протоколисту добавить от себя, Ламбер не был более Луи Ламбером, чем в этот миг. Быть может, то был единственный раз, когда он полностью оправдал присвоенное себе имя. После этого возможен был только инфаркт. А ведь слова "этого довольно" произнес даже не он, то было заключительное замечание допроса, который привел д'Артеза в концлагерь. Ламбер пытался разъяснить протоколисту, что д'Артеза арестовали вовсе не за ту пантомиму и тем более не по доносу его жены. За ту пантомиму д'Артезу самое большое могли запретить выступления. Ламбер так рассказывал о происшедшем: - Узнав об этом, я незамедлительно снесся кое с кем в так называемом министерстве пропаганды. У меня, понятно, были там связи. Я просил не делать из мухи слона и, строго предупредив, отпустить Эрнста Наземана. Просьбу мою встретили доброжелательно и со своей стороны снеслись с гестапо. Оказалось, однако, что никакая доброжелательность в этом деле не поможет. Мой доверенный вернулся перепуганный насмерть. Ему позволили ознакомиться с протоколом допроса. Каждый, кто после этого вступился бы за допрашиваемого, сам попал бы под подозрение в антинацистской пропаганде. У моего доверенного буквально колени тряслись от страха, дело в том, что из-за спросов-расспросов гестаповцы взяли его самого на заметку. Так оно в ту пору бывало. Нынче легко болтать о трусости. Случилось все это давным-давно. И протокола сам я не читал, знаю о нем только то, что мой доверенный пересказал. Но он, быть может из страха, читал его очень внимательно, кое-какие мысли из рассказанного так типичны для будущего д'Артеза, что изложение, надо думать, соответствует оригиналу. Для вас же протокол представляет особый интерес, вы сможете установить, что форма допроса и вытекающие из него недоразумения с тех пор ни на йоту не изменились. Допрашивающий мог с равным успехом быть и господином Глачке. Не называется ли это на вашем профессиональном языке "установление истины"? Ну, вот видите! С чем вас и поздравляю. Для меня из этого вытекает единственная истина: мы избавляем хорошую девушку от горькой мысли, что мать ее попросту дура. Да, дура! Я подчеркиваю это, сказать "негодяйка" будет преувеличением. Что же касается вас: не считайте некую истину своей истиной, ибо она вовек вашей не станет. И на этом покончим с прошлым, которое вас ничуть не касается. Ведь даже наши ошибки не могут служить оправданием тех ошибок, которые вам еще придется совершить. Итак, вернемся к пресловутому допросу. Он, видимо, протекал приблизительно следующим образом: Вопрос. Что вы думали, господин Наземан, разыгрывая эту пантомиму? Д'Артез. Думал? Я давно убедился, что нельзя думать, если хочешь верно сыграть свою роль. Вопрос. Стало быть, эту пакостную пантомиму сочинил кто-то другой? Д'Артез. Этого и сочинять не надо, как только выходишь на сцену, все получается само собой. Вопрос. Но декорации! Кто придумал декорации? Д'Артез. Так декорации же все налицо. Их и придумывать незачем. Вопрос. Вы вообще-то понимаете, в какое положение поставили себя? Д'Артез. О да, уже давно. Вопрос. Давно? С каких же пор? Д'Артез. С точностью до одного дня я, пожалуй, не могу сказать. Вопрос. Хотя бы приблизительно. Д'Артез. Думается, лет с четырнадцати или пятнадцати. Но этого, будьте добры, не записывайте. Вопрос. Почему же это не записывать? Д'Артез. Потому что все могло быть и раньше. Вопрос. Как так? В те годы и партии еще не существовало. Д'Артез. Просто ее так не называли, но существовать она всегда существовала. Надо возможно чаще указывать на это обстоятельство. Вопрос. Полагаю, подобные вопросы лучше предоставить министерству пропаганды, господин Наземан. Кто или что натолкнуло вас в те годы на эту идею? Д'Артез. Но это, простите, не идея. Это действительность. Вопрос. Не будем спорить о словах. Что послужило для вас в те годы или сегодня поводом видеть действительность, как вы ее называете, именно в таком свете? Д'Артез. В один прекрасный день это замечаешь. К сожалению. Вопрос. К сожалению? Д'Артез. Да, на первых порах это нелегко. Вопрос. И вы поэтому стали комическим актером? Д'Артез. Терпеть не могу, когда меня так называют. Когда я на сцене, я нисколько не шучу. Но публика хохочет, я за это не в ответе. Вопрос. Вернемся к интересующей нас пантомиме. Ваша жена просила вас не играть эту пантомиму. Верно? Д'Артез. Моя жена в положении. Вопрос. Нам это известно. Можете быть спокойны, к ней отнесутся с величайшей бережностью. Тем более что жена ваша, как мы считаем, лучше знает свои обязанности по отношению к государству и народной общности, чем вы. Почему же вы ее не послушались? Д'Артез. Я как раз послушался. Ребенка она родит от меня. Вопрос. Я бы считал, господин Наземан, что вам не следует разыгрывать и здесь комедию. У нас она успеха иметь не будет. Д'Артез. Вот видите! Вот видите! Вопрос. Сделайте одолжение, не перебивайте меня. Ваша жена, как она утверждает - и мы ей полностью верим, - обратила ваше внимание на то, что упомянутая пантомима означает поношение фюрера. И не пытайтесь разыгрывать тут простачка. Д'Артез. Поношение? Но ведь имитировать голос человека вовсе не значит поносить. Тем более голос фюрера. Напротив, его надо как можно чаще слушать. Вот если б я плохо его имитировал, тогда, что и говорить, это было бы чем-то недозволенным. Я, милостивый государь, тот же час уничтожил все до единой пластинки, на которых, как мне показалось, голос фюрера не удался. В присутствии моей жены и чтобы ее успокоить. Разве она не сообщила вам это? Я подошел к работе в высшей степени самокритично. Репетировал целыми днями, чтобы не сфальшивить, воспроизводя голос фюрера. А это трудно. Будь вы актером, вы бы понимали, как это несказанно трудно. А я все снова и снова репетировал дома, в моей комнате, где же мне еще репетировать? Никто не должен был слышать неудачную имитацию. Только жена, конечно же, слышала все. У нас тесная квартира. Она пришла из кухни и слушала из коридора, как я репетирую. От этого никак нельзя было уберечься. Но в скромности моей жены можно быть абсолютно уверенным, я в этом руку даю на отсечение. В конце концов я вышел к жене в коридор. Дверь я притворил, создавая, как вы понимаете, определенную дистанцию. А в комнате завел патефон и пустил пластинку. Я сам перепугался, до того мне наконец-то удалась имитация. Голос звучал так, будто фюрер сидит у меня в гостях и произносит: "Провидение!" Жене я сказал, и она может это подтвердить: "Чем же мы его угостим? Ведь он вегетарианец". Вопрос. Неужели вы думаете, что этому вздору кто-нибудь здесь поверит? Д'Артез. Но он и правда вегетарианец, об этом много пишут. Вопрос. А для чего вы изобразили на сцене германское приветствие? Д'Артез. Вот тут вы правы, жест я не отработал, это была чистейшая импровизация. Когда я оказываюсь перед портретом Гитлера, меня внезапно осеняет мысль: "Доставь жене удовольствие" - и тут я вскидываю руку. Разве это было оплошностью? Вопрос. А почему приветствовали портрет с саксонским произношением? Д'Артез. Тут я допустил ошибку, актеру это не простительно. Но я родился в Дрездене, и, когда волнуюсь, в моей речи вновь прорывается привычное произношение. Как видите, я все по чести задумал. Пусть как актер я и допустил ошибку, но она лишь доказывает, что весь народ стоит за фюрера, и в том числе и саксонцы. Вопрос. Уж не подвергаете ли вы сомнению нашу избирательную систему? Д'Артез. Какие тут могут быть сомнения, она известна всем и каждому. Вопрос. Да понимаете ли вы, что играете с огнем? Д'Артез. С огнем? Эта роль мне внове. Придется хорошенько ее отрепетировать. Допрашивающий. Этого довольно. Похлопав свой безголовый манекен по плечу, Ламбер спросил: - Не так ли, друг мой, этого довольно? В самом деле, этого довольно. Остальное - лишь нежелательные последствия. НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ Как случилось, что человек явился для оформления личности ровно двенадцатью часами раньше, чем было запрограммировано? Чтобы предотвратить в будущем подобные весьма досадные для обеих сторон казусы, мы полагаем необходимым и даже считаем своим долгом довести этот случай до всеобщего сведения. Прежде всего следует доказать, что вина лежит отнюдь не на вызванном, который до сих пор всегда говорил о себе в первом лице, хоть и без особого воодушевления, а только потому, что так принято. Напротив, он уже готов был иной раз похлопать себя по плечу и обратиться к себе на ты: "Хорош же ты, голубчик" - или как еще говорят в подобных случаях. Но это был бы более чем неосторожный жест, его могли истолковать как некое признание вины. И только после события, о котором пойдет речь, выступать в первом лице показалось ему неуместным и он решил временно пользоваться третьим лицом. Временно. Вызванный вовсе не был ни бестолочью, ни недоучкой. Прописанный, как полагается, в полиции, он аккуратно платил подоходный налог. Был, что называется, в расцвете сил, лет сорока или около того, ведь после вызова годы, как известно, не считают. А за пять или шесть месяцев до этого сидел у смертного одра своей жены, принявшей изрядную дозу снотворного, Хотя и не столь большую, чтобы не ввести врачей, этих неисправимых романтиков, в искушение возвратить ее к жизни. Да еще и задремал, сидя на стуле у постели больной. Что и говорить, все это лишь обстоятельства его личной жизни, для объективного расследования данного случая силы доказательства не имеющие. Упоминая о них, мы хотели только дать понять, что вызванный вовсе не последний дурак. Что ошибка произошла не по его вине, можно с несомненностью доказать юридически. И психоаналитики с этим согласятся. Данное обстоятельство следует решительно подчеркнуть потому, что совершить ошибку было ему простительно! Ведь принятую ныне печатную повестку ему вручили сразу же после дневного сна. Известно же, что сразу после дневного сна умственные способности человека не на высоте, и в этом состоянии он может легко принять ошибочное решение. В наше время некоторые ученые даже считают, что лучше перемочь усталость, чем завалиться спать после обеда. Спасает ли это от ошибочных решений, следует еще доказать; статистики спорят по этому вопросу. Покуда же, если звонок в дверь прозвенит непосредственно после пробуждения, человек реагирует следующим образом. Он думает: что за негодяй позволяет себе в такое-то время... черт с ним, пусть звонит, пока рука не отвалится! И все-таки человек вскакивает, хоть его и с души воротит. Буквально, и это внушает серьезные опасения. Он пятерней прочесывает волосы, ковыляет к двери, натыкается на ножку стула или угол стола и клянет все на свете. Добравшись наконец до порога, он рывком распахивает дверь, намереваясь облаять звонящего. Но в полутьме лестничной площадки стоит вежливый юноша, быть может, студент, подрабатывающий на каникулах, нанявшись на почту или в контору срочных доставок, и, смущенно улыбаясь, протягивает письмо, квитанцию и химический карандаш - ибо опыт учит, что в подобные минуты под рукой не оказывается химического карандаша и пришлось бы долго копаться, чтобы отыскать таковой, - получатель откашливается и говорит: "Большое спасибо". А потом, указывая на квитанцию, спрашивает: "Здесь?" И расписывается, пользуясь дверным косяком как подставкой. Юнец глядит большущими, чуть-чуть испуганными глазами. Да и в самом деле! Имеют ли подобные неразборчивые подписи, нацарапанные стоя, юридическую силу? А что, если человек впоследствии заявит: это не моя подпись. Юнцу пришлось бы, чего доброго, под присягой давать показания, что подпись поставлена именно этим человеком, а кому охота присягать? И даже дверью, проводив юношу, человек не хлопает, как собирался. Наоборот, не успевает щелкнуть замок, как ему приходит в голову, что, пожалуй, парнишке следовало дать на чай. "С нарочным! Нарочный оплачен!" Ну сколько там платят нарочному? Итак, человек вновь открывает дверь, выходит на площадку, перегибается через перила и кричит: "Эй!" Увы, поздно. Ни на третьем этаже, ни на лестнице второго парнишку не видно и те слышно. Он, видимо, бесшумно сбежал вниз, прыгая через две, а то и три ступеньки. Даже как хлопнула наружная дверь, и то не слышно. Правда, она с пружиной. Жаль, человек с радостью дал бы парнишке на чай. Да-а, не иначе как на крыльях улетучился. Ну на то он и нарочный. Что же касается письма, то его человек, не распечатав, бросает на стол и перво-наперво отправляется в кухоньку согреть воду для кофе. А затем в туалет. Все как положено. Даже срочное письмо ничего в этом не меняет. А уж срочное тем более. Ибо опыт учит, что только отправитель воображает, будто письмо срочное, и красной наклейкой на конверте намерен сбить получателя с толку. Вдобавок на конверте не указан отправитель. Какая самонадеянность! Этак каждый кому не лень станет строчить письма. Да еще в левом верхнем углу наискось крупными буквами выведено: "Лично!" Так случилось и на этот раз. Ни кофе, ни туалет не привели к ошибке. Причина единственно в указанном часе, тут не может быть никаких сомнений. Собственно, речь идет о самом обычном вызове - любой из нас может получить такой же днем или ночью, - а не о чем-либо из ряда вон выходящем или сокрушающем мировой порядок. Когда-то, говорят, все делалось иначе, но нас это не касается, тем более что плохо сохранившиеся тексты, трактующие этот вопрос, перегружены туманными поэтическими образами, расшифровать которые не в силах даже гуманитарные науки. Как бы там ни было, бессистемность породила столь великую неточность, что дело чуть ли не дошло до ниспровержения основ. Кто заинтересуется этим вопросом, пусть проглядит в архивах читательские письма, которые слали в редакцию своей газеты наши возмущенные деды и прадеды. К счастью, некое компетентное учреждение весьма своевременно решилось рационализировать свою деятельность в соответствии с новыми требованиями. Не исключено, что возможны даже еще некоторые упрощения, что кое-какие архаизмы можно и за борт выкинуть. Например, начисто бесполезным представляется штемпель "лично" с восклицательным знаком, в пусть даже дело касается досточтимой древности, штемпель можно с легким сердцем упразднить. Да и службу нарочных с их канительными квитанциями можно рассматривать как явление доисторическое. Отчею бы не обратиться к вызванному лицу через прессу или по радио? Ведь все мы заинтересованы в свободном от сантиментов, деловом решении подобных вопросов. Мало кто, однако же, осмелится предположить, что, несомненно, имевшаяся в учреждении электронно-вычислительная машина могла отпечатать на картах ошибочное время. Или, дабы не быть наивным, упрекая в чем-то машину, кто из нас заподозрит в подобной романтичности программистов? Сама по себе это обычная карта, по бокам перфорированная, серого цвета. Картон хороший, добротный, чтобы дырочки при прохождении через машину не рвались. Видимо, и цвет технически обусловлен. Текст отпечатан тоже обычный: Получателю этой карты надлежит явиться такого-то числа... в такое-то время... в местный филиал Всеплина для оформления личности. Карта служит пропуском. Во избежание нежелательных последствий просьба явиться точно в назначенное время. Всеплин ....... Филиал ..... (город) Ну вот и чудесно. Всемирный плановый институт приглашает для оформления личности. О чем тут волноваться? Иные даже реагируют на это восклицанием: "Ну, наконец-то!" Наш любитель вздремнуть подул на горячий кофе и глянул на ручные часы. Число на карте указало завтрашнее. Какое же число какого месяца? Был ли то октябрь, ноябрь, декабрь или, может быть, январь? Как быстро забывается число. Короче говоря, завтрашнее. И время указано: час четыре минуты. Почему час четыре минуты? Почему не округлить: час или хотя бы час пять минут? Впрочем, как вам угодно, госпожа машина. За мной дело не станет. А что до филиала, так это учреждение известное. Как же назывался город? Чем-то он напоминал Висбаден с его Вильгельмштрассе и курортным парком. Но подобных городов найдутся сотни. Собак и кошек своего квартала помнишь с такой точностью, что разговор с ними можно хоть сейчас продолжить, но в каком это было городе, из головы выскочило. Да, видимо, и несущественно это. Существенно только указанное время. Час четыре минуты. Вызываемое лицо осторожно отхлебывает горячий кофе. Чтобы не капнуть на брюки. Как бы опять не пришлось нести в чистку. Час четыре минуты! Еще добрых девять часов. Торопиться некуда. Часы его немного спешат, за месяц уходят минут этак на пять. Но это еще можно будет проверить. Да и лучше явиться чуть раньше, чем чуть позже. Можно и на улице подождать. Час четыре минуты. Иными словами: через час и четыре минуты после полуночи. Получатель карты рос еще в те годы, когда говорили: три или пять часов пополудни, еще до введения двадцатичетырехчасовой системы, которая принята уже десятки лет назад. Поначалу благодаря сходному звучанию с ним раз-другой случались досадные недоразумения. То он спутал пятнадцать часов с пятью часами, а то явился на официальный прием, который начинался в семнадцать часов, только в семь, когда прием уже давным-давно кончился и предложенную закуску съели. С тех пор, однако, он складывает и вычитает с педантичной точностью, чтобы подобных ошибок с ним не случалось. Было бы смехотворно заподозрить такое образцово-показательное, организованное на современный манер и четко налаженное учреждение, как Всеплин, в том, будто оно работает по устаревшей системе исчисления времени, между тем как все железнодорожные и учебные расписания, программы, часы работы магазинов и церковные службы отсчитываются по двадцатичетырехчасовой системе. Если бы вызов намечался на завтра в полдень, там наверняка стояло бы - тринадцать часов четыре минуты. Тут и раздумывать не над чем. К тому же следует учесть и психологический фактор. Если человека вызывают для оформления личности на час четыре минуты после полуночи, так это как раз подходящее время для такого дела. Тогда как вызов в обеденное время, когда поименованный вынужден подняться из-за стола и извиниться перед остальными: "Не беспокойтесь, пожалуйста, меня вызывают в институт. Приятного аппетита!" - такой вызов был бы чистейшей несуразностью. Итак, в час четыре минуты. Чем же заняться, если у человека еще почти девять часов в запасе? Нет ли у него какого-нибудь спешного дела? Плата за более или менее меблированную комнату внесена, сверх того в виде залога внесена вперед в кассу компании квартирная плата за два месяца. Пусть акционеры будут спокойны. Уборщице, которая явится только в пятницу, можно оставить деньги на столе, чтобы не попусту ходила; она на них рассчитывает, ей нужно выплачивать за телевизор. А не надо ли получить белье в прачечной? В каком же кармане завалялась эта треклятая красно-бурая квитанция? Вечная с ними нервотрепка. И какой, собственно, костюм надевают по этому случаю? Темный, правда, не предписан, но и жеваные брюки со старым твидовым пиджаком... Нет, не годится. С другой стороны, следует избегать даже мало-мальского намека на торжественность. Ну что ж, наденем темно-серый костюм, он годится на все случаи, строгий, без претензий. И складки отутюжены. Н-да, так чем бы заняться? Конечно же, сходить в кино. Где, конечно же, показывают фильм, напичканный сексом, уж это ясно. Все это приелось, в жизни так не бывает, но тем временем можно хоть спокойно нафантазировать про себя прелюбопытный фильм. Вот, например, имеется у нас выражение "нежелательные последствия". Блистательное получилось бы название. В повестке сказано: "Во избежание нежелательных последствий..." и так далее. Что же это за нежелательные последствия? И для кого, собственно? Для института или для вызванного лица? Да, уже то, что указывается возможность каких-то нежелательных последствий, говорит об очень многом. В литературе подобные случаи встречаются даже в древности. Создается впечатление, что и тогда уже люди, быть может, из злорадства находили удовольствие в том, чтобы снова и снова рассказывать о подобных случаях и слушать рассказы о них. Романтика, выходит, пользовалась признанием уже в стародавние времена. Что там и сям отдельные лица возражали против подобных вызовов, сомнению не подлежит, но как управлялись с ними тогдашние учреждения? Именно этот вопрос затуманивается изящными сравнениями, метафорами и прилагательными. Ведь то, что с этими героями, как их порой называют, умели управляться, доказывает весь ход истории. Уж на пего-то не повлиял их слабый ропоток протеста. Но все это литература и забота лингвистов. Вызванный, перед чьими глазами мелькал на экране высокохудожественный - оценка "отлично" - фильм с всяческими секс-кадриками, сочинял между тем вполне реалистический фильм под названием "Нежелательные последствия". Не начать ли его без всяких затей: наш простой современник, ничем не прославленная, стало быть, личность, получает повестку, обычную серую карту. Простой человек этот как нельзя больше далек от мысли о мятеже или о каких-либо подобных усилиях, но, скажем, у него просто нет охоты менять свои привычки из-за какой-то дурацкой карты. Вполне реалистично. Он разрывает карту: тр-р-р, тр-р-р - звук, пожалуйста! - и швыряет в мусорную корзину. Крупным планом клочки картона, летящие в корзину. И одновременно человек этот произносит без нажима, да, именно совсем просто, как нечто само собой разумеющееся: "Пошли вы к..." Очень реалистично. После чего наш простой человек отправляется в соседнюю пивную. Смена кадров. Хозяин за стойкой приветствует его: "Мое почтение, господин такой-то!" Официантка, лукаво подмигивая, интересуется: "Ну как, все еще соломенный вдовец?" Очень, очень реалистично и даже актуально; жена простого человека гостит у родственников в ГДР. А заядлые картежники уже тасуют карты для игры в скат. Камеры на игроков. Раз, и готово, там и снимать-то нечего. Но пусть режиссер и не пробует сунуть в руки нашему герою туз пик. Это было бы сущей безвкусицей. Наш скромный современник знать ничего не знает о каких-то затасканных символах, его интересует лишь ценность карты в игре. Он реалист. Все это под заглавными титрами. Разумеется, женщин в кадры можно натолкать сколько душе угодно. К примеру, официантка, ставя на стол пиво, может каждый раз касаться нашего игрока то бедром, то грудью. Это, правда, еще не секс и не ведет ни к каким последствиям, зато очень реалистично и потому также уместно под заглавные титры. Так, наконец переходим к нежелательным последствиям, ибо о них-то и речь. Что же, собственно, произойдет? Какие меры будут приняты против нашего простого современника, который выкинул серую карту в мусорную корзину и преспокойно играет в скат? Нельзя же в самом деле выпустить на экран некоего неприметного субъекта, который подойдет к игроку сзади и хлопнет его по плечу: "Ну-ка, следуйте за мной". Так бывало в фильмах прадедовских времен. А как это происходит теперь? С величайшим тактом, бесспорно, чтобы не привлекать внимания. И прежде всего тихо-мирно, без истерики! Существует ли теперь нечто вроде тайной полиции? И какими полномочиями оная тайная полиция располагает? На этот предмет вы ни единого слова не найдете в конституции. Ни слова о нежелательных последствиях, а ведь именно в них-то все дело. Фильм можно повернуть иначе, повести его от той сцены на экране, где некая дама, не зная устали, ворочается со своим приятелем в постели. А что, если ее друг именно в эту минуту получит свою карту? От Всемирного планового института всего можно ждать. И вот звонят в дверь и так далее и так далее. Дама между тем садится на край кровати. Но только, пожалуйста, прежде чем безжалостное око кинокамеры ее настигнет, дадим ей время по крайней мере халат накинуть. Вполне вероятно, что она потянется к ночному столику за сигареткой, закурит и после третьей затяжки подумает: что ж, ничего не попишешь, придется подыскать себе другого приятеля. Ситуация вполне реалистичная. Но может быть, слишком уж реалистичная. Обязательно ли все снимать на пленку, все, что так, между прочим, придет в голову. К счастью, в зале загорается свет - сеанс окончен. Остается, правда, еще часок-другой, но этого явно недостаточно, чтобы написать сценарий. Ну что ж, тогда можно отправиться в пивную, выпить пива и съесть бутерброд с колбасой. До часа четырех минут вполне хватит времени. А потом зайти домой, чтобы спокойно переодеться. Чем же занимается человек в часы ожидания? Да чем всегда. Но к делу! Без десяти час вызванный собрался выходить. Четырнадцать минут более чем достаточно. Он перешел главную улицу при зеленом свете и не торопясь зашагал по так называемому курортному парку. Не торопясь уже того ради, чтобы не беспокоить влюбленных на скамейках. Заслышав кряканье утки в камышах, он даже задержался на изящном деревянном мостике, перекинутом через приток пруда. Так это случилось в Висбадене? А есть ли в Висбадене курортный парк с прудом и водятся ли на том пруду утки? Ах, не все ли равно, утки крякают повсюду, и ни одна душа не знает почему. И все-таки он подошел к другому концу парка за несколько минут до срока и стал дожидаться в полумраке, разглядывая здание института. Бог ты мой, что за помпезный дворец! Днем и внимания не обратишь, хоть сто раз пройдешь мимо, а вот ночью, да к тому же когда эта штуковина озарена огнями... Архитектурный стиль 1890 года, а может, и того ранее. Подъездная дорожка вокруг клумбы, где укрыты прожектора. И грандиозная наружная лестница, чуть не на полдома, по меньшей мере с шестью ступенями. А над порталом гигантский балкон, несомый двумя мощными колоннами. Все предназначено для княжеских приемов. В этом доме проживал, видимо, миллионер. И как же, бедняга, проживал он тут? Кто по нынешним временам в состоянии блюсти порядок в этих огромных залах с высоченными потолками и отапливать их? На это способны разве лишь городское самоуправление и государственные учреждения. Да и для них было бы дешевле снести это чудовище и вместо пего построить высотное здание. А какое оживление на наружной лестнице! С обеих сторон нескончаемые потоки людей, нерешительно восходящих по ступеням, держа в руке серую карту, которую они предъявляют швейцару, он же высокомерным кивком указывает им на дверь-вертушку. Вертушка ни на минуту не останавливается, все снова и снова взблескивают ее стекла в свете прожекторов. Ну, конечно же, там стоит дородный швейцар в сером форменном мундире, насколько разберешь при этом освещении. К одной колонне прислонен даже большущий гостиничный зонт. Здесь обо всем позаботились. Но возможно ли - вот как раз подъехал темный лимузин, шофер выскочил, распахнул дверцу и помог выйти пожилой даме. Она-поблагодарила кивком, грациозно просеменила по ступеням, поискала в сумочке серую карту и со смущенной улыбкой предъявила ее дородному швейцару. А тот чуть ли не вытянулся в струнку перед дамой и помог ей пройти, придержав вертушку, дабы нашу даму не выпихнуло с другой стороны. Что ни говори, нет ничего лучше старой выучки и улыбки настоящей дамы. Не пора ли? Вызванный глянул на свои часы, и в тот же миг тихий приветливый голос рядом спросил: - Не помочь ли вам? Совсем еще молодой человек, не старше того нарочного, бесшумно выступил из кустов и предложил свою помощь. Ну и сервис! - Благодарю, нет, нет! Я уж как-нибудь сам разберусь, - возразил вызванный, достал из нагрудного кармана карту, помахал юноше и направился к входу в здание института. Нечего и говорить, что дородный швейцар и не подумал вытянуться перед ним. Гигантский вестибюль, деревянные панели и мрамор и фасетчатый потолок. Ну, да этого и следовало ожидать. Приемное окошко расположено справа, но, конечно, пришлось стать в очередь и без всякой давки продвигаться вперед. Когда вновь прибывший обернулся, за ним уже кто-то стоял, а впереди, через два человека, он обнаружил ту даму, что подкатила в лимузине. Она слегка обмахивалась своей картой - чисто дамский жест, ибо в вестибюле царила приятно-нейтральная температура. Видимо, работал кондиционер. А как приглушенно звучал здесь любой шум! Слышен был только голос женщины, которая с безучастной регулярностью повторяла: - Следующий, пожалуйста! Или это магнитофонная запись? Те, кто в очереди, естественно, не переговаривались, им бы только уследить и не ошибиться. Хотя бояться, собственно, было нечего, никто и не мог ошибиться. Надо было только поступать так, как поступал впереди стоящий, и все получалось само собой. Кладешь карту на стол приемщицы и, когда дойдет очередь, придвигаешь ей, она только проверяет число, время, ставит штамп, после чего возвращает тебе карту. Затем движешься дальше, до следующей служащей, она бросает картон в пенал пневматической почты и выдает тебе взамен номер, который отрывает от счетного аппарата. Именно эта, вторая, служащая и предлагает проходить, твердя свое: "Следующий, пожалуйста!" Обе девицы вызывают искреннее сожаление. Первая, маленькая брюнетка, совсем молоденькая, у второй, яркой блондинки, тени под глазами и ехидно поджатые губы. Обе в кокетливых халатиках, да что в них толку при такой нервной работе. Однако ошибку темненькая обнаружила с первого взгляда. Когда вызванный подвинул ей свою карту вслед за впереди стоящим, она лишь глянула и вернула ему, не поставив штампа. Э, в чем дело? Почему без штампа? У вас что, клиентов обслуживают по-разному? Но маленькая брюнетка уже ставит штамп на карту следующего клиента, так что нашему вызванному ничего не остается, как продвигаться вместе с очередью. Вторая, блондинка, раздраженно швырнула его карту в ящик для бумаг, нажала на кнопку и сказала в микрофон: - Вечно эти интеллигенты! - Позвольте, - попытался было протестовать наш вызванный, но тут прозвучало: "следующий, пожалуйста!" - и он, обиженный, без номера, продвигается вместе с очередью дальше. До барьера в глубине вестибюля с проходом через вертящуюся крестовину. Там следует сдать номер, после чего разрешается пройти за барьер. Вертящаяся крестовина поминутно щелкала, очевидно, она же для контроля подсчитывала проходящих. Барьер как раз проходила та самая дама, все еще истинно по-дамски улыбаясь, и исчезла в одном из бесконечных коридоров по ту его сторону. Наш вызванный был следующим по очереди, но тут к нему снова подошел этакий милый молодой человек и сказал: - Не будете ли вы так любезны, не посидите ли пока что вон там? Директор-распорядитель сию минуту подойдет. - Эта особа... - начал было наш вызванный и большим пальцем ткнул через плечо в сторону блондинки. Но юнец попросил: - Будьте добры, потерпите минуточку. Директор-распорядитель наверняка все уладит. Не столько его слова, сколько смущенные глаза заставили вызванного умолкнуть. Ладно, ладно. Подождем распорядителя. Места тут хватает. Мягкие кресла, курительные столики. Но ожидающий предпочел рассматривать картины, развешанные вокруг. Красивые пестрые плакаты за стеклом, виды со всех концов света, художественные репродукции. Могильный курган, окруженный лесом, весьма поэтичный вид. Внизу подписано: "Ютландия". А рядом на картине три небезызвестные пирамиды. Ясно, уж без них никак нельзя. Для любителей солнца и юга. Но сейчас же мы вновь переносимся на север. Некое подобие могильного креста, изрядно обветшалого, с кельтским орнаментом, Это может быть только Ирландия. Голые холмы, морской рукав, приземистые рыбачьи хижины, крытые камышом. Суровый край. Но вот опять потеплело. Подпись: "Гробница Цецилии Метеллы". Ну, это для искусствоведов. А рядом и вовсе жарко, и снова женская усыпальница. Тадж-Махал или что-то в этом роде, смахивает на мечеть. Дорогостоящая штука. Какой-то шах построил для своей любимой супруги. Рядом, разнообразия ради на сей раз не только для женщин, холм, поросший пальмами и экзотическими деревьями. "Башни молчания" - сообщает подпись. Чувствительное наименование, да башен-то из-за деревьев, по сути дела, не видно, зато тучи коршунов. Не такая уж там, выходит, тишь. Бр-р-р! К счастью, рядом висит верхнебаварский зимний пейзаж, известный каждому по рождественским открыткам. Рамзад, кладбищенская стена с аркой ворот и в глубине церковь с византийским куполом-луковицей, все засыпано глубоким снегом, весьма поэтично. Поневоле захочешь путешествовать. Хоть сию минуту заказал бы себе билет на самолет. Луковицы куполов и на следующей картине. Здесь, видимо, мавзолей Ленина на фоне Кремля. Все картины пересмотреть немыслимо, да и времени уже нет. - Господин такой-то, если не ошибаюсь? - обращается кто-то к разглядывающему картины. Но вот что поистине удивительно. К тебе тут обращаются по фамилии, которую ты оставил дома. Ага, у субъекта за твоей спиной в руках та самая непроштемпелеванная серая карта. Вот, значит, откуда ему известна твоя фамилия. Директор-распорядитель! Подумаешь, дело какое. Всего-то навсего домашний детектив. Может, револьвер он сунул в боковой карман или под левую руку. Видеть его не видно. Синий двубортный костюм сидит безукоризненно. Учтив на диво. Так учтив, что невольно ощущаешь себя босяком. И конечно, близорук, а потому в роговых очках. - Ну, наконец-то вы, - говорит вызванный, он заждался оформления а толком не знает, что сказать господину в столь безукоризненном костюме. - Премиленькие у вас тут картинки. Но субъект и глазом не моргнул, очка безупречно учтиво блеснули. Он заговорил как по-писаному. Всякое возражение, да еще на диалекте, в горле застревает. Ты уже заранее неправ. - Мне поручено в связи с прискорбным инцидентом, о котором стало известно администрации, принести вам наши извинения. Служащим института категорически предписано воздерживаться от любых критических замечаний. На подготовительных курсах мы неустанно подчеркиваем это требование. Но При таком наплыве посетителей и колоссальной перегрузке случается, что та или иная из новеньких теряет самообладание, в ней пробуждаются сугубо личные воспоминания. Само собой разумеется, вашу справедливую претензию я передам, если вы придаете этому значение, по инстанции. - Да уж ладно, господин директор. Не будем портить бедной девочке жизнь. Колкостью больше, колкостью меньше, чего там... А что, собственно, стряслось со мной и моей картой? - К нашему величайшему сожалению, господин такой-то, вы явились на двенадцать часов раньше срока. - Я... что сделал я? - Вас пригласили на час четыре минуты. - Ну так что же? Минута в минуту я был здесь. У меня верные часы, я поставил их по радио. Вот, пожалуйста, убедитесь сами. - Никто и не сомневается, господин такой-то, в том, что ваши часы идут правильно. Но вы, к величайшему сожалению, не обратили внимание на то, что приглашены к нам только на час дня. - На час дня? Но там же стоит... Покажите карту. - На карте указано час четыре минуты. - Ну так что же? - Это значит - на час четыре минуты дня. - Как же нашему брату разобраться, что это значит? - Если имеется в виду ночь, машина после указания времени впечатывает слово "ночи". - Вот так история! Извините, уважаемый! Но это совершенная фантастика. И не удивляйтесь, что случаются подобные ошибки. - У нас никаких ошибок не случается. Наши машины... - Ваши машины пусть катятся к... Да чего мы, собственно, горячимся? На двенадцать часов, говорите вы? Прекрасно, давайте сюда эту дурацкую карту. - К сожалению, невозможно. - Ну, уж это моя забота. Двенадцать часов? Мелочь. Подумайте только, молодой человек. Иной из нас двенадцать лет выдерживал, и могу вас заверить, то были беспросветные годы. Так что давайте карту. За мной дело не станет. Сверим-ка еще раз часы. - Но ваша карта уже недействительна, господин такой-то, ее следует вернуть в отдел программирования. - Что за церемонии! Тогда дайте мне другую карту. Я пока сяду, посижу или погляжу картинки. У вас, судя по пепельнице, даже курить разрешается. Что ж, за двенадцать-то часов ваш институт, хоть и перегруженный донельзя, как-нибудь справится, отпечатает мне новую карту. - Я уже позволил себе заметить, господин такой-то, что вас надо заново программировать. - Программируйте меня сколько вашей душе угодно. Вы же видите, я не скандалю. Между нами говоря, мне-то какая печаль. Ладно, жду до обеда, и на том кончим. - Но, господин такой-то, вы все еще не поняли ситуацию. Кресла эти предназначены для посетителей, кто пришел заблаговременно и кому приходится ждать своего срока. Мы принимаем в расчет подобные случаи. Но к вашему случаю, к неопределенно долгому ожиданию, мы не готовы. - К какому ожиданию? Двенадцать часов не такое уж неопределенно долгое время. - Ваши данные предстоит обработать заново. Я не инженер, но предполагаю, что вряд ли при вторичной обработке время выпадет в точности на сегодняшнее число и на час четыре минуты дня. Как это ни прискорбно, господин такой-то, но пока вы не получите нового извещения, вы свободны. - Я что?.. Что я? - Вот сюда, пожалуйста! И в самом деле, вежливым движением руки элегантный субъект предложил так и не получившему оформления личности пройти к двери-вертушке. Что тут поделаешь? - Свободен, сказали вы? Объясните, как вы это себе представляете? - Прошу прощения, но это не входит в функции института. Однако на тот случай, если вы захотите освоиться с новым состоянием, у нас имеется гостиница. Один из наших младших служащих вас проводит. И в самом деле, один из юнцов был уже тут как тут. Их информационная система, извлекающая на божий свет этих молодых людей, так сказать, из ничего, очевидно, намного превосходит наши системы. Ведь этот субъект даже пальцем не шевельнул. Он склонился в легком поклоне: - До свидания, господин такой-то! Без намека на иронию. Да и понятно, какой это порядок, если директор-распорядитель позволяет себе иронию. Но он остановился неподалеку, проследив, чтобы незапрограммированный не вздумал вновь затесаться в очередь ожидающих. Отблески двери-вертушки равномерно вспыхивали в его круглых очках, и в такт этим вспышкам женский голос выкрикивал: - Следующий, пожалуйста! Н-да, а если ты не принадлежишь к следующим, что делать тогда? - В гостиницу, будьте добры, налево, - произнес юнец. - Ах, вот оно что, гостиница. А там есть где спать? - Там удобные и чистые постели. - Ты тоже там спишь? - Мы получаем задания. Мое задание - проводить вас в гостиницу. Ну и ладно, мой мальчик, если тебя на курсах учили помалкивать, так выполняй свое задание. А вот уже и гостиница. Она производила впечатление вполне современного здания. Стиль бунгало. Окна расположены тесно одно возле другого. Комнатки, видимо, крошечные. - Пожалуйста, - сказал юнец, придержал дверь и тут же исчез. Задание свое он выполнил. Не нужно ли было дать ему на чай? Вечно вспоминаешь об этом с запозданием. В вестибюле ни намека на помпезность. Всего-навсего узкий коридор от входной двери к лестнице. По всей вероятности, тут выгадывали каждый сантиметр. А под лестницей - тесная швейцарская. Может, это чулан? Где же доска с ключами? Здесь что, комнаты не запирают? Там спиной к двери сидел какой-то господин и читал. Черную фетровую шляпу он не снял. И так углубился в книгу, что не заметил пришельца. Слышен был только шелест переворачиваемых страниц. В конце концов пришелец откашлялся. Для первого знакомства всегда уместно откашляться. Господин в шляпе и впрямь тут же поднялся и захлопнул книгу, не забыв, правда, заложить палец между страницами. И разумеется, снял шляпу. Он и в самом деле был господин в полном смысле слова. Просто не верится. Черная визитка, серый жилет и брюки в легкую полоску. Что нужно здесь, в гостинице, дипломату? - Не найдется ли у вас сигареты? - спросил господин. - А, благодарю. Свои я в спешке оставил в театральном гардеробе. - Вы здесь живете? - спросил пришелец. - Я? Разве я похож на пенсионера? - Извините... - Пусть вас не смущает мое одеяние. Я, надо вам сказать, улизнул от журналистов. Вечно они задают самые немыслимые вопросы. Я вижу, вы тоже курите сигареты без фильтра. - Да, с фильтром - чистое надувательство. Либо - либо. - Надувательство, верно, так это можно назвать. Оттого-то я и укрылся здесь, сбежав прямо со сцены. Через театральный подвал, мимо котельной, мимо всяческого реквизита. Нужно лишь знать дорогу, она в каждом театре другая. Я так и поступаю в каждом городе. Здесь тебя никто не станет разыскивать. Подобная мысль журналистам и в голову не придет. Естественно, усы, что я ношу на сцене, я отлепил. Он достал из жилетного кармана английские усики, внимательно поглядел на них и, разжав пальцы, бросил в ведро, стоящее тут же в чулане. - Клея хватает только на одно выступление, - сказал элегантный господин и потер друг о друга большой и указательный пальцы, потому что клеи к ним все-таки пристал. - Мой багаж уже на вокзале. Еду утренним поездом. Тоже одна из моих уловок. Да, ждать поезда приятнее в этом заведении, чем в зале ожидания. Кто-то, по-видимому, оставил здесь эту книгу. Она вам знакома? - И ее еще можно читать? - "Утраченные иллюзии". Заголовок броский, что правда, то правда. Но поверьте, здесь, как правило, книги не валяются. Мне сравнительно много приходится разъезжать по свету. Сегодня здесь, завтра там - это в порядке вещей, если ты на гастролях. - Вы что, интеллигент? - спросил пришелец. - А вас так назвали? - вопросом на вопрос ответил элегантный господин. - Да, меня выставили оттуда. - И пришелец рассказал свою историю, и про ошибку со временем, и о замечании девицы, и о картинах в холле, и об учтивых манерах директора-распорядителя, он не забыл даже улыбку той дамы, что прибыла в лимузине. Эта дама, видимо, особенно пришлась по душе элегантному господину, он одобрительно кивнул. - Я, стало быть, свободен, как мне разъяснили, - заключил пришелец свой рассказ и сел на стул, на котором прежде сидел элегантный господин. - Позвольте мне сесть. У меня такое ощущение, будто меня выпотрошили. - О, сделайте одолжение, переведите дух. Мне понадобилось три месяца, чтобы освоиться с обстановкой, - попытался утешить его элегантный господин. - Так вас тоже выставили? - Пожалуй, что так. В те времена были иные методы, не столь учтивые, как в наше время, судя по вашему рассказу. Хотите верьте, хотите нет, но мне даже хорошего пинка дали, и я пулей вылетел на свободу, как принято говорить. Но я безумно разобиделся. Меня собирались не то расстрелять, не то повесить, ничего особенного. Я и говорю: "Пожалуйста, господа" - и зажмуриваюсь, как положено. А эти идиоты как расхохочутся да как заорут: "Катись-ка ты к чертям собачьим!" Я и поныне не понимаю, в чем тогда сплоховал. Они обращались ко мне на "ты". Можете себе представить? Еще и пинка дали. С тех пор я ношу этот изящный костюм. Правда, с портным каждый раз неприятности. Никак ему не втолкую, что в таком костюме никто тебе не станет тыкать. Не говоря уж о том, чтобы дать пинка. Ему бы хотелось, чтобы я выступал в мундире, полковником или даже генералом. Но что уж это за роль? Ребенок с первого взгляда поймет что к чему. Извините, я разболтался о портном. А ваш костюм, как я вижу, из магазина. - Да, но кое-какие мелкие переделки потребовались. Недорогой. Только знаете, сейчас меня это мало волнует. - Превосходно! Не удивительно, что вас выставили. Вы человек неприметный. А эту роль играть трудно. Самая трудная роль из всех существующих, я восхищен. Не пожелали бы вы стать информатором? Никакие власти, никакой компьютер не заподозрят, что вы способны передавать информацию. У меня есть сценический опыт. Вы будто созданы для этой роли. Произведенный в информаторы устало отмахнулся. - Спасибо большое. Это, быть может, и занятно. Но раз, сдается мне, вы здесь все знаете, не скажете ли, есть тут регистрационная книга или что-нибудь в этом роде, куда положено вносить свою фамилию? На худой конец хотя бы полицейский прописной листок. Тут настала очередь удивляться элегантному господину. - Да разве у вас есть фамилия, которую вы собираетесь внести в книгу? - спросил он, ошеломленный. - Что же, опять вы правы, - вздохнул собеседник. - Вот горе-то! - Да не отчаивайтесь! Уж какая-нибудь фамилия найдется. Извините, я до сих пор не представился. Мой костюм, как вы понимаете, обязывает меня к сдержанности. В некотором роде стиль. Меня зовут д'Артез. Фамилию эту я взял из вон той книги, но пусть это вас не беспокоит. Рецензенты давно с этим смирились. Я принял фамилию д'Артез сразу же после пинка, она, на мой взгляд, очень подходит к моему костюму. Главные герои книги давным-давно позабыты - министры, генералы, писатели и прочие. Всех видных деятелей история запрограммировала наперед, от их имен поэтому и проку быть не может. Но д'Артез жив. В те давние времена он не ввязался в заваруху, держался в стороне, работал, выжидал, молчал и оттого все еще здравствует. Никому и сейчас ничего не известно о месте его пребывания, точно так же, как в ту пору. Известно было лишь, что он существует, знали также его имя, но оттого что он держался в стороне и помалкивал, не так просто было прибрать его к рукам. Скандал да и только! Точь-в-точь как теперь. Но фамилия вам понадобится, для отвода глаз. А не назваться ли вам Лембке? Такой фамилии в романе нет, но это несущественно. Ну, хоть Людвиг Лембке. Не для того вовсе, чтобы зарегистрироваться в какой-то книге, боже упаси. Нет, просто так, на всякий случай. Фамилия эта очень подходит к вашему костюму. Ни один человек не заподозрит, что некий Людвиг Лембке передает информацию. - Лембке? Лембке? - пришелец словно пробовал фамилию на вкус. - Это всего-навсего предложение, господин Лембке. Возможно, нам придет в голову что-нибудь получше. - Напротив, фамилия представляется мне даже отчасти знакомой. - Вот видите! Без сомнения, над вами будут смеяться, но именно в этом ваше преимущество. Смотришь, ночью кто-нибудь вдруг и задастся вопросом: почему этот Лембке позволяет над собой смеяться?.. Но прошу прощения, я тороплюсь на вокзал. Отчего бы вам не проводить меня? Нам же в одном направлении. Ах, да, книга! Э, оставим ее здесь. Тоже в некотором роде информация. И они отправились через парк к вокзалу. Скамьи в парке пустовали, для влюбленных было, пожалуй, чересчур прохладно. Но когда они переходили деревянный мостик, утки все еще крякали в камышах. А навстречу из города - какого города, не скажете ли? - поспешал один из юных нарочных. Видимо, он как раз выполнил очередное задание и летел лишь из чистого усердия, чтобы получить новое. Элегантный господин по фамилии д'Артез шутки ради вытянул в сторону левую руку, помешав юнцу проскочить по узкому мостику. Тот и не пытался устранить препятствие, он пытался лишь улыбнуться, и это было трудно вынести. - Извините, пожалуйста, господин д'Артез, - пролепетал в конце концов юнец. Только представьте себе, ночью или ранним утром в так называемом курортном парке какого-то спящего города - и вдруг этакий юный нарочный лепечет: извините, пожалуйста. Нет, это и представить себе немыслимо. Это невыносимо. - Э, беги своей дорогой, - сказал д'Артез, опустил руку я дал юнцу пройти. - Еще один скороспелый юнец, - пробурчал д'Артез под нос. - Откуда он знает вашу фамилию? - Да с афишных тумб, должно быть. Вчерашние еще не заклеили. Для столь элегантной внешности не слишком-то он любезен. И оба молча зашагали рядом, вышли из парка и попали на главную улицу. На какую же это главную улицу? Однако, не колеблясь ни минуты, они повернули налево, по направлению к вокзалу, ибо, где находится вокзал, всегда известно - чутье подсказывает. Если это Висбаден, то следующая большая поперечная улица не иначе как Рейнштрассе. Не находится ли там музей? Хотя о чем это говорит! В каждом городе есть музей, а перед ним львы из цветного мрамора, а то и зеленые сфинксы. Говорят, это символы. Дети, пробегая мимо по дороге в школу, с гиканьем карабкаются символам на спины, пока сторож их не прогонит. Д'Артез остановился перед музеем и прислушался к чему-то отдаленному. К чему он прислушивался? - Я едва держусь на ногах. Прошу прощения. В поезде я намерен отоспаться, этого мне должно хватить до следующего выступления. Что ж, господин Лембке. Весьма рад был познакомиться. С фамилией вы, бесспорно, освоитесь. Что же касается информации... И он снова прислушался к чему-то отдаленному, по по-прежнему не слышно было ни звука. - Мне что-то грустно. Не очень-то подобное расположение духа сообразуется с моей ролью, по мы еще не на сцене. Меня огорчают эти скороспелые мальчуганы. Нет, не их скороспелость, такое бывает в последнем классе или на первых курсах, никакой мелодрамы я в этом не усматриваю. Но что мальчуганов эксплуатируют и гоняют с бессмысленными заданиями под тем предлогом, что они-де вежливы и тактичны, а ведь их дурацкий компьютер просто не знает, как поступать со скороспелыми, вот это... это... И д'Артез кулаком погрозил в направлении Всемирного планового института, но тут же осекся. - Извините мне мой патетический жест. Да еще при такой декорации - музей, сфинксы. Публика была бы шокирована. Господин в полном смысле слова и в столь элегантном костюме не грозит кулаком. Кому это он угрожает? Уж не нам ли он угрожает? Большинство рассмеется. Едва ли не все рассмеются. Нет, только единицы. А то, пожалуй, один-единственный. Нам требуются информаторы, умеющие держать язык за зубами. Всего хорошего, господин Лембке. Вот! Слышите? Мне давно пора. Горделиво, с чувством собственного достоинства он удалился но направлению к вокзалу. Где-то вдалеке, на расстоянии трех-четырех улиц, слышалось громыхание мусоровозов. Они с грохотом подвешивали полные мусорные бачки на огромный крутящийся мусоросборник, а пустые с грохотом опускали на мостовую. Грохот - самый верный признак, что город этот не обязательно Висбаден. В любом городе день начинается с громыхания мусоровозов.