всеми,  а  по  своему  выбору.  К  тому  же   она   моя
соотечественница, и надо ее выручать. Я не  сомневаюсь,  что  ее  постоянным
гостям приятно встречаться с человеком, с которым можно  говорить  на  одном
языке.
     Порой ему так явно  нездоровилось,  что  однажды  я  выразил  сомнение,
полезно ли ему так переутомляться.
     - Дорогой мой, - возразил он, - в моем возрасте я не могу  отдыхать.  Я
не зря пятьдесят лет вращался в самых высоких кругах и давно  убедился,  что
человека, который не появляется всюду, очень скоро забывают.
     Понимал ли он, какое трагическое признание заключено в этих  словах?  У
меня уже не хватало духу смеяться над Эллиотом; теперь он вызывал у меня  не
смех, а жалость. Он жил исключительно ради общества, званые вечера были  его
стихией, не получить приглашения было смертельной обидой, побыть одному было
унижением, и он, теперь уже старик, пребывал в постоянном страхе.
     Так прошло лето. Эллиот только  и  делал,  что  сновал  взад-вперед  по
Ривьере: завтракал в Каннах, обедал в Монте-Карло, в  промежутках  умудрялся
поспеть на званый чай или вечеринку с коктейлями и, несмотря  на  усталость,
тщился быть неизменно любезным, разговорчивым, приятным. Он был в курсе всех
сплетен, очередной скандал становился  известен  ему  во  всех  подробностях
первому, если не считать лиц, непосредственно в нем замешанных. На человека,
который сказал бы ему, что его существование бессмысленно  и  пусто,  он  бы
воззрился в самом искреннем изумлении. Он был бы не на шутку  огорчен  таким
проявлением плебейства.
 
        IV 
 
     Наступила осень, и Эллиот решил съездить в Париж - посмотреть, как  там
Изабелла, Грэй и дети, и вообще показаться в столице.  Оттуда  он  собирался
ненадолго в Лондон, побывать у портного,  а  заодно  навестить  кое-кого  из
старых друзей. Я, со своей стороны, думал проехать прямо  в  Лондон,  но  он
предложил довезти меня до Парижа в своем автомобиле. Поездка эта приятная, и
я согласился, а согласившись, решил и сам провести в Париже несколько  дней.
Ехали мы не торопясь, останавливались в тех местах,  где  хорошо  кормят.  У
Эллиота было что-то неладно с почками, и пил он только "Виши", но всякий раз
сам выбирал для меня вино и, будучи человеком добрым, неспособным злиться на
своего ближнего за то, что тот  испытывает  удовольствие,  которого  сам  он
лишен, искренне радовался, когда я хвалил его выбор. Мало того, он готов был
взять на себя все мои дорожные  расходы,  но  тут  уж  я  воспротивился.  Он
немного надоел мне своими рассказами о великих мира  сего,  с  которыми  ему
довелось знаться, но в общем поездкой  я  остался  доволен.  Прелестны  были
ландшафты на нашем пути, уже тронутые красками ранней осени.  Позавтракав  в
Фонтенбло, мы добрались до Парижа часам к четырем. Эллиот завез меня  в  мою
скромную старомодную гостиницу, а сам свернул за угол, в "Риц".
     Изабелла была предупреждена о нашем приезде, так что я не удивился, что
меня ждет записка от нее, а вот содержание записки меня удивило.
     "Приходите, как только приедете. Случилось что-то ужасное. Дядю Эллиота
не приводите. Ради Бога, приходите как можно скорее".
     Я любопытен не меньше всякого другого, но для начала нужно было умыться
и сменить рубашку, а потом уж я сел в такси и  поехал  на  улицу  Сен-Гийом.
Меня провели в гостиную. Изабелла вскочила с места.
     - Куда вы запропастились? Я вас уже сколько времени жду.
     Было пять часов, и я еще не успел  ответить,  как  явился  дворецкий  с
чаем. Изабелла, стиснув руки, нетерпеливо  на  него  поглядывала.  Я  был  в
полном недоумении.
     - Я только что приехал. Мы засиделись за завтраком в Фонтенбло.
     - Господи, как он копается, с ума можно сойти, - сказала Изабелла.
     Дворецкий поставил на столик поднос с чайником, сахарницей и чашками  и
с  убийственной   неторопливостью   расположил   вокруг   него   тарелки   с
бутербродами, тартинками и печеньем. Наконец он  ушел,  притворив  за  собою
дверь.
     - Ларри женится на Софи Макдональд.
     - Это кто?
     - Что за дурацкий вопрос! - вскричала она, гневно сверкая глазами. - Та
пьяная девка, которую мы встретили в том гнусном кафе, куда вы нас затащили.
И как вас угораздило повезти нас в такое место? Грэй был возмущен.
     - А-а,  вы  говорите  о  вашей  чикагской  приятельнице,  -  сказал  я,
пропустив мимо ушей ее незаслуженный упрек. - Как вы про это узнали?
     - Как я могла про это узнать? Сам вчера явился сюда и сказал. Я  с  тех
пор места себе не нахожу.
     - Может, вы сядете, нальете мне чаю и расскажете все по порядку?
     - Пожалуйста, все перед вами.
     Она села к столу и с раздражением смотрела, как я наливаю себе  чай.  Я
удобно устроился на диванчике у камина.
     - Последнее время мы не так часто его видели, то есть после  того,  как
вернулись из Динара; он приезжал туда на несколько дней, но  остановиться  у
нас не захотел, жил в отеле. Приходил на пляж, играл там с детьми. Дети  его
обожают. Мы играли в гольф в Сен-Бриаке. Грэй как-то его спросил,  видел  ли
он еще Софи. Он ответил - да, видел ее несколько раз. Я спросила  зачем.  Он
говорит - по старой дружбе. Тогда я сказала: "Я бы на твоем месте  не  стала
тратить на нее время".
     А он улыбнулся, вы знаете, как он улыбается, как будто ему кажется, что
вы сказали что-то смешное, хотя это вовсе не смешно, и говорит: "Но ты не на
моем месте, а на своем".
     Я только пожала плечами и заговорила  о  чем-то  другом.  И  не  думала
больше об этом. Представляете себе мой  ужас,  когда  он  пришел  ко  мне  и
сказал, что они решили пожениться.
     "Нет, - сказала я. - Нет, Ларри".
     "Да, - сказал он, и так спокойно, точно его спросили, поедет ли  он  на
пикник. - И прошу тебя, Изабелла, будь с ней очень ласкова".
     "Ну, знаешь, это уж слишком!  -  сказала  я.  -  Ты  рехнулся.  Она  же
скверная, скверная, скверная".
     - А почему вы так думаете? - перебил я.
     - Пьет без просыпа, путается со всякими подонками.
     - Это еще не значит, что она скверная. Сколько угодно весьма  почтенных
граждан и напиваются регулярно, и развратничают. Это  дурные  привычки,  все
равно как кусать ногти, но, на мой  взгляд,  не  хуже.  Скверным  я  называю
человека, который лжет, мошенничает, в ком нет доброты.
     - Если вы примете ее сторону, я вас убью.
     - Как они опять свиделись с Ларри?
     - Он нашел ее адрес в телефонном справочнике. Зашел  к  ней.  Она  была
больна, и немудрено, при таком-то образе  жизни.  Он  привел  к  ней  врача,
приспособил кого-то ходить за ней. С этого и  пошло.  Он  говорит,  что  она
бросила пить. Болван несчастный, воображает, что она излечилась.
     - А вы забыли, как Ларри помог Грэю? Его-то он излечил, правда?
     - Это совсем другое дело. Грэй сам хотел вылечиться. А она не хочет.
     - Кто вам сказал?
     - Просто я знаю женщин. Когда женщина вот так пустится во все тяжкие  -
кончено. Обратной дороги для таких нет. Вы  что  думаете,  она  останется  с
Ларри? Как бы не так, рано или поздно вырвется на волю. Это у нее  в  крови.
Ей нужен грубый мужлан. Ее только это и  волнует,  только  за  таким  она  и
пойдет. Ларри с нею жизни рад не будет.
     - Все это очень вероятно, но я не вижу, что тут можно  поделать.  Ларри
идет на это с открытыми глазами.
     - Я ничего не могу поделать, а вот вы можете.
     - Я?
     - Вы ему нравитесь, он прислушивается к вашим словам.  Вы  единственный
человек, который имеет на него влияние. Вы знаете жизнь. Пойдите  к  нему  и
скажите, что нельзя ему совершить такую глупость. Скажите ему, что  он  себя
губит.
     - А он мне скажет, что это не мое дело, и будет совершенно прав.
     - Но вы ему симпатизируете, по крайней мере интересуетесь им, не можете
вы допустить, чтобы он исковеркал свою жизнь.
     - Его самый старый и самый близкий друг - это Грэй. Думаю, что и он тут
бессилен, но уж если кому говорить с Ларри, так это ему.
     - Да ну, Грэй, - отмахнулась она.
     - А знаете, это может оказаться не  так  уж  плохо.  Я  знал  несколько
случаев - один в Испании, два  на  Востоке,  -  когда  мужчины  женились  на
проститутках. Из них получились отличные жены;  они  были  благодарны  своим
мужьям за то, что те дали им прочное положение, и, уж  конечно,  они  знали,
чем угодить мужчине.
     - Слушать вас тошно. Неужели вы думаете, я для того пожертвовала собой,
чтобы Ларри угодил в сети закоренелой нимфоманки?
     - Как это вы пожертвовали собой?
     - Я отказалась от Ларри исключительно потому, что не хотела ему мешать.
     - Бросьте, Изабелла. Вы отказались от Ларри ради крупных  брильянтов  и
собольего манто.
     Не  успел  я  это  сказать,  как  в  голову  мне  полетела  тарелка   с
бутербродами. Тарелку я каким-то чудом поймал, но бутерброды разлетелись  по
полу. Я встал и отнес тарелку обратно на стол.
     - Ваш дядя Эллиот не поблагодарил бы вас, если б вы разбили его тарелку
из  сервиза,  который  делали  по  особому  заказу  для   третьего   герцога
Дорсетского, им цены нет.
     - Подберите бутерброды, - цыкнула она.
     - Сами подберите, - сказал я, снова усаживаясь на диван. Она встала  и,
задыхаясь от бешенства, собрала с пола ломтики
     хлеба, намазанные маслом.
     - А еще называете себя английским джентльменом, - бросила она злобно.
     - Вот уж в чем неповинен. Никогда себя так не называл.
     - Убирайтесь отсюда ко всем чертям. Видеть вас не могу.
     - Это жаль. А  мне  видеть  вас  всегда  доставляет  удовольствие.  Вам
когда-нибудь говорили, что нос у вас в точности как  у  Психеи  из  музея  в
Неаполе? А ведь это одно из лучших воплощений  девственной  красоты.  У  вас
чудесные ноги, длинные и стройные, я не перестаю  на  них  дивиться,  потому
что, когда вы  были  девочкой,  они  были  толстые  и  нескладные.  Даже  не
представляю себе, как вы этого достигли.
     - Железная воля и милость Божия, - буркнула она.
     - Но, конечно, самое обворожительное в вас - это руки. Они такие тонкие
и такие изящные.
     - А мне казалось, вы считаете их слишком большими.
     - По вашему росту и сложению - вовсе нет. Меня всегда поражает, с какой
грацией вы ими пользуетесь. Не знаю, врожденное это  или  приобретенное,  но
каждый ваш жест исполнен красоты. Иногда ваши руки напоминают цветы,  иногда
это летящие птицы. Они способны выразить больше, чем любые ваши слова. Они -
как руки на портретах Эль Греко. Да что там, когда я смотрю на них, я  готов
поверить в маловероятную теорию  Эллиота,  будто  среди  ваших  предков  был
испанский гранд.
     Она подняла на меня сердитый взгляд.
     - Это еще что за новости? Первый раз слышу.
     Я рассказал ей про графа Лаурия и придворную даму  королевы  Марии,  от
чьих потомков по женской линии Эллиот ведет теперь свой род. Пока я говорил,
Изабелла  не  без  самодовольства  рассматривала  свои  длинные   пальцы   с
блестящими розовыми ногтями.
     - Все от кого-нибудь да произошли, - сказала она. Потом, скривив губы в
улыбке, глянула на меня лукаво, но  уже  без  всякой  злобы  и  добавила:  -
Гнусная вы личность.
     Вот как легко образумить женщину, если говорить ей правду.
     - Бывают минуты, когда вы мне даже не противны, - сказала Изабелла.
     Она пересела ко мне на диван, продела руку под мой локоть и  потянулась
поцеловать меня. Я отодвинулся.
     - Не желаю, чтобы щеку мне мазали губной помадой, - сказал я. -  Хотите
меня поцеловать - целуйте в губы. Милосердное  провидение  для  этого  их  и
предназначило.
     Она усмехнулась, повернула мою голову к  себе  и  запечатлела  на  моих
губах тонкий слой помады. Ощущение было из самых приятных.
     - А теперь вы мне, может быть, скажете, что вам от меня нужно.
     - Совет.
     - Совет я вам дам охотно, хотя уверен,  что  вы  его  не  послушаетесь.
Единственное, что вы можете сделать, - это смириться с неизбежным.
     Она снова вскипела, отскочила от меня и плюхнулась в  кресло  с  другой
стороны от камина.
     - Не буду я сидеть сложа руки и смотреть, как Ларри себя  губит.  Я  на
что угодно пойду, а не дам ему жениться на этой твари.
     - Ничего у вас не выйдет. Поймите, он во власти одного из самых сильных
чувств, какие могут владеть человеческим сердцем.
     - Вы хотите сказать, что, по-вашему, он в нее влюблен?
     - Это бы еще что.
     - Так что же?
     - Вы когда-нибудь читали Евангелие?
     - Вероятно, читала.
     - Помните, как Иисус поведен был в пустыню и постился там сорок дней  и
сорок ночей? Потом, когда он взалкал, к  нему  приступил  дьявол  и  сказал:
"Если ты сын Божий, то вели этому  камню  сделаться  хлебом".  Но  Иисус  не
поддался искушению. Тогда дьявол поставил его на крыле храма и сказал: "Если
ты сын Божий, бросься отсюда вниз". Ибо ангелам было заповедано  о  нем.  Но
Иисус опять устоял. Тогда дьявол возвел его на высокую гору, и  показал  ему
все царства мира, и сказал, что даст их ему, если он, падши, ему поклонится,
но Иисус сказал: "Отыди,  сатана".  На  этом  кончает  свой  рассказ  добрый
простодушный Матфей.  Но  это  не  конец.  Дьявол  был  хитер.  Он  еще  раз
подступился к Иисусу и сказал: "Если ты примешь позор  и  поругание,  удары,
терновый венец и смерть на кресте, ты  спасешь  род  человеческий,  ибо  нет
любви выше, чем у того человека, который жизнь свою отдал за друзей  своих".
Иисус пал. Дьявол хохотал до колик, ибо он знал, сколько зла  сотворят  люди
во имя своего спасителя.
     Изабелла негодующе воззрилась на меня.
     - Откуда вы это взяли?
     - Ниоткуда. Только что придумал.
     - По-моему, это глупо и кощунственно.
     - Я  только  хотел  вам  объяснить,  что  самопожертвование  -  страсть
настолько всепоглощающая, что по сравнению с ней даже голод и  вожделение  -
безделка. Она мчит своего раба к погибели в час наивысшего  утверждения  его
личности. Предмет страсти не имеет  значения:  может  быть,  за  него  стоит
погибать, а  может  быть  нет.  Эта  страсть  пьянит  сильнее  любого  вина,
потрясает сильна любой любви,  затягивает  сильнее  любого  порока.  Жертвуя
собой, человек становится выше  Бога,  ибо  как  может  Бог,  бесконечный  и
всемогущий, пожертвовать собой? В лучшем случае он может принести  в  жертву
своего единственного сына.
     - О Господи, скука какая, - сказала Изабелла.
     Я оставил ее слова без внимания.
     - Неужели вы думаете, что Ларри прислушается к  голосу  осторожности  и
здравого смысла, когда он одержим такой страстью?  Вы  не  знаете,  чего  он
искал все эти годы. Я тоже не знаю,  я  только  догадываюсь.  Все  эти  годы
труда, весь этот накопленный им разнообразный опыт не перетянет  чашу  весов
теперь, когда на другую легло  его  желание,  нет  -  настоятельная,  жгучая
потребность спасти душу падшей женщины, которую он знал невинным ребенком. Я
думаю,  что  вы  правы,  я  думаю,  что  затея  его  безнадежна;   при   его
исключительно чувствительной натуре ему уготованы все  муки  ада;  дело  его
жизни, в чем бы оно ни состояло, останется незавершенным. Подлый Парис  убил
Ахиллеса, послав стрелу ему в пятку.  Ларри  лишен  той  беспощадности,  без
которой даже святой не может заработать свой нимб.
     - Я его люблю, - сказала Изабелла. - Видит Бог, я  ничего  от  него  не
требую. Ничего не жду. Более бескорыстной любви просто не бывает.  Он  будет
так несчастлив.
     Она заплакала, и я, думая, что это ей на пользу, не стал ее утешать.  Я
стал лениво развлекаться той мыслью, что так неожиданно пришла мне в голову.
Стал  ее  развивать.  Как  не  предположить,  что  дьявол,   окинув   взором
кровопролитные войны,  вызванные  христианством,  гонения  и  муки,  которым
христиане  подвергали  христиан,  злобу,  лицемерие,  нетерпимость,  остался
доволен итогом. И, вспоминая, что это  он  взвалил  на  человечество  тяжкое
бремя сознания своей греховности, которое замутнило красоту звездной ночи  и
набросило грозную тень на мимолетные утехи мира, созданного для радости,  он
наверняка посмеивается, тихонько приговаривая: "Да, со мной шутки плохи".
     Изабелла достала из сумки платок  и  зеркальце  и  осторожно  приложила
платок к уголкам глаз.
     - Дождешься от вас сочувствия, как же, - проворчала она. Я не  ответил.
Она попудрилась и подмазала губы.
     - Вы сказали, что догадываетесь, чего он искал все эти годы. Чего же?
     - Имейте в виду, это только догадка, очень возможно,  что  я  ошибаюсь.
Мне кажется, что он искал такой философии или, может быть, религии,  которая
удовлетворяла бы и его ум, и сердце.
     Изабелла задумалась. Вздохнула.
     - До чего же странно, что такое могло прийти в голову юному провинциалу
из Марвина, штат Иллинойс!
     - Не более странно, чем то, что Лютер Бербанк, родившийся  на  ферме  в
Массачусетсе, вывел сливы без косточек или что  Генри  Форд,  родившийся  на
ферме в Мичигане, изобрел "модель Т".
     - Но это практичные вещи. Это вполне в американской традиции.
     Я засмеялся.
     - Может ли что быть практичнее, чем научиться жить наилучшим  для  себя
образом?
     Изабелла устало опустила руки.
     - Что я, по-вашему, должна сделать?
     - Вы ведь не хотите окончательно потерять Ларри? Она покачала головой.
     - Вы знаете, до чего он принципиален. Если вы откажетесь иметь  дело  с
его женой, он откажется иметь дело с  вами.  Если  в  вас  есть  хоть  капля
разума,  вы  подружитесь  с  Софи.  Вы  забудете  прошлое  и  будете  с  ней
очень-очень ласковы - вы это умеете,  когда  захотите.  Она  выходит  замуж,
вероятно, ей нужно купить кое-что из одежды. Почему  бы  вам  не  предложить
поездить с ней по магазинам? Я думаю, она за это ухватится.
     Изабелла слушала меня, прищурив глаза. Казалось, она вникает  в  каждое
мое слово. Когда я кончил, она словно что-то взвесила про себя,  но  угадать
ее мысли я не мог. А потом она меня удивила.
     - Послушайте, пригласите ее на завтрак. Мне это не совсем удобно  после
того, что я вчера наговорила Ларри.
     - А если я соглашусь, вы обещаете хорошо себя вести?
     - Как ангел, - отвечала она с самой обворожительной своей улыбкой.
     - Тогда не будем откладывать.
     В комнате был телефон. Я  быстро  узнал  номер  Софи  и  после  обычных
проволочек, к которым люди, пользующиеся  французским  телефоном,  привыкают
относиться терпеливо, услышал в трубке ее голос. Я назвал себя.
     - Я только что приехал в Париж, - сказал я, - и узнал, что вы  с  Ларри
решили пожениться. Хочу вас поздравить. От души желаю счастья. - Я  чуть  не
вскрикнул, потому что Изабелла, стоявшая рядом, пребольно ущипнула  меня  за
палец. - Я  здесь  очень  ненадолго  и  хотел  пригласить  вас  и  Ларри  на
послезавтра позавтракать в "Риц". Будут Грэй с Изабеллой и Эллиот Темплтон.
     - Я спрошу Ларри,  он  здесь.  -  И  после  паузы:  -  Да,  спасибо,  с
удовольствием.
     Я уточнил час, добавил, чего требовала вежливость, и положил трубку. На
лице Изабеллы мелькнуло выражение, немного мен насторожившее.
     - О чем вы думаете? - спросил я. - Что-то мне ваше лицо не нравится.
     - Жаль, а я думала, как раз мое лицо вам по вкусу.
     - Уж вы  не  замышляете  ли  какую-нибудь  каверзу?  Она  очень  широко
раскрыла глаза.
     - Честное слово, нет.  Просто  мне  ужасно  интересно  посмотреть,  как
выглядит Софи после того, как Ларри наставил ее на путь истинный. Авось  она
хоть не явится в "Риц" со слоем штукатурки на лице.
 
        V 
 
     Мой маленький прием сошел недурно. Первыми приехали Грэй  с  Изабеллой,
через пять минут  после  них  -  Ларри  и  Софи  Макдональд.  Женщины  тепло
расцеловались. Грэй поздравил Софи с помолвкой. Я поймал оценивающий взгляд,
которым Изабелла окинула Софи с головы до ног. Сам я ужаснулся  ее  виду.  В
тот  раз  в  кабаке  на  улице  Лапп,  безобразно  накрашенная,  рыжая  и  в
ярко-зеленой кофте,  она  выглядела  непристойной  и  была  очень  пьяна,  и
все-таки   в   ней   было   что-то   вызывающее,    какая-то    низкосортная
привлекательность;  теперь  же  она  казалась  слинявшей  и  гораздо  старше
Изабеллы, хотя была года на два моложе. Она все так же вскидывала голову, но
теперь, не знаю почему, это производило жалкое  впечатление.  Она  перестала
красить волосы, и выглядело это неряшливо, как всегда бывает, когда крашеные
волосы начинают отрастать. Лицо у нее без косметики (если не  считать  алого
мазка на губах)  было  нечистое  и  болезненно  бледное.  Я  помнил,  какими
ярко-зелеными казались тогда ее глаза, теперь они как-то выцвели и поблекли.
На ней было красное платье, по всему видно - с иголочки новое; туфли,  шляпа
и сумочка - в тон платью. Я плохо разбираюсь  в  женских  туалетах,  но  мне
показалось, что одета она безвкусно и слишком нарядно для такого случая.  На
груди у нее сверкала стекляшками искусственного золота  брошь,  каких  много
продается на улице Риволи. Рядом с  Изабеллой  в  черных  шелках,  с  ниткой
японского жемчуга на шее, все это выглядело аляповато и дешево.
     Я заказал коктейли, но Ларри и Софи предупредили, что  пить  не  будут.
Тут появился  и  Эллиот.  Однако  его  продвижение  по  огромному  вестибюлю
совершалось медленно: он то и дело встречал знакомых, одному  пожимал  руку,
другой целовал ручку. Держался он так, словно "Риц" - его собственный дом  и
он заверяет гостей, что счастлив, что они смогли принять его приглашение.  О
Софи ему рассказали только то, что ее муж и ребенок погибли в  автомобильной
катастрофе и теперь она выходит замуж за Ларри. Добравшись наконец  до  нас,
он поздравил обоих в изысканно учтивых выражениях, на которые был мастер. Мы
прошли в ресторан, и, поскольку нас было четверо мужчин  и  две  женщины,  я
посадил Изабеллу и Софи друг против друга, так, чтобы Софи  оказалась  между
мной и Грэем; стол был круглый, небольшой,  удобный  для  общего  разговора.
Завтрак я заказал заранее, и тут же к нам подошел официант с карточкой вин.
     - В винах вы ничего не понимаете, милейший,  -  сказал  мне  Эллиот.  -
Альбер, дайте карту сюда. - Он внимательно просмотрел ее. - Сам я пью только
"Виши", но не могу допустить, чтобы мои друзья пили не самые лучшие вина.
     С Альбером, официантом  по  винам,  они  были  старые  друзья  и  после
оживленного обсуждения совместно решили, какими винами мне следует  угостить
моих гостей. Затем Эллиот обратился к Софи:
     - Куда вы думаете поехать в свадебное путешествие?
     Он бросил взгляд на ее платье, и по тому, как чуть заметно дрогнули его
брови, я понял, что мнение у него сложилось неблагоприятное.
     - Мы поедем в Грецию.
     - Я туда уже десять лет собираюсь, - сказал Ларри, - да все  как-то  не
получалось.
     - В это время года там, наверно, изумительно! - воскликнула Изабелла  с
наигранным восторгом.
     Как и она, я сразу вспомнил, что именно в Грецию звал ее  Ларри,  когда
хотел, чтобы она стала его женой. Провести медовый месяц  в  Греции  было  у
него, по-видимому, навязчивой идеей.
     Разговор не очень-то клеился, и мне пришлось  бы  нелегко,  если  б  не
Изабелла. Она вела себя безупречно. Всякий раз, как  нам  грозила  опасность
умолкнуть и я мучительно придумывал, о чем бы еще заговорить, она  заполняла
паузу легкой светской болтовней, и я мысленно благодарил ее. Софи, та вообще
только отвечала, когда к ней обращались, да и то как будто с  усилием.  Куда
девалась ее оживленность. Что-то в ней словно умерло, и я подумал, по  силам
ли ей напряжение, которого требует от нее Ларри. Если  я  не  ошибся  и  она
действительно не только пила, но и употребляла наркотики, то  теперь,  когда
она сразу лишилась того и другого, нервы у нее,  должно  быть,  в  плачевном
состоянии. Время от времени они  переглядывались.  В  его  взгляде  я  читал
нежность и желание подбодрить, в ее глазах - трогательную мольбу.  Возможно,
что Грэю его доброе сердце подсказало то же, что мне -  привычка  наблюдать,
но только он стал рассказывать ей, как Ларри излечил его от головных  болей,
сделавших его инвалидом, и как он уверовал в Ларри, и скольким ему обязан.
     - Теперь-то я совершенно здоров, - продолжал он.  -  Как  только  найду
что-нибудь подходящее, приступаю  опять  к  работе.  У  меня  уже  несколько
зацепок есть, в одном месте вот-вот должно  решиться.  Ух,  и  хорошо  будет
вернуться домой.
     Намерения у Грэя были самые добрые, но, пожалуй, ему не хватило такта -
ведь тем же методом  внушения  (так  я  его  для  себя  определил),  который
оправдал себя в случае с Грэем, Ларри, вероятно, пользовался, чтобы излечить
Софи от тяжелого алкоголизма.
     - А мигрени у вас совсем прекратились? - спросил Эллиот.
     - Уже три месяца  не  было,  а  чуть  мне  покажется,  что  начинается,
хватаюсь за свой талисман. - Он вытащил из кармана старинную монету, которую
дал ему Ларри. - Я с ним не расстаюсь. Я бы его и  за  миллион  долларов  не
продал.
     Завтрак кончился, нам подали кофе. Тот же  официант  подошел  спросить,
потребуется ли ликер. Все  отказались,  только  Грэй  пожелал  выпить  рюмку
коньяку. Когда бутылка появилась, Эллиот ее проверил.
     - Да, это я могу рекомендовать. Это вам не повредит.
     - Может быть, и мсье выпьет рюмочку? - спросил официант.
     - Увы, запрещено.
     Эллиот рассказал ему, что у него плохо с  почками,  врач  категорически
потребовал, чтобы он отказался от спиртного.
     - Капля зубровки мсье не повредила бы. Для почек, я  слышал,  она  даже
полезна. Мы только что получили партию из Польши.
     - В самом деле?  Она  сейчас  редко  попадается.  Ну-ка,  покажите  мне
бутылку.
     Пока официант, дородный, представительный мужчина с серебряной цепью на
шее, ходил за бутылкой, Эллиот объяснил нам, что это польская  разновидность
водки, но гораздо более высокого качества.
     - Мы, бывало, пили ее у Радзивиллов, когда я  гостил  у  них  во  время
охотничьего  сезона.  Видели  бы  вы,  как  эти  польские   князья   с   ней
расправлялись - стаканами пили, и ни  в  одном  глазу,  даю  слово.  Голубая
кровь,  конечно,  аристократы  до  кончиков  ногтей.  Софи,  вам  нужно   ее
попробовать, и тебе тоже, Изабелла. Когда еще представится такой случай.
     Бутылка появилась. Ларри, Софи и я не поддались искушению, но  Изабелла
выразила желание попробовать. Я удивился - обычно она пила очень умеренно, а
тут уже выпила два коктейля и два-три стакана  вина.  Официант  налил  ей  в
рюмку бледно-зеленой жидкости. Она понюхала.
     - Ой, как пахнет чудесно!
     - А что я говорил! - воскликнул Эллиот. - Там в нее добавляют  какие-то
травы, они и дают этот тонкий букет. Пожалуй, выпью капельку, составлю  тебе
компанию. Один раз не страшно.
     - Вкус божественный, - сказала  Изабелла.  -  В  жизни  не  пила  такой
прелести.
     Эллиот поднес рюмку к губам.
     - Так и вспоминается прежнее время. Вы, молодежь, никогда не гостили  у
Радзивиллов,  вы  не  знаете,  как  люди  жили.  Совсем   особенный   стиль.
Феодальный. Ничего не стоило вообразить, что вернулся  в  средневековье.  На
станции вас встречала карета шестеркой, с форейтором. За  обедом  за  каждым
стулом стоял ливрейный лакей.
     Он еще долго расписывал роскошь и великолепие замка, блестящие  вечера,
которые там задавали, и у меня закралось подозрение, разумеется недостойное,
что все это - результат сговора между Эллиотом  и  официантом,  позволившего
ему поразглагольствовать об этой княжеской  фамилии  и  о  сборище  польских
аристократов, с которыми он когда-то был на короткой ноге.  Он  говорил  как
заведенный - и вдруг предложил:
     - Еще рюмочку, Изабелла?
     - Ох нет, боюсь. Но вкусно до невероятия. Я так рада,  что  узнала  про
эту зубровку. Грэй, давай купим такой.
     - Я распоряжусь, чтобы вам прислали несколько бутылок.
     - Дядя Эллиот, неужели правда? - в упоении вскричала Изабелла. - Вы так
нас балуете!  Грэй,  ты  попробуй  обязательно.  Она  пахнет  свежим  сеном,
весенними цветами, тмином и лавандой, и вкус такой  мягкий,  нежащий,  точно
слушаешь музыку в лунную ночь.
     Такие излияния были не в характере Изабеллы, она,  очевидно,  чуть-чуть
опьянела. Мы стали прощаться. Я пожал руку Софи.
     - Когда же свадьба? - спросил я ее.
     - Через полторы недели. Надеюсь, мы вас увидим?
     - К сожалению, меня уже не будет в Париже. Я завтра уезжаю в Лондон.
     Пока я прощался с остальными, Изабелла  отвела  Софи  в  сторонку  и  о
чем-то с ней пошепталась, а потом обратилась к Грэю:
     - Да, знаешь, Грэй, я еще не домой. У Молинэ показывают моды, мы с Софи
туда заедем. Ей не мешает посмотреть последние модели.
     - Я бы с удовольствием, - сказала Софи.
     Мы расстались. Вечером я угостил обедом Сюзанну Рувье, а наутро отбыл в
Англию.
 
        VI 
 
     Через  две  недели,  как  и  было  намечено,  Эллиот  приехал  в  отель
"Кларидж", и вскоре после этого я к нему заглянул. Он уже заказал  несколько
костюмов и с излишними, на мой взгляд,  подробностями  стал  мне  объяснять,
какие выбрал фасоны и ткани и почему. Когда я наконец смог вставить слово, я
спросил его, как прошла свадьба.
     - Никак не прошла, - ответил он мрачно.
     - То есть?..
     - За три дня до назначенного срока Софи исчезла. Ларри всюду ее искал.
     - Но это просто невероятно! Они что, поссорились?
     - Ничего подобного. Все уже было готово. Я обещал быть посаженым отцом.
Сразу после венчания они  должны  были  уехать  Восточным  экспрессом.  Если
хотите знать мое мнение, Ларри счастливо отделался.
     Я понял, что Изабелла рассказала ему все про Софи.
     - Что же все-таки произошло? - спросил я.
     - Ну так вот, вы помните тот день,  когда  мы  были  вашими  гостями  в
"Рице". Оттуда Изабелла повезла ее к  Молинэ.  Вы  помните,  как  Софи  была
одета? Ужас какой-то, а не платье. Вы плечи  заметили?  Это  верный  признак
того, хорошо ли сшито платье - как оно  сидит  в  плечах.  Конечно,  цены  у
Молинэ были для нее, бедняжки, недоступны, и Изабелла, вы же  знаете,  какая
она щедрая, да к тому же они  знали  друг  друга  с  детства,  сказала,  что
подарит ей платье, чтобы она хоть венчаться могла в чем-то  приличном.  Она,
конечно, возрадовалась. Ну, короче говоря, в один прекрасный  день  Изабелла
просила ее заехать к  ней  в  три  часа,  чтобы  им  вместе  отправиться  на
последнюю примерку. Софи явилась вовремя, но, как на грех, Изабелле пришлось
вести одну из девочек к дантисту, так что домой она вернулась только в пятом
часу, а Софи к тому времени уже ушла. Изабелла подумала,  что  Софи  надоело
ждать и она поехала к Молинэ одна, она  бросилась  туда,  но  Софи  туда  не
приезжала. Тогда она вернулась домой. В тот день Софи с Ларри должны были  у
нее обедать. Ларри пришел вовремя, и Изабелла первым делом спросила его, где
Софи.
     Он очень удивился, позвонил ей домой, но никто не ответил.  Он  сказал,
что съездит за ней. Изабелла и Грэй долго ждали их с обедом, но  ни  он,  ни
она не явились, и они пообедали вдвоем. Вы,  конечно,  знаете,  какую  жизнь
вела Софи до того, как вы встретили ее на улице Лапп, очень, кстати сказать,
неудачная это была затея с вашей стороны повезти их туда. Так вот, Ларри всю
ночь рыскал по разным притонам, где она тогда бывала, но нигде ее не  нашел.
Время от времени он заглядывал к ней на дом, но консьержка говорила: нет, не
была. Он три дня ее разыскивал. Как в воду канула. А на четвертый день опять
пошел к ней на дом, и консьержка сказала, что она приезжала, уложила чемодан
и уехала в такси.
     - Как Ларри, совсем был сражен?
     - Я его не видел. Изабелла говорит, что в общем да.
     - И она так и не написала, не дала о себе знать?
     - Нет.
     Я задумался.
     - Как вы это объясняете? - спросил я.
     - Дорогой мой, точно так же, как и вы. Не выдержала; опять сорвалась  с
цепи.
     Это-то было ясно, и все-таки как-то загадочно. Почему она  выбрала  для
бегства именно этот день?
     - Как смотрит на все это Изабелла?
     - Конечно, ей жаль, но она умница, по ее словам,  она  всегда  считала,
что для Ларри жениться на такой женщине было бы страшным несчастьем.
     - А Ларри?
     - Она к нему очень добра. Говорит, что с ним трудно, потому что  он  не
желает обсуждать эту тему. Ничего, он это переживет; Изабелла  говорит,  что
он никогда не был влюблен в Софи. Он только потому хотел  на  ней  жениться,
что видел в этом какое-то рыцарство.
     Я представил себе, как мужественно Изабелла переносит поворот  событий,
безусловно доставивший ей величайшее удовлетворение. Я  не  сомневался,  что
при следующей нашей встрече она мне скажет, что с самого начала  знала,  чем
это кончится.
     Но следующая наша встреча состоялась  без  малого  через  год.  К  тому
времени я мог бы ей рассказать о Софи такое, что заставило бы ее задуматься,
но обстоятельства сложились так, что у меня не было  охоты  рассказывать.  В
Лондоне я пробыл почти до Рождества, а потом меня потянуло домой, и по  пути
на Ривьеру я не стал останавливаться в Париже. Я  засел  за  новую  книгу  и
несколько месяцев прожил в полном уединении. Изредка я видался  с  Эллиотом.
Здоровье его явно ухудшалось, и меня огорчало, что он упорствует и не  хочет
отказаться от светской жизни. А он обижался на меня, потому что я  не  ездил
за тридцать миль на его приемы. Я хотел сидеть дома и работать, а он уверял,
что я загордился.
     - Сезон выдался просто блестящий, - говорил  он  мне.  -  Запереться  в
четырех  стенах  и  пропускать  все  самое  интересное  -  да   это   просто
преступление. И почему вы решили поселиться в наименее  фешенебельной  части
Ривьеры - этого я никогда не пойму, проживи я хоть до ста лет.
     Бедный, глупый Эллиот, было ясно как день, что до такого  возраста  ему
нипочем не дожить.
     К июню я  вчерне  закончил  роман  и  разрешил  себе  отпуск.  Упаковав
небольшой чемодан, я сел на яхту, с которой мы летом  купались  в  бухте  Де
Фосс,  и  поплыл  вдоль  берега  в  сторону  Марселя.  Бриз  дул  слабый,  с
перерывами, и мы почти все время  шли  на  моторе.  Одну  ночь  простояли  в
Каннах, другую в Сент-Максиме, третью в Санари и так добрались до Тулона.  К
этому порту я всегда питал особую симпатию.  Корабли  французского  военного
флота придают ему вид и романтический, и веселый, по  его  старым  улицам  я
готов бродить без конца. Я могу часами слоняться по набережной,  глядя,  как
матросы, отпущенные на берег, разгуливают парами или  со  своими  девушками,
как фланируют штатские, точно у них только и дела, что греться на  солнышке.
Благодаря множеству кораблей и мелких суденышек,  развозящих  народ  во  все
концы громадной гавани, Тулон кажется конечным пунктом, где сходятся  дороги
со всего света,  и,  сидя  в  кафе,  ослепленный  сверканием  моря  и  неба,
уносишься на крыльях воображения в самые дальние уголки земли. Пристаешь  на
баркасе к коралловой отмели с бахромой из кокосовых  пальм  где-то  в  Тихом
океане; сходишь по трапу  на  пристань  в  Рангуне,  где  тебя  ждет  рикша;
смотришь с верхней палубы вниз на крикливую, жестикулирующую  толпу  негров,
пока твой пароход швартуется у мола в Порт-о-Пренсе.
     Мы прибыли в Тулон незадолго до полудня, и часа в три дня  я  сошел  на
берег и не спеша зашагал  по  набережной,  разглядывая  товары  в  витринах,
людей,  попадающихся  навстречу,  и  людей,  сидящих  под  навесами  кафе  и
кабачков. Вдруг я увидел Софи,  и  в  тот  же  миг  она  увидела  меня.  Она
улыбнулась и поздоровалась. Я остановился и пожал ей руку. Она  сидела  одна
за столиком, а перед ней стоял пустой стакан.
     - Присаживайтесь, выпьем, - сказала она.
     - Я угощаю, - ответил я, опускаясь на стул.
     На ней была полосатая, синяя  с  белым  фуфайка  французских  матросов,
ярко-красные брючки и босоножки, из которых  выглядывали  накрашенные  ногти
больших пальцев. Волосы на непокрытой голове, коротко остриженные и завитые,
были  цвета  золота,  такого  бледного,  что  казались  скорее  серебряными.
Намазана она была так же густо, как в тот вечер,  когда  мы  увидели  ее  на
улице Лапп. Судя по блюдечкам  на  столе,  она  успела  пропустить  не  один
стаканчик, но была трезва. И как будто рада меня видеть.
     - Как они там все в Париже? - спросила она.
     - Да, кажется, ничего. Я их не  видел  с  того  дня,  когда  мы  вместе
завтракали в "Рице".
     Она выпустила через нос целое облако дыма и рассмеялась.
     - Я так и не вышла за Ларри.
     - Я знаю. А почему?
     - Милый мой, когда дошло до дела, я решила - нет, спасибо, не  стану  я
разыгрывать Магдалину с таким Иисусом Христом.
     - Почему вы передумали в последнюю минуту?
     Она поглядела на меня с насмешкой. Задорно  вскинутая  голова,  плоская
грудь и узкие бедра, да  еще  этот  костюм  -  ни  дать  ни  взять  порочный
мальчишка; но надо признать, что сейчас она была куда привлекательнее, чем в
том унылом красном платье с провинциальной претензией на шик,  в  котором  я
видел ее в последний раз. Лицо и шея у  нее  сильно  загорели,  и,  хотя  на
коричневой коже румяна и наведенные черные брови выглядели  особенно  нагло,
весь  ее  облик,  хоть  и  крайне  вульгарный,  не   лишен   был   известной
соблазнительности.
     - Рассказать?
     Я кивнул. Гарсон принес мне  пива,  ей  -  бренди  с  зельтерской.  Она
закурила от окурка предыдущей сигареты.
     - Я три месяца капли в рот не брала. И не курила. -  Она  заметила  мой
удивленный взгляд и рассмеялась. - Я не про сигареты. Про опиум. Чувствовала
себя ужасно. Когда оставалась одна, кричала на крик. И все повторяю, бывало:
"Не выдержу я этого, не выдержу". Когда Ларри был со мной, было еще терпимо,
но без него это был сущий ад.
     Я  смотрел  на  нее,  а  когда  она  упомянула  про  опиум,   вгляделся
внимательнее и заметил суженные зрачки - признак  того,  что  теперь-то  она
опиум курит. Глаза ее светились зеленым блеском.
     - Изабелла заказала мне подвенечное платье.  Интересно,  что-то  с  ним
сталось. Очаровательное было платье. Мы сговорились, что я за ней зайду и мы
поедем к Молинэ. Что говорить, в тряпках она толк знает. Ну, пришла я к ней,
а ее слуга говорит, что она повела Джоун к зубному врачу и просила передать,
что скоро вернется. Я прошла в гостиную. Там еще не было убрано после  кофе,
и я спросила этого лакея, нельзя ли выпить  чашечку.  Я  одним  только  кофе
тогда и спасалась. Он сказал, что сейчас принесет, и  унес  пустые  чашки  и
кофейник. А на подносе осталась бутылка. Я посмотрела на нее, оказалось - то
самое польское зелье, о котором вы все толковали в "Рице".
     - Зубровка. Да, помню. Эллиот обещал прислать ее Изабелле.
     - Вы все тогда ахали, какой у нее аромат,  и  мне  стало  любопытно.  Я
вытащила пробку и понюхала. И верно, запах  первый  сорт.  Я  закурила.  Тут
вернулся лакей с кофе. Кофе тоже был хорош. Столько болтают про  французский
кофе,  ну  и  пусть  себе  пьют  на  здоровье,  мне  подавай   американский.
Единственное, без чего я здесь скучаю. Но у Изабеллы  кофе  был  недурен,  я
выпила чашку и сразу взбодрилась. Ну, сижу и смотрю  на  бутылку.  Искушение
было страшное, но я решила -  к  черту,  не  буду  о  ней  думать,  и  опять
закурила. Я думала, Изабелла вот-вот вернется, но она все не  шла;  я  стала
нервничать - терпеть не могу ждать, а в комнате и почитать  было  нечего.  Я
ходила из угла в угол, рассматривала картины,  а  проклятая  бутылка  так  и
стоит перед глазами. Тогда я подумала - налью в рюмку и погляжу. У нее  цвет
был такой красивый.
     - Бледно-зеленый.
     - Вот-вот. Забавно, у нее цвет  точно  такой,  как  запах.  Такой  цвет
иногда бывает в сердцевинке белой розы. Мне захотелось проверить: а  вкус  у
нее тоже такой? Одна капля ведь не повредит, я хотела  только  пригубить,  и
вдруг услышала какой-то шум, подумала, что это Изабелла,  и  опрокинула  всю
рюмку, со страха, что она меня застукает. Но это оказалась не она. Ох, и как
же мне хорошо стало! Ни разу так не было с тех пор, как  я  зареклась  пить.
Почувствовала, что я живая. Если б Изабелла тогда пришла, я сейчас, наверно,
была бы замужем за Ларри. Интересно, что бы из этого получилось.
     - А она не пришла?
     - Нет. Я на нее страшно разозлилась. Заставляет меня ждать, да за  кого
она меня принимает? Смотрю - рюмка опять полная: наверно, я сама  и  налила,
но, честное слово, не заметила когда. Не выливать же ее было обратно, ну,  я
ее и проглотила. Что и говорить,  вкус  замечательный.  Я  точно  воскресла.
Хотелось смеяться. Я три  месяца  так  себя  не  чувствовала.  Помните,  тот
старичок рассказывал, что видел, как в  Польше  ее  стаканами  хлещут  и  не
пьянеют? Ну, я и подумала, неужели же  я  хуже  какого-то  польского  сукина
сына, и если уж платиться, так было бы за что,  выплеснула  остатки  кофе  в
камин, а чашку налила до краев. Еще говорят о каком-то нектаре -  подумаешь,
невидаль. Дальше я не очень помню, что было, но,  когда  я  спохватилась,  в
бутылке оставалось на самом донышке. Тут я  подумала,  что  надо  смываться,
пока Изабеллы нет. Она чуть меня не поймала. Только  я  вышла  на  площадку,
слышу внизу голос Джоун. Я взлетела вверх по лестнице, переждала,  пока  они
вошли в квартиру, а тогда опрометью скатилась вниз - ив такси. Велела шоферу
гнать во всю мочь, а когда он спросил куда, расхохоталась ему в  физиономию.
Настроение у меня было - море по колено.
     - И вы вернулись к себе домой? - спросил я, хотя знал ответ заранее.
     - Вы что ж, думаете, я совсем уж спятила? Я же знала, что  Ларри  будет
меня искать. Я ни в одно из своих любимых местечек не  решилась  толкнуться,
поехала к Хакиму. Там-то, думаю, Ларри меня не найдет. И покурить хотелось.
     - А что такое Хаким?
     - Хаким - он алжирец и  всегда  может  достать  опиум,  если  есть  чем
заплатить. Он вам что угодно добудет - мальчика, мужчину, женщину, негра.  У
него всегда полдюжины алжирцев к услугам. Я провела там три дня. Не знаю уж,
скольких мужчин перепробовала. - Она захихикала. - Всех цветов,  размеров  и
видов. Наверстала, можно сказать, потерянное время. Но, понимаете, мне  было
страшно. В Париже я не чувствовала себя  в  безопасности,  боялась,  как  бы
Ларри меня не нашел, да и деньги у меня почти все вышли, ведь этим  подонкам
надо платить, чтобы с тобой легли. Ну, я оттуда выбралась, заехала к себе на
квартиру,  сунула  консьержке  сто  франков  и  велела,  если   меня   будут
спрашивать, говорить, что уехала. Уложила вещи и  в  тот  же  вечер  укатила
поездом в Тулон. Только здесь и вздохнула свободно.
     - И с тех пор все время здесь?
     - Ага, и здесь останусь. Опиума -  завались,  его  матросы  привозят  с
Востока, и он здесь хороший, не то дерьмо, что  продают  в  Париже.  У  меня
комната в гостинице. "Флот и торговля", знаете? Там, если вечером зайти, все
коридоры им пропахли. - Она сладострастно потянула носом. - Приторный  такой
запах, едкий, сразу понятно, что во  всех  номерах  курят,  и  так  делается
уютно. И води к себе кого хочешь. В пять часов утра стучат  в  дверь,  чтобы
морячки, кому нужно на корабль, не опоздали, так что и  эта  забота  с  тебя
снята. - И вдруг, без перехода: - Я видела вашу книгу в магазине  здесь,  на
набережной. Знай я, что вас увижу, я бы ее купила и дала вам надписать.
     Я и сам, проходя мимо  книжного  магазина,  приметил  в  витрине  среди
других новинок недавно вышедший перевод одного из моих романов.
     - Едва ли это было бы вам интересно, - сказал я.
     - Почему это вы так решили? Я ведь умею читать.
     - И писать, кажется, тоже?
     Она глянула на меня и рассмеялась.
     - Да, девчонкой писала стихи. Дрянь,  наверно,  была  ужасная,  но  мне
казалось очень красиво. Вам небось  Ларри  рассказал.  -  Она  примолкла.  -
Жизнь-то, как ни посмотри, паршивая штука, но, уж  если  есть  в  ней  капля
радости, последним идиотом надо  быть,  чтобы  ею  не  пользоваться.  -  Она
вызывающе вскинула голову. - Так надпишете книгу, если я куплю?
     - Я завтра уезжаю.  Если  вам  в  самом  деле  хочется,  я  занесу  вам
экземпляр в гостиницу.
     - Чего же лучше.
     В это время к причалу подошел военный катер, и с него хлынула на  берег
толпа матросов. Софи окинула их взглядом.
     - А вон и мой дружок. - Она помахала кому-то. -  Можете  поставить  ему
стаканчик, а потом катитесь. Он у меня корсиканец, ревнив до черта.
     Молодой человек двинулся в нашу сторону, остановился было, увидев меня,
но в ответ на приглашающий жест подошел к нашему столику.  Он  был  высокий,
смуглый, гладко выбритый, с великолепными темными глазами, орлиным  носом  и
иссиня-черными волнистыми волосами. На вид лет  двадцати,  не  больше.  Софи
представила меня как американца, друга ее детства.
     - Глуп как пробка, но красив, - сказала она мне.
     - Вас, я вижу, привлекает бандитский тип.
     - Это вы правильно подметили.
     - Смотрите, как бы вам в один прекрасный день не перерезали горло.
     - Очень может быть. - Она ухмыльнулась. - Что ж, туда и дорога.
     - А нельзя ли по-французски? - резко сказал матрос.
     Софи обратила на него взгляд, в котором сквозила насмешка.
     По-французски она говорила свободно и  бойко,  с  сильным  американским
акцентом, придававшим непристойностям,  которыми  она  уснащала  свою  речь,
неотразимо комичное звучание.
     - Я ему сказала, что ты очень красивый, а  сказала  по-английски,  щадя
твою скромность. - Она повернулась ко мне. - И он очень сильный. Мускулы как
у боксера. Пощупайте.
     Ее лесть мгновенно растопила угрюмость матроса, и он со снисходительной
улыбкой напружил руку, так что бицепсы вздулись огромными желваками.
     - Пощупайте, - сказал он. - Валяйте, щупайте.
     Я послушался и выразил восхищение, которого от  меня  ожидали.  Мы  еще
поболтали немного, потом я расплатился и встал.
     - Мне пора.
     - Приятная была встреча. Не забудьте про книжку.
     - Не забуду.
     Я пожал им обоим руки и пошел прочь.  По  дороге  купил  свой  роман  и
надписал на нем имя Софи и свое. Потом, поскольку ничего лучшего  не  пришло
мне в голову, приписал  первую  строку  прелестного  стихотворения  Ронсара,
вошедшего во все антологии:
 
                   "Mignonne, allons voir si la rose..." 
                   {Взгляни, любимая, на розу... (франц.).} 
 
     Я занес книгу в гостиницу. Она стояла на набережной, и  я  не  раз  там
останавливался. Когда на заре вас будит рожок, сзывающий матросов обратно на
корабли, солнце поднимается  из  мглы  над  водной  гладью  гавани  и  суда,
окутанные перламутровой дымкой, кажутся призраками.  На  следующий  день  мы
отплыли в Касси, где я закупил вина, потом в Марсель, где нужно было забрать
давно заказанный новый парус. Неделю спустя я был дома.
 
        VII 
 
     Меня ждала записка от Жозефа, лакея Эллиота, с  известием,  что  Эллиот
заболел и хотел бы меня повидать, так что на другой день я поехал  в  Антиб.
Прежде чем провести меня наверх  в  спальню,  Жозеф  рассказал  мне,  что  у
Эллиота был приступ уремии и врач считает его состояние тяжелым. На этот раз
приступ прошел и ему лучше, но почки  у  него  серьезно  поражены  и  полное
выздоровление невозможно. Жозеф состоял при Эллиоте  сорок  лет  и  был  ему
верным слугой, но, хотя говорил он печально, в его манере явно чувствовалось
удовольствие, что свойственно многим слугам, когда в доме стрясется беда.
     - Ce pauvre monsieur  {Бедный  хозяин  (франц.).},  -  вздохнул  он.  -
Конечно, у него были странности, но человек он был хороший. Рано ли,  поздно
ли, все умрем.
     Послушать его, так Эллиот был уже при последнем издыхании.
     - Я уверен, что он обеспечил ваше будущее, Жозеф, - сказал я сердито.
     - Будем надеяться, - отозвался он скорбно.
     Эллиот, к моему удивлению, выглядел  молодцом.  Он  был  бледен,  очень
постарел, но держался бодро. Побритый, аккуратно  причесанный,  он  лежал  в
голубой шелковой пижаме, на кармашке которой была вышита  его  монограмма  с
графской  короной.  Та  же  монограмма,  только  крупнее,  украшала   уголок
отвернутой на одеяло простыни.
     Я справился о его самочувствии.
     - Все прекрасно, - ответил он весело. - Временное недомогание, и больше
ничего. Через несколько дней буду на ногах.  В  субботу  у  меня  завтракает
великий князь Димитрий, и я сказал моему доктору, чтобы к этому дню  вылечил
меня непременно.
     Я провел у него полчаса и, уходя, просил Жозефа дать  мне  знать,  если
ему станет хуже. А через  неделю,  приехав  на  завтрак  к  одним  из  своих
соседей, ахнул от изумления, застав его там среди других  гостей.  В  полном
параде он выглядел как живой труп.
     - Не следовало бы вам выезжать, Эллиот, - сказал я.
     - Глупости, милейший. Фрида пригласила принцессу Матильду, не мог же  я
ее подвести. Я ведь общался с итальянской королевской семьей  много  лет,  с
тех самых пор, как покойная Луиза была посланницей в Риме.
     Я не знал, восхищаться ли его неукротимым духом или грустить о том, что
в свои годы, настигнутый смертельной болезнью, он все еще одержим страстью к
высшему свету. Никто бы и не подумал, что он  болен.  Как  умирающий  актер,
загримировавшись и выйдя на сцену, забывает на  время  про  свои  схватки  и
боли, так Эллиот играл свою роль царедворца с привычной уверенностью. Он был
бесконечно учтив, оказывал  кому  следует  внимание,  граничащее  с  лестью,
злословил, по своему обыкновению, лукаво и беззлобно. Никогда еще,  кажется,
его светские таланты не проявлялись с таким блеском.  Когда  ее  королевское
высочество отбыла (а надо было видеть, как грациозно Эллиот  ей  поклонился,
сочетая в этом поклоне почтение к ее высокому рангу и стариковское любование
красивой женщиной), я не удивился, услышав, как хозяйка  дома  сказала  ему,
что он, как всегда, был душой общества.
     Через несколько дней он опять слег, и врач  запретил  ему  выходить  из
комнаты. Эллиот негодовал.
     - Надо же было этому случиться именно теперь! Такого блестящего  сезона
давно не было.
     И он долго  перечислял  мне  важных  персон,  проводивших  то  лето  на
Ривьере.
     Я навещал его раза два в неделю. Иногда он был в постели, иногда  лежал
в шезлонге, облаченный в роскошный халат. Этих халатов у  него,  как  видно,
был неистощимый запас - я ни разу не видел его в одном и  том  же.  Однажды,
уже в начале августа, он показался мне необычно молчаливым. Жозеф,  открывая
мне дверь, сказал, что ему как будто получше, и его вялость меня удивила.  Я
попробовал развлечь его какими-то местными сплетнями, но он не проявил к ним
интереса. Брови его были озабоченно сдвинуты, выражение лица хмурое.
     - Вы будете на рауте у Эдны Новемали? - спросил он неожиданно.
     - Нет, конечно.
     - Она вас пригласила?
     - Она всю Ривьеру пригласила.
     Принцесса Новемали была сказочно богатая американка, вышедшая замуж  за
итальянского принца, притом не рядового князя, каких в Италии пруд пруди,  а
главу знатного рода, потомка кондотьера, в  шестнадцатом  веке  отхватившего
себе целое княжество. Она была вдова, лет шестидесяти, и,  когда  фашистское
правительство  замахнулось  на  слишком  большую,  по  ее  мнению,  долю  ее
американских доходов, уехала из  Италии  и  построила  себе  возле  Канн  на
прекрасном участке земли флорентийскую виллу. Мрамор для  облицовки  стен  в
огромных гостиных она вывезла из Италии,  художников  для  росписи  потолков
тоже выписала из-за границы. Ее картины и статуи все были высшего  качества,
обстановка так безупречна, что это вынужден был  признать  даже  Эллиот,  не
любитель итальянской мебели. Сад был очарователен, а бассейн  для  плавания,
должно быть, обошелся в целое состояние. Дом ее вечно был полон  гостей,  за
стол редко когда садилось  меньше  двадцати  человек.  Теперь  она  задумала
устроить  маскарад  в  ночь  августовского  полнолуния,  и,  хотя  до   него
оставалось еще три недели, на Ривьере только и было разговоров что  об  этом
празднестве.  Будет  фейерверк,  из  Парижа  приедет  негритянский  оркестр.
Монархи в изгнании с завистливым восхищением сообщали друг  другу,  что  она
истратит на этот вечер больше денег, чем они могут позволить себе прожить за
год.
     Они говорили: "Это по-царски".
     Они говорили: "Это безумие".
     Они говорили: "Это безвкусица".
     - Какой у вас будет костюм? - спросил меня Эллиот.
     - Я же сказал вам, Эллиот, я не  поеду.  Не  собираюсь  я  в  мои  годы
нацеплять на себя маскарадный костюм.
     - Она меня не  пригласила,  -  произнес  он  хрипло,  обратив  на  меня
мученический взгляд.
     - Пригласит, - сказал я равнодушно. - Наверно, еще не  все  приглашения
разосланы.
     -  Нет,  не  пригласит.  -  Голос  его  сорвался.  -   Это   умышленное
оскорбление.
     - Да полно вам, Эллиот. Я уверен, тут просто какой-то недосмотр.
     - По недосмотру можно не позвать кого угодно, но не меня.
     - Да вы и все равно не поехали бы к ней, ведь вы нездоровы.
     - Обязательно поехал бы. Лучший вечер сезона! Ради такого  я  бы  и  со
смертного одра поднялся. И костюм у меня есть - моего предка графа Лаурия.
     Я не нашелся, что на это ответить.
     - Перед вашим приходом у меня побывал Пол Бартон, -  неожиданно  сказал
Эллиот.
     Я не вправе рассчитывать, что читателю запомнился этот персонаж, -  мне
самому пришлось вернуться вспять, чтобы посмотреть, под каким именем  я  его
вывел. Пол Бартон  был  тот  молодой  американец,  которого  Эллиот  ввел  в
лондонское общество и который вызвал его ненависть тем, что раззнакомился  с
ним, когда перестал в нем нуждаться. Последнее время о нем много говорили  -
сперва потому, что  он  принял  английское  подданство,  потом  потому,  что
женился на дочери некоего газетного магната, получившего звание пэра.  Можно
было не  сомневаться,  что  с  такими  связями  в  сочетании  с  собственной
пробивной силой он далеко пойдет. Эллиот был вне себя.
     - Всякий раз, как я просыпаюсь среди ночи и слышу, как  мышь  скребется
за обшивкой стены, я говорю себе "Это Пол Бартон лезет в гору". Помяните мое
слово, милейший, он еще пролезет в палату лордов. Хорошо, что я до этого  не
доживу.
     - Что ему было нужно? - спросил я, так как знал не  хуже  Эллиота,  что
этот молодой человек зря утруждать себя не станет.
     - Я вам скажу, что ему было нужно, - прорычал Эллиот. - Он хотел, чтобы
я дал ему надеть мой костюм графа Лаурия.
     - Ну и нахальство!
     - Вы понимаете, что это значит? Это значит, что он знал,  что  Эдна  не
пригласила меня и не собирается приглашать. Это она  его  надоумила.  Старая
стерва! Что бы она без меня делала? Я устраивал для нее вечера, я познакомил
ее со всеми, кого она знает. Спит со своим  шофером,  это-то  вам,  конечно,
известно. Гадость какая! А он тут  сидел  и  рассказывал  мне,  что  в  саду
готовится иллюминация и фейерверк будет. Я люблю фейерверки. И  еще  сообщил
мне, что Эдну осаждают просьбами о приглашениях,  но  она  всем  отказывает,
потому что хочет, видите ли, чтобы сборище было самое избранное. А  обо  мне
как будто и речи не могло быть.
     - И что же, дадите вы ему надеть ваш костюм?
     - Еще чего! И не подумаю. Я в этом костюме в гроб лягу. - Эллиот сел  в
постели и стал раскачиваться и причитать, как женщина. - Это так жестоко.  Я
их ненавижу. Всех ненавижу. Когда я мог их принимать, они со мной  носились,
а теперь я старый, больной, никому не нужен. С тех пор как я  слег,  о  моем
здоровье  и  десять  человек  не  справились,  и  за  всю   эту   неделю   -
один-единственный несчастный букет. Я ничего для них не жалел. Они  ели  мои
обеды, пили мое вино. Я исполнял их поручения.  Устраивал  для  них  приемы.
Наизнанку выворачивался, лишь бы им услужить. И что  за  это  имею?  Ничего,
ничего, ничего. Им и дела нет, жив я или умер. О,  как  это  жестоко!  -  Он
заплакал. Крупные тяжелые слезы скатывались по морщинистым щекам. - И зачем,
зачем только я уехал из Америки!
     Страшное это было зрелище: старик, одной ногой в  могиле,  плачет,  как
ребенок, потому что его не пригласили на праздник, - неприличное зрелище и в
то же время нестерпимо жалкое.
     - Не горюйте, Эллиот, - сказал я, - может, еще в тот день будет  дождь.
Это ей все карты спутает.
     Он ухватился за мои  слова,  как  вошедший  в  поговорку  утопающий  за
соломинку. Стал хихикать сквозь слезы.
     - Об этом я не подумал. Буду теперь молиться,  чтобы  пошел  дождь.  Вы
правы, это ей все карты спутает.
     Мне удалось отвести его суетные  мысли  в  другое  русло,  и,  когда  я
уходил, он был если не весел, то спокоен. Но я-то не мог на этом успокоиться
и, вернувшись домой, позвонил Эдне Новемали,  сказал,  что  буду  сегодня  в
Каннах, и попросил разрешения заехать к ней  позавтракать.  Она  велела  мне
передать, что будет рада меня видеть, но больше никого к завтраку  не  ждет.
Тем не менее я застал  у  нее  человек  десять  гостей.  Она  была  неплохая
женщина, щедрая и гостеприимная, единственным серьезным ее  недостатком  был
злой язык. Даже о близких друзьях она говорила Бог знает что, но делала  это
по глупости, не зная, как иначе  обратить  на  себя  внимание.  Словечки  ее
передавались  из  уст  в  уста,  в  результате  чего  жертвы  ее   злословия
переставали с ней знаться; но в доме у нее бывало весело  и  сытно,  и,  как
правило, они почитали за лучшее  не  помнить  зла.  Мне  не  хотелось  прямо
обращаться к ней с просьбой пригласить Эллиота, это было бы слишком для него
унизительно, и я  выжидал,  как  повернется  дело.  За  завтраком  только  и
разговоров было что о предстоящих торжествах.
     - Вот Эллиоту  и  представится  случай  пощеголять  в  своем  испанском
костюме, - ввернул я как мог небрежно.
     - А я его не приглашала, - сказала она. Я изобразил удивление:
     - Почему?
     - А чего ради? Он уже, можно сказать, вышел в тираж. Скучный человек  и
к тому же ужасный сноб и сплетник.
     Я подумал, что это уж слишком, что она безнадежно глупа, - ведь все эти
обвинения можно было с тем же успехом отнести к ней самой.
     - А кроме того, - добавила она, - я хочу, чтобы его  костюм  надел  Пол
Бартон. Это будет просто божественно.
     Больше я ничего не сказал, но решил  любыми  средствами  раздобыть  для
бедного Эллиота желанное приглашение. После завтрака Эдна увела своих гостей
в сад, и я не замедлил этим воспользоваться. Когда-то я гостил в  этом  доме
несколько  дней  и  помнил  расположение  комнат.  Я  не   сомневался,   что
пригласительных карточек осталось еще сколько угодно и что они  находятся  в
комнате секретаря. Туда я и  направился  с  намерением  стянуть  карточку  и
сунуть в карман, а потом вписать в  нее  имя  Эллиота  и  опустить  в  ящик.
Поехать он все  равно  не  поедет,  где  уж  там,  ему  бы  только  получить
приглашение. Я открыл дверь и замер на пороге - секретарша  Эдны  сидела  на
своем месте, а я-то думал, что  она  еще  в  столовой.  Это  была  немолодая
шотландка по имени мисс Кейт, рыжеватая, веснушчатая, в пенсне и по  виду  -
убежденная девственница. Я собрался с духом.
     - Принцесса повела всю компанию смотреть сад, а я подумал -  загляну  к
вам выкурить сигаретку.
     - Милости просим.
     Мисс  Кейт  говорила  с  шотландским  акцентом  и,  когда  давала  волю
суховатому юмору,  который  приберегала  для  избранных,  подчеркивала  этот
акцент, так что шутки ее звучали ужасно забавно; но стоило вам  рассмеяться,
как она бросала на вас удивленный и обиженный взгляд, словно с вашей стороны
было очень неумно усмотреть в ее словах что-то смешное.
     - С этим праздником у вас, наверно, работы невпроворот,  мисс  Кейт,  -
сказал я.
     - Да уж хватает, совсем с ног сбилась.
     Зная, что ей можно довериться, я перешел прямо к делу.
     - Почему старуха не пригласила мистера Темплтона, мисс Кейт?
     Мисс Кейт разрешила своим строгим чертам на миг смягчиться улыбкой.
     - Вы же ее знаете. У нее зуб на него. Она сама вычеркнула  его  имя  из
списка.
     - А он ведь при смерти. Ему уже не  подняться.  И  он  глубоко  уязвлен
таким пренебрежением.
     - Если ему хотелось сохранить с принцессой добрые отношения, не  стоило
болтать направо и налево, что она спит со своим шофером. У него жена и  трое
детей.
     - А это правда?
     Мисс Кейт глянула на меня поверх пенсне.
     - Я работаю секретарем двадцать один  год,  сэр,  и  взяла  за  правило
полагать, что все мои работодатели чисты, как  первый  снег.  Правда,  когда
одна из моих знатных леди оказалась на третьем месяце, притом что милорд уже
шесть месяцев как охотился на львов в Африке, вера моя сильно  поколебалась,
но тут она совершила коротенькую поездку в  Париж  -  очень,  надо  сказать,
дорогостоящую поездку, - и все кончилось хорошо. И у миледи, и  у  меня  как
гора с плеч свалилась.
     -  Мисс  Кейт,  я  пришел  сюда  не  выкурить   сигарету,   а   стащить
пригласительный билет, чтобы послать его мистеру Темплтону.
     - Это было бы весьма непохвально.
     - Согласен. Смилуйтесь, мисс Кейт, дайте мне карточку. Он не приедет, а
счастлив будет безмерно. Ведь вы ничего против него не имеете?
     - Нет, он всегда был со мной вполне вежлив.  Он  настоящий  джентльмен,
чего нельзя сказать про большинство людей, которые  являются  сюда  набивать
себе брюхо на деньги ее светлости.
     У всякой важной особы есть в  подчинении  кто-то,  к  чьим  словам  она
прислушивается. Эти подчиненные очень чувствительны к малейшей обиде и, если
обойтись с ними не так, как они, по их понятиям, того заслуживают,  способны
вас возненавидеть и с помощью упорных нелестных намеков настроить против вас
своих патронов. Эллиот знал это как нельзя лучше, и у него всегда находилось
ласковое  слово  и  дружелюбная  улыбка  для  бедной  родственницы,   старой
горничной или доверенного секретаря. Я был уверен, что он частенько  занимал
мисс Кейт легкой светской беседой и  не  забывал  прислать  ей  к  Рождеству
коробку конфет или нарядную сумочку.
     - Ну же, мисс Кейт, будьте человеком!
     Мисс Кейт поправила пенсне на своем внушительном носу.
     - Вы, конечно же, не  хотите  толкнуть  меня  на  бесчестный  поступок,
мистер Моэм, не говоря уже о том, что эта старая  корова  даст  мне  расчет,
если узнает, что  я  ее  ослушалась.  Карточки  лежат  на  столе,  каждая  в
конверте. Мне хочется поглядеть в окно - размяться, а  то  ноги  затекли  от
долгого сидения, да и просто полюбоваться видом. Ну а за то, что делается  у
меня за спиной, с меня ни Бог, ни человек не спросит.
     Когда мисс Кейт вернулась на свое место, конверт с приглашением лежал у
меня в кармане.
     - Рад был повидать вас, мисс Кейт, - сказал я, протягивая ей руку. -  В
чем вы думаете появиться на маскараде?
     - Я дочь священника, сэр, - отвечала она. - Такие легкомысленные забавы
я предоставляю высшим классам. После того как я прослежу,  чтобы  репортеров
"Геральд" и "Мейл" накормили ужином и подали им бутылку шампанского,  но  не
самого лучшего, какое есть у нас в погребах, мои обязанности будут закончены
и я удалюсь в свою спальню, где смогу  без  помехи  насладиться  детективным
романом.
 
        VIII 
 
     Дня через два, когда я снова навестил Эллиота, он весь сиял от радости.
     - Вот, - сказал он. - Получил приглашение. Пришло сегодня утром.
     Он достал карточку из-под подушки и показал мне.
     - Я же вам говорил, - сказал я.  -  Ваша  фамилия  начинается  на  "Т".
Очевидно, секретарша только что добралась до нее.
     - Я еще не ответил. Отвечу завтра. На одно мгновение я испугался.
     - Хотите, я отвечу за вас? И опущу, когда выйду.
     - Нет, зачем же. Я вполне способен сам отвечать на приглашения.
     К счастью, подумал я, конверт вскроет мисс" Кейт, и у  нее  хватит  ума
утаить его от Эдны. Эллиот позвонил.
     - Хочу показать вам мой костюм.
     - Вы что, в самом деле собираетесь ехать?
     - Конечно. Я не надевал его с бала у Бьюмонтов.
     На звонок явился Жозеф, и Эллиот велел ему принести костюм. Он хранился
в большой плоской картонке,  обернутый  папиросной  бумагой.  Длинное  белое
шелковое трико, короткие панталоны из золотой парчи с  разрезами,  подшитыми
белым атласом, такой же камзол, плащ,  огромный  стоячий  плоеный  воротник,
плоская бархатная шапка и длинная  золотая  цепь,  с  которой  свисал  орден
Золотого руна. Я узнал роскошное одеяние Филиппа II на  портрете  Тициана  в
Прадо и, когда Эллиот сообщил мне, что это  точная  копия  того  костюма,  в
котором граф Лаурия присутствовал  на  бракосочетании  испанского  короля  с
королевой Англии, невольно подумал, что на этот раз он безусловно  дал  волю
воображению.
     На следующее утро меня позвали к  телефону.  Звонил  Жозеф  -  ночью  у
Эллиота опять был приступ, и врач,  которого  тут  же  вызвали,  не  уверен,
доживет ли он до вечера. Я поехал в Антиб. Эллиот был без сознания.  До  сих
пор он упорно отказывался от сиделки,  но  сейчас  у  его  постели  дежурила
женщина, к счастью присланная врачом из английской больницы,  что  находится
между Ниццей и Болье. Я вышел послать телеграмму Изабелле. Они  всей  семьей
проводили лето на недорогом приморском курорте Ла-Боль. Путь был не близкий,
я опасался, что они уже не застанут Эллиота в живых. Если  не  считать  двух
братьев Изабеллы, которых он не видел много лет,  другой  родни  у  него  не
было.
     Но воля к жизни была в нем сильна, - а может, подействовали  лекарства,
- только попозже он пришел в себя. Совершенно разбитый, он  еще  бодрился  и
для развлечения стал задавать сиделке нескромные вопросы о ее половой жизни.
Я пробыл у него почти до вечера, а на следующее утро приехал опять и  застал
его слабым,  но  довольно  бодрым.  Сиделка  впустила  меня  к  нему  совсем
ненадолго. Меня беспокоило, что я не  получаю  ответа  на  свою  телеграмму.
Послал я ее на Париж, потому что не знал  их  адреса  в  Ла-Боль,  и  теперь
боялся, что консьержка ее не переслала. Только через два дня  они  известили
меня, что выезжают. Оказалось, что они, как на грех, совершали автомобильную
поездку по Бретани, а телеграмма ждала их дома. Я посмотрел расписание - они
могли приехать не раньше чем через тридцать шесть часов.
     Наутро Жозеф позвонил мне очень рано. Эллиот провел беспокойную ночь  и
требует меня. Я тотчас поехал. Жозеф встретил меня на пороге.
     - Мсье не против, если я заговорю об одном деликатном деле? - сказал он
мне. - Я-то, конечно, неверующий, я считаю, что вся  эта  религия  -  просто
сговор духовенства, чтобы держать народ в подчинении,  но  мсье  знает,  что
такое женщины. Моя жена и горничная в один голос твердят, что нашему бедному
хозяину надо причаститься перед смертью,  а  времени,  как  видно,  осталось
мало. - Он бросил на меня смущенный взгляд. - Да и кто знает, может,  оно  и
лучше, когда придет твой час, уладить отношения с церковью.
     Я отлично понял его. Большинство французов, какие бы насмешки они  себе
ни позволяли, стремятся под конец помириться с религией, которая вошла им  в
плоть и кровь.
     - И вы хотите, чтобы я с ним об этом поговорил?
     - Если бы мсье был так любезен.
     Задача эта мне не улыбалась, но Эллиот, как-никак, уже  много  лет  был
набожным католиком,  так  почему  бы  ему  не  выполнить  предписаний  своей
религии? Я поднялся  к  нему  в  спальню.  Он  лежал  на  спине,  бледный  и
изможденный, но в полном сознании. Я попросил сиделку оставить нас одних.
     - Боюсь, вы серьезно больны, Эллиот, - сказал я. - Я подумал...  может,
вы хотите повидать священника?
     С минуту он смотрел на меня молча.
     - Вы хотите сказать, что я скоро умру?
     - Ну что вы, будем  надеяться  на  лучшее.  Но  как  знать,  что  может
случиться.
     - Понимаю.
     Он умолк. Очень это страшно, когда приходится говорить человеку то, что
я сказал Эллиоту. Я  не  мог  смотреть  на  него.  Стиснул  зубы,  чтобы  не
заплакать. Я сидел на краю его постели молча,  лицом  к  нему,  опершись  на
вытянутую руку.
     Он слабо похлопал меня по руке.
     - Не огорчайтесь,  мой  дорогой.  Вы  же  знаете,  noblesse  oblige.  Я
истерически рассмеялся.
     - Чудак вы, Эллиот.
     - Вот так-то лучше. А теперь позвоните  епископу  и  передайте,  что  я
желаю исповедаться и причаститься святых тайн. Я буду ему признателен,  если
он пошлет ко мне аббата Шарля. Мы с ним друзья.
     Аббат Шарль был старший викарий епископа, о котором я уже  упоминал.  Я
спустился к телефону, меня соединили с самим епископом.
     - Это срочно? - спросил он.
     - Очень.
     - Я займусь этим незамедлительно.
     Приехал доктор, и я рассказал ему, что предпринял. Он вместе с сиделкой
прошел к Эллиоту, а я остался ждать внизу, в  столовой.  Езды  от  Ниццы  до
Антиба всего двадцать минут, и немногим более чем через полчаса  к  подъезду
подкатил черный закрытый автомобиль. В столовую заглянул Жозеф.
     - C'est Monseigneur en personne, Monsieur, - сообщил он взволнованно. -
Это сам епископ.
     Я вышел его встретить. Сопровождал его почему-то не старший викарий,  а
совсем молодой аббат,  несший  шкатулку,  в  которой,  очевидно,  находились
сосуды, нужные для совершения таинства. Следом  шофер  тащил  старый  черный
чемодан. Епископ протянул мне руку и представил своего помощника.
     - Как чувствует себя наш бедный друг?
     - Он очень, очень плох, монсеньор.
     - Не откажите в любезности указать нам комнату, где облачиться.
     - Вот здесь столовая, монсеньор, а гостиная на втором этаже.
     - Благодарю, мы устроимся в столовой.
     Мы с Жозефом остались ждать в холле. Вскоре дверь отворилась,  и  вышел
епископ, а за ним аббат нес в  обеих  руках  потир,  накрытый  тарелкой,  на
которой  лежала  освященная  облатка.  Поверх  была  накинута  салфетка   из
тончайшего, прозрачного батиста. До сих  пор  я  видел  епископа  только  за
обеденным столом и помнил, что  едок  он  был  хоть  куда,  отдавал  должное
хорошему вину и со смаком рассказывал анекдоты, иногда  весьма  рискованные.
Он виделся мне как крепкий коренастый  мужчина  среднего  роста.  Сейчас,  в
стихаре  и  епитрахили,  фигура  у  него  была   не   только   высокая,   но
величественная. Его красное  лицо,  обычно  игравшее  лукавыми,  хоть  и  не
злобными улыбками, было невозмутимо и важно. В нем  ничего  не  осталось  от
кавалерийского офицера, которым он некогда был; сейчас он казался тем, чем и
был на самом деле, - крупным церковным  сановником.  Меня  не  удивило,  что
Жозеф при его появлении перекрестился. Епископ в ответ чуть заметно  склонил
голову.
     - Проводите меня к страждущему, - сказал он.
     Я хотел пропустить его вперед, но он знаком  попросил  меня  возглавить
шествие. Мы поднялись по  лестнице  в  торжественном  молчании.  Я  вошел  к
Эллиоту.
     - Епископ приехал сам, Эллиот.
     Эллиот попытался приподняться и сесть.
     - Монсеньор, на такую великую честь я не смел и надеяться.
     - Лежите спокойно, друг мой. - Епископ обратился ко мне и к сиделке:  -
Оставьте нас. - А затем к аббату: - Я позову вас, когда кончу.
     Аббат огляделся, и я понял, что он ищет, куда  бы  поставить  потир.  Я
сдвинул в сторону черепаховые щетки на туалетном столике. Сиделка ушла вниз,
а я увел аббата в соседнюю комнату, служившую Эллиоту  кабинетом.  Раскрытые
окна глядели в синее небо, он подошел к одному из них. Я сел  в  кресло.  На
море шли гонки яхт, белые  паруса  ослепительно  сверкали  на  фоне  лазури.
Большая черная шхуна, распустив красные паруса, пробивалась в порт, борясь с
бризом. Я признал ь ней рыболовное судно, привозившее  от  берегов  Сардинии
омаров, дабы не оставить роскошные рестораны и  казино  без  рыбного  блюда.
Из-за двери доносились  приглушенные  голоса.  Это  Эллиот  исповедовался  в
грехах. Мне очень хотелось курить, но я боялся оскорбить чувства аббата.  Он
стоял неподвижно, гладя вдаль, -  стройный  и  молодой,  явно  итальянец  по
рождению: с  волнистой  черной  шевелюрой,  прекрасными  темными  глазами  и
оливковой кожей. Во всем его облике угадывались горячие  страсти  юга,  и  я
подумал,  какая  же  неуемная  вера,  какое  жгучее  желание  побудило   его
отказаться от радостей жизни, от  присущих  его  возрасту  плотских  утех  и
посвятить себя служению Богу.
     Голоса в соседней комнате внезапно смолкли, и я посмотрел на дверь. Она
отворилась, появился епископ.
     - Venez {Входите (франц.).}, - сказал он аббату.
     Я остался один. Снова послышался голос епископа,  и  я  понял,  что  он
читает отходную. Потом снова молчание -  это  Эллиот  вкушал  крови  и  тела
Христова. Сам я не католик, но всякий раз, бывая на мессе, испытываю чувство
трепетного благоговения, должно  быть  унаследованное  от  далеких  предков,
когда звоночек служки возвещает, что священник поднял для  обозрения  святые
дары; и сейчас меня тоже пронизала дрожь, как от  холодного  ветра  -  дрожь
восторга и страха. Дверь снова отворилась.
     - Можете войти, - сказал епископ.
     Я  вошел.  Аббат  аккуратно  накрывал  батистовой  салфеткой  потир   и
золоченую тарелочку, на которой недавно лежала облатка. Глаза Эллиота сияли.
     - Проводите монсеньора до его машины, - сказал он.
     Мы спустились по лестнице. Жозеф и горничные  ждали  в  холле.  Женщины
плакали. Их было три, и они по  очереди  опускались  на  колени  и  целовали
перстень  епископа,  а  он  благословлял  их  двумя  пальцами.  Жена  Жозефа
подтолкнула его, он тоже упал на колени и поцеловал перстень.  Епископ  едва
заметно улыбнулся.
     - Вы ведь неверующий, сын мой?
     Жозеф явно сделал над собою усилие.
     - Да, монсеньор.
     - Пусть это вас не смущает. Вы были  своему  хозяину  добрым  и  верным
слугой. Господь не осудит вас за ваши заблуждения.
     Я вышел с ним на улицу и открыл дверцу машины. Он поклонился мне, потом
снисходительно улыбнулся.
     - Наш бедный друг очень сдал. Недостатки его не шли глубже поверхности;
он был человек большого сердца и не питал зла к своим ближним.
 
        IX 
 
     Решив, что Эллиоту захочется побыть одному после совершенного  над  ним
обряда, я пошел почитать в гостиную, но не успел я усесться  с  книгой,  как
пришла сиделка сказать, что он хочет меня видеть. Не  знаю,  что  поддержало
его - укол, который врач сделал ему перед приездом  епископа,  или  волнение
этой встречи, но взгляд у него был ясный, состояние спокойное и бодрое.
     - Я удостоился великой чести, милейший, - сказал он. - Войду в царствие
небесное с рекомендательным письмом от высокой духовной особы.  Теперь  там,
наверно, все двери будут для меня открыты.
     - Боюсь, общество покажется вам очень смешанным, - улыбнулся я.
     - Не  скажите,  милейший.  Из  Священного  писания  нам  известно,  что
классовые различия существуют на небесах точно так же,  как  на  земле.  Там
есть серафимы и херувимы, ангелы и архангелы. В Европе я всегда  вращался  в
лучших кругах и не сомневаюсь, что буду вращаться в лучших кругах  на  небе.
Господь сказал: "В доме Отца Моего много обителей". По меньшей мере  странно
было  бы  поселить  простонародье  в  условиях,  к  которым  оно  совершенно
непривычно.
     Мне подумалось, что райские кущи представляются Эллиоту  в  виде  замка
какого-нибудь барона Ротшильда - с панелями восемнадцатого века  по  стенам,
столиками-буль,  шкафчиками-маркетри  и  гарнитурами  времен  Людовика   XV,
обитыми вышитым шелком.
     - Поверьте мне, милейший, -  продолжал  Эллиот,  помолчав,  -  никакого
этого чертова равенства там не будет.
     Потом он как-то сразу задремал. Я сел у его постели  с  книгой.  Он  то
просыпался, то опять засыпал. В час дня сиделка  зашла  сказать,  что  Жозеф
предлагает мне позавтракать. Жозеф был подавлен и тих.
     - Подумать только, монсеньор епископ сам приезжал. Это он большую честь
оказал нашему бедному хозяину. Вы видели, что я поцеловал его перстень?
     - Видел.
     - Сам бы я нипочем этого не сделал. Но  хотелось  ублажить  мою  бедную
жену.
     Позавтракав, я опять поднялся к Эллиоту. Пришла телеграмма от  Изабеллы
- они прибудут Голубым экспрессом завтра утром. Я был почти уверен, что  они
опоздают. Заехал врач и только покачал головой. На закате Эллиот проснулся и
немножко поел. Это, видимо, придало ему сил. Он поманил меня. Голос его  был
едва слышен.
     - Я не ответил на приглашение Эдны.
     - Полно, Эллиот, не думайте сейчас об этом.
     - Почему? Я всегда  помнил  о  светских  приличиях  и  не  вижу  причин
забывать о них сейчас, когда я покидаю сей мир. Где эта карточка?
     Она лежала на каминной полке. Я вложил ее ему в руку, но не уверен, что
он видел ее.
     - Почтовая бумага на столе у меня в кабинете. Принесите ее, я продиктую
вам ответ.
     Я принес из соседней комнаты бумагу и бювар и сел у его постели.
     - Готовы?
     - Да.
     Глаза его были закрыты, но губы скривились в озорной усмешке, и я  ждал
любого сюрприза.
     - "Мистер Темплтон сожалеет, что не может принять любезное  приглашение
принцессы Новемали, будучи связан  более  ранней  договоренностью  со  своим
Спасителем".
     Последовал смешок, призрачный, чуть слышный. Лицо его  заливала  жуткая
синяя бледность, от него исходил тошнотворный  запах,  характерный  для  его
болезни. Бедный Эллиот, он так любил опрыскивать себя  духами  от  Шанель  и
Молинэ! Он все еще держал в руке похищенную мною карточку,  я  подумал,  что
она ему мешает, и попробовал отнять ее, но пальцы его сжались крепче. Я даже
вздрогнул, когда он произнес совсем отчетливо:
     - Старая стерва.
     Это были его последние слова. Он впал в кому. Сиделка, продежурившая  у
него всю предыдущую ночь, валилась с ног, и я отправил ее  поспать,  сказав,
что не засну и позову ее, если понадобится. Делать и правда было уже нечего.
Я зажег лампу под темным колпаком и читал, пока не заболели глаза,  а  тогда
погасил свет и сидел в темноте. Ночь была теплая, окна стояли настежь. Через
равные промежутки времени комнату слабо озаряли вспышки маяка. Луна, которой
предстояло, набрав  полную  силу,  воссиять  над  шумным  мишурным  весельем
маскарада у Эдны Новемали, зашла, и в иссиня-черном небе устрашающе ярко го-
рели бесчисленные звезды. Вероятно, я задремал, но чувства мои не  спали,  и
внезапно меня привел в сознание сердитый, нетерпеливый звук, самый  страшный
звук, какой можно услышать, - предсмертный хрип. Я подошел к постели  и  при
вспышке маяка пощупал у него пульс.  Эллиот  был  мертв.  Я  зажег  лампу  у
изголовья и посмотрел на него. Челюсть у него отвисла. Глаза  были  открыты,
и, прежде чем их закрыть, я  заглянул  в  них.  Я  был  глубоко  взволнован,
кажется, по щекам у меня скатилось  несколько  слез.  Старый,  добрый  друг.
Грустно было вспомнить, как глупо, без пользы и без смысла  он  прожил  свою
жизнь. Какое теперь имеет  значение,  что  он  побывал  на  стольких  званых
вечерах, знался с графами, князьями  и  герцогами?  Они  уже  сейчас  о  нем
забыли.
     Будить умученную сиделку не было смысла, и я вернулся в свое  кресло  у
окна. В семь часов, когда она вошла в комнату, я спал. Я оставил на нее  то,
что еще требовалось  сделать,  выпил  кофе  и  поехал  на  вокзал  встречать
Изабеллу и Грэя. Я сообщил им о смерти Эллиота и  предложил  остановиться  у
меня, поскольку в его доме мало места, но они предпочли гостиницу. А я уехал
к себе, чтобы принять ванну, побриться и переодеться.
     Вскоре мне позвонил Грэй сказать, что имеется письмо Эллиота на мое имя
- оно хранилось у Жозефа. Поскольку в  письме  могло  оказаться  что-нибудь,
предназначенное только для моих глаз, я сказал, что  приеду  немедленно,  и,
таким образом, меньше чем через час уже опять вошел в дом Эллиота. В  письме
с  надписью  "Вручить  тотчас  после  моей  смерти"   содержались   указания
касательно его похорон. Я знал, что  его  заветное  желание  -  покоиться  в
построенной им церкви, и уже успел сказать об этом Изабелле. Кроме того,  он
желал быть  набальзамированным  и  назвал  специалистов,  которым  следовало
поручить это ответственное дело. "Я навел справки, - писал  он  далее,  -  и
узнал, что работают они превосходно. Доверяю вам проследить, чтобы  не  было
допущено халтуры. Одетым я желаю быть в костюм моего предка графа Лаурия,  с
его мечом на боку и с орденом Золотого руна на груди. Выбор  гроба  оставляю
на ваше усмотрение.  Что-нибудь  без  претензий,  но  соответствующее  моему
положению. Чтобы никому не доставлять лишних хлопот,  прошу  перевозку  моих
останков поручить компании "Томас Кук и сын", и они же пусть выделят  своего
человека для сопровождения гроба к месту вечного упокоения".
     Я вспомнил, что Эллиот и раньше говорил о своем намерении лечь в гроб в
маскарадном костюме, но в то время счел это минутной фантазией. Однако Жозеф
твердил, что волю покойного необходимо исполнить, да, в конце концов, почему
бы и нет? И вот, когда  тело  набальзамировали,  мы  с  Жозефом  отправились
обряжать его в это нелепое одеяние. Гнусная то была работа. Мы засунули  его
длинные ноги в белое шелковое трико,  натянули  поверх  парчовые  панталоны.
Труднее всего оказалось продеть руки в рукава камзола. Мы застегнули на  нем
огромный плоеный воротник, на плечи приладили  атласный  плащ.  И,  наконец,
надели ему на голову плоскую  бархатную  шапку,  а  на  шею  повесили  орден
Золотого руна. Бальзамировщики нарумянили ему щеки и подкрасили губы. Костюм
был широк для его иссохшего тела, и выглядел он как хорист в одной из ранних
опер Верди. Печальный Дон Кихот, борец за пустое дело. Когда его положили  в
гроб, я пристроил бутафорский меч у него между ног, а руки сложил на эфесе -
так мне запомнилось скульптурное надгробие какого-то крестоносца.
     Изабелла и Грэй поехали на похороны в Италию.
 
                                Глава шестая 
 
        I 
 
     Считаю своим  долгом  предупредить  читателя,  что  он  спокойно  может
пропустить эту главу, не утеряв сюжетной нити,  которую  мне  еще  предстоит
дотянуть. Глава эта - почти  целиком  пересказ  разговора,  который  у  меня
состоялся с Ларри. Впрочем, должен добавить, что, если бы не этот  разговор,
я бы, возможно, вообще не стал писать эту книгу.
 
        II 
 
     В ту осень, месяца через три после смерти Эллиота, я по дороге в Англию
провел неделю в Париже. Изабелла и Грэй из своего невеселого  путешествия  в
Италию вернулись в Бретань, а теперь опять жили в квартире Эллиота на  улице
СенГийом. Изабелла рассказала мне про  его  завещание.  Он  отказал  церкви,
которую построил, определенную сумму денег на панихиды за упокой его души  и
еще сумму - на содержание самой церкви. Щедрое даяние  на  благотворительные
цели  получил  епископ  в  Ницце.  Мне  досталось  несколько   двусмысленное
наследство: его собрание порнографических  книг  восемнадцатого  столетия  и
прекрасный рисунок Фрагонара - сатир и нимфа, занятые делом, которое  обычно
совершается без свидетелей. Повесить такой рисунок на стену нельзя - слишком
неприличен, а упиваться непристойностями в одиночестве не в моем  характере.
Он хорошо позаботился о своих слугах. Двум племянникам  завещал  по  10  000
долларов, а все остальное - Изабелле. Сколько именно - она не сказала,  а  я
не спросил, но, судя по ее довольному тону, наследство она получила немалое.
     Грэй уже давно, с тех пор как восстановилось  его  здоровье,  рвался  в
Америку, к работе, и Изабелла, хоть ей и неплохо жилось в Париже, заразилась
его нетерпением. Он уже налаживал связи со старыми  деловыми  знакомыми,  но
самое  интересное  место  из  тех,  что  ему  предлагали,  могло  быть   ему
предоставлено лишь при условии крупного вступительного взноса. До сих пор  у
него таких денег не было, теперь же,  со  смертью  Эллиота,  Изабелла  легко
могла уделить их из своего капитала,  и  Грэй,  заручившись  ее  одобрением,
вступил в переговоры с тем расчетом, чтобы, если  перспективы  действительно
окажутся хороши, поехать в Америку и изучить ситуацию на месте. Но до  этого
им еще много чего предстояло сделать. Нужно было договориться с  французским
казначейством относительно налога на наследство. Нужно было  продать  дом  в
Антибе и распорядиться парижской квартирой. Нужно было устроить в отеле Друо
распродажу  с  аукциона  мебели  Эллиота,  его  картин   и   рисунков.   Они
представляли большую ценность, и имело смысл подождать  до  весны,  когда  в
Париж съезжаются крупнейшие коллекционеры. Изабелла была не прочь прожить  в
Париже еще одну зиму; дочери ее уже болтали по-французски не  хуже,  чем  на
родном языке, и ее радовала возможность еще на несколько месяцев оставить их
во французской школе. За три года они сильно  вытянулись,  теперь  это  были
длинноногие, худые, неугомонные подростки; материнская красота в них еще  не
проступила, но они были хорошо воспитаны и ненасытно любопытны. Ну и  хватит
об этом.
 
        III 
 
     Ларри я встретил случайно.  Я  справлялся  о  нем  у  Изабеллы,  и  она
сказала, что после возвращения из Ла-Боль видела его очень  мало.  Теперь  у
них с Грэем было много новых друзей одного с  ними  поколения,  и  они  чаще
выезжали и принимали гостей, чем в те  приятные  недели,  когда  мы  столько
времени проводили вчетвером. Однажды вечером  я  пошел  в  "Комеди  Франсэз"
смотреть "Беренику". Читать я ее, конечно, читал, но на сцене  не  видел,  а
поскольку ставят ее редко, грех было упустить такой случай.  Это  отнюдь  не
лучшая из трагедий Расина, фабула ее слишком бедна для пяти действий, но она
волнует, и в ней есть несколько знаменитых сцен. Сюжет основан  на  коротком
отрывке из Тацита: Тит, страстно влюбленный в Беренику, царицу Палестины,  и
даже, как полагают, обещавший взять ее  в  жены,  в  первые  же  дни  своего
правления удаляет ее из Рима по политическим соображениям -  сенат  и  народ
Рима решительно против его союза  с  иноземной  царицей.  Стержень  пьесы  -
борьба, происходящая в его  душе  между  любовью  и  долгом,  и,  когда  его
одолевают сомнения, сама  Береника,  уверившись,  что  он  ее  действительно
любит, убеждает его послушать веления долга и расстается с ним навсегда.
     Вероятно, только француз способен в полной  мере  оценить  изящество  и
величие Расина и музыку его стихов, однако и иностранец, раз  сделав  скидку
на чопорную формальность его стиля,  не  может  остаться  равнодушен  к  его
страстной нежности и к благородству его чувств. Расин, как мало кто  другой,
понимал, сколько драматизма заложено в человеческом  голосе.  Для  меня,  во
всяком случае, раскаты  этих  сладкозвучных  александрийских  стихов  вполне
возмещают  недостаток  внешнего  действия,  и  от   длинных   монологов,   с
безупречным мастерством доведенных до ожидаемой кульминации, сердце  у  меня
замирает ничуть не меньше, чем от самых захватывающих погонь  и  перестрелок
на экране.
     После третьего действия  был  антракт,  и  я  вышел  покурить  в  фойе,
осененное саркастической беззубой улыбкой Гудонова Вольтера.  Кто-то  тронул
меня за плечо. Я оглянулся, не скрывая легкой досады - жаль было расплескать
высокую радость, которой наполнили меня звучные строки Расина,  -  и  увидел
Ларри. Как всегда, я ему обрадовался. Я не видел его  целый  год  и  тут  же
предложил встретиться после спектакля и пойти куда-нибудь выпить пива. Ларри
ответил, что  не  обедал  сегодня  и  проголодался,  и,  со  своей  стороны,
предложил отправиться на Монмартр. И вот, найдя друг друга в  вестибюле,  мы
вместе вышли на  улицу.  Театру  "Комеди  Франсэз"  присуща  своя  особенная
духота. Она пропитана  запахом  многих  поколений  тех  хмурых  женщин,  так
называемых ouvreuses, что показывают вам  ваши  места  и  всем  своим  видом
требуют за это на чай. Свежий воздух оживил нас, ночь была ясная, и мы пошли
пешком. Дуговые фонари на авеню Оперы горели так вызывающе ярко, что  звезды
небесные, точно не снисходя до состязания  с  ними,  приглушили  свой  блеск
мраком бесконечного расстояния. По дороге мы говорили о спектакле. Ларри был
недоволен. Ему хотелось чего-то более естественного, чтобы текст произносили
так, как люди говорят в жизни, и жестикуляция была не такая  театральная.  Я
не мог согласиться с такой точкой зрения. Расин - это патетика, великолепная
патетика, и  исполнения  требует  патетического.  Я  наслаждался  правильным
чередованием рифм, а условные жесты, предписываемые давней традицией, на мой
взгляд, вполне соответствовали всему строю этого формального искусства.  Мне
думалось, что и сам Расин был бы доволен  таким  исполнением.  Я  восхищался
тем, как актеры, даже связанные традиционными  канонами,  сумели  вложить  в
свою игру столько человечности, страсти  и  правды.  Искусство  торжествует,
если ему удается подчинить условность высокой цели.
     Мы дошли до авеню Клиши и завернули  в  ночной  ресторан  "Граф".  Было
только начало первого, народу полно, но мы нашли свободный столик и заказали
яичницу с ветчиной. Я сказал Ларри, что недавно видел Изабеллу.
     - Грэй будет рад вернуться в Америку, - сказал он. - Здесь он как рыба,
вынутая из воды. Он не будет счастлив, пока  опять  не  окунется  в  работу.
Наверно, наживет уйму денег.
     - Этим он будет обязан вам. Вы ведь исцелили его не  только  физически,
но и духовно. Вернули ему веру в себя.
     - Я сделал очень немного. Всего только научил его, как исцелиться.
     - Но как вы сами постигли это немногое?
     - Совершенно случайно. Когда был в Индии. Я  страдал  от  бессонницы  и
упомянул об этом в разговоре с одним старым йогом, а он  сказал,  что  этому
легко помочь. Он проделал со мной то, что  я  на  ваших  глазах  проделал  с
Грэем, и в ту ночь я впервые за несколько месяцев спал как убитый. А  потом,
примерно год спустя, я был в  Гималаях  с  одним  приятелем-индийцем,  и  он
растянул лодыжку. Врача поблизости не было, а нога болела  невыносимо.  Я  и
подумал, попробую-ка я сделать то, что сделал старый  йог.  И  поверите  ли,
подействовало, боль как рукой сняло. - Ларри засмеялся. - Уверяю вас, я  сам
удивился  невероятно.  Тут  ничего  особенного  нет,  нужно  только  внушить
больному какую-то мысль.
     - Легко сказать.
     - Вас бы удивило, если бы рука у вас поднялась над столом  без  участия
вашей воли?
     - Безусловно.
     - Ну так она поднимется. Когда мы вернулись в цивилизованный  мир,  мой
приятель рассказал кое-кому об этом случае и привел ко мне  на  лечение  еще
несколько человек. Мне не хотелось этим  заниматься,  потому  что  тут  было
что-то непонятное, но он настоял. Каким-то образом я им помог. Я  обнаружил,
что способен избавлять людей не только от  боли,  но  и  от  страха.  Просто
удивительно, сколько людей от него страдает. Я имею в виду  не  какую-нибудь
боязнь замкнутого пространства или боязнь высоты, а страх смерти  или,  того
хуже, страх жизни. Зачастую это люди вполне здоровые и благополучные, но при
том настоящие мученики. Порой мне казалось, что никакое  другое  чувство  не
завладевает людьми так властно,  и  я  готов  был  приписать  это  глубокому
животному  инстинкту,   унаследованному   человеком   от   того   неведомого
первобытного существа, что впервые ощутило трепет жизни.
     Я слушал Ларри и с интересом ждал продолжения -  как  правило,  он  был
немногословен, а тут разговорился. Быть может, пьеса, которую мы только  что
смотрели, сняла в нем  какое-то  торможение,  и  ритм  полнозвучных  стихов,
подобно музыке, помог ему преодолеть природную замкнутость. Вдруг  до  моего
сознания дошло, что моя рука ведет себя странно. Я успел забыть про  вопрос,
который как бы в шутку задал мне Ларри. А тут оказалось, что моя рука уже не
лежит на столе, а оторвалась от него примерно на дюйм.  Я  был  озадачен.  Я
стал смотреть на нее и увидел, что она  слегка  дрожит.  Я  ощутил  какое-то
нервное покалывание, что-то дернулось, и вот уже и локоть отделился от стола
без помощи, но и без сопротивления с моей стороны.  Потом  пошла  вверх  вся
рука от плеча.
     - Что за чудеса, - сказал я.
     Ларри засмеялся. Небольшое усилие воли - и рука моя снова опустилась на
стол.
     - Это пустяки, - сказал он. - Не имеет никакого значения.
     - Вас обучил этому тот йог, про которого  вы  нам  рассказывали,  когда
только вернулись из Индии?
     - О нет, он  такие  вещи  презирал.  Не  знаю,  ощущал  ли  он  в  себе
способности, на которые претендуют некоторые йоги, но применять их  он  счел
бы ребячеством.
     Яичницу с ветчиной принесли, и мы с аппетитом поели. И пива выпили. Все
в полном молчании. Не знаю, о чем думал Ларри, а я  думал  о  нем.  Потом  я
закурил сигарету, а он - свою трубку.
     - Как вы вообще попали в Индию? - спросил я без предисловий.
     - По чистой случайности. То есть тогда мне так  казалось.  Теперь-то  я
склоняюсь к мысли, что это был неизбежный результат тех лет, что я провел  в
Европе. Почти всех людей, которые оказали на меня влияние,  я  встретил  как
будто случайно, а когда оглядываюсь назад, кажется,  что  я  не  мог  их  не
встретить. Словно они только и ждали, чтобы я обратился к ним, когда они мне
понадобятся. В Индию я  поехал  отдохнуть.  Перед  тем  я  очень  напряженно
работал, и мне хотелось разобраться в своих мыслях. Я  нанялся  матросом  на
туристский пароход, из тех, что совершают  кругосветные  рейсы.  Он  шел  на
Восток, а потом через Панамский канал в Нью-Йорк. В Америке я  не  был  пять
лет и соскучился. И на душе было скверно. Вы ведь знаете, каким  невеждой  я
был, когда мы с вами познакомились в Чикаго, сто лет назад. В Европе я много
чего прочел и много чего увидел, но к тому, что искал, не приблизился ни  на
шаг.
     Мне хотелось спросить, чего же он искал, но я подозревал, что он только
рассмеется, пожмет плечами и скажет, что это не имеет значения.
     - Но почему вы плыли матросом? - спросил я. - У вас же были деньги.
     - Ради нового переживания. Когда мне случалось поглотить все, что  я  в
данное время был способен вместить, и меня, так сказать, начинало засасывать
в болото, эта мера всякий раз оказывалась  полезна.  После  того  как  мы  с
Изабеллой расторгли нашу помолвку, я полгода проработал в угольной шахте под
Лансом.
     Тут-то он и рассказал мне эпизод из своей жизни, о котором я поведал  в
одной из предыдущих глав.
     - Вы очень горевали, когда Изабелла дала вам отставку?
     Прежде чем ответить, он некоторое  время  смотрел  на  меня  своими  до
странности черными глазами, глядевшими, казалось, не на вас, а внутрь.
     - Да. Я был очень молод. Я был уверен, что мы поженимся. Строил  планы,
как мы будем жить вместе.  Эта  жизнь  представлялась  мне  чудесной.  -  Он
засмеялся тихо и грустно. - Но в одиночку брак не построишь. Мне и в  голову
не приходило, что жизнь, которую я предлагал Изабелле, ей  кажется  ужасной.
Будь я поумнее, я не заикнулся бы об этом. Она была слишком юная  и  пылкая.
Винить я ее не мог. И уступить не мог.
     Хоть я и не очень на это надеюсь, но, возможно, читатель вспомнит, что,
когда Ларри сбежал с фермы после нелепой истории с вдовой снохой хозяина, он
направился в Бонн. Мне не терпелось, чтобы он продолжил свой рассказ с этого
места, но, зная его, я воздержался от прямых вопросов.
     - Я никогда  не  был  в  Бонне,  -  сказал  я.  -  В  юности  учился  в
Гейдельберге, но недолго. Это было, кажется, самое счастливое время  в  моей
жизни.
     - Мне Бонн понравился. Я провел там год. Поселился у  вдовы  одного  из
профессоров тамошнего университета, она сдавала несколько комнат. Она и  две
ее дочери, обе уже немолодые, сами готовили и делали  всю  работу  по  дому.
Другую комнату, как выяснилось, снимал француз, и сначала это меня огорчило,
потому что я хотел разговаривать только по-немецки, но  он  был  эльзасец  и
по-немецки говорил если  не  свободнее,  то,  во  всяком  случае,  с  лучшим
произношением, чем по-французски. Одевался он как немецкий пастор,  а  через
несколько дней я, к своему удивлению, узнал, что он монах-бенедиктинец.  Его
на время отпустили из монастыря, чтобы он мог  заняться  научной  работой  в
университетской библиотеке. Он был ученый человек, но, по моим понятиям, так
же мало походил на ученого, как и на монаха, - рослый,  дородный  блондин  с
голубыми глазами навыкате и круглой красной физиономией. Он был  стеснителен
и  сдержан,  меня  словно  бы  сторонился,  но  вообще  отличался  несколько
тяжеловесной учтивостью и за столом вежливо участвовал в разговоре. Я только
за столом его и видел: сразу после обеда он снова шел работать в библиотеку,
а после ужина, когда я сидел в гостиной и практиковался в немецком  языке  с
той из дочерей хозяйки, которая не мыла посуду, удалялся к себе в комнату.
     Я был очень удивлен, когда однажды, с месяц  после  моего  приезда,  он
предложил мне пойти на прогулку - он-де  может  показать  мне  такие  места,
которые я сам едва ли открою. Я неплохой ходок,  но  ему  и  в  подметки  не
годился. Во время той первой прогулки мы отмахали не меньше пятнадцати миль.
Он спросил, что я делаю в Бонне, я сказал,  что  хочу  овладеть  немецким  и
получить представление о немецкой  литературе.  Говорил  он  очень  разумно,
сказал, что будет рад мне помочь. После этого мы стали ходить на прогулки по
два-три раза в неделю. Оказалось, что он несколько лет преподавал философию.
В Париже я кое-что прочел по этой части - Спинозу, Платона, Декарта,  но  из
крупных немецких философов никого не знал и с интересом слушал, как он о них
рассказывал. Однажды, когда мы совершили экскурсию на другой берег  Рейна  и
сидели в саду перед трактиром за кружкой пива, он спросил, протестант ли я.
     Я ответил: "Наверно, так".
     Он бросил на  меня  быстрый  взгляд,  в  котором  я  уловил  улыбку,  и
заговорил  об  Эсхиле.  Он,  понимаете,  изучил  древнегреческий  и  великих
трагиков знал так, как я и надеяться не мог их узнать. От его  слов  у  меня
голова работала лучше. Я недоумевал, чем был  вызван  тот  его  вопрос.  Мой
опекун, дядя Боб Нелсон, был агностик, но в церковь ходил регулярно,  потому
что этого ждали от него  пациенты,  и  по  той  же  причине  заставлял  меня
посещать воскресную школу. Марта, наша служанка, была ревностной  баптисткой
и отравляла мое детство рассказами об адском  пламени,  в  котором  грешники
будут гореть до скончания века.  Она  с  истинным  наслаждением  расписывала
муки, уготованные  разным  нашим  соседям,  так  или  иначе  заслужившим  ее
нерасположение.
     К началу зимы я уже много чего знал про отца  Энсхайма.  По-моему,  это
был замечательный человек. Я не помню, чтобы  он  хоть  раз  на  кого-нибудь
рассердился. Он был добрый и милосердный, с широкими взглядами, на  редкость
терпимый. Эрудиция его меня потрясала, а он, конечно, понимал,  как  мало  я
знаю, но говорил со мной как с равным. Был со мной  очень  терпелив.  Словно
только того и желал, что быть мне полезным. Однажды со мной ни с того  ни  с
сего случился прострел, и фрау Грабау, наша хозяйка, чуть не силком  уложила
меня в постель с грелкой. Узнав, что я нездоров, отец  Энсхайм  после  ужина
зашел меня проведать. Чувствовал я себя  хорошо,  если  не  считать  сильной
боли. Вы знаете породу книжных людей - их всякая книга интересует. Так  вот,
когда я при его появлении отложил книгу, он взял ее  и  посмотрел  заглавие.
Это было сочинение Майстера  Экхарта,  оно  мне  попалось  у  букиниста.  Он
спросил, почему я это читаю, и я  ответил,  что  вообще  читаю  такого  рода
литературу, и рассказал ему про Кости и как тот пробудил во  мне  интерес  к
этой теме. Он глядел на меня своими выпуклыми голубыми глазами, в  них  была
насмешливая ласка, иначе я это выражение определить не  могу.  У  меня  было
такое ощущение, что он находит меня смешным, но преисполнен  ко  мне  такого
доброжелательства, что я от этого не кажусь ему  хуже.  А  меня  никогда  не
обижает, если людям кажется, что я с придурью.
     "Чего вы ищете в этих книгах?" - спросил он.
     "Если б я это знал, - ответил я, - это был бы хоть первый  шаг  к  моей
цели".
     "Помните, я вас как-то спросил, протестант  ли  вы,  а  вы  ответили  -
наверно, так. Что вы хотели этим сказать?"
     "Меня растили в протестантской вере".
     "А в Бога вы верите?"
     Я не люблю слишком личных вопросов,  и  первым  моим  побуждением  было
заявить, что это его не касается. Но  от  него  веяло  такой  добротой,  что
обидеть его было просто невозможно. Я не  знал,  что  сказать,  не  хотелось
ответить ни  "да",  ни  "нет".  Возможно,  на  меня  подействовала  боль,  а
возможно, что-то в нем самом, но я рассказал ему о себе.
     Ларри помолчал,  а  когда  заговорил  снова,  мне  было  ясно,  что  он
обращается не ко мне, а к тому монаху-бенедиктинцу. Обо  мне  он  забыл.  Не
знаю, что тут сыграло роль, время или место, но теперь он без моей подсказки
говорил о том, что так долго таил про себя из врожденной скрытности.
     - Дядя Боб Нелсон был очень демократичен, он отдал меня в среднюю школу
в Марвине и только потому в четырнадцать лет отпустил в Сент-Пол, что  Луиза
Брэдли совсем его заклевала. Я особенно не блистал ни в ученье, ни в спорте,
но в школе прижился. Думаю, что я был  совершенно  нормальным  мальчиком.  Я
бредил авиацией. Она тогда только начиналась, и дядя  Боб  увлекался  ею  не
меньше меня, у него были знакомые авиаторы, и,  когда  я  сказал,  что  хочу
учиться летать, он обещал  мне  это  устроить.  Я  был  высокий  для  своего
возраста, в шестнадцать лет вполне мог сойти  за  восемнадцатилетнего.  Дядя
Боб взял с меня слово никому об этом не говорить, он знал, что за такое дело
все на него обрушатся, но ведь это он сам  помог  мне  тогда  перебраться  в
Канаду и снабдил письмом к какому-то своему знакомому, и в  результате  я  в
семнадцать лет уже летал во Франции.
     Опасные это были игрушки, тогдашние аэропланы: поднимаясь в воздух,  ты
всякий раз рисковал жизнью. Высота по теперешним меркам была  ничтожная,  но
мы другого не знали и считали себя героями. Не могу описать,  какое  чувство
это во мне рождало, но в воздухе я бывал горд  и  счастлив.  Я  ощущал  себя
частью чего-то необъятного и прекрасного. Точнее я не мог бы это выразить, я
только знал, что там, на высоте двух тысяч футов, я уже  не  один,  хоть  со
мной никого и нет. Наверно, это звучит глупо,  но  что  поделаешь.  Когда  я
летел над облаками, а они ходили подо  мной,  как  огромное  стадо  овец,  я
чувствовал себя на короткой ноге с бесконечностью.
     Ларри умолк. Он уставился на меня своими  непроницаемыми  глазами,  но,
по-моему, не видел меня.
     - Я и раньше знал, что людей  убивают  сотнями  тысяч,  но  никогда  не
видел, как их убивают. И меня это близко  не  задевало.  А  потом  я  своими
глазами увидел мертвеца. И мне стало невыносимо стыдно.
     - Стыдно? - воскликнул я невольно.
     - Стыдно, потому что этот мальчик,  всего  на  три-четыре  года  старше
меня, такой подвижный и храбрый, за минуту до того  полный  жизни  и  всегда
такой славный,  превратился  в  груду  искромсанного  мяса,  так  что  и  не
верилось, что только что это был живой человек.
     Я промолчал. Я видел немало мертвецов в свою бытность студентом-медиком
и еще много больше - во время войны. Меня-то всегда угнетало,  какой  у  них
жалкий, ничтожный вид. В них не было ни на  грош  благородства.  Марионетки,
которых кукольник выбросил на помойку.
     - В ту ночь я не мог уснуть. Я плакал. За  себя  я  не  боялся,  я  был
глубоко возмущен. Бессмысленная жестокость  смерти,  вот  с  чем  я  не  мог
примириться. Война  кончилась,  я  вернулся  домой.  Меня  всегда  тянуло  к
машинам, и я хотел, если ничего не