жиданий. К сожалению, как мужчина ты всегда был мне противен. За это ты вряд ли можешь меня осуждать. - Я и не осуждаю. Китти легче было бы справиться с такой ситуацией, если бы он злобствовал, бушевал. За это она могла бы отплатить той же монетой. В его сдержанности было что-то сверхчеловеческое, и никогда еще он не вызывал у нее такой ненависти. - По-моему, ты вообще не мужчина. Почему ты не вломился в спальню, когда знал, что я там с Чарли? Мог хотя бы попробовать исколотить его. Побоялся, да? Но не успела она это выговорить, как залилась краской - ей стало стыдно. Он не ответил, но в его глазах она прочла ледяное презрение. На губах его промелькнула тень улыбки. - Возможно, мне, как некоему историческому персонажу, гордость не позволяет лезть в драку {В своей речи, произнесенной в Филадельфии 10 мая 1915 года, президент США Вудро Вильсон, отстаивая нейтралитет США в первой мировой войне, сказал: "Бывает, что человеку гордость не позволяет лезть в драку".}. Китти, не придумав ответа, только пожала плечами. Еще минуту он не спускал с нее неподвижного взгляда. - Кажется, я сказал все, что хотел сказать. Раз ты отказываешься ехать со мной в Мэй-дань-фу, я подаю на развод. - Почему ты не согласен, чтобы истицей была я? Наконец-то он отвел глаза. Он откинулся в кресле, закурил. Молча докурил сигарету до конца. Потом бросил окурок, улыбнулся и опять посмотрел на Китти. - Если миссис Таунсенд заверит меня, что разведется с мужем, и если он даст мне письменное обещание жениться на тебе не позже чем через неделю после того, как оба судебных решения вступят в силу, тогда я выполню твою просьбу. Что-то было в его тоне обескураживающее. Но чтобы не уронить себя, она приняла его слова милостиво и с достоинством: - Ты очень великодушен, Уолтер. К ее удивлению, он громко расхохотался. Она вспыхнула от гнева. - Чему ты смеешься? Не вижу ничего смешного. - Прошу прощенья. Видно, чувство юмора у меня несколько своеобразное. Она нахмурилась. Хотелось сказать ему что-нибудь злое, обидное, но ничего подходящего не пришло в голову. Он взглянул на часы. - Ты смотри не опоздай, если хочешь застать Таунсенда на работе. Если ты решишь ехать со мной в Мэй-дань-фу, выезжать нужно послезавтра. - Ты хочешь, чтобы я ему сказала сегодня? - Да, чем скорее, тем лучше. Сердце у нее забилось. Беспокойства она не ощущала, но что-то... что-то тут было не так. Жаль, что у нее нет времени, - Чарли следовало бы подготовить. Правда, в нем она вполне уверена, он любит ее не меньше, чем она его, стыдно было даже усомниться в том, что он ухватится за эту возможность обрести свободу. Она горделиво повернулась к Уолтеру. - Ты, видимо, не знаешь, что такое любовь. Ты даже отдаленно не представляешь себе, какое чувство связывает меня с Чарли. Только это и имеет значение, и нам ничего не стоит пойти на любую жертву, какой наша любовь может потребовать. Он молча отвесил ей легкий поклон, а потом провожал ее глазами, пока она неспешной поступью не вышла из комнаты. 24  Она послала Чарли записку: "Нужно повидаться. Дело срочное". Китаец-рассыльный просил ее обождать и вернулся с ответом, что мистер Таунсенд примет ее через пять минут. Она почему-то взволновалась. Когда ее наконец пригласили в кабинет Чарли, он поднялся ей навстречу, пожал руку, но стоило бою выйти и закрыть за собой дверь, как вся официальная любезность с него слетела. - Слушай, дорогая, не приходи ты сюда в рабочее время. У меня нет ни минуты свободной, да и не стоит давать людям повод для пересудов. Она посмотрела на него долгим взглядом и попыталась улыбнуться, но губы словно одеревенели и не слушались. - Если б можно было не прийти, я не пришла бы. Он с улыбкой взял ее под руку. - Ну, раз пришла, так садись. Комната была голая, узкая, с высоким потолком. Стены выкрашены в терракотовые тона, светлый и темный. Всю обстановку составлял большой письменный стол, кресло-вертушка для Таунсенда и кожаное кресло для посетителей. Китти с опаской в него опустилась. Таунсенд сел за стол. Она еще никогда не видела его в очках, даже не знала, что он их носит. Поймав ее взгляд, он снял очки. - Я их надеваю только для работы. У Китти слезы всегда были наготове, и сейчас она ни с того ни с сего расплакалась. В этом не было умышленного обмана, скорее инстинктивное желание вызвать сочувствие. Он вопросительно посмотрел на нее. - Что-нибудь случилось? Да ну же, дорогая, не надо плакать. Она достала платок и попыталась сдержать рыдания. Он позвонил и сам подошел к двери встретить рассыльного. - Если меня будут спрашивать, говорить, что меня нет. - Понятно, сэр. Бой закрыл дверь. Чарли присел на ручку кожаного кресла и обнял Китти за плечи. - Теперь рассказывай, девочка. - Уолтер требует развода, - сказала она. Она почувствовала, что его рука уже не так крепко ее обнимает. Все его тело застыло. Последовало короткое молчание, потом Таунсенд встал и пересел на свое кресло-вертушку. - Как это надо понимать? - спросил он. Она кинула на него быстрый взгляд, потому что голос его прозвучал хрипло, и увидела, что все лицо его побагровело. - У нас был разговор. Я сейчас прямо из дому. Он говорит, у него доказательств больше чем нужно. - Ты, надеюсь, не проболталась? Ничего не признала? У нее упало сердце. - Нет. - Ты хорошо это помнишь? - Да, - солгала она снова. Он откинулся в кресле и устремил взгляд на карту Китая, висевшую перед ним на стене. Китти с тревогой следила за ним. То, как он принял ее новость, озадачило ее. Она-то думала, что он заключит ее в объятия, скажет, как он счастлив, что отныне они всегда будут вместе; но мужчины - странный народ. Она тихо заплакала - теперь уже не из желания вызвать его сочувствие, а просто потому, что это казалось так естественно. - В хорошенькую мы влипли историю, черт возьми, - заговорил он наконец. - Но нельзя терять голову. Слезами, знаешь ли, горю не поможешь. Она уловила в его голосе досаду и вытерла глаза. - Я не виновата, Чарли. Я не могла иначе. - Конечно, не могла. Нам просто не повезло. Тут столько же моей вины, сколько и твоей. Теперь вопрос в том, как нам выпутаться. Тебе, надо полагать, тоже не улыбается роль ответчицы. Она чуть не ахнула от изумления и постаралась что-нибудь прочесть в его лице. О ней он не думает. - Интересно, какие у него доказательства. Мне не ясно, как он может доказать, что мы тогда были вместе. Вообще-то мы вели себя достаточно осторожно. И старик Гу-джоу, я уверен, не мог нас выдать. Даже если Уолтер видел, как мы входили в лавку, - ну и что? Почему бы нам вместе не поинтересоваться антикварными вещицами? Он словно рассуждал сам с собой. - Предъявить обвинение легко, а вот доказать - чертовски трудно; это тебе всякий юрист подтвердит. Наше дело - все отрицать, а если он пригрозит подать в суд - черт с ним, будем бороться. - Я не могу судиться, Чарли. - Это еще почему? Очень может быть, что и придется. Видит Бог, скандала я не жажду, но не можем же мы сдаться без боя, - А зачем нам защищаться? - Ну и вопрос! Во-первых, дело это касается не только тебя, но и меня. Тебе-то, мне кажется, бояться нечего. С твоим мужем мы уж как-нибудь договоримся. Важно только решить, как половчее за это взяться. Ему словно пришла в голову какая-то забавная мысль - он повернулся к Китти со своей неотразимой улыбкой и сменил резкий, деловой тон на заискивающий. - Бедняжка моя, нелегко тебе пришлось, я понимаю. - Он потянулся через стол и сжал ее руку. - Попались мы с тобой, но как-нибудь выкрутимся, мне это... - Он осекся, и Китти показалось, что он чуть не сказал, что ему не впервой выкручиваться из таких передряг. - Главное - не терять голову. Ты же знаешь, я тебя не подведу. - Я не боюсь. Пусть делает, что хочет. Он еще улыбался, но теперь уже чуть наигранно. - В крайнем случае придется мне покаяться губернатору. Он меня отчитает по первое число, но он добрый малый, и к тому же человек светский. Он это как-нибудь уладит. Ему публичный скандал тоже не пошел бы на пользу. - А что он может сделать? - спросила Китти. - Оказать нажим на Уолтера. Попробует сыграть на его самолюбии, а если не выйдет, тогда на его чувстве долга - это уж дело верное. Китти приуныла. Ну как Чарли не понимает, до чего это все серьезно! Его легкомысленный тон совсем неуместен. Напрасно она пришла к нему на службу. Здешняя обстановка подавляет ее. Куда легче было бы все ему объяснить, если б они сидели обнявшись. - Не знаешь ты Уолтера, - сказала она. - Зато знаю, что купить можно каждого. Она любила Чарли всем сердцем, но его ответ обескуражил ее: как мог такой умный человек сболтнуть такую глупость? - Ты, наверно, не понимаешь, до чего Уолтер рассержен. Ты не видел, какое у него было лицо, какие глаза. Он ответил не сразу, только поглядел на нее с легкой усмешкой. Она поняла, о чем он думает. Уолтер - бактериолог, положение его подчиненное; едва ли у него хватит наглости пойти наперекор высокому начальству. - Не обольщайся, Чарли, - сказала она очень серьезно. - Если Уолтер решил подать в суд, слова на него не подействуют, ни твои, ни чьи бы то ни было. Лицо его снова помрачнело. - Он уж не хочет ли сделать меня соответчиком? - Сначала хотел, но я его отговорила, он согласился, чтобы я сама подала на развод. - Ну, тогда это не так страшно. - В его глазах она снова прочла облегчение. - Это, по-моему, превосходный выход. Что же и остается мужчине, если он порядочный человек? - Но он ставит условие. Он посмотрел на нее вопросительно, как бы что-то соображая. - Я, конечно, не богач, но все, что могу, сделаю. Китти промолчала. Чарли сегодня говорит совсем непохоже на себя. И от этого ей особенно трудно. Она-то думала, что выложит ему все сразу, спрятав пылающее лицо у него на груди! - Он согласен, чтобы я развелась с ним, если твоя жена разведется с тобой. - Это все? Китти выговорила, запинаясь: - Ужасно трудно это сказать, Чарли, это звучит так страшно... и если ты пообещаешь жениться на мне не позже чем через неделю после того, как судебные решения войдут в силу. 25  Он ответил не сразу. Снова ласково сжал ее руку. - Вот что, девочка. Как бы ни обернулось дело, Дороти мы не должны в это впутывать. Она изумилась: - Но я не понимаю. Как же так? - Ну, знаешь ли, в этой жизни нельзя думать только о себе. При прочих равных условиях я бы завтра же на тебе женился. Но это исключено. Я знаю Дороти: ничто не заставит ее развестись со мной. Китти почувствовала, что ее охватывает ужас. Она опять заплакала. Он встал, подсел к ней, обнял. - Мужайся, девочка. Нельзя терять голову. - Я думала, ты меня любишь... - Конечно, люблю, - произнес он нежно. - Неужели ты в этом сомневаешься? - Если она с тобой не разведется, Уолтер сделает тебя соответчиком. Он выдержал заметную паузу, прежде чем ответить. Голос его звучал холодно. - Это, конечно, означало бы конец моей карьеры, но боюсь, что и тебе бы не помогло. Если дойдет до крайности, я во всем признаюсь Дороти. Для нее это будет страшный удар, большое горе, но она простит меня. - Новая мысль пришла ему в голову. - Пожалуй, самое лучшее - рассказать ей все теперь же. Если она встретится с твоим мужем, то, возможно, сумеет уговорить его держать язык за зубами. - Проще говоря, ты не хочешь, чтобы она с тобой развелась? - Я и о сыновьях должен подумать, разве не так? И конечно, мне не хочется доставлять ей страдания. Мы всегда с нею ладили. Она, знаешь ли, жена каких мало. - Зачем же ты говорил мне, что она для тебя ничто? - Я этого не говорил. Я говорил, что не влюблен в нее. Мы уже давно не спим вместе, разве что в исключительных случаях, на Рождество, например, или накануне ее отъезда в Англию, или в день возвращения. Для нее это вообще не так уж важно. Но мы всегда оставались друзьями. Могу тебе прямо сказать - никто даже представления не имеет о том, как всецело я на нее полагаюсь. - В таком случае не лучше ли было оставить меня в покое? Странно, что она может говорить так спокойно, когда сердце сжимается от ужаса. - Такой прелестной женщины, как ты, я не встречал уже много лет. Я безумно тобой увлекся. За это ты едва ли можешь меня осуждать. - И между прочим, ты говорил, что не подведешь меня. - О Господи, да я и не собираюсь тебя подводить. Мы влипли в пренеприятную историю, и я сделаю все, что в моих силах, чтоб тебя вызволить. - Все, кроме того, что только и было бы логично и естественно. Он встал и пересел в свое кресло. - Дорогая моя, будь же благоразумна. Лучше отнестись к этой ситуации трезво. Мне не хочется огорчать тебя, но я должен сказать тебе правду. Я очень дорожу моей карьерой; не сегодня завтра я могу оказаться в губернаторском кресле, а пост губернатора колонии - это, черт возьми, не шутка. Если мы не сумеем замять это дело, все мои планы вылетят в трубу. Со службы меня, возможно, и не выгонят, но и продвинуться не дадут - репутация- то подмочена. А если все же придется расстаться со службой, тогда надо будет вступить в какое-нибудь дело здесь, в Китае, где у меня есть связи и много знакомых. И в том, и в другом случае я смогу добиться успеха, только если Дороти меня не бросит. - Так нужно ли было говорить мне, что тебе ничего на свете не нужно, кроме меня? Его губы капризно скривились. - Ох, моя милая, нельзя же понимать буквально каждое слово влюбленного мужчины. - Значит, ты мне лгал? - В ту минуту - нет. - А что будет со мной, если Уолтер со мной разведется? - Если мы убедимся, что дело безнадежное, тогда, конечно, защищаться не станем. Особенной огласки я не предвижу, в наше время к таким вещам относятся снисходительно. В первый раз Китти подумала о своей матери. Она поежилась. Опять поглядела на Таунсенда. К ее боли теперь примешивалась обида. - Ты-то, конечно, с легкостью перенесешь все неудобства, какие выпадут мне на долю. - Не вижу, какой нам смысл обмениваться колкостями. У нее вырвался крик отчаяния. Какая мука - так страстно его любить и так в нем разочароваться. Нет, это немыслимо, не может он не понимать ее состояния. - Чарли! Неужели ты не знаешь, как я люблю тебя? - Но, дорогая моя, я тоже тебя люблю. Только мы живем не на необитаемом острове, и надо мириться с обстоятельствами, когда они сильнее нас. Будь же благоразумна. - Как я могу быть благоразумной? Для меня наша любовь была всем на свете, в тебе была вся моя жизнь. Не очень-то приятно узнать, что в твоей жизни я была всего лишь эпизодом. - Неправда, какой там эпизод. Но знаешь ли, когда ты требуешь, чтобы со мною развелась жена, к которой я очень привязан, и чтобы я погубил свою карьеру, женившись на тебе, ты требуешь очень многого. - Не больше того, на что я готова пойти ради тебя. - Обстоятельства-то у нас не одинаковые. - Вся разница в том, что ты меня не любишь. - Можно любить женщину очень сильно и все же не мечтать о том, чтобы прожить с нею всю жизнь. Отчаяние овладело ею. Тяжелые слезы поползли по щекам. - О как это жестоко! Как ты можешь быть таким бессердечным! Она истерически зарыдала. Он бросил тревожный взгляд на дверь. - Постарайся взять себя в руки, милая. - Ты не знаешь, как я тебя люблю, - всхлипнула она. - Я не могу без тебя жить. Неужели тебе не жаль меня? Не в силах продолжать, она опять дала волю слезам. - Я не хочу быть жестоким и, видит Бог, не хочу оскорблять твои чувства, но сказать тебе правду я должен. - Вся моя жизнь пошла прахом. Почему ты не мог оставить меня в покое? Что я тебе сделала плохого? - Конечно, если для тебя легче взвалить всю вину на меня, сделай одолжение. Китти вскипела от ярости. - Я, значит, вешалась тебе на шею? Не успокоилась, пока ты не внял моим мольбам? - Этого я не говорю. Но мне, безусловно, и в голову не пришло бы за тобой ухаживать, если бы ты не дала понять, совершенно недвусмысленно, что готова принять мои ухаживания. О какой стыд! И ведь она знает, что это правда. Лицо у него стало угрюмое, озабоченное, руки беспокойно двигались. Он поглядывал на нее, уже не скрывая раздражения. - Ты думаешь, муж тебя не простит? - спросил он, помолчав. - Я не просила у него прощения. Он невольно стиснул кулаки. Она видела, что он с трудом удержался от крепкого словца. - А ты пойди к нему, изобрази кающуюся грешницу. Если он любит тебя так, как ты уверяешь, он не может не простить. - Плохо же ты его знаешь. 26  Она утерла слезы, постаралась успокоиться. - Чарли, если ты меня бросишь, я умру. Ей оставалось одно - взывать к его состраданию. Надо было сразу сказать ему. Когда он узнает, перед каким выбором она поставлена, его великодушие, чувство справедливости, мужское достоинство, наконец, так возмутятся, что он забудет обо всем, кроме грозящей ей опасности. О, как хотелось ей сейчас ощутить себя под надежной защитой любимых рук. - Уолтер хочет, чтобы я поехала в Мэй-дань-фу. - Что? Но ведь там холера. Самая сильная вспышка за пятьдесят лет. Там женщинам не место. Не можешь ты туда ехать. - Если ты от меня отступишься - придется. - То есть как? Я не понимаю. - Уолтер решил сменить того врача-миссионера, который умер, И хочет, чтобы я поехала с ним. - Когда? - Теперь же. Сразу. Таунсенд отодвинулся назад вместе с креслом и воззрился на нее. - Наверно, я совсем поглупел, я просто не могу взять в толк, что ты такое говоришь. Если он хочет, чтобы ты ехала с ним, при чем же тогда развод? - Он предложил мне выбор: либо я еду с ним, либо он подает на развод. - Ах, вот как. - Тон его чуть заметно изменился. - По-моему, это очень благородно с его стороны, ты не находишь? - Благородно?! - Ну как же, сам вызвался ехать в такое место. Я бы, прямо скажу, не рискнул. Конечно, по возвращении ему обеспечен орден Михаила и Георгия. - А я-то, Чарли! - воскликнула она с болью в голосе. - Что ж, если он хочет взять тебя с собой, в данных обстоятельствах отказываться как-то некрасиво. - Но это смерть, верная смерть. - Это уж ты, черт возьми, преувеличиваешь. Не повез бы он тебя туда, если б так думал. И для тебя там меньше риска, чем для него. Риска вообще, можно сказать, никакого - надо только соблюдать осторожность. При мне здесь была одна вспышка, ну и ничего. Главное - не есть ничего в сыром виде: ни фруктов, ни салатов из овощей, и воду пить только кипяченую. Он говорил все более уверенно и свободно, и лицо его оживилось, вся угрюмость пропала, он был почти весел. - Как-никак, это его специальность. Он интересуется микробами. В сущности, для него это редкая удача. - Но я-то, Чарли! - повторила она уже не с болью, а с ужасом. - Чтобы понять человека, нужно поставить себя на его место. С его точки зрения, ты вела себя далеко не примерно, и он хочет оградить тебя от соблазнов. Мне с самого начала казалось, что разводиться с тобой он не хочет, не в его это характере, и он предложил тебе выход, по его мнению великодушный, а ты отказалась, вот он и взбеленился. Я не хочу тебя обвинять, но мне кажется, что ради нас всех тебе следовало бы отнестись к этому не так опрометчиво. - Но как ты не понимаешь, что это меня убьет? И разве не ясно, что он потому и тащит меня туда, что знает это? - Да перестань ты, девочка. Положение наше хуже некуда, и, право же, сейчас не время разыгрывать мелодраму. - А ты нарочно не желаешь ничего понять. - О, какая это мука, и как страшно! Впору закричать в голос. - Не можешь ты послать меня на верную смерть. Пусть у тебя нет ко мне ни любви, ни жалости, но должно же быть какое-то человеческое отношение. - Ты, пожалуй, ко мне несправедлива. Сколько я могу понять, твой муж поступил очень великодушно. Он готов тебя простить, а ты отказываешься. Он хочет тебя увезти, и вот представилась возможность увезти тебя в такое место, где ты на несколько месяцев будешь ограждена от соблазнов. Я не утверждаю, что Мэй-дань-фу - курорт. Этого ни про один китайский город не скажешь. Но это еще не причина для паники. Поддаться панике - самое опасное дело. Я уверен, что во время эпидемий столько же людей умирает от страха, сколько и от самой болезни. - А мне уже сейчас страшно. Когда Уолтер об этом заговорил, я чуть в обморок не упала. - Ну понятно, в первую минуту ты струхнула, но потом посмотришь на это трезво, и все обойдется. Такое захватывающее приключение мало кому доводится пережить. - Я думала, я думала... Она корчилась, как от физической боли. Он молчал, и опять на лице его появилось угрюмое выражение, которого она до последнего времени на нем никогда не видела. Теперь Китти не плакала. Она сидела спокойно, с сухими глазами, и голос ее прозвучал тихо, но твердо. - Значит, ты хочешь, чтобы я уехала? - Выбора-то у нас нет. - Разве? - Скажу честно: если бы твой муж подал в суд на развод и выиграл дело, я все равно не мог бы на тебе жениться. Минуты, пробежавшие до ее ответа, вероятно, показались ему вечностью. Она медленно встала с места. - Я думаю, мой муж и не собирался подавать в суд. - Так какого же черта ты меня напугала до полусмерти? Она смерила его спокойным взглядом. - Он знал, что ты от меня отступишься. И умолкла. Постепенно, как бывает, когда изучаешь иностранный язык и целая страница сперва кажется совсем непонятной, а потом ухватишься за какую-нибудь одну фразу или слово, и внезапно твой усталый мозг хотя бы приблизительно осмысливает всю страницу, - так же постепенно и приблизительно ей открывался ход мыслей Уолтера. Словно темный, мрачный пейзаж озаряла молния и тут же снова поглощала тьма. И она содрогалась от того, что успевала увидеть. - Он пустил в ход эту угрозу только потому, что знал, что ты перед ней спасуешь, Чарли. Поразительно, как безошибочно он тебя расценил. А подвергнуть меня такому жестокому разочарованию - это на него похоже. Чарли опустил глаза на лежавший перед ним лист промокашки. Он надул губы и слегка хмурился, но не отвечал. - Он знал, что ты трус, тщеславный, корыстный. И хотел, чтобы я сама в этом убедилась. Он знал, что стоит возникнуть опасности, и ты пустишься наутек, как заяц. Он знал, как страшно я ошибалась, воображая, что ты меня любишь, потому что знал, что ты способен любить только себя. Он знал, что ты с легкостью мною пожертвуешь, лишь бы спасти свою шкуру. - Если тебе доставляет удовольствие поливать меня грязью, что ж, я, наверно, не вправе возражать. Женщины вообще несправедливы, и обычно им удается свалить всю вину на мужчину. Но и у другой стороны могут найтись веские доводы. Она будто и не слышала. - Теперь я знаю все, что он знал давно. Знаю, что ты черствый, бессердечный. Что ты эгоист до мозга костей, что храбрости у тебя как у кролика, что ты лжец и притворщик, презренный человек. И самое ужасное, - лицо ее исказилось от боли, - самое ужасное то, что все-таки я люблю тебя без памяти. - Китти! Она горько усмехнулась. Он произнес ее имя тем вкрадчивым, проникновенным тоном, который давался ему так легко и значил так мало. - Болван! - сказала она. Он отшатнулся, ошеломленный, разобиженный до глубины души. В ее глазах светилась насмешка. - Я тебе, кажется, стала меньше нравиться? Ну ничего, пусть так и будет. Мне теперь все равно. - И стала натягивать перчатки. - Как же ты поступишь? - спросил он. - А ты не бойся, тебе ничего не грозит. Ты не пострадаешь. - Ради Бога, Китти, не надо так говорить. - В его звучном голосе слышалась тревога. - Ты же знаешь, все, что касается тебя, касается меня. Я не успокоюсь, пока не буду знать, что будет дальше. Что ты скажешь мужу? - Скажу, что согласна ехать с ним в Мэй-дань-фу. - Если ты согласишься, он, может, не будет настаивать. Почему она так странно посмотрела на него в ответ на эти слова? - И ты не боишься? - Нет, - ответила она, - ты вселил в меня мужество. Пожить в холерном городе - это интереснейшее приключение, а если я умру, значит, так тому и быть. - Я старался обойтись с тобой как можно мягче. Она опять на него взглянула. Слезы выступили на глазах, сердце разрывалось. Неудержимо тянуло броситься ему на шею, впиться губами в его губы. Ни к чему это. - Если хочешь знать, - сказала она, стараясь, чтобы голос не дрогнул, - в сердце у меня ужас и смерть. Я не знаю, что там у Уолтера в его темной, путаной душе, но сама трясусь от страха. Может быть, смерть даже будет для меня избавлением. Чувствуя, что самообладание ее иссякло, она быстро пошла к двери и выскользнула из комнаты, не дав ему даже времени встать с места. У Таунсенда вырвался долгий вздох облегчения. Больше всего ему сейчас хотелось выпить бренди с содовой. 27  Уолтера она застала дома. Она хотела пройти прямо к себе, но он был внизу, в прихожей, - давал распоряжения одному из боев. Она была так измучена, что с готовностью пошла на неминуемое унижение. Задержавшись около мужа, она сказала: - Я еду с тобой. - Вот и отлично. - Когда мы уезжаем? - Завтра вечером. Его равнодушие подействовало на нее как укол копья. Она даже сама удивилась, когда сказала с вызовом: - Наверно, достаточно будет взять с собой несколько летних платьев и саван? По его лицу она поняла, что ее легкомысленный тон рассердил его. - Я уже сказал твоей горничной, что отобрать. Она кивнула и поднялась к себе в спальню. В лице ее не было ни кровинки. 28  Наконец-то они приближались к месту своего назначения. Уже сколько времени, день за днем, их несли в паланкинах по узкой грунтовой дороге между нескончаемых рисовых полей. Они выступали с рассветом и двигались до тех пор, пока дневная жара не загоняла их в какую-нибудь придорожную харчевню, а потом снова в путь - до того города, где намечено было остановиться на ночлег. Возглавлял шествие паланкин Китти, за ней следовал Уолтер; последними шли кули, сгибаясь под тяжестью постелей, съестных припасов и прочей клади. Китти ничего не видела вокруг. В долгие часы, когда молчание лишь изредка нарушал возглас носильщика или обрывок несуразной песни, она мучительно перебирала в памяти все подробности душераздирающей сцены в служебном кабинете у Чарли. Вспоминая, что он сказал ей и что она сказала ему, она ужасалась, до чего же прозаическим и деловым получился их разговор. Она не сказала того, что хотела сказать, говорила не тем тоном, каким собиралась. Если бы она сумела объяснить ему, как безгранично, как страстно она его любит, он не показал бы себя таким бесчеловечным, не бросил бы ее на произвол судьбы. Она просто не успела опомниться. Не поверила своим ушам, когда он дал ей понять - без слов, но до ужаса ясно, - что она для него ничто. Потому она и плакала тогда так мало - слишком была ошарашена. Потом-то наплакалась. По ночам в харчевнях, где им с мужем отводили лучшую комнату, лежа без сна и зная, что Уолтер на своей походной койке в нескольких футах от нее тоже не спит, она кусала подушку, чтобы он не услышал ни звука. Но днем, за шторками паланкина, давала себе волю. Боль ее была так сильна, что впору кричать на крик; она и не знала, что бывает такое жгучее страдание, и в отчаянии спрашивала себя, чем она его заслужила. Почему, почему Чарли ее не любит? Наверно, она сама виновата, но ведь она сделала все, чтобы удержать его любовь. Им всегда так хорошо бывало вместе, они все время смеялись, были не только любовниками, но и добрыми друзьями. Нет, она отказывалась понять и чувствовала, что сломлена. Она твердила себе, что ненавидит его, презирает, но как жить дальше, если она никогда больше его не увидит? Если Уолтер везет ее в Мэй-дань-фу в наказание, это глупо с его стороны: не все ли ей теперь едино, что с ней станется? Жить больше незачем. Тяжело это - покончить счеты с жизнью в двадцать семь лет. 29  На пароходе, увозившем их вверх по Западной реке, Уолтер не отрываясь читал, но за столом пытался как-то поддерживать разговор. Говорил он с ней, как со случайной попутчицей, о всяких пустяках - из вежливости, думала Китти, или чтобы еще подчеркнуть разделявшую их пропасть. В минуту прозрения она сказала Чарли, что Уолтер пригрозил разводом в случае, если она с ним не поедет в зараженный город, чтобы она сама могла убедиться, какой он, Чарли, бездушный эгоист и трус. Да, так оно и было, такой маневр отлично вязался с его издевательским юмором. Он в точности знал, что случится, еще до того, как она вернулась домой, и дал ее горничной нужные распоряжения. В его глазах она прочла презрение, словно относившееся и к ней, и к ее любовнику. Возможно, он говорил себе, что, будь он на месте Таунсенда, ничто не помешало бы ему пойти ради нее на любые жертвы. И это тоже была правда. Но после того, как она прозрела, как мог он заставить ее подвергнуть себя такой опасности; да еще зная, как это ее страшит? Сначала она думала, что он шутит, - до самого отъезда, нет, дольше, до того, как они сошли на берег и двинулись дальше в паланкинах, все ждала, что он скажет, со своим сдержанным смешком, что она, если хочет, может вернуться. Что у него на уме - ей не понять. Не может же он в самом деле желать ее смерти, ведь он так любил ее. Она теперь знает, что такое любовь, тысячу раз он доказывал, как сильно ее любит. Каждое ее слово было для него закон. Не может быть, чтобы он ее разлюбил. Неужели можно разлюбить, если с тобой обошлись жестоко? Она не ранила его так больно, как Чарли ранил ее, а ведь она, несмотря ни на что, по первому знаку Чарли, хоть теперь она его знает, махнула бы рукой на все блага мира и кинулась ему на грудь. Пусть он принес ее в жертву, пусть он бездушный эгоист, но она его любит. Сперва она думала, что нужно только подождать, рано или поздно Уолтер простит ее. Она была слишком уверена в своей власти над ним, не могла допустить и мысли, что этой власти пришел конец. "Большие воды не могут потушить любви..." {Книга Песни Песней Соломона, 8:7.} Раз он любил ее, значит, был слабый, а потому и разлюбить не должен. Но теперь ее уверенность поколебалась. Вечерами, когда он читал, сидя на жестком стуле, и свет лампы "молния" падал на его лицо, она могла без помехи его разглядывать. Она лежала в тени, на тюфяке, где ей должны были постелить постель. Лицо его с правильными прямыми чертами казалось очень строгим. Кто бы поверил, что порой его озаряет такая ласковая улыбка. Он читал спокойно, точно был от нее за тысячу миль; она видела, как он переворачивает страницы, как переводит глаза со строчки на строчку. О ней он не думал. А когда стол накрывали и появлялся обед, он откладывал книгу и коротко взглядывал на нее (забыв, что лицо его на свету, он не старался смягчить его выражение), и она с испугом читала в его глазах физическую гадливость. Это пугало ее. Неужели от его любви ничего не осталось? Неужели он действительно задумал ее погубить? Да нет же, это был бы поступок сумасшедшего. И легкая дрожь пробирала ее при мысли, что Уолтер, может быть, не вполне нормален. 30  Ее носильщики, долго шагавшие молча, вдруг заговорили, и один из них попытался жестом и непонятными словами привлечь ее внимание. Она посмотрела в ту сторону, куда он указывал, и там, на вершине холма, увидела ворота. Она уже знала, что ворота воздвигнуты в память какого-нибудь знаменитого ученого или добродетельной вдовы, - с тех пор как они сошли на берег, она уже видела много таких сооружений; но эти ворота, черные на фоне заходящего солнца, показались ей особенно причудливыми и прекрасными. А между тем зрелище это почему-то ее встревожило: в нем таился какой-то смысл - она смутно чувствовала это, но не могла бы выразить словами. Что это, угроза, насмешка? Они вступили в бамбуковую рощу, и стволы склонялись над дорогой, словно хотели задержать паланкин; и, хотя в этот вечер не было ни ветерка, узкие зеленые листья чуть подрагивали. Создавалось впечатление, будто меж стволов кто-то прячется и следит за ней. Они подошли к подошве холма, рисовые поля кончились. Носильщики бодрым шагом стали подниматься в гору. Весь склон покрывали зеленые холмики, теснившиеся близко-близко друг к другу, так что поверхность получалась рубчатая, как песчаный пляж во время отлива. И это тоже было знакомо: в точности такое место встречалось им на подходе к каждому густонаселенному городу. Кладбище! Теперь стало ясно, почему носильщик обратил ее внимание на ворота, венчающие холм: конец пути был уже близок. Они прошли под воротами, и носильщики остановились, чтобы переложить палки от паланкина с плеча на плечо. Один из них вытер потное лицо грязной тряпкой. Дорога пошла под гору. По обеим сторонам лепились грязные домишки. Уже темнело. И вдруг носильщики взволнованно залопотали и одним прыжком, резко встряхнув паланкин, прижались к стене. Китти тут же поняла, чего они испугались: пока они стояли, громко переговариваясь, навстречу быстро и молча прошли четверо крестьян, несущих гроб, новый, некрашеный, в сумерках он казался совсем белым. Сердце у Китти заколотилось от страха, гроб проплыл мимо, а носильщики все стояли как вкопанные, словно не могли заставить себя сдвинуться с места. Но вот сзади раздался окрик, и они тронулись. Теперь они шли молча. Еще через несколько минут они круто свернули в ограду. Паланкин опустили на землю. Долгая дорога осталась позади. 31  Дом был одноэтажный, с верандами. Сразу с порога Китти оказалась в гостиной. Она села и стала смотреть, как кули один за другим вносят в дом тяжелую кладь. Уолтер во дворе распоряжался, что куда нести. Она очень устала и даже вздрогнула, услышав незнакомый голос: - Можно войти? Ее познабливало. В таком нервном состоянии ей вовсе не улыбалось с кем-то знакомиться. Какой-то человек выступил из темноты - длинная узкая комната была освещена всего одной лампой - и протянул ей руку. - Уоддингтон. Я помощник полицейского комиссара. - А-а, знаю, таможня. Мне говорили, что вы здесь. В полумраке она разглядела только, что он худой и маленький, не выше ее ростом, с лысой головой и бритым лицом. - Я живу внизу, в начале подъема, но вы мимо моего дома не ехали. Я подумал, вы, наверно, совсем выдохлись, пойти ко мне обедать не захотите, потому и заказал для вас обед здесь и сам назвался к вам в гости. - Очень приятно слышать. - Повар неплох, вот увидите. Я всех слуг Уотсона для вас тут оставил. - Уотсон - это тот миссионер, который здесь жил? - Да. Отличный был малый. Завтра я, если хотите, покажу вам его могилу. - Вы очень любезны, - улыбнулась Китти. Тут вошел Уолтер. Уоддингтон представился ему еще во дворе, а теперь сказал: - Я тут предупредил вашу супругу, что буду у вас обедать. С тех пор как умер Уотсон, мне и поговорить-то не с кем, разве что с монахинями, но я во французском не силен, к тому же и говорить с ними можно далеко не обо всем. - Сейчас бой принесет напитки, - сказал Уолтер. Слуга принес виски и содовой, и Китти заметила, что Уоддингтон налил себе изрядную порцию. Еще когда он только вошел, она по его манере говорить и частым смешкам заподозрила, что он не совсем трезв. - Ваше здоровье, - сказал он, а потом обратился к Уолтеру: - Работы вам здесь хватит. Люди мрут как мухи. Городской голова уже ничего не соображает, а полковник Ю - он командует гарнизоном - все силы тратит на то, чтобы не дать своим солдатам пуститься в мародерство. Если в самом скором времени что-нибудь не изменится, нас всех убьют в постели. Я пытался уговорить монахинь, чтоб уезжали отсюда, но они, конечно, ни в какую. Все как одна желают заработать мученический венец, чтоб им пусто было. Говорил он легким, поверхностным тоном, и в голосе слышался призрак смеха, так что, слушая его, трудно было удержаться от улыбки. - А вы почему не уехали? - спросил Уолтер. - Да как вам сказать, половину моих подчиненных я потерял, и остальные вот-вот лягут и умрут. Кто-то должен же остаться и поддерживать хотя бы видимость порядка. - Прививку сделали? - Да. Еще Уотсон заставил. Он и себе сделал прививку, но ему, бедняге, это не очень-то помогло. - Он повернулся к Китти, его забавная рожица весело сморщилась. - Большого риска, по-моему, нет, надо только соблюдать осторожность. Молоко и воду обязательно кипятить, не есть сырых фруктов и овощей. Вы граммофонных пластинок не привезли? - Кажется, нет, - сказала Китти. - Вот это жаль. Я-то надеялся. Давненько я не покупал пластинок, а свои старые слушать больше не могу. Вошел бой - узнать, можно ли подавать обед. - Вы ведь нынче не будете переодеваться? - спросил Уоддингтон. - У меня бой на прошлой неделе умер, а новый - олух, так что я перестал переодеваться к обеду. - Пойду сниму шляпу, - сказала Китти. Ее комната была рядом с той, где они сидели. На полу, поставив рядом с собой лампу, сидела служанка и распаковывала ее пожитки. 32  Столовая была маленькая, почти всю ее занимал огромный стол. На стенах висели гравюры на библейские темы и иллюминованные тексты. - У миссионеров всегда большие столы, - объяснил Уоддингтон. - Им на каждого ребенка полагается прибавка к жалованью, а столы они покупают, когда женятся, чтобы было где усадить весь выводок. С потолка свисала большая керосиновая лампа, так что Китти могла теперь получше рассмотреть Уоддингтона. Оттого, что он был лысый, она было подумала, что он уже немолод, но теперь увидела, что ему, конечно, нет и сорока. Лицо под высоким выпуклым лбом было свежее и без морщин, безобразное, как у обезьянки, но не отталкивающее; очень занятное лицо. Нос и рот маленькие, как у ребенка, и небольшие ярко-голубые глаза. Похож на смешного старенького мальчика. Он не скупясь подливал себе вина - и к концу обеда был порядком пьян. Но пьянел он безобидно, весело, точно сатир, стащивший бурдюк у вздремнувшего пастуха. Он болтал о Гонконге, где у него было много знакомых, расспрашивал о них. В прошлом году он побывал там на скачках и теперь вспоминал лошадей и их владельцев. - Кстати, а как там Таунсенд? - спросил он вдруг. - Займет он пост губернатора? Китти почувствовала, что краснеет, но муж не смотрел на нее. Он ответил: - Очень возможно. - Да, он из таких. - Вы с ним знакомы? - спросил Уолтер. - А как же. Один раз вместе плыли из Англии. Из-за реки послышались удары гонга и треск хлопушек. Там, совсем близко от них, корчился в страхе город, и смерть, внезапная и безжалостная, металась по извилистым улицам. А Уоддингтон заговорил о Лондоне, о театрах. Он был в курсе всего, что шло на лондонских сценах, рассказал, какие спектакли видел сам, когда в последний раз приезжал в Англию в отпуск. Он смеялся, вспоминая шутки низкопробного комика, вздыхал, восторгаясь красотой опереточной дивы. С явным удовольствием похвастался, что на одной из самых знаменитых женился его родственник, он однажды завтракал у них, и она подарила ему свою фотографию - непременно покажет, когда они будут обедать у него в управлении. Уолтер поглядывал на гостя с холодной насмешкой, но гость, очевидно, забавлял его, и он старался проявить интерес к вещам, в которых, как знала Китти, ничего не смыслил. А Китти, сама не зная почему, снова поддалась страху. В доме умершего миссионера, так близко от зараженного города, они словно были отрезаны от всего мира. Три одиноких человека, чужие друг другу. Обед кончился, она встала. - Вы не обидитесь, если я пожелаю вам спокойной ночи? Я иду спать. - А я откланяюсь, - ответил Уоддингтон. - Доктор, наверно, тоже валится с ног. Завтра нам надо выйти пораньше. Он пожал Китти руку. На ногах он держался твердо, а глаза блестели ярче прежнего. - Я за вами зайду, - сказал он Уолтеру. - Поведу вас знакомиться с городским головой и с полковником Ю, а потом в монастырь. Да, работы вам здесь хватит. 33  В ту ночь ее мучили странные сны. Словно ее несли в паланкине, и чувствовалось, как его покачивает, потому что носильщики шли размашистым, неровным шагом. Они входили в города, большие и сумрачные, и к ним сбегались толпы любопытных. Улицы были узкие, кривые, а в открытых лавках, полных экзотических товаров, с их появлением прекращалась торговля - и продавцы, и покупатели замирали на месте. Потом они приблизились к мемориальным воротам, и причудливые их очертания внезапно ожили, стали похожи на машущие руки индусского бога, а сверху раздавались отзвуки язвительного смеха. Но тут появился Чарли Таунсенд, обнял ее, поднял с сиденья и сказал, что все это было ошибкой, он совсем не хотел обойтись с ней так дурно, ведь он ее любит и не может без нее жить. Она чувствовала на губах его поцелуи и, плача от счастья, спрашивала, почему же он поступил так жестоко, но, спрашивая, уже знала, что это не имеет значения. А потом раздался хриплый возглас, их разлучили, и между ними торопливо и молча прошли кули в синих лохмотьях - они несли гроб. Она проснулась от страха. Их дом стоял на склоне крутого холма, из окна ей была видна узкая река глубоко внизу, а за рекой - город. Только что рассвело, от реки поднимался белый туман, окутавший джонки, причаленные тесно одна к другой, как горошины в стручке. Сотни джонок, беззвучных и загадочных в призрачном свете, словно обитатели их во власти колдовских чар, словно не просто сон, а некто странный и грозный обрек их на эту неподвижность и безмолвие. Утро разгоралось, и солнце коснулось тумана, так что он засветился белым, как призрак снега на угасающей звезде. На реке уже было светло, стали видны несчетные джонки и густой лес их мачт, но выше, впереди, поднималась непроницаемая светящаяся стена. И вдруг из этого белого облака выступила высокая, массивная, мрачная крепость. Казалось, ее не просто открыло взору всепроникающее солнце - скорее, она возникла из пустоты, по мановению волшебной палочки. Она повисла над рекой, как твердыня жестокого владыки варварского племени. Но волшебник, строивший ее, работал быстро, и вот уже с одной стороны ее увенчала зубчатая стена; а еще через минуту из тумана проглянуло, все в пятнах солнечных бликов, скопище зеленых и желтых крыш. Они казались громадными, не складывались в общий рисунок. Если и образовывали узор, то неуловимый для глаза, капризный и замысловатый, но невообразимо прекрасный. То была уже не крепость и не храм, но волшебные чертоги некоего владыки богов, недоступные для смертных. Таким воздушным, сказочным, невещественным не могло быть творение рук человеческих; его породила мечта, сновиденье. По лицу Китти бежали слезы, а она все смотрела не отрываясь, прижав к груди руки, приоткрыв рот, едва дыша. Никогда еще она не испытывала такой душевной легкости, ей казалось, что тело ее, как сброшенная оболочка, лежит у ее ног, а сама она обратилась в чистейший дух. Перед ней была Красота, и Китти впивала ее, как верующий вкушает облатку, которая есть тело Христово. 34  Уолтер уходил рано утром, позавтракать забегал только на полчаса, а потом возвращался уже вечером, к обеду, так что Китти много бывала одна. Несколько дней она вообще не выходила из дому. Было очень жарко, большую часть дня она проводила в шезлонге у открытого окна, пытаясь читать. Резкий дневной свет лишил волшебный дворец всякой таинственности, теперь это был просто храм, построенный на городской стене, кричаще яркий и облупленный, но оттого, что однажды она увидела его в таком неземном сиянии, он уже никогда не казался ей совсем обыденным; и нередко на заре или в сумерках, а порой и ночью ей удавалось снова уловить отблеск той красоты. То, что она приняла за неприступную крепость, было всего лишь городской стеной, и эта стена, массивная и темная, снова и снова притягивала ее взгляд. Там, за ее зубцами, лежал город, сжавшись от страха перед смертоносной эпидемией. Кое-что об ужасах, творившихся там, она знала - не от Уолтера, тот отвечал на ее расспросы (сам он редко с ней заговаривал) с небрежной усмешкой, от которой ее бросало в дрожь, а от Уоддингтона и от своей служанки. Каждый день умирало около ста человек, почти никто из заболевших не выздоравливал; изображения богов вынесли из покинутых храмов и поставили на улицах; им приносили жертвы, но болезнь не внимала молитвам. Люди умирали так быстро, что их едва успевали хоронить. В некоторых домах вымирали целые семьи, и некому было совершать погребальные обряды. Начальник гарнизона был человек решительный и властный, и только благодаря ему город уберегся от грабежей и пожаров. Он заставлял солдат хоронить тех, у кого не осталось родственников, и своими руками застрелил офицера, не решавшегося войти в зараженный дом. Китти бывало так страшно, что сердце заходилось и ее трясло как в лихорадке. Пусть кто угодно уверяет, что риск невелик, если соблюдать осторожность, - она была в панике. В голове у нее рождались безумные планы бегства. Чтобы вырваться отсюда, она была готова бросить все и одна, в чем была, добираться до какого-нибудь безопасного места. Подумывала о том, чтобы отдаться на милость Уоддингтону, все ему рассказать и умолять помочь ей вернуться в Гонконг. Или броситься в ноги мужу, сказать, как ей страшно, - хоть он теперь ненавидит ее, он же все-таки человек, он должен над ней сжалиться. Но нет, и думать нечего. Если даже она вырвется отсюда, куда ей себя девать? Не ехать же к матери - та не скроет, что, выдав ее замуж, считает себя свободной от дальнейших обязательств; да ей и не хочется ехать к матери. Ей хочется только к Чарли, а ему она не нужна. Ей известно, что он скажет, если она вдруг перед ним появится. Она не забыла его угрюмое лицо и холодный расчет за обворожительной улыбкой. Нелегко ему будет найти для нее приемлемые слова. Она стискивала руки. Чего бы она не сделала, чтобы унизить его так, как он ее унизил! Порой ее охватывала дикая ярость, она жалела, что не помешала Уолтеру подать на развод - ну и погибла бы, зато и Чарли бы погубила. Вспоминая некоторые его фразы, она от стыда краснела до корней волос. 35  В первый же раз, как они с Уоддингтоном остались одни, она навела разговор на Чарли. Уоддингтон упоминал о нем в вечер их приезда. Она притворилась, будто он просто знакомый ее мужа. - Я о нем невысокого мнения, - сказал Уоддингтон, - мне он всегда казался ужасно скучным. - На вас, наверно, трудно угодить, - возразила она тем светским шутливым тоном, который так легко ей давался. - Он ведь, кажется, самый популярный человек в Гонконге. - Знаю. Это его козырь. Он возвел популярность в искусство. Умеет кому угодно внушить, что он для него самый нужный человек. Всегда готов оказать услугу, если ему это ничего не стоит, и, даже если не сделает того, о чем вы его просили, умудряется создать впечатление, что ваша просьба вообще невыполнима. - А ведь это привлекательная черта. - По-моему, обаяние как таковое в конце концов приедается. Хочется для разнообразия обратиться к человеку пусть не столь обходительному, но более искреннему. Чарли Таунсенда я знаю уже много лет и несколько раз видел его без маски - понимаете, я для него никто, какой-то таможенный чиновник, при мне нечего стесняться, - и я уверен, что ему наплевать на всех, кроме самого себя. Китти сидела в непринужденной позе в своем кресле, смотрела на него улыбающимися глазами и вертела на пальце обручальное кольцо, а Уоддингтон продолжал: - Разумеется, он далеко пойдет. Знает все ходы и выходы. Не сомневаюсь, что мне еще доведется величать его "ваше превосходительство" и вставать, когда он входит в комнату. - Все считают, что это заслуженный успех, что у него выдающиеся способности. - Способности? Какая чушь! Он очень недалекий человек. Впечатление такое, что со своей работой он справляется блестяще, шутя и играя. Ничего подобного. Он трудяга, старателен, как счетовод-евразиец. - Почему же его считают таким талантливым? - Дураков на свете много, и, когда человек, занимающий довольно-таки высокий пост, не задается, хлопает их по плечу и клянется, что сделает для них все на свете, им недолго и наделить его всеми талантами. Ну и потом, конечно, жена. Вот это действительно умница. Голова у нее работает, к ее совету всегда стоит прислушаться. Пока у Чарли Таунсенда есть такая опора в жизни, он может не бояться, что сядет в лужу, а чтобы продвинуться на правительственной службе, это главное. Способные люди там не нужны: у способных появляются идеи, а это чревато лишними хлопотами. Там нужны люди обаятельные, тактичные, за которых не страшно, что они попадут впросак. О да, Чарли Таунсенду обеспечено будущее. - Интересно, почему вы его не любите? - Кто сказал, что я его не люблю? - Но его жена вам нравится больше? - улыбнулась Китти. - Я человек старого закала, люблю, когда женщина хорошо воспитана. - Если бы вдобавок она хорошо одевалась. - А она разве плохо одевается? Я не заметил. - Я слышала, они отличная пара, - сказала Китти, наблюдая за ним сквозь ресницы. - Он к ней очень привязан. Тут нужно отдать ему должное. Пожалуй, это самое ценное, что в нем есть. - Маловато для похвального отзыва. - Бывают у него интрижки на стороне, но это несерьезно. У него хватает ума не доводить их до такого этапа, когда это уже грозит ему неудобствами. И как мужчина он, конечно, не способен на сильные чувства, он только тщеславен. Любит, чтобы им восхищались. Сейчас-то он немного раздобрел, слишком себя ублажает, а когда только приехал в колонию, был очень красив. Жена подтрунивает над его победами, я сам слышал. - Она не принимает его интрижки близко к сердцу? - О нет, она знает, что слишком далеко он не зайдет. Она говорит, что охотно дружила бы с теми бедняжками, которые пленяются Чарли, но очень уж они все неинтересные. По ее словам, для нее не Бог весть как лестно, что ее мужем увлекаются сплошь посредственности. 36  Когда Уоддингтон ушел, Китти обдумала все, что он так неосторожно выболтал. Слушать это было не очень приятно, ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не показать, как близко это ее касается. Горько было думать, что все сказанное им - чистая правда. Она знала, что Чарли недалек и тщеславен, что он жаден до лести, она вспомнила, как самодовольно он рассказывал всякие случаи, долженствующие доказать, какой он умный и ловкий. Он гордится своей низкопробной хитростью. Какое же она ничтожество, если могла полюбить человека за... за то, что у него красивые глаза и хорошая фигура! Ей хотелось ощутить к нему презрение, потому что пока она его только ненавидела, она еще была слишком близка к любви и знала это. То, как Чарли с ней обошелся, должно было открыть ей глаза. Уолтер - тот всегда отзывался о нем презрительно. Ах, если б можно было выбросить его из головы! Значит, жена над ним подтрунивала, видя, что она, Китти, им увлечена? Дороти рада была бы с ней подружиться, но сочла ее слишком неинтересной? Китти невольно улыбнулась: как вознегодовала бы ее мать, узнав, что ее дочь считают посредственностью! А ночью он опять ей снился. Она чувствовала его руки, крепко обнявшие ее, страстность его поцелуев. Что из того, что он немного раздобрел? Она ласково смеялась над его огорчениями, любила еще сильнее за его ребяческое тщеславие, рвалась пожалеть и утешить. Когда она проснулась, лицо ее было мокро от слез. Она сама не знала, почему плакать во сне показалось ей такой трагедией. 37  С Уоддингтоном она виделась каждый день - покончив с работой, он всегда поднимался к их дому, и за какую-нибудь неделю они сблизились так, как при других обстоятельствах не сблизились бы и за год. Однажды, когда Китти сказала, что не знает, что бы она без него делала, он ответил смеясь: - Понимаете, только мы с вами и ходим спокойно и мирно по твердой земле. Монахини витают в раю, а ваш муж бродит во мраке. Она отделалась легким смешком, однако задумалась над его словами. Она уже не раз замечала, что его веселые голубые глазки вглядываются в нее - дружелюбно, но очень уж внимательно. Она уже поняла, что он прозорлив, и ей казалось, что к ее отношениям с Уолтером он проявляет нездоровое любопытство. Морочить его было забавно. Он ей нравился, она знала, что и он относится к ней дружески. Он не блистал особенным остроумием, но умел выразить свою мысль язвительно и ехидно, так что слушать его было не скучно; а порой, когда его обезьянья рожица под лысиной кривилась веселой гримасой, слова его звучали просто уморительно. Он много лет провел на разных аванпостах империи, где часто бывал единственным европейцем, и никакие посторонние воздействия не влияли на свободное развитие его характера. Откровенность его была неотразима. Жизнь он словно бы не принимал всерьез, гонконгскую колонию высмеивал едко, но смеялся и над китайскими чиновниками в Мэй-дань-фу, и над холерой, опустошавшей город. Всякий рассказ о какой-нибудь трагедии или о подвиге в его устах звучал иронично. За двадцать лет, прожитых в Китае, у него накопилось множество анекдотов, из которых можно было заключить, что земной шар - весьма неуютное, фантастическое и смехотворное местожительство. Он отрицал, что разбирается в китаистике (уверял, что все синологи - сумасшедшие), однако говорил по-китайски вполне свободно. Читал мало, то, что знал, почерпнул из разговоров. Но часто пересказывал Китти страницы из китайских романов или книг по истории Китая, и, хотя рассказы его сопровождались обычными для него шуточками, он вкладывал в них сочувствие и даже нежность. Ей казалось, что он, может быть, бессознательно, проникся представлением китайцев, будто европейцы - варвары, а их жизнь - сплошное безумие; только в Китае жизнь устроена так, что разумный человек может усмотреть в ней что-то реальное. Тут было о чем подумать: до сих пор Китти слышала только, что китайцы - народ вырождающийся, грязный, отвратительный. И вот - словно приподнялся на минуту уголок занавеса, и ей открылся мир, полный красок и значения, какой и во сне не снился. А Уоддингтон все болтал, смеялся и пил. - Вам не кажется, что вы слишком много пьете? - спросила Китти без обиняков. - Это моя лучшая услада в жизни, - ответил он. - И от холеры предохраняет. Уходил он от нее обычно пьяный. Во хмелю бывал весел, но не противен. Как-то вечером Уолтер, вернувшись домой раньше обычного, предложил ему остаться у них пообедать. И тут произошел странный случай. Они съели суп, рыбу, а потом были цыплята, и бой подал Китти салат из свежей зелени. - Боже правый, вы что, хотите это есть? - вскричал Уоддингтон, увидев, что Китти накладывает себе салат. - Да, мы его каждый вечер едим. - Моя жена его любит, - добавил Уолтер. Салат поднесли Уоддингтону, но тот покачал головой. - Благодарю, я пока еще не собираюсь кончать жизнь самоубийством. Уолтер с угрюмой улыбкой последовал примеру Китти. Уоддингтон больше ничего не сказал, сразу помрачнел и вскоре после обеда откланялся. А они и правда ели салат каждый вечер. На третий день после их приезда повар, фаталист, как все китайцы, приготовил его, и Китти, не подумав, взяла себе порцию. Уолтер быстро подался вперед. "Не ешь салат. Зря бой его подал". "Почему?" - спросила Китти, глядя ему прямо в лицо. "Это вообще опасно, а сейчас просто безумие. Ты убьешь себя". "А мне казалось, что так и было задумано", - сказала Китти. Она преспокойно стала есть. Какая-то бесшабашная удаль овладела ею. Она с насмешкой поглядела на Уолтера. Он как будто побледнел, но, когда ему подали салат, тоже не отказался. Повар, убедившись, что блюдо понравилось, стал готовить его день за днем, и день за днем, с риском для жизни, они его ели. У Китти, панически боявшейся заразы, было такое чувство, словно она не только мстит Уолтеру, но и глумится над собственными страхами. 38  На следующий день Уоддингтон явился не поздно, посидел немного, а потом предложил Китти пойти погулять. Она с самого приезда не выходила за пределы участка и с радостью согласилась. - Мест для прогулок здесь, правда, мало, - сказал он, - но мы с вами поднимемся на вершину холма. - Да-да, туда, где ворота. Я часто смотрю на них с веранды. Один из боев отворил тяжелую калитку, и они вышли на пыльную улочку. Не прошли они и нескольких шагов, как Китти вцепилась Уоддингтону в рукав и вскрикнула: - Ой, гляньте! - В чем дело? У стены, окружавшей участок, лежал на спине человек, ноги его были вытянуты, руки закинуты за голову; судя по спутанной шевелюре и синим лохмотьям, это был нищий-китаец. - Лежит как мертвый, - прошептала Китти. - Он и есть мертвый. Пошли, вы лучше не смотрите в ту сторону. Когда мы вернемся, я распоряжусь, чтобы его убрали. Но Китти так дрожала, что не могла сдвинуться с места. - Я еще никогда не видела мертвеца. - Значит, пора привыкать. В этом веселеньком местечке вы еще наглядитесь на них вволю. Он взял ее руку и продел себе под локоть. Несколько минут они шли молча. - Он умер от холеры? - Скорее всего. Они поднялись в гору к самым воротам. Ворота, покрытые замысловатой резьбой, высились над окружающей местностью как ориентир и иронический символ. Они сели у подножия одного из столбов, лицом к широкой равнине. Склон густо усеяли зеленые холмики могил, расположенные не рядами, а как попало, так что казалось, мертвецам под землей неудобно и тесно. Узкая дорога вилась среди рисовых полей, исчезала вдали. Мимо них проехал маленький мальчик, усевшись на шее у буйвола, три крестьянина в широкополых соломенных шляпах протрусили, сгибаясь под тяжестью огромных тюков. После дневной жары лицо здесь приятно ласкал ветерок, и необозримый простор вливал в измученное сердце покой и грусть. Но Китти не могла забыть про мертвого нищего. - Как вы можете болтать, смеяться и пить виски, когда вокруг вас все время умирают люди? - спросила она неожиданно. Уоддингтон не ответил. Он повернулся, поглядел на нее и, положив руку ей на плечо, сказал очень серьезно: - А знаете, здесь не место для белой женщины. Она искоса взглянула на него из-под длинных ресниц, и на губах у нее мелькнула тень улыбки. - Я бы сказала, что в таких условиях место жены - рядом с мужем. - Когда я получил телеграмму, что Фейн едет с женой, я удивился. А потом подумал, что вы, может быть, работали медицинской сестрой и это для вас обычное дело. Я ожидал, что вы окажетесь одной из тех мегер, что тиранят вас, стоит только угодить в больницу. Я просто глазам не поверил, когда вошел в ваш дом и вижу - вы там сидите и отдыхаете, такая хрупкая, бледная, усталая. - Вряд ли я могла выглядеть здоровой и бодрой после девяти дней в дороге. - У вас и сейчас вид хрупкий, бледный, усталый и, уж не посетуйте на меня, бесконечно несчастный. Китти вспыхнула, но заставила себя рассмеяться. - Мне очень жаль, что выражение моего лица вам не нравится. А вид у меня может быть несчастный только потому, что мне с двенадцати лет внушали, что у меня слишком длинный нос. Но лелеять тайное горе - это очень выигрышная поза, вы представить себе не можете, сколько очаровательных молодых людей пытались меня утешить. Ярко-голубые глаза Уоддингтона были обращены на нее, и она поняла, что он не поверил ни единому ее слову. Ну и пусть, лишь бы делал вид, что верит. - Я знал, что вы замужем не так уж давно, и решил, что вы с мужем безумно влюблены друг в друга. Что он звал вас с собой - в это я не мог поверить, но, может быть, вы сами наотрез отказались отпустить его без себя. - Это очень правдоподобная версия, - уронила она. - Да, но неправильная. Она ждала продолжения, опасаясь того, что еще он может сказать - в его прозорливости она уже убедилась, знала, что высказывать свои мнения он не стесняется, - но сильно было и желание, чтобы он говорил о ней. - Я не допускаю и мысли, что вы любите мужа. По-моему, он вам антипатичен. Очень возможно, что вы его ненавидите. В чем я уверен, так это в том, что вы его боитесь. Она отвернулась. Не собирается она показать Уоддингтону, что его слова могут больно задеть ее. - Сдается мне, что мой муж вам не очень нравится, - съязвила она. - Я его уважаю. Он умен и с характером, а это, поверьте, весьма необычное сочетание. Чем он здесь занят, вы, вероятно, не знаете, ведь он, как я подозреваю, не склонен посвящать вас в свои дела. Если возможно, чтобы один человек положил конец этой злосчастной эпидемии, он это сделает. Он лечит больных, наводит в городе чистоту, пытается обеззараживать питьевую воду. По двадцать раз в день рискует жизнью. Полковника Ю он так прибрал к рукам, что тот предоставил ему солдат в полное распоряжение. Он даже городского голову взбодрил, и старик пытается кое-что предпринимать. А монахини в нем души не чают, для них он герой. - А для вас нет? - Строго говоря, ведь это не его работа. Он бактериолог. Никто не заставлял его сюда ехать. И не кажется мне, что им движет сострадание ко всем этим умирающим китайцам. Уотсон был не такой. Тот любил людей. Хоть он и был миссионером, для него и христиане, и буддисты, и конфуцианцы были просто люди. Ваш муж не потому здесь находится, что его беспокоит, как это сто тысяч китайцев умрут от холеры, и не потому, что хотел послужить науке. Почему он здесь? - Вы его спросите. - Мне интересно видеть вас вместе. Иногда я гадаю, как вы ведете себя наедине. При мне вы играете комедию, и очень плохо играете, черт подери. Если это лучшее, на что вы способны, ни вам, ни ему и тридцати шиллингов в неделю не положат в гастрольной поездке. - Не пойму, о чем вы, - улыбнулась Китти, хотя уже знала, что ее показная фривольность его не обманывает. - Вы красивая женщина. Странно, что муж никогда на вас не смотрит. Когда он к вам обращается, у него и голос становится чужой. - Вы думаете, он меня не любит? - спросила она тихо и хрипло, вдруг отбросив легкомысленный тон. - Не знаю. То ли вы ему так противны, что он не может к вам подойти без содрогания, то ли он сохнет от любви, которую по каким-то причинам считает нужным скрывать. Я уж спрашивал себя, не в порядке ли самоубийства вы оба сюда приехали. Китти еще во время эпизода с салатом заметила, как удивился Уоддингтон и как испытующе потом оглядел их. - По-моему, вы придаете слишком большое значение нескольким листикам латука, - пошутила она и тут же встала. - Пошли домой? Вы наверняка соскучились по стаканчику виски с содовой. - Вы-то, во всяком случае, не героиня. Вы напуганы до смерти. Вы уверены, что не хотите отсюда уехать? - А вам какое дело? - Я бы вам помог. - Неужели выражение тайного горя, написанное на моем лице, и вас покорило? Взгляните на мой профиль, нос-то длинноват. Он задумчиво поглядел на нее, и в его ярких глазах светилась лукавая насмешка, но рядом с ней, как тень, как отражение дерева в реке, у которой оно растет, была удивительная доброта. У Китти даже слезы на глаза навернулись. - Вы не можете уехать? - Не могу. Они прошли под раскрашенными воротами и спустились с холма. Подходя к дому, опять увидели труп нищего. Уоддингтон взял ее под руку, но она высвободилась. Остановилась. - Ужасно, правда? - Что именно? Смерть? - Да, все остальное кажется таким мелким, пошлым. Он и на человека не похож. Смотришь на него, и не верится, что когда-то был живой. А ведь еще не так давно он мальчонкой носился по холмам, запуская змея. Она едва удержалась, чтобы не разрыдаться. 39  Несколько дней спустя Уоддингтон, сидя у Китти и потягивая из большого стакана виски с содовой, завел речь о монастыре. - Тамошняя аббатиса - весьма примечательная женщина, - сказал он. - Сестры мне рассказывали, что она принадлежит к одному из знатнейших семейств Франции, но к какому - не говорят. Она, видите ли, не хочет, чтобы это стало известно. - Что же вы ее не спросите, если это вас интересует? - улыбнулась Китти. - Знали бы вы ее, вы бы поняли, что ей просто невозможно задавать нескромные вопросы. - Уж наверно, она примечательная, если даже вас держит в страхе Божием. - У меня к вам от нее поручение. Она просила вам передать, что хотя вы, вполне возможно, и не отважитесь сунуться в самый очаг эпидемии, но, если вы не против, ей доставило бы большое удовольствие показать вам монастырь. - Очень любезно с ее стороны. Я и понятия не имела, что она знает о моем существовании. - Я говорил ей о вас. Я туда заглядываю раза два в неделю узнать, не требуется ли моя помощь. Ну и муж ваш, вероятно, рассказывал им о вас. Вы должны быть готовы к тому, что они вами безмерно восхищаются. - Вы католик? Его лукавые глазки блеснули, забавная рожица сморщилась от смеха. - Ну что вы ухмыляетесь? - "Из Назарета может ли быть что доброе?" {Евангелие от Иоанна, 1:46.} Нет, я не католик. Я причисляю себя к англиканской церкви. Это, пожалуй, самая безобидная формула, когда хочешь сказать, что, в сущности, ни во что не веруешь. Десять лет назад, когда аббатиса сюда приехала, она привезла с собой семерых монахинь, сейчас из них осталось в живых только три. Понимаете, Мэй-дань-фу даже в лучшие времена не курорт. Они живут в самом центре города, в самом бедном квартале, тяжело работают и никогда не отдыхают. - Значит, их теперь только три, не считая аббатисы? - О нет, кое-кто прибавился. Сейчас их там шесть. Одна умерла от холеры в самом начале эпидемии, тогда на ее место приехали из Кантона еще две. Китти поежилась. - Вам холодно? - Нет, просто кто-то прошел по моей могиле. - Когда они уезжают из Франции, то уезжают навсегда. Это протестантские миссионеры время от времени на год отбывают в отпуск. Я всегда думаю, что это и есть самое трудное. Мы, англичане, не так крепко привязаны к земле, мы в любом уголке земного шара чувствуем себя как дома, а французов связывают с родиной прямо-таки физические узы. Вдали от родины они не могут жить полной жизнью. Это, мне кажется, самая серьезная из жертв, на которые идут эти женщины. Будь я католиком, это, наверно, казалось бы мне в порядке вещей. Китти бросила на него критический взгляд. Волнение, с каким он говорил, было ей не совсем понятно: может быть, это поза, а может, виной выпитое виски? Он тут же разгадал ее мысль и улыбнулся. - Побывайте там, убедитесь сами. Это не так рискованно, как есть сырые помидоры. - Раз вы не боитесь, мне тоже нечего бояться. - Я думаю, вам будет интересно. Увидите кусочек Франции. 40  Через реку они переправились в сампане. На пристани Китти ждал паланкин, в котором ее и внесли в гору, к "водяным" воротам. Через эти ворота кули ходили к реке за водой, и теперь они сновали вверх и вниз с огромными ведрами на коромыслах, расплескивая воду на дорогу, мокрую, как после сильного дождя. Носильщики паланкина резкими криками сгоняли их на обочины. - В городе вся жизнь приостановилась, - сказал Уоддингтон, шагая рядом с паланкином. - В обычное время тут не протолкаться, столько кули бегают с грузами к реке и обратно. Улица, в которую они вступили, была узкая, кривая, и Китти сразу перестала соображать, в какую сторону она ведет. Многие лавки стояли закрытые. По пути от парохода она привыкла к неряшливому виду китайских улиц, но здесь за много недель скопились целые горы отбросов и мусора, и пахло так невыносимо, что она зажала нос платком. Проезжая через китайские города, она стеснялась любопытства зевак, теперь же заметила, что ее удостаивают только равнодушными взглядами. Редкие прохожие спешили по своим делам, глядя прямо перед собой, запуганные, апатичные. Временами из какого-нибудь дома доносились удары гонга и пронзительные жалобы каких-то неведомых музыкальных инструментов. За этими закрытыми дверями лежал покойник. - Приехали, - сказал наконец Уоддингтон. Паланкин опустили перед узкой, осененной крестом дверью в длинной белой стене, и Китти сошла на землю. Уоддингтон позвонил. - Только не ждите ничего грандиозного. Бедность у них тут вопиющая. Дверь отворила молоденькая китаянка и, выслушав Уоддингтона, провела их в небольшую комнату, выходившую в коридор. В комнате стоял длинный стол под клетчатой клеенкой, а по стенам жесткие стулья. В одном конце возвышалась гипсовая статуя Богородицы. Через минуту вошла монахиня, толстушка с простецким лицом, румяными щечками и веселыми глазами. Уоддингтон, знакомя с ней Китти, назвал ее сестрой Сен-Жозеф. - C'est la dame du docteur? {Это жена нашего доктора? (франц.).} - спросила она, широко улыбаясь, и добавила, что настоятельница сейчас к ним выйдет. Сестра Сен-Жозеф не говорила по-английски, а Китти лишь кое-как изъяснялась по-французски; зато Уоддингтон бегло, хоть и с ошибками, болтал и шутил без умолку, и добродушная монахиня так и заходилась от смеха. Эта смешливость удивила Китти: ей представлялось, что монахини неизменно торжественны и серьезны, и детская веселость сестры Сен-Жозеф растрогала ее. 41  Дверь отворилась - Китти почудилось, что произошло это само собой, без постороннего вмешательства, - и вошла настоятельница. Секунду она стояла на пороге, и снисходительная улыбка тронула ее губы, когда она взглянула на смеющуюся монахиню и сморщенную плутоватую физиономию Уоддингтона. Потом она с протянутой рукой подошла к Китти. - Миссис Фейн? - Она чуть заметно поклонилась. По-английски она говорила правильно, но с сильным акцентом. - Это для меня большое удовольствие - познакомиться с женой нашего доброго, храброго доктора. Китти чувствовала на себе ее оценивающий взгляд, долгий и откровенный, до того откровенный, что не казался невежливым. Словно эта женщина считала своим долгом о каждом составить себе собственное мнение и у нее даже мысли не возникало о необходимости притворяться. Степенно и учтиво она предложила гостям садиться и села сама. Сестра Сен-Жозеф, все еще улыбающаяся, но присмиревшая, осталась стоять чуть позади настоятельницы. - Я знаю, вы, англичане, любите чай, сейчас его подадут. Но должна извиниться, это будет чай по-китайски. Мистер Уоддингтон, я знаю, предпочел бы виски, но этим я, к сожалению, не могу его угостить. - Полноте, ma mere, вы говорите так, как будто я завзятый алкоголик. - Хорошо бы вы могли сказать, что вообще не пьете, мистер Уоддингтон. - Во всяком случае, я могу сказать, что пью умеренно. Она засмеялась и перевела его непочтительное замечание на французский для сестры Сен-Жозеф, а на него поглядела с нескрываемой лаской. - К мистеру Уоддингтону мы не должны быть слишком строги. Он столько раз выручал нас, когда мы оказывались совсем без денег и не знали, как накормить наших сирот. Молоденькая китаянка, та, что открыла им дверь, вошла с подносом, на котором стояли китайские чашки, чайник и тарелка с бисквитным печеньем под названием "Мадлен". - Попробуйте "Мадлен", - сказала настоятельница, - сестра Сен-Жозеф испекла их сегодня специально для вас. Они заговорили о всякой всячине. Настоятельница спросила у Китти, давно ли она в Китае, очень ли утомила ее дорога из Гонконга. Спросила, бывала ли она во Франции и как переносит гонконгский климат. Разговор шел дружеский, но самый обыденный, однако окружающая обстановка придавала ему особенную остроту. В комнате было тихо, не верилось, что находишься в гуще большого города. Здесь царил покой. А за стенами свирепствовала эпидемия, и горожан, со страху потерявших голову, удерживала от эксцессов только сильная воля человека, который и сам был наполовину бандит. Лазарет в монастырской ограде был полон больных и умирающих солдат, в сиротском приюте, которым ведали монахини, четвертая часть детей погибла. Китти, как-то невольно притихнув, поглядывала на знатную даму, что так любезно занимала ее разговором. Она была в белом, белизну ее одеяния нарушал только красный крест на груди. Среднего возраста, лет сорок - пятьдесят, точнее сказать трудно, бледное лицо почти без морщин, а впечатление, что она уже не молода, создавала главным образом ее величавая осанка, уверенная манера и худоба ее сильных красивых рук. Лицо удлиненное, с большим ртом и крупными ровными зубами, нос изящный, хотя и не маленький; но напряженное, трагическое выражение придают всему лицу глаза под тонкими черными бровями. Глаза очень большие, черные, не то чтобы холодные - спокойно-внимательные, гипнотизирующие. При виде ее сразу думалось, как хороша она была в молодости, но потом становилось понятно, что она из тех женщин, чья красота с годами проступает все явственнее. Голос у нее был низкий, звучный, хорошо поставленный, и говорила она медленно как по-английски, так и по-французски. Но самым поразительным в ней была властность, смягченная милосердием; чувствовалось, что она привыкла повелевать и послушание принимает как должное, но со смирением. Она как бы сознательно опиралась на авторитет церкви. И все же Китти догадывалась, что к человеческим слабостям она может отнестись по-человечески терпимо, а судя по улыбке, с какой настоятельница слушала неуемную болтовню Уоддинггона, можно было с уверенностью сказать, что она не лишена живого чувства юмора. Однако было еще в ней и нечто такое, что Китти чувствовала, но не могла назвать. Нечто такое, что, несмотря на ее сердечный тон, держало собеседника на расстоянии. 42  - Monsieur ne mange rien {Мсье ничего не ест (франц.).}, - сказала сестра Сен-Жозеф. - У мсье вкус испорчен маньчжурской кухней, - отозвалась настоятельница. Сестра Сен-Жозеф перестала улыбаться и чопорно поджала губы. Уоддингтон озорно блеснул глазами и потянулся за печеньем. Китти не поняла этого обмена репликами. - Чтобы доказать, как вы несправедливы, ma mere, я авансом загублю превосходный обед, который меня ожидает. - Если миссис Фейн хочет осмотреть монастырь, я буду рада все ей показать. - Настоятельница обратилась к Китти с виноватой улыбкой: - Жаль, что вы увидите его сейчас, когда у нас такой беспорядок. Работы так много, а сестер не хватает. Полковник Ю пожелал, чтобы наш лазарет мы предоставили больным солдатам; так что лазарет для наших сирот пришлось перевести в трапезную. В дверях она пропустила Китти вперед, и они, в сопровождении сестры Сен-Жозеф и Уоддингтона, пустились в путь по прохладным белым коридорам. Сначала они зашли в большую голую комнату, где группа девочек-китаянок прилежно занималась вышиванием. При виде гостей девочки встали, и настоятельница показала Китти образцы их рукоделия. - Мы продолжаем эти занятия, несмотря на эпидемию, - так у них остается меньше времени думать об опасности. В другой комнате девочки помладше учились простому шитью - подрубали, сметывали; в третьей помещались самые младшие: дети от двух до четырех лет. Они шумно возились на полу, а завидев настоятельницу, сбежались к ней, черноглазые, черноволосые, хватали ее за руки, зарывались лицом в ее широкие юбки. Чудесная улыбка озарила ее лицо, она гладила их по голове, произносила какие-то слова, в которых Китти, и не зная китайского, уловила нежную ласку. Китти брезгливо передернулась - в этих детишках, одинаково одетых, желтокожих, чахлых, с приплюснутыми носами, не было ничего человеческого. Они вызывали отвращение. А настоятельница стояла среди них как воплощенное Милосердие. Заметив, что она собралась уходить, малыши вцепились в нее и не отпускали, так что ей пришлось, все так же улыбаясь и приговаривая, высвободиться силой. Эти-то крохи, во всяком случае, не видели в знатной даме ничего устрашающего. - Вам, вероятно, известно, - сказала настоятельница, когда они опять очутились в коридоре, - что эти дети сироты только в том смысле, что родители от них отказались. Мы даем им несколько медяков за каждого ребенка, которого они сюда приводят, иначе они бы и трудиться не стали, а просто приканчивали бы их. Она обратилась к сестре: - Сегодня новенькие есть? - Четверо. - Сейчас, с этой холерой, они больше, чем когда-либо, озабочены тем, чтобы не обременять себя лишними девочками. Она показала Китти спальни, потом они очутились перед дверью с надписью "Лазарет". Китти услышала стоны, громкие крики, словно жалобы бессловесных тварей. - Лазарет я вам не покажу, - сказала настоятельница невозмутимо. - Это зрелище не из приятных. - Она вдруг словно что-то вспомнила. - Доктор Фейн сейчас здесь? В ответ на ее вопросительный взгляд монахиня, весело улыбаясь, отворила дверь и проскользнула в лазарет. Китти отшатнулась - через открытую дверь несусветный шум обрушился на нее. Сестра Сен-Жозеф вернулась к ним. - Нет, он был раньше и обещал еще заглянуть. - А как номер шесть? - Умер, pauvre garcon {Бедняжка (франц.).}. Настоятельница перекрестилась, и губы ее зашевелились в безмолвной молитве. Они пересекли внутренний дворик, там Китти увидела два длинных предмета, лежащие на земле и прикрытые синим полотнищем. Настоятельница обратилась к Уоддингтону: - У нас такая нехватка кроватей, что приходится класть их по двое на одну. А как только кто-нибудь умирает, его выносят из помещения, чтобы освободить место для следующего. - Потом улыбнулась гостье. - Теперь мы вам покажем капеллу. Это наша гордость. Один из наших друзей во Франции недавно прислал нам статую Пресвятой девы в натуральную величину. 43  Капеллой звалась попросту длинная низкая комната с выбеленными стенами и рядами деревянных скамей; в глубине был алтарь, и там стояла статуя, гипсовая, грубо раскрашенная, очень яркая, новая, кричащая. Позади нее картина маслом - распятие и обе Марии у подножия креста, в позах непомерной скорби. Рисунок беспомощный, темные краски выбраны живописцем, слепым к красоте цвета. По стенам шли изображения крестного пути, размалеванные той же незадачливой рукой. Капелла была некрасивая, вульгарная. Войдя, монахини преклонили колени и сотворили молитву, а поднявшись, настоятельница опять заговорила с Китти. - Когда сюда что-нибудь везут, все, что может разбиться, разбивается, а статуя, которую подарил нам наш благодетель, доехала из Парижа целехонькая. Это, безусловно, было чудо. У Уоддингтона лукаво блеснули глаза, но он придержал язык. - Запрестольный образ и путь на Голгофу написала одна из наших сестер, сестра Сент-Ансельм. - Настоятельница перекрестилась. - Она была подлинная художница. К несчастью, ее унесла эпидемия. Очень красиво это выполнено, правда? Китти пробормотала что-то в знак согласия. На алтаре лежали букеты бумажных цветов, подсвечники были до ужаса вычурны. - Нам разрешено хранить здесь святые дары. - Да что вы! - сказала Китти, ничего не поняв. - В такое трудное время это для нас большое подспорье. Они вышли из капеллы и повернули обратно, к той приемной, где сидели вначале. - Хотите перед уходом посмотреть на тех крошек, которых нам принесли сегодня? - Очень хочу, - сказала Китти. Настоятельница отворила дверь в маленькую комнату через коридор. На столе под покрывалом шло какое-то шевеление. Сестра Сен-Жозеф откинула покрывало, и взору их предстали четыре крошечных голых младенца. Они были очень красные и делали беспомощные движения ручками и ножками, на их китайских мордашках застыли смешные гримаски. В них было мало человеческого - какие-то зверюшки неизвестной породы, - но было и что-то трогательное. Настоятельница смотрела на них и улыбалась. - Эти как будто здоровенькие. Иногда их приносят сюда только умирать. Мы, конечно, первым делом совершаем над ними обряд крещения. - Наш доктор будет ими доволен, - сказала сестра Сен-Жозеф. - Он, кажется, может часами играть с этими крошками. Чуть заплачут, берет их на руки, да так ловко, удобно держит, что они смеются от радости. И вот Китти и Уоддингтон очутились у входной двери, Китти от души попросила у настоятельницы прощения, что доставила ей столько хлопот. Та поклонилась любезно, но с большим достоинством. - Я была очень рада. Вы не представляете себе, как мы обязаны вашему мужу. Нам его Бог послал. Так хорошо, что вы с ним приехали. Какое это для него утешение, когда он вечером приходит домой, а там его ждет ваша любовь и ваше... ваше милое лицо. Вы заботьтесь о нем получше, не давайте переутомляться. Берегите его ради всех нас. Китти покраснела и не нашлась что ответить. Настоятельница пожала ей руку, и она опять почувствовала на себе спокойный, задумчивый взгляд, отрешенный и все же исполненный глубокого понимания. Сестра Сен-Жозеф затворила за ними дверь, и Китти села в паланкин. Они пустились в обратный путь по узким извилистым улицам. Уоддингтон что-то сказал, Китти не ответила. Он оглянулся, но шторки у паланкина были задернуты, и он ее не увидел. Дальше он шел молча. Но когда они спустились к реке и Китти вышла, он с удивлением увидел, что глаза ее полны слез. - Что случилось? - спросил он, и лицо его озабоченно сморщилось. Китти попыталась улыбнуться. - Так, ничего. Глупости. 44  Снова оставшись одна в неуютной гостиной умершего миссионера, лежа в шезлонге у окна и устремив взгляд на храм за рекой (сейчас, в наступающих сумерках, он опять казался сказочным и прекрасным), Китти пыталась разобраться в своих впечатлениях. Никогда бы она не подумала, что посещение монастыря так ее взволнует. Привело ее туда любопытство. Делать ей было нечего, и, насмотревшись на обнесенный стеною город на том берегу, она была не прочь хоть одним глазком взглянуть на его таинственные улицы. Но стоило ей переступить порог монастыря, как она словно перенеслась в другой мир, существующий вне времени и пространства. В этих аскетически строгих голых комнатах и белых коридорах словно веяло чем-то далеким, мистическим. Маленькая капелла, некрасивая и вульгарная, умиляла самой своей безвкусицей; там было что-то, чего не хватает пышным соборам с их витражами и картинами великих мастеров: она была очень смиренна, и вера, украсившая ее, любовь, которая ее лелеяла, наделили ее неуловимой красотой души. Методичность, с какой монахини продолжали свою работу вопреки эпидемии, доказывала их хладнокровие перед лицом опасности и здравую деловитость, почти парадоксальную, но вызывающую глубокое уважение. Мысленно Китти все еще слышала жуткие звуки, обрушившиеся на нее, когда сестра Сен-Жозеф на минуту открыла дверь в лазарет. Поразило ее и то, как они говорили про Уолтера - сначала монахиня, а потом и сама настоятельница, как тепло звучал ее голос, когда она его хвалила. Странно, Китти даже ощутила прилив гордости, узнав, как высоко они его ценят. Уоддингтон тоже говорил ей, что Уолтер творит чудеса; но монашенки превозносили не только его деловые способности (что он хороший работник, она знала еще в Гонконге), они называли его заботливым, нежным. Да, он может быть очень нежен, думала она. Лучше всего проявляет себя, когда заболеешь. Он не раздражает разговорами, касается тебя удивительно бережно, успокаивающе. От одного его присутствия становится легче. Она знала, что никогда уже ей не прочесть в его глазах той нежности, что в прошлом была привычной и только злила. Она знала, каким огромным запасом любви он наделен; теперь он, видно, изливает эту любовь на несчастных, которым больше не от кого ждать помощи. Она не ощущала ревности, только пустоту - словно у нее внезапно отняли опору, к которой она так привыкла, что перестала ее замечать, и вот теперь шатается из стороны в сторону, как будто потеряла центр тяжести. К себе она чувствовала только презрение за то, что когда-то презирала Уолтера. Он не мог не знать, как она к нему относилась, и принял ее оценку, не озлобившись. Она была дурой, и он это знал, и, пока он любил ее, это его не смущало. Теперь у нее нет к нему ненависти и нет обиды, а скорее растерянность и страх. Нельзя не признать за ним замечательных достоинств, иногда она даже видела в нем какое-то странное, но привлекательное величие духа. Почему же тогда она не могла его полюбить, а продолжает любить человека, чье ничтожество теперь для нее несомненно? Она столько передумала за эти долгие дни, что наконец поняла, что такое Чарлз Таунсенд. Пошляк, посредственность. Если б только вырвать из сердца любовь, которая все еще там гнездится! Если б забыть о нем! Уоддингтон тоже высокого мнения об Уолтере. Только она, Китти, не разглядела его достоинств. Почему? Потому что он любил ее, а она его не любила. Что это за выверт человеческого сердца - презирать человека за то, что он тебя любит. А вот Уоддингтон признался, что недолюбливает Уолтера. Как и другие мужчины. Эти две монашенки чуть не влюблены в него, сразу видно. С женщинами он и держится иначе; несмотря на его застенчивость, в нем угадывается чудесная доброта. 45  Но самое сильное впечатление произвели на нее именно монахини. Сестра Сен-Жозеф, ее веселые глаза и щечки-яблочки... она была одной из тех немногих, что приехали в Китай вместе с настоятельницей десять лет назад; на ее глазах ее товарки одна за другой умирали от болезней, лишений и тоски по родине, а она не поддалась ни унынию, ни страху. Откуда в ней эта прелестная простодушная веселость? А настоятельница... Китти вспомнила, как стояла с ней рядом, и опять ощутила смиренную робость и стыд. Держится так просто, естественно, но ее врожденный аристократизм внушает благоговение, невозможно даже вообразить, что кто-нибудь способен обойтись с ней непочтительно. Для сестры Сен-Жозеф ее власть непререкаема, это сказывается и в ее позе и жестах, и в том, как она отвечает на вопросы; и Уоддингтон, нахал и насмешник, явно перед нею робеет. Китти подумалось, что ей могли и не говорить, что настоятельница принадлежит к одному из знатнейших семейств Франции: вся ее повадка свидетельствует о родовитости, ее властность - черта женщины, даже не допускающей мысли, что ее могут ослушаться. В ней сочетается милостивая снисходительность владетельницы замка и смирение святой. В ее сильном, красивом, исхудалом лице строгость мученицы, и в то же время от нее исходит ласковая заботливость, и маленькие дети льнут к ней без стеснения и страха, уверенные, что она их не обидит. Когда она смотрела на четверых новорожденных, улыбка ее была печальна, но прелестна - как луч солнца на дикой, безлюдной пустоши. Слова, которые сестра Сен-Жозеф мимоходом сказала про Уолтера, тоже взволновали Китти; она знала, что он страстно желал иметь от нее ребенка, но никак не ожидала, что он, такой сдержанный, способен без всякого смущения, весело и ласково возиться с малышами. Ведь обычно мужчины ведут себя с детьми беспомощно и глупо. Странный он человек! Но на этом волнующем переживании лежала какая-то непонятная тень (нет, видно, добра без худа!). В спокойной веселости сестры Сен-Жозеф, а тем более в безупречной учтивости настоятельницы она чувствовала гнетущую отчужденность. Они были приветливы, даже сердечны, но что-то держали про себя, тем давая ей почувствовать, что она для них - посторонний человек, всего лишь случайная знакомая. Между ними и ею стояла преграда. Они говорили на другом языке, не только вслух, но и в мыслях. И она догадывалась, что, как только за нею закрылась дверь, они поспешили вернуться к прерванной работе и начисто забыли о ней, словно ее и на свете не было. Она чувствовала, что ей заказан вход не только в этот нищий монастырь, но и в некий таинственный сад, о котором тоскует ее душа. Она вдруг ощутила такое одиночество, какого не знала доселе. Потому она тогда, в паланкине, и заплакала. И теперь, устало откинувшись в кресле, она вздыхала: - Какое же я ничтожество! 46  В тот вечер Уолтер вернулся домой раньше обычного. Китти лежала в шезлонге у окна. В комнате уже почти стемнело. - Тебе не нужна лампа? - спросил он. - Принесут, когда обед поспеет. Говорил он с ней, как всегда, о пустяках, как с хорошей знакомой, ничто в его манере не позволяло заподозрить, что он таит в душе злобу. Он никогда не смотрел ей в глаза и никогда не улыбался. Но был безупречно вежлив. - Уолтер, - спросила она, - что ты намерен делать, если мы не умрем от холеры? Он ответил не сразу, лицо его было в тени. - Я об этом не думал. В прежние времена она говорила все, что придет в голову, не обдумывала вперед, что скажет; теперь она его боялась. Губы у нее дрожали, сердце билось. - Я сегодня была в монастыре. - Слышал. Она заставила себя продолжать: - Ты, когда увез меня сюда, правда хотел, чтобы я умерла? - Стоит ли ворошить прошлое, Китти? Бессмысленно, мне кажется, говорить о том, о чем лучше забыть. - Но ты не забыл, и я тоже. Я очень много думаю с тех пор, как приехала сюда. Ты не хочешь меня выслушать? - Нет, отчего же. - Я очень плохо с тобой поступила. Я тебе изменяла. Он весь застыл. Его неподвижность пугала. - Не знаю, поймешь ли ты меня. Для женщины, когда такое кончается, оно уже не имеет большого значения. Мне кажется, женщина даже не может понять позицию, которую занимают мужчины. - Она говорила отрывисто, не узнавая собственного голоса. - Ты знал, что представляет собой Чарли, и знал, как он поступит. Что ж, ты оказался совершенно прав. Он ничтожество. Наверно, я бы им не увлеклась, если бы сама не была таким же ничтожеством. Я не прошу у тебя прощения. Не прошу полюбить, как любил когда-то. Но неужели мы не можем быть друзьями? Когда вокруг нас люди умирают тысячами, и эти монахини... - А они тут при чем? - перебил он. - Я не могу объяснить. Когда я там сегодня была, у меня появилось такое странное чувство. Все это полно значения. Кругом столько ужасов, их самопожертвование просто поразительно. Пойми меня правильно, мне кажется, что нелепо, несообразно терзаться оттого, что какая-то глупая женщина тебе изменила. Стоит ли вообще думать о такой пустышке? Он не ответил, но и не пошевелился; он словно ждал, что еще она скажет. - Мистер Уоддингтон и монашенки мне много чего рассказали про тебя. Я горжусь тобой, Уолтер. - Раньше-то не гордилась, раньше ты меня презирала. Это что же, прошло? - Разве ты не чувствуешь, что я тебя боюсь? Он опять помолчал, прежде чем ответить. - Не понимаю я тебя. Чего тебе, собственно, нужно? - Для себя - ничего. Я только хочу, чтобы тебе стало полегче. Он опять застыл, и голос его прозвучал очень холодно. - Напрасно ты думаешь, что мне тяжело. Я так занят, что мне некогда особенно о себе беспокоиться. - Я тут думала, может быть, монахини разрешат мне поработать у них. Они с ног сбиваются, я была бы рада принести хоть какую-нибудь пользу. - Работа там нелегкая и не из приятных. Сомневаюсь, чтобы этого развлечения тебе хватило надолго. - Ты до такой степени меня презираешь, Уолтер? - Нет. - Он запнулся, голос его прозвучал странно. - Я презираю себя. 47  Они отобедали. Уолтер, как обычно, сидел у лампы и читал. Он читал каждый вечер, пока Китти не уходила спать, а потом шел в лабораторию, под которую приспособил одну из пустующих комнат, и работал там до поздней ночи. Спал он очень мало. Был занят какими-то экспериментами. Ей он ничего об этом не рассказывал - он и в прежние дни не посвящал ее в свою работу, по натуре был необщителен. Сейчас она обдумывала его слова. Их разговор кончился ничем. Она так плохо его знала, что даже не могла решить, правду он говорил или нет. Неужели сейчас, когда его существование для нее так бесспорно и страшно, она вообще перестала для него существовать? Когда-то он с удовольствием слушал ее болтовню, потому что любил ее; что, если теперь, когда он ее разлюбил, слушать ее ему просто скучно? Обидно это до слез. Она посмотрела на него. В свете лампы его профиль был обрисован четко, как камея. Черты правильные, красивые, но все лицо - мало что строгое, почти злое. До ужаса неподвижное, только глаза передвигаются вниз по странице... Кто бы поверил, что это каменное лицо так преображается в минуты страсти? Она-то знала, каким нежным оно может быть, и это ей претило. Поразительно, что она так и не смогла его полюбить, при том что он не только красив, но честен, надежен, талантлив. Хорошо хоть, что ей больше никогда не придется терпеть его ласки. Он не пожелал ответить, когда она спросила, действительно ли он вынудил ее сюда поехать, чтобы убить. Ведь он очень добрый, как мог у него зародиться такой дьявольский умысел? Скорее всего, он только хотел ее припугнуть и расквитаться с Чарли (в это можно поверить, зная его саркастический склад ума), а потом из упрямства или из боязни показаться смешным решил довести свою затею до конца. Да, он сказал, что презирает себя. Как это понять? Китти снова бросила взгляд на его спокойное, сосредоточенное лицо. О ней он забыл, точно ее здесь и нет. - За что ты себя презираешь? - спросила она, не сознавая, что говорит вслух, как бы продолжая только что прерванный разговор. Он отложил книгу и задумчиво посмотрел на нее. Казалось, он возвращается мыслями откуда-то очень издалека. - За то, что любил тебя. Она вспыхнула и отвернулась, не в силах вынести его холодный, оценивающий взгляд. Теперь она его поняла. И заговорила не сразу. - Мне кажется, ты ко мне несправедлив, - сказала она. - Нельзя осуждать меня за то, что я была глупенькая, легкомысленная, пустая. Такой меня воспитали. Все мои подруги были такие... Это все равно что упрекать человека, лишенного слуха, в том, что он скучает на симфоническом концерте. Разве справедливо осуждать меня за то, что ты приписал мне достоинства, которых у меня не было? Я не пыталась ввести тебя в заблуждение, притвориться не тем, что есть. Просто была хорошенькая и веселая. На ярмарке человек не пытается купить жемчуг и соболье манто, а покупает жестяную дудку и воздушные шарики. - Я тебя не осуждаю. Голос был усталый. В ней закипала досада. Как он не может понять то, что для нее стало так ясно, понять, до чего мелки их личные дела по сравнению со смертельной опасностью, которая над ними нависла, и с той высокой красотой, которая ей приоткрылась сегодня? Что с того, если какая-то дурочка изменила мужу, и стоит ли мужу обращать на это внимание? Странно, что у Уолтера при его уме нет чувства соразмерности. Оттого, что он нарядил куклу в роскошный костюм и поклонялся ей как богине, а потом убедился, что кукла-то набита опилками, он теперь не может простить ни ее, ни себя. Душа у него изранена. Он долго жил сказкой, которую сам выдумал, а когда жизнь разрушила сказку, решил, что рухнула жизнь. Вот уж правда: он потому ее не прощает, что не может простить себя. Ей показалось, что он тихо вздохнул, и она вскинула на него глаза. Странная мысль пришла ей в голову, так неожиданно, что она чуть не вскрикнула. Может быть, у него... как это говорится... разбито сердце? 48  Весь следующий день Китти думала о монастыре, а еще через день рано утром, вскоре после ухода Уолтера, взяв с собой служанку, чтобы послать за паланкинами, переправилась через реку. Солнце только что взошло, и китайцы, заполнившие паром, - крестьяне в синих ситцевых рубахах и почтенные горожане в черном - наводили на мысль о душах умерших, которых перевозят через реку в царство теней. А ступив на берег, они еще постояли на пристани, словно не зная, куда двинуться, и лишь потом по двое, по трое стали медленно подниматься в гору. Улицы в этот час были безлюдны, так что город более, чем когда-либо, казался городом мертвых. Редкие прохожие выступали из утренней дымки неясно, как призраки. Небо было безоблачно; первые лучи солнца лили на землю ласковый свет; в это прохладное, погожее, радостное утро трудно было вообразить, что город задыхается в безжалостных когтях болезни, как человек, которого душит маньяк-убийца. Не верилось, что природа (эта небесная лазурь, ясная, как сердце ребенка) так равнодушно взирает на то, что люди корчатся в муках и умирают во власти страха. Когда паланкин опустили у дверей монастыря, нищий, лежавший на земле, поднялся и протянул руку за подаянием. На нем были выцветшие бесформенные лохмотья, словно подобранные на свалке, в прорехах проглядывала кожа, жесткая, шершавая, выдубленная, как козлиная шкура; босые ноги поражали худобой, голова с шапкой грязно-серых волос (запавшие глаза, блуждающий взгляд) была головой юродивого. Китти в испуге отшатнулась, носильщики стали грубо его отгонять, и, чтобы отделаться от него, Китти пришлось дать ему пару медяков. Дверь отворилась, служанка объяснила, что Китти хотелось бы видеть настоятельницу. Ее провели в уже знакомую душную приемную, где, казалось, никогда не открывали окна, и там она просидела так долго, что уже думала, о ней забыли доложить. Наконец настоятельница появилась. - Простите, что заставила вас ждать, - сказала она. - Меня не предупредили о вашем приходе, и я была занята. - Это мне надо просить у вас прощения за беспокойство. Я, кажется, пришла в неподходящее время. Настоятельница с ласковой улыбкой предложила ей стул. Но Китти заметила, что глаза у нее заплаканные. Китти изумилась: у нее осталось впечатление, что к земным горестям эта женщина относится спокойно. - У вас, наверно, что-нибудь случилось, - промолвила она смущенно. - Мне лучше уйти? Я могу прийти в другой раз. - Нет-нет. Скажите мне, чем я могу быть вам полезна. Дело в том... дело в том, что вчера вечером скончалась одна из наших сестер. - Голос ее сорвался, глаза наполнились слезами. - Скорбеть о ней грешно, я знаю, что ее простая, добрая душа отлетела к Богу, она была святая женщина; но не всегда легко побороть свою слабость. Боюсь, и я бываю неразумна. - Мне так жаль, - сказала Китти, - так ужасно жаль... - и всхлипнула от искреннего сочувствия. - Она была из тех, что приехали со мной из Франции десять лет тому назад. Теперь нас осталось только трое. Я помню, мы сбились кучкой на конце парохода (как это сказать, на носу?) и, когда пароход выходил из марсельского порта и мы увидели золотую статую на церкви святой Марии Милостивой, мы все вместе прочитали молитву. С тех самых пор, как я приняла постриг, я мечтала, что мне разрешат поехать в Китай, но, когда земля стала удаляться, я не удержалась и заплакала. Не очень-то хороший пример я тогда подала моим дочерям, ведь я была их духовной матерью. А сестра Сен-Франсис Ксавье - та, что вчера скончалась, - взяла меня за руку и стала утешать. Где бы мы ни были, сказала она, там и Франция, там и Бог. Ее строгое прекрасное лицо исказилось от простого человеческого горя и от усилия сдержать слезы, противные ее рассудку и ее вере. Китти отвернулась. Она почувствовала, что наблюдать за этой борьбой непристойно. - Я написала ее отцу. Она, как и я, была единственной дочерью. Они рыбаки, живут в Бретани.