взгляд со страстью и нежностью, о которых она и не догадывалась, я чувствовал, что вот-вот упаду без сознания, быть может, даже умру от грандиозности того, что я знал, а она не знала. - Брэдли, мне кажется, мы качаемся! - Вряд ли. По-моему, от ветра башня действительно слегка качается, но сегодня ветра нет. - Но, может быть, тут наверху ветер. - Что ж, может быть. Да, пожалуй, мы качаемся. - Что я мог сказать? Все и правда качалось. Разумеется, я только делал вид, что ем... Я почти не пил вина. Спиртное представлялось мне совершенно неуместным. Я был пьян любовью. Джулиан, наоборот, пила и ела очень много и хвалила все подряд. Мы обсуждали вид с башни, колледж, школу и корь, говорили о том, когда можно определить, поэт ты уже или нет, о том, когда пишется роман, а когда пьеса. Никогда еще я не разговаривал ни с кем так свободно. О, блаженная невесомость, блаженный космос. - Брэдли, до меня не дошло, что ты наговорил тогда про Гамлета. - Забудь это. Все высокопарные рассуждения о Шекспире ни к чему не ведут. И не потому, что он так божествен, а потому, что он так человечен. Даже в гениальном искусстве никто ничего не может понять. - Значит, критики - дураки? - Теории не нужны. Просто нужно уметь любить эти вещи как можно сильнее. - Так, как ты сейчас стараешься полюбить все, что пишет отец? - Нет, тут особый случай. Я был к нему несправедлив. В его вещах - большое жизнелюбие, и он умеет строить сюжет. Уметь построить сюжет - это тоже искусство. - Закручивает он здорово. Но все это мертвечина. - "Так молода и так черства душой!" {Шекспир. Король Лир, акт I, сцена 1. Перевод Б. Пастернака.}. - "Так молода, милорд, и прямодушна" {Шекспир. Король Лир, акт I, сцена 1. Перевод Б. Пастернака.}. Я чуть не свалился со стула. И еще я подумал, - если я был в состоянии думать, - что, пожалуй, она права. Но в этот вечер мне не хотелось говорить ничего неприятного. Я уже понял, что скоро должен буду с ней расстаться, и теперь ломал себе голову, поцеловать ли мне ее на прощание, и если да, то как. У нас не было заведено целоваться, даже когда она была маленькая. Короче, я еще никогда ее не целовал. Никогда. И вот сегодня, может быть, поцелую. - Брэдли, ты не слушаешь. Она то и дело называла меня по имени. Я же не мог произнести ее имя. У нее не было имени. - Прости, дорогая, что ты сказала? - Я будто невзначай вставлял нежные обращения. Вполне безопасно. Разве она что-нибудь заметит? Конечно, нет. А мне было приятно. - Как по-твоему, мне нужно прочитать Витгенштейна? Мне так хотелось поцеловать ее в лифте" когда мы будем спускаться, если нам посчастливится оказаться вдвоем в этом временном любовном гнездышке! Но об этом нечего было и думать. Никоим образом нельзя выдать свое чувство. Со свойственным молодости чарующим эгоизмом и любовью к внезапным решениям она спокойно приняла как должное, что мне вдруг захотелось пообедать на башне Почтамта и раз она случайно позвонила, я случайно пригласил ее с собой. - Нет, не советую. - Думаешь, он для меня слишком трудный? - Да. - Думаешь, я ничего не пойму? - Да. Он никогда не думал о тебе. - Что? - Не важно. Это опять цитата. - Мы сегодня так и сыплем цитатами. Когда я бываю с тобой, у меня такое чувство, будто я начинена английской литературой, как мясным фаршем, она так и лезет у меня из ушей. Правда, не слишком аппетитное сравнение? Ох, Брэдли, как здорово, что мы здесь, Брэдли, я просто в восторге! - Я очень рад. - Я попросил счет. Мне не хотелось разрушать полноту мгновения жалкими стараниями его продлить. Затянувшееся радушие обернулось бы пыткой. Я не хотел видеть, как она поглядывает на часы. Она посмотрела на часы. - Ой, мне уже пора. - Я провожу тебя до метро. В лифте мы были одни. Я не поцеловал ее. Я не пригласил ее к себе. Пока мы шли но Гудж-стрит, я ни разу не коснулся ее, даже "случайно". Я шел и думал, как я вообще смогу с ней расстаться. Около станции метро "Гудж-стрит" я остановился и словно невзначай оттеснил ее к стене. Но не уперся руками в стену по обе стороны ее плеч, как мне бы хотелось. Откинув свою львиную гриву и улыбаясь, она смотрела на меня снизу вверх так открыто, так доверчиво. В этот вечер на ней было черное льняное платье с желтой вышивкой - индийское, наверно. Она напоминала придворного пажа. Свет фонаря падал сверху на ее нежное правдивое лицо и треугольный вырез, до которого мне так нестерпимо хотелось дотронуться во время ужина. Я все еще был в полной и теперь уже мучительной нерешительности, поцеловать ее или нет. - Ну вот... Ну так вот... - Брэдли, ты очень милый, спасибо. Мне было так приятно. - Ах да, я совсем забыл захватить твоего "Гамлета". - Это была чистейшая ложь. - Не важно: Заберу в другой раз. Спокойной ночи, Брэдли, и еще раз спасибо. - Да, я... постой... - Мне надо бежать. - Может быть... мы условимся, когда ты зайдешь... Ты говорила, что у тебя... меня так часто не бывает дома... или мне... может, ты... - Я позвоню. Спокойной ночи. И большущее спасибо. Теперь или никогда. Медленно, с таким чувством, словно я выделывал какое-то сложное па в менуэте, я придвинулся ближе к Джулиан, которая уже тронулась было с места, взял ее левую руку в свою и, удержав ее таким образом, осторожно прижался приоткрытыми губами к ее щеке. Результат превзошел все мои ожидания. Я выпрямился, и секунду мы смотрели друг на друга. Джулиан сказала: - Брэдли, если я тебя попрошу, ты пойдешь со мной в Ковент-Гарден? - Конечно. - Я готов был пойти за ней даже в ад, не то что в Ковент-Гарден. - На "Кавалера роз". В ту среду. Давай встретимся в вестибюле около половины седьмого. Места хорошие. Септимус Лич достал два билета, а сам не может пойти. - Кто это Септимус Лич? - Мой новый поклонник. Спокойной ночи, Брэдли. Она ушла. Я стоял, ослепленный светом фонаря среди спешивших призраков. Я чувствовал себя так, как чувствует себя тот, кого нежданно-негаданно после плотного обеда схватила тайная полиция. Проснувшись наутро, я, разумеется, начал терзаться. Какая непростительная тупость: неужели же заранее не ясно было, что нельзя вечно пребывать в таком блаженстве? - подумает читатель. Но читатель, если только в то время, как он читает эти строки, сам отчаянно не влюблен, вероятно, к счастью, забыл - а может, никогда и не знал, - каково находиться в подобном состоянии. Это, как я уже говорил, одна из форм безумия. Не безумие ли, когда все помыслы сосредоточены исключительно на одном человеке, когда весь остальной мир просто перестает существовать, не безумие ли, когда все твои мысли, чувства, вся твоя жизнь зависят от любимой, а какова твоя любимая - абсолютно не важно. Бывает, один человек сходит с ума, а другой считает предмет его восторгов никчемным. "Неужели получше не мог найти?" - вечная присказка. Нас поражает, когда тот, кого мы привыкли уважать, поклоняется какому-нибудь грубому, пустому и вульгарному ничтожеству. Но как бы ни был благороден и умен в глазах всего света предмет твоей любви, творить из него кумира - а в этом и состоит влюбленность - не меньшее безумие. Обычно, хотя и не обязательно, самая ранняя стадия этого умопомрачения - как раз та, в которой я сейчас находился, - заключается в кажущейся утрате своего "я" до того, что теряется всякий страх перед болью или чувство времени (ведь бег времени вызывает тревогу и страх)... Чувствовать, что любишь, созерцать любимое существо - больше ничего и не надо. Так, рай на земле, вероятно, представляется мистику как бесконечное созерцание Бога. Однако свойства Бога таковы (или должны бы быть таковыми, существуй он на самом деле), что, по крайней мере, не мешают нам длить радость поклонения. Являясь "основой бытия", он даже этому, пожалуй, потворствует. И наконец, он неизменен. Вечно же поклоняться так человеческому существу куда сложнее, даже если любимая не моложе тебя на сорок лет и, мягко выражаясь, к тебе равнодушна. За эти два коротких дня я, по сути, пережил почти все этапы влюбленности. (Я говорю "почти все этапы" потому, что многое еще предстояло испытать.) Я разыграл на подмостках своего сердца два акта этого действа. В первый день я был просто святой. Благодарность так согревала и укрепляла меня, что хотелось поделиться своим богатством. Я настолько ощущал свое избранничество, свое исключительное положение, что гнев, даже воспоминания об обидах не укладывались у меня в голове. Мне хотелось ходить и прикасаться к людям, благословлять их, причастить их моего счастья, поведать о доброй вести, рассказать о тайне, превратившей вселенную в обитель радости и свободы, благородства, бескорыстия и великодушия. В тот день мне даже не хотелось видеть Джулиан. Она была мне не нужна. Достаточно было знать, что она существует. Я, кажется, почти забыл о ней, как мистик, возможно, забывает о Боге, сам становясь богом. На другой день я почувствовал, что она мне нужна, хотя тревога - это слишком грубое слово для обозначения той магнетической, шелковой нити (так, во всяком случае, мне представилось это поначалу), которая обвилась вокруг меня. Мое "я" начало оживать. В первый день Джулиан была повсюду. На второй день она занимала хоть и не ясное, но все-таки более определенное место в пространстве и была не то чтобы насущно необходима, но нужна. На второй день я ощутил ее отсутствие. Так возникла смутная потребность стратегии, желание строить планы. Будущее, потонувшее было в потоках яркого света, вновь открылось взору. Явились перспективы, предположения, возможности. Но восторг и благодарность по-прежнему озаряли мир, и я еще был в состоянии проявлять добрый интерес к другим людям и предметам. Любопытно, как долго человек может находиться в первой стадии любви? Без сомнения, гораздо дольше, чем я, но, разумеется, не до бесконечности. Вторая стадия, я уверен, при благоприятных условиях может продолжаться гораздо дольше. (Но опять-таки не до бесконечности. Любовь - история, любовь - диалектика, ей присуще движение.) И так я исчислял часами то, что другой переживал бы несколько лет. Пока тянулся этот второй день, трансформацию, которой подверглось мое блаженство, можно было измерить чисто физическим ощущением напряженности, словно магнетические лучи, или даже веревки, или цепи сперва осторожно меня подергивали, потом стали подтягивать и наконец тащить изо всех сил. Желание я ощущал, разумеется, с самого начала, но хотя раньше оно оставалось в какой-то мере локализованным, оно было настолько абстрактным, что растворялось в необычайном упоении. Секс - это звено, связывающее нас с миром, и, когда мы по-настоящему счастливы и испытываем наивысшее духовное удовлетворение, мы совсем им не порабощены, напротив, он наполняет смыслом решительно все и наделяет нас способностью наслаждаться всем, к чему бы мы ни прикасались, на что бы мы ни смотрели. Бывает, конечно, что он поселяется в теле, как жаба. Тогда это тяжесть, бремя, хоть и не всегда нежеланное. Можно любить и цели свои, и оковы. Когда Джулиан позвонила, я томился и тосковал, но это не были муки ада. Я не мог добровольно отсрочить свидание - мне слишком хотелось ее увидеть. И когда я был с ней, я еще мог быть совершенно счастлив. Я не ожидал мук преисподней. Когда же я вернулся домой, расставшись с ней, я, уже был, в смятении, страхе, мне было больно, но я еще не корчился, еще не выл от боли. Однако я уже не мог так гордо обходиться без спиртного. Я достал потаенную бутылку виски, которую держал на случай крайней необходимости, и выпил довольно много, не разбавляя. Потом я выпил хереса. Я поел тушеной курицы прямо из консервной банки, которую, очевидно, притащил в дом Фрэнсис. И я чувствовал себя ужасно несчастным, как бывало в детстве, каким-то униженным, но решил, что не буду об этом думать и постараюсь уснуть. Я знал, что крепко усну, и так и вышло. Я ринулся в забытье, как корабль устремляется к черной грозовой туче, закрывшей горизонт. Проснулся я с ясной головой, хотя она слегка побаливала, и с четким ощущением, что я пропал. Рассудок, который был - был же он хоть где-то все эти последние дни? - на заднем плане, или в отпуску, или в рассеянии, или в отлучке, снова оказался на своем посту. Во всяком случае, я услышал его голос. Однако он выступил в довольно своеобразной роли и уж во всяком случае не в роли друга-утешителя. Он, конечно, не опустился до примитивных суждений вроде того, что Джулиан всего-навсего заурядная молодая девица и не стоит так из-за нее волноваться. Он даже не указал мне на то, что я поставил себя в такое положение, при котором неизбежны муки ревности. До ревности дело еще не дошло. Это тоже еще предстояло. Одно было ясно как день - мое положение стало невыносимым. Я желал с такой силой, от которой можно взорваться или сгореть, - желал того, чего просто не мог получить. Я не плакал. Я лежал в постели, и меня электрическими разрядами пронзало желание. Я метался, стонал, задыхался, словно в борьбе с осязаемым демоном. То обстоятельство, что я дотронулся до нее, поцеловал, выросло в громадную гору (да простятся мне эти метафоры), которая непрестанно обваливалась на меня. Вкус кожи Джулиан был на моих губах. Это прикосновенье породило на свет тысячу призраков. Я чувствовал себя нелепым, проклятым, отверженным чудищем. Как могло случиться, что я поцеловал ее и при этом не вобрал ее в себя, не растворился в ней? Как я удержался, не бросился к ее ногам, не зарыдал? Я встал, но почувствовал себя так плохо, что с трудом оделся. Хотел заварить чай, но от одного запаха меня чуть не стошнило. Выпил немного разбавленного водой виски, и тут мне стало совсем скверно. Не в силах стоять на одном месте, я бесцельно метался по квартире, натыкаясь на мебель, как тигр в клетке непрестанно натыкается на решетку. Теперь я не стонал, я хрипел. Надо было собраться с мыслями и решить, что же делать дальше. Может быть, покончить с собой? Может, немедленно отправиться в "Патару", засесть там, как в крепости, и глушить себя алкоголем? Бежать, бежать, бежать. Но собраться с мыслями я не мог. Меня занимало одно - как пережить эту муку. Я уже сказал, что ревности пока не чувствовал. Ревность, в конце концов, - упражнение, игра ума. Я же был до такой степени переполнен любовью, что для рассудка не оставалось места. Рассудок как бы стоял в стороне, озаряя своим пламенем этот своеобразный монумент. Внутрь он не прокрался. И только на другой день, нет, то есть на четвертый (но я сейчас его опишу), я начал думать, что Джулиан двадцать лет и что она свободна как птица. Решился ли я задаться ревнивым вопросом, где она и любит ли кого-нибудь? Да, я задался этим вопросом, это было неизбежно. Собственно, даже сейчас она может быть где угодно, с кем угодно. Разумеется, я не мог этого не знать с самого начала, это было слишком очевидно. Но святого, каким я тогда был, это совершенно не касалось. Тогда я приобщился ее, как святых тайн. Теперь же мне казалось, что кто-то вонзил мне в печень раскаленную спицу (и где только я откопал это кошмарное сравнение?). Ревность - самый чудовищно непредумышленный из наших грехов. К тому же один из самых мерзких и самых простительных. Зевс, смеющийся над клятвами влюбленных, должно быть, прощает их муки и горечь, которую эти муки порождают. Один француз сказал, что ревность родится вместе с любовью, но не всегда умирает с ней. В этом я не уверен. Я скорее склонен думать, что там, где ревность, там и любовь, и если мы ее испытываем, когда любовь как будто прошла, значит, не прошла и любовь (я думаю, это не пустые слова). На некоторых стадиях - хотя мой случай показывает, что не на всех, - ревность служит мерилом любви. К тому же она (что, верно, и натолкнуло француза на его мысль) - новообразование, опухоль, именно опухоль. Ревность - это рак, она иногда убивает то, чем питается, хотя обычно ужасно медленно. (И сама тоже умирает.) И еще, меняя метафору: ревность - это любовь, это любящее сознание, любящее зрение, затуманенное болью, а в самых страшных формах - искаженное ненавистью. Ужасней всего в ней чувство, что у тебя отторгли, безвозвратно похитили часть самого тебя. Полюбив Джулиан, я начал сознавать это, сперва смутно, а потом все более отчетливо. Я не просто отчаянно желал того, чего не мог получить. Это бы еще куда ни шло. Это еще самое тупое и глухое страдание. Я был обречен быть с ней, как бы она меня ни отвергала. И как бы долго, как бы томительно медленно и как бы мучительно это ни происходило. Все равно искушение повлечет меня за ней, где бы она ни была. Кому бы она ни отдавалась, я всегда буду с ней. Как бесстыжее домашнее животное, я буду сидеть по углам спален, где она будет целоваться и любить. Она сойдется с моими врагами, будет ласкать тех, кто насмехается надо мной, будет пить с чужих губ презрение ко мне. А моя душа будет незримо следовать за ней, беззвучно плача отболи. И это огромное, непомерное страдание поглотит меня целиком и навсегда отравит мне жизнь. Когда любишь, трудно представить себе, что от любви можно исцелиться. Это противоречит самому понятию любви (во всяком случае, как я ее понимаю). К тому же исцеляется далеко не каждый. Естественно, моему пылающему уму ни на секунду не являлась возможность такого пошлого утешения. Как я уже говорил, я понял, что пропал. Ни луча света, вообще никакого утешения. Хотя тут надо упомянуть о том, что, правда, осенило меня уже позднее. Конечно, я и думать не думал писать, "сублимировать" все это (слово-то какое нелепое). Но я знал, что это - мое предназначение, что это... ниспослано мне... той же властью. Пусть ты корчишься от боли, ибо печень тебе пронзила спица, быть пригвожденным этой властью - значит быть на своем месте. Оставив в стороне всю эту метафизику, должен признаться, что я, разумеется, тут же решил: бежать я не могу. Я не могу уехать из города. Я должен снова увидеть Джулиан, должен прождать все ужасные, пустые дни до нашего свидания в Ковент-Гардене. Конечно, мне хотелось сейчас же ей позвонить и позвать к себе. Но каким-то чудом мне удалось побороть соблазн. Я не позволил себе опуститься до умопомешательства. Лучше остаться один на один с силами тьмы и страдать, чем уничтожить все, ввергнув в воющий хаос. Хранить молчание, хотя теперь совсем иное и неутешительное, - вот моя единственная задача. В это утро, которое я не пытаюсь больше описывать (скажу только, что звонил Хартборн; но я, тут же положил трубку), явился Фрэнсис. Открыв ему, я вернулся в гостиную, и он последовал за мной. Я сел и, тяжело дыша, начал тереть глаза и лоб. - Брэдли, что случилось? - Ничего. - Смотрите-ка - виски. Я и не знал, что у вас есть. Где же это вы его прятали? Можно? - Да. - А вам налить? - Да. Фрэнсис дал мне стакан. - Вы больны? - Да. - Что с вами? Я отхлебнул виски и поперхнулся. Я был совершенно болен и никак не мог отличить физические муки от душевных. - Брэдли прождали вас вчера весь вечер. - Почему, где? - Вы сказали, что зайдете к Присцилле. - Ах да. Присцилла. - Я полностью и начисто забыл о существовании Присциллы. - Мы вам звонили, - Меня не было. Я обедал не дома. - Вы что, просто забыли? - Да. - Арнольд сидел до двенадцатого часа. Вы ему зачем-то нужны. Он был сам не свой. - Как Присцилла? - Все также. Кристиан спрашивала, как вы посмотрите на то, чтобы ее лечили электрошоком. - Что же, очень хорошо. - Так не возражаете? А вы знаете, что при этом распадаются мозговые клетки? - Тогда лучше не надо. - Но с другой стороны... - Мне надо повидать Присциллу, - произнес я, кажется, вслух. Но я знал, что просто не могу. У меня ни на кого другого не осталось ни капли душевных сил. Я не мог предстать в таком состоянии перед этой беспомощной, страждущей душой. - Присцилла говорит, что согласна на все, если вы этого хотите. Электрошок. Тебя ударяют по черепу. Так стучат по неисправному радиоприемнику, чтобы он заработал. Мне необходимо взять себя в руки. Присцилла... - Надо... еще... подумать, - сказал я. - Брэд, что случилось? - Ничего. Распад мозговых клеток. - Вы больны? - Да. - Что с вами? - Я влюблен. - О, - сказал Фрэнсис. - В кого? - В Джулиан Баффин. Я не собирался ему говорить. Я сказал потому, что тут было что-то схожее с Присциллой. Та же безысходность. И ощущение, будто тебя так измолотили, что уже все нипочем. Фрэнсис принял новость совершенно спокойно. Что же, наверно, так и надо. - И что, очень плохо вам? Я имею в виду, из-за вашей болезни. - Очень. - Вы ей сказали? - Не валяйте дурака, - проговорил я. - Мне пятьдесят восемь, а ей двадцать. - Ну и что? Любовь не считается с возрастом, это известно каждому. Можно, я налью себе еще виски? - Вы просто не понимаете, - сказал я. - Я не могу... выставлять свои... чувства перед этой... девочкой. Она просто испугается. И, насколько я понимаю, никакие такие отношения с ней невозможны... - А почему? - сказал Фрэнсис. - Вот только нужно ли - это другой вопрос. - Не мелите такого... Тут же встает нравственная проблема и прочее... Я почти старик, а она... Ей противно будет... Она просто не захочет меня больше видеть. - Ну, это еще неизвестно. Нравственная проблема? Возможно. Не знаю. Теперь все так переменилось. Но неужели вам будет приятно и дальше встречаться с ней и держать язык за зубами? - Нет, конечно, нет. - Ну а тогда, прошу прощения за прямолинейность, не лучше ли выйти из игры? - Вы, наверно, никогда не были влюблены. - Нет, был, и еще как. И... всегда безнадежно... всегда без взаимности. Так что мне уж не говорите... - Я не могу выйти из игры, я еще только вошел. Не знаю, что делать. Я просто схожу с ума. Я попал в силки. - Разорвите их и бегите. Поезжайте в Испанию, что ли. - Не могу. Я встречаюсь с ней в среду. Мы идем в оперу. О Господи. - Если хотите страдать, дело ваше, - сказал Фрэнсис, подливая себе виски. - Но если хотите выкарабкаться, я бы на вашем месте ей сказал. Напряжение бы ослабло, и все пошло бы своим чередом. Так легче исцелиться. Терзаться втихомолку всегда хуже. Напишите ей письмо. Вы же писатель, вам писать - одно удовольствие. - Ей будет противно. - А вы осторожно, намеками. - В молчании есть достоинство и сила. - В молчании? - сказал Фрэнсис. - Но вы уже его нарушили. О моя душа, пророчица! Это была правда. - Конечно, я никому ни слова. Но мне-то вы зачем сказали? Не хотели ведь и сами потом будете жалеть. Может, даже возненавидите меня. Прошу вас, не надо. Вы сказали мне потому, что вы не в себе. Просто не могли удержаться. А рано или поздно вы и ей скажете. - Никогда. - Не стоит все усложнять, а насчет того, что ей противна будет, - вряд ли. Скорее она просто рассмеется. - Рассмеется? - Молодые не принимают всерьез стариковские чувства нашего брата. Она будет даже тронута, но решит, что это смешное умопомешательство. Ее это развлечет, заинтригует. Для нее это будет событие. - Убирайтесь вы, - сказал я. - Убирайтесь. - Вы сердитесь на меня. Я же не виноват, что вы мне сказали. - Убирайтесь. - Брэд, как же все-таки насчет Присциллы? - Поступайте, как сочтете лужным. Оставляю все на ваше усмотрение. - Вы не собираетесь ее проведать? - Да, да. Потом. Сердечный ей привет. Фрэнсис подошел к двери. Я сидел и тер глаза. Смешное медвежье лицо Фрэнсиса все сморщилось от тревоги и огорчения, и вдруг он напомнил мне свою сестру, когда она с такой нелепой нежностью смотрела на меня в синей тьме нашей старой гостиной. - Брэд, почему бы вам не ухватиться за Присциллу? - Не понимаю. - Ухватитесь за нее, как за спасательный круг. Пусть это заполнит вашу жизнь. Думайте только о том, чтобы ей помочь. Правда, займитесь этим всерьез. А остальное выкиньте из головы. - Ничего вы не понимаете. - Ну хорошо. Тогда попробуйте ее уговорить. Что тут особенного? - О чем это вы? - Почему бы вам не завести роман с Джулиан Баффин? Ей это нисколько не повредит. - Вы... негодяй. О Господи, как я мог сказать вам, именно вам, я с ума сошел. - Ну хорошо, молчу. Ладно, ладно, ухожу. Когда он ушел, я как безумный заметался по квартире. Зачем, ах, зачем я нарушил молчание. Я расстался со своим единственным сокровищем, отдал его дураку. Я не боялся, что Фрэнсис меня предает. Но к моим страданиям добавились новые, куда страшнее. В шахматной партии с Черным Принцем я, возможно, сделал неверный и роковой ход. Через некоторое время я сел и принялся думать о том, что мне сказал Фрэнсис. Разумеется, не обо всем. О Присцилле я вовсе не думал. "Мой дорогой Брэдли! Я попал в ужаснейший переплет и чувствую, что должен Вам все открыть. Возможно, это Вас не так уж и удивит. Я безумно влюблен в Кристиан. Представляю себе, с какой убийственной иронией отнесетесь Вы к этому сообщению. "Влюбились? В Вашем-то возрасте? Ну, знаете!" Мне известно, как Вы презираете всякую "романтику". Это предмет наших давних споров. Позвольте заверить Вас: то, что я чувствую, не имеет никакого отношения к розовым грезам или к "сантиментам". Никогда в жизни я еще не был в таком мраке и никогда еще не чувствовал себя таким реалистом. Боюсь, Брэдли, что это серьезно. Ураган, в существование которого, я думаю, Вы просто не верите, сбил меня с ног. Как мне убедить Вас, что я нахожусь in extremis? {В крайности (лат.).} Последнее время я несколько раз хотел встретиться с Вами, попытаться объяснить, убедить Вас, но, возможно, в письме это мне лучше удастся. Во всяком случае, пункт первый. Я действительно влюблен, и это мучительно. По-моему, я никогда еще ничего подобного не чувствовал. Я вывернут наизнанку, я живу в фантастическом мире, я перестал быть самим собой, меня подменили. Я уверен, между прочим, что я стал совершенно другим писателем. Это взаимосвязано, иначе и не может быть. Что бы ни произошло, мои книги отныне будут гораздо лучше и тяжелей. Господи, мне тяжело; тяжело, тяжело. Не знаю, поймете ли Вы меня. Перехожу к следующему пункту. Есть две женщины: люблю из них я одну, но и другую совсем не собираюсь бросать. Разумеется, мне не безразлична Рейчел. Но увы, иногда случается, что от кого-то страшно устаешь. Конечно, наш брак существует, но у нас от него ничего не осталось, кроме усталости и опустошенности; он превратился в пустую оболочку, боюсь, навсегда. Теперь я так ясно это вижу. Между нами уже нет живой связи. Я вынужден был искать настоящей любви на стороне, а моя привязанность к Рейчел стала привычной, как роль, в которую ты вошел. Тем не менее я не оставлю ее, я сохраню их обеих, это - мой долг, оставите сейчас кого-нибудь из них равносильно смерти, и поэтому совершенно ясно: чему быть, того не миновать, и если это означает иметь две семьи, что поделаешь. Не я первый, не я последний. Слава Богу, я могу себе это позволить. Рейчел, конечно, кое-что подозревает (ничего похожего на ужасную правду), но сам я ей еще ничего не говорил. Я знаю, что чувств у меня хватит на обеих. (Почему считается, что запас любви ограничен?) Трудно будет только на первых порах, я имею в виду стадию устройства. Время все сгладит. Я удержу их и буду любить обеих. Я знаю, все, что я говорю, возмущает Вас (Вас ведь так легко возмутить). Но уверяю Вас, я все так ясно и чисто себе представляю, и тут нет ни романтики, ни "грязи". И я не думаю, что это будет легко, - просто это неизбежно. Третий пункт касается Вас. При чем тут Вы? Мне очень жаль, но Вы, безусловно, в этом замешаны. Мне бы этого не хотелось, но дело в том, что Вы можете оказаться даже полезным. Простите мою холодную прямоту. Возможно, теперь Вы поймете, что я имею в виду, употребляя такие слова, как "тяжело", "чисто" и прочее. Короче, мне необходима Ваша помощь. Я знаю, в прошлом мы враждовали и в то же время любили друг друга. Мы - старые друзья и старые враги, но больше - друзья; вернее, дружба включает в себя вражду, но не наоборот. Вам это понятно. Вы связаны с обеими женщинами. Если я скажу: освободите одну и утешьте другую, я грубо и примитивно выражу то, чего я от Вас хочу. Рейчел Вас очень любит, я знаю. Я не спрашиваю, "что у вас было" недавно или когда-нибудь раньше. Я вообще не ревнив и сознаю, что бедная Рейчел в разные времена, и в особенности сейчас, очень от меня натерпелась. В том горе, которое ее ждет, Вы будете ей большой поддержкой, я уверен. Ей важно иметь друга, которому можно жаловаться на меня. Я хочу, чтобы Вы - и в этом заключается моя конкретная просьба встретились с ней и рассказали про меня и про Крис. Я думаю, психологически правильнее всего, чтобы именно Вы ей это сказали, и, кроме того, Вы сумеете ее подготовить. Скажите ей, что это "очень серьезно" - не то, что мимолетные увлечения, которые были раньше. Скажите насчет "двух семей" и т. д. Откройте ей все, и пусть она, во-первых, поймет самое плохое, а во-вторых - что все еще может неплохо устроиться. На бумаге это звучит чудовищно. Но мне кажется, любовь сделала меня таким безжалостным чудовищем. Я уверен, что, если она обо всем этом узнает от Вас (и неоткладывая, сегодня же или завтра), она скорее с этим примирится. Это, безусловно, свяжет Вас с ней особыми узами. Радует ли Вас такая перспектива, я не спрашиваю. Теперь о Кристиан, и это тоже Вас касается. О ее чувствах я пока ничего не сказал, но, кажется, намекнул достаточно ясно. Да, она любит меня. За последние несколько дней случилось многое. Больше, наверно, чем за всю мою жизнь. То, что Кристиан сказала Вам в последний раз, разумеется, только шутка - она просто была в приподнятом настроении, как Вы, полагаю, заметили. Она такая веселая и добрая. Но Вы, конечно, ей не безразличны, и она хочет получить от Вас - довольно трудно подобрать для этого слово - своего рода благословение, хочет уладить все старые споры и заключить полный мир, хочет, чтобы Вы ей пообещали - я уверен, Вы это сделаете, - что Вы останетесь ее другом, когда она будет жить со мной. Я могу добавить, что Кристиан, будучи щепетильной, в первую очередь озабочена интересами Рейчел и тем, как Рейчел со всем "справится". Надеюсь, что и на этот счет Вы ее сможете успокоить. Обе они поистине поразительные женщины. Брэдли, вы меня понимаете? Во мне смешались радость, и страх, и твердая решимость - не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь. Я сам занесу Вам письмо, но не стану пытаться с Вами увидеться. Вы, конечно, придете навестить Присциллу, тогда и встретимся. Не стоит откладывать разговор с Рейчел до тех пор, пока мы с Вами увидимся. Чем скорее Вы с ней поговорите, тем лучше. Но я бы хотел встретиться с Вами до того, как Вы пойдете к Кристиан. Господи, Вам хоть что-нибудь понятно? Я взываю о помощи - и, Ваше тщеславие должно быть польщено. Наконец-то Вы взяли верх. Помогите мне. Прошу во имя нашей дружбы. Арнольд. P. S. Если Вам все это не по душе, ради Бога, будьте, по крайней мере, великодушны и не изводите меня. Я могу показаться слишком рационалистичным, но я страшно расстроен и совсем потерял рассудок. Мне так не хочется обижать Рейчел. И, пожалуйста, не кидайтесь к Кристиан и не огорчайте ее - ведь сейчас только-только все налаживается. И к Рейчел не ходите, если не можете поговорить с ней спокойно и так, как я просил. Простите, простите меня". Я получил это любопытное послание на следующее утро. Немного раньше оно вызвало бы во мне целую бурю противоречивых чувств. Но любовь настолько притупляет интерес ко всему остальному, что я глядел на письмо, как на счет из прачечной. Я прочитал его, отложил в сторону и забыл. Теперь я не могу повидать Присциллу - вот единственный вывод, который я для себя сделал. Я пошел в цветочный магазин и оставил там чек, чтобы ей ежедневно посылали цветы. Не берусь описывать, как я просуществовал следующие несколько дней. Бывает безысходность, о которой можно дать понять только намеками. Я словно потерпел крушение и с ужасом смотрел на собственные обломки. И все же по мере того, как приближалась среда, во мне все росло и росло возбуждение, и при мысли, что я просто буду с ней, меня уже заливала мрачная радость, - это был демонический отблеск той радости, которую я испытал на башне Почтамта. Тогда я пребывал в невинности. Ныне я был виновен и обречен. И - правда, только по отношению к себе самому - неистов, груб, жесток, непримирим... И все же: быть с нею снова. В среду. Разумеется, я подходил к телефону, на случай если это она. Каждый телефонный звонок пронзал меня словно электротоком. Звонила Кристиан. Звонил Арнольд. Я бросал трубку. Пусть думают, что хотят. И Арнольд, и Фрэнсис оба звонили в дверь, но я разглядел их сквозь матовое стекло в двери и не впустил. Не знаю, видели они меня или нет, мне было все равно. Фрэнсис просунул записку, сообщая, что Присциллу начали лечить шоковой терапией и ей, кажется, лучше. Приходила Рейчел, но я спрятался. Потом она позвонила, взволнованная, - я отвечал ей односложно и обещал позвонить. Так я коротал время. Несколько раз я принимался писать Джулиан. "Моя дорогая Джулиан, я попал в ужаснейший переплет и должен тебе все открыть". "Дорогая Джулиан, прости, но мне надо уехать из Лондона, и я не могу с тобой встретиться в среду". "Джулиан, любимая, я люблю тебя, и если бы ты знала, как это мучительно, любовь моя". Разумеется, я разорвал, все эти письма, написал их только для себя. Наконец после столетий тоски наступила среда. Джулиан держала меня под руку. Я не пытался взять под руку ее. И теперь она судорожно сжимала мою руку, вероятно, бессознательно, от возбуждения. После меркнущей улицы мы оказались в залитом ярким светом вестибюле Королевской оперы и, пробирались сквозь шумную толпу. На Джулиан было довольно длинное красное шелковое платье с синими тюльпанами в стиле art nouveau {Новое искусство (фр.).}. Ее волосы, которые она украдкой тщательно расчесывала в тот момент, когда я ее увидел, вопреки обыкновению образовали нечто вроде шлема у нее на голове - они мягко поблескивали, словно длинные плоские металлические нити. Лицо было отсутствующее, радостно-рассеянное, сиявшее улыбкой. Я ощутил счастливую муку желания, как будто меня вспороли кинжалом от паха до горла. И еще я испугался. Я боюсь толпы. Мы вошли в зал - Джулиан уже тащила меня - и нашли свои места в середине партера. Люди вставали, чтобы нас пропустить. Ненавижу все это. Ненавижу театры. Слышался ровный гул приглушенных голосов цивилизованной публики, ожидавшей своего "зрелища", - безумная болтовня тщеславных людей между собой. И все нарастала неподражаемо грозная какофония настраивающегося оркестра. Как я отношусь к музыке - вопрос особый. Я не лишен музыкального слуха, хотя, пожалуй, лучше бы мне его не иметь. Музыка трогает меня, она до меня доходит, может меня волновать и даже мучить. Она доходит до меня, как доходит зловещее бормотание на языке, который тебе почти понятен, и ты с ужасом подозреваешь, что бормочут о тебе. Когда я был моложе, я даже любил слушать музыку; я глушил себя путаными эмоциями и воображал, будто испытываю великое душевное потрясение. Истинное наслаждение искусством - холодный огонь. Я не отрицаю, что есть люди - их меньше, чем можно подумать, слушая разглагольствования мнимых знатоков, - которые получают чистое и математически ясное удовольствие от этой мешанины звуков. Но для меня музыка - просто предлог для собственной фантазии, поток беспорядочных чувств, мерзость моей души, облеченная в звуки. Джулиан выпустила мою руку, но сидела, наклонясь ко мне, так что ее правая рука от плеча до локтя слегка касалась моей левой. Я сидел не дыша, весь отдавшись этому прикосновению. Только осторожно придвинул свою левую ногу к ее правой ноге, чтобы наши туфли соприкасались. Так тайно подсылают своего слугу подкупить служанку возлюбленной. Я судорожно дышал и молил Бога, чтобы это было не слышно. В оркестре продолжались нестройные причитания полоумных птиц. Там, где должен был находиться мой живот, я ощущал огромную, во все здание театра пустоту, и ее рассекал шрам желания. Меня мучил страх, не то физический, не то душевный, и предчувствие, что скоро я утрачу власть над собой, закричу, потеряю сознание или меня вырвет. В то же время я блаженствовал, ощущая легкое, но по-прежнему явственное касание руки Джулиан. Я вдыхал свежий острый запах ее шелкового платья. Осторожно, словно к яичной скорлупе, я прикасался к ее туфле. Нестройно звучавший, красный с золотом зал заколыхался у меня перед глазами, начал чуть заметно кружиться, напоминая что-то из Блейка - огромный разноцветный мяч, гигантскую елочную игрушку, дымчато-розовый, сверкающий, переливающийся и щебечущий шар, в середине которого, повиснув, вращаемся мы с Джулиан, соединенные головокружительным, непрочным и легким, как перышко, касанием. Где-то над нами сияло синее, усыпанное звездами небо, а вокруг полуобнаженные женщины высоко держали красные факелы. Моя рука горела. Колено дрожало от напряжения. Я был в пурпурных, золотых джунглях, оглашаемых трескотней обезьян и свистом птиц. Кривая сабля сладких звуков рассекала воздух и, вонзаясь в кровавую рану, превращалась в боль. Я сам был этим карающим мечом, я сам был этой болью. Я был на арене, окруженный тысячью кивающих, гримасничающих лиц, я был приговорен к смерти через звуки. Меня убьют птичьим щебетом и похоронят в бархатной яме. Меня позолотят, а потом сдерут с меня кожу. - Брэдли, что с тобой? - Ничего. - Ты не слушаешь. - А ты что-нибудь сказала? - Я спрашиваю, ты знаешь содержание? - Содержание чего? - "Кавалера роз". - Конечно, я не знаю содержания "Кавалера роз". - Ну, тогда скорей читай программу. - Нет, лучше ты мне расскажи. - О, все очень просто. Это об одном молодом человеке, Октавиане, его любит жена фельдмаршала, они любовники, только она намного старше его и боится его потерять, потому что он может влюбиться в свою ровесницу... - А сколько лет ему и сколько ей? - Ему, кажется, лет двадцать, а ей, наверно, тридцать. - Тридцать? - Ну да, кажется, в общем, совсем старая и понимает, что он относится к ней как к матери и что их связь не может длиться долго. В начале оперы они в постели, и она, конечно, очень счастлива, потому что она с ним, но и очень несчастна, потому что уверена: она непременно его потеряет и... - Хватит. - Ты не хочешь знать, что будет дальше? - Нет. В эту минуту раздался рокот аплодисментов, перешедший в грохот, неумолимый прибой сухого моря, буря из перестука кастаньет. Звезды потухли, красные факелы померкли, и, когда дирижер поднял палочку, наступила жуткая, плотная тишина. Тишина. Мрак. Затем порыв ветра, и по темному залу свободно покатилась волна нежной пульсирующей боли. Я закрыл глаза и склонил перед нею голову. Сумею ли я преобразить эту, льющуюся извне нежность в поток чистой любви? Или она меня погубит, опозорит, задушит, разорвет на части? И вдруг почти сразу я почувствовал облегчение - из глаз полились слезы. Дар слез, который был мне когда-то дан и отнят, вернулся как благословение. Я плакал, и мне стало несказанно легко, и я расслабил свою руку и ногу. Быть может, если из моих глаз будут непрерывно литься слезы, я все это вынесу. Я не слушал музыки, я отдался ей, и моя тоска лилась из глаз и увлажняла" жилет, а мы с Джулиан летели теперь свободно, взмахивая крыльями, как два сокола, два ангела, слившиеся воедино, в темной пустоте, прошиваемой вспышками огня. Я боялся только, что долго не смогу плакать тихо и зарыдаю в голос. Занавес вдруг раздвинулся, и я увидел огромную двуспальную кровать в пещере из кроваво-красных, ниспадавших фестонами полотнищ. На минуту я успокоился, вспомнив "Видение святой Урсулы" Карпамчо. Я даже пробормотал про себя, как заклятие: "Карпаччо". Но охлаждающее сравнение скоро улетучилось, и даже Карпаччо не мог меня спасти от того, что произошло дальше. Не на кровати, а на подушках на авансцене лежали в обнимку две девушки. (Вероятно, одна из них изображала юношу.) Потом они начали петь. Звук поющего женского голоса - один из самых щемяще-сладостных звуков на свете, самый проникновенный, самый грандиозно значительный и вместе с тем самый бессодержательный звук; а дуэт в два раза хуже соло. Возможно, пение мальчиков хуже всего. Не знаю. Две девушки разговаривали с помощью чистых звуков, голоса кружились, отвечали друг другу, сливались воедино, сплетали зыбкую серебряную клетку почти непристойной сладости. Я не знаю, на каком языке они пели, слов было не разобрать, слова были излишни, слова - эти монеты человеческой речи самой высшей чеканки - расплавлялись, стали просто песней, потоком звуков, ужасных, чуть ли не смертоносных в своем великолепии. Несомненно, она оплакивала неизбежную потерю своего молодого возлюбленного. Прекрасный юноша возражал ей, но сердце его в этом не участвовало. И все это претворялось в пышный, сладкий, душераздирающий каскад приторных до тошноты звуков. О Господи, это было невыносимо! Я понял, что застонал, так как сосед справа, которого я только теперь заметил, повернулся и уставился на меня. В то же мгновение мой желудок скользнул куда-то вниз, потом подскочил обратно, и я почувствовал внезапную горечь во рту. Пробормотав "прости" в сторону Джулиан, я неуклюже поднялся. Нелепо скрипнули кресла в конце ряда, когда шесть человек торопливо встали, чтобы меня пропустить. Я протиснулся мимо них, споткнулся на каких-то ступеньках, а неумолима сладкое тремоло все впивалось когтями мне в плечи. Наконец я добрался до светящейся таблички "Выход" и очутился в залитом ярким светом, совершенно пустом и внезапно тихом фойе. Я шел быстро. Я знал, что меня вот-вот вырвет. Для собственного достоинства далеко не безразлично, где тебя вырвет: неподходящее место лишь усиливает ужас и позор этого акта. Только бы не на ковер, не на стол, не на платье хозяйки дома. Я хотел, чтобы меня вырвало вне пределов Королевского оперного театра, - и мне это удалось. Меня встретила безлюдная грязная улица и острый едкий запах ранних сумерек. Сиявшие светлым золотом колонны театра казались в этом убогом месте портиком разрушенного, или призрачного, или выросшего по волшебству дворца, и рынок лепился к нему зелеными и белыми аркадами чужеземного фруктового базара, как будто из итальянского Возрождения. Я свернул за угол и увидел перед собой ящики с персиками, выстроенные бессчетными рядами за решеткой. Я осторожно ухватился за решетку, наклонился, и меня вырвало. Рвота весьма любопытное явление, совершенно sui generis {Своеобразное (лат.).}. Потрясающе, до какой степени она непроизвольна, ваше тело неожиданно проделывает что-то совершенно необычное с удивительной быстротой и решительностью. Спорить тут невозможно. Тебя просто "схватывает". Рвота подымается с таким поразительным напором, совершенно обратным силе тяжести, что кажется, будто тебя хватает и сотрясает какая-то враждебная сила. Я слышал, что есть люди, которые получают удовольствие от рвоты, и хотя не разделяю их вкуса, мне кажется, я могу их в какой-то мере понять. Такое чувство, что ты что-то совершаешь. И если не противиться приказу желудка, то испытываешь своего рода удовлетворение от того, что ты его беспомощное орудие. Облегчение, которое наступает после того, как тебя вырвало, разумеется, совсем другое дело. Я стоял наклонясь и смотрел на то, что я натворил, и чувствовал, что лицо мое влажно от слез и его овевает прохладный ветер. Я вспомнил драгоценную оболочку, содрогающуюся в агонии, эту приторную засахаренную сталь. Вспомнил неизбежную утрату любимой. И я ощутил Джулиан! Я не могу этого объяснить. Совершенно изнуренный, поверженный, загнанный в угол, я просто понял, что она есть. В этом не было ни радости, ни облегчения, только точное бесспорное сознание, что я проник в ее сущность. Внезапно я почувствовал, что кто-то стоит рядом. - Ну, как ты, Брэдли? - спросила Джулиан. Я зашагал от нее прочь, нащупывая носовой платок. Я тщательно вытер рот и постарался прополоскать его слюной. Я шел вдоль коридора из клеток. Я был в тюрьме. В концлагере. Это была стена, сложенная из полиэтиленовых мешков с огненно-рыжей морковью. Они смотрели на меня, как насмешливые рожи, как обезьяньи зады. Я осторожно и размеренно дышал, я прислушивался к своему желудку, мягко его поглаживая. Я вошел под освещенный свод и подверг свой желудок новому испытанию, вдохнув запах гниющего латука. И продолжал идти, занятый процессом вдохов и выдохов. Только теперь я почувствовал пустоту и слабость. Я понял, что это предел. Как олень, который не может больше бежать, поворачивается и склоняет голову перед собаками, как Актеон, подвергшийся каре богини, загнанный и растерзанный. Джулиан шла за мной. Я слышал постукивание ее каблучков по липкому тротуару и всем телом ощущал ее присутствие. - Брэдли, может, кофе выпьешь? Рядом закусочная. - Нет. - Давай где-нибудь присядем. - Тут негде сесть. Мы прошли между двумя грузовиками молочно-белых коробок с вишнями и вышли из лабиринта. Темнело, фонари уже освещали элегантные, строгие, военные очертания овощного рынка, напоминавшего арсенал, обшарпанные казармы восемнадцатого века; в это время дня он был тихий и мрачный, как монастырь. Напротив виднелся осыпающийся восточный портик церкви Иниго Джонса, заставленный тележками, в дальнем его конце пристроилась закусочная, о которой говорила Джулиан. Скудный свет фонарей, сам казавшийся грязным, выхватывал из темноты толстые колонны, несколько отдыхающих грузчиков и сторожей, груду овощных отбросов и поломанных картонных коробок. Как нищий итальянский городок, изображенный Хогартом {Xогарт (1697-1764) - английский живописец, график и теоретик искусства.}. Джулиан уселась на цоколь одной из колонн в дальнем конце портика, и я сел рядом, или, точнее, почти рядом, насколько позволяла выпуклость колонны. Под собой, под ногами, позади я чувствовал жирную, клейкую лондонскую грязь. Сбоку в тусклом луче я видел задравшееся шелковое платье Джулиан, дымчато-синие колготки, сквозь которые розовело тело, ее туфли, тоже синие, которых я так осторожно касался в театре своим ботинком. - Бедный Брэдли, - сказала Джулиан. - Прости, пожалуйста. - Это из-за музыки, да? - Нет, это из-за тебя. Прости. Мы молчали, как мне показалось, целую вечность. Я вздохнул, прислонился к колонне, и запоздалые слезы, чистые и спокойные, опять медленно подступили к глазам и потекли по лицу. Я рассматривал синие туфли Джулиан. Джулиан сказала: - Как из-за меня? - Я в тебя безумно влюблен. Но ты, пожалуйста, не беспокойся. Джулиан присвистнула. Нет, не совсем так. Она просто выдохнула воздух задумчиво, сосредоточенно. Через некоторое время она" сказала: - Вообще-то я догадывалась. - Как, откуда ты узнала? - сказал я, потер рукой лицо и уткнулся губами, в свою мокрую ладонь. - По тому, как ты меня поцеловал на прошлой неделе... - А... Ну что ж. Прости. А сейчас мне, наверно, лучше пойти домой. Завтра я уеду из Лондона. Прости, что испортил тебе вечер. Надеюсь, ты извинишь мое скотское поведение. Надеюсь, ты не испачкала свое прелестное платьице. Спокойной ночи. Я действительно встал. Я чувствовал, что я пуст и легок, способен передвигаться. Сначала тело, потом уже дух. Я зашагал к Генриетта-стрит. Джулиан была передо мной. Я увидел ее лицо - птичья маска, лисья маска, - напряженное и ясное. - Брэдли не уходи. Посидим еще минутку. - Она положила ладонь мне на локоть. Я отпрянул. - Это не игрушка для маленьких девочек, - сказал я. Мы смотрели друг на друга. - Сядем. Пожалуйста. Я вернулся к колонне. Сел и закрыл лицо руками. Потом я почувствовал, что Джулиан пытается просунуть руку мне под локоть. Я отстранил ее. Так решительно и с такой яростью, словно в ту минуту ненавидел ее и готов был убить. - Брэдли, не надо... так. Ну, скажи мне что-нибудь. - Не прикасайся ко мне, - сказал я. - Хорошо, не буду. Только скажи что-нибудь. - А не о чем говорить. Я сделал то, чего поклялся никогда не делать. Я рассказал тебе, что со мной происходит. Преувеличить трудно, думаю, ты и так поняла, что это чересчур серьезно. Завтра я сделаю то, что мне давно уже следовало сделать, - уеду. Но потакать твоему девчоночьему тщеславию и выставлять свои чувства напоказ я не собираюсь. - Слушай, слушай, Брэдли. Я не умею объяснять, не умею спорить, но пойми: нельзя тебе вылить все это на меня и сбежать. Это нечестно. Пойми. - Какая уж тут честность, - сказал я. - Я просто хочу выжить. Я понимаю твое любопытство, и, естественно, тебе хочется его удовлетворить. Наверно, простая вежливость требует, чтобы я был не так резок с тобой. Но мне, ей-богу, плевать, оскорблю я твои чувства или нет. Это, вероятно, худшее, что я сделал в жизни. Но раз дело сделано, нечего тянуть канитель и анатомировать собственные переживания, даже если тебе это доставляет удовольствие. - И тебе не хочется рассказать мне о своей любви? Вопрос был убийствен своей простотой. Ответ на него был мне предельно ясен. - Нет, все уже испорчено. Я сто раз воображал, как я объяснюсь тебе, но это относилось к миру фантазий. В реальном же мире этому нет места. Нельзя. Не то чтобы преступно - просто абсурдно. Я холоден как лед, мне все равно. Ну, чего ты хочешь? Чтобы я воспевал твои глаза? - Ты сказал, что любишь... и сразу все... прошло? - Нет. Но... слов уже нет... я должен носить это в себе и с этим жить. Пока я молчал, я мог без конца представлять себе, как я тебе это говорю. Теперь... мне отрубили язык. - Я... Брэдли, не уходи... мне надо... о, помоги же мне... подыскать слова... Это так важно... Это же и меня касается... Ты говоришь только о себе...... - А о ком же еще речь? - сказал я. - Ты - просто нечто в моих мечтах. - Неправда. Я не мечта. Я живая. Я тебя слышу. Я, может быть, страдаю. - Страдаешь? Ты? - Я рассмеялся, встал и двинулся прочь. Но не успел я и шагу сделать, как Джулиан, не поднимаясь, схватила меня за руку. Я посмотрел вниз на ее лицо. Я хотел вырвать у нее руку, но приказ мозга затерялся на полпути к руке. Я стоял и глядел на ее настойчивое лицо, вдруг сделавшееся жестче и старше! Она смотрела без нежности, нахмурясь, глаза сузились в два тоненьких вопросительных прямоугольника, губы раскрылись, нос сморщился в требовательном недоверии. - Сядь, пожалуйста, - сказала она. Я сел, и она выпустила мою руку. Мы смотрели друг на друга. - Брэдли, ты не можешь уйти. - Похоже, что так. Знаешь, ты очень жестокая молодая особа. - Это не жестокость. Мне нужно понять. Ты говоришь, что думаешь только о себе. Прекрасно. Я тоже думаю о себе. Ты сам начал, верно, но ты не можешь кончить, когда тебе заблагорассудится. Я полноправный партнер в игре. - Надеюсь, игра тебя радует. Наверное, приятно почувствовать на коготках кровь. Будет о чем с удовольствием подумать перед сном в постельке. - Не груби, Брэдли. Я не виновата. Я тебя не просила влюбляться. Мне такое и в голову не приходило. Когда это случилось? Когда ты начал меня замечать? - Слушай, Джулиан, - сказал я. - Подобного рода воспоминания приятны, когда двое любят друг друга.. Но когда один любит, а другой нет, они утрачивают; свою прелесть. То, что я имел несчастье влюбиться в тебя, совсем не означает, что я не знаю тебе цену: ты очень молодая, очень необразованная, очень неопытная и во многих отношениях очень глупая девочка. И ты не дождешься, я не стану тешить тебя и выкладывать историю своей любви. Знаю, тебя бы это потешило. Ты была бы в восторге. Но постарайся быть чуточку взрослее и просто все забыть. Это не игрушки. Тебе не удастся удовлетворить свое любопытство и тщеславие. Надеюсь, что, в отличие от меня, ты сумеешь держать язык за зубами. Я не могу приказать тебе не шушукаться и не смеяться надо мной - я просто тебя об этом прошу. Немного подумав, Джулиан сказала: - По-моему, ты меня совсем не знаешь. Ты уверен, что любишь именно меня? - Хорошо. Допустим, я могу довериться твоей скромности. Ну, а теперь избавь меня от сурового и неуместного допроса. Помолчав еще немного, Джулиан сказала: - Значит, ты завтра уезжаешь? Куда? - За границу. - Ну, а мне что, по-твоему, делать? Перечеркнуть сегодняшний вечер и забыть? - Да. - И ты думаешь, это возможно? - Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. - Ясно. А сколько тебе понадобится времени, чтобы избавиться от этого, как ты выражаешься, несчастного увлечения? - Я не говорил "увлечения". - Ну, а если я скажу, что ты просто хочешь спать со мной? - Говори себе, пожалуйста. - Значит, тебе безразлично, что я думаю? - Теперь безразлично. - Потому что ты испортил всю радость своей любви, перенеся ее из фантастики в мир действительности? Я поднялся и зашагал прочь, на этот раз я отошел довольно далеко. Я видел ее будто во сне: она бежала, как юная спартанка, пестрело синими тюльпанами красное шелковое платье, мелькали блестящие синие туфли, руки протянулись вперед. Она опять преградила мне дорогу, и мы остановились около грузовика с белыми коробками. Особенный, неопределимый запах налетел на меня, как рой пчел, неся ужасные ассоциации. Я прислонился к борту грузовика и застонал. - Брэдли, можно до тебя дотронуться? - Нет. Уходи, пожалуйста. Если хоть немножко жалеешь меня, уходи. - Брэдли, ты растревожил меня, дай мне выговориться, мне тоже надо разобраться в себе. Тебе и в голову не приходит, как... - Я знаю, тебе противно. - Ты говоришь, что не думаешь обо мне. Ты и правда не думаешь! - Что за ужасный запах? Что в этих коробках? - Клубника. - Клубника! - Запах юных иллюзий и жгучей мимолетной радости. - Ты говоришь, что любишь меня, но я тебя совершенно не интересую. - Нисколько. Ну, до свидания, слышишь? - Ты, конечно, и не представляешь себе, что я могу ответить тебе взаимностью. - Что? - Что я могу ответить тебе взаимностью. - Не дурачься, - сказал я, - что за ребячество. Голуби, не понимая, день сейчас или ночь, прохаживались возле, наших ног. Я посмотрел на голубей. - Твоя любовь... как же это... сплошной солипсизм, раз ты даже не задумываешься, что могу чувствовать я. - Да, - сказал я, - это солипсизм. Ничего не поделаешь. Это игра, в которую я играю сам с собой. - Тогда незачем было мне говорить. - Тут я совершенно с тобой согласен. - Но неужели же ты не хочешь знать, что я чувствую? - Я не собираюсь волноваться из-за того, что ты чувствуешь. Ты очень глупая маленькая девочка. Ты возбуждена и польщена, что немолодой человек ставит себя перед тобой в глупое положение. Возможно, с тобой это в первый раз, но уж несомненно - не в последний. Конечно, тебе хочется поисследовать ситуацию, покопаться в своих переживаниях, поиграть в "чувства". Мне это ни к чему. Я, конечно, понимаю, что тебе бы надо быть куда старше, сильнее и хладнокровнее, чтобы просто не обратить на все никакого внимания. Значит, ты вроде меня не можешь поступить так, как следовало бы. Жаль. Ну, пошли от этой проклятой клубники. Пора домой. Я зашагал прочь, на этот раз не так поспешно. Джулиан шла рядом. Мы свернули на Генриетта-стрит. Я страшно разволновался, но решил не показывать вида. Я чувствовал, что сделал шаг, который мог стать роковым, или, во всяком случае, не сдержался. Заявил, что не буду говорить о любви, а сам говорил о любви - и ни о чем другом. И это принесло мне горькую, сладостную, редкую радость. Объяснение, спор, борьба, раз начавшись, могли длиться и длиться и перейти в пагубную привычку. Если ей хочется говорить, разве у меня хватит сил отказаться? Умри я от такого разговора, я был бы счастлив. И я с ужасом понял, что даже за двадцать минут общения с Джулиан моя любовь безмерно возросла и усложнилась. Она и прежде была огромна, но ей недоставало частностей. Теперь же открылись пещеры, лабиринты. А ведь скоро... Сложность сделает ее еще сильней, значительней, неискоренимей. Прибавилось так много пищи для размышлений, питательной пищи. О Господи. - Брэдли, сколько тебе лет? Вопрос застиг меня врасплох, но я ответил тотчас: - Сорок шесть. Трудно объяснить, зачем мне понадобилась эта ложь. Отчасти просто горькая шутка: я был так поглощен подсчетами урона, какой нанесет мне нынешний вечер, представляя себе, как увеличится боль утраты, ревности и отчаяния, что вопрос о том, сколько мне лет, был последней каплей, последней щепоткой соли, насыпанной на рану. Оставалось отшутиться. И конечно, она знала, - сколько мне лет. Но, кроме того, в уголке мозга у меня шевелилась мысль: да нет же, нет мне пятидесяти восьми и быть не может, Я чувствую себя молодым, молодо выгляжу. Инстинкт подсказал, что нужно скрыть правду. И я хотел сказать "сорок восемь", но перепрыгнул на сорок шесть. Кажется, подходящий возраст, вполне приемлемый. Джулиан помолчала. Она, кажется, удивилась. Мы свернули на Бедфорд-стрит. Тогда она сказала: - О, значит, ты чуть постарше папы. Я думала, моложе. Я беспомощно рассмеялся, сетуя про себя на эту нелепость, на это утонченное безумие. Конечно, молодежь не разбирается в летах, не ощущает возрастной разницы. Раз после тридцати - им уже все равно. А тут еще моя обманчивая моложавая маска. Ох, как нелепо, нелепо, нелепо. - Брэдли, что за дикий смех, в чем дело? Пожалуйста, перестань и поговорим, мне надо как следует поговорить с тобой. - Ну что ж, поговорим. - Где это мы? - Все перед тем же гостеприимным Иниго Джонсом. Войдя в скромную калитку и миновав два задрапированных материей ящика для пожертвований, мы оказались у западного придела, где находился единственный вход в церковь. Я свернул в темный двор и вышел в сад. Дорожка упиралась в дверь, ведущую к обиталищу вечного покоя Лили, Уичерли, Гринлинга Гиббонса, Арнс и Эллен Терри {Питер Лили (Питер ван дер Фаес, 1618-1680) - голландско-английский художник-портретист, представитель фламандской школы живописи. Уильям Уичерли (1640-1716) - английский драматург. Гринлинг Гиббонс (1648-1721) - английский скульптор. Томас Аугустин Арнс (1710-1778) - английский композитор. Эллен Алисия Терри (1847-1928) - английская актриса.}. Кирпичный портик был исполнен домашнего, чисто английского изящества. Я сел на скамейку в темном саду. Чуть поодаль фонарь тускло светил на оранжевые розы, делая их восковыми. Шмыгнула кошка, беззвучно и быстро, как тень птицы. Когда Джулиан села рядом, я отодвинулся. Я ни за что, ни за что не дотронусь до нее. Чистое безумие продолжать препирательство. Но я ослабел от своего умопомрачения и от нелепости происходящего. После лжи о возрасте всякое благоразумие, все попытки самосохранения были уже ни к чему. - Никого никогда еще не рвало из-за меня, - сказала Джулиан. - Не обольщайся. Тут еще и Штраус. - Милый старый Штраус. Я сидел, как египтянин, - прямо, руки на коленях, - и глядел в темноту, где мелькала и резвилась тень кошки. Теплая рука вопросительно легко дотронулась до моих стиснутых пальцев. - Не надо, Джулиан. Я правда сейчас пойду. Не мучай меня. Она отняла руку. - Брэдли, ну что ты так холоден со мной? - Пусть я кретин, но тебе-то зачем вести себя как девке? - "Ступай в монахини, говорю тебе! И не откладывай. Прощай!" {Шекспир. Гамлет, акт III, сцена 1. Перевод Б. Пастернака.} - Понимаю, ты развлекаешься вовсю. Но хватит, помолчи, не трогай меня. - Не буду я молчать и буду тебя трогать. Ее рука-мучительница опять легла на мою. Я сказал: - Ты так нехорошо... себя ведешь. Я бы никогда... не поверил... что ты можешь быть... такой легкомысленной... и злой. Я повернулся к ней и крепко сжал ее настойчивую руку повыше запястья. И вдруг меня словно ударило - в эту минуту я скорее угадал, чем увидел, ее, взволнованное, смутно улыбавшееся лицо. Тогда я крепко и уверенно обнял ее обеими руками за плечи и очень осторожно поцеловал в губы. Есть мгновения райского блаженства, которые стоят тысячелетних мук ада, по крайней мере так мы думаем, но не всегда ясно осознаем это в тот момент, Я - сознавал. Я знал, что даже если сейчас наступит крушение мира, я буду не в убытке. Я воображал себе, как целую Джулиан, но не мог вообразить сгустка чистой радости, белого накала восторга от касания губами ее губ, всем моим существом - ее существа. Я был в таком восторге, целуя ее, что не сразу понял, что и она целует и обнимает меня. Ее руки обвивали мою шею, губы горели, глаза закрылись. Я отвернулся и легонько оттолкнул ее от себя, и тогда она разжала и опустила руки. Оторваться от нее мне помогло естественное неудобство, которое испытываешь, целуясь сидя. Мы отстранились друг от друга. Я сказал: - Зачем ты это сделала? - Брэдли, я люблю тебя. - Не выдумывай, не говори глупостей. - Что же мне делать? Ты даже не хочешь меня выслушать. Ты думаешь, я маленькая и для меня это игра. Нетднет. Конечно, я растерялась. Я так давно тебя знаю, всю жизнь. Я всегда тебя любила. Пожалуйста, не перебивай. Если бы ты только знал, как я всегда ждала твоего прихода, как мне хотелось говорить с тобой, все тебе рассказать. Ты ничего не замечал, но мне обо всем, обо всем хотелось тебе рассказывать. Если, бы ты только знал, как я всегда восхищалась тобой. Когда я была маленькая, я говорила, что хочу за тебя замуж. Помнишь? Конечно, забыл. Ты всю жизнь был моим идеалом. И тут не детское обожание, даже не увлечение, а глубокая, настоящая любовь. Конечно, раньше я не спрашивала себя ни о чем, не задумывалась, даже не называла любовь по имени, но недавно, когда я почувствовала, что стала взрослая, я задала себе этот вопрос, я задумалась и все поняла. Знаешь, моя любовь тоже стала взрослая, и мне захотелось бывать больше с тобой, захотелось как следует тебя узнать. Думаешь, зачем мне понадобилось обсуждать пьесу? Мне, конечно, хотелось о ней поговорить. Но еще нужней мне была твоя любовь, твое внимание. Господи, да мне просто хотелось смотреть на тебя. Ты не представляешь себе, как все последнее время мне хотелось дотронуться до тебя, поцеловать тебя, но я не решалась, я не думала, что когда-нибудь решусь. А потом, с того дня, когда ты увидел, как я рву письма, я думала о тебе почти все время, особенно последнюю неделю, когда... когда заподозрила то... в чем ты мне сегодня признался... Я только о тебе и думала. - Ну а Септимус? - сказал я. - Кто? - Септимус, Септимус Лич. Твой поклонник. Неужели ты не выделила ему нескольких минут в своих мыслях? - Ах, Септимус. Это я так сказала. Нарочно, наверно, чтоб тебя подразнить. Он вовсе не поклонник, просто приятель. У меня вообще нет поклонников. Я глядел на нее. Она сидела боком на скамейке, как в дамском седле, одно колено было туго обтянуто шелком. Я смотрел на ряд синих пуговок у нее на груди. Растрепавшиеся волосы, похожие теперь уже не на шлем, а на тюрбан, вздыбились у нее на макушке, когда она бессознательно и нервно откидывала их со лба, Лицо сияло одухотворенной страстью и чувством, которое я не решаюсь назвать. Она была уже не ребенок. Она вступила во владение своей женственностью, осознала ее силу и власть. Я сказал: - Все ясно. Потом я легко и быстро поднялся и пошел к калитке. Я повернул на Бедфорд-стрит, к станции на Лестерсквер. Когда я переходил Гаррик-стрит Джулиан, шагавшая справа, взяла меня левой рукой под локоть. Левой рукой я осторожно отвел ее руку, и она ее опустила. Мы молча дошли до Сент-Мартин-лейн. Тогда Джулиан сказала: - Я вижу, ты решил мне не верить и не обращать внимания на мои слова. Ты, кажется, думаешь, что мне все еще двенадцать лет. - Совсем нет, - сказал я. - Я слушал очень внимательно, то, что ты говорила, все очень интересно и даже трогательно. И прекрасно выражено, особенно если учесть, что сочинено с ходу. Только как-то расплывчато и неясно, и мне непонятны твои выводы, если ты вообще их делаешь. - Господи, Брэдли, я люблю тебя. - Очень мило с твоей стороны. - Я не придумываю, это правда. - Я не обвиняю тебя в неискренности. Просто ты сама не знаешь, что говоришь. Ты признаешь, что растерялась. - Разве? - Причина твоей растерянности совершенно ясна. Я нравился тебе или, как ты любезно выразилась, ты любила меня, когда была маленьким, невинным ребенком, а я, писатель, был интересным гостем твоего отца и все такое прочее. Теперь ты взрослая, а я намного старше тебя, но мы неожиданно оказались в одном мире - мире взрослых. Даже если не говорить о небольшом потрясении, пережитом тобой сегодня вечером, ты, естественно, удивлена невозможно, даже обрадована, обнаружив, что в некотором роде мы ровня. Что же должно произойти с твоей старой привязанностью к человеку, которым ты привыкла восхищаться, когда была маленькая? Закономерный вопрос? Может быть, и нет. Но мое непростительное поведение сделало его закономерным. Мое идиотское объяснение поразило, позабавило, взволновало тебя и толкнуло на ответное объяснение, бестолковое, неясное, о котором ты завтра пожалеешь. Вот и все. Слава Богу, уже метро. Мы спустились по ступенькам на станцию и остановились, глядя друг на друга, в ярком свете около билетных автоматов, неподвижные среди снующей толпы. Поглощенные друг другом, мы не замечали ничего вокруг, словно были одни в тишайшем парке или на огромном пустынном тибетском плато. - А мой поцелуй тоже был бестолковый и неясный? - сказала Джулиан. - Ну, садись в метро, и спокойной тебе ночи. - Брэдли, ты понял, что я сказала? - Ты сама не знаешь, что говоришь. Завтра все покажется тебе дурным сном, - Посмотрим! Во всяком случае, ты говорил со мной, ты спорил. - Говорить тут не о чем. Я просто самым безответственным образом хотел продлить удовольствие и не расставаться с тобой. - Значит, мне не надо уходить. - Нет, надо. Все кончено. - Нет, не кончено. Ты ведь не уедешь из Лондона, да? - ... Я... не уеду из Лондона, - сказал я. - Мы увидимся завтра? - Возможно. - Я позвоню около десяти. - Спокойной ночи. Я не положил рук ей на плечи, а наклонился и легонько коснулся губами ее губ. Затем повернулся и по ступенькам вышел на Черринг-Кросс-роуд. Я шагал, ничего не видя, расплывшись в счастливой улыбке. Кажется, я спал. Меня то пронзал толчок блаженства, то я снова проваливался в сон. Тело ныло от мучительного и сладкого желания и сознания того, что оно может быть удовлетворено. Я тихонько стонал от счастья. Я состоял не из костей и плоти, а из чего-то иного, восхитительного... Из меда, из помадки, из марципана - и в то же время из стали. Я был стальной проволокой, тихо дрожавшей в голубой пустоте, а в теплых сокровенных глубинах сознания билось изумление перед тем, что со мной произошло. Все эти слова, разумеется, не передают того, что я чувствовал, - этого не в состоянии передать никакие слова. Я не думал. Я просто был. Когда обрывочные мысли проникали в мой рай, я гнал их прочь. Я рано встал, побрился с величавой медлительностью, тщательно и любовно оделся и долго изучал себя в зеркале. Мне можно было дать тридцать пять. Ну сорок. Я похудел за последнее время, и это мне шло. Тусклые мягкие, светлые, тронутые сединой волосы, прямые и густые, прямой тонкий нос с крупными ноздрями, вполне красивый. Твердые серо-голубые глаза, худые щеки, высокий лоб, тонкий рот - лицо интеллектуала. Лицо пуританина. Ну и что же? Я выпил воды. О еде, разумеется, и думать было нечего. Меня мутило и лихорадило, но ночью я побывал в раю и не утратил ощущения снизошедшей на меня благодати. Я прошел в гостиную и еще раз слегка смахнул пыль с бросавшихся в глаза поверхностей, которые уже успели к этому времени запылиться. Потом, усевшись, погрузился в размышления. В общем-то, я мог поздравить себя: вчера вечером я был довольно сдержан. Правда, меня стошнило у нее перед носом и я признался ей в любви в таких выражениях, что она сразу поняла, насколько это серьезно, - это я тут же заметил. Но потом я вел себя достойно. (Отчасти, конечно, благодаря обманчивому торжеству от ее присутствия.) Во всяком случае, я вчера ни к чему ее не понуждал. Но что она сейчас обо всем этом думает? Вдруг позвонит и холодно скажет, что согласна со мной и лучше все это кончить? Я сам ведь убеждал ее, что она достаточно взрослая, чтобы вести себя именно так. А вдруг по здравом размышлении она решила послушаться моего совета? Что значили ее слова о "любви"? Что она в них вкладывала? Может, она сочинила все это, потому что была тронута, польщена, взволнована моим объяснением? Вдруг она одумается? А если она и вправду любит, что будет дальше? Но я не очень-то размышлял над тем, что будет дальше. Если она и вправду любит - будь что будет. Я посмотрел на часы, они показывали восемь. Я проверил время по телефону, и там мне тоже ответили, что сейчас восемь часов. Я вышел во двор, отошел недалеко, чтобы слышать телефон, и остановился в оцепенении. Появился Ригби с одним из своих сомнительных дружков, и я так медленно и странно поднял руку, приветствуя их, что они еще долго на меня оборачивались. Потом я решил было добежать до цветочного магазина, но передумал. А вдруг она просто не позвонит? Я вернулся домой, опять посмотрел на часы и с остервенением тряхнул их. Прошло Бог знает сколько времени, а они показывали четверть девятого. Я перешел в гостиную и попробовал уткнуться носом в ковер, но почему-то это уже не помогало, мне нужно было двигаться, суетиться. Я кружил, я метался по квартире, у меня стучали зубы. Я попробовал засвистеть, но у меня ничего не вышло. Я старался глубоко дышать, но между двумя вздохами переставал ощущать себя и судорожно втягивал воздух, не в силах выдержать паузу. Мне было дурно. Примерно в девять в прихожей позвонили. Я подкрался к дверям и посмотрел сквозь матовое стекло. Это была Джулиан. Я попытался быстро овладеть собой и открыл дверь. Она влетела в квартиру. Я едва успел захлопнуть дверь ногой, как она уже тащила меня в гостиную. Она обвила мою шею руками, и я обнимал ее в яркой тьме, и зубы у меня уже не стучали, я смеялся и плакал, и Джулиан тоже смеялась и дрожала, и мы опустились на пол. - Брэдли, Господи, л так боялась, что ты передумал, я не могла дожидаться десяти. - Глупышка. О Господи, ты пришла, ты пришла... - Брэдли, я люблю тебя, люблю, это настоящее. Я поняла это совершенно ясно, когда мы вчера расстались. Я не спала, со мной Бог знает что творилось. Такого со мной еще не было. Это - любовь. Сомневаться ведь невозможно! Правда? - Нет, - сказал я, - невозможно. Когда сомневаешься, значит, уже не то. - Вот видишь! - Ну, а мистер Беллинг? - Ах, Брэдли, хватит мучить меня мистером Беллингом. Это была просто прихоть, детский каприз. Нет никакого Беллинга. Ничего нет, кроме моей любви к тебе, правда. Да он никогда меня по-настоящему и не любил, никогда не любил так, как ты... - Конечно, я произвел на тебя впечатление. Может, в этом все дело? - Я люблю тебя. Я волнуюсь ужасно, но в то же время совершенно спокойна. Разве это не доказывает, что произошло что-то исключительное? Я прямо как архангел. Я могу говорить с тобой, могу убедить тебя, вот увидишь. Ведь у нас масса времени, да, Брэдли? От ее вопроса - вернее, утверждения - на меня повеяло отрезвляющим холодом. Время, планы, будущее. - Да, любимая, у нас масса времени. Мы сидели на полу: я - поджав под себя ноги, она - на коленях, слегка склонившись надо мной. Она гладила мои волосы и шею. Потом начала развязывать мой галстук. Я рассмеялся, - Все в порядке, Брэдли, чего ты всполошился, я просто хочу посмотреть на тебя. Я ни о чем думать не хочу - только смотреть на тебя, трогать тебя, чувствовать, какое это чудо... - Что А любит Б, а Б любит А. Это действительно редкость. - Какая у тебя красивая голова. - В свое время я просунул ее сквозь полог твоей колыбели. - А я влюбилась в тебя с первого взгляда. - Я готов положить ее под колеса твоей машины. - Хоть бы вспомнить, когда я увидела тебя в первый раз! Мне вдруг подумалось, что ведь я могу припомнить все свои дела по одной из старых записных книжек (они все у меня сохранились). Все, что я делал в тот день, когда родилась Джулиан. Решал, наверно, какую-нибудь налоговую проблему или завтракал с Грей-Пелэмом. - А когда ты в меня влюбился? Ведь теперь можно спрашивать? - Теперь можно. Мне кажется, это началось, когда мы рассуждали о Гамлете. - Только тогда! Брэдли, мне страшно. Правда, ты лучше еще подумай. Может, это у тебя только минутный порыв? Может, ты просто что-то напутал? Вдруг через неделю ты переменишься ко мне? А я-то думала... - Джулиан, ну неужели ты серьезно? Нет, нет, ты же видишь, что со мной. Прошлого нет. Истории нет. Все поставлено на карту. - Знаю... - Тут нельзя взвешивать, подсчитывать. Но... ох, любимая... нам придется трудно. Пойди ко мне. - Я привлек ее к себе и прижал ее головку с львиной гривой к своей груди. - Не вижу ничего трудного... - проговорила она в мою чистую голубую в полоску рубашку и расстегнула верхние пуговицы. - Конечно, не надо ^спешить, надо выдержать проверку временем... нечего торопиться. - Верно, - сказал я, - не надо спешить... Легко сказать, когда она засунула руку мне под рубашку и, вздыхая, теребила завитки седых волос у меня на груди. - Правда ведь, я ничего плохого не делаю? Я не бесстыдница? - Нет, Джулиан, любимая моя. - Мне надо тебя потрогать. Как здорово, что я имею на это право. - Джулиан, ты с ума сошла... это безумие. - По-моему, нам надо спокойно и не спеша узнать друг друга и говорить друг другу правду, говорить все и смотреть друг другу в глаза, вот как сейчас, и... по-моему, я могу годами так смотреть тебе в глаза... этим можно кормиться... просто смотреть, и все... Да? Ты тоже так чувствуешь? - Мало ли что я чувствую, - сказал я. - Кое-какие из моих чувств уже выразил Марвелл {Эндрю Марвелл (1621-1678) - английский поэт.}. Но главное, я чувствую - нет, дай мне сказать - вот что. Я совершенно недостоин твоей любви. Не стану разглагольствовать о том, почему и отчего... но поверь мне. Ладно, я готов плыть по течению, медленно, как ты говоришь, а ты убеждай меня и себя, что ты и вправду все это чувствуешь. Но ты не должна быть связана, никаких обязательств... - Но я связана... - Ты должна быть совершенно свободна. - Брэдли, не надо... - По-моему, нам нельзя произносить некоторых слов. - Каких слов? - "Люблю", "влюблен". - По-моему, это глупо. Но раз у нас есть глаза, можно обойтись и без слов. Смотри. Разве ты не видишь того, чего ты не хочешь произносить? - Ну не надо. Правда, не надо это никак называть. Наберемся терпения и подождем, что будет дальше. - Ты так странно говоришь - ты волнуешься... - Я в ужасе. - А я нет. Никогда еще не чувствовала себя такой храброй. Чего бояться? И почему ты говоришь, что нам придется трудно? Какие трудности ты имел в виду? - Я намного старше тебя. Гораздо старше. Вот в чем трудность. - О... Ну, это условность. К нам это отношения не имеет. - Нет, имеет, - сказал я. (Я уже, ощутил, что имеет.) - Больше ты ничего не хотел сказать? Я колебался. - Нет. Мне еще многое предстояло ей выложить. Но не сегодня. - А это не... - О Джулиан, ты не знаешь меня, ты же меня не знаешь... - Это не Кристиан? - Что? Кристиан? Господи, конечно, нет! - Слава Богу. Знаешь, Брэдли, когда папа говорил о том, чтобы помирить вас с Кристиан, я так мучилась... до того... тут, наверно, я и поняла, как я К тебе отношусь... - Как Эмма к мистеру Найтли {Персонажи романа английской писательницы Джейн Остин (1775-1817) "Эмма".}. - Точно. Понимаешь, с тех пор как я тебя знаю, ты был всегда один. Абсолютно один. - Столп в пустыне. - Я и вчера волновалась насчет Кристиан... - Нет, нет... Крис прекрасная женщина, и у меня даже ненависть прошла, но она для меня - ничто. Ты высвободила меня из стольких силков. Я еще расскажу тебе... потом... про все. - Ну а возраст не имеет значения. Многим девушкам нравятся мужчины старше них. Значит, все ясно. Я пока ничего не говорила родителям ни вчера, ни сегодня утром, я хотела убедиться, что ты не передумал. А сегодня скажу... - Постой! Что ты скажешь? - Что я люблю тебя и хочу выйти за тебя замуж. - Джулиан! Это невозможно! Джулиан, я старше, чем ты думаешь... - Ты стар, как мир. Знаем, знаем. - Нет, это невозможно. - Брэдли, ты говоришь чепуху. Ну почему ты так смотришь? Ведь ты любишь меня? Ведь ты же не хочешь соблазнить меня и бросить? - Нет, я правда люблю тебя... - Разве это не навсегда? - Да. Настоящая любовь бывает навсегда... а это настоящая любовь, но... - Что "но"? - Ты сказала, что не надо торопиться, надо постепенно узнать друг друга... все так внезапно... я уверен, что ты не должна... ничем себя связывать... - А может, я хочу себя связать. Ладно, наберемся терпения, не будем спешить и всякое такое. Но знаем-то мы друг друга давно, я знаю тебя всю жизнь, ты мой мистер Найтли, а разница в возрасте... - Джулиан, мне кажется, пока надо сохранить все в тайне. - Почему? - Потому что ты можешь передумать. - Или потому, что ты передумаешь? - Я не передумаю. Но ты не знаешь меня, не можешь знать. Я гожусь тебе в отцы. - Ты думаешь, для меня это важно? - Нет, но для общества важно, а когда-нибудь станет важно и для тебя. Ты увидишь, как я старею... - Брэдли, это чушь. - Я бы очень хотел, чтобы ты пока ничего не говорила родителям. - Ладно, - сказала она, помолчав и все еще стоя на коленях, и отстранилась от меня с детским выражением недоумения на лице. Я не мог вынести пробежавшей между нами холодности. Что же, чему быть, того не миновать. Надо довериться ее правдивости, ее наивности, даже неопытности, даже неразумию. Я сказал: - Поступай как знаешь, моя радость, я все предоставляю тебе. Я люблю тебя безгранично и безгранично доверяю тебе и будь что будет. - Думаешь, родители не одобрят? - Они придут в бешенство. Потом мы поговорили еще немного о Кристиан и о моем браке, о Присцилле. Говорили о детстве Джулиан, перебирали все наши встречи. Говорили о том, когда я полюбил ее и когда она полюбила меня. О будущем мы не говорили. Мы все сидели на полу, как робкие звери, как дети, мы гладили друг другу руки и волосы. Мы целовались, не часто. Где-то в середине дня я отослал ее. Я чувствовал, что нельзя изнурять друг друга. Необходимо подумать и прийти в себя. О том, чтобы лечь с ней в постель, не могло быть и речи. - Да нет же, - сказал я, - я вовсе не собираюсь уезжать. Рейчел и Арнольд расположились в креслах у меня в гостиной. Я сидел в кресле Джулиан у окна. Небо нахмурилось и потемнело, я включил свет. Это было в тот день, к вечеру. - Так что же вы собираетесь делать? - спросил Арнольд. Сначала он позвонил по телефону, а потом приехал вместе с Рейчел. Они вступили - другого слова не подберешь - в гостиную и оккупировали ее. Встретиться с хорошо знакомыми людьми, которые вдруг перестали улыбаться, потрясены и напряжены, - очень страшно. Я испугался. Я знал, что они "придут в бешенство", но я не ожидал такого единства, такой мощной враждебности. Их полное нежелание - напускное или реальное - поверить в случившееся обескуражило меня, лишило дара речи. Я ничего не мог объяснить и чувствовал, что произвожу поэтому совершенно ложное впечатление. Кроме того, я не только выглядел, но и чувствовал себя ужасно виноватым. - Остаться в Лондоне, - сказал я, - возможно, изредка видеться с Джулиан. - И дальше завлекать ее? - сказала Рейчел. - Что же тут такого... я хочу просто получше узнать ее... Ведь мы, кажется, любим друг друга... и... - Брэдли, спуститесь-ка на землю, - сказал Арнольд, - Что вы мелете? Вы. витаете в облаках. Вам под шестьдесят. Джулиан двадцать. Она заявила, что вы сказали ей, сколько вам лет, и что ей это безразлично, но не можете же вы воспользоваться тем, что сентиментальная школьница польщена вашим вниманием... - Она не школьница, - сказал я. - Она совершенный ребенок, - сказала Рейчел, - и ее очень легко обмануть и... - Я не обманываю ее! Я говорил ей, что при такой разнице в возрасте все просто невозможно. - Абсолютно невозможно, - сказал Арнольд. - Она сегодня такое несла, - сказала Рейчел, - не могу себе представить, что вы ей напели. - Я не хотел, чтобы она вам говорила. - Значит, по-вашему, надо было обманывать родителей? - Нет, нет, не то... - Ничего не понимаю, - сказала Рейчел. - Вы что, вдруг почувствовали к ней влечение, или как там еще, и тут же сказали ей, что она вам нравится, и начали увиваться за ней, да? Что произошло? Все ведь, кажется, только что началось? - Да, только что, - сказал я. - Но все очень серьезно. Я не предвидел, не хотел, это случилось. И потом, когда оказалось, что и она тоже... - Брэдли, - сказал Арнольд, - ваши объяснения не имеют никакого отношения к действительности. Ну хорошо. Вы неожиданно обнаружили, что она привлекательная девушка. В Лондоне полно привлекательных девушек. И лето почти в разгаре, да и вы в таком возрасте, когда мужчины порой превращаются в полных идиотов. Я знал таких, которые в шестьдесят лет начинали вытворять черт-те что: как говорится, седина в бороду, бес в ребро. Тут нет ничего необычного. Но даже если вы распалились по поводу моей дочери, какого черта, вместо того чтоб помалкивать, вы стали докучать ей, расстраивать ее и смущать... - Я вовсе ей не докучаю, и нисколько она не расстроена. - Нет, мы оставили ее именно в таком состоянии. - Значит, это вы ее и расстроили... - Неужели вы не могли вести себя как порядочный человек?.. - И она гораздо меньше смущена, чем я сам. Простите, но ваши определения совершенно не подходят. Тут действуют космические силы. Вы, наверно, просто не имеете о них понятия. Кстати, Арнольд, вы ведь никогда, ни в одной книге не описали настоящей влюбленности... Рейчел сказала: - Вы рассуждаете, как мальчишка. Каждый знает, что такое влюбленность. Дело не в этом. Подробности ваших так называемых "переживаний" никого не волнуют. Это еще скучнее, чем слушать про чужие сны. Джулиан, во всяком случае, не "влюблена" в вас, что бы вы под этим ни подразумевали. В ней нет никакой извращенности, и ей просто интересно и лестно, что пожилой друг ее отца оказал ей такого рода внимание. Если бы вы видели ее сегодня, когда она рассказывала нам обо всем и смеялась, смеялась. Она была похожа на ребенка, которому дали игрушку. - Но вы же говорите, она расстроена... - Потому что мы сказали ей, что это неудачная шутка. Я думал: "Любимая, я верю тебе, верю тебе, и я знаю тебя. Я буду верить так же, как веришь ты". Но тут же мне стало больно и страшно. Неужели после того, что было, я могу поставить теперь все под сомнение? Она так молода. И верно они говорят, это едва началось. Так недавно, что я даже поразился, откуда у меня такая уверенность. И все же, преобладая над всеми сомнениями, эта уверенность у меня была. - Наконец-то я вижу, вы начали нас слушать, - сказал Арнольд. - Брэдли, вы приличный разумный и вполне порядочный человек. Неужели вы всерьез намерены переживать вместе с Джулиан сердечные бури? Я говорю: "сердечные бури", но, слава Богу, до этого еще не дошло и никогда не дойдет. Я не допущу. - Я пока сам ничего не знаю, - сказал я. - Я согласен: все совершенно невероятно. Джулиан любит меня - просто не верится. Немыслимо. Я сам потрясен. Но теперь я, естественно, не отступлюсь. Не уберусь потихоньку прочь, как вы предложили, не прекращу свиданий с Джулиан, я просто не могу, я должен понять, любит она меня или нет. А если любит, то я еще и сам не знаю, что из этого следует. Возможно, ничего. Все слишком необычно и может обернуться мукой, особенно для меня. Ей я не причиню мук. Надеюсь, я ей не поврежу. Но сейчас мы оба не можем остановиться. Вот и все. - Она может остановиться и остановится, - сказал Арнольд. - Пусть даже мне придется запереть ее в комнате. - И вы прекрасно можете остановиться, - сказала Рейчел. - Будьте честным! И перестаньте говорить "мы". Вы не можете отвечать за Джулиан. Вы ведь не спали с ней, правда? - О Господи, Господи, - сказал Арнольд, - конечно, нет. Он же не преступник. - Правда. - И не собираетесь? - Рейчел, я не знаю! Поймите, перед вами безумец. - Значит, вы признаете, что вы невменяемы, не отвечаете за свои поступки и опасны для окружающих! - Арнольд, пожалуйста, не горячитесь, не выходите из себя. Вы оба пугаете меня, сбиваете с толку, зачем? Когда я сказал: "перед вами безумец", я не имел в виду, что не отвечаю за свои поступки. Я чувствую ответственность, как если бы... мне вручили... ну... не знаю что... чашу Грааля. Клянусь, я не буду давить на Джулиан, приставать к ней... я дам ей полную свободу, она и так совершенно свободна... - Вы отлично понимаете, что несете чушь, - сказал Арнольд, - во всяком случае, вы сами себе противоречите. Если вы сейчас не оставите ее, то подогреете ее чувства, создадите определенные отношения между вами. Естественно, вам того и надо. Разумеется, у нее к вам нет ничего серьезного, вы понимаете, надеюсь, что сами все сочинили. Подумайте, она же еще ребенок! И поймите раз и навсегда: я не допущу, чтобы между вами и моей дочерью возникли какие бы то ни было "отношения". Не будет ни свиданий, ни волнующих бесед, копания в чувствах - ничего. Пожалуйста, поймите. Поймите, что в данной ситуации вы для меня ничем не лучше грязного, похотливого старика, который пристал к ней на улице. Я буду беспощаден, Брэдли. Иного выхода у меня нет. Оставьте Джулиан в покое. Я запру ее, увезу, а если понадобится, прибегну к закону, к полиции, к грубой физической силе. Вы и писать ей не сможете, не надейтесь, я полностью огражу ее от вас. Вы не пробьетесь к ней, я не допущу, чтобы между вами хоть что-то началось. Господи, ну поставьте себя на мое место. Решитесь же, поступите честно и разумно и немедленно уезжайте из Лондона. Вы ведь собирались. Пожалуйста, уезжайте. Уверяю вас, все пройдет, я не говорю, что вы никогда больше не увидитесь с ней и с нами, ничего подобного. Но мне ясно, что сейчас на вас нашла дурь, а я не допущу, чтобы моя дочь связывалась как угодно - пусть даже поверхностно, в шутку или неосознанно - с пожилым мужчиной. Одна эта мысль внушает мне отвращение. Я не допущу этого. Наступило минутное молчание. Я пристально смотрел на Арнольда. Он сидел неподвижно, говорил спокойно, но отрывисто и внушительно, в голосе его слышалась угроза. Лицо под бесцветными волосами пылало, как у девушки. Я хотел победить свой страх гневом, но не смог. Я проговорил глухо: - Ваше красноречие только доказывает, что Джулиан в конце концов убедила вас обоих, что она действительно в меня влюблена. - Она не отдает себе отчета в своих чувствах... - Мы не в восемнадцатом веке... - Пошли. - Арнольд поднялся, кивнул Рейчел, она тоже поднялась. - Мы сказали все, что собирались... Ваше дело... это переварить... поймите, выбора нет... Я открыл дверь гостиной. И сказал: - Арнольд, пожалуйста, не сердитесь, я не сделал ничего плохого. - Сделали, - сказала Рейчел. - Вы сказали ей о своих чувствах. - Верно. Не надо было говорить. Но любить - не преступление, вот увидите... все будет хорошо... Я не буду надоедать ей... если хотите, не буду с ней видеться целую неделю... пусть все обдумает... - Не выйдет, - сказал Арнольд мягче. - Полумеры только ухудшат положение. Поймите, Брэдли. Господи, вам ведь тоже ни к чему вся эта каша. Уезжайте. Если вы увидите ее, вы только разведете драму. Лучше тотчас решительно все оборвать. Поймите же. И не обижайтесь. Арнольд вышел из гостиной и открыл входную дверь. Рейчел последовала за ним; проходя мимо меня, она отшатнулась, и рот ее искривился отвращением. Она проговорила холодно: - Я хочу, чтобы вы знали, Брэдли, что в этом вопросе мы с Арнольдом заодно. - Простите меня, Рейчел. Она повернулась ко мне спиной и вышла из квартиры. Арнольд вернулся. Он сказал: - Сейчас не нужно делать то, о чем я просил в письме. Можно получить его обратно? - Я его разорвал. Он постоял секунду. - Хорошо. Простите, что накричал. Даете слово, что не попытаетесь увидеть Джулиан, пока я не позволю? - Нет. - Ну что ж. Я не допущу, чтобы моей дочери причинили зло. Имейте в виду. Я вас предупредил. Он вышел, тихо закрыв за собой дверь. Я тяжело дышал. Я бросился к телефону и набрал номер Илинга. Сначала номер не отвечал, а потом послышалось, резкое жужжание, означавшее, что телефон отключен. Я набрал номер несколько раз - с тем же результатом. Мне как будто отрубили ноги. Я изо всех сил стиснул руками голову, я старался успокоиться, подумать. Так захотелось увидеть Джулиан, что в глазах потемнело. Меня слепили, до смерти кусали пчелы. Я задыхался. Я выбежал во двор, зашагал наугад сначала по Шарлотт-стрит, потом по Уиндмилл-стрит, а потом по Тоттенхем-роуд. Скоро мне стало ясно, что, если я не сделаю отчаянного и сверхъестественного усилия, я просто погибну. Я сел в такси и сказал шоферу, чтобы он вез меня в Илинг. Я стоял под медно-красным буком на углу. Погладив плотный гладкий ствол, я был поражен его самодовольной вещественностью. Настали сумерки, вечер - вечер все того же длинного, безумного, полного событиями дня. Совсем стемнело. Угрюмое густое небо слегка полиловело, ветер потеплел и стих. Я чувствовал запах пыли, словно спокойные скучные улицы вокруг обернулись бесконечными пыльными дюнами. Я думал о сегодняшнем утре и о том, как нам казалось, будто перед нами целая вечность. Теперь время исчезло. Взять бы сразу такси, и я приехал бы сюда раньше, чем Арнольд с Рейчел. Что там у них происходит? Я перешел через улицу и стал медленно прогуливаться по другой стороне. Внизу в доме Баффинов горели лампы, свет проникал сквозь шторы в окне столовой и овальное цветное стекло парадной двери. Наверху - свет горел только в одном окне, тоже за шторами, в кабинете Арнольда. Комната Джулиан была в задней части дома, рядом с комнатой, где я видел тогда Рейчел с закрытым простыней лицом и где, да простит мне Бог, я тоже лежал, не сняв рубашки. Когда-нибудь я расскажу об этом Джулиан. Когда-нибудь она, как справедливый судия, поймет и простит, Я ее не боялся, и даже в эти минуты, когда я думал в тоске, увижу ли ее снова, я пребывал с ней вне времени в райском мире спокойного общения и полного понимания. Я стоял теперь на противоположном тротуаре, рассматривал дом и думал, что делать дальше. Может, подождать до трех часов ночи, а потом проникнуть в сад и по приставной лестнице добраться до окна Джулиан. Но мне не хотелось в ее глазах превращаться в персонаж ночного кошмара или в тайного сообщника. Утро было таким ясным и прозрачным - в этом было его величие. В это утро я чувствовал себя обитателем пещеры, вышедшим на солнце. Она была правдой моей жизни. Я не стану ни ночным грабителем, ни мелким воришкой в ее жизни. И еще одно соображение: я не знал многого - что она думает сейчас? Я стоял на тротуаре в густых, - гнетущих городских сумерках, дыша запахом пыльных дюн, каждый вдох наполнял меня еще большим страхом. Я почувствовал, что кто-то наблюдает за мной из темного высокого окна на лестничной площадке дома Баффинов. Я вгляделся. Различил силуэт и бледное лицо, обращенное ко мне. Это была Рейчел. С минуту мы спокойно, не шевелясь, смотрели друг на друга. Потом я отвел глаза, как зверь, не выдержавший человеческого взгляда, и начал ходить взад и вперед по тротуару в ожидании. Зажглись уличные фонари. Минут через пять из дома вышел Арнольд. Я узнал его фигуру, хотя лица не мог различить. Я пошел обратно к буку. Он нагнал меня и молча зашагал рядом. Ближний фонарь освещал часть дерева, делая листья прозрачными, наливая их винно-красным цветом и четко разделяя. Мы остановились в густойг плотной тьме под буком, вглядываясь друг в друга. Арнольд сказал: - Простите, что я так вскипел... - Ничего. - Теперь все прояснилось. - Да? - Простите, что наговорил вам таких нелепостей... что, мол, прибегну к закону и прочее. - Ну что вы. - Я не знал - оказывается, в общем-то, ничего не произошло. - О! - Я хочу сказать, я не принял во внимание фактор времени. Мне показалось со слов Джулиан, будто это уже довольно долгая история. А теперь я понял, что все началось только вчера вечером. - Со вчерашнего вечера многое изменилось, - сказал я, - сами знаете, ведь вы и сами без дела не сидели. - Вам смешно, наверно, что мы с Рейчел приняли этот пустяк так близко к сердцу? - Я вижу, вы изменили тактику, - сказал я. - Что? - Дальше, я слушаю. - Теперь Джулиан все нам объяснила и все стало ясно. - А именно? - Конечно, она была обескуражена и растрогана, она говорит, ей стало вас жаль. - Я вам не верю, но все равно я слушаю. - И, конечно, она была польщена... - Что она сейчас делает? - Сейчас? Лежит на кровати и ревет. - О Господи. - Но не беспокойтесь о ней, Брэдли. - Конечно, не буду. - Я хотел объяснить... Теперь она рассказала нам все, и мы поняли, что, в общем-то, ничего не произошло, буря в стакане воды, и она с нами согласна. - Правда? - Она просит вас простить ее за то, что она так расчувствовалась и так глупо себя вела, и очень просит, чтобы вы пока не пытались с ней видеться. - Арнольд, она правда так сказала? - Да. Я схватил его за плечи и протащил несколько шагов, пока свет фонаря не упал ему на лицо. Сначала он вырывался, затем притих. - Арнольд, она в самом деле так сказала? - Да. Я отпустил его, и мы оба инстинктивно отступили в тень. Он хмуро смотрел на меня, лицо его исказилось от напряжения, в нем чувствовалась твердая решимость. Это уже было не то розовое, сердитое, враждебное лицо, которое я видел утром. Оно стало энергичным, непроницаемым и ничего мне не говорило. - Брэдли, постарайтесь вести себя пристойно. Если вы просто утихомиритесь и уберетесь на время, все само собой пройдет - и вы сможете потом встречаться, как прежде. Чепуха, какие-то две встречи. Нельзя навек привязаться друг к другу за две встречи! Сплошная фантазия. Спуститесь с облаков. По правде сказать, Джулиан чувствует себя страшно неловко из-за всей этой глупой истории. - Неловко? - Да, и вам всего разумней устраниться. Пожалейте девочку. Пускай к Ней вернется чувство собственного достоинства. Оно так много значит для девушки. Ей кажется, что она уронила себя, приняв все так серьезно, сделала из себя посмешище. Если бы вы встретились с ней сейчас, она бы захихикала и покраснела, ей жалко вас и стыдно за себя. Теперь она понимает, как глупо было воспринимать все всерьез и устраивать драму. Она признает, что была польщена и у нее слегка закружилась голова от такого сюрприза. Но, увидев, что мы не разделяем ее восторгов, она пришла в себя. Она уже понимает, что все это невозможная чепуха, - понимает: в вопросах практических она девочка разумная. Напрягите воображение и постарайтесь представить себе, что она должна сейчас чувствовать! Она не настолько глупа, чтобы полагать, будто вы отчаянно влюблены. Она говорит, что очень сожалеет обо всем, и просит только, чтобы вы пока не искали с ней встреч. Лучше устроить небольшой перерыв. Мы все равно уезжаем отдыхать - скоро, послезавтра. Мы решили свозить ее в Венецию. Она давно хотела. Мы были в Риме и Флоренции, а в Венеции никогда, и она давно мечтает там побывать. Мы снимем квартиру и, наверно, пробудем там до конца лета. Джулиан вне себя от восторга. Думаю, что перемена обстановки и моей книге не повредит. Вот так-то. Мне очень неприятно, что я погорячился сегодня. Вы меня, наверно, сочли идиотом. Надеюсь, вы уже не сердитесь? - Ничуть, - сказал я. - Я просто стараюсь как лучше. Что делать. Отцовский долг. Пожалуйста, поймите, прошу вас. Лучше всего для Джулиан спокойно свести это на нет. Отстранитесь и ведите себя тихо, хорошо? И пожалуйста, без душераздирающих писем и прочего. Оставьте девочку в покое, пусть снова радуется жизни. Вы же не хотите преследовать ее как призрак? Вы оставите ее в покое, а, Брэдли? - Хорошо, - сказал я. - Я могу на вас положиться? - Я все-таки не круглый идиот и кое-что понимаю. Я тоже сегодня был слишком тожественно настроен. Я не ожидал такой реакции с вашей стороны и ужасно огорчился. Но теперь я вижу: лучше свести все на нет и рассматривать как бурю в стакане воды. Хорошо, хорошо. Мне, пожалуй, лучше удалиться и тоже попытаться обрести свое достоинство... - Брэдли, вы сняли у меня камень с души. Я знал, что вы поступите правильно ради девочки. Благодарю вас, благодарю. Господи, какое облегчение. Побегу к Рейчел. Между прочим, она шлет вам привет. - Кто? - Рейчел. - Передайте ей мой привет. Спокойной ночи. Надеюсь, вы приятно проведете время в Венеции. Он снова окликнул меня: - Кстати, вы правда порвали письмо? - Да. Я отправился домой, в голове у меня проносились мысли, которые я изложу в следующей главе. Придя домой, я нашел записку от Фрэнсиса: он просил меня зайти к Присцилле. Когда мы пытаемся - особенно в минуты боли и кризиса - проникнуть в тайну чужой души, она представляется нам не хаосом сомнений и противоречий, как собственная душа, но вместилищем вполне определенных, скрытых чувств и мыслей. Так, мне и в голову не пришло тогда, что Джулиан пребывает в полнейшем смятении. На один процент я верил, что Джулиан находится приблизительно в том состоянии, как обрисовал Арнольд: расстроена, смущена, боится, что выставила себя в глупом свете! На девяносто девять процентов я склонялся к другой мысли. Арнольд солгал. И конечно, неправда, что Рейчел "шлет мне привет". Рейчел возненавидела меня до конца своих дней - это я знал наверняка. Рейчел не из тех, кто прощает. Значит, и про Джулиан он солгал. Да его рассказ и непоследователен. Если она горько плачет, как же она может хихикать и радоваться по поводу Венеции? И почему они так поспешно удирают из Англии? Нет. Наше чувство друг к другу вовсе не иллюзия. Я люблю ее, и она меня - тоже. Скорее можно сомневаться в свидетельстве собственных глаз, чем в том, что эта девочка утверждала с таким ликующим торжеством вчера вечером и сегодня утром. Так что же случилось? Может, они ее заперли? Я представил себе, как она плачет у себя в комнате, мечется по постели, растрепанная, без туфель. (Картина эта причинила мне боль, но она была прекрасна.) Конечно, Джулиан перепугала родителей своей наивной прям