очень неопределенно; да и как мне добиться того, чтобы Виталис изменил свое решение? Пока я об этом думал, дверь отворилась и вошел мальчик. В одной руке он держал скрипку, а в другой нес довольно большую доску, найденную, по-видимому, на стройке. - Давай сюда твою деревяшку, - обратился Маттиа к вошедшему мальчику. Но тот быстро спрятал ее за спину: - Как бы не так! - Дай! Суп будет вкуснее. - Ты что думаешь, я тащил ее для супа? У меня за сегодняшний день не хватает четырех су, и взамен их я отдам Гарафоли доску. - Деревяшка твоя не поможет. Хочешь не хочешь, а тебе придется расплатиться. Настал твой черед! Маттиа сказал это с такой злобой, словно его радовало наказание, предстоявшее его товарищу. Меня изумило жестокое выражение, появившееся на его кротком лице. Настал час возвращения воспитанников Гарафоли. После мальчика с деревяшкой пришел другой, а затем еще десять. Входя, каждый вешал свой инструмент на гвоздь, прибитый над постелью. У одного была скрипка, у другого арфа, у третьего флейта или пива9. Тот. кто показывал на улице сурков и морских свинок, загонял их в клетки. Вскоре на лестнице послышались тяжелые шаги, и я понял, что идет Гарафоли. Неуверенной походкой вошел человек небольшого роста, с воспаленным лицом. На нем был надет не итальянский косном, а обыкновенное серое пальто. Он первым делом посмотрел на меня; я весь похолодел от этого взгляда. - Откуда этот парень? - спросил он. Маттиа вежливо передал ему то, о чем просил сообщить Виталис. - А, значит, Виталис в Париже? Что ему от меня нужно? - Не знаю, - ответил Маттиа. - Я не тебя спрашиваю, а этого малого. - Виталис должен сейчас прийти. Он вам сам объяснит, что ему надо, - вмешался я. - Вот малый, который знает цену словам. Ты не итальянец? - Нет, я француз. Как только Гарафоли вошел, к нему подошли два мальчика и стали возле него, ожидая, когда он кончит разговаривать. Затем один взял у него из рук шляпу и осторожно положил ее на постель, другой подал ему стул. По их почтительному поведению я понял, какой страх внушал к себе Гарафоли, так как не из любви к нему, конечно, они так старались. Когда Гарафоли уселся, третий мальчик поднес ему набитую табаком трубку, а четвертый подал зажженную спичку. - Спичка пахнет серой, скотина! - зарычал Гарафоли, когда мальчик поднес ее к трубке. Гарафоли схватил спичку и бросил ее в печку. Виноватый, желая исправить свою оплошность, зажег новую спичку, которую заставил долго гореть, прежде чем предложил ее хозяину. Но тот не захотел принять его услугу. - Поди прочь, дуралей! - грубо оттолкнул он мальчика. Потом, повернувшись к другому, сказал ему с милостивой улыбкой: - Рикардо, дружок, дай мне спичку. "Дружок" поспешил выполнить его просьбу. - Теперь, - сказал Гарафоли, удобно усевшись с зажженной трубкой, - займемся нашими счетами, мои милые ангелочки. Маттиа, где книга? Раньше чем он успел спросить расчетную книжку, Маттиа уже положил перед ним небольшую засаленную тетрадку. Гарафоли сделал знак мальчику, подавшему необожженную спичку: - Ты остался мне должен вчера одно су и обещал вернуть его сегодня. Сколько ты принес? Мальчик долго не решался ответить; он густо покраснел. - У меня не хватает одного су. - Что? У тебя не хватает су и ты говоришь об этом совершенно спокойно? - Я говорю не о вчерашнем су, мне не хватает одного су за сегодняшний день. - Значит, не хватает двух су. Подобной наглости я еще не видел! - Право, я не виноват. - Перестань болтать ерунду, тебе известно наше правило. Снимай куртку: получишь два удара за вчерашнее и два за сегодняшнее. Сверх того, за твою наглость лишаю тебя картошки... Рикардо, дружок, ты так мил, что вполне заслужил это развлечение. Возьми ремень. Рикардо был тем самым мальчиком, который с такой готовностью подал ему хорошо обожженную спичку. Он снял со стены плетку с короткой ручкой, на конце которой висело два кожаных ремешка с большими узлами. Тем временем тот, у кого не хватало двух су, снял курточку и спустил до пояса рубашку. - Подожди немного, - с отвратительной усмешкой остановил его Гарафоли. - Ты вряд ли окажешься в одиночестве, а в компании все гораздо приятнее. К тому же и Рикардо не придется приниматься за дело несколько раз. Дети, молча и неподвижно стоявшие перед своим хозяином, при этой жестокой шутке засмеялись каким-то деланным смехом. - Я уверен, что у того, кто громче всех смеется, не хватает всего больше. Ну, кто из вас смеялся громче других? - спросил Гарафоли. Все указали на мальчика, вернувшегося первым и принесшего кусок дерева. - Сколько у тебя не хватает? - Я, право, не виноват... - Отныне тот, кто ответит: "Я, право, не виноват", получает одним ударом плетки больше, чем ему полагается. Сколько у тебя не хватает? - Я принес доску, большую, хорошую доску... - Важное дело! Пойди к булочнику и спроси его, даст ли он тебе хлеба в обмен на твой кусок дерева. Увидишь, что нет. Сколько же тебе не хватает? Говори! - У меня тридцать шесть су. - Тебе не хватает четырех су, мерзавец, целых четырех су! И ты осмелился показаться мне на глаза! Рикардо, тебе везет, плутишка, ты здорово позабавишься. Снимай куртку. - А деревяшка, которую я принес... - Оставь ее себе на обед! Его глупая шутка вызвала смех остальных детей. Во время этого разговора вернулись еще десять мальчиков, и все они поочередно подходили отдавать отчет в своем заработке. К двум наказанным прибавилось еще трое - у них совсем ничего не было собрано. - Вот пятеро негодяев, которые обворовывают и грабят меня! - заорал Гарафоли. - Вот что значит быть добрым! Чем я буду платить за прекрасное мясо и вкусную картошку, которыми я вас Кормлю, если вы не будете работать? Но вам лень работать, паршивцы, вам хочется развлекаться. Вам бы следовало плакать, чтобы разжалобить людей, а вы предпочитаете смеяться и играть друг с другом. Снимайте куртки! Рикардо держал плетку в руке, а пятеро наказанных выстроились перед ним в ряд. - Ты ведь знаешь, Рикардо, - обратился к нему Гарафоли, - что эти наказания ужасно терзают мое сердце и потому я не люблю на них смотреть; но помни, что я все слышу и по звуку могу судить о силе твоих ударов. Старайся изо всех сил, мой миленький, ты зарабатываешь свой хлеб. Он отвернулся к печке, сделав вид, что не в силах смотреть на происходящее. Забытый всеми, я стоял. прижавшись в углу, и дрожал от возмущения и страха. И этот человек будет моим хозяином! Если я не принесу ему назначенных тридцати или сорока су, мне тоже придется подставлять спину под удары плетки. Теперь я понял, отчего Маттиа так спокойно говорил о смерти и даже ждал ее как освобождения. При первом ударе плетки слезы брызнули у меня из глаз. Я думал, что обо мне забыли, но я ошибался. Гарафоли украдкой наблюдал за мной. - Вот ребенок с добрым сердцем, - сказал он, указывая на меня пальцем. - Он не похож на вас, разбойники: вы смеетесь над несчастьем ваших товарищей и над моим огорчением также. Если он станет вашим товарищем, то может служить вам примером. От слов "станет вашим товарищем" я задрожал с головы до ног. После второго удара послышался жалобный стон, а после третьего - душераздирающий крик. Гарафоли поднял руку, Рикардо остановился. Я решил, что он хочет их простить, но дело шло вовсе не о прощении. - Ты знаешь, как действуют на мои нервы твои крики, - кротко произнес Гарафоли, обращаясь к своей жертве. - Плетка дерет твою кожу, а твои вопли раздирают мое сердце. Предупреждаю тебя, что за каждый новый крик ты получишь лишний удар и сам будешь в этом виноват. Подумай, ведь я могу заболеть от огорчения, и если у тебя есть хоть капля привязанности или благодарности ко мне, ты не станешь орать! Рикардо, начинай! Рикардо поднял руку, и плетка заходила по спине несчастного. - Мама! Мама! - зарыдал он. К счастью, я больше ничего не видел: дверь отворилась и вошел Виталис. С одного взгляда он понял, что означали крики, которые он слышал, поднимаясь по лестнице. Он подбежал к Рикардо и вырвал у него плетку. Потом, быстро повернувшись к Гарафоли, стал перед ним, скрестив руки. Все это произошло так внезапно, что Гарафоли остолбенел. Но, мгновенно оправившись, он произнес со сладкой улыбкой: - Ужасно, не правда ли? У этого ребенка совсем нет сердца. - Какой позор! - вскричал Виталис. - Я с вами согласен, - перебил его Гарафоли. - Перестаньте кривляться, - продолжал гневно Виталис. - Вы прекрасно знаете, что я говорю не об этом мальчике, а о вас. Да, это стыдно и подло мучить детей, беззащитных детей! - А какое вам дело, старый дурак? - спросил Гарафоли, сразу изменив тон. - Конечно, это дело не мое, а полиции. - Полиции! - закричал Гарафоли, поднявшись с места. - Вы мне угрожаете полицией? - Да, я, - ответил мой хозяин, нисколько не испугавшись бешенства Гарафоли. - Послушайте, Виталис, - насмешливо обратился к нему Гарафоли, - не следует злиться и угрожать мне, ведь я тоже о чем-то могу рассказать, и вряд ли вам это понравится. Конечно, я не пойду в полицию - эти дела ее не касаются. Но есть люди, которые вами интересуются, и если я им перескажу то, что знаю, если я назову им одно имя, одно только имя, не вам ли придется краснеть от стыда? Хозяин мой ничего не ответил. Ему краснеть от стыда? Я был поражен. Но прежде чем я опомнился от изумления, в которое меня ввергли эти загадочные слова, Виталис схватил меня за руку и потащил к двери. - Право, старик, - сказал Гарафоли со смехом, - не будем ссориться! Вы хотели со мной о чем-то поговорить? - Мне больше не о чем с вами разговаривать. И, ничего не прибавив, даже не обернувшись, Виталис начал спускаться по лестнице, крепко держа меня за руку. С какой радостью я следовал за ним! Я спасся от Гарафоли. Если бы я смел, я бы кинулся Виталису на шею! ГЛАВА XVII. КАМЕНОЛОМНЯ ЖАНТИЛЬИ. Пока мы шли по людной улице, Виталис молчал; а когда мы оказались в пустынном переулке, он сел на тротуарную тумбу и в замешательстве несколько раз провел рукой по лбу. - Очень хорошо быть великодушным, - промолвил он, как бы обращаясь к самому себе, - но что нам делать, не знаю. Мы очутились на мостовой Парижа без единого су в кармане и с пустым желудком. Ты очень голоден? - Кроме той маленькой корочки, которую вы мне дали сегодня утром, я ничего не ел. - Ну что ж, придется обойтись без обеда; лишь бы только найти, где переночевать. - Вы рассчитывали переночевать у Гарафоли? - Я думал, что ты там останешься, а я возьму у него франков двадцать и таким образом выпутаюсь из положения. Но, увидев, как он жестоко обращается с детьми, я не мог сдержаться. Ты, вероятно, очень рад, что я не оставил тебя у Гарафоли? - Какой вы добрый! - Да, сердце старого бродяги, оказывается, еще не совсем очерствело, и это нарушило все мои планы. Куда мы теперь денемся, я не знаю. Было уже поздно; мороз усиливался и становился нестерпимым. Дул северный ветер. Виталис долго сидел на тумбе, а я и Капи стояли перед ним, ожидая его решения. Наконец он поднялся. - Куда мы пойдем? - В Жантильи; постараемся отыскать каменоломню, где я когда-то ночевал. Ты очень устал? - Нет, я отдохнул у Гарафоли. - К несчастью, я нигде не отдыхал и совсем выбился из сил. Надо идти. Вперед! И вот мы снова идем по улицам Парижа. Ночь темная, газ плохо освещает дорогу, так как ветер задувает огни фонарей. На каждом шагу мы скользим по обледеневшему тротуару. Виталис держит меня за руку, Капи бежит сзади. По временам он отстает, стараясь отыскать в куче отбросов кость или корку хлеба, но отбросы покрыты льдом, и его поиски безуспешны. С грустным видом Капи догоняет нас. Большие улицы сменяются переулками; затем снова тянутся большие улицы, а мы все идем и идем, и редкие прохожие с удивлением смотрят на нас. Что привлекало их внимание: наша странная одежда или наш усталый вид? Полицейские оборачивались и пристально смотрели нам вслед. Виталис молча, согнувшись, шел вперед. Несмотря на холод, рука его горела в моей руке. Иногда он останавливался и опирался на мое плечо. Тогда я чувствовал, что все его тело дрожит. - Вы больны, - сказал я ему во время одной из таких остановок. - Боюсь, что да. Во всяком случае, ужасно устал. Переходы последних дней были слишком утомительны, а сегодняшний холод чересчур жесток для моих старых костей. Мне так нужны сейчас теплая кровать и горячий ужин... Но все это пустые мечты. Вперед! Мы уже вышли из города и теперь шли то вдоль каких-то стен, то по пустынной сельской местности. Не стало прохожих и полицейских, исчезли фонари и газовые рожки. Все более резкий и сильный ветер дул нам в спину, а так как у моей куртки рукавов не было, то он проникал в отверстия пройм, и руки у меня замерзали. Несмотря на то что было темно и дороги пересекались на каждом шагу, Виталис шел уверенно, очевидно зная, куда идет. Поэтому я без колебания следовал за ним и беспокоился только о том, скоро ли мы придем в каменоломню. Вдруг Виталис остановился: - Видишь ли ты впереди деревья? - Нет, не вижу. - И там ничего не чернеется? Я осмотрелся по сторонам. По-видимому, мы находились среди равнины. Кругом было пусто; только ветер свистел в невидимых глазу кустах. - Ах, если б у меня были твои глаза! - грустно произнес Виталис. - Я очень плохо вижу. Посмотри-ка еще туда. - Уверяю вас, там нет никаких деревьев. - Значит, мы не туда попали. Пройдем немного вперед и, если не увидим деревьев, вернемся обратно. Возможно, я ошибся дорогой. Теперь, когда я понял, что мы, по всей вероятности заблудились, я почувствовал сильную усталость. Виталис дернул меня за руку: - Ну, что ж ты? - Я не могу больше идти - А я разве могу нести тебя? Я держусь на ногах только потому, что если мы сядем, то уже больше не встанем и замерзнем. Идем! Я поплелся за ним. - Есть на дороге глубокие колеи? - Никаких колей нет. - Надо вернуться обратно. Ветер, который прежде дул в спину, теперь подул нам в лицо с такой силой, что я стал задыхаться. Мы не могли идти быстро, даже когда шли вперед, но теперь. в обратном направлении, двигались еще медленнее. - Как только увидишь колеи, скажи мне, - произнес Виталис. - Там еще должны быть кусты терновника. С четверть часа мы шли в обратном направлении. Наши шаги гулко раздавались в ночной тьме. Хотя я сам с трудом передвигал ноги, мне приходилось теперь тащить Виталиса. Вдруг маленькая красная звездочка загорелась в темноте. - Свет! - обрадовался я. указывая на нее рукой. - Что нам до этого огонька! - воскликнул Виталис. - Это горит лампа на столе у какого-нибудь бедного труженика. В деревне ночью можно постучаться в любую дверь, но в окрестностях Парижа это бесполезно. Нас никто не впустит. Идем! Мы прошли еще несколько минут, и я заметил впереди какие-то темные очертания - по-видимому, кусты терновника. Дорога была изрыта глубокими колеями. - Наконец-то терновник! А вот и колеи, - обрадовался я. - Мы спасены. Каменоломня отсюда в пяти минутах ходьбы. Посмотри хорошенько, тут должны быть деревья. Мне показалось, что я вижу какие-то темные очертания, и я решил, что это деревья. - Куда ведут колеи? - Они идут прямо. - Вход в каменоломню находится слева. Мы прошли мимо, не заметив его. В такой темноте очень легко ошибиться. И мы снова пошли обратно. - Ты видишь деревья? - Да, вижу, налево. - А колеи? - Их там нет. - Что я - ослеп, что ли? - сказал Виталис. - Дай мне руку, и пойдем прямо на деревья. - Здесь высокая стена. - Не может быть! - Уверяю вас, здесь стена. Проверить, кто из нас был прав, было нетрудно Мы находились от стены всего в нескольких шагах, и Виталис руками мог ощупать то, что я считал стеной, а он - грудой камней. - Действительно, стена: камни уложены рядами, и я чувствую известку. Но где же вход? Ищи колеи! Я прошел до конца стены, потом, вернувшись к Виталису, продолжил свои поиски с другой стороны, но так же безрезультатно. Всюду - сплошная стена, а на земле никаких следов, указывающих на вход. Положение было отчаянное. Очевидно, Виталис заблудился. - Надо ли искать дальше? - Нет! Совершенно ясно, что вход в каменоломню заделан. - Что же нам делать? - Не знаю... Умирать. - О нет! - Ты, конечно, не хочешь умирать: ты молод и Жизнь тебе дорога. Тогда пойдем! - Куда же? - Вернемся в Париж. Дойлем до первого полицейского и попросим его отвести нас в участок. Мне этого очень не хотелось, но я не могу допустить, чтобы ты замерз. Идем же, Реми, идем, мой дорогой мальчик! Мужайся. И мы двинулись в обратный путь. Который был час? Полночь, а может быть, и больше. Ветер не стих. а дул еще сильнее. Он поднимал снежную пыль и хлестал ею прямо в лицо. Дома, мимо которых мы проходили, были заперты и темны. Мне казалось, что если бы люди, спящие там под теплыми одеялами, знали, как нам холодно они впустили бы нас к себе. Виталис задыхался и еле шел. Когда я его о чем-нибудь спрашивал, он мне не отвечал, а жестом давал понять, что не в силах разговаривать. Из пригорода мы снова попали в город и теперь шли между стенами, на которых там и сям качались уличные фонари. Вдруг Виталис остановился, и я понял, что он больше не в состоянии двигаться. - Разрешите, я постучусь в одну из дверей! - попросил я его. - Не надо, нам не откроют. Здесь живут садовники и огородники. Они не встанут ночью. Идем дальше Пройдя несколько шагов, Виталис снова остановился. - Надо немного передохнуть... Я больше не могу Мы находились у какой-то калитки, которая вела в сад. За забором возвышалась огромная куча навоза, покрытого соломой, как это часто бывает в садах огородников. Ветер высушил верхний слой соломы и разметал ее по улице, у забора. - Я сяду здесь, - с трудом проговорил Виталис - Вы же сами сказали, что если мы сядем, то замерзнем и уже больше не встанем! Ничего не отвечая, Виталис знаком приказал мне набрать соломы и скорее упал, чем сел на эту подстилку Зубы его стучали, все тело дрожало. - Принеси еще соломы, а куча навоза будет защищать нас от ветра. Когда я собрал в кучу всю солому, какую смог найти я уселся на нее рядом с Виталисом - Прижмись ко мне и положи на себя Капи, он будет тебя согревать. Виталис, как опытный человек, прекрасно понимал, что при таком холоде мы почти наверняка замерзнем, и решился сесть только потому, что совершенно выбился из сил. Сознавал ли он свое тяжелое положение? Я так и не узнал этого. Но в тот момент, когда я, накрывшись соломой, прижался к нему, он наклонился и поцеловал меня. Это был его второй, и последний, поцелуй. В кровати даже небольшой холод мешает уснуть, но под открытым небом сильный мороз охватывает оцепенением и нагоняет сон. Так произошло с нами. Как только я прижался к Виталису, я тотчас же впал в забытье и глаза мои закрылись. Я делал невероятные усилия. чтобы их открыть, и не мог; тогда я ущипнул себя за руку. Хотя кожа была почти нечувствительна, я все же почувствовал слабую боль. Ко мне вернулось сознание. Виталис сидел, прислонившись спиной к калитке, прерывисто и тяжело дыша. Капи, свернувшись на моей груди, сладко спал. Ветер дул по-прежнему и заносил нас обрывками соломы, которые падали, как сухие листья слетевшие с дерева. На улицах - ни души. Около нас и вдали - мертвая тишина. Мне сделалось жутко. Неопределенный страх и какая-то грусть вызвали слезы на моих глазах. Мне казалось, что я должен здесь умереть. Мысль о смерти перенесла меня в Шаванон. Бедная матушка Барберен! Я умру и никогда не увижу ее. нашего домика и моего милого садика... Непонятным образом воображение перенесло меня в этот садик. Весело блистало солнце, было жарко. Распускались желтые нарциссы, дрозды пели в кустах, и на изгороди терновника матушка Барберен вешала белье, которое она только что выстирала в ручье, журчавшем среди камней. Затем внезапно я очутился на "Лебеде". Артур спал в своей кроватке, но госпожа Миллиган не спала и, слушая завыванье ветра, думала о том, где я нахожусь в этот мороз. Потом мои глаза снова закрылись, сердце замерло, и я потерял сознание. ГЛАВА XVIII. ЛИЗА. Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу в постели в какой-то незнакомой мне комнате. Я огляделся по сторонам. Яркое пламя очага освещало людей, стоявших возле моей кровати: мужчину в серой куртке и четверых детей - двух мальчиков и двух девочек. Младшая девочка, лет пяти-шести, не спускала с меня своих удивленных выразительных глаз. Я приподнялся. Ко мне тотчас же подошли. - Виталис... - произнес я слабым голосом. - Он зовет своего отца, - сказала девочка, по-видимому, старшая из детей. - Нет, это не отец, а мой хозяин. Где он? Где Капи? Если бы Виталис оказался моим отцом, мне побоялись бы сразу сообщить о случившемся. Но, узнав, что он был только моим хозяином, они рассказали мне следующее. Калитка, возле которой мы свалились, вела в сад к садовнику. Около двух часов ночи садовник, собираясь ехать на рынок, открыл ее и увидел каких-то лежавших под соломой людей. Он попросил их встать, чтобы дать проехать тележке. В ответ послышался лай Капи, но ни один из нас не шевельнулся. Нас пробовали растолкать, но мы не двигались. Тогда решили, что дело неладно. Принесли фонарь и увидели, что Виталис мертв, а я чуть жив. Только благодаря Капи, который лежал на моей груди и этим немного согревал меня, я не замерз окончательно и еще дышал. Меня отнесли в дом садовника и положили в постель. Шесть часов я не приходил в сознание. Затем кровообращение восстановилось, и я очнулся. Несмотря на мое тяжелое состояние, я сразу понял весь ужас случившегося. Виталис умер! Пока человек в серой куртке - это и был сам садовник - рассказывал мне обо всем, маленькая девочка не спускала с меня глаз. Когда ее отец сообщил, что Виталис умер, она поняла, каким ударом была для меня эта новость. Быстро подбежав к отцу, она схватила его за руку, а другой рукой указала на меня, издав при этом какой-то странный звук. Это были не слова, а скорее нежный вздох, полный сострадания. Впрочем, жест ее был настолько красноречив, что слова были излишни. Я почувствовал в ее взгляде большую симпатию и, впервые после разлуки с Артуром, испытал неизъяснимое чувство доверия и нежности, как в те времена, когда на меня ласково смотрела матушка Барберен. - Что поделаешь, моя маленькая Лиза, - сказал отец, наклоняясь к девочке, - необходимо было сказать ему правду! Все равно это сделала бы полиция. Из его дальнейшего рассказа я узнал, что пришлось позвать полицейских и те унесли Виталиса. - А где Капи? - спросил я садовника, когда тот замолчал. - Капи? - Да, Капи, наша собака. - Не знаю, она исчезла. - Нет, она побежала за носилками, - заметил кто-то из детей. Садовник и дети вышли в соседнюю комнату и оставили меня одного. Я машинально встал. Моя арфа лежала в ногах постели. Я надел ремень на плечо и тоже направился в соседнюю комнату. Нужно было уходить, но куда? Я этого не знал, но чувствовал, что уходить надо. Прежде всего, живого или мертвого, я должен был увидеть Виталиса. Лежа в постели, я ощущал только сильную ломоту и головную боль, но когда я встал на ноги, то почувствовал такую слабость, что принужден был ухватиться за стул. Передохнув минутку, я толкнул дверь и очутился перед садовником и его детьми. Они сидели за столом возле очага, в котором ярко горел огонь, и обедали. Запах супа напомнил мне о том, что я уже давно ничего не ел. Мне стало нехорошо, и я пошатнулся. - Тебе плохо? - спросил садовник соболезнующим тоном. Я ответил, что чувствую себя слабым и прошу разрешения минуточку посидеть возле огня. Но я не столько нуждался в тепле, сколько в пище. Запах супа, стук ложек, чавканье обедавших еще больше увеличивали мою слабость. Если бы у меня хватило смелости, я бы попросил себе тарелку супа. Но я скорее умер бы от голода, нежели признался в том, что мне хочется есть. Маленькая девочка, которую отец называл Лизой, сидела напротив меня и, вместо того чтобы есть, пристально смотрела на меня. Вдруг она встала из-за стола и, взяв свою тарелку с супом, принесла ее мне. У меня не было сил говорить, и потому я хотел рукой отстранить ее, но отец Лизы не дал мне этого сделать. - Кушай, мальчик! Если Лиза что-нибудь предлагает, она это делает от всего сердца. Кушай, а если будет охота, ешь и вторую. Я в несколько секунд проглотил суп. Когда я положил ложку, Лиза, стоявшая и упорно глядевшая на меня, тихонько вскрикнула, но на этот раз это было похоже не на вздох, а на выражение удовольствия. Потом, взяв тарелку, она протянула ее отцу, а когда тот налил ее до краев, снова передала ее мне с такой нежностью и ободряющей улыбкой, что я, несмотря на свой голод, на мгновение забыл о супе. Как и в первый раз, я быстро опустошил тарелку. Улыбка, с которой дети смотрели на меня, сменилась откровенным смехом. - Да у тебя, оказывается, превосходный аппетит! - заявил садовник. Я почувствовал, что краснею до корней волос. Боясь показаться обжорой, я ответил ему, что вчера не обедал. - Но ты завтракал? - И не завтракал. - А твой хозяин? - Он также ничего не ел. - Значит, он умер не только от холода, но и от голода. Еда подкрепила меня. Я встал, собираясь уйти. - Куда ты идешь? - спросил меня садовник. - Я хочу увидеть еще раз Виталиса. - У тебя есть друзья в Париже? - Нет. - Земляки? - Тоже нет. - Где вы остановились? - Нигде. Мы только вчера пришли в Париж. - Что ты будешь делать? - Играть на арфе, петь песенки и этим зарабатывать на хлеб. - Лучше вернись на родину, к своим родителям. - У меня нет родителей. - Ты сказал, что умерший старик тебе не отец. - Родного отца у меня нет, но Виталис был для меня настоящим отцом. - А где твоя мать? - У меня нет матери. - Тогда у тебя есть родные: дядя, тетка, двоюродные братья или сестры? Кто-нибудь же есть? - Никого нет. - Откуда же ты? - Хозяин нанял меня у мужа моей кормилицы. Вы были очень добры ко мне, и я благодарю вас от всего сердца. В воскресенье я приду к вам и сыграю на арфе. Дети могут потанцевать, если пожелают. С этими словами я направился к двери. Но едва я сделал несколько шагов, как Лиза взяла меня за руку и, улыбаясь, показала на арфу. - Ты хочешь, чтобы я сыграл? Она кивнула головкой и весело захлопала в ладоши. - Ну что ж, - согласился отец, - сыграй ей что-нибудь. Я взял арфу и, несмотря на то что на сердце у меня было очень тяжело, начал играть тот красивый вальс, который исполнял довольно бегло. Мне хотелось доставить удовольствие этой маленькой девочке с такими ласковыми глазами. Вначале она только слушала, пристально глядя на меня, а потом начала отбивать такт ножками. Затем, как бы подхваченная музыкой, принялась кружиться по кухне. Она не умела танцевать и не делала обычных па, но грациозно и весело кружилась в такт музыке. Сидя у камина, отец не сводил с нее глаз. Он казался растроганным и хлопал в ладоши. Когда я окончил вальс и остановился, Лиза подошла ко мне и очень мило сделала мне реверанс. Потом, постучав пальчиками по арфе, она этим попросила меня сыграть еще. Тогда я начал играть и петь ту неаполитанскую песенку, которой меня научил Виталис. При первых аккордах Лиза опять встала передо мной. Губы ее шевелились, как будто она про себя повторяла слова. Когда я запел последний, особенно грустный куплет, она отступила на несколько шагов и с плачем бросилась к отцу. - Довольно, - сказал тот. Тогда я повесил арфу на плечо и направился к двери. - Куда ты собираешься идти? - снова спросил меня садовник. - Сначала хочу увидеть Виталиса, а затем буду делать то, чему он меня научил: играть на арфе и петь. - Так ты решил продолжать это занятие? - Ничего другого я не умею делать. - Тебя не пугают большие дороги? - У меня нет дома. - Неужели ночь, которую ты только что пережил, не заставит тебя одуматься? - Мне бы, конечно, хотелось иметь свой теплый угол и спать на кровати, но ничего не поделаешь. - Ну что ж, ты можешь иметь и то и другое. Оставайся у нас. Конечно, тебе придется много трудиться: рано вставать, целый день работать киркой, - одним словом, в поте лица зарабатывать кусок хлеба. Но зато тебе не придется ночевать под открытым небом, рискуя умереть где-нибудь под забором. А когда ты будешь есть свою похлебку, она покажется тебе особенно вкусной потому, что ты сам ее заработал. Мне кажется, что ты хороший мальчик и мы полюбим тебя как родного. Удивленный этим предложением, я не сразу понял, в чем дело. - Ну что же, решай, подходит это тебе? - спросил садовник. Я находился в отчаянном положении. Только что умер человек, с которым я прожил несколько лет и который относился ко мне как родной отец. Я лишился и своего любимого друга - умного, доброго Капи. Предложение садовника принять меня в свою семью утешило и ободрило меня. Значит, не все для меня потеряно - я могу начать новую жизнь. Меня очень привлекала возможность жить в семье: эти мальчики станут моими братьями, хорошенькая малютка Лиза будет моей сестрой. В моих мечтах я не раз представлял себе, что нахожу родителей, но я ни разу не подумал о том, что у меня могут быть братья и сестры. И вот теперь я мог их иметь. Я быстро скинул с плеча ремень арфы. - Это достаточно красноречивый ответ, - улыбнулся садовник. - Вижу, мое предложение тебе понравилось. Повесь арфу вот сюда, на гвоздь, а в тот день, когда ты захочешь уйти от нас, ты ее снимешь. Только, по примеру ласточек и соловьев, выбирай подходящее время года, чтобы пуститься в путь. - Я уйду от вас только для того, чтобы разыскать Виталиса. - Правильно, - согласился садовник. Дом, у калитки которого мы свалились, принадлежал садовнику по фамилии Акен. В то время, когда я попал к нему, вся его семья состояла из пяти человек: отца, двух сыновей - Алексиса и Бенжамена и двух дочерей - Этьеннеты и самой младшей, Лизы. Лиза была немая, но немая не от рождения. Она потеряла дар речи после какой-то болезни в возрасте четырех лет. Это несчастье не повлияло на ее умственные способности; напротив, она была очень развита и не только все понимала, но и могла хорошо объясняться жестами. В бедных семьях, да и вообще во многих семьях, больной ребенок часто бывает заброшен и нелюбим. Но Лиза благодаря своему мягкому и доброму характеру избежала этой участи. Братья относились к ней так, что она не чувствовала своего несчастья, отец не мог на нее наглядеться, старшая сестра ее обожала. Матери у них не было. Жена садовника умерла через год после рождения Лизы, и с того дня старшая сестра Этьеннета заменила в семье мать. Она не могла посещать школу: ей нужно было готовить пищу, чинить одежду отца и братьев, нянчить маленькую Лизу. Несмотря на то что Этьеннета сама была еще ребенком, ей приходилось работать целый день, вставать рано, чтобы приготовить завтрак для отца, отправляющегося на рынок; ложиться поздно, позже всех, так как после ужина надо было убрать посуду и постирать белье; летом в свободные минуты она еще занималась поливкой цветов, а зимой вставала ночью и накрывала посадки соломой, чтобы они не замерзли. Все эти заботы не оставляли Этьеннете времени на то, чтобы играть и смеяться, как другие дети. В четырнадцать лет ее кроткое, милое личико было уже задумчивым и печальным. Повесив арфу на указанное место, я начал рассказывать о том, как мы, усталые и голодные, возвращались в Париж, не найдя приюта в каменоломне Жантильи. Внезапно я услышал, что кто-то скребется в наружную дверь, а затем раздался жалобный визг. - Капи! - воскликнул я. Лиза быстро подбежала к двери и открыла ее. Капи бросился ко мне и, когда я взял его на руки, стал с радостным визгом лизать мне лицо. Он весь дрожал. - А как же быть с Капи? - спросил я у Акена. - Капи останется с тобой. Капи, как бы поняв наши слова, соскочил на землю и поклонился, прижав лапку к груди. Это сильно рассмешило всех детей, особенно Лизу, и чтобы их позабавить, я хотел заставить Капи показать какой-нибудь из его фокусов. Но Капи меня не послушался. Прыгнув мне на колени, он сперва начал ласкаться, а затем потянул меня за рукав курточки. - Капи требует, чтобы я пошел с ним. - Он хочет отвести тебя к твоему хозяину. Полицейские, которые унесли Виталиса, сказали, что им нужно расспросить меня и что они придут днем, когда я отогреюсь и проснусь. Но мне не терпелось поскорее узнать все о Виталисе. Быть может, он вовсе не умер, как предполагали? Видя мое беспокойство и угадывая его причину, Акен сам свел меня в полицейский участок. Там ко мне обратились с вопросами, на которые я стал отвечать только после того, как убедился, что Виталис умер. Относительно себя я сказал, что родителей у меня нет и что Виталис нанял меня у мужа моей кормилицы, заплатив ему какую-то сумму денег. - А что ты будешь делать теперь? - спросил меня полицейский комиссар. Здесь вмешался Акен: - Я возьму его к себе в семью, если вы разрешите. Комиссар не только охотно дал садовнику это разрешение, но еще и поблагодарил его за доброе дело. После этого полицейский комиссар предложил мне рассказать все, что я знал о Виталисе. Мне это было довольно трудно - я ведь и сам почти ничего не знал о его прошлом. Единственным фактом, поразившим меня в свое время, было восхищение молодой дамы, вызванное пением Виталиса. Но тут мне вспомнились угрозы Гарафоли, и я подумал, что не следует раскрывать тайну Виталиса, если он сам скрывал ее при жизни. Но разве легко ребенку утаить что-нибудь от полицейского комиссара? Эти люди так ловко умеют допрашивать! Через пять минут комиссар заставил меня рассказать все, что я пытался скрыть. - Надо свести мальчика на улицу де-Лурсин, - приказал он полицейскому. - Вы подниметесь с ним наверх и подробно расспросите Гарафоли. Мы пошли втроем: полицейский, Акен и я. Я сразу узнал дом и легко нашел дверь на четвертом этаже. Маттиа там не оказалось - по всей вероятности, он уже находился в больнице. Увидев полицейского и меня, Гарафоли испугался и побледнел, но быстро успокоился, когда узнал, в чем дело. - Значит, бедный старик умер? - спросил он. - Вы его знали? - Очень хорошо. - Тогда расскажите все, что вы о нем знаете. - Его звали не Виталисом, а Карло Бальзани. Если бы вы жили в Италии лет тридцать пять - сорок тому назад, одно это имя сказало бы вам все. Карло Бальзани был знаменитым певцом и пользовался огромным успехом. Он пел на всех европейских сценах: в Неаполе, в Риме, в Милане, в Венеции, во Флоренции, в Лондоне и в Париже. В один несчастный день артист потерял голос и не смог оставаться в театре. Однако надо было как-то жить. Он перепробовал несколько профессий, но ему не везло. Постепенно опускаясь все ниже и ниже, он сделался дрессировщиком собак. Он очень гордился своим прошлым и скорее умер бы, чем допустил, чтобы люди узнали о том, что блестящий певец Карло Бальзани превратился в нищего Виталиса. Вот какова была разгадка той тайны, которая так сильно интересовала меня! Бедный Карло Бальзани - мой добрый, любимый, дорогой Виталис! ГЛАВА XIX. Я РАБОТАЮ САДОВНИКОМ. Виталиса должны были хоронить завтра утром, и садовник Акен обещал взять меня на похороны. Но на следующий день, к моему большому огорчению, я не мог подняться с постели. Ночью у меня началась сильная лихорадка. Мне казалось, что у меня в груди огонь и что я так же болен, как Душка после ночи, проведенной на дереве. За время моей болезни я понял и оценил всю доброту семьи Акенов и в особенности самоотверженность Этьеннеты. Хотя бедные люди обычно не приглашают врача, но я был так сильно болен, что для меня сделали исключение. Врач нашел у меня воспаление легких и заявил, что меня надо отправить в больницу. Однако садовник на это не согласился. - Раз мы взяли его в свою семью, - ответил он, - то мы и обязаны выходить его. Несмотря на многочисленные дела и заботы по хозяйству, Этьеннета ухаживала за мной с кротостью и уменьем настоящей сиделки, никогда не проявляя нетерпения и ни о чем не забывая. Если ей надо было куда-нибудь отлучиться, она оставляла вместо себя Лизу. Несколько ночей пришлось неотлучно дежурить возле меня, так как мне было совсем плохо - я задыхался. Тогда мальчики по очереди сидели около моей постели. Не скоро наступило выздоровление. Поправлялся я очень медленно, и только весной мне разрешили наконец выходить из дому. В полдень, когда солнце стояло высоко в небе, мы с Лизой выходили из дому и в сопровождении Капи шли гулять на берег реки. Весной трава здесь густая и свежая, на ее изумрудном ковре пестреют белые звездочки маргариток, а в распускающейся листве деревьев порхают птички: дрозды, садовые славки, зяблики - и своим щебетаньем говорят о том, что мы находимся в деревне, а не в городе. В этот год была прекрасная и теплая весна, по крайней мере, такой она мне запомнилась. Но вот силы мои восстановились настолько, что я начал работать в саду. Я с нетерпением ждал этой минуты, так как мне хотелось как можно скорее отблагодарить Акенов за все, что они для меня сделали. В это время года на рынках Парижа обычно продают левкои, и вся семья была занята их выращиванием. Наш сад был полон этими прелестными цветами. Красные, белые, лиловые, всевозможных цветов и оттенков, они выглядели очень красиво. Вечером, пока их не закрывали рамами, воздух был напоен чудесным ароматом. Мне дали работу по моим силам: я должен был снимать утром стеклянные рамы, а вечером, до наступления ночного холода, накрывать ими цветы. Днем я должен был прикрывать цветы соломой, чтобы уберечь их от палящего солнца. Это было не трудно и не тяжело, но отнимало много времени, потому что приходилось передвигать несколько сотен рам дважды в день. Лиза в это время наблюдала за лошадью, которая приводила в движение рычаг насоса, накачивавшего необходимую для поливки воду. Один из братьев поливал цветы, а другой помогал отцу. Так каждый был занят своим делом и не терял времени даром. Я знал, как тяжел труд крестьян в деревне, но я и понятия не имел, с каким напряжением работают садовники в окрестностях Парижа. Они встают до восхода солнца, ложатся поздно и работают целый день без отдыха, не щадя себя. У садовника Акена я прошел хорошую школу. Когда я окончательно выздоровел, то с удовольствием занялся разведением цветов. Я очень гордился своей работой и своими достижениями. Я приносил пользу и доказывал это на деле. А это лучшая награда за труды. Несмотря на то что я очень уставал от работы, я быстро привык к новому, трудовому существованию, которое так мало походило на мою прежнюю бродячую жизнь. Теперь мне приходилось с утра до вечера, не разгибаясь, работать в саду. Все вокруг меня также усердно работали Разница была только в том, что лейка у отца была тяжелее, чем у детей, и его рубаха больше намокала от пота, чем наши. Но самое главное - эти люди относились ко мне, как родные, и я не чувствовал себя больше одиноким. У меня была своя кровать, свое место за столом, за которым мы все собирались. Если иногда я получал подзатыльники от Алексиса или Бенжамена, то нисколько на это не сердился. Они также не обижались, когда я им давал сдачи. Вечером, садясь за стол, мы чувствовали себя друзьями и близкими. Но мы не только работали - у нас бывали часы отдыха и развлечений, конечно, недолгие, но, может быть, именно потому особенно приятные. В воскресные дни мы собирались в беседке, расположенной возле нашего дома. Я снимал с гвоздя арфу, спокойно висевшую всю неделю, и дети принимались танцевать. Никто из них, понятно, не учился танцам, но Алексис и Бенжамен побывали однажды на свадьбе и видели, как танцуют кадриль, так что имели об этом танце некоторое представление. Когда они уставали, то просили меня петь, и моя неаполитанская песенка неизменно производила на Лизу огромное впечатление. Всегда, когда я пел последний куплет, глаза ее наполнялись слезами. Тогда, чтобы развеселить ее, я показывал с Капи какой-нибудь смешной фокус. Для него тоже эти воскресенья были большим праздником. Они напоминали ему прошлое, и он готов был проделывать свои фокусы без конца. Играя, я всегда вспоминал Виталиса и старался играть и петь так, как если бы он находился здесь и слушал меня. Дорогой мой Виталис! Чем старше я становился, тем больше росло во мне уважение к его памяти и тем лучше я понимал, как много он для меня сделал. Так прошло два года. Акен часто брал меня с собой на рынок, на Цветочную набережную, к различным садовникам и продавцам цветов, и я постепенно знакомился с Парижем. Хотя Париж и не оказался тем городом из мрамора и золота, каким он представлялся мне когда-то, я все же изменил свое первоначальное мнение о нем. Я познакомился с его памятниками и достопримечательностями, гулял вдоль красивых набережных и бульваров, побывал в Люксембургском саду, в Тюильри и на Елисейских полях, увидел прекрасные статуи. Но мое образование не ограничивалось только тем, что я видел во время прогулок или поездок по Парижу. Акен до того, как стал самостоятельным садовником, работал в оранжерее Ботанического сада; там он встречался с людьми образованными и знающими, и это знакомство пробудило в нем стремление к знаниям. В продолжение многих лет он тратил свои сбережения на покупку книг, а немногие часы досуга - на чтение. Когда он женился и у него появились дети, эти часы досуга стали редкими. Приходилось думать о заработке, книги были заброшены и спрятаны в шкаф. В долгие зимние вечера мы занимались чтением этих старых книг. Большей частью это были книги по ботанике, но были также рассказы о путешествиях. Алексис и Бенжамен не унаследовали от своего отца любви к чтению и засыпали на третьей или четвертой странице. Что касается меня, то я читал очень много. Это чтение, хотя и беспорядочное, принесло мне огромную пользу. Лиза читать не умела, но, видя, что я каждую свободную минуту берусь за книжку, хотела знать, чем они меня привлекают. Сначала она отнимала у меня книги, потому что книги мешали мне играть с ней. Но так как я снова брался за чтение, она начала просить меня читать ей вслух. Много часов провели мы с ней таким образом: я читал, а она сидела передо мной, не сводя с меня глаз. - Ну, вот, - говорил не раз, смеясь, Акен, - теперь я вижу, как я хорошо поступил, взяв тебя к себе. Лиза тебя позже отблагодарит за все. "Позже" означало то время, когда Лиза начнет говорить. Врачи не сомневались, что рано или поздно к Лизе вернется дар речи. Лиза хотела, чтобы я научил ее играть на арфе, и вскоре она, подражая мне, начала перебирать струны своими маленькими пальчиками; но петь она, конечно, не могла, и это очень сердило ее. Много раз я видел слезы на ее глазах. Но она быстро утешалась, вытирала глаза и с покорной улыбкой давала мне понять, что "позже" она тоже сможет петь. Принятый как родной сын в семью Акенов, я, возможно, остался бы у них навсегда, если бы внезапная катастрофа еще раз не изменила мою жизнь. ГЛАВА XX. РАЗОРЕННАЯ СЕМЬЯ. Я уже говорил, что весной Акен разводил левкои. Когда они отцветали, их сменяли другие цветы, потому что у хорошего садовника ни одно местечко в саду не должно пустовать. После левкоев Акен выращивал огромное количество махровых астр, фуксий и олеандров, и наши парники были полны ими. Чтобы цветы расцветали к определенному сроку, требуется особое уменье. Кроме того, это стоит огромных трудов и забот. В начале августа наш сад был в превосходном состоянии. На открытом воздухе зацветали махровые астры, а в парниках, прикрытых рамами, распускались олеандры и фуксии. Пышные кусты были сверху донизу покрыты бутонами. Все росло прекрасно, и Акен, потирая руки, радостно говорил: - У нас будет хорошая выручка. Мы немало потрудились в течение лета, не отдыхая даже по праздникам. Теперь, когда все было готово, отцу захотелось нас побаловать. Он решил в ближайшее воскресенье поехать всей семьей в Аркейль, к своему другу, такому же садовнику, как он сам. В этот день мы собирались окончить работу часа в три или четыре, а часам к пяти-шести быть в Аркейле. Затем, пообедав там, вернуться обратно и пораньше лечь спать, чтобы с понедельника со свежими силами снова приняться за работу. Мы все очень радовались предстоящей увеселительной прогулке. В четыре часа Акен запер ворота сада и весело крикнул: - В дорогу! Капи, вперед! Взяв за руку Лизу, я пустился бежать. Капи бросился вдогонку, весело лая и прыгая вокруг нас. Он, вероятно, думал, что мы снова отправились в путь по большим дорогам, чему он очень обрадовался. Мы все разоделись по-праздничному, и люди оборачивались, чтобы посмотреть на нас. Не знаю, как выглядел я, но Лиза в голубом платьице, соломенной шляпке и серых парусиновых башмачках была прелестна. Ее глаза и личико выражали неподдельное оживление и радость. Время прошло незаметно, но к концу обеда кто-то из детей заметил, что небо покрылось черными, зловещими тучами. Мы обедали на открытом воздухе, под большим деревом, и сразу поняли, что надвигается гроза. - Ребята, надо возвращаться домой, - сказал Акен. При этих словах все в один голос закричали: "Уже?" Лиза, конечно, ничего не сказала, но протестовала жестами. - Может подняться ветер и опрокинуть рамы, - продолжал отец. - Собирайтесь скорей! Мы не возражали: все отлично знали, какую ценность представляют для садовника стеклянные рамы. Если ветер побьет стекла, Акен будет разорен. - Я пойду быстрее вперед с Алексисом и Бенжаменом, - сказал Акен. - Пусть Реми, Этьеннета и Лиза идут вслед за нами. Они поспешно удалились. Мы с Этьеннетой не могли идти скоро, так как нам приходилось приноравливаться к шагам Лизы. Теперь нам было не до смеха, мы не прыгали и не радовались. Гроза надвигалась, небо становилось все чернее, ветер поднимал тучи пыли. Вдали гремел гром, и раскаты его все приближались. Успеем ли мы вернуться домой до грозы? Главное, успеют ли дойти Акен с Бенжаменом и Алексисом? Мы рисковали только промокнуть, а им нужно было вовремя убрать рамы, чтобы ветер не мог опрокинуть и разбить их. Гром гремел все чаще и чаще, стало совсем темно. Ветер рвал облака, и с минуты на минуту мог начаться ливень. Вдруг среди раскатов грома мы услышали какой-то страшный и непонятный шум. Это пошел град. Сначала падали отдельные крупинки, а затем начался настоящий ливень. Нам пришлось спрятаться в подворотню. В одну минуту улица стала белой, словно покрылась снегом. Град был величиной с голубиное яйцо. Он падал с оглушающим грохотом, и к нему присоединялся звон разбитого стекла. Вместе с градом с крыш летели на улицу куски толя, штукатурка и разбитая черепица, которые выделялись темными пятнами на белом фоне. - Что будет с нашими рамами? - воскликнула Этьеннета. - Быть может, отец успел прийти вовремя, - ответил я. - Если даже они вернулись домой до того как пошел град, все равно они не успели покрыть рамы соломой, и теперь, наверное, все разбито, - продолжала она. - Но, говорят, град бывает местами. - Мы слишком близко от дома, чтобы можно было на это надеяться. Если он с такой же силой обрушился на сад, то все погибло. Боже мой, отец так рассчитывал на продажу цветов и ему так нужны сейчас деньги! Град продолжался недолго, всего несколько минут, и так же внезапно прекратился, как начался. Облака неслись теперь по направлению к Парижу, и мы решились наконец выйти из нашего убежища. Очень скоро мы подошли к дому. Ворота были открыты настежь, мы побежали в сад. Какое ужасное зрелище представилось нашим глазам! Все было разбито, исковеркано, изломано: рамы, цветы, куски битого стекла, град - все смешалось в какую-то бесформенную массу. В этом саду, таком цветущем и прекрасном еще сегодня утром, валялись только одни жалкие обломки. Мы долго не могли разыскать отца. Наконец мы нашли его у большого парника, все стекла которого были разбиты. Совершенно убитый, он сидел на маленькой скамейке посреди обломков. Алексис и Бенжамен стояли перед ним. - Бедные мои дети! - воскликнул Акен, услышав по звуку стекла, хрустящего под нашими ногами, что мы подошли. - Бедные мои дети! И, схватив Лизу на руки, он горько заплакал Это была катастрофа. Вид ее был ужасен, а последствия - еще хуже. Вскоре я узнал от Этьеннеты и мальчиков, как безвыходно было положение их отца. Десять лет тому назад Акен взял в аренду этот сад и выстроил дом. Тот, кто сдал этот участок в аренду, дал также ему взаймы денег на покупку необходимого инвентаря и оборудования. Акен был обязан выплатить долг в течение пятнадцати лет. До сих пор, благодаря усердной работе и экономии, он регулярно вносил платежи. Кредитор10 между тем только и ждал задержки платежа, чтобы отобрать у него участок, и дом, и инвентарь, конечно, оставив себе уже погашенный за десять лет долг. Он и согласился на эту сделку в расчете на то, что в течение пятнадцати лет наступит такой момент, когда Акен не сможет внести деньги в срок. Таким образом, давая взаймы, он ничем не рисковал. Катастрофа ускорила приближение дня, которого уже давно ожидал кредитор. Что теперь будет? Очень скоро мы узнали ответ на этот вопрос. На следующий день после того, как не был внесен очередной платеж, к нам явился человек, одетый в черный костюм, и предъявил Акену какую-то бумагу. Это был судебный исполнитель. Теперь Акен почти не бывал дома. Куда он уходил, не знаю. Нам он ничего не рассказывал. По всей вероятности, он бегал по судам. Я со страхом думал о суде. Виталис ведь тоже судился, и я знал, чем это кончилось. Но Акену пришлось ждать результатов суда гораздо дольше, чем Виталису. Прошла часть зимы. Мы, конечно, не могли застеклить рамы и починить парники, а потому занялись разведением овощей и цветов, не требующих большого ухода. На этом мы не могли много заработать, но все-таки кое-какой доход получили бы Однажды вечером Акен вернулся еще более расстроенный, чем обычно. - Все кончено, дети! Я хотел выйти, так как понял, что он хочет сообщить что-то очень важное. Но он меня остановил: - Разве ты не член нашей семьи? Хоть ты и мал, но уже хлебнул достаточно горя, а потому поймешь меня Дети, я должен с вами расстаться. Мы все были в отчаянии. Лиза вскарабкалась к нему на руки и, плача, целовала его. - Вы понимаете, конечно, что добровольно я ни за что не оставил бы таких хороших ребят, как вы, и мою славную малютку Лизу, - и он нежно прижал ее к себе. - Но мне присудили выплатить долг. Денег у меня нет, а продажа имущества не покроет моего долга. Поэтому мне придется сесть в долговую тюрьму и пробыть там пять лег. Мы все горько заплакали - Очень печально, но ничего не поделаешь. Закон остается законом. Пять лет! Как вы проживете без меня столько времени, бедные мои дети? Наступило молчание. - Я много думал и вот что решил. Реми напишет в Дрези, моей сестре Катерине, чтобы она поскорее приехала. Она женщина практичная, рассудительная и поможет нам принять наилучшее решение. В первый раз в жизни писал я письмо, да еще такое тяжелое и печальное. Все сказанное Акеном было очень неопределенно, но тем не менее в его словах таилась для нас какая-то надежда. Тетушка Катерина должна была приехать, она женщина умная, и нам казалось, что этого достаточно, чтобы разрешить все наши затруднения. Однако полицейские явились раньше ее. Акен собирался пойти в город, к одному из своих друзей, когда пришла полиция, чтобы отвести его в долговую тюрьму. Акен страшно побледнел и попросил у полицейских разрешения проститься с детьми. Я побежал в сад за мальчиками. Когда мы пришли, Акен держал Лизу на руках, и она горько плакала. Один из полицейских шепнул ему что-то на ухо, но что именно, я не расслышал - Да, - ответил отец, - вы правы, так нужно. Он быстро встал, опустил Лизу на пол, хотя она цеплялась за него и не хотела выпускать его руки. Затем поцеловал Этьеннету, Алексиса и Бенжамена. Я стоял в углу и плакал. Он позвал меня: - А почему ты, Реми, не хочешь со мною проститься? Разве ты мне не сын? Огорченные и растерянные, мы не знали, что предпринять. - Не провожайте меня, - приказал отец. И, вложив Лизину ручку в руку Этьеннеты. он быстро вышел. Я хотел было пойти за ним, но Этьеннета остановила меня. Мы стояли совершенно убитые посреди кухни. плакали и не знали, что нам делать. В таком состоянии и застала нас тетушка Катерина. которая приехала через час после того, как увели Акена. Она оказалась женщиной весьма энергичной и решительной. Когда-то тетушка Катерина служила кормилицей в Париже. Она хорошо разбиралась в людях и умела устраиваться. Для нас это было большим облегчением, когда она взяла на себя заботу о нашей судьбе. Не прошло и недели после ее приезда, как наша участь была решена: поскольку дети были слишком малы, чтобы жить и работать самостоятельно, их решили взять к себе родные. Лиза должна была ехать к тетушке Катерине, Алексис - в Варс, к дяде-шахтеру, Бенжамен - к другому дяде, садовнику в Сен-Кантене, а Этьеннета - к тетке, жившей на берегу моря, в Эснанде. Я слушал, ожидая, когда очередь дойдет до меня. Так как тетушка Катерина молчала, я спросил: - А я? - Ты ведь нам не родной. - Я работал вместе со всеми. Спросите Алексиса и Бенжамена, умею ли я работать. - Кушать ты тоже умеешь, не правда ли? - Он наш, он принадлежит к нашей семье! - закричали дети. Лиза подошла к тетушке и умоляюще сложила руки Ее жест был красноречивее слов. - Моя маленькая, - обратилась к ней тетушка Катерина, - ты просишь, чтобы он поехал с тобой? Но, видишь ли, в жизни не всегда делаешь то, что хочешь. Ты моя родная племянница, и если мой муж окажется недоволен твоим приездом, мне стоит только сказать ему: "Она нам родня. Кто же пожалеет ее, как не мы?" То же самое могут сказать и другие родные. Родственников принимают, а чужих - нет. Нам самим еле хватает на жизнь. Возражать было нечего, она говорила правду. Я ведь им не родной - разве я мог чего-нибудь требовать! Тетушка Катерина никогда не меняла принятых ею решений. Она предупредила, что нам придется расстаться завтра, а пока что велела ложиться спать. Как только мы вышли в другую комнату, дети окружили меня, а Лиза с плачем бросилась мне на шею. Тогда я понял, что они помнили обо мне и жалели меня Вдруг мне пришла в голову неожиданная мысль. - Послушайте, - сказал я, - хотя ваши родственники не признают меня, но ведь вы считаете меня своим? - Да, ответили все хором, - ты всегда будешь нашим братом. Лиза вместо слов сжала мне руку и так выразительно взглянула на меня, что слезы навернулись у меня на глазах. - Хорошо, я буду вашим братом и сумею это доказать. - Что ты решил делать? - спросил Бенжамен. - Я не хочу поступать на место - ведь тогда мне пришлось бы остаться в Париже и не видеться с вами. Я опять стану бродячим музыкантом, возьму свою арфу, буду ходить из города в город и навещать вас всех по очереди. Я не забыл своих песенок и танцев и сумею этим заработать на хлеб. По выражению их лиц я понял, что мое предложение всем понравилось. Мы долго еще разговаривали, строили планы на будущее, вспоминали прошлое. Наконец Этьеннета настояла на том, чтобы мы легли. Все плохо спали эту ночь, в особенности я. На следующий день рано утром Лиза повела меня в сад, и я понял, что она хочет мне что-то сказать. - Ты хочешь поговорить со мной? - спросил я ее. С помощью жестов и мимики она объяснила мне, что сначала я должен узнать, как устроятся Этьеннета, Алексис и Бенжамен, а затем прийти в Дрези и обо всем рассказать ей. Увидев, что я ее понял, она улыбнулась. Отъезд был назначен на восемь часов утра. Тетушка Катерина наняла извозчика, чтобы отвезти детей сначала в тюрьму - проститься с отцом, а затем на железную дорогу. В семь часов Этьеннета тоже позвала меня в сад. - Мы расстаемся. Я хочу подарить тебе на память эту маленькую шкатулку. Здесь нитки, иголки и ножницы, они пригодятся тебе в дороге. Ведь меня не будет с тобою, чтобы пришить тебе пуговицу или поставить заплатку. Когда ты возьмешь шкатулку в руки, ты вспомнишь о нас. После того как Этьеннета ушла обратно в дом, ко мне подошли Алексис и Бенжамен. - У меня есть две монеты по сто су, - сказал Алексис, - и я непременно хочу, чтобы ты взял себе одну из них. Я стал было отказываться, но Алексис сунул мне в руку большую серебряную монету. Бенжамен тоже не забыл меня и подарил мне свой любимый ножик. Я был сильно расстроган этим выражением их привязанности. Вещи уже были погружены на извозчика Я кликнул Капи, который, увидав меня с арфой, радостно залаял. Он понимал, что мы возвращаемся к старой жизни и что теперь он сможет снова бегать на свободе. Настала минута расставания. Тетушка Катерина нас торопила. Она усадила Этьеннету, Алексиса и Бенжамена и велела мне посадить Лизу к ней на колени. Так как я продолжал стоять неподвижно возле коляски, она тихонько оттолкнула меня и захлопнула дверцу. - Поцелуйте за меня отца!.. - закричал я и горько заплакал. - Едем! - крикнула тетушка Катерина извозчику. Лошади тронулись. Сквозь слезы я видел Лизу, посылавшую мне воздушные поцелуи. Затем коляска повернула на другую улицу и скрылась за облаком пыли. Все было кончено. Облокотившись на арфу, я долго стоял и смотрел им вслед, затем надел ремень арфы через плечо Капи при виде хорошо знакомого ему движения тотчас же насторожился, вскочил и уставился на меня своими блестящими глазами. - Капи, вперед! ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА I. ВПЕРЕД! Перед тем как пуститься в дальнее странствование, я решил повидать того, кто в эти последние годы заменял мне отца. Хотя я никогда не бывал в долговой тюрьме и не знал, где она находится, я не сомневался в том, что разыщу его. Опасаясь вызвать недовольство полицейских, я привязал Капи на веревку, что, по-видимому, очень обидело его. Так, держа Капи на привязи, я отправился на поиски долговой тюрьмы. Никогда в жизни не видел я ничего более отвратительного и унылого, чем ворота этой тюрьмы. Перед тем как войти в нее, я на мгновение остановился; мне казалось, что эти ужасные ворота, закрывшись за мной, никогда больше не раскроются. Меня привели в приемную, куда скоро вышел Акен. - Я ждал тебя, дорогой Реми! - ласково обратился он ко мне. - И побранил Катерину за то, что она не привезла тебя вместе со всеми детьми. Я был очень огорчен и подавлен в тот день, но его слова меня несколько утешили. - Дети говорили мне, - продолжал он, что ты хочешь снова сделаться бродячим музыкантом. Разве ты забыл, как чуть не умер от холода и голода у нашей калитки? - Нет, я ничего не забыл. - Но тогда с тобой был твой хозяин. А бродить такому мальчику, как ты. одному совсем не годится. - У меня есть Капи. - Конечно, Капи - преданный пес, но ведь это только собака. Как же ты думаешь зарабатывать деньги? - Буду петь и играть, Капи будет показывать фокусы. - Послушай, Реми, не делай глупостей, поступай на место. Ты уже умеешь хорошо работать, и тебя всякий возьмет с радостью. А это много лучше, чем шататься по большим дорогам. Слова Акена сильно смутили меня, тем более что я и сам не раз уже думал об этом. Но как будет огорчена Лиза, если я не приду! Она решит, что я разлюбил или забыл ее. Ведь сама она за эти два года проявила ко мне столько любви и внимания! Теперь настал мой черед отблагодарить ее за все. - Разве вам не хочется получать весточки от ваших детей? - спросил я. Он пристально посмотрел на меня, потом, схватив меня за руки, сказал: - Послушай, мальчуган, я должен поцеловать тебя за твои слова! Они доказывают, что у тебя доброе сердце. Мы были одни в приемной и сидели рядом на скамейке. Я бросился в его объятия, и мы некоторое время молчали. Вдруг Акен стал рыться в кармане жилета и вынул оттуда большие серебряные часы, висевшие у него на кожаном ремешке: - Мне хочется дать тебе что-нибудь на память. Вот мои часы, я дарю их тебе. Они не имеют никакой ценности, иначе бы я их уже давно продал. Идут они тоже не очень важно. Но это единственная вещь, которая у меня осталась. С этими словами он передал мне часы. Когда я стал отказываться от такого замечательного подарка, он с грустью добавил: - Часы мне здесь не нужны. В тюрьме время тянется медленно, и я умру от тоски, если буду его считать. Прощай, милый Реми, обними меня еще раз! Ты славный мальчик, оставайся всегда таким. Кажется, он взял меня за руку, чтобы проводить к выходу. Я был так взволнован и расстроен, что не помню, как очутился на улице. Долго, очень долго стоял я у ворот тюрьмы, не будучи в состоянии двинуться с места. Вероятно, я стоял бы так бесконечно, если бы случайно не наткнулся рукой на какой-то круглый и твердый предмет в кармане. Тут я вспомнил о своих часах. Часы! У меня есть собственные часы, какое счастье! Я могу по ним узнавать время. Посмотрев на часы, я увидел, что было ровно двенадцать. Тогда, бросив прощальный взгляд на угрюмые стены, я решил, что пора двинуться в путь. Прежде всего мне надо было купить карту Франции. Я знал, что карты продаются на набережных Сены, и отправился туда. Долго не мог я найти такую, какая мне требовалась: я хотел, чтобы она была наклеена на полотно, легко складывалась и стоила как можно дешевле. Наконец я выбрал одну, такую старую и потрепанную, что торговец уступил мне ее за семьдесят пять сантимов. Теперь меня ничего больше не задерживало, и я решил как можно скорее выбраться из Парижа. Проходя недалеко от улицы де-Лурсин, я невольно вспомнил о Гарафоли, Маттиа, Рикардо и моем бедном дорогом Виталисе, погибшем из-за того, что он не захотел меня отдать этому жестокому падроне. Вдруг я заметил мальчика, в изнеможении прислонившегося к церковной ограде; мне показалось, что это маленький Маттиа. Те же печальные глаза, выразительные губы, тот же покорный и кроткий вид, такая же, как у того, огромная голова и смешная, карикатурная фигура. Желая получше разглядеть мальчика, я подошел ближе. Действительно, это был Маттиа. Он тоже узнал меня, и на его бледном лице появилась улыбка: - Ты приходил к Гарафоли как раз перед тем, как я попал в больницу. С тобой был старик с седой бородой. Ах, как у меня в тот день болела голова! - Ты все еще живешь у Гарафоли? - спросил я его. Прежде чем ответить, Маттиа оглянулся по сторонам и шепотом сказал: - Гарафоли в тюрьме. Его арестовали за то, что он до смерти избил Орландо. Мне доставило большое удовольствие узнать, что Гарафоли сидит в тюрьме. - А что сталось с детьми? - Не знаю. Меня не было, когда арестовали Гарафоли. После того как я вышел из больницы, Гарафоли решил, что бить меня невыгодно, так как я от этого часто болею, и отдал меня напрокат в цирк Гассо. Ты знаешь цирк Гассо? Нет? Ну ладно, это не настоящий, большой цирк, но все-таки цирк. Им нужен был ребенок-акробат. Я пробыл у папаши Гассо до этого понедельника, но теперь он отослал меня обратно к Гарафоли, потому что у меня постоянно болит голова и мне трудно проделывать различные акробатические фокусы. Вернувшись на улицу де-Лурсин, я не нашел там никого. Квартира оказалась запертой, а сосед рассказал мне, что Гарафоли сидит в тюрьме. Вот я пришел сюда и не знаю, куда идти и что делать. - А почему ты не хочешь вернуться в цирк? - Потому что цирк уехал в Руан. А как я могу дойти пешком до Руана? Это слишком далеко, денег у меня нет. Ведь я со вчерашнего дня ничего не ел. Я и сам был небогат, но у меня имелось немного мелочи, и я мог помочь этому несчастному ребенку. - Подожди меня здесь! - крикнул я Маттиа и побежал к булочнику, лавка которого находилась на углу улицы. Вскоре я вернулся с краюхой хлеба и подал ее мальчику. Он с жадностью набросился на хлеб. - А что ты намерен делать дальше? - Не знаю. - Но ведь что-нибудь надо делать! - Я собирался продать мою скрипку. Я бы ее продал раньше, да уж очень мне жалко с ней расставаться. Скрипка - единственная моя радость. Когда мне становится грустно, я ищу местечко, где меня никто не слышит, и играю для себя. - Отчего ты не играешь на улицах? - Играл, но мне никто ничего не подает. Я уже знал по опыту, как часто это бывает. - А ты? - спросил Маттиа. - Что ты делаешь теперь? Мне захотелось похвастаться, и я гордо ответил: - Я - хозяин труппы. - Ах, если бы ты согласился... - робко произнес Маттиа. - На что? - Взять меня в твою труппу. Пришлось признаться в том, что вся моя труппа состоит из одного Капи. - Ну что ж! Какая важность, нас будет двое. Умоляю тебя, возьми меня, иначе мне придется умереть с голоду! Умереть с голоду! Не все понимают, что означают эти слова. У меня от них больно сжалось сердце. Я уже знал, как умирают с голоду. - Я играю на скрипке, - продолжал Маттиа, - кувыркаюсь, танцую на канате, прыгаю через обруч и пою. Я буду делать все, что ты захочешь, и я буду тебя слушаться. Я не прошу платы, только корми меня. Ты можешь меня бить, если я буду плохо исполнять свои обязанности, я на это согласен. Единственно, о чем я прошу, не бей меня по голове, потому что голова у меня очень чувствительная. Слушая Маттиа, я чуть не заплакал. Как сказать ему, что я не могу взять его в свою труппу? Ведь со мной он так же легко может умереть с голоду, как и один. Я старался убедить его, но он ничего не хотел слушать. - Нет, - возразил он, вдвоем не умирают с голоду, потому что один помогает другому. Тот, у кого есть, дает тому, у кого нет, - вот как ты сделал сейчас. Я перестал колебаться. Без сомнения, я должен был ему помочь. - Хорошо, идем. Ты будешь моим товарищем. И, надев арфу на плечо, я воскликнул: - Вперед! Через четверть часа мы уже вышли из Парижа. Ветер подсушил дорогу, и идти по затвердевшей земле было легко и приятно. Погода стояла чудесная, весеннее солнце ярко светило в голубом безоблачном небе. Трава начинала зеленеть, и кое-где уже показались маргаритки и цветы земляники, поворачивающие свои венчики к солнцу. В садах среди нежной листвы виднелись кисти нераспустившейся сирени, а когда дул легкий ветерок, нам на голову с высоких стен летели лепестки желтых левкоев. В садах, в придорожных кустах, на больших деревьях - всюду слышалось веселое пение птиц, и ласточки летали над самой землей в погоне за невидимыми мошками. Путешествие наше началось хорошо. Я уверенно шагал по сухой, твердой дороге. Капи бегал вокруг нас и лаял на проезжающие экипажи, на кучи булыжника - лаял на все и на всех, лаял попусту, только ради одного удовольствия полаять. Маттиа молча, о чем-то размышляя, шел рядом со мной; я не прерывал его молчания, потому что мне тоже надо было о многом подумать. Куда мы шли таким решительным шагом? По правде сказать, я и сам не знал. Мы шли просто вперед, наугад. Ну, а дальше? Я обещал Лизе сперва повидать ее братьев и Этьеннету, а затем навестить ее. Но я не условился с ней, кого я должен увидеть первым: Бенжамена, Алексиса или Этьеннету. Я мог начать с любого, то есть идти по своему выбору на запад, на север или на юг. Так как мы вышли из Парижа на юг, то идти к Бенжамену было не по дороге. Оставалось сделать выбор между Алексисом и Этьеннетой. Была еще одна причина, заставлявшая меня идти на юг: я хотел повидаться с матушкой Барберен. Если я давно не говорил о ней, то это не значит, что я ее забыл. Много раз я думал о том, чтобы написать ей и сказать: "Я помню о тебе и по-прежнему люблю тебя". Но я знал, что она не умеет читать, и безумно боялся, что письмо попадет в руки Барберена. Что, если Барберен благодаря моему письму отыщет меня, опять возьмет к себе, продаст новому хозяину, совсем не похожему на моего Виталиса? Уж лучше умереть с голоду, нежели подвергнуться подобной опасности. Но если я считал невозможным написать матушке Барберен, то мне казалось, что я могу как-нибудь повидаться с ней. Теперь, после того как у меня появился товарищ, сделать это было гораздо проще. Я пошлю Маттиа вперед, он пойдет к матушке Барберен и под каким-нибудь предлогом заговорит с ней. Если она будет одна, он расскажет ей все обо мне. Тогда я безбоязненно войду в тот дом, где протекло мое детство, и брошусь в объятия моей кормилицы. Если же, наоборот, Барберен окажется дома, Маттиа попросит матушку Барберен пойти в какое-нибудь укромное местечко, где я с ней и повидаюсь. Все эти планы я строил, продолжая идти, и потому шел молча. Решить столь важный вопрос оказалось делом нелегким, а кроме того, я должен был отыскать на нашем пути такие города и деревни, где бы мы имели возможность сделать хорошие сборы. Для этого самое лучшее было обратиться к карте. Я вынул ее из мешка и разложил на траве. Довольно долго я не мог ориентироваться. Вспомнив, каким образом делал это Виталис, я в конце концов так составил маршрут, чтобы обязательно пройти через Шаванон. - Что это за штука? - спросил Маттиа, указывая на карту. Я объяснил ему, что такое карта и для чего она служит, почти дословно повторив то, что мне когда-то говорил Виталис. Маттиа внимательно слушал, глядя мне в глаза. - Для этого надо уметь читать. - Понятно. А разве ты не умеешь читать? - Нет. - Хочешь научиться? - Очень! - Ну что ж, я тебя выучу. Так как я уже развязал свой мешок, мне пришла в голову мысль осмотреть его содержимое. К тому же мне очень хотелось показать Маттиа свои сокровища, и я высыпал все на траву. У меня оказалось три полотняных рубашки, три пары чулок, пять платков - все в полной исправности, и пара немного поношенных башмаков. Маттиа был поражен моим богатством. - А что у тебя есть? - спросил я. - Скрипка и то, что на мне. - Ну что ж, поделим все пополам, раз мы с тобой товарищи: у тебя будут две рубашки, две пары чулок и три носовых платка. Но зато и мешок будем нести поочередно. Согласен? Теперь, когда я снова сделался артистом, я решил, что мне необходимо принять соответствующий вид; поэтому я открыл шкатулку Этьеннеты и достал оттуда ножницы. - Пока я буду приводить в порядок штаны, - обратился я к Маттиа, - ты мне сыграешь на скрипке. - С удовольствием. И, взяв скрипку, он заиграл. В это время я храбро вонзил ножницы в штаны немного ниже колен и принялся их резать. Это были прекрасные штаны, из такого же серого сукна, как жилет и куртка. Помнится, я был очень доволен, когда Акен мне их подарил. Я совсем не думал, что порчу их обрезая, - напротив, мне казалось, что теперь они станут еще лучше. Сперва я слушал Маттиа и резал штаны, но вскоре отставил ножницы и весь обратился в слух. Маттиа играл почти так же хорошо, как Виталис. - Кто тебя выучил играть на скрипке? - спросил я. - Никто, и все понемногу. Главное, я сам постоянно упражнялся. - А кто выучил тебя нотам? - Я не знаю нот, я играю по слуху. - Тогда я научу тебя играть по нотам. - Ты, должно быть, знаешь все на свете? - Ну еще бы! Ведь я глава труппы. Мне тоже захотелось показать Маттиа, как я умею играть. Я взял арфу и запел свою неаполитанскую песенку. Тогда Маттиа, не желая оставаться в долгу, громко выразил свое одобрение. Но нельзя было дольше терять время на взаимные комплименты и играть для собственного удовольствия - надо было подумать о том, чтобы заработать на ужин и на ночлег. Я завязал мешок, и Маттиа надел его себе на плечи. Теперь в первой попавшейся на пути деревне мы должны были устроить первое выступление нашей труппы. - Научи меня твоей песенке, - попросил Маттиа. - Я попробую аккомпанировать тебе на скрипке. У нас должно хорошо получиться. Когда мы пришли в деревню и стали искать подходящее место для представления, мы увидели через открытые ворота одной фермы, что двор ее полон разряженных людей. У всех были цветы, перевязанные лентами: у мужчин - в петлицах, у женщин - приколотые к поясам. Очевидно, здесь происходила свадьба. Мне пришла в голову мысль, что эти люди будут очень рады музыкантам и, вероятно, захотят потанцевать. Тогда я тотчас же в сопровождении Маттиа и Капи вошел во двор. Держа шляпу в руке и сделав большой поклон (поклон Виталиса), я предложил наши услуги первому попавшемуся мне на глаза крестьянину. Толстый парень с красным, как кирпич, лицом, в туго накрахмаленном воротничке, доходившем ему до ушей, добродушно улыбнулся. Он мне ничего не ответил, но, повернувшись, засунул оба пальца в рот и так пронзительно свистнул, что Капи испугался. - Эй вы там! - закричал он. - Что вы думаете насчет музыки? К нам явились музыканты. - Музыку, музыку! - закричали мужчины и женщины. - По местам для кадрили! И в несколько минут танцоры расположились посреди двора, разогнав по сторонам испуганную домашнюю птицу. - Умеешь ли ты играть кадриль? - спросил я шепотом по-итальянски Маттиа. - Да. И он наиграл мне ее на скрипке. Оказалось, что я тоже ее знал. Мы были спасены. Из какого-то сарая выкатили двухколесную тележку, поставили ее на возвышение и заставили нас влезть на нее. Хотя мы с Маттиа никогда не играли вместе, мы недурно справились с кадрилью. Правда, наши слушатели не были требовательны и не обладали тонким слухом. - Не играет ли кто-нибудь из вас на корнете? - спросил нас краснощекий толстяк. - Я, - ответил Маттиа. - Но у меня его нет. - Я вам сейчас достану. Скрипка хороша, но слишком уж нежна. - Разве ты играешь и на корнет-а-пистоне11? - опять по-итальянски обратился я к Маттиа. - И на трубе, и на флейте, и на всем, на чем можно играть. Маттиа оказался настоящим сокровищем. Вскоре корнет-а-пистон был принесен, и мы снова принялись играть кадрили, польки, вальсы, но главным образом кадрили. Мы играли без передышки до самой ночи. Мне это было нетрудно, но Маттиа, утомленный путешествием и долгими лишениями, очень устал. По временам он бледнел, как будто ему становилось дурно. Но он продолжал играть, изо всех сил дуя в трубу. Наконец не только я, но и невеста заметила его бледность. - Довольно, - объявила она, - малыш устал. Теперь раскошеливайтесь. - Если вы позволите, - сказал я, соскочив с тележки, - я поручу сделать сбор нашему кассиру. И я бросил шляпу Капи, который взял ее в зубы. Капи много хлопали за то изящество, с каким он раскланивался, собирая деньги. Но что было еще лучше, ему давали помногу. Я шел за ним и видел, как серебряные монеты падали в шляпу. Последнюю монету - пять франков - положил жених. Какое счастье! Но это было не все. Нас пригласили в кухню, хорошо угостили и положили спать в риге, на соломе. На следующий день, когда мы покидали этот гостеприимный дом, наш капитал равнялся двадцати восьми франкам. - Это благодаря тебе мы столько заработали, мой милый Маттиа, - сказал я своему товарищу. - Я один не мог бы заменить целый оркестр. Оказывается, я поступил не так уж глупо, взяв тебя в свою труппу. С двадцатью восемью франками в кармане мы чувствовали себя настоящими богачами и, когда пришли в следующую деревню, могли спокойно сделать некоторые необходимые покупки. Во-первых, я купил у торговца железом корнет-а-пистон, стоивший три франка. Он, конечно, был не новый и не красивый, но после того как мы его вычистили, стал хоть куда. Затем я купил красные ленты для чулок и старый солдатский мешок для Маттиа. Мы поделили вещи поровну и разложили их в два мешка, а затем отправились дальше. Дела наши шли отлично. После покупок у нас осталось еще около двадцати франков. Наш репертуар был настолько разнообразен, что мы могли по нескольку дней жить в одном и том же месте. За это время мы так подружились с Маттиа, что чувствовали себя вдвоем очень хорошо. - Знаешь, - говорил он мне смеясь, - такой хозяин труппы, как ты, - просто чудо. Ты даже не дерешься! - Значит, ты доволен? - Доволен ли я? Да с тех пор как я покинул родину, я первый раз в жизни не мечтаю о больнице! Наши успехи окрылили меня и внушили мне новые планы. Прийти к матушке Барберен только за тем, чтобы обнять ее, казалось мне недостаточным. Мне хотелось чем-нибудь отблагодарить ее за заботы обо мне. Теперь, когда я стал зарабатывать, я мог сделать ей подарок. Но какой? Я недолго думал. Только один подарок мог осчастливить ее и обеспечить ее старость: эта корова взамен ее любимой Рыжухи. Какая радость была бы для матушки Барберен, если б я подарил ей корову, и в то же время какая это была бы радость для меня! Но сколько может стоить корова? Об этом я и понятия не имел. К счастью, узнать это было нетрудно. В харчевнях нам приходилось часто встречаться с торговцами рогатым скотом. Но когда я обратился с вопросом к одному погонщику волов, тот расхохотался мне прямо в лицо. Стуча кулаком по столу, он подозвал хозяина харчевни: - Знаете ли вы, о чем меня спрашивает этот маленький музыкант? Сколько стоит корова - не большая. не слишком жирная, но очень хорошая корова? Что еще от нее требуется - она должна быть ученой! Раздался взрыв смеха, но меня это ничуть не смутило: - Она должна давать хорошее молоко и не слишком много есть. - А может быть, нужно, чтобы она позволила себя водить на веревке, как твоя собака? После того как он вдоволь нахохотался и истощил свои остроты, он вступил со мной в деловой разговор. Оказывается, у него имелась на примете подходящая корова: смирная, которая давала много густого молока и почти не требовала корма. Если я выложу на стол пятьдесят экю12, эта корова будет моей. Пятьдесят экю составляло сто пятьдесят франков, а до такой суммы мне еще не хватало очень много. Сможем ли мы ее заработать? Если нам будет везти так, как сейчас, сможем постепенно скопить полтораста франков. Но на это требовалось время. Тогда у меня в голове родилась новая мысль. Что, если вместо Шаванона мы пойдем сперва в Варс и за это время еще подработаем? Утром я поделился своей новой идеей с Маттиа, который не возражал. - Пойдем в Варс, - согласился он. - Мне любопытно посмотреть рудники, и я не прочь побывать там. ГЛАВА II. ЧЕРНЫЙ ГОРОД. Варс расположен на склоне горы, спускающейся к Средиземному морю. Расстояние от Парижа до Варса очень большое: пятьсот-шестьсот километров по прямой линии. Для нас оно оказалось в двое длиннее, так как мы заходили в различные города и села, где могли рассчитывать на хорошую выручку. Почти три месяца ушло у нас на этот путь, но когда мы подошли к Варсу, я с радостью убедился, что мы не даром потратили время: в моем кошельке оказалось сто двадцать восемь франков. Для покупки коровы не хватало всего двадцати двух франков. Маттиа был доволен не меньше меня и гордился тем, что принимал участие в заработке такой большой суммы. Надо сознаться, что без него, в особенности без его корнета, мы с Капи никогда не собрали бы столько денег. Теперь мы уже не сомневались, что по дороге из Варса в Шаванон заработаем недостающие нам двадцать два франка. Мы пришли в окрестности Варса около трех часов пополудни. Яркое солнце сияло в чистом небе, но по мере того как мы продвигались вперед, день как бы начал меркнуть. Между небом и землей нависло густое облако дыма. Еще задолго до того как мы вошли в город, мы услышали мощный рев вентиляторов, похожий на шум моря, и глухие удары гидравлического молота. Я знал, что дядя Алексиса работал в Варсе шахтером, но адреса его не имел. Придя в город, я поспешил навести справки. Оказалось, что он жил недалеко от шахты, на грязной, извилистой улице, круто спускавшейся к реке Дивоне. Когда я подошел к его дому и спросил о нем, какая-то женщина, стоявшая у двери, довольно недружелюбно ответила мне, что он вернется домой не раньше шести часов. Тогда мы решили идти к шахте и встретить Алексиса и его дядю после окончания работ. Нам показали галерею, через которую рабочие выходят из шахты, и мы стали ожидать Алексиса у выхода. Через несколько минут после того, как пробило шесть часов, я заметил в темной глубине галереи какие-то маленькие, тускло светящиеся огоньки, которые быстро увеличивались. Это выходили шахтеры с лампочками в руках. Они шли медленно, тяжелой походкой, как будто у них болели колени; впоследствии, когда я сам поработал в шахте, я понял, отчего это происходит. Лица их были черны, как у трубочистов, одежда и шапки покрыты угольной пылью и мокрой грязью. Каждый, проходя через ламповое отделение, вешал свою лампу на гвоздь. Я очень внимательно всматривался в лица выходящих, но так и не увидел среди них Алексиса. Если бы он сам не бросился мне на шею. я ни за что не узнал бы его. Покрытый с головы до ног угольной пылью, он совсем не походил на моего товарища, бегавшего когда-то по дорожке сада в чистой рубашке с засученными рукавами и расстегнутым воротом, позволявшим видеть его белую шею. - Это Реми, - обратился он к мужчине лет сорока, шагавшему рядом с ним. У мужчины было такое же открытое и доброе лицо, как у Акена, - и неудивительно, потому что они были родные братья. Я понял, что это и есть дядя Гаспар. - Мы уже давно поджидаем тебя, - ласково обратился он ко мне. - Уж очень длинная дорога от Парижа до Варса! - А ноги твои коротки, - засмеялся он Капи выражал свою радость тем, что тянул зубами Алексиса за рукав куртки. Я познакомил дядю Гаспара с Маттиа и объяснил ему, что это мой друг, большой любитель музыки. - Поболтайте друг с другом, мальчики, вам есть о чем поговорить, а я тем временем побеседую с этим молодым музыкантом, - сказал дядя Гаспар, указывая на Маттиа. И действительно, нам столько нужно было сказать друг другу, что не хватило бы и целой недели. Алексис интересовался нашим путешествием, а мне хотелось узнать, как он приспособился к новой жизни. Мы перебивали друг друга вопросами, не успевая отвечать. Шли мы очень медленно, и другие шахтеры, возвращавшиеся домой, обгоняли нас. Когда мы подошли к дому, дядя Гаспар сказал: - Мальчики, идемте ужинать к нам, Приглашение дяди Гаспара доставило мне большое удовольствие. Должен признаться, что я был счастлив не только от того, что мог провести вечер с Алексисом, но и оттого, что надеялся хорошо и сытно поесть. Со времени нашего ухода из Парижа мы все время питались кое-как: то сухой коркой, то ломтем хлеба. И хотя у нас имелось достаточно денег и мы могли прекрасно пообедать в любой харчевне, мы этого не делали, так как соблюдали самую строгую экономию, откладывая деньги на покупку коровы. К моему великому разочарованию, попировать в этот вечер нам не удалось. Правда, мы сидели за столом, сидели не на земле, а на стульях, но горячего не было, и ужин продолжался недолго. - Ты ляжешь спать вместе с Алексисом, - обратился ко мне дядя Гаспар, - а Маттиа мы устроим в сарае, на сене. Вечер и добрую половину ночи мы с Алексисом проговорили. Дядя Гаспар работал забойщиком в шахте, а Алексис - его откатчиком. Вырубленный из земли уголь погружали в вагонетку, и Алексис должен был катить вагонетку по рельсам до того места, где ее прикрепляли к канату и подъемной машиной поднимали наверх. Несмотря на то что Алексис совсем недавно стал работать шахтером, он очень любил эту работу и гордился своей шахтой. По его словам, она была самой красивой и замечательной шахтой во всей округе. Видя, что я внимательно его слушаю, он с жаром стал описывать мне ее устройство. Рассказ Алексиса возбудил во мне сильнейшее любопытство и желание спуститься в шахту. Но когда на следующее утро я сказал об этом дяде Гаспару, тот ответил, что в шахту пускают лишь тех, кто там работает. - Если ты вздумаешь стать шахтером, - прибавил он, смеясь, - то это легко устроить. В конце концов, работа не хуже всякой другой, а для тех, кто боится дождя и грома, как раз подходящая. Во всяком случае, это много лучше, чем бродить по большим дорогам. Ты станешь жить вместе с Алексисом. Ну как, по рукам? И для Маттиа мы найдем что-нибудь подходящее. Но ведь я пришел в Варс не для того, чтобы стать шахтером, у меня были совсем иные намерения. Однако обстоятельства сложились так, что мне пришлось вскоре испытать на себе все ужасы, страхи и опасности, которые выпадают на долю шахтеров. ГЛАВА III. ОТКАТЧИК. Накануне того дня, когда я собрался уходить из Варса, Алексис вернулся домой с поврежденной рукой. На него свалился тяжелый кусок каменного угля и раздробил ему палец. Ранение было не очень серьезным, но работать он, конечно, не мог. Дядя Гаспар обычно легко мирился со всеми житейскими неприятностями, и только помеха в работе могла вывести его из равновесия. Услыхав, что Алексис не сможет работать несколько дней, он вышел из себя. Кто будет его откатчиком во время болезни Алексиса? Заменить Алексиса было некому. Если бы еще дело шло о том, чтобы найти другого откатчика на его место, он бы нашел кого-нибудь, но взять заместителя на несколько дней было совершенно невозможно. Людей не хватало, в особенности детей. Дядя Гаспар был сильно огорчен, так как без откатчика он тоже не мог работать, а его средства не позволяли ему отдыхать. Я понимал причину его огорчения и считал, что должен ему отплатить за оказанное нам гостеприимство. Поэтому я спросил, трудно ли быть откатчиком. - Ничего не может быть легче. Надо катить вагонетку по рельсам. - А она тяжелая? - Не очень, раз Алексис возит ее. - Если Алексис может с ней справиться, значит и я могу? - Конечно, можешь, если захочешь. - Хочу, раз это вам нужно. - Ты славный мальчуган, и завтра мы с тобой спустимся в шахту. Ты меня здорово выручишь, но это может быть полезным и для тебя. Если работа окажется тебе по душе, то, право, гораздо лучше работать, чем бродяжничать. Во всяком случае, волков там нет. А что будет с Маттиа, пока я буду работать в шахте? Не мог же он оставаться на иждивении дяди Гаспара! Поэтому я предложил ему вместе с Капи давать представления в окрестностях Варса. Маттиа охотно согласился. - Я буду очень рад, если заработаю тебе денег на корову, - ответил он смеясь. За эти три месяца, которые Маттиа прожил на свежем воздухе, он сильно изменился и совсем не походил на прежнего несчастного, умиравшего с голоду мальчика Еще меньше походил он на того уродца, с которым я встретился на чердаке у Гарафоли. Голова его больше не болела Солнце и вольный воздух вернули ему здоровье и жизнерадостность. Во время нашего путешествия он всегда был бодр и весел и нередко поддерживал меня в минуты усталости и грусти. На следующее утро мне дали рабочую одежду Алексиса. Я в последний раз посоветовал Маттиа и Капи быть как можно благоразумнее и последовал за дядей Гаспаром. - Внимание! - сказал он, передавая мне лампу. - Ступай за мной, но не спускайся с одной ступени, прежде чем не нащупаешь другую. Мы вошли в галерею; он шел впереди, я сзади. - Если ты поскользнешься на лестнице, старайся удержаться, чтобы не упасть. Помни, здесь очень глубоко. Я не нуждался в этих наставлениях - я и без того был достаточно настороже, потому что неприятно и жутко покидать дневной свет и погружаться во мрак на такую глубину. Я инстинктивно обернулся назад. Мы уже довольно далеко прошли по галерее, и свет в Конце этого длинного черного коридора казался белым Шаром, как луна на темном, беззвездном небе- Лестница, - предупредил меня дядя Гаспар. Перед нами зияла черная пропасть; в ее бездонной глубине я различал колеблющиеся огоньки ламп, которые по мере удаления все уменьшались. То были лампочки рабочих, раньше нас спустившихся в шахту. Отголоски их разговоров, как глухое ворчанье, доносились до нас вместе с теплым воздухом. Воздух этот имел какой-то странный запах - нечто вроде смеси эфира с уксусной эссенцией. Одна лестница следовала за другой. - Вот мы достигли первого этажа, - заметил дядя Гаспар. Мы находились в галерее с каменными стенами и сводчатыми потолками. Высота свода была чуть повыше человеческого роста, но были такие места, где, для того чтобы пройти, приходилось наклоняться. - Это от давления грунта, - объяснил мне дядя Гаспар. - Гора повсюду изрыта, земля оседает и, когда ее давление слишком сильно, разрушает галереи. На земле лежали рельсы, а вдоль галереи протекал небольшой ручеек. - Этот ручей, так же как и другие, получается от просачивания воды, и все они стекают в сточную яму. Водоотливная машина выкачивает ежедневно от тысячи до тысячи двухсот кубических литров воды в Дивону. Если она прекратит работу, шахта будет затоплена. Мы сейчас находимся под Дивоной. И так как я сделал невольное движение, он рассмеялся. - На пятидесятиметровой глубине нет опасности, что она польется тебе за шиворот. - А если образуется дыра? - Ну вот еще, дыра! Галереи несколько раз проходят во всех направлениях под рекой, и есть шахты, где приходится опасаться наводнений, но не здесь. Тут хватает других неприятностей: рудничного газа, обвалов, взрывов. Когда мы пришли на место работы, дядя Гаспар объяснил мне, что я должен делать; а когда наша вагонетка наполнилась углем, помог мне подкатить ее к шахтному колодцу и научил, как переходить на запасной путь при встрече с другими откатчиками. Он оказался прав: работа откатчика была не трудная, и уже через несколько часов я с ней вполне освоился. Мне не хватало только сноровки и привычки, необходимых в каждой работе для того, чтобы она стала менее утомительной. Но я не жаловался на усталость. Жизнь, которую я вел все эти годы, в особенности последнее трехмесячное путешествие, закалила меня. Дядя Гаспар объявил, что я молодец и со временем могу стать хорошим шахтером. Хотя мне очень хотелось побывать в шахте, но я вовсе не собирался работать там постоянно. У меня не было никакого желания сделаться шахтером. Когда я катил вагонетку по темным галереям, освещенным слабым светом ручной лампочки, не слыша ничего, кроме отдаленного грохота вагонеток, журчанья ручейков и ударов кирки, раздававшихся в мертвой тишине, часы работы казались мне бесконечно долгими и печальными. Оттого что спускаться в шахту и выходить из нее было делом слишком трудным, шахтеры оставались под землей двенадцать часов безвыходно и закусывали тут же на месте. По соседству с дядей Гаспаром работал один откатчик. Но, в отличие от прочих откатчиков, это был не мальчик, а старик лет шестидесяти. В молодости он работал плотником, наблюдавшим за креплением галерей. Во время обвала ему раздробило три пальца, и это заставило его переменить профессию. Товарищи прозвали его "учителем", потому что он знал много такого, чего не знали не только обыкновенные забойщики, но даже мастера рудников. Мы познакомились с ним в обеденный час и быстро сдружились. Я любил задавать вопросы, а он был не прочь поболтать, и вскоре мы стали неразлучны. В шахтах, где обычно мало разговаривают, нас прозвали болтунами. Рассказы Алексиса не объяснили мне многого из того, что я хотел знать, а ответы дяди Гаспара совсем не удовлетворяли меня. Например, когда я спрашивал дядю Гаспара: "Что такое каменный уголь?", он отвечал: "Это уголь, который находится в земле13". Когда я задал этот вопрос "учителю", тот ответил мне совсем по-другому. - Каменный уголь, - сказал он, - немногим отличается от древесного. Мы получаем древесный уголь, сжигая дерево в печке. А каменный уголь - это те же деревья, но росшие в лесах в очень древние времена и превращенные в уголь силами природы. - Так как я с изумлением посмотрел на него, он прибавил: - Сейчас у нас нет времени разговаривать - надо работать, а вот завтра, в воскресенье, приходи ко мне, и я тебе все объясню. У меня есть куски угля и образцы различных пород, которые я собираю тридцать лет, по ним ты скорее поймешь то, что тебя интересует. Меня здесь в насмешку зовут учителем, но ты увидишь, что "учитель" может на что-то пригодиться. Итак, до завтра. На следующий день я сказал дяде Гаспару, что собираюсь пойти к "учителю". - Ну что ж, - ответил он смеясь, - учитель нашел себе слушателя. Ступай, коли хочешь. Только смотри не загордись от его уроков. Если б "учитель" не был таким гордецом, он был бы очень хорошим человеком. "Учитель" жил на некотором расстоянии от города, в бедном, печальном местечке, где в окрестностях было много естественно образовавшихся пещер. Он снимал нечто вроде погреба у одной старой женщины, вдовы шахтера, погибшего во время обвала. На самом сухом месте он устроил себе постель; но это было только относительно сухое место, потому что на деревянных ножках кровати росли грибы. Шахтеры привыкли к постоянной сырости, и "учителя" это ничуть не смущало. Для него самым важным было то, что квартира находилась вблизи горных пещер, где он делал раскопки, и что он мог в ней расположить свою коллекцию каменного угля и камней с отпечатками ископаемых животных и растений. Он встретил меня радостным восклицанием: - Я приготовил для тебя очень вкусное блюдо - жареные каштаны! Мы сначала полакомимся, а затем поговорим, и я покажу тебе свою коллекцию. Он произнес слово "коллекция" таким тоном что я понял, почему товарищи упрекают его в гордости. Насколько я мог судить, его коллекция действительно была чрезвычайно богатой, и занимала она все помещение. Маленькие образцы лежали на досках и столах, более крупные - прямо на земле. В течение многих лет "учитель" собирал все, что встречал любопытного, а так как рудники рек Серы и Дивоны богаты растительными окаменелостями, у него попадались весьма редкие экземпляры, которые могли привести в восторг любого геолога или натуралиста. Ему также не терпелось поговорить со мной, как мне - его послушать, и мы быстро покончили с едой. - Ты хочешь знать, - сказал он мне, - что такое каменный уголь? Я объясню тебе это в немногих словах. Земной шар, на котором мы живем, не всегда был таким, как теперь. Он претерпел много изменений. Было время. когда наша страна была покрыта растениями, которые водятся теперь только в теплых странах, например папоротниковыми деревьями. Затем эта растительность сменилась другой, другая - третьей. Так продолжалось сотни, тысячи, а может быть, и миллионы лет. Я покажу тебе сейчас несколько кусков угля; а главным образом много камней, взятых из стен и потолка наших галерей, на которых ты увидишь отпечатки различных растений, сохранившихся как в гербариях. Уголь образуется, как я тебе уже сказал, от скопления вымерших растений и деревьев, значит он не что иное, как разложившееся и слежавшееся дерево. Мы находим в земле залежи каменного угля в двадцать и тридцать метров толщиной. Сколько надо времени на то, чтобы наслоились такие пласты? Чтобы образовался пласт угля в тридцать метров толщиной, требуется последовательный рост на одном и том же месте пяти тысяч строевых деревьев, то есть надо пятьсот тысяч лет. Цифра поразительная, не правда ли? Но она не точная, потому что деревья не растут с одинаковой скоростью. Больше ста лет требуется на то, чтобы они выросли и погибли, а когда одно поколение сменяется другим, нужен еще целый ряд изменений и сдвигов в земной коре, чтобы такой слой разложившихся растений был в состоянии питать новый слой. Следовательно, ты видишь, что пятисот тысяч лет недостаточно и что требуется гораздо больше времени. Сколько же? Этого я не знаю и определить не могу. Я хотел только дать тебе понятие о происхождении каменного угля, чтобы ты был в состоянии посмотреть мою коллекцию. Приступим к ее осмотру. Мое посещение затянулось до поздней ночи, потому что над каждым камнем, над каждым отпечатком растения "учитель" опять начинал свои объяснения. В конце концов я стал понимать многое из того, что раньше меня удивляло и было совершенно непонятно. ГЛАВА IV. НАВОДНЕНИЕ. На следующее утро мы снова встретились с "учителем" в шахте. - Ну как, доволен ли ты мальчиком? - спросил его дядя Гаспар. - Да, он умеет слушать и, надеюсь, в скором времени научится и видеть. - А пока пусть помнит, что у него есть руки, и скорее принимается за работу, - сказал дядя Гаспар. И он отодвинулся, давая мне местечко в забое, чтобы я помог ему отделить кусок угля, который он начал вырезать. Откатчики обычно помогают забойщикам. Когда я уже в третий раз катил свою вагонетку к шахтному колодцу, я услышал какой-то необычайный и страшный грохот. Что там такое: оползень или обвал? Я прислушался. Шум продолжался и раздавался со всех сторон. Первым моим чувством был страх, и я собрался было бежать к лестницам. Но над моими страхами столько раз смеялись, что мне сделалось стыдно. Вероятно, где-нибудь в шахте произошел небольшой взрыв или вагонетка сорвалась с каната, а может быть, просто осыпалась земля. Вдруг мимо меня, как эскадрон кавалерии, промчалась стая крыс. Затем мне показалось, что я слышу какой-то странный шорох, похожий на плеск воды. Я взял лампу и осветил ею землю. Да, это была вода; она поступала со стороны шахтного колодца и заливала галерею. Ужасный шум и рев происходил от воды, которая врывалась в шахту. Оставив на рельсах вагонетку, я опрометью бросился к забою: - Дядя Гаспар, в шахте вода! - Брось болтать чепуху! - Дивона прорвалась. Спасайтесь! - Не приставай ко мне! - Послушайте сами! У меня был такой взволнованный голос, что дядя Гаспар оставил кирку и прислушался. Шум становился все более грозным и ужасающим. Сомнений не могло быть: вода затопляла шахту. С криком: "В шахте вода, беги скорее!" - дядя Гаспар схватил лампу и бросился в галерею. Не пробежав и десяти шагов, я заметил "учителя", который тоже спускался в галерею, чтобы узнать о причине шума. - В шахте вода! - закричал дядя Гаспар. - В Дивоне дыра! - заявил я. - Как ты глуп! - возмутился дядя Гаспар. - Спасайтесь! - крикнул "учитель". Вода быстро затопляла галерею. Она уже доходила до колен и сильно замедляла наши движения. "Учитель" бежал рядом с нами, и мы все кричали: - Спасайтесь! В шахте вода! Вода прибывала с бешеной скоростью. По счастью, мы находились недалеко от лестницы, иначе мы не успели бы до нее добраться. "Учитель" добежал первым, но остановился. - Поднимайтесь раньше вы, - сказал он. - Я самый старый, и совесть у меня чиста. Не время было разводить церемонии. Дядя Гаспар полез первым, я - за ним, "учитель" - позади нас, а за нами еще несколько шахтеров. Эти сорок метров между вторым и первым этажами никогда, вероятно, не проходили так быстро. Но прежде чем мы достигли последней ступеньки, сильная струя воды обрушилась нам на головы и потушила наши лампы. - Держитесь крепче! - закричал дядя Гаспар. "Учитель", дядя Гаспар и я крепко уцепились за ступеньки, чтобы не слететь, но все шедшие позади были смыты водой. Если бы мы не были уже наверху, с нами случилось бы то же самое, потому что эта струя сразу превратилась в поток. Хотя мы достигли первого этажа, мы все еще подвергались опасности, так как, прежде чем выйти на поверхность земли, нужно было подняться еще на пятьдесят метров, а вода заливала уже и эту галерею. Кроме того, мы оказались впотьмах, так как лампы потухли. - Мы погибли, - сказал довольно спокойно "учитель". В то же мгновение в галерее появилось несколько ламп. Подбежавшие к нам шахтеры хотели через галерею добраться до лестниц, находившихся почти рядом. Но как преодолеть поток, преграждающий путь? Как уберечься от несущихся навстречу бревен? У них вырвались те же слова, что и у "учителя": - Мы погибли! - Да, так мы не спасемся! - воскликнул "учитель", который один среди нас всех сохранил полное присутствие духа. - Единственно, где можно укрыться, - это на старых выработках. Старые выработки были давным-давно заброшены, и туда никто не ходил, кроме "учителя", посещавшего их в поисках разных достопримечательностей. - Вернемся обратно. Дайте мне лампу, я вас туда поведу, - заявил он. Обычно его слова встречались с недовер