Бернард Маламуд. Рассказы ---------------------------------------------------------------------------- OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- ВОТ ОН КЛЮЧ! Перевод Л. Беспаловой Погожим деньком на исходе римской осени Карл Шнейдер, итальянист, выпускник Колумбийского университета, вышел из конторы агента по торговле недвижимостью после удручающего утра, - убитого на поиски квартиры, и двинулся по виа Венето. Рим, этот город, вечно поражающий воображение, поразил его до крайности неприятно. В первый раз после своей женитьбы он тяготился одиночеством, вожделел проходящих мимо прелестных итальянок, особенно тех, у кого, судя по виду, водились деньги. Надо быть последним дураком, думал он, чтобы приехать сюда не при деньгах. Прошлой весной ему отказали в фулбрайтовской стипендии {По закону Фулбрайта (принят Конгрессом США в 1946 году), названному в честь его автора, политического деятеля Джеймса Уильяма Фулбрайта (1905 г. р.), из средств, вырученных от продажи излишков американских товаров за границей, выделяются стипендии как для американцев, занимающихся научными изысканиями за границей, так и иностранцев, занимающихся научными изысканиями в США. (Здесь и далее - прим. перев.).}, и он места себе не находил, пока не решил несмотря ни на что поехать в Рим и написать диссертацию о Risorgimento {Возрождение (итал.) - период подъема национально-освободительного движения в Италии (1830-1870).} по первоисточникам, ну и заодно вдоволь налюбоваться Италией. С этим планом у него долгие годы связывались самые счастливые ожидания. Норма считала, что сорваться с места с двумя детьми, притом что старшему нет и шести, и у них отложено всего-навсего три тысячи шестьсот долларов, в основном заработанных ею, - чистое безумие, но Карл доказывал, что порой необходимо резко изменить жизнь, иначе тебе крышка. Ему двадцать восемь - годы немалые, ей - тридцать, когда же и ехать, если не сейчас? Он не сомневался, что при его знании языка они недурно устроятся, и вдобавок очень быстро. Норма не разделяла его уверенности. Их споры так ничем бы и не кончились, но тут Нормина вдовая мать предложила оплатить им проезд; и только тогда Норма, хоть и не без опаски, дала согласие. - Мы же читали, какая в Риме дороговизна. Откуда мы знаем, можно ли там прожить на такие деньги? - Иной раз приходится идти на риск, - сказал Карл. - Смотря на какой риск - при двух-то детях, - парировала Норма; но все же решилась рискнуть, и шестнадцатого октября, уже по окончании сезона, они отплыли в Италию, а двадцать шестого приплыли в Неаполь, откуда не мешкая поехали прямо в Рим в надежде быстро найти квартиру и тем самым сэкономить деньги, хотя Норме очень хотелось увидеть Капри, а Карлу хоть немного пожить в Помпее. В Риме, хотя Карл легко ориентировался и объяснялся, приступив к поискам недорогой меблированной квартиры, они натолкнулись на серьезные препятствия. Они рассчитывали снять квартиру с двумя спальнями - и тогда Карл будет работать в их спальне - или с одной спальней и большой комнатой для прислуги - тогда там будут спать дети. Они обошли весь город, но ни одной приличной квартиры по их деньгам - за пятьдесят - пятьдесят пять тысяч лир в месяц, то есть в пределах девяноста долларов, найти не удалось. Карл раскопал несколько квартирок по сходной цене, но лишь в ужасающих кварталах Трастевере; во всех других районах у квартир неизменно обнаруживались какие-нибудь роковые изъяны: где не было отопления, где самой необходимой мебели, а где и водопровода или канализации. В довершение неприятностей на вторую неделю их жизни в унылом пансиончике у детей началось тяжелое желудочное расстройство; в одну ночь - они не скоро ее забудут - Майка, их младшего, пришлось раз десять носить в уборную, а у Кристины температура подскочила до сорока, после чего Норма, которой как молоко, так и чистоплотность обслуги пансиона не внушали доверия, сказала, что в гостинице им будет лучше. Когда у Кристины спала температура, они по совету одного знакомого фулбрайтовского стипендиата переехали в "Sora Cecilia" {Сестра Цецилия (итал.).}, второразрядную albergo {гостиницу (итал.).}. Гостиница занимала пятиэтажный дом, нарезанный на множество узких с высоченными потолками номеров, смахивающих на денники. Уборных при номерах не имелось, зато цены были приемлемые. Других достоинств у гостиницы не водилось, если не считать ее местоположения неподалеку от пьяцца Навона, очаровательной площади XVII века, застроенной восхитительно живописными особняками густо-красного цвета. На площади били разом три фонтана, и Карл с Нормой любовались игрой их струй и скульптурными группами, но дни шли, а они как были, так и оставались бесприютными и, понуро выгуливая детей вокруг фонтанов, вскоре перестали воспринимать их красоту. Поначалу Карл избегал агентов по продаже недвижимости: не хотел тратиться на комиссионные - как-никак целых пять процентов годовой платы; когда же, пав духом, он стал наведываться в их конторы, ему отвечали, что он опоздал - в эту пору за такие деньги ничего не снимешь. - Что бы вам в июле приехать, - сказал один агент. - Но я приехал сейчас. Агент развел руками: - Я верю в чудеса, но творить их дано не всякому. Имеет смысл заплатить семьдесят пять тысяч и жить с комфортом, как все американцы. - Мне это не по карману, а если за отопление платить особо, то и подавно. - В таком случае вы всю зиму проторчите в гостинице. - Очень тронут вашим участием. - Карл ушел из агентства, сильно ожесточась душой. И тем не менее время от времени агенты звонили ему - звали посмотреть очередное "чудо". Один показал ему недурную квартирку, выходящую окнами на регулярный сад какого-то князя. За нее просили шестьдесят тысяч, и Карл снял бы ее, если бы жилец из соседней квартиры не предупредил его - Карл вернулся, так как агент не внушил ему доверия, - что квартира обогревается электричеством, а значит, придется выложить еще двадцать тысяч в месяц сверх шестидесяти. Другое "чудо" - однокомнатную студию на виа Маргутта за сорок тысяч - предложил ему брат агента. Иногда Норме позванивала агентша и нахваливала чудесные квартиры в Париоли: восемь дивных комнат, три спальни, две ванных, кухня не отличить от американской, холодильник, гараж - для американской семьи ничего лучше не сыскать, двести тысяч в месяц. - Ради бога, хватит, - сказала Норма. - Я свихнусь, - сказал Карл. Он не находил себе места - время бежит, почти месяц прошел, а он еще не садился за работу. Приуныла и Норма - ей приходилось стирать детские вещички в раковине нетопленого, захламленного номера. Мало того, за прошлую неделю им предъявили в гостинице счет аж на двадцать тысяч, плюс две тысячи в день у них уходило на еду, хотя ели они кое-как, а для детей Норма готовила сама на специально купленной для этого плитке. - Карл, что, если мне пойти работать? - Хватит с меня твоих работ, - ответил он. - Ты же тогда ничего не увидишь. - А что я так вижу? Я нигде, кроме Колизея, и не была. Тут она и предложила снять квартиру без мебели, а мебель построить. - Где я возьму инструмент? - сказал Карл. - Ну посуди сама, во что нам обойдется дерево в стране, где дешевле настилать мраморные полы? И кто, интересно, будет заниматься наукой, пока я буду плотничать и столярничать? - Хорошо, - сказала она. - Замнем для ясности. - А что, если снять квартиру за семьдесят пять тысяч, но уехать через пять-шесть месяцев? - спросил Карл. - А ты успеешь закончить диссертацию за полгода? - Нет. - Мне казалось, мы приехали сюда в первую очередь для того, чтобы ты закончил диссертацию. И Норма прокляла день и час, когда услышала об Италии. - Довольно, - сказал Карл. Он совсем потерял голову, клял себя - приехал, не подумав, чем это обернется для Нормы и ребятишек. Не понимал, почему все складывается так неудачно. А когда не клял себя, клял итальянцев. Бесчувственные, скользкие, человек попал в такой переплет, а им хоть бы хны. Он не может найти с ними общего языка, хоть и знает их язык. Не может заставить их объясниться начистоту, пробудить в них сострадание к его затруднениям. Чувствовал, как рушатся его планы, его надежды, и опасался, если квартира вскоре не найдется, разочароваться в Италии. У Порта Пинчано, на трамвайной остановке, кто-то тронул его за плечо. Посреди тротуара, на самом солнцепеке, прижимая к груди потрепанный портфель, стоял лохматый итальянец. Волосы торчком. Кроткие, не грустные, но с явными следами грусти глаза. Чистая белая рубашка, жеваный галстук, черный пиджак, сбежавшийся складками на спине. Джинсы и узконосые дырчатые, тщательно начищенные туфли - явно летние. - Прошу извинения, - сказал он, робко улыбаясь. - Я Васко Бевилаква. Вам желательна квартира? - Как вы догадались? - спросил Карл. - Я следовал вас, - ответил итальянец, выразительно махнув рукой, - когда вы ходили от agenda {агентство (итал.).}. Я сам agenda. Я люблю помогать американскому народу. Он замечательный. - Вы квартирный агент? - Это есть верно. - Parliamo Italianо {Поговорим по-итальянски? (итал.).}. - Вы говорите на итальянски? - Он не смог скрыть своего разочарования. - Ма non e italiano? {Но вы ведь не итальянец? (итал.).} Карл сказал, что он американец, специалист по итальянской истории и культуре, много лет изучал итальянский. Бевилаква, в свою очередь, объяснил ему, что, хотя у него нет своей конторы, да, кстати говоря, и машины, у него есть несколько совершенно исключительных вариантов. О них ему сообщили друзья - они знают, что он открыл дело, и обязательно рассказывают ему обо всех освободившихся квартирах как в их домах, так и в домах их друзей, ну а он, само собой разумеется, отблагодарит их, когда получит комиссионные. Настоящие агенты, продолжал он, дерут рваческие пять процентов. Он просит всего-навсего три. Его цена ниже, потому что, по правде сказать, у него и расходы небольшие, ну и потому что американцы ему очень симпатичны. Он справился у Карла, сколько комнат ему нужно и сколько он согласен платить. Карла раздирали сомнения. Хотя итальянец и произвел на него приятное впечатление, он не bona fide {добросовестный (лат.).} агент и скорее всего работает без лицензии. Он был наслышан об этих мелких пройдохах и хотел уже сказать, что не нуждается в услугах Бевилаквы, но глаза того молили не отказать. А ведь я ничем не рискую, сообразил Карл. Вдруг у него и впрямь есть подходящая квартира. Он сказал итальянцу, что ему нужно и сколько он рассчитывает платить. Бевилаква просиял. - Какую область вы изыскиваете? - темпераментно спросил он. - Меня устроит любой более или менее приличный вариант, - ответил Карл по-итальянски. - Необязательно идеальный. - Не исключительно Париоли? - Не только Париоли. Все зависит от квартплаты. Бевилаква зажал портфель в коленях, полез в карман рубашки. Вытащил истрепанную бумажонку, развернул и, сдвинув брови, стал разбирать карандашные каракули. Чуть погодя сунул бумажку обратно в карман, взял в руки портфель. - Дайте мне ваш номер телефона, - сказал он по-итальянски. - Я просмотрю другие варианты и позвоню вам. - Послушайте, - сказал Карл. - Есть у вас хорошая квартира - отлично, я ее посмотрю. Нет - прошу, не отнимайте у меня времени понапрасну. Лицо Бевилаквы исказила обида. - Честное слово, - сказал он, прикладывая к груди здоровенную ручищу, - завтра же у вас будет квартира. Чтоб моей матери родить козла, если я вас обману. Он занес в блокнотик адрес гостиницы Карла. - Буду у вас ровно в час, поведу вас смотреть потрясающие квартиры. - А утром никак нельзя? Бевилаква рассыпался в извинениях. - Пока что я работаю с часу до четырех. Он рассчитывает, сказал Бевилаква, в дальнейшем работать дольше, и Карл догадался, что квартирными операциями он занимается в перерыв, положенный на обед и сиесту, а так служит за гроши в какой-нибудь канцелярии. Карл сказал, что будет ждать его ровно в час. Бевилаква враз посерьезнел - похоже, ушел в свои мысли, - откланялся и удалился, загребая туфлями. Он появился в гостинице без десяти два, в тесной черной шляпе, с космами, укрощенными бриллиантином, запах которого мигом разнесся по всему вестибюлю. Карл топтался у конторки: когда Бевилаква, как всегда при портфеле, ворвался в гостиницу, он уже простился с надеждой его увидеть. - Готовы? - переводя дух, спросил он. - Уже с часу готов, - ответил Карл. - У меня нет машины - вот почему так получается, - объяснил Бевилаква. - У автобуса спустила шина. Карл поглядел на него, но он и глазом не моргнул. - Что ж, пойдем, - как-никак Карл был исследователем. - Я могу показать вам три квартиры. - И Бевилаква сообщил адрес первой квартиры - трехкомнатной, с двумя спальнями, всего за пятьдесят тысяч. В битком набитом автобусе они повисли на поручнях, на каждой остановке итальянец привставал на цыпочки, вертел головой, смотрел, где они. Он дважды спрашивал у Карла, который час, и когда Карл отвечал, беззвучно шевелил губами; впрочем, вскоре он взбодрился и с улыбкой спросил: - Что вы думаете о Мэрилин Монро? - Я как-то мало о ней думал, - сказал Карл. Бевилаква был явно озадачен. - Разве вы не ходите в кино? - Крайне редко. Итальянец вознес хвалу американскому кино. - В Италии нам в кино подсовывают нашу жизнь - можно подумать, мы без них ее не знаем. И снова замолк. Карл заметил, что он сжимает в кулаке статуэтку горбуна в высокой шляпе и то и дело трет большим пальцем его злополучный горб - по поверью, это должно принести удачу. Хорошо бы нам обоим, уповал Карл. Беспокойство, тревога никак не оставляли его. Но по первому адресу - крашенному в рыжий цвет дому за железными воротами - их ждала неудача. - На третьем этаже? - спросил Карл, с неудовольствием обнаружив, что успел уже здесь побывать. - Верно. Как вы догадались? - Я смотрел эту квартиру, - буркнул Карл. И вспомнил, что узнал об этой квартире из объявления. Если Бевилаква черпает свои варианты из газет, им лучше тут же распроститься. - Почему она вам не подошла? - спросил итальянец, не в силах скрыть своего огорчения. - Отопление никуда не годится. Гостиная еще обогревается газом, а спальни и вовсе не обогреваются. Они договаривались провести в сентябре паровое отопление, но все сорвалось - поднялись цены на трубы. При двух детях не очень-то хочется зимовать в холодной квартире. - Олухи, - буркнул Бевилаква. - Привратник говорил, что отопление в полном порядке. Он сверился со своей бумажонкой. - Есть квартирка в районе Прати, две отличные спальни плюс большая комната - столовая и гостиная разом. Мало того, в кухне холодильник, совсем как американский. - О ней помещали объявления в газетах? - Что вы! Мне о ней сообщил только вчера вечером мой брат, но за нее просят пятьдесят пять тысяч. - Что ж, во всяком случае, надо ее посмотреть, - сказал Карл. Перед ними предстал старинный дом, бывшая вилла, разбитая на квартиры. Через улицу раскинулся небольшой парк, где там и сям группами высились сосны. Бевилаква отыскал привратника, и тот повел их наверх, по дороге без устали нахваливая квартиру. И хотя от Карла не укрылось, что на кухне нет горячей воды, а значит, ее придется таскать из ванной, квартира ему понравилась. Но когда он заглянул в хозяйскую спальню, ему бросилась в глаза отсыревшая стена, вдобавок в ноздри шибал неприятный запах. Привратник кинулся объяснять, что здесь прорвало водопровод, но не пройдет и недели, как его починят. - Скорее канализацию, если судить по запаху, - сказал Карл. - Но трубу на этой же неделе обязательно починят, - сказал Бевилаква. - Нет, при такой вони мне здесь недели не прожить. - Надо понимать так, что вы не хотите снять эту квартиру? - оскорбился итальянец. Карл кивнул. Лицо Бевилаквы помертвело. Он высморкался, и они ушли. На улице Бевилаква взял себя в руки. - Матери родной и то верить нельзя - вот времена настали! Только сегодня утром я звонил привратнику, и он уверял, что дом в полном порядке. - Не иначе как он над вами подшутил. - Это не меняет дела. У меня на примете есть исключительная квартира, но нам придется поторопиться. Карл, больше для очистки совести, осведомился, где она находится. Итальянец несколько смутился. - В Париоли, в самом лучшем районе, да вы и без меня это знаете. Вашей жене не придется искать себе друзей - столько там американцев. И японцев, и индусов не меньше - вдруг вам по вкусу смешанное общество. - В Париоли, - буркнул Карл. - И сколько же просят? - Каких-то шестьдесят пять тысяч, - потупился Бевилаква. - Каких-то? И все равно, за такие деньги там сдадут разве что конуру. - Вот и нет, это очень славная квартирка - новехонькая, с большой супружеской спальней и спаленкой поменьше, при них все, что положено, включая прекрасную кухню. Ну а лично вам очень понравится великолепная лоджия. - А вы сами-то видели эту квартиру? - Я говорил с горничной - она уверяет, что владелец квартиры очень хочет ее сдать. Он на следующей неделе уезжает по делам в Турин. Горничная - моя старая знакомая. Она божится, что квартира - лучше не бывает. Карл задумался. Шестьдесят пять тысяч лир - это примерно сто пять долларов. - Ладно, - не сразу сказал он. - Давайте посмотрим эту вашу квартиру. * * * В последнюю минуту они вскочили в трамвай, отыскали два места рядом. На каждой остановке Бевилаква в нетерпении выглядывал в окно. По дороге он рассказал Карлу о своей тяжелой жизни. Он родился восьмым по счету из двенадцати детей, в живых осталось всего пятеро. Ни один из них ни разу не наелся досыта, хотя спагетти они наворачивали ведрами. На одиннадцатом году ему пришлось бросить школу и пойти работать. В войну его дважды ранили - раз американцы, когда наступали, и раз немцы, когда отступали. Отец его погиб во время бомбежки Рима союзниками, в той же бомбежке разворотило могилу его матери на Cimitero Verano {кладбище Верано (итал.).}. - Англичане, те били прицельно, а американцы швыряли бомбы куда ни попадя. Вам хорошо - вы богатые. Карл сказал, что очень сожалеет о бомбежках. - И все равно американцы мне больше нравятся, - продолжал Бевилаква. - Они похожи на итальянцев - у них тоже душа нараспашку. Вот почему я стараюсь им помочь, когда они приезжают сюда. Англичане, про них никогда не знаешь, что у них в душе. Цедят сквозь зубы. - Он помычал сквозь зубы. По дороге к пьяцца Эуклиде Бевилаква спросил Карла, не найдется ли у него американской сигареты. - Я не курю, - извиняющимся голосом сказал Карл. Бевилаква пожал плечами и прибавил шагу. Он привел Карла в новый дом на виа Аркимеде, вьющейся от подошвы до макушки холма. На ней стояли впритык жилые дома веселых цветов, опоясанные лоджиями. И Карлу пришла в голову мысль, что для него было бы пределом мечтаний поселиться в одном из этих домов. Как пришла, так и ушла, поскольку он тут же ее прогнал. Они поднялись в лифте на шестой этаж, и горничная, брюнетка с щеками в темном пуху, повела их по чистенькой квартирке. - За нее действительно просят шестьдесят пять тысяч? - спросил Карл. Она подтвердила. Квартира оказалась до того хороша, что Карл, обуреваемый поочередно то радостью, то страхом, стал молиться. - Говорил же я, вам тут понравится, - сказал Бевилаква, потирая руки. - Я сегодня же составлю соглашение. - Ну а теперь посмотрим спальню, - сказал Карл. Но горничная сначала пригласила их на просторную лоджию - полюбоваться видом. Карла привело в восторг разнообразие стилей всех времен, от древних до новейших, - здесь некогда творилась история и все еще, пусть и сильно выродясь, текла, воплощаясь в море крыш, шпилей, куполов; а за ними вставал золотой купол собора святого Петра. "Дивный город", - подумал Карл. - А теперь в спальню, - сказал он. - Да, в спальню. - Горничная распахнула двустворчатые двери и провела его в "camera matrimoniale", просторную, прекрасно обставленную, с двумя внушительными кроватями красного дерева. - Сойдут и эти, - сказал Карл, чтобы не выдать своей радости, - хотя вообще-то я предпочитаю двуспальные кровати. - Я тоже, - сказала горничная, - но что вам мешает - поставите себе двуспальную. - Они вполне сойдут. - Сойдут-то они сойдут, только их здесь не будет, - сказала горничная. - Что это значит? - напустился на нее Бевилаква. - Мебель здесь не оставят. Все увезут в Турин. И снова прекрасная мечта Карла с размаху плюхнулась в лужу. Бевилаква швырнул шляпу об пол - топтал ее, колотил себя по голове кулаками. Горничная клялась, что предупредила его по телефону: квартиру сдают без мебели. Он кричал на нее, она орала на него. Карл ушел совершенно разбитый. Бевилаква догнал его уже на улице. Было без четверти четыре - он опаздывал на работу. Придерживая шляпу, он несся вниз. - Завтра я буду показывать вам умоомрачительную квартиру, - обернувшись, крикнул он Карлу. - Только через мой труп, - сказал Карл. По дороге в гостиницу его насквозь промочил проливной дождь, первый из бесконечных дождей той поздней осени. А наутро, в половине восьмого, в их номере зазвонил телефон. Дети проснулись, Майк задал ревака. Карл, в некотором ужасе от предстоящего дня, нашарил надрывающийся телефон. За окном все еще лил дождь. - Pronto {Здесь: Слушаю (итал.).}. Бевилаква, кто ж еще? - Я позвонил вам из работы. Я находил квартиру, вы можете на нее ехать, если зажелаете, даже назавтра... - Иди ты... - Cosa? {Что? (итал.).} - С какой стати вы звоните в такую рань? Вы разбудили детей. - Извините, - перешел на итальянский Бевилаква. - У меня для вас хорошие известия. - Какие еще к черту хорошие известия? - Я нашел для вас квартиру - высший класс, около Монте Сакро. Правда, в ней одна спальня, зато в комнате, которая служит гостиной и столовой, стоит двуспальная тахта, вдобавок есть еще и застекленная лоджия - там вы сможете работать, и комнатенка для прислуги. Гаража нет, ну да у вас ведь и машины нет. Просят за нее сорок пять тысяч - даже меньше, чем вы рассчитывали. Квартира на первом этаже, есть садик - вашим детям будет где играть; Ваша жена просто сойдет с ума от радости, когда увидит эту квартиру. - И не только она, - сказал Карл. - А квартиру сдают с мебелью? Бевилаква поперхнулся. - Само собой. - Само собой. Вы там были? Бевилаква прочистил горло. - Еще нет. Я только сию минуту узнал о ней. Мне о ней сказала наша секретарша, миссис Гаспари. Эта квартира помещается прямо под ее квартирой. К тому же у вас будет чудесная соседка. Я приду за вами в гостиницу в час пятнадцать, ни минутой позже. - Вы не успеете. Лучше в два. - Вы будете готовы? - Да. Но когда он повесил трубку, его еще пуще обуял ужас. Он почувствовал, что боится выйти из гостиницы, и поделился своими страхами с Нормой. - Может, на этот раз мне пойти с тобой? - спросила она. Он подумал над ее предложением и отказался. - Карл, бедняжечка! - Тоже мне приключение. - Не злобься, не надо! Я расстраиваюсь. Позавтракали они в номере чаем, хлебом с джемом и фруктами. Они дрожали от холода, но, как оповещало прикнопленное к двери объявление, до декабря топить не будут. Норма натянула на ребят свитера. Оба были простужены. Карл раскрыл книгу, но сосредоточиться не мог, и в конце концов ему пришлось довольствоваться "Il Messaggero" {"Мессаджеро" (итал.) - ежедневная газета.}. Норма позвонила агентше; та сказала, что свяжется с ними, если подвернется что-то новое. Без двадцати два Бевилаква позвонил из вестибюля. - Сейчас спущусь, - обреченно сказал Карл. Итальянец, в насквозь промокших туфлях, стоял у двери. В руках он держал неизменный портфель и огромный зонт, с которого капало на пол, на этот раз он был без шляпы. Но даже дождь не смог пригладить его лохмы. Выглядел он довольно жалко. Они вышли на улицу. Бевилаква, торопливо шагая рядом с Карлом, маневрировал, стараясь прикрыть их обоих зонтиком. На пьяцца Навона какая-то женщина кормила под дождем добрый десяток кошек. Она расстелила на земле газету, и кошки таскали с нее жесткие шнуры вчерашних макарон. На Карла снова нахлынула тоска. Пакет с объедками, брошенный из окна, шлепнулся на зонтик и приземлился неподалеку. Объедки разлетелись. Из окна четвертого этажа высунулся бледный как мел мужчина и показал пальцем на кошек. Карл погрозил ему кулаком. Бевилаква, весь клокоча, повествовал о своей жизни. - Я там работаю восемь лет, - и как работаю! - и чего я достиг: вначале мне платили тридцать тысяч лир в месяц, теперь пятьдесят пять. Балбес по левую руку от меня сидит около двери, так он одних чаевых огребает сорок тысяч в месяц, и за что, спрашивается? - только за то, что допускает посетителей к начальству. Дали б мне место у двери, я бы вдвое против него заколотил. - Вы никогда не думали перейти на другую работу? - А то нет, но мою нынешнюю зарплату мне нигде сразу не положат. И потом, минимум человек двадцать спят и видят, как бы сесть на мое место, да еще за половину моего оклада. - Плохо дело, - сказал Карл. - На каждый ломоть хлеба у нас как минимум двадцать, голодных ртов. Вам, американцам, повезло. - В этом смысле да. - А в каком нет? - У нас нет ваших площадей. Бевилаква дернул плечом. - Можете ли вы после этого осуждать меня за то, что я хочу поправить свои дела? - Разумеется, нет. Я желаю вам всех благ. - А я желаю всех благ всем без исключения американцам, - заявил Бевилаква. - Я всегда стараюсь помочь ни. - А я - всем итальянцам и прошу только, чтобы они дали мне некоторое время пожить среди них. - Сегодня все уладится. Завтра вы переселитесь. Моя жена вчера ходила целовать палец святого Петра. Машины шли сплошняком, потоки мелюзги - "весп", "фиатов", "рено" - с ревом катили на них с обеих сторон, и хоть бы одна затормозила, дала им перейти дорогу. С риском для жизни они перебрались на другую сторону. На остановке, едва автобус свернул к обочине, толпа рванула к дверям. Народу натолкалось столько, что задние двери не закрылись, четверо повисло на подножке. "Все это я мог иметь и на Таймс-сквер", - подумал Карл. * * * Через полчаса они добрались до просторной, обсаженной деревьями улицы в нескольких минутах ходьбы от остановки автобуса. Бевилаква показал ему желтый жилой дом на ближайшем углу. Множество лоджий, подоконники уставлены цветочными горшками, ящиками с плющом, обвившим стены. Хотя на Карла дом произвел сильное впечатление, он запретил себе и думать об этом. Бевилаква нервически нажал звонок - вызвал привратника. И снова принялся поглаживать горб деревянной фигурки. Из подвала вышел плотного сложения мужчина в синем халате. Мясистое лицо, черные усищи. Бевилаква сказал ему, какую квартиру они хотят посмотреть. - Ничего не выйдет, - ответил привратник. - У меня нет ключа. - Начинается, - буркнул Карл. - Наберитесь терпения, - посоветовал Бевилаква. Он заговорил с привратником на непонятном Карлу диалекте. Привратник ответил ему пространной речью на том же диалекте. - Пойдемте наверх, - сказал Бевилаква. - Куда наверх? - К той даме, я же вам о ней говорил - секретарше из нашей конторы. Она живет на втором этаже. Мы спокойненько посидим у нее, пока не добудем ключ от квартиры. - И где же он? - Привратник в точности не знает. Он говорит, что это квартира одной contessa {графини (итал.).}, но она пустила в нее своего хахаля. Теперь графиня выходит замуж и попросила хахаля съехать, а он прихватил ключ с собой. - Да, задачка будет не из простых. - Привратник позвонит поверенному графини - он ведает всеми ее делами. У него наверняка есть запасной ключ. Пока привратник будет звонить, мы посидим у миссис Гаспари. Она сварит нам кофе по-американски. И с ее мужем вы тоже сойдетесь - он работает в американской фирме. - Бог с ним, с кофе, - сказал Карл. - Неужели никак нельзя хоть глянуть на эту квартиру? Откуда я знаю, а вдруг и ждать не стоит. Квартира ведь на первом этаже, наверное, можно заглянуть в окна? - Окна закрыты ставнями, которые открываются только изнутри. Они поднялись к секретарше. Секретарша, брюнетка лет тридцати с потрясающе красивыми ногами, улыбалась, обнажая в улыбке скверные зубы. - Квартиру эту стоит смотреть? - Она точь-в-точь такая же, как моя, и вдобавок при ней есть садик, Хотите посмотреть мою? - Если позволите. - Прошу. Она показала ему всю квартиру. Бевилаква не пожелал покинуть диван в гостиной, где он пристроился с намокшим портфелем на коленях. Щелкнув замками, он достал из портфеля ломоть хлеба, стал вдумчиво его жевать. Тут уж Карл перестал скрывать от себя, что квартира ему нравится. Дом был сравнительно новый, явно построенный после войны. Досадно, конечно, что спальня всего одна, но ее они отдадут ребятам, а сами будут спать на тахте в гостиной. Из застекленной лоджии выйдет отличный кабинет. Он выглянул из окна спальни, под ним был разбит садик - вот где раздолье ребятам. - За квартиру и правда просят сорок пять тысяч? - спросил он. - Совершенно верно. - И она меблирована? - С отменным вкусом. - Почему графиня просит за нее так мало? - У нее голова не тем занята, - прыснула миссис Гаспари. - Смотрите-ка, дождь кончился, вышло солнце. Это хорошая примета. - Она подошла чуть не вплотную к Карлу. "Ну а для нее-то какой здесь интерес?" - подумал Карл и тут вспомнил, что ей причитается доля от бевилаквиных жалких трех процентов. Губы его помимо воли зашевелились. Он и хотел бы не творить заклинаний, но ничего не мог с собой поделать. Стоило ему кончить заклинать судьбу, как он тут же начинал все сначала. Квартира замечательная, о таком садике для ребят можно только мечтать. Плата гораздо ниже, чем он рассчитывал. В гостиной Бевилаква беседовал с привратником. - Привратник не дозвонился поверенному, - подавленно сказал он. - Попробую-ка я, - сказала миссис Гаспари. Привратник дал ей телефон и ушел. Она набрала номер поверенного, но ей сообщили, что сегодня его больше не будет на работе. Она спросила номер его домашнего телефона и позвонила ему домой. Короткие гудки. Подождав минуту, она снова набрала номер. Бевилаква достал из портфеля два мелких жестких яблочка, одно протянул Карлу. Карл покачал головой. Итальянец очистил яблоки перочинным ножом, съел оба. Кожуру и огрызки бросил в портфель, щелкнул замками. - А что, если снять дверь? - предложил Карл. - Ведь не так уж трудно вывинтить петли? - Петли по ту сторону двери, - сказал Бевилаква. - Я сильно сомневаюсь, что графиня согласится сдать вам квартиру, - оторвалась от телефона миссис Гаспари, - если вы вломитесь в нее. - Будь этот хахаль здесь, - сказал Бевилаква, - я бы ему шею свернул, чтобы в другой раз неповадно было красть ключи. - Все еще занято, - сказала миссис Гаспари. - Где живет графиня? - спросил Карл. - Что, если мне съездить к ней на такси? - По-моему, она недавно переехала, - сказала миссис Гаспари. - У меня был ее прежний адрес, а теперешнего нет. - Привратник его знает? - Не исключено. Она позвонила привратнику по внутреннему телефону, но он отказался дать адрес, дал только номер телефона. Им ответила горничная, сказала, что графини нет дома; тогда они позвонили поверенному, но и на этот раз не смогли дозвониться. Карл уже начал беситься. Миссис Гаспари позвонила телефонистке, назвала графинин номер телефона и попросила сообщить ее домашний адрес. Телефонистка нашла старый адрес, а новый у нее куда-то запропастился. - Глупая история, - сказала миссис Гаспари. И снова набрала номер поверенного. - Дозвонилась, - объявила она, отведя трубку в сторону. - Buon giorno, Avvocato {Добрый день, господин поверенный (итал.).}. - Голос у нее был сама сладость. Карл слышал, как она спрашивает поверенного, нет ли у него запасного ключа, поверенный отвечал ей минуты три, не меньше. Она брякнула трубку на рычаг. - У него нет ключа. По всей видимости, второго ключа вообще нет. - К черту, с меня довольно. - Карл встал. - Я возвращаюсь в Соединенные Штаты. Снова хлынул дождь. Раскат грома расколол небо, и Бевилаква, в ужасе выпустив из рук портфель, вскочил. * * * - Все, я пас, - сказал Карл Норме на следующее утро. - Позвони агентам, скажи, что мы готовы платить семьдесят пять тысяч. Нам надо во что бы то ни стало выбраться из этой дыры. - Не раньше, чем мы поговорим с графиней. Я расскажу ей, как мы бедствуем, разжалоблю ее. - Это ничего не даст - ты только попадешь в неловкое положение, - предостерег ее Карл. - И все равно, прошу тебя, позвони ей. - У меня нет ее телефона. Я не догадался его узнать. - Разыщи его. Ты же у нас занимаешься изысканиями - тебе и карты в руки. Он решил попросить графинин телефон у миссис Гаспари, но вспомнил, что она на работе, а ее рабочего телефона у него нет. Восстановив в памяти графинин адрес, он нашел по справочнику телефон привратника. Позвонил ему и попросил адрес графини и номер ее телефона. - Я вам перезвоню, - сказал привратник, не прекращая жевать. - Дайте мне ваш номер. - Не стоит. Дайте мне ее номер телефона, не тратьте времени зря. - Графиня мне строго-настрого заказала давать ее телефон чужим людям. Ей потом обрывают телефон. - Я не чужой человек. Я хочу снять ее квартиру. Привратник откашлялся. - Где вы остановились? - В гостинице "Сестра Цецилия". - Через пятнадцать минут я вам перезвоню. - Будь по-вашему. - И Карл назвал привратнику свою фамилию. Через сорок минут зазвонил телефон, Карл взял трубку. - Pronto. - Синьор Шнейдер? - сказал мужской, слегка пискливый голос. - Я у телефона. - Разрешите представить, - без запинки, хоть и не без акцента сказал мужчина. - Я Альдо Де Веккис. Я получил бы удовольствие поговорить с вами лично. - Вы квартирный агент? - Не именно так, но дело зайдет о квартире графини. Я ее бывший житель. - Тот, у кого ключ? - вырвалось у Карла. - Это так есть. - Где вы теперь? - Под низом, в передней. - Прошу вас, поднимитесь в наш номер. - Простите, но если вы разрешите, я выберу говорить с вами здесь. - Спускаюсь. - Любовник явился, - сказал он Норме. - О господи! Он кинулся к лифту. В вестибюле его ждал тощий субъект в зеленом костюме, с брюками-дудочками. Лет около сорока, мелкие черты лица, лоснящиеся черные волосы, шляпа, заломленная с немыслимой лихостью. И хотя воротник рубашки у него обмахрился, выглядел он франтом. От него распространялся сильный запах одеколона. - Де Веккис. - Он отвесил поклон. Лицо попорчено оспой, глаза бегают. - Я - Карл Шнейдер. Как вы узнали мой телефон? Де Веккис, похоже, пропустил вопрос мимо ушей. - Я надеюсь, вам нравится пребывать у нас. - Мне бы понравилось у вас еще больше, будь у меня где жить. - Именно так. Какое впечатление вы выносите из Италия? - Очень славные люди у вас. - Их у нас водится слишком много. - Глаза Де Веккиса бегали по сторонам. - Где у нас имеется вероятность поговорить? У меня не много времени. - Ну что ж. - Карл указал на комнатушку, где постояльцы писали письма. - Прошу сюда. Они прошли к единственному в комнате столу, сели. Де Веккис сунул руку в карман, очевидно, за сигаретой, но ничего оттуда не вынул. - Я не буду затрачивать ваше время, - сказал он. - Вы хотите квартиру, которую повидали вчера? Я хочу, чтобы вы ее получили: она очень желанная. У нее также есть розовый сад. Летом, когда в Риме очень горячий вечер, он причинит вам радость. Но я пойду прямо к практическому делу. Вы не возражаете вложить не очень много денег, чтобы иметь право входа? - Это вы о ключе? - и без того знал, но не удержался от вопроса. - Именно так. Говоря правду, я сейчас стесняюсь в средствах. Прибавьте психологические тяжести, продукт разрыва с женщиной нелегкого поведения. Представляю вам рисовать себе мое состояние. Вопреки этому я предлагаю вам симпатичную квартиру и, насколько я знаю, спрашиваю не высокие деньги для американца. Я уверен, это имеет для вас стоимость? - попытался улыбнуться, но улыбка умерла, не успев родиться. - Я аспирант, специалист по итальянской философии, - сказал Карл. - Я приехал в Италию, чтобы написать докторскую, и все свои сбережения вложил в эту поездку. На моем иждивении жена и двое детей. - Я слушал, ваше правительство весьма расщедрилось на фулбрайтовские стипендии. - Вы меня не так поняли. Я не получаю стипендии. - Как бы там ни бывало, - Де Веккис забарабанил пальцами по столу, - но я запрашиваю за ключ восемьдесят пять тысяч. Не щадя его чувств, Карл расхохотался. - Не понимаю. Карл встал. - Я запрашиваю лишнюю цену? - Немыслимую. Де Веккис нервически потер лоб. - Очень хорошо, раз не все из американцев богатые - вы видите, я не пристрастный, - я сокращаю цену напополам. За сорок тысяч лир, менее месячной платы, я даю вам ключ. - Благодарю покорно. Этот номер не пройдет. - Что это? Я не понял ваши выражения. - Мне это не по карману. Мне еще придется платить комиссионные агенту. - Вот что? Если так, вам необходимо плевать на него. Я выдам приказ привратнику, и он допустит вас сразу переехать. Сегодня же вечером, если у вас будет такое пожелание. Поверенный графини составит соглашение. И хотя любовникам графини с ней нелегко, жителям с ней хорошо. - Я и рад бы плюнуть на агента, - сказал Карл, - да не могу. Де Веккис пожевал губу. - Я сокращаю до двадцати пяти тысяч, - сказал он, - но это мое полностью последнее слово. - Благодарю, не стоит. Я не унижусь до взятки. Де Веккис встал, его мелкое, с кулачок, лицо окаменело, помертвело. - Такой народ, как вы, и заталкивает нас в руки коммунистов. Вы лезете из кожи наружу, чтобы купить нас: наши голоса, нашу культуру, и еще рискуете говорить о взятках. - Выскочил в вестибюль - и был таков. Через пять минут раздался телефонный звонок: - Пятнадцать тысяч, ниже я не могу опуститься. - Голос у него совсем сел. - Ни цента, - сказал Карл. Норма вытаращила на него глаза. Де Веккис бросил трубку. * * * Позвонил привратник. Перевернул весь дом, сказал он, но графинин адрес не отыскался. - Ну а как насчет номера ее телефона? - спросил Карл. - У нее изменился телефон, когда она переехала. И у меня перепутались эти два телефона - новый и старый. - Послушайте, - сказал Карл. - Я расскажу графине, Что вы подослали ко мне Де Веккиса вести переговоры насчет ее квартиры. - Интересно, это как же вы ей расскажете: вы не знаете ее телефона, - полюбопытствовал привратник. - Его нет в справочнике. - Узнаю у миссис Гаспари, когда она придет с работы, позвоню графине и расскажу, чем вы тут занимаетесь. - А чем я занимаюсь? Ну скажите, чем. - Вы подослали ко мне ее бывшего любовника, от которого она хочет избавиться, чтобы он выманил у меня деньги: заставил заплатить за то, к чему никакого касательства не имеет, то есть за графинину квартиру. - Зачем же так, давайте как-нибудь договоримся, - сказал привратник. - Если вы сообщите мне адрес графини, я дам вам тысячу лир. - У Карла уже язык не ворочался. - И тебе не стыдно? - бросила ему Норма, оторвавшись от раковины, где она затеяла постирушку. - Надо бы набавить, - канючил привратник. - Только после переезда. Привратник сообщил ему фамилию графини и ее новый адрес. - Только не говорите, как вы его узнали. Карл побожился, что не скажет. Опрометью бросился вон из гостиницы, сел в такси и поехал на другой берег Тибра в пригород, на виа Кассиа. Горничная графини впустила Карла в ошеломляющие своей роскошью апартаменты, с мозаичными полами, золоченой мебелью и мраморным бюстом прадеда графини в передней, где его оставили дожидаться хозяйки. Минут через двадцать графиня, невзрачная дама за пятьдесят, с вытравленными перекисью волосами, черными бровями, в коротеньком, в обтяжку платье, вышла к нему. Руки у нее были морщинистые, зато бюст необъятный, и благоухала она как целая клумба роз. - Попрошу вас побыстрее изложить, что вам нужно, - сказала она раздраженно. - Масса дел. Подготовка к моей свадьбе в полном разгаре. - Графиня, - сказал Карл, - извините, что я так бесцеремонно ворвался к вам, но мы с женой испытываем жестокую нужду в квартире, а мне известно, что у вас пустует квартира на виа Тиррено. Я американец, изучаю итальянскую жизнь и нравы. Вот уже без малого месяц, как мы в Италии, и до сих пор живем в третьеразрядной гостинице. Жена совсем замучилась. Ребята жестоко простужены. Я охотно заплачу пятьдесят тысяч лир вместо назначенных вами сорока пяти, если вы будете так добры и разрешите нам переехать сегодня же. - Не забывайтесь, - сказала графиня. - Я родом из славящейся своей честностью семьи. Не пытайтесь меня подкупить. Карл вспыхнул. - Я хотел доказать на деле, что у меня самые добрые намерения. - Как бы там ни было, моей недвижимостью ведает мой поверенный. - У него нет ключа. - Почему? - Его унес прежний жилец. - Вот дурак, - сказала она. - У вас случайно нет запасного ключа? - Я никогда не завожу запасных ключей. С ними одна морока - никогда не знаешь, какой от чего. - А нельзя ли заказать ключ? - Спросите моего поверенного. - Я звонил ему сегодня утром - его нет в городе. С вашего позволения, графиня, я решусь сделать одно предложение. Нельзя ли взломать окно или дверь? Расходы на починку я возьму на себя. Глаза графини полыхнули. - Ни в коем случае, - сказала она заносчиво. - Разрушения моей собственности я не потерплю. Хватит с нас разрушений - мы ими сыты по горло. Вы, американцы, понятия не имеете, что нам пришлось испытать. - Зато у вас будет положительный жилец - неужели это доя вас ничего не значит? Зачем квартире пустовать? Скажите только слово, и через час я привезу деньги. - Приходите через две недели, молодой человек, тогда у меня кончится медовый месяц. - Через две недели я, может быть, испущу дух, - сказал Карл. Графиня рассмеялась. На улице он столкнулся с Бевилаквой. Фонарь под глазом Бевилаквы дополняло удрученное выражение лица. - Вы меня предали, так надо понимать? - пресекающимся голосом спросил итальянец. - Что значит "предал"? Вы что, Иисус Христос? - До меня дошло, что вы ходили к Де Веккису, упрашивали его отдать вам ключ - хотели переехать тайком от меня. - Подумайте сами, как я мог бы скрыть от вас свой переезд, если квартира вашей приятельницы миссис Гаспари прямо над графининой? Едва я перееду, она кинется звонить вам, и вы сломя голову примчитесь за своей долей. - Правда ваша, - сказал Бевилаква. - Я как-то не сообразил. - Кто поставил вам фонарь под глазом? - спросил Карл. - Де Веккис. Сильный, черт. Я встретил его у дверей квартиры, попросил ключ. Мы схватились, он заехал мне локтем в глаз. Как ваши переговоры с графиней? - Не очень удачно. Вы пойдете к ней? - Вряд ли. - Пойдите к ней и, ради всего святого, попросите разрешить мне переехать. Соотечественника она скорее послушает. - Лучше я сяду на ежа, - сказал Бевилаква. * * * Ночью Карлу приснилось, что они переехали из гостиницы в графинину квартиру. Дети резвятся в саду среди роз. Утром он решил пойти к привратнику и предложить ему десять тысяч лир, если тот сделает новый ключ, а уж как они это устроят - будут снимать дверь или не будут, - не его печаль. Когда он подошел к дверям квартиры, перед ней уже стояли Бевилаква с привратником, а какой-то щербатый тип ковырял в замке изогнутой проволочкой. Через две минуты замок щелкнул, дверь открылась. Они переступили порог - и у них перехватило дыхание. Совершенно убитые, они переходили из комнаты в комнату. Мебель была изрублена, притом тупым топором. Над вспоротым диваном дыбились пружины. Ковры изрезаны, посуда разбита, книги изорваны на мелкие клочки, а клочки раскиданы по полу. Белые стены все, за исключением одной, в гостиной, залиты красным вином, а та исписана нецензурными словами на шести языках, аккуратнейшим образом выведенными огненного цвета помадой. - Mamma mia {Ой, мамочки! (итал.).}. - Щербатый слесарь осенил себя крестным знамением. Привратник позеленел на глазах. Бевилаква залился слезами. На пороге возник Де Веккис в неизменном лягушачьем костюме. - Ессо la chiave! {Вот он ключ! (итал.).} - Он ликующе потрясал ключом над головой. - Мошенник! - завопил Бевилаква. - Мразь! Чтоб тебе сгнить! Он только и думает, как бы погубить меня, - крикнул он Карлу. - А я - его! Иначе мы не можем. - Не верю, - сказал Карл. - Я люблю эту страну. Де Веккис запустил в них ключом и бросился наутек. Бевилаква - глаза его пламенели ненавистью - увернулся, и ключ угодил Карлу прямо в лоб, оставив отметину, которая, сколько он ни тер, никак не желала сходить. ИДИОТЫ ПЕРВЫМИ Перевод В. Голышева Тонкое тиканье тусклых часов стихло. Мендель, дремавший в потемках, проснулся от страха. Он прислушался, и боль возобновилась. Он натянул на себя холодную одежду ожесточения и терял минуты, сидя на краю кровати. - Исаак, - прошептал наконец. В кухне Исаак, раскрыв удивленный рот, держал на ладони шесть земляных орехов. Положил их по одному на стол: один... два... девять. По одному собрал орехи и стал в двери. Мендель в просторной шляпе и длинном пальто все еще сидел на кровати. Исаак насторожил маленькие глаза и ушки; густые волосы седели у него на висках. - Schlaf {Спать (идиш).}, - сказал он гнусаво. - Нет, - буркнул Мендель. Он встал задыхаясь. - Идем, Исаак. Он завел свои старые часы, хотя от вида смолкшего механизма его замутило. Исаак захотел поднести их к уху. - Нет, поздно уже. - Мендель аккуратно убрал часы. В ящике стола он нашел бумажный пакет с мятыми долларами и пятерками и сунул в карман пальто. Помог надеть пальто Исааку. Исаак поглядел в темное окно, потом в другое. Мендель смотрел в оба пустых окна. Они медленно спускались по сумрачной лестнице - Мендель первым, Исаак сзади, наблюдая за движущимися тенями на стене. Одной длинной тени он протянул земляной орех. - Голодный. В вестибюле старик стал смотреть на улицу через тонкое стекло. Ноябрьский вечер был холоден и хмур. Открыв дверь, он осторожно высунулся. И сразу закрыл ее, хотя ничего не увидел. - Гинзбург, что вчера ко мне приходил, - шепнул он на ухо Исааку. Исаак всосал ртом воздух. - Знаешь, про кого я говорю? Исаак поскреб пятерней подбородок. - Тот, с черной бородой. Не разговаривай с ним, а если он тебя позовет, не ходи. Исаак застонал. - Молодых людей он не так беспокоит, - добавил Мендель подумав. Было время ужина, улица опустела, но витрины тускло освещали им дорогу до угла. Они перешли безлюдную улицу и двинулись дальше. Исаак с радостным криком показал на три золотых шара. Мендель улыбнулся, но, когда они дошли до ломбарда, сил у него не осталось совсем. Рыжебородый, в роговых очках хозяин ломбарда ел в тылу лавки сига. Он вытянул шею, увидел их и снова уселся - хлебать чай. Через пять минут он вышел в лавку, промокая расплющенные губы большим белым платком. Мендель, тяжело дыша, вручил ему потертые золотые часы. Хозяин поднял очки на лоб и вставил в глаз стаканчик с лупой. Он перевернул часы. - Восемь долларов. Умирающий облизнул потрескавшиеся губы. - Я должен иметь тридцать пять. - Тогда иди к Ротшильду. - Они стоили мне шестьдесят. - В девятьсот пятом году. Хозяин вернул часы. Они перестали тикать. Мендель медленно завел их. Они затикали глухо. - Исаак должен поехать к моему дяде - мой дядя живет в Калифорнии. - У нас свободная страна, - сказал хозяин ломбарда. Исаак, глядя на банджо, тихо заржал. - Что с ним? - спросил хозяин. - Восемь так восемь, - забормотал Мендель, - но где я достану к ночи остальные? Сколько за мое пальто и шляпу? - спросил он. - Не возьму. Хозяин ушел за стеллаж и выписал квитанцию. Он запер часы в ящик стола, но Мендель все равно слышал их тиканье. На улице он засунул восемь долларов в пакет, а потом принялся искать в карманах бумажку с адресом. Нашел и, щуря глаза, прочел под уличным фонарем. Когда они тащились к метро, Мендель показал на окропленное небо. - Исаак, смотри, сколько сегодня звезд. - Яйца, - сказал Исаак. - Сначала мы поедем к мистеру Фишбейну, а потом мы пойдем есть. Они вышли из метро на севере Манхеттена и вынуждены были пройти несколько кварталов, прежде чем нашли дом Фишбейна. - Настоящий дворец, - пробормотал Мендель, предвкушая минуты тепла. Исаак смущенно смотрел на тяжелую дверь дома. Мендель позвонил. Дверь открыл слуга с длинными бакенбардами и сказал, что мистер Фишбейн с женой обедают и никого не принимают. - Пусть он обедает с миром, но мы подождем, чтобы он кончил. - Приходите завтра утром. Завтра утром он с вами поговорит. Он не занимается благотворительными делами так поздно вечером. - Благотворительностью я не интересуюсь... - Приходите завтра. - Скажи ему, что тут жизнь или смерть. - Чья жизнь или смерть? - Если не его, так, наверно, моя. - Вы всегда такой остроумный? - Посмотри мне в лицо, - велел Мендель, - и скажи, есть у меня время до завтра? Слуга долгим взглядом посмотрел на него, потом на Исаака и неохотно впустил их в дом. Огромный вестибюль с высоким потолком, толстым цветастым ковром, пышными шелковыми драпировками, мраморной лестницей был весь увешан картинами. В маленьких лакированных туфлях, с салфеткой, заткнутой в смокинг, по лестнице легко сбежал мистер Фишбейн - пузатый, лысый, с волосатыми ноздрями. Он остановился на пятой от низу ступеньке и оглядел пришельцев. - Кто приходит в пятницу вечером к человеку, у которого гости, и портит ему ужин? - Извините, мистер Фишбейн, что я вас обеспокоил, - сказал Мендель. - Если бы я не пришел сегодня, завтра я бы уже не пришел. - Без дальнейших предисловий, пожалуйста, изложите ваше дело. Я проголодался. - Голодный, - заныл Исаак. Фишбейн поправил пенсне. - Что с ним такое? - Это мой сын Исаак. Такой он всю жизнь. Исаак захныкал. - Я отправляю его в Калифорнию. - Мистер Фишбейн не оплачивает частных туристских поездок. - Я больной человек, сегодня ночью он должен уехать к моему дяде Лео. - Я никогда не занимаюсь неорганизованной благотворительностью, но если вы голодны, я приглашу вас вниз на кухню. Сегодня у нас курица с фаршированными кишками. - Я прошу только тридцать пять долларов на поезд до Калифорнии, где живет мой дядя. Остальные у меня уже есть. - Кто ваш дядя? Сколько лет этому человеку? - Восемьдесят один год, он прожил долгую жизнь. Фишбейн рассмеялся. - Восемьдесят один год, и вы посылаете ему этого полоумного? Мендель замахал руками и закричал: - Пожалуйста, без обзываний. Фишбейн вежливо согласился. - Где открыта дверь, там мы входим в дом, - сказал больной Мендель. - Если вы будете так добры и дадите мне тридцать пять долларов, Бог благословит вас. Что такое тридцать пять долларов для мистера Фишбейна? Ничто. Для меня, для моего мальчика это все. Фишбейн выпрямился во весь рост. - Частных пожертвований я не делаю - только организациям. Такова моя твердая линия. Мендель, хрустя суставами, опустился на колени. - Прошу вас, мистер Фишбейн, если не тридцать пять, то хотя бы двадцать. - Левинсон! - сердито крикнул Фишбейн. Над лестницей появился слуга с длинными бакенбардами, - Покажи господину, где дверь, если он не захочет поесть прежде, чем покинет дом. - От того, что я имею, курица не вылечит, - сказал Мендель. - Сюда, пожалуйста, - сказал Левинсон, спускаясь по лестнице. Исаак помог отцу подняться. - Сдайте его в лечебницу, - посоветовал Фишбейн через мраморную балюстраду. Он быстро взбежал наверх, а они тут же очутились на улице, и на них напал ветер. Дорога до метро была утомительной. Ветер дул печально. Мендель задыхался и украдкой оглядывался на тени. Исаак, стискивая в застывшем кулаке орехи, жался к отцу. Они зашли на сквер, чтобы отдохнуть минуту на каменной скамье под голым деревом с двумя суками. Толстый правый торчал вверх, тонкий левый свисал. Медленно поднялась очень бледная луна. Так же медленно поднялся при их приближении к скамье человек. - Пшолво рюка, - хрипло сказал он. Мендель побелел и всплеснул высохшими руками. Исаак тоскливо завыл. Потом пробили часы - было только десять. Бородатый человек метнулся в кусты, и Мендель издал пронзительный страдальческий крик. Прибежал полицейский, ходил вокруг и около кустов, бил по ним дубинкой, но никого не поднял. Мендель с Исааком поспешили прочь из скверика. Когда Мендель оглянулся, тонкая рука у дерева была поднята, толстая опущена. Он застонал. Они сели в трамвай и приехали к дому бывшего друга, но он давно умер. В том же квартале они зашли в закусочную и заказали яичницу из двух яиц для Исаака. Все столы были заняты, кроме одного, где сидел плотный человек и ел суп с гречкой. Они только взглянули на него и тут же заторопились к выходу, хотя Исаак заплакал. Мендель вынул еще одну бумажку с адресом - но дом был чересчур далеко, в Куинсе, и они, дрожа, остановились в каком-то подъезде. Что я могу сделать за один короткий час? - исступленно думал Мендель. Он вспомнил о своей мебели. Рухлядь, но за нее можно выручить несколько долларов. "Идем, Исаак". Они опять пошли в ломбард, чтобы поговорить с ростовщиком, но свет не горел там, и стальная решетка - за ней блестели золотые часы и кольца - надежно преградила путь к месту торга. Они прижались друг к другу за телефонным столбом. Оба мерзли, Исаак хныкал. - Исаак, видишь, какая большая луна? Все небо белое. Он показал рукой, но Исаак не хотел смотреть. Менделю приснилось на минуту осветившееся длинные полотнища света протянулись во все стороны. Под небом, в Калифорнии, сидел дядя Лео и пил чай с лимоном. Менделю стало тепло, но проснулся он в холоде. Через улицу стояла старая кирпичная синагога. Мендель принялся колотить в громадную дверь, но никто не вышел. Он сделал перерыв, чтобы отдышаться, и отчаянно застучал снова. Наконец внутри послышались шаги, дверь синагоги, скрипя массивными бронзовыми петлями, открылась. С оплывшей свечой в руке на них сердито смотрел служка в черном. - Кто ломится с таким грохотом поздно ночью в дверь синагоги? Мендель объяснил служке свое затруднение. - Мне надо поговорить с раввином, прошу вас. - Раввин пожилой человек. Он уже спит. Его жена вас не пустит. Идите домой и приходите завтра. - С завтра я уже попрощался. Я умираю. Служка, хотя и с сомнением, но показал на соседний дом, старый и деревянный: - Он живет там. - Служка скрылся в синагоге с горящей свечой, распугивая тени. Мендель с Исааком, цеплявшимся за его рукав, поднялся по деревянным ступеням и позвонил в дверь. Через пять минут на крыльце появилась грузная, седая широколицая женщина в ночной рубашке и наброшенном на плечи рваном халате. Она решительно сказала, что раввин спит и его нельзя будить. Но пока она втолковывала это, к двери приковылял сам раввин. Он послушал с минуту и вмешался: - Кто хочет увидеться со мной, пусть войдут. Они очутились в захламленной комнате. Раввин, тощий с согнутой спиной и сквозной белой бородкой, был в фланелевой пижаме, черной ермолке и босиком. - Vey is mir {Горе мне (идиш).}, - заворчала его жена. - Или ты наденешь или завтра у тебя будет воспаление легких. - Она была заметно моложе мужа, женщина с толстым животом. Пристально посмотрев на Исаака, она отвернулась. Мендель виновато изложил свою задачу. - Мне нужно всего тридцать пять долларов. - Тридцать пять, - сказала жена раввина. - Почему не тридцать пять тысяч? Кто имеет такие деньги? Мой муж - бедный раввин. Врачи отнимают последний грош. - Дорогой друг, - сказал раввин. - Если бы у меня было, я бы вам дал. - Семьдесят у меня уже есть, - сказал удрученный Мендель. - Мне нужно всего тридцать пять долларов. - Бог тебе даст, - сказал раввин. - В могиле, - ответил Мендель. - Мне нужно сегодня. Идем, Исаак. - Подождите, - крикнул раввин. Он торопливо ушел внутрь, вынес долгополое узкое пальто на меху и отдал Менделю. - Яша, - взвизгнула его жена, - только не твое новое пальто! - У меня есть старое. Кому нужно два пальто на одно старое тело? - Яша, я кричу... - Кто способен ходить среди больных, скажи мне, в новом пальто? - Яша, - крикнула она, - что он будет делать с твоим пальто? Ему деньги нужны сегодня. Ростовщики спят. - Так он их разбудит. - Нет. - Она ухватилась за пальто. Мендель держал его за рукав и тащил к себе. Знаю я тебя, - подумал Мендель. - Шейлок, - проворчал он. Глаза у нее сверкнули. Раввин стонал и кружил по комнате как пьяный. Мендель вырвал пальто у жены, и она вскрикнула. - Бегите, - сказал раввин. - Бежим, Исаак. Они выскочили из дома и сбежали по ступенькам. - Остановись, вор, - кричала жена раввина. Раввин схватился за голову и упал на пол. - Помогите! - зарыдала жена. - Ему плохо с сердцем! Помогите! А Мендель и Исаак убегали по улицам с новым меховым пальто раввина. За ними бесшумно мчался Гинзбург. Поздно ночью в последней открытой кассе Мендель купил билет на поезд. Купить бутерброд было уже некогда, поэтому Исаак съел свои орехи, и по огромному пустынному вокзалу они устремились к поезду. - Утром, - задыхаясь, говорил на бегу Мендель, - приходит человек и продает бутерброды и кофе. Поешь, но возьми сдачу. Когда поезд приедет в Калифорнию, тебя будет ждать на станции дядя Лео. Если ты его не узнаешь, дядя Лео тебя узнает. Скажи ему, что я передавал привет. Когда они подбежали к платформе, ворота туда были заперты и свет выключен. - Поздно, - сказал контролер в кителе - грузный, бородатый мужчина с волосатыми ноздрями, пахший рыбой. Он показал на вокзальные часы: - Уже первый час. - Но поезд еще стоит, я вижу, - сказал Мендель, приплясывая от горя. - Уже ушел - через одну минуту. - Минуты хватит. Только открой ворота. - Поздно, я сказал. Мендель ударил себя в костлявую грудь обеими руками. - От всего сердца прошу тебя об этом маленьком одолжении. - Хватит с тебя одолжений. Для тебя поезд ушел. Тебе к полуночи полагалось умереть. Я тебе вчера сказал. Больше ничего не могу для тебя сделать. - Гинзбург! - Мендель отпрянул от него. - А кто же еще? - Голос звучал металлически, глаза поблескивали, лицо было веселое. - Для себя, - взмолился старик, - я ничего не прошу. Но что случится с моим сыном? Гинзбург пожал плечами. - Что случится, то случится. Я за это не отвечаю. Мне хватит забот без того, чтобы думать о каком-то с половиной шариков. - За что же ты тогда отвечаешь? - Создаю условия. Чтобы случилось то, что случится. Антропоморфными делами не занимаюсь. - Не знаю, чем ты занимаешься, но где у тебя жалость? - Это не мой товар. Закон есть закон. - Какой закон? - Космический мировой закон, черт возьми, которому я сам подчиняюсь. - Что же у тебя за закон? - закричал Мендель. - Боже мой, ты понимаешь, сколько я терпел в жизни с этим несчастным мальчиком? Посмотри на него. Тридцать девять лет, со дня его рождения я жду, когда он станет взрослым, - а он не стал. Ты понимаешь, каково это для отцовского сердца? Почему ты не пускаешь его к его дяде? - Он возвысил голос до крика. Исаак громко захныкал. - Ты успокойся, а то обидишь кого-нибудь, - сказал Гинзбург, моргнув в сторону Исаака. - Всю мою жизнь, - закричал Мендель, и тело его задрожало, - что я видел? Я был бедняк. Я страдал от плохого здоровья. Когда я работал, я работал слишком много. Когда я не работал, это было еще хуже. Моя жена умерла молодой. Но я ни от кого ничего не просил. Теперь я прошу об маленьком одолжении. Будьте так добры, мистер Гинзбург. Контролер ковырял в зубах спичкой. - Ты не один такой, мой друг, некоторым достается хуже. Так уж устроено. - Пес ты пес. - Мендель схватил Гинзбурга за глотку и стал душить. - Сукин сын, есть в тебе что-нибудь человеческое? Они боролись, стоя нос к носу. Хотя глаза у Гинзбурга изумленно выкатились, он рассмеялся. - Попусту пищишь и ноешь. Вдребезги заморожу. Глаза у него яростно вспыхнули, а Мендель ощутил, что нестерпимый холод ледяным кинжалом вонзается в его тело и все его части съеживаются. Вот я умираю и не помог Исааку. Собралась толпа. Исаак повизгивал от страха. В последней муке прильнув к Гинзбургу, Мендель увидел в глазах контролера отражение бездонного своего ужаса. Гинзбург же, глядя Менделю в глаза, увидел в них себя, как в зеркале, узрел всю силу своего страшного гнева. Он видел мерцающий, лучистый, ослепительный свет, который рождает тьму. Гинзбург поразился. - Кто, я? Он отпустил извивавшегося старика, и Мендель, обмирая сердцем, повалился наземь. - Иди, - проворчал Гинзбург, - веди его на поезд. Пропустить, - велел он охраннику. Толпа раздалась. Исаак помог отцу подняться, и они заковыляли вниз по лестнице к платформе, где стоял освещенный и готовый к отправлению поезд. Мендель нашел Исааку место и торопливо обнял сына. - Помогай дяде Лео, Исаак. И помни отца и мать. Не обижай его, - сказал он проводнику. - Покажи ему где что. Он стоял на платформе, пока поезд не тронулся с места Исаак сидел на краешке, устремив лицо в сторону своего следования. Когда поезд ушел, Мендель поднялся по лестнице, узнать, что сталось с Гинзбургом. МОЙ СЫН УБИЙЦА Перевод В. Голышева Он просыпается, чувствуя, что отец стоит в передней и прислушивается. Прислушивается к тому, как он встает и ощупью ищет брюки. Не надевает туфли. Не идет есть на кухню. Смотрится в зеркало, зажмурив глаза. Час сидит на стульчаке. Листает книгу, не в силах читать. Прислушивается к его мучениям, одиночеству. Отец стоит в передней. Сын слышит, как он прислушивается. Мой сын чужой, ничего не говорит мне. Я открываю дверь и вижу в передней отца. Почему стоишь тут, почему не идешь на работу? Потому что взял отпуск зимой, а не летом, как обычно. И проводишь его в темной вонючей передней, следя за каждым моим шагом? Стараешься угадать, чего не видишь? Какого черта шпионишь за мной все время? Мой отец уходит в спальню и немного погодя украдко, возвращается в переднюю: прислушивается. Иногда слышу его в комнате, но он со мной не разговаривает, и я не знаю, что с ним. Я, отец, в ужасном положении. Может быть, он когда-нибудь напишет мне письмо: Милый папа... Гарри, милый сын, открой дверь. Мой сын узник. Моя жена уходит утром к замужней дочери, та ждет четвертого ребенка. Мать готовит, убирается у нее, ухаживает за тремя детьми. Беременность у дочери проходит тяжело, высокое давление, и она почти все время лежит. Так посоветовал врач. Жены целый день нет. Она боится за Гарри. С прошлого лета, когда он закончил колледж, он все время один, нервный и погружен в свои мысли. Заговоришь с ним - в ответ чаще всего крик, а то и вообще никакого ответа. Читает газеты, курит, сидит у себя в комнате. Изредка выходит погулять. Как погулял, Гарри? Погулял. Моя жена посоветовала ему пойти поискать работу, и раза два он сходил, но, когда ему предлагали место, отказывался. Не потому, что не хочу работать. Я плохо себя чувствую. Почему ты плохо себя чувствуешь? Как чувствую, так и чувствую. По-другому не могу. Ты нездоров, сынок? Может быть, покажешься врачу? Я же просил меня так не называть. Здоровье мое ни при чем. И я не хочу об этом говорить. Работа меня не устраивала. Устройся куда-нибудь временно, сказала ему моя жена. Он кричит. Все временно. И так, что ли, мало временного? Я нутро свое ощущаю как временное. Весь мир временный, будь он проклят. И работу вдобавок временную? Я хочу не временного, а наоборот. Но где возьмешь? Найдешь где? Мой отец прислушивается на кухне. Мой временный сын. Она говорит, что на работе мне будет легче. Я говорю, не будет. В декабре мне стукнуло двадцать два, я получил диплом в колледже, и что им можно подтереть, известно. Вечерами я смотрю новости. Изо дня в день наблюдаю войну. Большая дымная война на маленьком экране. Бомбы сыплются градом. С грохотом взмывает пламя. Иногда наклоняюсь и трогаю войну ладонью. Мне кажется, рука отсохнет. У моего сына опустились руки. Меня призовут со дня на день, но теперь я не так тревожусь, как раньше. Не пойду. Уеду в Канаду или куда смогу. Его состояние пугает мою жену, и она с удовольствием уезжает утром к дочери, ухаживать за тремя детьми. Я остаюсь с ним дома, но он со мной не разговаривает. Позвони Гарри и поговори с ним, просит дочку моя жена. Как-нибудь позвоню, но не забывай, что между нами девять лет разницы. По-моему, он смотрит на меня как на вторую мать, а ему и одной довольно. Я любила его маленького, но теперь мне трудно общаться с человеком, который не отвечает взаимностью. У нее высокое давление. По-моему, она боится звонить. Я взял две недели отпуска. Я продаю марки на почте. Я сказал директору, что неважно себя чувствую, - и это правда, - а он предложил мне отпуск по болезни. Я ответил, что не настолько болен, просто нуждаюсь в небольшом отпуске. Но моему другу Мо Беркману я объяснил, почему беру отпуск: беспокоюсь за сына. Лео, я тебя понимаю. У меня свои волнения и тревоги. Когда у тебя подрастают две дочери, не ты хозяин своей судьбы, а она над тобой хозяйка. А все-таки жить надо. Пришел бы в пятницу вечерком на покер. Компания у нас хорошая. Не лишай себя хорошего отдыха. Посмотрю, какое будет настроение в пятницу, как пойдут дела. Не могу обещать. Постарайся вырваться. Пройдет эта полоса, дай только срок. Если увидишь, что у вас налаживается, приходи. Да и не налаживается - все равно приходи, надо же тебе как-то развеяться, прогнать тревогу. Тревожиться все время в твоем возрасте не так полезно. Это самая плохая тревога. Когда я тревожусь из-за себя, я знаю, о чем тревожусь. Понимаешь, тут нет никакой загадки. Я могу сказать себе: Лео, ты старый дурак, перестань тревожиться о пустяках - о чем, о нескольких долларах? О здоровье? Так оно неплохое, хотя бывают и получше дни, и похуже. О том, что мне под шестьдесят и я не молодею? Раз ты не умер в пятьдесят девять лет, доживешь до шестидесяти. Время не остановишь, оно с тобой бежит. Но когда тревожишься за другого, это гораздо хуже. Вот тут настоящая тревога - ведь если объяснить не хочет, в душу к человеку не влезешь и причины не поймешь. Не знаешь, какой там повернуть выключатель. И только хуже тревожишься. Вот и стою в передней. Гарри, не тревожься так из-за войны. Пожалуйста, не учи меня, из-за чего тревожиться, из-за чего не тревожиться. Гарри, твой отец тебя любит. Когда ты был маленьким и я приходил с работы, ты всегда подбегал ко мне. Я брал тебя на руки и поднимал к потолку. Ты любил дотянуться до потолка ручкой. Я больше не желаю об этом слышать. Хотя бы от этого меня избавь. Не желаю слышать, как я был маленьким. Гарри, мы живем как чужие. Я просто подумал, что помню лучшие времена. Помню, мы не боялись показать, что любим друг друга. Он не отвечает. Давай я сделаю тебе яичницу. Избавь ты меня от яичницы. А чего ты хочешь? Он надел пальто. Снял шляпу с вешалки и спустился на улицу. Гарри в длинном пальто и коричневой шляпе со складкой на тулье шагал по Оушн Паркуэй. Отец шел следом, и Гарри кипел от ярости. Он быстро шагал по широкой улице. Прежде вдоль тротуара, где проложена велосипедная дорожка из бетона, была дорожка для верховой езды. И деревьев было меньше, их сучья рассекали пасмурное небо. На углу авеню X, где уже чувствуется близость Кони-Айленда, Гарри перешел улицу и повернул к дому. Он сделал вид, что не заметил, как пересек улицу отец, но был в бешенстве. Отец пересек улицу и двигался следом. Подойдя к дому, он решил, что сын, наверно, уже наверху. Закрылся у себя в комнате. И занялся чем-то, чем он там занимается. Лео вынул ключ и открыл почтовый ящик. В нем оказалось три письма. Посмотрел, нет ли среди них случайно письма ему от сына. Дорогой папа, позволь тебе все объяснить. Я веду себя так потому... Письма от сына не было. Одно из Благотворительного общества почтовых служащих - его он сунул в карман. Другие два - сыну. Одно из призывной комиссии. Он понес его сыну, постучался в комнату, подождал. Пришлось еще подождать. На ворчание сына он ответил: тебе письмо из призывной комиссии. Он нажал на ручку и вошел в комнату. Сын лежал на кровати с закрытыми глазами. Оставь на столе. Гарри, хочешь, я открою? Нет, не хочу. Оставь на столе. Я знаю, о чем оно. Ты туда еще раз писал? Это мое дело. Отец оставил письмо на столе. Второе письмо сыну он унес на кухню, затворил дверь и вскипятил в кастрюле воду. Он решил, что быстренько прочтет его, заклеит аккуратно, а потом спустится и сунет в ящик. Жена, возвращаясь от дочери, вынет письмо и отдаст Гарри. Отец читал письмо. Это было короткое письмо от девушки. Она писала, что Гарри взял у нее две книги полгода назад, а она ими дорожит и поэтому просит вернуть их почтой. Может ли он сделать это поскорее, чтобы ей не писать еще раз? Когда отец читал письмо девушки, в кухню вошел Гарри, увидел его ошарашенное и виноватое лицо и выхватил письмо. Убить тебя надо за твое шпионство. Лео отвернулся и посмотрел из маленького кухонного окна в темный двор-колодец. Лицо у него горело, ему было тошно. Гарри пробежал письмо глазами и разорвал. Потом разорвал конверт с надписью "Лично". Еще раз так сделаешь, не удивляйся, если я тебя убью. Мне надоело шпионство. Гарри, как ты разговариваешь с отцом? Он вышел из дому. Лео отправился в комнату сына и стал ее осматривать. Заглянул в ящики комода, не нашел ничего необычного. На письменном столе у окна лежал листок. Там было написано рукой Гарри: Дорогая Эдита, шла бы ты. Еще одно дурацкое письмо напишешь - убью. Отец взял пальто и шляпу и спустился на улицу. Сперва он бежал рысцой, потом перешел на шаг и наконец увидел Гарри на другой стороне улицы. Он двинулся следом, приотстав на полквартала. За Гарри он вышел на Кони-Айленд авеню и успел увидеть, как сын садится в троллейбус до Кони-Айленда. Ему пришлось ждать следующего. Он хотел остановить такси и ехать за троллейбусом, но такси не было. Следующий троллейбус пришел через пятнадцать минут, и Лео доехал до Кони-Айленда. Стоял февраль, на Кони-Айленде было сыро, холодно и пусто. По Серф авеню шло мало машин, и пешеходов на улицах было мало. Запахло снегом. Лео шел по променаду сквозь снежные заряды и искал глазами сына. Серые пасмурные пляжи были безлюдны. Сосисочные киоски, тиры, купальни заперты наглухо. Серый океан колыхался, как расплавленный свинец, и застывал на глазах. Ветер задувал с воды, пробирался в одежду, и Лео ежился на ходу. Ветер крыл белым свинцовые волны, и вялый прибой валился с тихим ревом на пустые пляжи. На ветру он дошел почти до западной оконечности бывшего острова и, не найдя сына, повернул назад. По дороге к Брайтон-Бичу он увидел человека, стоящего в пене прибоя. Лео сбежал по ступенькам с набережной на рифленый песок. Человек этот был Гарри, он стоял по щиколотку в воде, и океан ревел перед ним. Лео побежал к сыну. Гарри, это было ошибкой, я виноват, прости, что я открыл твое письмо. Гарри не пошевелился. Он стоял в воде, не отрываясь глядел на свинцовые волны. Гарри, мне страшно. Скажи, что с тобой происходит. Сын мой, смилуйся надо мной. Мне страшен мир, подумал Гарри. Мир страшит меня. Он ничего не сказал. Ветер сорвал с, отца шляпу и покатил по пляжу. Казалось, что ее унесет под волны, но ветер погнал ее к набережной, катя, как колесо, по мокрому песку. Лео гнался за шляпой. Погнался в одну сторону, потом в другую, потом к воде. Ветер прикатил шляпу к его ногам, и Лео поймал ее. Он плакал. Задыхаясь, он вытер глаза ледяными пальцами и вернулся к сыну, стоявшему в воде. Он одинокий. Такой уж он человек. Всегда будет одиноким. Мой сын сделал себя одиноким человеком. Гарри, что я могу тебе сказать? Одно могу сказать: кто сказал, что жизнь легка? С каких это пор? Для меня она была не легка, и для тебя тоже. Это - жизнь, так уж она устроена... что еще я могу сказать? А если человек не хочет жить, что он может сделать, если он мертвый? Ничего - это ничего, и лучше жить. Гарри, пойдем домой. Тут холодно. Ты простудишься: в воде. Гарри стоял в воде не шевелясь, и немного погодя отец; ушел. Когда он пошел прочь, ветер сдернул с него шляпу и погнал по песку. Лео смотрел ей вслед. Мой отец подслушивает в передней. Он идет за мной по; улице. Мы встречаемся у воды. Он бежит за шляпой. Мой сын стоит ногами в океане. ПИСЬМО Перевод Н. Васильевой У ворот стоит Тедди и держит в руке письмо. Каждую неделю по воскресеньям Ньюмен сидел с отцом на белой скамье в больничной палате перед раскрытой дверью. Сын привез ананасовый торт, но старик не притронулся к нему. За два с половиной часа, что он провел у отца, Ньюмен дважды спрашивал: - Приезжать мне в следующее воскресенье или, может, не надо? Хочешь, пропустим один выходной? Старик не отвечал. Молчание могло означать либо да, либо нет. Если от него пытались добиться, что же именно, он начинал плакать. - Ладно, приеду через неделю. Если тебе вдруг захочется побыть одному в воскресенье, дай мне знать. Мне бы тоже не мешало отдохнуть. Старик молчал. Но вот губы его зашевелились, и после паузы он произнес: - Твоя мать никогда не разговаривала со мной в таком тоне. И дохлых цыплят не любила оставлять в ванне. Когда она навестит меня? - Папа, она умерла еще до того, как ты заболел и пытался наложить на себя руки. Постарайся запомнить. - Не надо, я все равно не поверю, - ответил отец, и Ньюмен поднялся, пора было на станцию, откуда он возвращался в Нью-Йорк поездом железнодорожных линий Лонг-Айленда. На прощание он сказал: "Поправляйся, папа" - и услышал в ответ: - Не говори со мной как с больным. Я уже здоров. Каждое воскресенье с того дня, как, оставив отца в палате 12 корпуса Б, Ньюмен впервые пересек больничный двор, всю весну и засушливое лето около чугунной решетки ворот, изогнувшихся аркой между двух кирпичных столбов, под высоким раскидистым дубом, тень от которого падала на отсыревшую стену, он встречал Тедди. Тот стоял и держал в руке письмо. Ньюмен мог бы выйти через главный вход корпуса Б, но отсюда было ближе до железнодорожной станции. Для посетителей ворота открывались только по воскресеньям. Тедди толстый и смирный, на нем мешковатое серое больничное одеяние и тряпичные шлепанцы. Ему за пятьдесят, и, наверное, не меньше его письму. Тедди всегда держал его так, словно не расставался целую вечность с пухлым, замусоленным, голубым конвертом. Письмо не запечатано, в нем четыре листка кремовой бумаги - совершенно чистых. Увидев эти листочки первый раз, Ньюмен вернул конверт Тедди, и сторож в зеленой форме открыл ему ворота. Иногда у входа толклись другие пациенты, они норовили пройти вместе с Ньюменом, но сторож их не пускал. - Ты бы отправил мое письмо, - просил Тедди каждое воскресенье. И протягивал Ньюмену замусоленный конверт. Проще было, не отказывая сразу, взять письмо, а потом вернуть. Почтовый ящик висел на невысоком бетонном столбе за, чугунными воротами на другой стороне улицы неподалеку от дуба. Тедди время от времени делал боксерский выпаду правой в ту сторону. Раньше столб был красным, потом его покрасили в голубой цвет. В каждом отделении в кабинете; врача был почтовый ящик. Ньюмен напомнил об этом Тедди, но он сказал, что не хочет, чтобы врач читал его письмо. - Если отнести письмо в кабинет, там прочтут. - Врач обязан, это его работа, - возразил Ньюмен. - Но я тут ни при чем, - сказал Тедди. - Почему ты не хочешь отправить мое письмо? Какая тебе разница? - Нечего там отправлять. - Это по-твоему так. Массивная голова Тедди сидела на короткой загорелой шее, жесткие с проседью волосы подстрижены коротким бобриком. Один его серый глаз налит кровью, а второй затянут бельмом. Разговаривая с Ньюменом, Тедди устремлял взгляд вдаль, поверх его головы или через плечо. Ньюмен заметил, что он даже искоса не следил за конвертом, когда тот на мгновение переходил в руки Ньюмена. Время от времени он указывал куда-то коротким пальцем, но ничего не говорил. И так же молча приподнимался на цыпочки. Сторож не вмешивался, когда по воскресеньям Тедди приставал к Ньюмену, уговаривая отправить письмо. Ньюмен вернул Тедди конверт. - Зря ты так, - сказал Тедди. И добавил: - Меня гулять пускают. Я почти в норме. Я на Гуадалканале воевал. Ньюмен ответил, что знает об этом. - А где ты воевал? - Пока нигде. - Почему ты не хочешь отправить мое письмо? - Пусть доктор прочтет его для твоего же блага. - Красотища. - Через плечо Ньюмена Тедди уставился на почтовый ящик. - Письмо без адреса, и марки нет. - Наклей марку. Мне не продадут одну за три пенса или три по пенсу. - Теперь нужно восемь пенсов. Я наклею марку, если ты напишешь адрес на конверте. - Не могу, - сказал Тедди. Ньюмен уже не спрашивал почему. - Это не такое письмо. Он спросил, какое же оно. - Голубое и внутри белая бумага. - Что в нем написано? - Постыдился бы, - обиделся Тедди. Ньюмен уезжал поездом в четыре часа. Обратный путь не казался таким тягостным, как дорога в больницу, но все равно воскресенья были сущим проклятьем. Тедди стоит с письмом в руке. - Не выйдет? - Нет, не выйдет, - сказал Ньюмен. - Ну что тебе стоит. Он все-таки сунул конверт Ньюмену и через мгновение получил его назад. Тедди вперился взглядом в плечо Ньюмена. У Ральфа в руке замусоленный голубой конверт. В воскресенье у ворот вместе с Тедди стоял высокий и худой суровый старик, тщательно выбритый, с бесцветными глазами, на его лысой восковой голове красовался старый морской берет времен первой мировой войны. На вид старику было лет восемьдесят. Сторож в зеленой форме велел ему отойти в сторону и не мешать выходу. - Отойди-ка, Ральф, не стой на дороге. - Почему ты не хочешь бросить письмо в ящик, ведь тебе по дороге? - спросил Ральф скрипучим старческим: голосом, протягивая письмо Ньюмену. Ньюмен не взял письмо. - А вы кто? Тедди и Ральф молчали. - Это отец его, - объяснил сторож. - Чей? - Тедди. - Господи, - удивился Ньюмен. - Их обоих здесь держат? - Ну да, - подтвердил сторож. - С каких он тут пор? Давно? - Теперь ему снова разрешили гулять. А год назад запретили. - Пять лет, - возразил Ральф. - Нет, год назад. - Пять. - Вот странно, - заметил Ньюмен, - вы не похожи. - А сам ты на кого похож? - спросил Ральф. Ньюмен растерянно молчал. - Ты где воевал? - спросил Ральф. - Нигде. - Тогда тебе легче. Почему ты не хочешь отправить мое письмо? Тедди, набычившись, стоял рядом. Он приподнялся на цыпочки и быстро сделал выпад правой, потом левой в сторону почтового ящика. - Я думал, это письмо Тедди. - Он попросил меня отправить его. Он воевал на Иводзима. Мы две войны прошли. Я был на Марне и в Аргонском лесу. У меня легкие отравлены ипритом. Ветер переменился, и фрицы сами хватанули газов. Жаль, не все. - Дерьмо сушеное, - выругался Тедди. - Опусти письмо, не обижай беднягу, - сказал Ральф. Дрожь била его длинное худое тело. Он был нескладным и угловатым, блеклые глаза смотрели из впалых глазниц, а черты лица казались неровными, словно их вытесали из дерева. - Я же говорил, пусть ваш сын что-нибудь напишет в письме, тогда я его отправлю, - растолковывал Ньюмен. - А что написать? - Да что угодно. Разве никто не ждет от него письма? Если он сам не хочет, пусть скажет мне, я напишу. - Дерьмо сушеное, - снова выругался Тедди. - Он мне хочет написать, - сказал Ральф. - Неплохая мысль, - заметил Ньюмен. - В самом деле, почему бы ему не черкнуть вам пару строчек? А может быть, лучше вам отправить ему письмецо? - Еще чего. - Это мое письмо, - сказал Тедди. - Мне все равно, кто напишет, - продолжал хмуро Ньюмен. - Хотите, я напишу ему от вашего имени, выражу наилучшие пожелания. А могу и так: надеюсь, ты скоро выберешься отсюда. - Еще чего. - В моем письме так нельзя, - сказал Тедди. - И в моем нельзя, - мрачно произнес Ральф. - Почему ты не хочешь отправить письмо таким, как есть? Спорим, ты трусишь. - Нет, не трушу. - А вот, держу пари, трусишь. - Ничего подобного. - Я никогда не проигрываю. - Да что тут отправлять? В письме нет ни слова. Чистая бумага, и ничего больше. - С чего ты взял? - обиделся Ральф. - Это большое письмо. В нем уйма новостей. - Мне пора, - сказал Ньюмен, - а то еще на поезд опоздаю. Сторож выпустил его. За Ньюменом закрылись ворота. Тедди отвернулся и обоими глазами, серым и затянутым бельмом, уставился поверх дуба на летнее солнце. У ворот, дрожа, стоял Ральф. - К кому ты ходишь по воскресеньям? - крикнул он вслед Ньюмену. - К отцу. - Он на какой войне был? - У него в черепушке война. - Его гулять пускают? - Нет, не пускают. - Значит, он чокнутый? - Точно, - ответил Ньюмен, уходя прочь. - Стало быть, и ты тоже, - заключил Ральф. - Почему бы тебе не остаться с нами? Будем вместе время убивать. ССУДА Перевод М. Зинде Белый хлеб только подрумянивался у Леба в печи, а на сытный пьянящий дух уже стаями слетались покупатели. Застыв в боевой готовности за прилавком, Бесси, вторая жена Леба, приметила чуть в сторонке незнакомца - чахлого, потрепанного субъекта в котелке. Хотя он выглядел вполне безвредным рядом с нахрапистой толпой, ей сразу стало не по себе. Она вопросительно глянула на него, но он лишь склонил голову, как бы умоляя ее не волноваться - он, мол, подождет, готов ждать хоть всю жизнь. Лицо его светилось страданием. Напасти, видно, совсем одолели человека, въелись в плоть и кровь, и он этого уже не мог скрыть. Бесси напугалась. Она быстро расправилась с очередью и, когда последних покупателей выдуло из лавки, снова уставилась на него. Незнакомец приподнял шляпу: - Прошу прощенья. Коботский. Булочник Леб дома? - Какой еще Коботский? - Старый друг. Ответ напугал ее еще больше. - И откуда вы? - Я? Из давным-давно - А что вам надо? Вопрос был обидный, и Коботский решил промолчать. Словно привлеченный в лавку магией голосов, из задней двери вышел булочник в одной майке. Его мясистые красные руки были по локоть в тесте. Вместо колпака на голове торчал усыпанный мукой бумажный пакет. Мука запорошила очки, побелила любопытствующее лицо, и он напоминал пузатое привидение, хотя привидением, особенно через очки, показался ему именно Коботский. - Коботский! - чуть не зарыдал булочник: ведь старый друг вызвал в памяти те ушедшие деньки, когда оба были молоды и жилось им не так, совсем по-другому жилось. От избытка чувств на его глазах навернулись слезы, но он решительно смахнул их рукой. Коботский стянул с головы шляпу и промокнул взопревший лоб опрятным платком; там, где у Леба вились седые пряди, у него сияла лысина. Леб подвинул табуретку: - Садись, Коботский, садись. - Не здесь, - буркнула Бесси. - Покупатели, - объяснила она Коботскому. - Дело к ужину. Вот-вот набегут. - И правда, лучше не здесь, - кивнул Коботский. И еще счастливее оттого, что им никто теперь не помешает, друзья отправились в заднюю комнату. Но покупателей не было, и Бесси пошла вслед за ними. Не сняв черного пальто и шляпы, Коботский взгромоздился на высокий табурет в углу, сгорбился и устроил негнущиеся руки с набухшими серыми венами на худых коленках. Леб, близоруко поглядывая на него сквозь толстые стекла, примостился на мешке с мукой. Бесси навострила уши, но гость молчал. Обескураженному Лебу пришлось самому вести разговор: - Ах, эти старые времена! Весь мир был как новенький, и мы, Коботский, были молоды. Помнишь, только вылезли из трюма парохода, а уже записались в вечернюю школу для иммигрантов? Haben, hatte, gehabt {Немецкий глагол "иметь" в трех формах.}. - Леб даже хихикнул при звуке этих слов. Худой как скелет Коботский словно набрал в рот воды. Бесси нетерпеливо смахивала тряпкой пыль. Время от времени она бросала взгляд в лавку: никого. Леб, душа общества, продекламировал, чтобы подбодрить друга: - "Ветер деревья стал звать: "Пошли на лужайку играть" Помнишь, Коботский? Бесси вдруг шумно потянула носом. - Леб, горит! Булочник вскочил, шагнул к газовой печке и распахну; одну из дверок, расположенных друг над другом. Выдернув оттуда два противня с румяным хлебом в формах, он поставил их на обитый жестью стол. - Чуть не упустил, - расквохталась Бесси. Леб близоруко сощурился в сторону лавки. - Покупатели! - объявил он злорадно. Бесси вспыхнула и ушла. Облизывая сухие губы, Коботский смотрел ей вслед. Леб принялся накладывать тесто из огромной квашни в формы. Вскоре хлеб уже стоял в печи, но и Бесси вернулась. Медовый дух горячих буханок оживил Коботского. Он вдыхал их аромат с наслаждением, будто впервые в жизни, и даже постучал себя кулаком в грудь. - Господи боже! До чего хорошо, - почти заплакал он. - На слезах замешано, - сказал Леб кротко, тыча пальцем в квашню. Коботский кивнул. Целых тридцать лет, пояснил булочник, у него не было за душой ломаного гроша. И как-то он с горя расплакался прямо над квашней. С тех пор от покупателей отбою нет. - Мои пирожные они не любят, а вот за хлебом так сбегаются со всех сторон. * * * Коботский высморкался и заглянул в лавку: три покупателя. - Леб, - позвал он шепотом. Булочник невольно похолодел. Гость стрельнул взглядом на Бесси за прилавком и, подняв брови, вопросительно уставился на Леба. Леб не открывал рта. Коботский откашлялся. - Леб, мне нужно двести долларов. - Голос его сорвался. Леб медленно осел на мешок. Так он и знал. С той минуты как Коботский появился у него, он ожидал этой просьбы, с горечью вспоминая потерянную пятнадцать лет назад сотню. Коботский божился, что отдал ее, Леб уверял, что нет. Дружба поломалась. Понадобились годы, чтобы из души выветрилась обида. Коботский опустил голову. "Хоть сознайся, что был тогда не прав", - думал Леб и продолжал безжалостно молчать. Коботский рассматривал свои скрюченные пальцы. Раньше он был скорняком, но из-за артрита пришлось бросить дело. Леб молча щурился. В живот ему врезался шнурок от бандажа. Грыжа. На обоих глазах катаракты. И хотя врач божился, что после операции он снова будет видеть, Леб не верил. Он вздохнул. Бог с ней, с обидой. Была, да быльем поросла. Чего не простишь другу. Жаль только, что видно его как сквозь туман. - Сам я да, но... - Леб кивнул в сторону лавки. - Вторая жена. Все записано на ее имя. - И он вытянул пустые ладони. Глаза Коботского были закрыты. - Я спрошу, конечно... - сказал Леб без всякой уверенности. - Моей Доре требуется... - Не нужно слов. - Скажи ей... - Положись на меня. Леб схватил метлу и пошел по комнате, вздымая клубы белой пыли. Вернулась запыхавшаяся Бесси и, посмотрев на них, сразу твердо сжала губы и стала ждать. Леб быстро почистил в железной раковине противни, бросил формы под стол и составил вкусно пахнущие буханки на лотки. Затем заглянул в глазок печи: хлеб печется, слава богу, нормально. Когда он повернулся к Бесси, его бросило в жар, а слова застряли в горле. Коботский заерзал на своей табуретке. - Бесси, - начал наконец булочник, - это мой старый друг. Она мрачно кивнула. Коботский приподнял шляпу. - Сколько раз его мама, царство ей небесное, кормила меня тарелкой горячего супа. Сколько лет я обедал за их столом, когда приехал в эту страну. У него жена, Дора, очень приличная женщина. Ты с ней скоро познакомишься. Коботский тихо застонал. - А почему мы не знакомы до сих пор? - спросила Бесси, после двенадцати лет брака все еще ревнуя его к первой жене и ко всему, что было с ней связано. - Познакомитесь. - Почему не знакомы, я спрашиваю. - Леб! - взмолился Коботский. - Потому что я сам не видел ее пятнадцать лет, - признался булочник. - Почему не видел? - не отставала она. Леб немного помолчал. - По недоразумению. Коботский отвернулся. - Но виноват в этом я сам, - добавил Леб. - А все потому, что ты никуда не ходишь, - зашипела Бесси. - Потому что не вылазишь из пекарни. Потому что друзья для тебя - пустое место. Леб важно кивнул. - Она сейчас больна, - сказал он. - Нужна операция. Врач запросил двести долларов. Я уже пообещал Коботскому, что... Бесси завизжала. Коботский со шляпой в руке сполз с табурета. Бесси схватилась за сердце, потом подняла руку к глазам и зашаталась. Леб и Коботский бросились, чтобы подхватить ее, но она не упала. Коботский тут же отступил к табурету, Леб - к раковине. Лицо Бесси стало как разлом буханки. - Мне жаль вашей жены, - тихо сказала она гостю, - но помочь нам нечем. Простите, мистер Коботский, мы - бедняки, у нас нет денег. - Есть! - в бешенстве крикнул Леб. Подскочив к полке, Бесси схватила коробку со счетами и вывернула ее над столом, так что они порхнули во все стороны. - Вот что у нас есть, - визгнула она. Коботский втянул голову в плечи. - Бесси, в банке... - Нет! - Я же видел книжку. - Ну и что, если ты скопил пару долларов? А работать ты собираешься вечно? От смерти ты застрахован? Леб не ответил. - Застрахован? - язвила она. Передняя дверь хлопнула. Она хлопала теперь не переставая. В лавку набились покупатели и требовали хлеба. Тяжело передвигая ноги, Бесси потащилась к ним. * * * Уязвленные друзья зашевелились. Коботский костлявыми пальцами начал застегивать пальто. - Сиди, - вздохнув, сказал ему булочник. - Извини меня, Леб. Коботский сидел, и лицо его светилось печалью. Когда Бесси отделалась от покупателей, Леб отправился к ней в лавку. Он заговорил тихо, почти шепотом, и она поначалу не повышала голоса, но через минуту супруги уже вовсю ругались. Коботский слез с табурета. Он подошел к раковине, намочил половину носового платка и приложил к сухим глазам. Затем, свернув влажный платок и затолкав его в карман пальто, вынул ножичек и быстро почистил ногти. Когда он появился в лавке, Леб уламывал Бесси, напоминая ей, как много и тяжко он работает. И вот теперь, имея на счету пару долларов, он что, не может поделиться с дорогим для него человеком? А зачем тогда жить? Но Бесси стояла к нему спиной. - Прошу вас, не надо ругаться, - сказал Коботский. - Я уже пошел. Леб смотрел на него с отчаянием. Бесси даже не двинулась. - Деньги, - вздохнул Коботский. - Я действительно просил для Доры, но она... она не заболела, Леб. Она умерла. - Ай! - вскрикнул Леб, ломая руки. Бесси повернула к гостю бледное лицо. - Давно уже, - продолжал Коботский мягко. - Пять лет прошло. Леб застонал. - Деньги нужны для камня на могилу. У Доры нет надгробия. В следующее воскресенье будет пять лет, как она умерла, и каждый раз я обещаю: "Дора, на этот год я поставлю тебе камень", и каждый раз не выходит. К вящему стыду Коботского, могила стояла как голая. Он давно уже дал задаток, внес пятьдесят долларов - и за камень, и чтобы имя красиво выбили, но остальных денег не набирается. Не одно мешает, так другое: в первый год - операция; во второй он не мог работать из-за артрита; на третий вдовая сестра потеряла единственного сына, и весь его мизерный заработок уходил туда; на четвертый год замучили чирьи - было стыдно показаться на улице. Правда, в этом году работа есть, но денег хватает лишь на еду да крышу над головой, вот Дора и лежит без камня, и как-нибудь придет он на кладбище и вообще не найдет никакой могилы. В глазах булочника стояли слезы. Он глянул на Бесси - голова непривычно склонена, плечи опущены. Значит, и ее проняло. Победа! Теперь уже она не скажет "нет", выложит денежки, и они все вместе сядут за стол перекусить. * * * Но даже плача, Бесси отрицательно мотала головой и, прежде чем они успели опомниться, пустилась рассказывать историю своих мытарств - как сразу после революции, когда она была еще совсем ребенком, ее любимого папочку выволокли босиком в поле, и от выстрелов поднялось с деревьев воронье, а снег заалел кровавыми пятнами; как спустя год после свадьбы ее муж, добрый, мягкий человек, счетовод с образованием - такая редкость по тем временам, - умер в Варшаве от тифа, и она, совсем одинокая в своем горе, нашла приют у старшего брата в Германии, а брат пожертвовал всем, чтобы отправить ее перед войной в Америку, сам же с женой и дочкой кончил дни в гитлеровской душегубке... - И вот приехала я в Америку и познакомилась с бедным булочником, с босяком, который никогда не имел и гроша за душой, не видел в жизни радости, и я вышла за него, бог знает зачем, и, работая день-ночь, вот этими вот руками наладила маленькое дело, и только теперь, через двенадцать лет, мы стали немножко зарабатывать. Но ведь он больной, мой Леб, ему нужно оперировать глаза, и это еще не все. А если, упаси Господи, он помрет, что я буду делать одна? Куда пойду? Кому я нужна без денег? Булочник, уже не раз слышавший эту историю, большими кусками засовывал в рот мякиш. Когда Бесси кончила, он отбросил выеденную корку. Коботский в конце рассказа зажал ладонями уши. По щекам Бесси катились слезы, но вдруг она вздернула голову и подозрительно принюхалась. Потом, хрипло взвыв, бросилась в заднюю комнату и с маху рванула на себя дверцу печи. В лицо ей ударило облако дыма. Буханки на противнях были черными кирпичами, обугленными трупиками. Коботский с булочником обнялись и повздыхали о прошедшей молодости. Затем прижались друг к другу губами и расстались навсегда. ПРОЖИТОЧНЫЙ МИНИМУМ Перевод М. Кан Зима бежала с городских улиц, но на лице Сэма Томашевского, когда он тяжело ступил в заднюю комнату своей бакалейной лавки, бушевала вьюга. Сура, доедавшая за круглым столом соленый помидор с хлебом, в испуге вскинула глаза, и помидор побагровел гуще. Она глотнула и стукнула себя в грудь пухлым кулачком, помогая пройти откушенному куску. Жест был заранее скорбный, потому что она без всяких слов, по одному его лицу, поняла, что пришла беда. - Боже мой, - прохрипел Сэм. Она взвизгнула так, что он невольно поежился; он устало повалился на стул. Сура, яростная и испуганная, уже стояла на ногах. - Говори, ради Бога. - Рядом с нами, - пролепетал Сэм. - Что такое случилось рядом с нами? - повышая голос. - Въезжает магазин. - Какой магазин? - Это был пронзительный крик. Он в ярости взмахнул руками. - Продовольственный рядом с нами въезжает. - Ой. - Она укусила себя за костяшку пальца и со стоном опустилась обратно. Хуже быть не могло. Целую зиму вид пустого помещения не давал им покоя. Много лет его занимал сапожник-итальянец, а потом в соседнем квартале открылась сапожная мастерская-люкс, где на витрине стучали молотками два молодца в красных комбинезонах, и всякий останавливался поглазеть. Работа у Пеллегрино иссякала, как будто чья-то рука все туже завинчивала кран, и в некий день он посмотрел на свой верстак, и тот, когда предметы перестали плясать в глазах, воздвигся перед ним несуразный и пустой. Все утро он просидел неподвижно, но за полдень положил молоток, который сжимал в руках, надел пиджак, нахлобучил потемневшую от времени панаму, которую не забрал кто-то из клиентов, когда он еще занимался чисткой и растяжкой шляп, и пошел по соседним домам, спрашивая у бывших клиентов, не требуется ли что-нибудь починить из обуви. Улов составил две пары: мужские летние полуботинки, коричневые с белым, и женские бальные туфельки. Как раз в это время Сэм тоже обнаружил, что у него от вечного стояния на ногах по стольку часов дотла износились подметки и каблуки - буквально чувствуешь, как плитка на полу холодит ступню, - итого, вместе три пары, и это все, что набралось у мистера Пеллегрино за неделю, - плюс еще одна пара на следующей неделе. Когда подошел срок вносить квартирную плату за месяц вперед, он продал все на корню старьевщику, накупил конфет и пошел на улицу торговать с лотка, однако спустя немного никто больше не встречал сапожника, крепыша в круглых очках и с щетинистыми усами, который ходил зимой в летней шляпе. Когда разломали и вывезли прилавки и прочее оборудование, когда мастерская опустела и только раковина одиноко белела в глубине, Сэм выходил при случае постоять перед нею, когда все кругом, кроме его лавки, закрывалось на ночь, и смотрел в окно, источающее пустоту. Порою, вглядываясь в пыльное стекло, откуда навстречу ему выглядывал отраженный бакалейщик, он испытывал такое ощущение, как в детстве, когда мальчишкой в Каменец-Подольском бегал - втроем с товарищами - на речку; мимоходом они, бывало, боязливо косились на высокое деревянное строение, неприятно узкое, увенчанное странной крышей в виде сдвоенных пирамидок, в котором совершилось когда-то злодейское убийство и теперь водились привидения. Обратно возвращались поздно, подчас при ранней луне, и обходили дом стороной, в молчании, прислушиваясь к ненасытной тишине, засасывающей комнату за комнатой все глубже, туда, где в потаенной сердцевине безмолвия клубится провал, из которого, если вдуматься, и прет наружу нечистая сила. Вот так же, чудилось, в темных углах безлюдной мастерской, где молоток и кожа в усердных руках возвращали к жизни бессчетные вереницы обуви, и вереницы людей, приходя и уходя, оставляли частицу себя, - что, даже опустев, мастерская хранила незримые следы их присутствия, немые отголоски роились, постепенно замирая, и почему-то именно от этого становилось страшно. После, проходя мимо сапожной мастерской, Сэм даже при свете дня боялся взглянуть в ту сторону и ускорял шаги, как, бывало, в детстве, когда они обегали дом с привидениями. Но стоило ему закрыть глаза, как мысль об опустелой мастерской, засев в мозгу, безостановочно рассверливала е