с  ним  соседи.  Он,  правда,
привык к соседству негров, но считает, что им положено оставаться  нищими,
смиренными и благодарными. Поначалу он на меня косился. А потом  его  дети
стали  играть  с  моей  Норой  и  мы  как  будто  познакомились,  и  всего
огорчительнее то, что он, бедняга, предпочитает меня всем другим  соседям,
но не может себе в этом признаться.
   Когда я стал отстраивать этот дом, я сначала сам не понимал, что выбрал
стиль модерн - эту фрейдистскую форму пуританства - специально  для  того,
чтобы уязвить Файрлока. И что самое забавное -  это  мне  удалось:  всякий
раз, как он проходит мимо моего дома, на лице у него написана зависть. Вот
видите, какие у меня бывают низкие побуждения. А  эта  комната  получилась
такая беспросветно целомудренная, что я тоскую по дубовой качалке и  чтобы
над ней висела олеография -  старая  церковь  при  лунном  свете.  Ведь  я
обыватель в профессорской шкуре.
   Впрочем, нет, это неправда! (Господи! Сколько я сегодня говорю,  -  это
потому, что по вечерам  я  почти  всегда  сижу  дома.)  Я  не  благодушный
бизнесмен, отнюдь нет, но и не пламенный борец за дело негров.
   Мне хотелось бы жить в башне из слоновой  кости,  играть  Баха,  читать
Йитса и Мелвила, заниматься историей химии и  алхимии,  а  не  корпеть  на
лабораторной работе. Белые ученые не принимают меня в свою среду,  поэтому
я стараюсь увлечься расовой борьбой. Но это роль, а я плохой актер.
   Я очень ценю людей, с которыми сегодня провел вечер, но, на мой взгляд,
Клем слишком криклив, Софи слишком подражает белым "деятельницам", а  Джон
и Мэри, которых я от души люблю, слишком  ограниченны.  Для  меня  приятно
провести вечер - значило бы молча посидеть  у  камина  с  томиком  Джорджа
Мура. Да, да, мне очень нелегко кричать о наших "правах", хоть я и отлично
знаю, что это действительно наши права.
   Вероятно, я говорю все это для того, чтобы внушить вам, что мы  и  наша
пропаганда не так просты, как кажемся. Да и вы тоже!
   Вероятно, у вас есть особые причины интересоваться  нашим  народом.  Во
всяком случае, на филантропа-любителя вы не похожи. В чем ваш секрет?
   "Вот кто действительно мог бы мне многое разъяснить, кто мог  бы  стать
мне другом. Я вовсе не хочу болтать об этом направо и налево, но..."
   - Дело в том, Аш, что во  мне,  видимо,  есть  негритянская  кровь,  от
каких-то далеких предков.
   Аш не выразил ни сочувствия, ни удивления, но ограничился спокойным:
   - Вот как. Что же, этим, пожалуй, можно гордиться. Пожалуй, теперь  вам
больше смысла воевать, чем было на фронте.
   - Но мне страшно, что об этом узнают, и притом люди,  чье  мнение  я  в
грош не ставлю.
   - Если вам понадобится помощь, мистер Кингсблад, во всяком случае, если
захочется поговорить, приходите сюда, я буду рад.
   - Непременно приду. До свиданья, Аш.
   Доктор Дэвис сделал заметную паузу, прежде чем выговорил:
   - До свиданья... Нийл.
   Он шагал домой -  еще  молодой  мужчина,  приятной,  хоть  и  заурядной
наружности  -  по  улицам,  населенным  мелкими  служащими  и   заводскими
мастерами, узким, как темные проходы между ящиками на огромном складе, и в
душе его было больше надежды, чем страха. Он по-прежнему с тревогой  думал
о  своем  негритянском  будущем,  но  теперь  ничто  в  этом  будущем   не
отталкивало его; он перешагнул за черту, на ту сторону, где  стояли  Аш  и
Софи, Райан и Клем.
   Когда он, стараясь не шуметь, вошел  в  спальню,  Вестл  проснулась  на
минутку,  ласково  поддразнила  его:  "Видно,  встреча  ветеранов   прошла
удачно", - и опять заснула.
   Он был поражен: казалось бы, жена, такой близкий  ему  человек,  должна
была сразу почувствовать, что этот вечер - самый значительный в его жизни.
А Софи поняла бы это?


   Вестл и Нийл собирались провести двухнедельный отпуск Нийла на даче, на
северном побережье Верхнего озера. Перед  их  отъездом  главный  бухгалтер
Второго Национального мистер С.Эшиел Денвер пригласил их пообедать в отель
"Пайнленд" в ознаменование славной и прибыльной деятельности  Консультации
для ветеранов. В палевом свете стенных ламп в  виде  роз,  укрепленных  на
помпейских фресках "Фьезоле", сенатороподобный Дрексель Гриншо, с  высоким
темно-коричневым лбом и  белыми  усами  щеточкой,  провел  их  к  столику,
сверкавшему серебром и розами.
   Закусывая сардинками, в изнеможении раскинувшимися на холодных гренках,
Вестл залюбовалась степенно удаляющейся фигурой мистера Гриншо:
   - Просто классический негр из старинных  романов!  Он,  наверно,  любит
играть в кости и есть свиные отбивные и арбузы.
   Мистер Денвер согласился:
   - Да, хороший старик. Никогда не дерзит, не  фамильярничает  с  белыми.
Знает свое место, делает, что велят, и говорит "спасибо",  и  не  пытается
вам внушить, будто он владелец отеля, не то что многие  нахальные  ниггеры
помоложе.
   Но миссис Денвер не считала возможным безоговорочно разрешить  Дрекселю
жить на белом свете:
   - По-моему, он бывает чересчур развязен. Я считаю, что  в  наше  время,
когда нравственные устои так расшатаны, необходима особенная строгость,  и
не могу сказать, чтобы мне очень нравилось, когда цветной лакей ведет себя
так, словно он член семьи. Не понимаю, почему  они  вообще  держат  черную
прислугу в отеле, который хочет слыть первоклассным, гораздо лучше было бы
нанять хороших официанток - только американок, а не  каких-нибудь  толстых
шведок.
   - Ну, что вы, по-моему, эти лакеи ничего, только меня всегда злит,  что
я не в состоянии отличить их друг от друга, - сказала  либеральная  Вестл,
глядя на трех скользящих по залу лакеев, из которых один был приземистый и
черный, другой - худощавый, с кожей кофейного  цвета,  а  третий  -  очень
высокий, очень светлый и в очках. - А ты, Нийл?
   - Нет, по-моему, они все разные.
   Миссис Денвер проскрипела (в ее голосе всегда был призвук корсета):
   - Хорошо, Нийл, пусть вы можете их различить, но неужели  вам  нравится
это ворчливый старик метрдотель?
   - Нравится. По-моему, он очень достойный старый джентльмен.
   - Джентльмен? Вот оригинальное определение для негра!
   После обеда они поехали к Денверам, обитавшим неподалеку  от  Нийла,  и
туда явились  еще  гости:  Седрик  Стаубермейер,  Дон  и  Роза  Пенлосс  -
исколесивший весь свет торговец красками,  обоями,  линолеумом  и  прочими
произведениями искусства - с женой. Разговор велся самый  светский,  но  в
сугубо интеллектуальном плане, и Нийл  имел  полную  возможность  сравнить
культурный диапазон богатого белого человека с  узким  кругозором  негров,
чьи высказывания он слышал за три дня до того в доме цветного дворника.
   - Ну, кажется, последние дни стало теплее.
   - Да, но в июне было страшно холодно.
   - Разве? А мне показалось, что не холоднее, чем  всегда  в  это  время.
Может быть, чуть-чуть.
   - Да? А мне, представьте, показалось, что холоднее.
   И тому подобные блестки, рассыпаемые изящно и без усилий.
   Однако миссис Седрик Стаубермейер была дамой более просвещенной,  можно
даже сказать - просветительницей.
   - Ах, мне просто не верится, что уже десять лет прошло, как мы  были  в
Риме; кажется, будто это было только вчера. Мы повидали  в  Вечном  Городе
решительно все - и  руины,  действительно  очень  древние,  и  Ватикан,  и
аэродром, и владелицу английского  кафе  -  она  была  англичанка,  и  она
сказала, ах, вы ничуть не похожи на иностранцев,  и  для  нас  было  очень
удобно, что мы жили не в отеле, а в пансионе, где мы могли  встречаться  с
настоящими итальянцами, мы их встретили несколько человек, и они  нам  все
объяснили, а еще там был такой интересный француз -  ах,  он  замечательно
говорил по-английски, не хуже нас с Седриком, и - подумайте только!  -  он
нам  рассказал,  что  его  двоюродный  брат   живет   здесь   у   нас,   в
Гранд-Рипаблик!
   Но мистер Стаубермейер ввернул довольно кисло:
   - Мы, когда вернулись домой, не  стали  разыскивать  этого  двоюродного
брата, потому что я сильно подозреваю, что тот француз был  евреем,  а  вы
знаете, как я отношусь к евреям, вы сами бы так относились, если б вели  с
ними дела, и я так и сказал жене: "Черт с ним совсем! Я еще  могу  терпеть
иностранцев в других странах, и тамошние туземцы  мне,  говорю,  нравятся,
только жить не умеют и дела с ними вести невозможно, а все же пусть  лучше
сидят у себя за границей".


   Их  интересы  отнюдь  не  ограничивались  путешествиями.  Они  подробно
обсудили перспективы  охоты  на  фазанов  в  предстоящем  осеннем  сезоне;
продажность  своего  депутата,  за  которого,  впрочем,  снова  собирались
голосовать, чтобы в конгресс не пробрался  какой-нибудь  рабоче-фермерский
демократ; и то обстоятельство, что мистер Джонс  покупает  дом  у  мистера
Брауна, а мистер Браун слишком много пьет. После этого они со знанием дела
сравнивали цены на дамские чулки  в  "Эмпориуме"  у  Тарра,  в  универмаге
"Beauh Arts" и в магазинах Дулута, Миннеаполиса и Сент-Пола,  пока  миссис
Денвер не воскликнула:
   - Боже мой! Мы так хорошо разговорились, я и понятия не имела, что  так
поздно; но что это, Нийл, если я не ошибаюсь, вы хотите уходить?
   Она не ошибалась.



        26

   Волны  Верхнего  озера  плескались  среди  темных   обнаженных   корней
прибрежных берез, кедров и сосен, в бревенчатой дачке  пахло  свежестью  и
влагой. Они окунались в холодную воду и выскакивали  на  берег,  визжа  от
восторга, а на маленьких озерах в густом Эрроухедском лесу, где вода  была
теплее, они катались на лодке, ловили окуней и, забрасывая в воду банки от
консервов, стреляли по ним в цель. Но и в этой мирной тишине Нийла  ни  на
минуту не покидала тревога.
   В этих краях когда-то жили чиппева. Ксавье Пик, наверно, проводил  свой
челн вон под теми скалами, когда держал путь на Тандер-Бэй. И  сейчас  еще
вблизи их дачки была небольшая резервация, и Нийл тешил себя  мыслью,  что
он внушит своей Бидди любовь к краснокожим братьям и со временем сможет ей
сказать, что она не только очень славная белая девочка,  но  еще  немножко
чиппева и немножко негритянка, и как это просто и мило!
   Подобно всем любящим родителям во все времена, Нийл утешал  себя:  "Мое
поколение обанкротилось, но это, новое, поколение  изменит  мир,  и  будет
добросовестно ходить на выборы даже под дождем, и  не  будет  пить  больше
одного коктейля зараз, и навсегда покончит с войнами".
   Он сидел с Бидди в машине у въезда в небольшое становище, где женщины и
дети чиппева, поселившиеся на лето в вигвамах, продавали туристам  корзины
и игрушечные челны из бересты.
   - Бидди! Посмотри на маленьких  индейчиков,  правда,  они  хорошенькие?
Хочешь поиграть с ними в следопытов или еще во что-нибудь?
   - Нет.
   - Почему нет, моя хорошая?
   - Они грязные.
   - Маленькие индейские ребятки? Грязные?
   - Да.
   - Ну, может быть, и так, но зато подумай - они знают, как бобры  строят
плотины и... мм... у них головные уборы из перьев. Разве это не интересно?
   - Нет.
   - Что ж такого, если они немножко грязные?  Они  просто  закоптились  у
костра.  Ведь  папина  дочка  тоже  иногда  приходит  домой  не   очень-то
чистенькая!
   - Они похожи на ниггеров!
   - А чем плохи... негры?
   - Я их не люблю.
   - А у тебя есть знакомые негры?
   - Да.
   - Кто же, кроме Белфриды?
   - Девочка Ева.
   - Она вовсе не негритянка. Она белая.
   - Я ее не люблю.
   - А знаешь ли ты, Элизабет, что ты  ведешь  себя,  как  очень  скверный
ребенок?
   - Только что из пеленок?
   - А, черт!
   - Ага, папочка, ты что сказал? Ты  сказал  "черт".  Черт,  черт,  черт,
черт, черт!
   Бидди, чисто по-женски сумевшая использовать его  промах,  была  в  эту
минуту такая беленькая, розовая, веселая,  такая  очаровательная,  что  он
задохнулся от любви к ней и  с  тяжелым  отчаянием  подумал,  что  мелкие,
гаденькие  предрассудки   "порядочных   людей"   обладают   куда   большей
разрушительной силой, чем бомбы и сверхмощные самолеты.
   Оттого, что он две недели мог  ничего  не  делать,  оттого,  что  Вестл
теперь была для него "белой женой цветного мужа", он стал приглядываться к
ней во время прогулок среди устланных лишайниками скал. Она не так умна  и
хуже знает жизнь, чем медсестра Конкорд, думал он, она не такая горячая  и
красивая, зато в ней больше ясности,  сдержанности.  Вестл  -  "прелестный
образец  молодой  замужней  американки"  -  безупречная   жена   и   мать,
спортсменка, начитана (более или менее), интересуется тем, что творится на
свете.  Она  достаточно  благочестива  для  жительницы   Сильван-парка   и
презирает   сантименты.   Короче   говоря,   в   ней   есть   все,   кроме
индивидуальности.
   За несколько коротких недель он познал, что без страданий и сомнений не
может быть полноценной человеческой личности. Вестл  никогда  в  жизни  не
страдала,  кроме  как  во  время  родов,  никогда  не  испытывала  никаких
потрясений и сомнений, кроме как в брачную ночь.
   В одном она,  бесспорно,  была  выше  многих  и  многих  добродетельных
женщин: ей не доставляла удовольствия  сознательная  жестокость.  Но  Нийл
начинал понимать, что и бессознательная жестокость может причинить боль.
   Вестл, вспомнив детство, напевала: "Я черный, черный, черный, ах,  если
бы мне побелеть!"
   "Это  про  меня  и  про   Бидди.   Черный.   Ниггер.   Существо   столь
отвратительное, что утонченная женщина, подобная Вестл, и не заподозрит  в
нем способности чувствовать обиду".
   Примчался Принц, отряхиваясь после купанья в луже,  и  Вестл  побранила
его:
   - Зря мы дали тебе новое имя, собачка! Никакой ты не принц! Ты попросту
грязный, никудышный ниггер!
   И так доверчиво улыбнулась Нийлу.
   Он видел, что Вестл восприняла  бы  его  любовь  к  неграм,  как  смесь
безумия и озорства. Зачем показываться ей в таком  нелепом  свете?  А  две
недели - большой срок для исцеления, когда вас  окружает  северная  феерия
серых скал и  оранжевых  лишайников,  душистых  сосен  и  красных  челнов,
скользящих по серо-синей глади неоглядного озера. Они купались  в  ледяной
воде, бегали взапуски, как дети, несмотря на его хромоту,  и  в  город  он
вернулся излечившимся от своей мании.
   В город вернулся энергичный молодой делец - белый.



        27

   Что Нийл будет директором банка, и притом с окладом в десять раз  более
высоким, чем у мистера Пратта, было для Вестл так очевидно, что об этом не
стоило и говорить. Гораздо больше ее занимал  будущий  дом,  достойный  их
нового положения в обществе. Нийл посмеивался над ее честолюбивым планом -
купить у Бертольда Эйзенгерца половину его холма и построить там идеальное
жилище, о котором мечтает каждая женщина.
   А может быть, шутил он, ее заинтересует дом в  стиле  модерн  -  сплошь
стекло и гладкие стены, он видел один такой, когда...  словом,  он  где-то
видел такой дом.
   Ну, нет! Ничего столь холодного и вычурного ей не  надо.  Она  уже  все
придумала  -  каменный  особняк  в  виде  нормандского  замка,  только   с
застекленными  верандами,  огромная  гостиная  с  деревянными  панелями  и
стенным шкафом для напитков и кукольный дом для Бидди, и чтобы в нем - или
это уже глупо? - "была кукольная ванная с настоящим водопроводом!
   - Это для нее очень важно? - спросил Нийл.
   - Ну еще бы! Ведь она только раз в жизни будет маленькой девочкой!
   Работа по проектированию нормандского замка продвинулась уже Настолько,
что они решили купить новую газовую плиту.
   Война с Японией кончилась, и Вестл не скрывала,  что  ее  в  одинаковой
мере радует как предстоящее возвращение друзей и знакомых с Тихого океана,
так и  то,  что  заводы  теперь  переключатся  с  производства  оружия  на
изготовление всевозможных хозяйственных сокровищ - туалетных  столиков  из
пластмассы,  стеклянных  кофейников,  машин  для  мытья  посуды.  Она  уже
обдумывала, какие платья из еще не изобретенных тканей закажет для  Бидди,
когда лет через двенадцать будет снаряжать ее в колледж Брин Мор.
   За утренним завтраком она предложила Нийлу:
   - Давай я сегодня приеду в город, ты меня где-нибудь покормишь, а потом
я покажу тебе ту газовую плиту - предмет моих девических мечтаний. Это  не
плита, а восторг, загляденье, прелесть, роскошь, дуся, идеал, и я ценю  ее
превыше добродетели - во всяком случае, пользы от нее больше.
   Плита действительно оказалась превосходной, и Вестл ликовала:
   - С такой плитой и наша жалкая кухонька станет похожа на тот замок, что
уготовила нам судьба.
   Он вздохнул:
   - Но ты все-таки любишь наш дом?
   - Господи, Нийл, да как бы я ни бредила  будущими  палатами,  я  просто
обожаю наш домик - наше гнездышко, которого не может  у  нас  отнять  даже
самое  взбалмошное  демократическое  правительство.  Наступит   кризис   -
пожалуйста, мы опять переселимся сюда и будем растить лук в ваннах, и  все
нам будет трын-трава - кстати, ты не знаешь, что это за трава  такая?  Ах,
да. - Она указала глазами на продавца, который ждал,  устало  скрестив  на
груди руки. - Они тут любят запрашивать, ты  попробуй,  может,  хоть  пять
долларов выторгуешь?
   В тот же самый день к его столу  в  банке  подсел  Аш  Дэвис  и  сказал
официальным тоном, на случай если кто-нибудь услышит:
   - Можно вас побеспокоить, мистер Кингсблад?
   - Мы здесь одни, Аш.
   - Нийл,  я  опять  с  просьбой.  Скверные  новости.  В  Южной  Каролине
несколько цветных ветеранов арестованы за убийство, которого они не  могли
совершить. Мы с Софи собираем деньги для  приглашения  адвокатов.  Давайте
все, что можете. Но предупреждаю, что, если вы по  недомыслию  дадите  мне
хотя бы один цент, - конечно, мы из вас всю кровь по капле высосем.
   Нийл прикинул, сколько он может дать, и выписал чек на немного  большую
сумму. Он вдруг  затосковал  по  легкой,  иронической,  опустошающей  душу
беседе Аша, Клема, Софи.
   - Когда вас всех можно повидать? - спросил он жадно. - Клем  теперь  не
скоро будет в городе. Но вы приходите как-нибудь к  нам  пообедать,  может
быть, я сумею залучить Софи? Хотите сегодня?
   На этот раз он солгал  Вестл  почти  автоматически.  Но  он  с  грустью
чувствовал, что уже никогда не сможет делить ее восторгов по поводу дивной
газовой плиты. Бедная Вестл - высокомерная, как знатная дама,  доверчивая,
как малый ребенок.
   Сидя с Дэвисами и Софи за столом, который появился из-под книжной полки
и обратил угол пустой и строгой комнаты в столовую, он растерянно  молчал.
Они жили в мире, куда Нашему Мистеру Кингсбладу из  Второго  Национального
не было хода; и чем больше он твердил себе, что Софи для него - табу,  тем
соблазнительнее казались ее нежные коричневые руки, то спокойно сложенные,
то двигающиеся уверенно, как у мастера-краснодеревца.
   Он без аппетита отправлял в рот куски бифштекса (которому предшествовал
отличный грибной суп) и наконец спросил:
   - О чем это вы  спорите?  Кого  вы  называете  "турком",  и  почему  он
мерзавец?
   Софи ответила немного устало:
   - Это один цветной, некий Вандербильд Литч - ростовщик, единственный  в
городе возможный Квислинг из цветных. Но вам это едва ли интересно.
   - Почему?
   - Какое вам, в сущности, дело до наших забот?  Мы  живем  под  вывеской
"Только для цветных", а к вам это не относится, капитан.
   "Только не говори! Не говори ей,  что  ты  цветной!  Молчи!  Не  говори
ничего! Ты уже сказал Ашу и Вулкейпам - хватит. Подожди, подожди!"
   А сам уже говорил:
   - Это относится и ко мне, потому что я узнал совсем недавно, что я тоже
отчасти цветной.
   Губы ее раскрылись, тонкие пальцы с зажатой в них сигаретой  замерли  в
воздухе,  она  часто  задышала,   потом   удивление   сменилось   скорбным
сочувствием. Медицинская сестра, в прошлом -  девушка  из  провинциального
городка, потянулась к нему с ласковым участием, но  заговорила  певичка  с
Бродвея:
   - Ну да?


   Он услышал, что его критикуют, доброжелательно, но твердо.
   - Нет, вот ловкий чертенок, - умилялась Софи,  -  прикинулся  белым,  и
хоть бы что, а я и не догадалась!
   - Но я же говорю вам, я сам не знал!
   - Он, правда, не знал, - сказал Аш тоном школьного учителя.
   - Ах, бросьте! - не унималась Софи. - Да как вы, крошка Нийл, могли  не
чувствовать в себе негритянского ритма? Ведь у кого  кожа  черна,  у  того
душа ясна, в нем кровь кипит и страсть  бурлит,  и  весь  он  полон  этого
самого мумбо-джумбо, которое из Африки!
   - Довольно, Софи! - остановил ее Аш.
   - В общем, вы меня понимаете. Пусть сейчас я просто дурачилась - Гарлем
захотелось вспомнить, - но, клянусь богом, я просто не понимаю, как можно,
нося в себе африканские  гены,  воображать,  что  принадлежишь  к  грубым,
бесчувственным уродам, которые именуют себя белой расой! Во всяком случае,
поздравляю, дорогой!
   - Хватит! - сказал Аш. - Имейте в виду, Нийл, ее африканские страсти  -
чистейшее притворство, как и ее  ненависть  к  белым  -  этой  разнородной
группе населения земного шара, наделенной многими  достоинствами.  Софи  -
обыкновенная добросовестная общественная деятельница. Но...
   Какое-нибудь "но" было во всем, что говорили Аш  и  Софи  (в  том,  что
говорила  Марта,  никаких  "но"  не  было,  потому  что  Марта  ничего  не
говорила). Чем ближе Нийл узнавал их, тем сложнее казалось их двойственное
отношение к нему - как к другу, которого нужно защитить, и как к  неофиту,
которого следует использовать в качестве козыря в интересах всей расы.  Не
считаясь с его чувствами, они высказывали  соображения  вроде  того,  что:
"Даже если это будет тяжко - немного тяжко, только сначала, - может  быть,
вам все же стоит откровенно заявить, что вы негр?"
   Но они решили дать ему еще немного сроку.
   Ему и в голову не приходило, что разглашение тайны, которое покроет его
позором или славой, может зависеть  от  кого-нибудь,  кроме  него  самого.
Теперь он понял, что разоблачил себя опрометчиво и непоправимо  и  что  от
прихоти этих трех человек и Вулкейпов - любого  из  Вулкейпов  -  зависит,
выдать его или нет. Но вместе с легким страхом пришло  облегчение:  теперь
Софи, Аш и Марта ему свои, родные. Когда Софи поднялась, он сказал:
   - Я провожу вас до вашей машины.
   Он сидел с ней в ее стареньком двухместном автомобиле и держал ее руку,
необыкновенно  теплую  руку,  излучавшую  то  особое  тепло,  которого  не
отмечает термометр, которое кажется то прохладным и ровным, то  горячим  и
трепетным.
   Но Софи, только что восхвалявшая вольные радости джунглей, словно  ушла
в себя. Когда он стал допытываться: "Если все узнают, что я негр, обещаете
вы заменить мне тех, кого я потеряю?" - она сердито накричала на него:
   - Да ну вас к черту, никого вы не потеряете, кого бы стоило  сохранить!
Вы уж не ждете ли от нас, чернокожих, жалости  к  человеку,  который  имел
счастье стать чернокожим? - И тут  же,  сменив  гнев  на  милость:  -  Ну,
ничего, ничего,  не  надо  плакать!  -  В  точности  таким  же  тоном  его
уговаривала Вестл. - Мальчика обидели - спеси посбили? Ну, мама утешит.
   Она поцеловала его. Никогда его так  не  целовали  -  так  крепко,  так
нежно, так красноречиво. Но она быстро отодвинулась:
   - Простите, я не целуюсь с белыми мужчинами, а у вас хоть сердце доброе
и черное, мозги еще белые, как у младенца. Спокойной ночи!
   Он смотрел вслед тарахтящей машине:
   "Не могу я обрушить это на Вестл - она так  носится  со  своей  газовой
плитой. Надо выбираться из этого африканского мира. Слишком он сложен  для
простых людей, вроде нас с Вестл. Пратт, я возвращаюсь домой!"



        28

   Все уже вернулись с войны, все его друзья: Род  Олдвик,  здоровяк  Джад
Браулер, щеголь Элиот Хансен. Все они вернулись и шумно уверяли, что  даже
в этом свихнувшемся мире старина Нийл не мог измениться и не изменился.
   Дни проходили, а он не встречался ни с Ашем, ни с Софи. К обеду  бывали
гости, то Джад  с  женой,  то  Элиот  с  женой,  и  незаметно  Нийл  вновь
становился по всем статьям Чистопородным  Молодым  Банкиром.  Его  расовый
казус  просто  привиделся  ему  во  сне  или  в  бредовом  кошмаре.  Перед
здравомыслием друзей недавние фантазии показались сентиментальной чепухой,
и он  даже  готов  был  поверить,  что  Родней  Олдвик,  бывший  для  него
неизменным образцом в танцах, в хоккее, в  искусстве  завязывать  галстук,
никогда не говорил тех  злых  и  несправедливых  слов  о  солдатах-неграх,
которые запали ему в память.
   Он слышал, как в Федеральном клубе Род обсуждал поведение этих солдат с
другим демобилизованным офицером, полковником Леви Тарром. Род был  только
майор, но в гораздо большей степени майор, чем Тарр -  полковник;  так  по
крайней мере казалось Нийлу.
   Леви Тарр до  войны  работал  помощником  управляющего  в  "Эмпориуме",
универсальном магазине своего отца. Он был худой, долговязый, носил  очки,
и хотя, по слухам, отличился, руководя  большой  контратакой  в  Арденнах,
было  как-то  трудно  себе  представить  этого  типичного  приказчика   из
галантерейной лавки размахивающим саблей или вообще  с  оружием  в  руках,
тогда  как  Род  Олдвик,  казалось,  должен  был   есть   кашу   кортиком,
почесываться штыком и писать любовные письма шпагой.
   Когда полковник Тарр стал  с  волнением  расхваливать  мужество  черных
солдат, Род захохотал, и Нийл вторил ему, хотя и  не  очень  уверенно.  Но
потом на него опять нашли сомнения, когда  он  встретил  пылкую  защитницу
негров в лице собственной двоюродной сестры  Патриции,  дочери  его  дяди,
Эмери Саксинара, энергичного торговца насосами и  клапанами.  Плат  всегда
была хорошенькая девушка, но немножко дикарка и недотрога.  После  военной
службы  (она  была  младшим  лейтенантом  в  женских  добровольных  частях
Военно-Морского Флота)  она  вернулась  другим  человеком  и  теперь  живо
интересовалась всем, что происходит вокруг. Она горячо расхваливала черных
моряков, а однажды озадачила Нийла таким замечанием:
   - Я решительно опровергаю слух, будто Дочери Американской  Революции  -
это женское отделение Ку-клукс-клана, - ведь в Клане нет ни одного  негра,
а в ДАР их должно быть сколько угодно, раз первый человек, убитый во время
Американской Революции, был негр.
   Вестл возмутилась:
   - Как не стыдно, Пат, вот и пускай после этого женщин на фронт!
   Нийлу стало не по себе.


   К обеду был приглашен Род  Олдвик  со  своей  красивой,  румяной  женой
Дженет. Бидди разрешили попозже лечь в этот  вечер,  и  когда  "дядя  Род"
пришел, она так и повисла на нем. Она  даже  выдвинула  предложение,  что,
если ей дадут посидеть еще полчасика, поговорить с ним о своих делах,  она
обещает два с половиной дня хорошо себя вести.
   - Вы замечательно ладите с детьми, наверное,  и  с  солдатами  тоже,  -
сказала Вестл Роду.
   За обедом Род развивал подробные  планы  относительно  будущего  своего
девятилетнего  сына  Грэма,  чей  жизненный   путь   был   уже   полностью
предначертан. Грэму предстояло, следуя по стопам отца, ехать в Лоренсвилл,
два-три лета провести в Кулверской  Военной  Академии,  успешно  закончить
курс в Принстоне, а затем в Гарварде, по юридическому факультету, вступить
компаньоном  в  фирму  отца,  надеть  мундир  Национальной  Гвардии,  быть
истинным джентльменом, жениться на истинной леди  и,  когда  час  пробьет,
стать  на  защиту  Англо-Американской  Цивилизации,  а  также   Ассоциации
Адвокатов против португальцев, итальянцев, евреев, китайцев, пораженцев  и
панисламистского союза. И если повезет, дослужиться не просто  до  майора,
но до генерал-майора.


   У чувств есть своя логика, мгновенная и непостижимая,  и,  следуя  этой
логике, Нийл обратился  мыслью  к  Уинтропу  Брустеру,  сыну  преподобного
Ивена. Счастливый Уинтроп! Его не отправят в  глазетовом  гробу  плыть  по
волнам Принстона  и  офицерского  клуба;  он  может  с  честью  оставаться
независимым и бедным.
   И,  следуя  той  же  логике,  вопреки  данному  себе  слову   соблюдать
осторожность, Нийл назавтра поехал в маленький домик доктора Брустера близ
Майо-стрит.
   Зачем он это сделал, он сам хорошенько не знал, и  потому  не  находил,
что сказать, представ перед удивленным взором Ивена, его жены Коринны,  не
такой черной, как он, и далеко не такой сердечной, и их детей, Уинтропа  и
Тэнкфул, этих чистейших янки, чьи предки жили в Массачусетсе с тех  давних
пор, как некий очень черный пращур-пилигрим бежал  в  этот  благословенный
край, если не на "Мэйфлауэре", то подпольной дорогой, а это почти  одно  и
то же.
   На этот раз Нийл не лгал Вестл; он позвонил по телефону и сказал Шерли,
что, может быть, не вернется домой к обеду.
   Дела.



        29

   Не то чтобы у Тэнкфул и Уинтропа кожа была  много  светлей,  чем  у  их
отца, или волосы не так курчавились, или нос больше выдавался  вперед,  но
чувствовалось, что они еще в большей степени  сознают  себя  американцами.
Манера смотреть не опуская глаз, ходить не сгибая спины - все  это  делало
их похожими не на порождение невольничьего барака и хлопкового поля, а  на
то, чем они и были, - на  американских  подростков-школьников,  в  которых
необычной была, пожалуй, только их необычная душевная мягкость.
   Когда тебе постоянно твердят в школе, что американцы -  самый  храбрый,
самый богатый и самый великодушный народ, какой когда-либо знала  история,
поневоле проникаешься гордостью, что, кстати, не так уж  плохо,  если  эта
гордость умеряется более глубокой и разносторонней культурой,  прививаемой
дома.
   Нийл стал неуклюже объяснять причину своего визита:  проповедь  доктора
Брустера произвела на него неизгладимое впечатление  -  он  как  раз  ехал
мимо, - "думаю - зайду, поздороваюсь".  Уинтроп  сразу  загорелся  к  нему
любовью младшего брата к старшему, а Тэнкфул решила, что именно за  такого
мужчину она мечтала выйти замуж, только до сих пор ей такой не попадался.
   Увидев доктора Брустера без пасторского облачения, в коричневой куртке,
белой рубашке и простеньком синем галстуке бабочкой, легче было  поверить,
что он не только священник, но и почтовый служащий; и хотя речь  его  была
правильнее, а словарь -  богаче,  чем  у  Нийла  (или  Рода  Олдвика),  но
собеседником он оказался куда более веселым.  Смех  вольно  лился  из  его
могучей груди, широкого  рта,  большого  всепрощающего  сердца.  Жена  его
отнеслась   к   незваному   белому   гостю   более   настороженно,   более
подозрительно, с меньшей готовностью рисковать благополучием семьи.  Черты
лица у нее были тоньше, чем  у  доктора  Брустера,  особенно  нос,  словно
выточенный из коричневого агата.
   Нийл догадывался, что им обоим не терпится узнать, зачем он  пришел,  и
он их хорошо понимал: ему и самому хотелось бы  знать  это.  Поговорили  о
погоде, о городских делах,  сидя  кружком  в  маленькой  комнате,  которая
казалась еще теснее от солидной пишущей машинки, водруженной на некрашеный
стол, от книг по истории, богословию, антропологии, валявшихся на  древних
креслах, наделенных чувствительностью сейсмографа.
   Уинтроп был в восторге, что пришел  гость  -  мужчина,  который,  может
быть, разбирается в электричестве. Он спросил:
   - Вы когда-нибудь были радиолюбителем?
   - Нет, но у меня был приятель, который увлекался этим делом.
   - Пойдемте вниз, я вам покажу свой приемник.
   Нийл искренне пожалел, что нагромождение проводов и  ламп  в  крохотном
подвальчике кажется ему лишь грудой хлама, а когда Уинтроп похвастался: "Я
и Майами принимаю!" - он проникся к нему искренним уважением.
   - А вы держите связь с каким-нибудь иногородним радиолюбителем?
   - Да, с одним парнем в Далласе, Техас.
   - Он негр?
   - Никогда не спрашивал! Да нет, наверно, белый - он  какие-то  глупости
говорит о Гражданской войне. А не все  ли  равно?  -  укоризненно  заметил
Уинтроп, и Нийлу стало стыдно.
   - О чем же вы с ним беседуете?
   - Обычно о хай аллаи. Я когда-нибудь непременно буду играть. Но  сейчас
меня, конечно, больше всего  интересует  радиолокация.  Вы  согласны,  что
будущее за радиолокацией?
   - Безусловно, - сказал Нийл, знавший о радиолокации только то, что с ее
помощью можно как-то увертываться от айсбергов.
   Уинтроп тараторил:
   - Обязательно  всерьез  займусь  электротехникой  в  университете,  как
только мне разрешат. Я осенью поступаю в университет.
   - Я тоже учился в университете, - сказал Нийл.
   - Здорово!
   - А не рано вам еще?
   - Как это рано! Мне семнадцать лет! Этой весной я, как  лучший  ученик,
произносил выпускную речь в школе - вы не знали?  -  Уинтроп  говорил  без
хвастовства, но с неподдельной гордостью. - Ну, конечно, мне  было  легко,
потому  что  папа  мне  помогал.  Мы  с  ним  четырехлетнюю  программу  по
математике прошли за два года. Скажите-ка, мистер Кингсблад, вы,  наверно,
много занимались рыбной ловлей в Эрроухеде?
   - Да, когда-то увлекался. В озере Соубилл замечательная щука.
   - Эх, вот бы мне! Ловить рыбу, купаться, спать в палатке -  красота!  А
вместо того сиди тут и слушай все эти расовые разговоры. И кому они нужны?
В наше время только какой-нибудь деревенский  олух  не  знает,  что  между
черными и белыми людьми нет никакой разницы, все равно как между черными и
белыми котятами. Для вас это новость?
   - Нет, конечно, то есть более или менее. - Нийл поспешил уклониться  от
дальнейших вопросов, воскликнув с жаром: - А почему  бы  вам  не  провести
лето в Эрроухеде? Я укажу вам хорошее местечко.
   Мальчик отвернулся и пробормотал:
   - Вы забываете. На эти курорты цветных не пускают. Даже таких, как папа
и мама. Ох, пожалуй, и в самом деле не так уж это  бессмысленно,  все  эти
разговоры... Да потом у нас и денег не хватило бы. Мне придется  все  лето
работать, чтобы скопить для университета.
   - А какая у вас работа, Уин?
   - М-м, да вот ничего лучшего не  нашлось  -  просился  в  электрическую
компанию, но там со мной и разговаривать не захотели; и  в  радиомагазинах
тоже. Так что я работаю на вокзале, мою полы в зале ожидания и  в  мужской
уборной.


   Нужно  было  придумать  какое-нибудь  объяснение  своему   неожиданному
визиту. Вернувшись с Уинтропом из подвала, Нийл сказал миссис Брустер:
   - Мне хочется сообщить вам то, что вы, верно, и сами знаете. Ваш сын на
редкость одаренный мальчик. Я горжусь знакомством с ним. И он олицетворяет
явление, которое меня чрезвычайно интересует и лично и  как  представителя
банка: перспектива развития наших так называемых национальных меньшинств -
финнов, поляков, негров, литовцев  и...  -  Его  этнографические  познания
иссякли. - И всех вообще! Я хотел бы разобраться в этом.  Примете  меня  в
ученики?
   Ивен Брустер принял его еще до того, как он родился.  Коринна  Брустер,
судя по выражению ее лица, склонна  была  принять  его,  когда  он  станет
взрослым.
   - У меня к вам есть просьба: позовите доктора Аша Дэвиса и миссис Дэвис
и, пожалуй, мисс Софи Конкорд и позвольте мне угостить вас всех  обедом  в
закусочной, которую я приметил тут недалеко. Боюсь, это не совсем вежливо,
такое позднее приглашение, но если бы вы согласились...
   Ну как было не поощрить такого ревностного ученика!
   По дороге в закусочную Уинтроп  и  Тэнкфул  -  молодежь,  свободная  от
"расового комплекса", - шли  рядом  со  своим  новым  приятелем  банкиром,
ухватив его под руки, наперебой рассказывали ему о своем  щенке  колли  по
кличке Алджернон Суинберн.
   "А что, если бы нам повстречался Род Олдвик?"
   Длинная стойка занимала почти все помещение закусочной, но были в ней и
столики, вроде ломберных, со стульями из витой  проволоки.  Салфетки  были
бумажные. В карточке значились: антрекот, свинина, бифштекс  по-гамбургски
и  филе,  которое  уже  кончилось;  подавали  молодые  девушки,  ласковые,
старательные, но неопытные. Все было, как во  всех  дешевых  ресторанчиках
страны, в которой демократия началась с меню, мод и  ходовых  словечек  и,
пожалуй, на том и кончится.
   Большинство   обедающих   были   рабочие-негры,   некоторые   даже    в
комбинезонах. Но Нийл, у которого уже появились "свои" в этом черном мире,
увидел Джона и Мэри Вулкейп и приветствовал их так радостно,  как  никогда
не приветствовал Эшиела Денвера с супругой. А когда у  Брустеров  с  Софи,
Ашем и Мартой завязался свойский разговор за свининой с капустой, ему  уже
гораздо легче было принять в нем участие.
   Вероятно, нет ничего примечательного в том, что разговор этот  вертелся
вокруг горестей негров. И пусть даже многое Нийл слышал не впервые - разве
мистер Пратт и мистер Денвер не твердили без конца о горестях банкиров или
Род Олдвик о горестях солидных адвокатов и охотников на диких уток?
   В этот вечер предметом обсуждения был преподобный доктор  Джет  Снуд  -
по-видимому,   самая   большая   пакость,   какая   только   водилась    в
Гранд-Рипаблик.
   Когда крупные религиозные секты - методисты, баптисты, пресвитерианцы -
от  стонов  и  возгласов  "аллилуйя"  перешли  к  газосветной   готике   и
литературным обзорам с амвона,  замученные,  усталые  люди  устремились  в
новые церкви, где им хоть и не обещали роста  зарплаты,  но  гарантировали
спасение души и  где  они  могли  во  всеуслышание  ругать  дьявола,  папу
Римского и Уолл-стрит, вознаграждая себя за то, что нельзя во всеуслышание
ругать хозяев. На чердаках, в  пустующих  магазинах  и  складах  возникали
удивительные новые секты, вроде церкви Библейского Спасения во Христе  или
Общины Святых Избранников  Божиих,  под  чем  следовало  понимать  десяток
усталых мужчин и женщин, восемь молитвенников и четыре скамейки.
   С чисто американской  предприимчивостью  духовные  пастыри,  которые  в
менее просвещенные времена были бы продавцами  патентованных  средств  или
коммивояжерами, учли, что можно делать неплохие дела, если возвести себя в
священнический или даже  епископский  сан,  снять  помещение  и  придумать
название для церкви, -  а  дальше  вся  работа  сводилась  к  тому,  чтобы
погромче вопить да пожалостней причитать и по три раза  в  сеанс  собирать
пожертвования.
   Среди таких новейших аттракционов в Гранд-Рипаблик славился некий  Джет
Снуд, который, не  окончив  средней  школы,  был  тем  не  менее  доктором
богословия.   Он   являлся   владельцем    большого    сарая    на    углу
Саут-Шамплен-авеню и Ист-Уинчелл-стрит в Саут-энде и сам  же  состоял  при
нем  главным  зазывалой,  рекламируя  свое  заведение  под   романтическим
названием "Скиния Божиих Откровений,  Основанная  на  Библии:  Христос  за
Всех, и Все за Христа".
   По правде  сказать,  преподобный  доктор  ни  в  одном  городе  не  мог
продержаться дольше пяти лет, так как знал только пятнадцать проповедей  и
пятьдесят эстрадных трюков, и даже  его  хмурым,  отупелым,  вечно  жующим
резину слушателям под конец становилось невмоготу. Но пока дело  шло,  оно
давало отличную прибыль, потому что аудиторию приятно щекотали разговоры о
грешниках  и  адском  огне,   и   шведки-горничные,   немцы-приказчики   и
янки-монтеры чувствовали, что если им недоступно общество Хайрема Спаррока
в Федеральном клубе,  то  зато  они  могут  наслаждаться  обществом  бога,
ангелов и праведных душ в  Скинии  Божиих  Откровений  -  вход  свободный,
пожертвования добровольные (но частые). Джет, оглушая слушателей  длинными
высокопарными словами, приправленными сленгом, убеждал их в том, что  если
снобы из Коренных Американцев смотрят на них сверху вниз, то и они, в свою
очередь, могут быть снобами и смотреть с презрением и ненавистью  на  всех
евреев, негров, католиков и социалистов.
   Здесь же, в закусочной, Аш Дэвис объяснил Нийлу:
   - Таких Снудов в городе несколько, но Джет  самый  крупный  из  них,  и
своих последователей они  вышколили  так,  что  это  готовые  резервы  для
Ку-клукс-клана. Совсем не смешно будет, когда эти шайки христова  воинства
бросятся избивать несчастных негров и жечь их дома. Вы друг нашего народа;
как вы думаете, могли бы вы что-нибудь предпринять против мистера Снуда?
   - Я, конечно, постараюсь, - сказал Нийл.
   И знал, что он, конечно, ничего не сделает.


   К их столу подсел молодой человек в военной форме с нашивками  капитана
военно-воздушных сил, темнолицый, стройный и улыбающийся. Нийлу объяснили:
это капитан Филип Уиндек, он пошел в армию с последнего курса  инженерного
отделения  Миннесотского  университета  и  совершил  немало   полетов   на
итальянском фронте.
   - Понимаете, - сказал он Нийлу, - я,  собственно,  уже  не  имею  права
носить этот мундир, но сегодня у нас была встреча  боевых  друзей.  Завтра
снова надену комбинезон.
   - А чем вы занимаетесь?
   - Моя мечта - подзаработать денег, жениться и вернуться в училище.  Мне
казалось, летчику, да еще с техническим образованием, нетрудно будет найти
работу. Ну, ни на аэродроме, ни в автомобильных фирмах ничего  у  меня  не
вышло, даже разговаривать не стали, но, к счастью,  удалось  вернуться  на
старое место, где я работал до училища, - в  Общедоступный  Гараж  О'Тула,
смазчиком и мойщиком машин. Дрексель Гриншо, отец  моей  невесты,  мог  бы
устроить  меня  мыть  посуду   в   ресторане.   Я,   однако,   счел,   что
возвратившемуся герою, который собирался держаться так скромно, когда  его
будут встречать с двумя оркестрами и речью мэра, более  подходит  место  в
гараже, где демобилизованные белые  рядовые  будут  покрикивать:  "Эй  ты,
черная сволочь, поворачивайся живее!"
   И, как  обычно,  все  дружно  захохотали  над  печальной  судьбой  Фила
Уиндека, и сам  он  громче  всех.  Лучше  уж  смеяться  над  Неблагодарной
Республикой, чем унывать  и  лить  слезы.  Один  только  Нийл  не  скрывал
возмущения. Но его радовало, что это  ветеран,  соратник  по  итальянскому
походу, отнесся к нему как к другу,  и  сам  он  как  друга  приветствовал
Райана Вулкейпа, когда тот появился - уже без мундира, уже не военный.
   Далеко зашел Нийл, дальше, чем сам думал.


   Как всякая женщина, радующаяся, когда ее новый  поклонник  благосклонно
принят в семейном кругу, Софи Конкорд следила за тем, как Нийл себя держит
с Филом, с Райаном, с детьми Ивена, и была довольна. Это она  после  обеда
предложила Нийлу:
   - Брустеры и Дэвисы идут сейчас на собрание Комитета - ну как же иначе!
Без этого они спать не  лягут.  Комитеты  -  это  привычка,  хуже  всякого
наркотика. А мы четверо, я, вы, Райан и Фил, давайте пойдем в "Буги-Вуги",
посмотрим черненьких в их  самом  некомитетском  виде.  Вы  ведь  типичный
турист, изучающий  нравы  трущоб.  Познакомились  с  Ашем  и  с  Ивеном  и
вообразили, что все мы интеллигенты  с  непорочной  душой,  ведущие  своих
соплеменников в эфиопское царство разума. А давайте взглянем на тех,  кого
ведут, к величайшему их неудовольствию! Я уж  даже  не  знаю,  кто  больше
упирается, когда его берут  за  руку  и  тащат  в  это  самое  царство,  -
неграмотный батрак,  или  искушенная  горожанка,  или  богатый  коричневый
специалист вроде доктора Мелоди. Но так или иначе, пошли смотреть  веселых
девочек.


   В "Буги-Вуги" было вдоволь шума и мишуры, но все же Нийл не нашел здесь
той атмосферы порока, которая рисовалась его  романтическому  воображению.
Это была большая комната в форме буквы Г,  вся  в  золоченых  трельяжах  с
искусственными орхидеями. Оркестр - три толстых веселых негра  в  вишневых
фраках и золотых котелках (ансамбль Дьюка Эллингтона в местном масштабе) -
истязал рояль, барабан и кларнет. Цветные матросы и  солдаты  танцевали  с
фабричными работницами, цветными и белыми, в не  меньшей  тесноте,  чем  в
самых дорогих злачных местах, где веселятся и потеют нью-йоркцы. Девушек с
шоколадной  или  пепельной  кожей,  улыбающихся,  но  молчаливых,  кружили
молодые негры, танцевавшие с врожденным изяществом и легкостью.
   Нийл как-то не сразу осознал, что за  одним  из  столиков  сидит  Борус
Багдолл,  хозяин  заведения,  а  задорная   девушка   напротив   него,   в
полупрозрачном зеленом шифоне, - Белфрида, и оба они  смотрят  на  него  и
скалят зубы. Он пожаловался своим спутникам:
   - Вон  там  сидит  девушка,  которая  у  нас  служила  и  которая  меня
ненавидит, - Белфрида Грэй. Лихая девица. Только,  пожалуйста,  Райан,  не
пытайтесь агитировать меня и не доказывайте, - что она жертва среды.
   - А почему? Давайте подойдем, поговорим с ней. Я ее знаю с  детства.  А
вам,  наверно,  незнакомо  такое  культурное  удовольствие,  как  получить
пощечину от кухарки.
   И вот Нийл, к великому своему удивлению, впервые взглянул  в  лицо  той
Белфриде, которая много месяцев спала под одной крышей с  ним,  и  увидел,
что это Нелл Гвинн, только выточенная из черного дерева; те  же  глаза,  и
улыбка, и живость, и задорная ветреность нрава. С томной  грацией  -  так,
должно быть, прелестная  продавщица  апельсинов  оскорбляла  какого-нибудь
лорда - она протянула:
   - Да это же мистер Кингсблад! Вот не  ожидала  вас  встретить  в  таком
местечке. Я думала, если уж вы уходите из дому, так только  на  занятия  в
воскресной школе.
   - Вы отлично знаете, что я никогда не вел занятий в воскресной школе! -
возмутился Нийл, оскорбленный в  своем  мужском  достоинстве  охотника  на
диких уток.
   - Будто бы?
   - Что вы теперь делаете, Белфрида?
   Белфрида и Борус переглянулись, как будто вопрос был ужасно глупый,  но
она сжалилась над неопытным белым бюргером и снизошла до ответа:
   - Я открыла косметический кабинет. Мы вдвоем - я и  еще  одна  девушка.
Клиентура у нас только избранная, настоящие дамы или пасторские жены  -  и
не рассчитывайте, что вам удастся закрутить с какой-нибудь через  меня.  У
них у всех есть кавалеры, и такие, что денег не считают.
   Она вызывающе посмотрела на Нийла,  потом  неприязненно  посмотрела  на
Софи, потом взглянула на Боруса и хихикнула.
   Нийл сказал просительно:
   - Я надеюсь, вы нас не поминаете лихом, Белфрида.
   Она - небрежно:
   - Нет, зачем же. Вы-то, конечно, что с вас взять, но  миссис  Кингсблад
молодец. Она - с перцем. От белого мужчины, вроде вас, особенный  прыти  и
ждать нечего, но она - она такая умница, что негритянке  впору.  Ну,  рада
была вас повидать, мистер.
   - Гм... Белфрида, мне очень жаль, что мы не поладили. Возможно, тут  во
многом я виновен.
   - Еще бы! Вы всегда вели себя так, как будто  знали  наверняка,  что  я
нахалка, ну я и стала нахалкой. Господи боже! Я ведь не в гостиной  росла!
Я росла среди сапожных щеток и  с  тринадцати  лет  привыкла,  что  каждый
встречный белый пристает ко мне. Когда  я  поступила  к  вам,  мне  сперва
понравилось жить в отдельной комнатке, но  вы  с  вашей  Вестл  повадились
лазить туда и смеяться над моими вещами и что у меня не  убрано.  А  между
прочим, мистер, когда вечно приходится убирать чужие постели, то  делается
так тошно, что уж на свою смотреть не хочешь и  думаешь:  хоть  у  себя-то
можно себе позволить быть неряхой, если тебе охота. Но вы и туда совались.
И вечно шушукались про меня - шу-шу-шу да шу-шу-шу!
   - Белфрида, мне очень жаль, честное слово.
   - Ладно, что уж там. Ну, рада была повидать вас.
   Наш  мистер  Кингсблад  довольно  ясно  почувствовал,   что   аудиенция
окончена,  и,  проглотив  это,  покорно  поплелся  к  своему  столику   за
безмолвной Софи, улыбающимся Филом  Уиндеком  и  ироническим  Райаном.  Но
прежде  чем  готовый  вопрос  успел  сорваться  с  чьих-нибудь   губ,   он
воскликнул:
   - Она просто великолепна!
   Мисс Софи Конкорд не стала дразнить его тем, что он получил  щелчок  от
своей бывшей кухарки. Напротив. Она поддела его супружески шутливо:
   - А в каких отношениях вы состояли с мисс Белфридой, мой милый друг? А?
Вот что мне хотелось бы знать!


   В укромном уголке стоял столик, за которым собирались обычно старейшины
цветной колонии: Дрексель Гриншо, Уош, чистильщик обуви и  Мак,  проводник
"Борапа", - когда он заезжал в город навестить сестру. Сегодня с ними  был
еще четвертый - механик Шугар Гауз. Фил Уиндек как будущий зять  относился
терпимо к величавому старому Рыцарю Камчатных Скатертей и потащил Нийла на
поклон к дядитомовскому столику.
   Там не слишком обрадовались, когда один из тех, от  кого  они  привыкли
получать на чай, помешал их частной джентльменской беседе.
   - Мистер Гриншо, капитан Кингсблад хочет стать настоящим  другом  нашей
расы, и его интересует один вопрос: вот вам, Маку, Уошу приходится  близко
наблюдать белых в самой  их,  так  сказать,  красе;  так  считаете  ли  вы
серьезно, что все белые - дураки?
   Дрексель недоверчиво покосился на Нийла и промямлил:
   - Нет,  Фил,  нет.  Просто  очень  уж  они  смотрят  на  все  со  своей
колокольни.
   Проводник Мак поглядел на Нийла почти как на человека и начал:
   - Надеюсь, капитан Кингсблад не обидится, если я скажу, что он  -  один
из немногих умных людей, которым по средствам  разъезжать  в  "Борапе";  а
насчет вашего вопроса, то по мне белые  люди  -  очень  славные  люди,  но
только все они точно дети малые и за ними нужен глаз да глаз. Они ни в чем
не разбираются по существу, как вот  мы,  цветные,  начинаем  разбираться,
когда еще под стол пешком ходим. Они точно те негры с низовьев  Миссисипи,
которых каждый из нас  хорошо  знает,  -  верят  всему,  что  говорится  в
проповедях и в законах. Но разве ж они в этом виноваты, бедняжки?
   Дрексель возразил:
   - Я о белых лучшего мнения, чем ты, Мак. Взять хотя бы такого человека,
как мистер Хайрем Спаррок. Видал ты когда-нибудь негра, который  бы  нажил
столько миллионов? А ведь для этого тоже смекалка требуется... И потом  он
мне как-то пять долларов на чай отвалил!
   "Они уже совсем забыли о том, что я  белый.  Но  ведь  я  и  не  белый!
Неужели они видят эту черную каплю в моей крови?"
   Мак презрительно отозвался:
   - Мистер Спаррок? Да он самый младенец и есть.  Пичкает,  пичкает  себя
всякими пилюлями, а в них ничего нет, кроме чистого сахару, -  мне  доктор
говорил, который его лечит, доктор Дровер,  и  разрешил  мне  давать  ему,
сколько он пожелает:
   Шугар Гауз сказал:
   - Вы уж, джентльмены, извините, что я, простой рабочий, вмешиваюсь,  но
сколько мне пришлось наблюдать белых господ, так они всегда себе  на  уме.
Вот мой мастер: подойдет ко мне и спросит, могу  ли  я  наладить  такой-то
станок, а когда  я  налажу,  так  он  засунет  за  щеку  табачную  жвачку,
надуется, как индюк, и давай форсить перед инженером: "Вот, мол,  я  каков
специалист!" Но  если  им  помогаешь,  так  они  с  тобой  ничего,  меньше
издеваются и наговаривают меньше. Я уж теперь подход к ним знаю, к сукиным
детям, - ох, простите, капитан.
   Они сидели напротив Нийла, как  важные  черные  филины,  слетевшиеся  в
круг; они попробовали было  перевести  разговор  на  политику;  но  вскоре
Дрексель, завороженный вечной темой, снова сбился на  прежнее.  Он  прошел
основательную школу раболепства перед белыми людьми, но он  слишком  часто
видел, как они пьянствуют  и  распутничают  в  ресторане,  чтобы  остаться
верным культу белого господина, и если нашелся такой белый, который  хочет
знать правду, пусть получает!
   - Подход, говоришь? Есть только один подход к белому человеку -  подход
дяди Тома. Унижайся и раболепствуй, почаще восхищайся его умом,  чеши  ему
спину - и обчищай карман... То есть  это  не  я  так  считаю,  капитан,  а
некоторые другие негры!
   Мак замотал головой:
   - Не люблю я эту дядитомовщину. Суметь-то и я сумел бы, думаю...
   Старик Уош хихикнул:
   - Ты думаешь, а я делаю! Они младенцы, им конфетку надо.  Только  очень
уж у них ружья большие и веревки крепкие. Поэтому я и говорю:  "Дядя  Том?
Пожалуйста, вот я дядя Том", - а они, дурни, развесят уши и верят... К вам
это, конечно, не относится, мистер!
   - Да уж, смеяться и смиряться - на этом мы, черномазые, собаку съели! -
сказал капитан Филип Уиндек. Но своей улыбкой он как  бы  просил  у  Нийла
прощения.


   Он проводил Софи до ее дома, в двух кварталах от Майо-стрит. Он сказал:
   - Каких красочных впечатлений я набрался сегодня! Я все больше и больше
чувствую  себя  настоящим  сыном  своего  народа.  Они  такие...   столько
стоицизма в том, как они сами смеются над собой.
   - Мой благожелательный, но  незрелый  друг,  человеческие  существа  не
бывают "они", только "мы"!
   Стоя у ее дверей, он не знал, поцеловать ее или нет. Она знала.  Но  он
так и не догадался. Ковыляя к автобусной остановке, он думал не столько  о
Софи, сколько об Уинтропе Брустере, которого он  сравнивал  со  счастливым
наследником Роднея Олдвика. На чьей же стороне  он  сам,  на  чью  сторону
призывает  его  солдатская  присяга?  С  твердым,  хотя   и   неосознанным
намерением он вдруг повернул назад и направился к пасторскому домику Ивена
Брустера. В окно видна была его могучая спина, сгорбившаяся над столом.
   Доктор Брустер вышел на стук в домашнем халате, похожий на Поля Робсона
в роли Отелло. Очутившись в гостиной, Нийл сказал просто - такому человеку
не плетут небылиц, как бансерам:
   - Я хочу сказать вам одну вещь, доктор Брустер. Мне нужно  сделать  это
поскорее, иначе осторожность возьмет  верх.  Я  узнал,  что  во  мне  есть
негритянская кровь, от одного далекого предка. Я рассказал  об  этом  Ашу,
Софи, Вулкейпам, но не рассказывал никому из белых. Как вы думаете, должен
я открыться и заявить об этом всему миру?
   Он надеялся, что Ивен воскликнет: "Конечно!"  -  и  тогда  можно  будет
рассердиться и защищать себя, но Ивен шептал:  "Не  знаю...  я  не  знаю".
Глядя  на  Нийла  широко  раскрытыми  глазами,  куда  больше  похожий   на
доблестного мавра, чем на  тихого  доктора  философии,  в  этой  крохотной
обители знаний и почтмейстерского труда, он слушал  историю  Ксавье  Пика,
которую Нийл оборвал коротким:
   - Как же мне теперь быть, по-вашему?
   - Просто не знаю, что вам сказать. -  Большие  руки  Ивена  шевелились,
словно хотели благословить кого-то. - Но мне кажется,  совершенно  незачем
вам признаваться в том, чего на самом деле не существует,  что  есть  лишь
нелепый американский предрассудок, - в вашей мнимой принадлежности к моему
народу.
   - О-о! - Нийл испытывал разочарование оттого, что никто  не  хотел  его
жертвы, разочарование и в то же время явное облегчение.
   - Но, Нийл, когда я думаю о травле моих братьев, в  которой  все  более
усердствуют скоты вроде Джета Снуда,  когда  я  вспоминаю  людей,  крестом
господним разжигающих наши мученические костры, тогда мне хочется сказать:
"Да, да, отрекитесь от жены, отца, покоя и доброго имени и идите  к  нам!"
Но я не знаю! Дайте же мне подумать, прежде чем я вмешаюсь в  вашу  жизнь!
Приходите через несколько дней, а пока - пока попробуйте молиться, Нийл, -
если можете!
   Нийл постарался сделать вид, что готов следовать  этому  благочестивому
совету, но ему казалось, что он слышит смех Райана Вулкейпа.
   Дома, в Сильван-парке, где феномены святости, подобные Ивену  Брустеру,
казались столь же немыслимыми, как гады вроде Джета Снуда, Нийл попробовал
поиздеваться над собой:
   - Да уж, глупее и  выдумать  нельзя:  солидный,  положительный  человек
отправляется  к  чернокожему  фанатику  и  начинает  скулить  перед   ним:
"Скажите, сэр, можно мне бросить  жену,  дочь  и  дом,  чтобы  выпивать  с
Белфридой в "Буги-Вуги"?
   Но это не помогало. Он вспомнил, как еще в  университетские  дни  зашел
однажды в  импровизированную  церковь,  где  бродячий  белый  проповедник,
надсаживаясь, кричал: "Если уж ты попался господу  богу  в  лапы,  вопи  и
вырывайся сколько угодно, все равно не уйдешь никуда!"



        30

   Он сам послушает этого преподобного доктора Джета  Снуда  и  сам  будет
судить, так ли он красноречив и  так  ли  зловреден,  как  о  нем  говорит
потрясенный мир; и Вестл он тоже возьмет с собой  на  эту  глухую  окраину
града человеческого. Ибо как бы сильно его ни влекло временами к Софи, ему
и в голову не приходило, что это может отразиться на его чувстве к Вестл -
особенность мужской психики, которая испокон веков заставляла  отчаиваться
свободных женщин в их соревновании с законными женами.
   Смешнее всего было то, что на предложение  совершить  эту  экскурсию  в
трущобы духа Вестл ответила упреком:
   - Фу, Нийл, зачем тебе слушать этого  гнусного  куклуксклановца  с  его
расистскими бреднями?
   - Меньше всего я сочувствую этим бредням. Я отношусь к неграм с большим
уважением, - мягко ответил Нийл.
   - Давно ли?
   "Хватило бы у нее мужества вынести, если бы я сказал ей?  Ох,  не  будь
дураком, Кингсблад!"
   Тут как раз пришла в гости кузина Патриция Саксинар, экс-офицер  флота,
так что они захватили и ее.
   - Хотя, - заметила Пат, - я не любительница слушать  тявканье  дворовых
собачонок.
   Скиния Божиих Откровений была скромна и  убога,  как  ясли,  в  которых
родился Спаситель, но рекламная часть стояла здесь на значительно  большей
высоте.  Это  был  сарай,  вмещавший  человек   восемьсот   -   девятьсот,
сколоченный из старых досок и наспех покрашенный, так что видны  были  все
дырки от гвоздей. На  стене,  выходившей  на  вонючий,  заросший  бурьяном
пустырь, где валялись рваные башмаки и негодные автомобильные  шины,  была
выведена трехфутовыми буквами надпись: "Правда о Международном Заговоре  -
из уст Всевышнего и доктора Снуда!".
   Внутри по стенам  были  расклеены  ярко-красные  плакаты,  изображающие
советского премьера и папу Римского  в  виде  чертей,  окруженных  языками
пламени, - "Это еще куда ни шло", как заметила Пат Саксинар. А  в  дальнем
конце сарая висела диаграмма, наглядно доказывающая, что  Наполеон  и  Том
Пэйн, а также все Рокфеллеры и Вандербильды находятся в  аду,  что  сулило
неимущим пекарям, мясникам и фабричным рабочим,  наполнявшим  зал,  весьма
занимательный дивертисмент, причем бесплатно и  на  веки  вечные.  В  зале
царила приятная домашняя атмосфера: здесь  были  отцы  и  матери  скромных
семейств, по-праздничному приодеты, ребятишки, сосущие  леденцы,  -  "соль
земли", которая под руководством диктатора может превратиться в селитру.
   Пат шепнула:
   - Славные, простые люди, ах, с каким  бы  удовольствием  они  славно  и
просто линчевали кого-нибудь. В качестве поклонницы  Авраама  Линкольна  я
нежно люблю их, но не хотела бы я попасться этой  ветхозаветной  банде  во
главе с каким-нибудь Снудом, будь я еврейкой, итальянкой или негритянкой.
   Нийл подумал о том, что и Пат - правнучка Ксавье Пика. И сразу  же  эти
человеческие лица вокруг него, бледные  и  усталые,  предстали  перед  ним
страшными, как те, что кривлялись при свете факелом в его сне.
   До начала службы богомольцы  толпились  у  входа  в  скинию,  судачили,
соглашались на том, что от дождей и  махинаций  Ватикана  последнее  время
просто деваться некуда. Дети гонялись  за  собаками,  собаки  гонялись  за
черными жуками. Миссис Джет Снуд, высохшая, запуганная женщина, стояла  за
гладильной доской, превращенной в книжный прилавок, и продавала журнал под
названием "Горний призыв", иллюстрированный видами Иерусалима и портретами
полковника Чарльза Августа Линдберга.
   Служители, плотные, похожие на каменщиков  молодцы  в  синих,  плотных,
похожих на каменные, Пиджаках, принялись уминать всю человеческую массу  в
клетки откидных кресел, а на эстраде Духовой Оркестр  Христовых  Трубачей,
игравший  "Хелло,  Центральная,  Дайте  Мне  Рай",  торопливо  перешел  на
"Внемлите Хору Вестников Небесных", и под эту  бодрую  музыку  современный
вариант Небесного Вестника - преподобный доктор Джет Снуд  -  выскочил  на
эстраду, опустился посередине ее на колени, склонил голову, не  настолько,
впрочем, низко, чтобы нельзя было сосчитать аудиторию,  и,  возвысив  свой
громоподобный голос, стал уверять господа бога, что если ему угодно  будет
послушать, то он узнает сегодня разгадку многих непостижимых тайн.
   После этого Снуд вскочил, неожиданно резво  для  человека,  только  что
пережившего высокое потрясение личной беседы с творцом,  и  в  два  прыжка
очутился у кафедры, на которой лежала  библия,  стоял  графин  с  водой  и
торчал   пучок   чертополоха.   Но   прежде   чем   приступить   к   своей
разоблачительной проповеди, которая  (если  не  считать  денежного  сбора)
составляла гвоздь программы,  он  заставил  слушателей  спеть  три  гимна,
причем сам дирижировал такими жестами, как  будто  пугал  ворон,  а  затем
пригрозил им вечной карой за скудость  доброхотных  даяний  в  кружке  для
сбора.
   Снуд не был похож ни на служителя мистического культа, ни  на  опасного
демагога, ни на мошенника, он  напоминал  скорее  жадного  провинциального
лавочника - мастера раскладывать товары в  витрине  и  грозу  неаккуратных
должников. Он мог играть роль бикфордова шнура для  своих  последователей,
но внешне это был маленький, коренастый, кудлатый  торгаш  в  наимоднейших
восьмиугольных очках без оправы.
   Он был однообразен, он был безграмотен, он был скучен. Но у  него  было
два замечательных дара: великолепный голос, на котором он  играл,  как  на
губной  гармонике,  и  еще  более  великолепное  отсутствие  совести.  Его
совершенно не интересовало, кого и за что линчуют, были бы ему  обеспечены
его шесть тысяч  долларов  в  год.  Эта  цифра  была  его  слабостью,  его
гордостью, потому что на торговле  скобяным  товаром,  которой  он  прежде
занимался, он никогда не зарабатывал больше чем 22  доллара  75  центов  в
неделю, и многие из братьев-скобяников смеялись над ним  и  говорили,  что
никогда из него не выйдет толку.
   Он часто шутил после молитвенных сборищ:
   "Нам с мамашей икры и шампанского не нужно, но мы хотим до своей смерти
повидать Атлантик-Сити и совершить путешествие в  Святую  Землю,  да  так,
чтобы останавливаться в лучших отелях".
   Его не раз сравнивали с Авраамом Линкольном и с Хьюи Лонгом,  и  многие
видели в нем потенциального вождя Простого Народа. Джет не  так  стар:  он
родился в начале девяностых годов, и он еще удивит  скептиков-журналистов,
которые считают его чудаком и мелкой сошкой.
   Он начал свою речь с энергией человека, привыкшего обливаться  холодной
водой по утрам.
   - Вы ждете от меня проповеди,  а  я  приготовил  вам  хороший  нагоняй.
Осточертело мне видеть, и  господу  богу  осточертело  видеть,  как  шайка
жидов-коммунистов, что  засела  в  Вашингтоне,  отдает  наши  заработки  и
вверяет заботу о воспитании нашего потомства темным агентам Рима и Москвы!
   Он пустился в объяснения, которые, по сути дела, ничем не отличались от
объяснений элегантного майора Роднея Олдвика. Он объявил,  что  существует
Международный Заговор, в котором участвуют еврейские  банкиры,  английские
аристократы вроде сэра Криппса,  советские  агенты,  магометанские  муллы,
индийские агитаторы, католики и американские  профсоюзные  лидеры  ("не  о
рядовых членах профсоюза речь, братья мои,  -  ведь  и  мы  с  вами  члены
профсоюза; но я хочу изобличить матерых  жуликов,  которые  пробрались  на
руководящие посты").
   Он объяснил,  что  англичане  -  это  заблудшее  колено  израилево.  Он
объяснил, что при помощи  измерений  Большой  Пирамиды  можно  предсказать
почти все на свете - вот разве только не  предскажешь,  пойдет  ли  завтра
дождь, если вы собрались на  пикник,  -  да,  тут,  пожалуй,  Пирамида  не
поможет, хотя вообще он мог  бы  порассказать  чудеса  насчет  этой  самой
Пирамидки.


   Еще удобнее для предсказательской практики, продолжал он, Апокалипсис и
книга Иезекииля, главы тридцать восьмая  и  тридцать  девятая.  Библейский
Рош, сообщил он, - это, конечно, Россия, а Мешех - Москва. Он добавил:
   - Старички из Сената США пыхтят и трудятся аж до пота - только потеет у
них не лоб, а под мышками,  потому  что  за  лбом-то  нет  ничего!  -  все
стараются надумать, как дальше будут дела у дяди Сэма с Россией. Пришли бы
эти сенаторы ко мне да спросили бы меня: "Доктор,  что  будет?"  Я  бы  им
сказал: "Ребята! - сказал бы я им. - Вот я  сейчас  заглянул  в  библию  и
тогда точно скажу вам, что будет!"
   Но, может, вы  думаете,  что  у  кого-то  хватит  ума  выбрать  меня  в
сенаторы? Как  же,  держи  карман  шире!  Есть  тут,  правда,  одна  милая
старушка, живет на ферме в округе  Тамарак,  добрая  христианка  и  верная
помощница в нашем деле, благослови ее господь, - так вот  она  мне  пишет,
что каждый вечер перед сном молится, чтобы  меня  выдвинули  и  избрали  в
Сенат, и чтобы я отправился в Вашингтон, и чтоб бог через меня мог наконец
вмешаться в дела правительства.
   Но я ей на это написал: "Нет, сестра моя! - написал  я  ей.  -  Сдается
мне, что здесь, в нашем милом Гранд-Рипаблик, где полным-полно шулеров,  и
агностиков, и сводников, нужды во мне больше, и  если  на  то  будет  воля
господня, и если вы, липовые христиане, у которых душа и кошелек всегда на
замке, расщедритесь для господа бога больше чем  на  десять  -  пятнадцать
центов, - то мы зададим жару и сатане, и евреям, и радикалам,  и  Царствие
Божие начнется у нас здесь, в этом маленьком городке,  подобно  тому,  как
некогда оно началось в захолустном Вифлееме - не в том, который в Америке,
а в том, который в Святой Земле".
   Под конец, после небольшой  приятной  интермедии  сбора  пожертвований,
голос Снуда зазвучал мерно, чеканно и гулко, точно медный колокол забил:
   - Я сегодня не говорил о наших черных братьях, но приходите завтра, и я
поведаю вам кое-что об этих проклятых сынах Ваала, которым  бог  за  грехи
дал черную кожу и на веки вечные сделал их слугами белого человека. Открою
я вам и коварный замысел евреев: отдать нас всех под пяту черным выродкам,
о чем даже газеты писать боятся, - вот тогда вас дрожь проймет и волосы  у
вас встанут дыбом.
   Еще не пришло время возродить Клан, но оно придет, и я хочу, чтобы  все
вы, возлюбленные мои братья во Христе, поняли, для чего мы  воздвигаем  на
высоком месте крест возрождающий, разжигаем огонь очищающий, берем в  руки
книгу, в которой заключена мудрость, и кнут и веревку, которые сам господь
обратил против меня во храме, а мы теперь обратим против дьяволов в черном
сатанинском облике, покинувших гостеприимный Юг, чтобы толпами вторгнуться
на наши фабрики, в наши рестораны, даже в наши дома и постели!  Факт!  Вот
приходите завтра - и вы много чего узнаете!
   А теперь, о благостный Иисус, любвеобильный господь  наш,  сделай  так,
чтобы наша сегодняшняя речь  не  нашей  силой  и  красноречием,  но  твоею
милостью проникла  в  сердца  всего  страждущего  человечества  -  господу
помо-о-лимся.


   Обратно ехали в свете  яркой  сентябрьской  луны;  Нийл  правил  молча,
молчала и Пат, сказав только:
   - В смысле путаницы  в  мозгах  этот  Снуд  просто  творит  чудеса.  Он
умудрился внушить мне симпатию и к коммунистам и к католикам.
   Вестл болтала:
   - Мне он не понравился. Ужасно вульгарный и притом  круглый  невежда  -
точь-в-точь  те   черномазые   шуты-проповедники,   про   которых   всегда
рассказывает Род Олдвик, помните? "Братья, не воруйте арбузов больше,  чем
положено воровать черным детям господа бога!"
   Она весело захохотала, и Нийл  подумал,  что  шуточки  таких  жен,  как
Вестл, скорее, чем вся мерзость Снуда, могут побудить его навсегда уйти  к
"черномазому шуту-проповеднику" Ивену Брустеру.


   Когда он  опять  явился  к  Брустеру,  прямо  с  работы,  ему  пришлось
дожидаться, пока тот вернется из своего почтового отделения. В  стареньком
свитере Ивен был похож на обыкновенного рабочего. Он мягко  положил  Нийлу
руку на плечо и посмотрел на него ласковым, непоколебимо  твердым  и  чуть
безумным взглядом византийского святого.
   - Садитесь, пожалуйста, Нийл. Знаете, что я тут как-то сделал? Поехал в
Сильван-парк и раза два прошелся мимо вашего дома. Видел в  садике  миссис
Кингсблад и вашу дочурку. Они-то меня, конечно, не заметили. Я  был  очень
осторожен. Просто видели  -  идет  какой-то  негр,  наверно,  к  соседской
кухарке в гости.
   Обе они прелестные, и жена и девочка, - право, я  даже  почувствовал  к
ним любовь, зная, что они  ваши.  И  я  спросил  себя,  имею  ли  я  право
совершить нечто такое, что вовлекло бы их в Борьбу Униженных?
   Нет, не имею. Это _моя_ борьба, но не их - и не ваша тоже,  Нийл!  Быть
может, ваш  долг  перед  этим  ребенком  и  этой  милой,  красивой,  такой
спокойной на вид женщиной больше, чем ваш долг перед нашим народом, - если
вообще есть у вас такой долг. Я даже не  могу  сказать,  что  господь  вам
укажет путь. Одно из двух: или вы уже верите в это сами, или  не  поверите
никогда. Нийл! Не говорите, не надо!
   Уинтроп ворвался в комнату - он всегда именно врывался, а не входил - и
закричал:
   - А, капитан! Научите меня играть в джин-рамми?
   - Непременно научу, если только вы будете звать меня Нийл.
   - Как хотите. Но можно, я  лучше  буду  вас  звать  -  капитан?  Обожаю
военные звания! - сказал этот молодой американский ученый-реакционер.



        31

   Это вышло случайно  -  ничего  заранее  обдуманного  тут  не  было.  Он
повстречал Софи Конкорд на улице, предложил ей позавтракать вместе, и  она
согласилась. Он не думал о том, что здесь есть "компрометирующий  момент",
пока не услышал собственный нерешительный вопрос:
   - А куда бы мы с вами могли пойти?
   Тут только он понял, что означает этот вопрос, и сам ужаснулся, - ведь,
в сущности, он сказал этой женщине, которая была умней и  культурней  всех
ему знакомых: "Не забывайте, что  вы  черномазая  девка  и  не  во  всякую
низкопробную харчевню впустят такое чудовище.  Пожалуй,  даже  то,  что  я
пригласил вас, можно рассматривать как завлекательство с вашей стороны".
   Но ни тени виноватого смущения не было в ее спокойном ответе:
   - Можно встретиться в  павильоне  "Павлиний  хвост".  Это  негритянский
ресторанчик на Старой Северной Военной Дороге - сейчас же  после  поворота
от Биг-Игл-ривер. Завтра, хотите? Ровно в час.
   В сущности, совсем незачем было так волноваться,  словно  назавтра  ему
предстояла свадьба или виселица.  Он  был  солидный  человек,  семьянин  и
финансист без страха и упрека, и собирался  всего  только  позавтракать  в
ресторане с интеллигентной медсестрой из городской  больницы.  И  все-таки
весь день и весь вечер его точила мысль, что он виноват перед Вестл,  что,
если кто-нибудь увидит его в негритянском кабаке, его  уволят  со  службы,
что он ничуть не лучше распутного Кертиса Хавока.
   Он пытался прямо ставить перед собой вопрос: "Чего тебе  надо  от  этой
женщины, чего бы  ты  хотел,  если  бы  дело  зависело  только  от  твоего
желания?" - но не находил ответа, кроме довольно зыбкого соображения, что,
если он решится открыто признать себя негром, ему нужен будет друг,  более
преданный, чем Аш, более мужественный, чем Вестл.
   Короче, ему нужна будет Софи.


   Павильон "Павлиний хвост" был  низенькой,  шаткой  хибаркой  из  старых
досок, едва прикрытых штукатуркой, и,  когда  белый  человек,  поставив  у
крыльца свою машину,  вошел  в  зал,  старый  маленький  негр-хозяин,  два
здоровенных негра-официанта,  пять  или  шесть  негров-посетителей  -  все
уставились на него с  тревогой.  В  их  примитивном  представлении  "бремя
белого человека" непременно составляют счета, повестки и неприятности.
   - Э-э, сюда должна прийти мисс Софи Конкорд, - начал он.
   - А вы знаете мисс Конкорд? - недоверчиво переспросил хозяин.
   - Да, знаю.
   - Это медицинская сестра?
   - Вот, вот.
   - Чернокожая?
   - Д-да, кажется.
   - Первый раз слышу про такую. Вы не туда попали, мистер.
   Тихий, сдавленный смех послышался сзади,  сбоку,  со  всех  сторон,  но
прежде  чем  он  успел  возмутиться  этим   грубым   проявлением   расовой
нетерпимости, в зал влетела Софи, запыхавшаяся от спешки, бросила хозяину:
"Хелло, Панти!" - и приветствовала Нийла вполне  благопристойным:  "Погода
сегодня просто на редкость!"
   Панти неохотно отвел им столик в  подчеркнуто  изолированном  уголке  у
дальнего  конца  стойки,  где  на  стене  висели   портреты   негритянских
знаменитостей эстрады и ринга, и спросил уверенным тоном:
   - Черепаху по-южному, так, что ли?
   - Жаркое по-мерилендски два раза, и марш отсюда, Пант, - сказала  Софи.
Затем, обращаясь к Нийлу: - Ну, как вам нравится эта обжорка?
   - Здесь не так плохо.
   - Ужасно. Хуже не бывает. Но я привыкла, и потом именно в таких  местах
белые джентльмены завлекают в свои сети бедных шоколадных красоток.
   - Софи! Я знаю, что вы любите шутить, но вы же не думаете в самом деле,
что я пригласил вас позавтракать с э-э...
   - С дурными намерениями? Была у меня такая игривая мыслишка.
   - Честное слово, мне даже обидно! С чего вы взяли?
   - А что же еще могло свести нас вместе? Мы с вами не компания. То  есть
я, конечно, не об оттенках кожи говорю. В наше время  только  недоразвитые
кретины верят в  этот  вздор.  Но  я  трудящаяся  женщина  и  общественная
деятельница, а это хуже всего, - я та самая надоедливая муха, которая  все
время жужжит над головой и не дает покоя процветающим персонам вроде  вас.
Мы поладить не можем. Все равно как кошка с собакой.
   - Бывает, что кошка и собака очень привязываются друг  к  другу,  Софи,
даже спят вместе.
   - Но, но, насчет спанья вместе это вы оставьте, мой светский друг!
   - Какой там к черту светский! Я провинциал и к  огням  большого  города
привык гораздо меньше вас. Во мне так мало светского, и  я  так  неотесан,
что мне до сих пор не приходили в голову подобные мысли, даю  вам  честное
слово. Но, собственно говоря, я не вижу, почему бы мне не влюбиться в  вас
и не  сделать  вам  всех  гнусных  предложений,  какие  полагается  делать
джентльмену. Почему, а?
   - Давайте обсудим. Во-первых, вы меня не знаете.
   - Мы с вами знали друг друга через пять минут после первого знакомства.
   - Во-вторых, вы мне не особенно нравитесь.
   - Тоже неправда. У вас в глазах написано, что я вам нравлюсь.
   - Ну вот еще. Я просто выдерживаю стиль - именно  так  должны  смотреть
нестрогие девушки в сомнительных заведениях вроде этого.
   - Боже мой, Софи, вы сами знаете, что я гораздо  охотнее  пригласил  бы
вас в "Фьезоле"...
   - Или к себе домой?
   В наступившей стальной тишине его голос прозвучал довольно холодно:
   - Вы знаете, что для этого мне потребуется еще время - не касаясь  даже
вопроса о том, насколько этично знакомить свою жену со своей возлюбленной.
Я не могу за полгода перескочить от окошечка кассы на  трибуну  агитатора.
Слишком долго складывались кассирские навыки. Чтобы ввести вас в свой дом,
я раньше должен сам открыто войти в него.
   - А что скажет на это Вестл? Ага! Вас передернуло оттого, что я назвала
эту женщину "Вестл"! Не пытайтесь отрицать, Нийл. Бедный мальчик, ведь  вы
же воспитаны в предрассудках, каких мир не знавал  со  времен  феодализма.
Пожалуй, я даже могла бы полюбить  вас  за  то,  что  вы  широкоплечий,  и
бело-розовый,  и  мускулистый,  и  честный,  точно  так  же,  как   своего
последнего друга  я  любила  за  то,  что  он  был  тонкий,  темнокожий  и
вероломный. Но с меня довольно любви  украдкой.  Я  медицинская  сестра  и
хорошо делаю свое дело. И я американка и открыто  горжусь  этим.  Когда  я
смотрю на Верхнее озеро, или на долину Рут-ривер, или на  береговые  кручи
Миссисипи за Ред-Уингом, все во мне замирает, и я шепчу: "Где тот,  в  ком
сердце так мертво, чтоб не срывалось с уст его: "Вот  он,  мой  край,  мой
край родной!" - и вспоминаю о том, что восемь поколений моих предков  жили
в Америке. А мы, потомки старинных  династий,  очень  разборчивы  в  своих
привязанностях.
   Если бы у вас хватило мужества признать  себя  негром  и  ваша  ледяная
Вестл оттолкнула бы вас - о, я видела ее издали, на совещаниях по вопросам
здравоохранения! - и вы бы прибежали  ко  мне  обиженный,  страдающий,  я,
может быть, полюбила бы вас - настоящей любовью, бэби! Но вас  никогда  на
это не хватит... Вам вдруг станет страшно, и вы запищите: "Мама, Вестл!" -
и влезете обратно в свою банкирскую шкуру, белей, чем  генерал  Джексон  в
воскресный день.
   - Может быть, вы и правы, Софи, может быть, вы и правы.
   Он смотрел на ее темно-алые  губы,  на  выпуклость  груди  под  жакетом
мужского покроя. Он видел в ней женщину, горячую и влекущую, и видел в ней
искушенную человеческую душу, которая знает зло, живущее в мире, и борется
с ним смеясь. Ему нравился иронический склад ее губ, которых он никогда не
видал злобно поджатыми, нравилась кофейная матовость ее щек, по  сравнению
с которой женщины Сильван-парка казались слинявшими. Но больше  физической
красоты пленяла его ее душевная сила.
   - Да, - буркнул он. - Не знаю, решусь ли я открыться.  Это  значило  бы
поставить на карту слишком много. И потом - вы правы. Я люблю Вестл.
   - Как будто я этого не знаю!
   - Но если случится беда, я не уверен, хватит ли у нее сил  остаться  со
мной. Как она может остаться? Она  с  детства  привыкла  верить,  что  бог
создал мир единственно  для  того,  чтобы  увенчать  свое  творение  Лигой
Образованных Молодых Женщин. Но, значит, - когда... если вы  будете  нужны
мне, я вас найду?
   - Сомневаюсь.
   - ?
   - Милый, я, увы, не способна уже доказывать  свою  преданность  доброму
белому хозяину в критические минуты его борьбы за  место  в  конгрессе  от
округа Плантагенет. Я могла бы полюбить вас любовью Казановы в юбке, - мне
даже приятно рисовать себе, как я целую вас и как эти руки белокурого бога
сжимают меня в объятиях, - но мои грешные мечты кончаются там же, где ваши
аналогичные  помыслы  о  сестрице  Конкорд.  Наш  последний  поцелуй   уже
состоялся. Ах, Нийл, милый мой поклонник в двухпроцентном растворе,  какой
великолепный Новый Негр вышел бы из вас, если б вы не были воспитаны,  как
богобоязненный белый джентльмен из фешенебельного пригорода! Но это так, и
потому - прощай навек, недели на две, во всяком случае.
   - Чушь!
   - Простите, мистер Кингсблад?
   - Все дело в том, что мы оба были честны - хоть и не очень деликатны  -
по отношению к Вестл, и это воздвигло между нами стену. Теперь я  навсегда
останусь у вас на совести.
   - Нет, только в моей записной книжке. Ну, Нийл, дорогой, до свиданья...
Черт возьми, неужели я когда-нибудь все-таки влюблюсь  в  вас,  несчастный
йорктаунский фельдфебель?
   Дружба с Софи и с Ашем научила его критически  относиться  к  суждениям
белых о неграх, а таких суждений приходилось  теперь  выслушивать  немало,
потому что среди населения Гранд-Рипаблик все росла  неприязнь  к  цветным
фабричным  рабочим,  которых  во  время  войны  терпели  как  американских
патриотов.
   Стояли прощальные золотисто-пурпурные дни  октября  перед  наступлением
долгой северной зимы. В былые времена Нийл посвятил бы эту волшебную  пору
охоте и гольфу, а теперь он пользовался  последним  досугом  без  снега  и
льда, чтобы вприпрыжку носиться по кортам Теннисного клуба Сильван-парка с
Вестл, среброрукой и быстрой.


   Клуб не имел настоящего здания,  только  легкий  павильон,  похожий  на
сельскую школу, где хранились мячи и ракетки и были шкафчики для бутылок.
   Тот день был полон радости жизни  -  белые  шорты  и  фланелевые  брюки
игроков, звон ракеток, веселая перекличка счета, солнце, воздух, движение,
осенние листья. Кончив игру, сидели на складных стульях у  кортов  и  пили
коктейли: ветераны Элиот Хансен и Джат Браулер,  их  жены:  Кертис  Хавок,
Роберт, брат Нийла, со своей Элис, Рита Камбер, жена чудаковатого доктора,
и подполковник Том Кренуэй, недавно вернувшийся к своей типографии, и  его
жена Вайолет, которая принимала горячее участие в разных реформах и добрых
делах, но очень быстро замораживала их.
   Все добрые друзья и соседи, думал Нийл, умиленный и признательный;  как
великодушно они соглашались, чтобы он, инвалид, портил им  игру.  Где  еще
найдешь такие добрососедские отношения,  как  здесь,  на  Среднем  Западе?
Здесь не знают ни подобострастия к именитым, ни борьбы за первенство между
женами врачей, адвокатов и коммерсантов - всего того, что мешает  свободно
дышать в Европе, в Великобритании и  британских  колониях,  включая  Новую
Англию. Его окружают преданные друзья и знаменосцы демократии.
   Кто-то упомянул о заметке в сегодняшней  газете:  вчера  в  "Буги-Вуги"
кого-то пырнули  ножом;  заговорили  о  том,  что  негритянское  население
Гранд-Рипаблик все увеличивается. Подполковник Кренуэй пожелал  определить
место негров в современной цивилизации, и все с  охотой  вызвались  помочь
ему. Кертис Хавок выведал всю подноготную про  ниггеров  от  товарищей  по
морской пехоте, южан, а подполковник Кренуэй, когда был в учебных  лагерях
в Миссисипи, обедал у местных плантаторов и там узнал такие секреты, каких
обычно северянам не доверяют.
   Большинство  присутствовавших  приняло  информацию  Кренуэя  -   Хавока
безоговорочно, только Рита Камбер и Нийл Кингсблад промолчали  да  Вайолет
Кренуэй  из  кокетства  заспорила  по  каким-то  пунктам.  Вайолет   часто
говорила, бестрепетно глядя  в  глаза  пожилым  джентльменам,  повинным  в
филантропии или других  грехах,  что  природа  создала  ее  либеральной  и
интеллектуальной и тут уж просто ничего не поделаешь. Она состояла во всех
существующих комитетах, была за и против всех существующих  доктрин,  хотя
выделялась не столько своей деятельностью, сколько умением демонстрировать
изящный бюстик и глаза с поволокой. Вайолет также не  преминула  заметить,
что "очень хорошо изучила негров на практике, по  личным  наблюдениям",  -
это означало, что у нее однажды была чернокожая кухарка.
   Так было выработано Американское  Кредо  о  Неграх,  которое  мы  здесь
приводим в основных положениях:
   Никто не вправе судить или даже разговаривать о неграх, кроме  коренных
южан или же северян, имеющих на Юге зимнюю дачу. Но всякий южанин, будь то
профессор из Чаплхилла или набожная вдова  из  Блэк-джек-холлоу,  является
авторитетом по всем вопросам негритянской психологии, биологии и  истории.
При этом южные негры в понятие "южане" не включаются.
   В детстве у всех южан (белых), а стало быть, и у рабочих с  текстильных
фабрик, имелись чернокожие нянюшки, которых они  и  их  отцы,  все  сплошь
полковники, любили просто без памяти.
   Все негры, как один, независимо от оттенка кожи, ленивы, но добродушны,
вороваты, распутны и склонны к человекоубийству, но очень любят  детей,  и
все они постоянно распевают  веселые  песни  о  рабской  доле.  Эти  песни
называются спиричуэлс, они очень мелодичные, но смешные.
   Все негры питают такое почтение к богоподобному белому человеку, что ни
один негр не хотел бы, чтобы его принимали за белого, и все негры  (читай:
ниггеры) мечтают, чтобы их не опознали и считали  белыми.  Это  называется
Логика, излюбленный предмет в южных колледжах (для белых).
   Всякий белый южанин при встрече со всяким негром, хотя  бы  судьей  или
конгрессменом, непременно  скажет:  "А,  Джим,  вот  тебе  доллар,  черная
образина, да ступай ко мне на кухню, там тебя накормят  досыта".  Поистине
основной заботой для всех белых южан является благоденствие негров, а  так
как и сами негры  стремятся  к  тому  же,  то  мы  с  удовольствием  можем
отметить, что южные негры в смысле высокой оплаты труда, жилищных условий,
а  также  всестороннего   и   глубокого   образования   составляют   самую
привилегированную  общественную  группу  в   истории   человечества.   Это
называется Новый Индустриализм на Солнечном Юге.
   Негры не люди, а  промежуточный  вид  между  обезьяной  и  полковником.
Доказательством тому служит необыкновенная толщина  их  черепа,  благодаря
которой, как показали опыты,  произведенные  в  Луизианском  университете,
можно сбрасывать им на голову кокосовые орехи, кузнечные  молоты  и  очень
большие камни, и они ничего не  почувствуют,  кроме  легкой  щекотки.  Это
называется Наука.
   (Но все это в конце концов сводится к вопросу: согласились бы вы, чтобы
ваша дочь вышла замуж на негра?)
   Все негры, в том  числе  и  биофизики  и  ректоры  колледжей,  если  не
околачиваются в кухнях у белых, то  проводят  время  в  пьянстве,  игре  в
кости, религиозных бдениях и торговле наркотиками.
   Лиц, утверждающих, будто негры по своим  психологическим  и  социальным
свойствам, а также способности к  труду  ничем  не  отличаются  от  белых,
именуют  "смутьянами",  а  их  взгляды  -  "бреднями  недоумков",  и   все
хорошенькие женщины обязаны осаживать их словами: "Вот был  бы  здесь  мой
муж, он бы вас отхлестал плеткой за то, что вы внушаете черномазым  всякие
глупости". Это определяется как Лояльность, или Наследие Наших  Доблестных
Предков  и  особенно  превозносится   голливудскими   Джексонами   и   Ли,
финансирующими патриотические фильмы о героизме южан в Гражданской войне.
   Даже если те чудаки, которые от нечего делать критикуют отношение белых
к неграм, кой в чем и правы, выхода они предложить  не  могут,  а  у  меня
правило: никогда не слушать критиков,  ставящих  Проблему  в  Целом  и  не
указывающих ее Практического Разрешения. "Очень  разумно,  -  говорю  я  в
таких случаях, - но я-то, по-вашему, что должен делать?"
   Все негры постоянно затевают драки и чуть что - пускают в дело ножи, но
все чернокожие солдаты избегают драк и боятся всех видов холодного оружия.
Это относится к области знания, называемой Быт и Нравы.
   Поскольку все  негры  ленивы,  никто  из  них  не  зарабатывает  больше
одиннадцати долларов в неделю, но поскольку все они расточительны,  то  из
этой суммы  каждый  тратит  восемьдесят  долларов  в  неделю  на  шелковые
сорочки,    радиоприемники    и    взносы    в    Погребальное    Общество
Биг-Крик-Аллилуйя.
   (Здесь ни при чем  предрассудки;  просто  каждый  волен  выбирать  себе
знакомых, и позвольте вам задать один вопрос: согласились бы вы, чтоб ваша
дочь, сестра или тетка вышла замуж за цветного? Честно говоря, согласились
бы?)
   Все негры, переселившиеся в Чикаго,  постоянно  мерзнут  там,  особенно
июльскими днями в прокатных цехах,  и  без  конца  тоскуют  по  теплу,  по
цветущему  хлопку,  магнолиям,  овсянке,  стручковому   гороху,   свинине,
арбузам, маисовым лепешкам, банджо, южным тюрьмам и  южным  конгрессменам,
и, стоит им увидеть заезжего белого южанина, они  тотчас  же  бросаются  к
нему  и  горько  сетуют  на  то,  что  покинули  Юг  и  своих  богоданных,
естественных, южных арийских покровителей.
   Все мужчины-негры обладают  таким  темпераментом,  что  ни  одна  белая
женщина не может устоять перед их бесовскими чарами, и все мужчины-негры -
такие грубые чудовища, что ни одна белая женщина не может почувствовать  к
ним влечения. Это называется Биология.
   Все негры, которые ютятся на болотах, вполне довольны своей  жизнью,  и
от души смеются над претензиями негров - врачей, адвокатов  и  прочей  так
называемой "интеллигенции".
   (Нет, но что бы вы сказали, если бы к вам вдруг  пожаловал  здоровенный
ниггер и объявил: "А я баловался с вашей дочкой"? А ведь тем  и  кончится,
будьте уверены, если только черномазые  станут  зарабатывать  столько  же,
сколько мы с вами.)
   Ведь смешение рас никогда не дает хороших результатов. Этими сведениями
мы обязаны англичанам, так же как и первыми ввезенными к нам значительными
партиями рабов. Например, в мулате нет уже ни  благородства  и  творческой
фантазии белых, ни терпения и веселого нрава черных. Поэтому, если  многие
мулаты проявляют одаренность  и  высокие  нравственные  качества,  то  это
потому, что в них много белой крови, а если многие черные-пречерные  негры
проявляют такую же одаренность и нравственные качества, то  это  нипочему,
так как это  просто  неправда.  Это  называется  Этнология,  Евгеника  или
Уинстон Черчилль.
   Негритянские газеты полны всяких  выдумок  о  гонениях,  которым  якобы
подвергают негров, но  их  можно  было  бы  от  этого  отучить,  показывая
редакторам потихоньку конец веревки. Это называется Хорошее Воспитание.
   Все негры, в том числе Уолтер Уайт, Ричард  Райт  и  бригадный  генерал
Бенджамен Дэвис, носят очень смешные имена, как, например, "Сим Соубелли",
"Клеопатра Гатч" или "Отченаш Пипсквик", что доказывает, что все  негры  -
нелепые чудаки; а хотели бы вы, чтобы ваша дочь сделалась  миссис  Отченаш
Пипсквик? Это называется Генеалогия.
   Если писатель  изображает  негра,  который  говорит  и  действует,  как
нормальный  американец,  значит,  этот   писатель   либо   неосведомленный
северянин, либо изменник, замысливший уничтожить цивилизацию.
   В разговоре об  образовании  для  негров,  желая  блеснуть  глубиной  и
оригинальностью взглядов, следует начать с заявления: "Прежде чем  учиться
летать, пусть  научатся  ходить",  -  а  затем,  когда  уже  всплыла  тема
наследственности, принять глубокомысленный вид и пояснить: "Река не  может
подняться  выше  своих  истоков".  Это  Риторический   Прием,   называемый
Доказательством от Метафоры; особенно популярен у женщин и священников.
   Все негры ничего не умеют, чем и объясняется, что они сумели  прекрасно
организоваться, чтобы в день получки оттеснять белых от  окошка  кассы,  а
белых женщин обречь на тяжкую и устрашающую  участь  домашних  хозяек  без
прислуги, и этим даже возбудили зависть немецкого  Генерального  Штаба.  В
течение долгого времени все негритянки с утра до  ночи  кричали  на  белых
дам: "Погоди, к рождеству _ты у меня_ кухаркой будешь!" Я это точно  знаю,
потому что слыхал от моей тети Аннабел, честнейшей женщины.
   Отдельные случаи  дискриминации  негров,  может  быть,  и  имеют  место
где-нибудь в отсталых районах Юга, но на Севере никакой дискриминации нет.
   В  сущности,  можно  заявить  вполне  авторитетно,  что   _негритянская
проблема неразрешима_.
   Не помню, рассказывал ли я вам анекдот о  том,  как  один  негритянский
проповедник честил свою паству...


   Когда с  формулировкой  Американского  Кредо  покончили,  Джад  Браулер
заметил неуверенным тоном:
   - Пожалуй, кое-что здесь преувеличено.
   Но Вестл  Кингсблад,  проведшая  свои  студенческие  годы  в  Виргинии,
заявила:
   - Нет, нет, общая картина совершенно правильная.
   Братец Роберт, прапраправнук Ксавье Пика, размечтался:
   - Я бы издал такой закон, чтобы считать преступником всякого, кто, имея
хоть каплю негритянской крови, выдает себя за белого. Если б такой человек
обманом ухитрился жениться на моей  дочке,  я  бы  его  удушил  вот  этими
руками.
   Впрочем,  руки,  которыми  при  этом  потрясал  Роберт,   были   больше
приспособлены для подписывания деловой корреспонденции, чем  для  удушения
преступников.
   Нийл молча поглядел на него, потом  поглядел  на  всех  своих  соседей,
добрых, милых, великодушных и образованных.
   Тут Вайолет Кренуэй, восхищенная собственным глубокомыслием, запищала:
   -  Все  вы  не  учитываете  главного.  Негры  вовсе  не  такие  плохие.
Попадаются даже интеллигентные негры, которые ничем не хуже нас,  то  есть
почти ничем. Но их ошибка в том, что они слишком  торопятся,  вместо  того
чтобы положиться на естественный ход событий и понемножку  прогрессировать
без посторонней помощи, так, чтобы когда-нибудь, в свое время, мы,  белые,
должны были признать их достижения.
   Я всегда говорю своим цветным знакомым: "Да,  да,  я  знаю,  что  среди
людей вашей расы есть таланты, не получающие должного признания. Я и  сама
бунтарь по природе и считаю, что вы, негры,  должны  стараться  вырвать  у
жизни все, что можно. Но  позвольте  напомнить  вам  одно  обстоятельство,
которого вы, видно, не заметили. Только что окончилась война. В Европе еще
не все утряслось, и здесь, в США, тоже без конца то рабочие беспорядки, то
одно, то другое, и хоть я всей душой за  равноправие  цветных  и  даже  за
общественное равенство когда-нибудь в будущем, но неужели вы не понимаете,
что _сейчас для этого не время_!
   И Нийл понял без чьих-либо объяснений, что из всего сказанного это было
самое вредное и самое глупое.



        32

   Золото поблекло, на улицах была грязь, до ноября  оставались  считанные
дни, и тут как-то Нийл сговорился позавтракать с Рэнди Спрюсом, секретарем
Торговой Палаты,  Люцианом  Файрлоком,  журналистом,  который  приехал  из
Джорджии и  заведовал  теперь  отделом  рекламы  у  Уоргейта,  и  Уилбуром
Федерингом, который тоже совершил переселение с Юга на Север, но скорей по
образцу рейдов генерала Моргана.
   Уилбур был последней сенсацией в деловых  кругах  города;  сорока  пяти
лет, маленький, чистенький и весь набит двадцатидолларовыми бумажками.  Он
родился в Миссисипи, в семье  разорившегося  бакалейщика,  но  ему  больше
нравилось,  когда  его  считали  потомком  плантаторов.  Рэнди   в   одной
застольной речи в Бустер-клубе сказал: "Пусть Уилбур  неотъемлем  от  Юга,
как мексиканское тамале,  но  он  близок  Северу,  как  снежный  буран,  и
обтекаем, как авиабомба".
   У мистера Федеринга, помимо округления своего капитала, была еще особая
миссия: раскрыть глаза жителям Гранд - Рипаблик на угрозу расового мятежа,
неизбежного, как он утверждал, в городе, где за шесть лет  его  пребывания
негритянская колония увеличилась с восьмисот человек до  двух  тысяч,  что
составляло почти 2  1/4%  всего  городского  населения,  а  по  исчислению
Уилбура, - 98 1/4%.
   Нийл встретился с ними в  "Беседке"  -  отделанном  кленовыми  панелями
коктейль-холле  отеля  "Пайнленд",  откуда  вся  компания,  пропустив   по
стаканчику, перешла завтракать в "Фьезоле". Присутствие цветных официантов
навело их на разговор о Негритянской Проблеме.
   - Ваша ошибка, ребята, - сказал  Уилбур  Федеринг,  -  в  том,  что  вы
смотрите на своих черномазых как на резервную рабочую силу, которую  можно
использовать для срыва стачек и борьбы с профсоюзами. Так оно было раньше,
но теперь кое-какие из этих  треклятых  профсоюзов  вздумали  принимать  и
негров, как будто они тоже люди.
   - Он, пожалуй, прав, - сказал Рэнди.
   Они услыхали, как их друг Глен Тартан, управляющий "Пайнленда", спросил
у официанта: "А где мистер Гриншо?"
   Уилбур взвыл:
   - Вот, не угодно ли?  _Мистер_  Гриншо!  Черномазому  лакею!  Нет,  вы,
северяне, понятия не имеете о том, как обращаться с черными гориллами.
   Люциан Файрлок возразил:
   - Я и сам часто говорю неграм "мистер" - на разных заседаниях.
   - Бросьте, Файрлок, вы просто любите порисоваться, - сказал Федеринг. -
Я вот ни разу в жизни  не  сказал  "мистер",  или  "миссис",  или  "мисс",
обращаясь к цветному, даст бог, и впредь не буду. Тут ведь есть своя,  так
сказать, философия. Раз вы хоть одного из этих  скотов  назвали  "мистер",
значит, вы  признали,  что  они  не  хуже  вас,  и  вся  ваша  петрушка  с
Превосходством Белой Расы провалилась!
   Люциан  Файрлок,  некогда  надежда  университетских  кругов   Джорджии,
заспорил:
   - Неужели о неграх всегда нужно говорить с ненавистью?
   - А я вовсе их  не  ненавижу,  черномазых.  Они  меня  даже  забавляют,
честное слово. Это такие пройдохи, такие хитрые обезьяны, и все так хорошо
танцуют, а встретят белого человека, вроде меня, который  знает  им  цену,
так только хохочут и сами готовы признать, что в рабстве им было  бы  куда
повадней. Но вы, я вижу, из тех Новых Южных Либералов, которые кричат: что
ниггера вполне можно пригласить к себе в дом обедать!
   Люциан сказал серьезным тоном:
   -  Нет,  я   сторонник   сегрегации.   Это   предотвращает   неприятные
столкновения. Но я также считаю, что наш долг - следить, чтобы негры имели
при этом все то, что имеем мы сами. Вот, например, есть здесь  один  химик
негр, доктор Аш Дэвис; я не пойду к нему в дом и не хочу, чтобы  он  ходил
ко мне, но я считаю, что ему должны  быть  созданы  самые  лучшие  условия
жизни, потому что он того стоит.
   Федеринг сердито запыхтел:
   - Слыхал я об этом типе, и плевать мне на то, какие там у него  условия
жизни!  То,  что  он  у  вас  служит,  -   это   вопиющее   безобразие   и
несправедливость, если хотите знать:  какой-нибудь  белый  молодой  ученый
трудился, ночей недосыпал в надежде получить потом хорошее место, - а тут,
оказывается, на это место уже уселся хитростью и обманом какой-то грязный,
толстый негр! Да неужели вы можете спокойно смотреть на  это?  А  возьмите
хоть этого черномазого метрдотеля! Нет того, чтобы скромно заметить Глену:
"Пожалуйста, хозяин, не зовите меня  "мистер",  а  то  мне  неловко  перед
белыми господами!" Как же, дожидайся! Это вы, янки...
   И тут он вставил, так-таки вставил классическую фразу южан: "Я,  знаете
ли, до двенадцати лет все думал, что янки дурень - одно слово".
   - Вы, янки, разбаловали его,  и  теперь  с  ним  не  сладить,  пока  не
приласкаешь его черную шкуру хорошим кнутом.
   Вспышку Нийла предотвратило восклицание Люциана:
   - Ох, не говорите вы, как южный сенатор!
   - А чем вам не угодили южные сенаторы? Может,  они,  конечно,  народ  и
неотесанный, но уж в этом вопросе всегда говорят дело! Да! Я  вот  слышал,
что у дочки нашего метрдотеля муж зубной врач! Можете вы себе  представить
- ниггер своими черными пальцами копается у людей  во  рту!  Да  его  надо
гнать в три шеи из города. Именно гнать, и когда-нибудь мы этим  займемся.
Вот увидите, ребята, вы еще скажете спасибо, что нашелся человек,  который
надоумил вас принять кой-какие меры, пока негры не затеяли беспорядков!
   Нийл задыхался.
   "Будь прокляты все белые, все до одного! Когда же я  заговорю  наконец?
Когда я откроюсь?"
   А дядюшка Бодэшес-Федеринг продолжал:
   - Было время, и мы у себя на Юге держали в ресторанах  цветных  лакеев,
да не таких вот, а вежливых, которые каждому белому говорили  "сэр",  даже
если это был ночной сторож, - и  то  пришлось  их  повыгонять  и  заменить
белыми официантками, потому что эти  угольщики  разлагались,  слушая,  как
образованные негры за столиками толкуют про "расовые преследования", - все
чушь и небылицы, понятно. Перевешал бы я всех тех любителей соваться не  в
свое дело, которые  подговаривают  ниггеров  поступать  в  колледжи,  -  и
признайтесь, Файрлок, что в глубине души вы согласны со мной.
   - Нет, не согласен.
   - Так ведь я и сам - человек мягкосердечный. Люблю собак, например.  Но
если моя собака вываляется в навозе, а потом полезет за мой стол...
   Дальнейшего Нийл не слыхал. Он встал и вышел из комнаты.


   Он сидел в коктейль-холле, среди кустарной мебели кленового дерева, под
люстрой, похожей на колесо, увешанное стеклянными сосульками. Он  медленно
тянул из стакана чистую воду,  а  в  ушах  у  него  звенело  и  стучало  в
назойливом безостановочном ритме: "Я должен сказать,  я  должен  сказать".
Когда потом он осторожно пробирался через вестибюль, он увидел у  конторки
портье стройного,  красивого  темно-коричневого  негра,  одетого  в  серый
костюм. Нийл решил, что это врач или учитель, отважившийся вместе со своей
кроткой женой совершить автомобильную прогулку по родному краю.
   Портье кричал на весь вестибюль:
   - Мистер Тартан, выйдите, пожалуйста, сюда на минутку!
   Год назад Нийл, разумеется, не остановился бы, ничего бы не увидел и не
услышал. Но сейчас он ясно услыхал, как Глен Тартан говорил незнакомцу:
   - Ну да, док, я знаю, такой  закон  в  Миннесоте  существует  -  очень,
кстати, неправильный и несправедливый закон, хотел бы  я  посмотреть,  что
запели бы наши законодатели, если бы их заставили пускать  к  себе  в  дом
людей, которые им не нравятся. Но закон законом, а я прошу  вас  понять  -
вы, видно, человек неглупый, - что приличная публика недовольна, когда ваш
брат втирается сюда. Так что вы нас очень  обяжете,  если  поищете  другой
отель.
   Муж и жена молча повернулись и пошли к  выходу.  У  самых  дверей  Нийл
остановил их:
   -  Поезжайте  в  "Блэкстон";  это  в  Файв  Пойнтс,  на  углу  Астор  и
Омаха-авеню, там как будто чисто и удобно.
   Негр ответил:
   - Может быть, это неделикатно, но я хотел бы  сказать,  что  люди  моей
расы не привыкли к такой любезности со стороны белого человека.
   - Я не белый. Я тоже цветной, слава богу.
   Так и сказал.



        33

   Неподалеку, у себя в саду, отец Нийла сметал в кучи  последние  опавшие
листья. Нийл направился к нему, ни о чем  не  думая,  словно  устав  после
многих прощаний.
   Дом доктора Кеннета Кингсблада числился среди древностей Сильван-парка:
ему было уже тридцать лет! Дом был деревянный, потемневший от  времени,  и
на фоне всех разнокалиберных архитектурных деталей,  его  составлявших,  в
памяти оставались разве что висячий балкон на третьем этаже да  коричневый
обливной кувшин с папоротником между кружевными занавесками большого окна,
выходившего на парадное крыльцо. Это был дом  простой  и  задушевный,  как
стихи Лонгфелло.
   Доктор Кеннет бодро затараторил:
   - Очень рад, что ты зашел, мой мальчик, теперь я хоть знаю, что ты жив.
Все живешь на Севере, в Гранд-Рипаблик, а?
   - Если вообще можно жить в таком холодище.
   - Слышал, что ты служишь в банке. Хоть бы  собрался  написать  мне  про
свои дела.
   - Я боялся, что ты будешь шокирован.
   - Нет, серьезно, как твои изыскания? Я не  слишком  близко  принимаю  к
сердцу свою родословную, но, понимаешь ли, к чему-то это обязывает, если в
тебе голубая кровь - красная, белая и голубая. Noblesse oblige! [Положение
обязывает (фр.)]
   Нийл заговорил тусклым голосом, без намерения совершить жестокость,  но
и без особого желания проявить милосердие:
   - Возможно, папа, что у тебя кровь красно-бело-голубая, но у меня, если
следовать твоей классификации, кровь черная, и это меня вполне устраивает.
   - Ты что...
   - Я обнаружил, что в маминой семье была негритянская примесь, а значит,
это относится и ко мне.
   - Что за шутки, Нийл? Мне это не нравится.
   - Среди маминых  предков  по  женской  линии  был  один  фронтирсмен  -
чистокровный негр, кстати сказать, женатый на  индианке  чиппева.  Неужели
она никогда тебе не говорила?
   - Твоя мать не говорила мне ничего подобного, и я  в  жизни  не  слышал
таких подлых сплетен и слышать не желаю! По женской линии  она  происходит
из очень хорошей французской семьи, и  больше  я  знать  ничего  не  знаю.
Господи милостивый, да ты что, хочешь  свою  родную  мать  -  мою  жену  -
превратить в негритянку?
   - Я ее ни во что не хочу превращать, папа.
   - Все это гнусная клевета, и попробуй кто-нибудь другой  повторить  ее,
такого человека живо упрятали бы в тюрьму, уж поверь моему  слову.  Забудь
об этих чиппева и ниггерах, в тебе нет ни капли их крови.
   - Разве ты не можешь сказать _негров_?
   - Нет, не могу, и не хочу, и не подумаю, и, пожалуйста, имей в  виду...
Боже мой, мальчик, ведь я-то, твой  отец,  должен  знать,  кто  были  твои
предки, и уверяю тебя, в тебе нет ни на йоту неполноценной  или  дикарской
крови, мне ли не знать, я же изучал бактериологию! Нийл, мальчик  мой,  во
имя всего святого, постарайся понять, как все это серьезно и страшно! Даже
если бы это была правда, ты обязан, скрыть  ее  ради  твоей  матери,  ради
твоего ребенка. Обязан!
   - Я старался, папа, но знаю, долго ли еще  смогу  выдержать.  Да  и  не
скажу, чтобы мне этого очень хотелось. Пожалуй, я сейчас лучше отношусь ко
многим так называемым цветным, чем к большинству белых.
   - Не смеешь ты это говорить! Это безумие, это предательство, это измена
расе, родине, религии - и это очень повредило бы твоей  карьере  в  банке!
Да, гм... Кто бишь был этот самозваный фронтирсмен?
   - Ксавье Пик.
   - Но с чего ты взял, что он был цветной?
   - Узнал от бабушки Жюли, из архивов Исторического  общества,  из  писем
самого Ксавье.
   Он был бы рад пощадить своего доброго, недалекого старика отца, но  ему
нужно было вступить в ряды  борцов  против  Уилбура  Федеринга,  и  он  не
считал, что Мэри Вулкейп - менее достойная подруга  для  его  матери,  чем
миссис Федеринг.
   Под конец доктор Кеннет совсем растерялся и только просил Нийла:
   - Ты просто обязан молчать, пока я все это  обдумаю,  приведу  мысли  в
порядок.
   Нийл подумал, что