ши пилюли! - Ах ты, дядя Том несчастный! Ах ты, старая черная кокотка, все деньги вынюхиваешь? Вот тебе четвертак, и скажи спасибо. - Как же не спасибо, генерал. Деньги немалые, а за что? Я всего только и делал, что смотрел на вас. Обычно вы больше пятнадцати центов не даете. Опять удачная спекуляция на бирже, генерал? - Не твое собачье дело. Ты для скольких газет шпионишь, а? - Для всех, сколько есть, генерал. До скорого свиданья. Оба умолчали о том, что каждый год на рождество старый Хайрем давал старому Маку пятьдесят долларов. Два реликта эпохи земельно-железно-лесного феодализма 900-х годов обменялись улыбками, а молодой Нийл Кингсблад с одобрением взирал на этот знакомый, заигранный спектакль. 11 Нийл полагал, что причиной охлаждения между его матерью и ее родителями была привычка бабушки Жюли Саксинар командовать всеми, кто оказывался достаточно близко, чтобы услышать ее бодрое кудахтанье. Открытой ссоры между ними не было, но установившиеся в семье прохладные отношения мешали Нийлу ближе познакомиться с дедом и бабкой. Однако во время своей четырехдневной деловой поездки в Миннеаполис он выбрал свободный вечер и отправился на озеро Миннетонка навестить стариков. В шестьдесят пять лет (сейчас ему было восемьдесят пять), удалившись на покой после долгой службы в телефонной компании, Эдгар Саксинар купил себе очень неплохой одноэтажный домик. Он превосходно описал его в одном из своих писем: "Мы поселились в каменном бунгало на берегу романтичных вод озера Миннетонка, с прекрасным видом. Ни один такой большой город, как Миннеаполис, не расположен так близко от такого большого и красивого озера, как Миннетонка. Мы с миссис Саксинар часто беседуем о романтичных индейцах, которые некогда плавали в своих челнах по этим романтичным водам". Дом, в сущности, был построен не из камня, а из бетонных плит под камень, и вид из окон открывался не на прославленное своей красотой огромное озеро, от которого его отделяло три квартала, а всего лишь на стандартный восьмиквартирный дом, часовню Адвентистов седьмого дня да кучку тополей. Но для двух стариков, с утра до ночи развлекающихся ссорами, это было удобное и уютное жилище, и Нийл с удовольствием уселся в желтое плюшевое кресло в маленькой гостиной, оклеенной желтыми обоями с рисунком из камышей и водяных лилий. Он сытно пообедал в отеле "Суонсон-Гранд", но бабушка Жюли насильно увела его в кухню и до отвала накормила шоколадным печеньем с орехами. Ее кухня отнюдь не была стеклянно-эмалевым чудом из тех, какие рекламируются в журналах. Она стряпала на заслуженной, не слишком усердно начищенной плите, которую топила углем, свои запасы хранила в синих треснутых чайниках и жестянках от печенья, а тарелки и чашки покупала в магазинах подержанных вещей, где для них было самое подходящее место. Нийл вспомнил, что его мать и дедушка Эдгар всегда гордились своей аккуратностью, в то время как веселая пичуга Жюли была безалаберна, как цыганка. Но он заметил, что в этом хаосе битой посуды бабушка Жюли с легкостью находит все, что ей нужно, тогда как мать и дед, считавшие своим долгом ставить каждый стул на заранее определенное ему место и методично раскладывать по ящичкам адреса, письма, счета из прачечной и старые, но еще годные к употреблению шнурки для ботинок, постоянно забывали, где что лежит. Они вернулись в гостиную, и Нийл, как почтительный внук, вступил в беседу с коренастым, лысым, веселым, ворчливым янки - дедушкой Эдгаром. Он добросовестно расспросил, какого мнения Эдгар о подоходном налоге, о бейсбольной команде, игравшей за Миннеаполис в истекшем сезоне, и о телефонных аппаратах нового образца. (Обо всем этом Эдгар был невысокого мнения.) А потом Нийл коснулся той единственной темы, которая действительно занимала его. - Бабушка Жюли, я тут после одного разговора с папой заинтересовался своими предками. Расскажите мне о вашей семье и о дедушкиной. Маленькая, смешная старушка - восемьдесят три года, если верить календарю, сорок три, если судить по ее гладкой, стройной шее и живым глазам, не требующим очков, - смесь цыганки и ирландской феи, настоянная на пуританстве Новой Англии, - примостясь со своим вязаньем в ветхой камышовой качалке, всегда выводившей из терпения ее мужа, который сидел тут же, круглолицый и краснощекий, в старомодном пенсне с полукруглыми стеклами, курил длинную сигару и вторил ей недоверчивым сопеньем, - бабушка Жюли клохтала, как курица, снесшая яйцо: - Твой дедушка Саксинар - вот этот чурбан, что дымит нам в нос, - родился в Висконсине, работал бухгалтером на лесопилке, потом служил в Милуоки счетоводом и телеграфистом Чикагской компании, а уже потом поступил на телефон. И родичи его - те, которых он знал, - были люди как люди, сыровары да мелочные торговцы, все славный, глупый народ. Эдгар брызнул слюной, как миниатюрный кит: - Уж будет тебе! Саксинары - крепкая порода, и с отцовской стороны у Нийла такая же родня. Мои предки, благодарение богу, почти все до единого были добрыми просвитерианами и членами республиканской партии. Жюли хихикнула: - Вот и я говорю. Славный, глупый народ. А мои предки - те были французы. Женщины ходили все в бантиках, а мужчины их развязывали. Нийл попробовал подольститься к ней: - А знаете, бабушка, в армии я слышал, что французы совсем не такие легкомысленные, какими их изображают юмористические журналы. Это самые трудолюбивые крестьяне во всей Европе и самые прижимистые торговцы. - Может, есть и такие французы. Но мои-то предки были непоседы, они ускакали из Европы, потому что Европа была уж больно смирная, и поселились в Квебеке, а потом и оттуда ускакали, потому что там все были больно набожные, а они любили крепкие вина и со смирными людьми вовсе не водились, - им подавай волков, да рысей, да индейцев! Вперив мысленный взор в свою бурную юность, она вспоминала вслух: - Я тоже родилась в Висконсине, в Гайавате, - ох и бойкое это было место, - и плясала с лесорубами да с плотовщиками, очень я была легка на ногу, а они ходили в красных шапках. Эдгар буркнул: - Ну и мешанина, а? - Что ж, и была мешанина, да такая, в какой тебе век не разобраться. Вы, Саксинары, читали свои "Воскресные тексты для маленьких христиан", еще когда в Америке леса вырубали и жили в картонных хибарках. А мои предки... Мой отец, Александр Пезо, умер, когда мне было десять лет, и мама тоже, - тогда была эпидемия оспы. Нийл подумал, как бы отнеслась к такому колоритному лесному прошлому Вестл, потомок первых эмигрантов из Дорсетшира, а Жюли все кудахтала, постукивая спицами: - Да, Александр Пезо. Я его не очень хорошо помню, только помню, что он был высокий, статный, с большущей черной бородой - всегда щекотно было, когда он поцелует, - и песни любил петь. Он возил почту, и в лесу одно время работал, и был кучером на первом дилижансе; хоть по-английски он говорил хорошо, это я помню, но на лошадей всегда орал по-французски. Когда он и мама умерли, мне было всего десять лет, и меня взял к себе мамин брат, дядя Эмиль Обэр. Он торговал мехами. Об отцовской семье, о Пезо, он говорил мало. Но я знаю, что папин отец, Луи Пезо, был и фермером и охотником и работал в медных рудниках на Верхнем озере, а женился он на девушке, которую звали Сидони Пик, а ее отцом был Ксавье Пик, - вот и считай: Ксавье, значит, был твой пра-пра-прадед. О Ксавье дядя Эмиль кое-что слышал, потому что Ксавье был замечательный человек и знал каждую пядь земли на границе. В истории про него, наверно, ничего нет, - богачом он не стал, а в такой глуши газет, понятно, не издавали и записей никаких не вели. Помнится, дядя Эмиль говорил мне - о господи, ведь семьдесят лет прошло с тех пор! - что Ксавье был одним из лучших французских voyageurs [здесь: служащий компании по торговле пушниной, водивший караваны на отдаленные фактории и посты (фр.)]. Может, про него и что плохое было известно, да не стал бы дядя Эмиль рассказывать об этом маленькой девочке. - Брось ты говорить про Ксавье, - вмешался дедушка Эдгар. - А я буду! Я им горжусь. Так вот, Ксавье Пик родился, должно быть, году в тысяча семьсот девяностом. Дядя Эмиль рассказывал, что иные уверяли, будто он родился на острове Макинак, а другие - что на озере Пепин, или в Новом Орлеане, или даже на старой родине, во Франции, но все сходились на том, что Ксавье был не очень высок ростом, но страшно сильный и храбрый, и пел на удивление, и пил больше меры, а сколько языков знал! Он, говорят, знал все языки, какие только есть, - и французский, и английский, и испанский, и чиппева, и сиу, и кри, на всех языках говорил, мне дядя Эмиль рассказывал, а дядя Эмиль никогда не обманывал, кроме как в торговле. Вот Эдгар, тот возненавидел бы Ксавье Пика! - Я и так его ненавижу, если только ты его не выдумала, - подтвердил дедушка Эдгар. - Вот-вот. Да, так, значит, Ксавье - сначала он был voyageur на службе Компании Гудзонова залива, а потом стал coureur de bois [траппер, охотник (фр.)] вольным купцом, скупщиком пушнины. Мастер был проводить лодки через пороги. В молодости он, наверно, носил шелковый кушак, как все voyageurs, и пел... Постой-ка, Нийл, да я тебе, наверно, рассказывала про Ксавье, когда ты еще под стол пешком ходил. Теперь-то ты, должно быть, забыл, а помнишь, - я тебя учила петь песенку про voyageurs - "Dans mon chemin"? ["В пути" (фр.)] - И верно, бабушка, что-то припоминаю. Из школьных учебников истории Миннесоты, из полузабытых рассказов матери и бабушки Жюли перед Нийлом возник его предок Ксавье Пик. Бабушка Жюли молчала, задумчиво покачивая головой, а Нийл мысленно дорисовывал портрет этого французского авантюриста, крепкого и жизнерадостного. Ксавье не ходил за плугом по бурым английским полям, как почтенные предки доктора Кеннета, которые, хоть и мнили себя королями, вернее всего были землепашцами. Ксавье вызывал в сознании не туманный вечер и мирное стадо с колокольчиками, а свежее утро на пенистых порогах неведомых рек. Нийл представлял себе, как весенним утром он выступает из Монреаля, чтобы доставить караван челнов в далекий форт, затерявшийся среди соснового бора в устье реки Каминистиквиа. Ксавье Пик. Был он, наверно, сквернослов и гуляка, румяный, с кудрявой золотистой бородкой, и носил толстый голубой плащ с откинутым на спину капюшоном, а на алом кушаке висел кисет и узкий нож. Мокасины и гетры у него были из оленьей шкуры, а свой вязаный колпак он носил с удалью бывалого матроса. Бодро пускаясь в путь навстречу порогам и ночному волчьему вою в бескрайней пустыне северных лесов, готовый к схватке с грозными бурями Верхнего озера, не страшась ни холода, ни голода, ни коварных индейцев, Ксавье распевал со своими товарищами: Dans mon chenain j'ai rencontre Trois cavaliers bien montes - Lon, lon, laridondaine [В пути я повстречал трех всадников на добрых конях... (фр.)]. Так, не в словах, а в образах, сильных и ярких, Нийлу вспоминался далекий герой, от которого он вел свое существование. Все это, конечно, относилось к молодым годам Ксавье. Когда бабушка Жюли, вздремнув, заговорила снова, ловя обрывки слышанных в юности преданий, выяснилось, что Ксавье стал самостоятельным купцом. Она знала, что он дожил до 1850 года, никогда не оставался подолгу на одном месте и, по ее твердому убеждению, первым из белых людей обследовал огромные пространства необитаемой земли, где теперь благодаря его ловкости и отваге выросли фермы и деревни. Наперекор сердитому сопению мужа она крикливо утверждала, что этот француз-пионер был одним из основателей и первых военных царьков новых американских и английских провинций - Миннесоты и Висконсина, Онтарио и Манитобы. Однако, фантазировал Нийл, англиканским пьянчугам Ксавье, наверно, служил не по своей воле. В сердце он носил не английский флаг цвета говядины и не полосатую, как дешевая конфета, тряпицу янки, а золотые лилии. Может, именно этот доблестный галл, а вовсе не какой-то хлипкий английский аристократишка и был тем предком, который дал ему право претендовать на королевскую кровь? Это не понравится доктору Кеннету, в чьих слабых жилах нет и капли огненной крови Ксавье, зато Бидди, такая же отчаянная и предприимчивая, когда-нибудь оценит такое родство. Почему бы и нет? Как знать? Может, этот диковинный Ксавье Пик приходился сродни королю и был изгнан из Франции как потомок какого-нибудь герцога Пикардийского? Но герцогское знамя было тут же вырвано у Нийла из рук. - Ты, конечно, понимаешь, - сказала бабушка Жюли, - что Ксавье, возможно, был не чистокровным французом. Вполне вероятно, что в нем была и индейская кровь. И мы с тобой, возможно, немножко чиппева. - Чиппева? - переспросил Нийл упавшим голосом. - А что? Ты разве предубежден против индейской крови? - сказала старуха, бросив хитрый взгляд на мужа. - Нет, разумеется, нет! - заявил Нийл не слишком уверенно. - У меня нет никаких расовых предрассудков. Я как-никак участвовал в Войне против Предрассудков! Дедушка Эдгар заныл: - Не в том суть, что мальчику неохота быть индейцем, из тех, что ходят голыми да с малых детей скальпы снимают. Главное, ты не все выбалтывай, что знаешь! Жюли смерила его взглядом: - Чего ты дурачком прикидываешься? Я-то не боюсь говорить о своей родне. Мои предки не торговали деревянными часами как некоторые другие. Пусть кто меня спросит: "Это верно, что ты индианка, из тех, что томагавком дерутся?" Я скажу: "Верно", - и как дам ему этим томагавком! Пока старики препирались между собой с мастерством, выработанным шестидесятилетней практикой, Нийл пытался собраться с мыслями. Вообще-то он считал, что индейцы - прекрасный народ: они так хорошо управляют лодками и дубят оленьи кожи. Но нелегко было перескочить из замка герцога Пикардийского в закопченный вигвам. А Жюли, бодро обозвав предков Эдгара ханжами и скаредами-янки, продолжала: - Когда Ксавье женился, а он, насколько я знаю, только раз и допустил такую оплошность, то женился он на скво из племени чиппева, так что в нас все равно есть индейская кровь. И по мне - лучше иметь предков, которые ели ягоды и свежую щуку, чем вот у него в семье только и питались что сушеной треской, потому и сами все вышли такие сухари. - У нас в роду хоть вареную собачину не ели, как твои чиппева, - сказал Эдгар. - А что до Нийла, так треска треской, а мои родственники ему, надо думать, такая же родня, как и твои. - Это ты так считаешь! А ты, Нийл, - хоть ты дикий индеец, хоть нет, а произошел ты от Ксавье Пика, самого бедового человека на границе, и это неплохо, а? - Конечно, бабушка, это очень хорошо! Но неожиданно объявившаяся в нем индейская кровь занимала его мысли больше, чем "бедовость" мсье Пика. Он вспомнил, что мальчиком после каких-то слов, мимоходом брошенных бабушкой Жюли, он одно время считал себя потомком краснокожего вождя. Он похвастался этим Экли Уоргейту, и сей бледнолицый юнец ему завидовал. Да, наследие королей, отвага индейцев чиппева - племени, которое не боялось ни голых скал, ни ночной темноты, ни притаившегося в чаще врага. А все же... Это могло порадовать кого угодно, но не достойного супруга Вестл Бихаус. Его очень расстроило, что бабками его несравненной Бидди - этого серебристо-розового создания - были не английские принцессы и знатные француженки в пышных нарядах, расшитых золотыми лилиями, а немытые скво в рубашках из клейменой мешковины. "Интересно, сколько вшивых ребятишек в резервациях могут претендовать на родство с Бидди? А, пусть себе претендуют! Может, нам с ней и пошла на пользу кровь первобытных американцев. "Мистер и миссис Нийл Индианблад сообщают о помолвке своей дочери Элизабет Быстроногой Куницы с Джоном Пирпонтом Морганом Уоргейтом..." И счастлив будет этот щенок, если она ему достанется!" Он вспомнил календарь бакалейной лавки с картинкой, изображавшей юную индианку, в которую он мальчиком был влюблен: стройная девица со всеми северными атрибутами - ленты, оленья доха, расшитая бисером, челн, водопад, сосновый лес и лунный свет, - и ему подумалось, что как символическая фигура она не менее убедительна, чем прекрасная, но глупенькая Элейн, жеманно тоскующая под ивами Камелота. Наконец он заговорил с деланной веселостью: - Хорошо, бабушка, считаем, что я - индеец. А выпить индейцу можно? Дедушка Эдгар ответил: - Нельзя. Они после огненной воды на людей бросаются, им дают только жареные бобровые хвосты. А вот внуку Эда Саксинара выпить можно. Это - сколько угодно. 12 Дома он ничего не сказал об индейцах чиппева. То, что у бабушки Жюли казалось интересной темой разговора, никак не отвечало духу Лиги Образованных Молодых Женщин. Он попробовал выведать что-нибудь у родителей, но убедился, что они ничего не знают о родословной его матери. Все, что сама Фэйт когда-нибудь и могла услышать, она, мирно разойдясь с бабушкой Жюли, сочла за благо забыть. А Жюли, собственно, ничем не доказала, что Ксавье Пик или его жена были индейцами, убеждал себя Нийл, убеждал слишком часто и слишком прилежно. Он все старался представить себе свою драгоценную Бидди как существо, в чьих тоненьких жилах течет индейская кровь. По-новому, тревожно смотрел он на это англосаксонское дитя и сравнивал ее с подругами. Он решил, что Бидди более энергична и самостоятельна, чем другие дети, а в сумерках, при свете настольной лампы, ему мерещилось, что ее бело-розовые щечки отливают медью. Бидди, как никто, умела превращать диван в лодку и грести теннисной ракеткой - отчего ракетка не становилась новее; она любила бесшумно красться на цыпочках и вдруг испускать воинственные крики; когда же они в конце апреля разводили костер в честь первой оттепели, он заметил, что оба они отлично управляются с топориком и растопкой. "Может быть, это не просто игра. Я, право же, начинаю подмечать и в себе и в ней индейские черточки". А однажды, когда Вестл нашивала бисер на крошечные мокасины для Бидди, он сказал, не подумав: - Только индианке мог бы прийти в голову такой узор. И тут же сообразил, что ведь это не в Вестл Бихаус ему нужно выискивать сходство с индианкой, и сразу понял, как надуманны и глупы были все его умозаключения. И назло всякой логике возликовал, - значит, ни в нем, ни в Бидди нет "индейской крови"! Но даже если есть... да, да, теперь он вспомнил, кто-то говорил, что среди предков всеми уважаемого судьи Кэсса Тимберлейна были сиу и что расовые признаки передаются не с кровью, а с какими-то "генами". Научные выводы Нийла свелись к тому, что 1) по всей вероятности, в нем нет ни индейской крови, ни индейских генов, или как оно там называется, а 2) если и есть, это не важно, но 3) Вестл об этом говорить не стоит, и 4) когда вспомнишь смуглую грацию бабушки Жюли, то ясно, как день, что и он и Бидди - прямые потомки Соколиного Глаза, а 5) в общем, все это совершенно перестало его интересовать и 6) он при первой же возможности окончательно выяснит, есть ли в нем индейская кровь и (или) эти самые гены. Его вторая командировка в Миннеаполис пришлась на понедельник 7 мая, когда всю страну облетело преждевременное, но подтвердившееся через день известие о капитуляции Германии. Во всех деревнях вдоль железной дороги орали клаксоны и гудели церковные колокола, и в вагоне "Борап" громко торжествовали победу. Незнакомые люди жали друг другу руки, вместе пили из карманных фляжек, хлопали по плечу проводника Мака и стоя пели нестройным хором "За счастье прежних дней". Теперь вернутся домой и Джад, и Элиот, и Род Олдвик, радостно думал Нийл. Будет с кем поговорить, посоветоваться. Он уже уверил себя, что только потому и принял всерьез "эту индейскую чепуху", что заскучал без друзей. А Джейми Уоргейт не вернется домой. Он навсегда остался где-то в Германии, погребенный под мотором своего самолета, красивые его руки раздроблены и перемешались с обломками стали. И не вернется домой капитан Эллертон, с которым Нийл подружился на пути в Италию. Капитан Эллертон, самый нестандартный из людей, лежит в стандартной позе под стандартным крестом на кладбище, скучном, как городской палисадник. Закончив переговоры с миннеаполисскими банкирами и политиками, Нийл в среду утром отправился в Сент-Пол к доктору Вервейсу, научному сотруднику Исторического общества Миннесоты, здание которого высилось рядом с круглой шапкой Капитолия штата. Доктор Вервейс оказался у себя в кабинете; это был любезный, профессорского вида человек; и Нийл заговорил с ним легко и естественно, не вполне сознавая, что приготовился лгать: - Я командовал ротой в Италии, а сейчас вернулся с фронта один мой солдат, раненый, и просит меня разузнать здесь что-нибудь о его предке-пионере Ксавье Пике; жил в этих краях лет сто назад, торговал с индейцами. - Что-то не припоминаю. Как пишется, с двумя "к"? - Нет, кажется, просто П-И-К. Может, это имеет отношение к Пикардии? - спросил Нийл с надеждой. - Д-да, возможно. - Так вот, этот мой солдат очень интересуется, нет ли в ваших архивах достоверных записей об этом самом Ксавье. Родился он, по-видимому, около тысяча семьсот девяностого года, может быть, во Франции. Насколько я понимаю, моему солдату особенно интересно узнать, был ли Ксавье чистокровным французом или с примесью индейской крови, иначе говоря - кем ему считать себя. - А как вам показалось, мистер Кингсблад, ваш солдат был бы доволен, если бы выяснилось, что в нем есть индейская кровь, или он принадлежит к числу узколобых расистов типа "Огненных крестов"? - К числу кого? Ах да, он... Что? Право, не знаю. Мы с ним, сколько помнится, этого не обсуждали, во всяком случае, не вдавались в подробности. - Можете вы немного подождать, мистер Кингсблад? Доктор Вервейс вернулся, неся в руках старинную рукописную книгу: - Кажется, я напал на след мсье Пика. - Да? - Так подсудимый ждет приговора. Доктор Вервейс не торопился. - Я разыскал его в дневниках Талиаферро. Да. Ксавье Пик. Возможно, что этот самый, вот видите - помог арестовать непокорного индейца. Но майор Талиаферро не упоминает о том, был ли сам Пик метисом. Конечно, если он родился во Франции, это маловероятно, разве что его отец вывез из Канады жену-индианку. Такие случаи бывали, но редко. Нийл почувствовал облегчение, и устыдился этого, и снова вздохнул свободно при мысли, что Бидди и отец Бидди - чистокровные арийцы. - Впрочем, - продолжал доктор Вервейс, - кем бы ни был этот Пик, женился он на индианке чиппева. "О черт! Я и позабыл о краснокожей прапрапрабабушке, будь она неладна. Ну что бы этому Ксавье сидеть дома, во Франции или в Новом Орлеане, так нет же, понадобилось ему странствовать! Что я ему сделал сто двадцать лет назад, что он вздумал мне так отомстить?" И тут благожелательный доктор Вервейс, сам того не подозревая, ударил его обухом по голове. - Нет, едва ли в жилах Ксавье Пика текла индейская кровь, потому что... вот не знаю, сочтете ли вы нужным говорить это вашему любознательному ветерану; в расовых вопросах столько еще всякой косности и предрассудков; но так или иначе, майор Талиаферро пишет, что предок вашего знакомого, Ксавье Пик, был чистокровный негр. Очевидно, Нийл не изменился в лице, потому что доктор Вервейс продолжал бодрым тоном: - Вы, конечно, знаете, что в большинстве Южных штатов и в некоторых Северных негром по закону считается всякий, в ком есть хоть "одна капля негритянской крови", и по этой варварской логике выходит, что ваш приятель-ветеран и его дети, если они у него есть, как бы они ни были белокожи, являются в глазах закона стопроцентными неграми. Нийл думал не столько о себе, сколько о своей золотистой Бидди. 13 Каким-то образом он очутился в закусочной - он сидел и внимательно разглядывал плохо вытертый столик, банку кетчупа, узорный металлический стаканчик с бумажными салфетками. В голове у него стоял туман, но все же он помнил, что доктор Вервейс обещал поискать для него еще материалов, что нужно зайти к нему в два часа и что он ничем себя не выдал. Ничто уже не могло его удивить: он был во власти безмолвного ужаса, как лунатик, узнавший, что накануне вечером он во сне убил человека и что его ищет полиция. В руке у него был надкусанный сандвич. Он с удивлением посмотрел на него. Зачем он заказал эту гадость - кусок лежалой ветчины между двумя грязными ломтями хлеба? И закусочная премерзкая - какая-то насмешка над богом и ясным майским днем. "Как я сюда попал? А впрочем, надо привыкать. Теперь это для меня самое подходящее место. Да нет, наверно, здесь считают, что и это заведение слишком хорошо для нас - ниггеров". Впервые он дал название тому, чем он теперь стал, и ему было так тошно, что даже не пришла на ум более мягкая форма "негры", да и что значило слово по сравнению с фактом? Все в нем возмущалось при мысли, что его можно назвать черным, желтым, или зеленым, или еще каким-нибудь, когда он, Нийл Кингсблад, всегда был и всегда будет самым обыкновенным, разноцветным человеком. Но _они_ скажут, что он черный человек, негр. Негры, думал Нийл, это Белфрида Грэй и Борус Багдолл; это проводник Мак, лебезящий перед белыми ростовщиками; это потный черный грузчик в неапольском порту, он носит американский мундир, но ему запрещено носить оружие, ему разрешается только таскать огромные ящики, от которых дрожат колени и ноет спина; это батрак под палящим солнцем Луизианы и в свете факелов на молитвенных оргиях; это животное, но не свободное, как другие животные, от чувства стыда; это убийца с Бил-стрит или шут, за гроши танцующий в кабаке на потеху людям. Негры - это те, что живут в дырявых лачугах или в полусгнивших бараках, тесных, как ящик для яиц, и носят разбитые, стоптанные башмаки или остроносые штиблеты сводника; они спят на вонючих простынях, которых никогда не меняют, а духовным пастырем имеют распутного горлодера и жулика. Других негров не бывает. Разве не так говорил ему военный врач из Джорджии? Негры, если светлая кожа не спасла их от разоблачения, работают в кухнях - в чужих, неприветливых кухнях, - или в душных прачечных, или в раскаленном воздухе литейных, или чистят на улицах обувь, готовые к тому, что белый господин презрительно сплюнет им на голову. Негры не способны - биологически, органически, непоправимо не способны постичь какую-либо науку, кроме сложения и вычитания, немудреной стряпни и управления автомобилем, а вся их философия укладывается в сонник. По каким-то таинственным причинам они также не способны мыться и поэтому - противнее животных, ведь те как-никак вылизывают свою шкуру. У всех без исключения негров такие скверные манеры, что их никогда не приглашают ни в приличные дома, ни на собрания большинства рабочих союзов, ибо даже в этих организациях, к которым Нийл, как добропорядочный банковский деятель, относился с неодобрением, и то каждому ясно, что негры - это сплошь бездельники, штрейкбрехеры и шпионы. Негры - это животные в физическом смысле. И в культурном смысле - для них все равно, что Бетховен, что св.Августин. И в нравственном смысле - они не могут удержаться от воровства и насилия, от лжи и предательства. Да, это самые настоящие животные - нечто среднее между человеком и обезьяной. Если ты негр, ты знаешь, что и твои дети - как бы ты их ни любил и ни заботился о них, как бы ни были они белокуры и светлокожи - обречены стать такими же уродами и обманщиками, тупицами и кретинами, как и ты, и их дети тоже, и дети их детей - до скончания века, по проклятию Иезекииля. "Но я же не такой, и мама не такая, и Бидди, и бабушка Жюли. Мы обыкновенные порядочные люди. Значит, это ошибка. Мы вовсе не негры, просто было два разных Ксавье Пика. Не валяй дурака, Кингсблад. В глубине души ты отлично знаешь, что он был твоим предком. А, будь он проклят за его черную кожу! Бедная маленькая Бидди! Пусть так. Но если Бидди - негритянка, значит, все, что я слышал о неграх, ну да, и о евреях, о японцах, о русских, о религии и политике, - все это тоже, может быть, ложь? Раз уж ты негр, так и будь негром и борись, как негр. Проверь себя и, если можешь, - борись. Но я должен узнать, что такое негр; я должен досконально узнать, что я такое!" Его попытки додумать что бы то ни было разбивались о видение задорного и наивного личика Бидди - маленькой герцогини Пикардийской, наследницы королевы Екатерины Арагонской - и глумящихся над нею соседей; да она, оказывается, негритянка, отвратительная карикатура на ребенка, с плоским черепом, с непристойными ужимками, - гнать таких надо, а туда же, лезут с парадного крыльца! "Она не такая. Мы не такие. Негры не такие. Или я ошибаюсь?" Доктор Вервейс рассказал, что нашлось письмо Ксавье Пика генералу Генри Сибли, и тут же передал письмо Нийлу. Бумага сильно пожелтела, но чернила не выцвели, и почерк был ровный и изящный - почерк образованного человека. Нийл подумал, что, если не считать доктора Вервейса с его помощником и генерала Сибли, он, может быть, первым прикоснулся к этому письму с тех пор, как сто лет назад Ксавье писал его при свете свечи или северного солнца на грубом дощатом столе или на борту челна. "Когда Вы были здесь, высокоуважаемый генерал, и оказали мне честь откушать у меня рыбы и чая, поскольку в нашей глуши я не имел возможности предложить Вам более достойное угощение, я рассказывал Вам, что я чистокровный негр и родился на Мартинике и что если во мне есть примесь французской, или испанской, или португальской крови, то очень незначительная. Жена моя была индианкой из племени оджибвеев, а дорогая моя дочь Сидони недавно вышла замуж за француза Луи Пезо, и хотя сам я горжусь неграми, потому что это такой мужественный и сердечный народ, но в Южных штатах жизнь их превратили в невыносимую пытку, и я не хочу, чтобы Сидони и ее детей считали неграми и чтобы они страдали так, как страдают там мои соплеменники, которых в лицо называют грязными животными. Мне хотелось бы уберечь внуков от этой участи. Поэтому прошу Вас отныне числить меня французом. Староват я стал для работы в глуши и почти все выполнил, что наметил себе в жизни, и страшно мне думать, что моих внуков, может быть, ждут плети, так прошу Вас, высокоуважаемый генерал Сибли, никому не рассказывайте, какая черная у меня кожа. Должен добавить, что индейским дамам этот цвет, видимо, очень нравится, а здешние воины в один голос уверяют, что я первый белый человек, побывавший в их краю. Mes estimes les plus distinguees [с совершенным почтением (фр.)]. Кс.Пик". Доктор Вервейс заговорил: - Замечательный, видно, был старик - куда благороднее, чем сеньер де Сен-Люсон или другие парижские царедворцы, которых судьба забрасывала на границу. Если у вашего приятеля-военного хватит на то смелости и силы воображения, - он может гордиться своим предком. А знаете, в том, что он говорит, много правды. Индейцы на северной границе делили людей на краснокожих и белых, так что негры, подобные Ксавье, действительно были первыми "белыми людьми", принесшими бедным язычникам блага цивилизации - бутылку, бомбу и библию. Они сыграли ту же роль, что адмирал Перри, когда он заставил Японию отворить свои двери внешнему миру, и если результаты оказались столь же плачевными, то не по их вине... А взгляните, какие все королевские имена: Сидони вышла замуж за Луи, а их сына, о котором ничего, кроме имени, нам не известно, звали Александр! Та самая цепь, о которой говорила ему бабушка Жюли: Ксавье, Сидони, Луи Пезо, Александр, а если он раскроет тайну, этой цепью будут скованы и он и Бидди. Если... "А я так ясно себе представлял, - думал он, возвращаясь местным поездом в Миннеаполис, - что у Ксавье была золотистая бородка! Это я, с моей рыжей шевелюрой, потомок негров? Или Бидди? Бабушка Жюли - та, правда, смуглая. О господи, и зачем я должен думать об этом? Говорят, цветные иногда сходят за белых, если кожа у них достаточно светлая. Я-то, конечно, сойду. Что за самомнение, с чего я взял, что бог предназначил мне быть мучеником? Да и хорош мученик, который готов принести мать и дочь в жертву своему идиотскому тщеславию! Все может остаться, как было. Должно остаться, хотя бы ради Бидди! Ты что же, родную мать готов обречь на участь парии, а? Не может человек так поступить! А что если это уже многим известно? Если во мне можно распознать негра? Южане уверяют, что это всегда видно. Вот тот пассажир, что уставился на меня из угла, - видит он, что я негр? Или все всегда об этом догадывались?" 14 В Миннеаполисе он шел по вестибюлю своей гостиницы, не отрывая глаз от черно-белых шашек мраморного пола, с раздражением отмечая, что пол именно черный с белым, шагая напряженно, как пьяный, который выдает себя тем, что слишком старается не шататься. Он гадал, много ли людей смотрит на него, подозревая в нем негра. Уилбур Федеринг, который торговал съестными продуктами в Гранд-Рипаблик, но родился в штате Миссисипи, нередко утверждал, что может безошибочно распознать негра, который пытается сойти за белого, даже если в нем всего одна шестьдесят четвертая черной крови. Если Уилбур догадается, от него пощады не жди. Дойдя до середины вестибюля, он чуть не остановился, чтобы взглянуть на свои руки. Он где-то слышал, что негра в любом колене, будь он белолиц, как Нарцисс, всегда выдают синеватые лунки ногтей. Ему не терпелось взглянуть на свои ногти. Но он заставил себя держать руки по швам (так что люди и в самом деле удивленно поглядывали на сердитого человека с деревянной походкой) и так дошагал до лифта. С изощренной небрежностью (как ему казалось) он ухитрился опереться рукой о стенку лифта и посмотреть на свои ногти. Нет! Лунки были такие же светлые, как у Бидди. "Зато теперь я знаю, что должен испытывать неузнанный негр, если он остановится в таком отеле: дрожать, как бы какой-нибудь чванный турист не заметил его и не велел управляющему вышвырнуть его вон. И так всегда? Всю жизнь?" При изучении всех тонкостей сложного Искусства Быть Негром Нийлу предстояло узнать, что во многих Северных штатах, включая его родную Миннесоту, имеется Закон о гражданских правах, запрещающий удалять негров и представителей других непривилегированных народностей из гостиниц, ресторанов, театров, и что он проводится в жизнь столь же успешно, как в свое время пресловутый Сухой закон. Белые постояльцы ворчали: "Всюду они суются, эти ниггеры. Могли бы, кажется, знать свое место". Эти умники не пытались задуматься над тем, каким образом негру, прибывшему в полночь в чужой город, узнать, где именно его место. Обнаружив, что за десять комнат от них спит негр, они чувствовали, что такое соседство таит в себе заразу, чуть ли не смертельную опасность, и набрасывались на управляющего, а тот, исходя из положения, что жить ему нужно, вырабатывал технику леденяще-вежливого обращения с неграми и уклончивых ответов относительно свободных номеров. Уже сейчас, в первую ночь, которую он прожил негром, Нийл помнил, что в любую минуту снизу может позвонить ночной дежурный: "Я очень сожалею, сэр, но, оказывается, номер, который мы вам дали, был заказан заранее". Помнил уже сейчас. Так мучительно и остро, как никогда не помнил сложных правил поведения "офицера и джентльмена". За крепкими стенами своего номера он, здоровяк и атлет, прислушиваясь к телефону, ощущал себя сгорбленным и жалким. Телефон не звонил, но ему слышались десятки звонков. А если ему не место в этом отеле, думал он, то тем более нечего соваться в пульмановский вагон "Борап". Арестовать его за это не арестуют, но никогда уже он не сможет дарить своей благосклонностью черного Мака, который оказался теперь чем-то вроде его старшего родича. Будущее темно - не пришлось бы ему самому благодарить Мака за снисходительно протянутый доллар. Его место - с другими прокаженными, в бесплацкартном вагоне, в южном бесплацкартном вагоне для негров, ободранном и грязном, чтобы его "обезьяний запах" не оскорбил чувствительных белых ноздрей Кертиса Хавока. Обо всем этом он думал, но он не решался думать о том, как вернется к Вестл и скажет, что подарил ей дочь-негритянку. Вечером он собирался пойти подстричься в парикмахерскую отеля "Суонсон-Гранд". Он сидел у стола в своем номере в глубокой задумчивости, постукивая ногтем по зубам, время от времени беспокойно взглядывая на этот ноготь. Собственно говоря, ему не так уж необходимо подстричься, но он должен пойти в парикмахерскую ради самоутверждения. Не допустит он, чтобы какой-то парикмахер оскорбил его! Он гражданин Соединенных Штатов и живет в этом отеле; он исправно платит налоги и не задолжал за номер; он имеет такое же право на услуги парикмахерской, как любой белый... Он сердито поднялся с места, но сердился он на самого себя. "Черт тебя дери, Кингсблад, мало тебе горя, что ты негр и должен рассказать это Вестл, ты еще сам выдумываешь себе неприятности? С чего ты взял, что какой-то швед-парикмахер обойдется с тобой, как с цветным, когда тридцать один год это никому не приходило в голову? Перестань изображать белого, который прикидывается негром. Ты и так негр, и чиппева, и вест-индский арап, так что притворяться нечего. Вот забавно, до чего разыгралось воображение. А я всегда считал, что я лишен фантазии. Все так считали. А что если... что если и для меня и для Гранд-Рипаблик самое нужное - это струя прогретой солнцем черной крови?" Ему даже стало смешно при мысли о мгновенном крушении всего, чем был Нийл Кингсблад; о том, что черный человек, подобный ему, никак не может служить в банке, быть членом Гольф-клуба, офицером, мужем спокойной, уверенной в себе Вестл, сыном дантиста из шотландцев, другом надменного майора Роднея Олдвика. Все, чем он был раньше, вдруг исчезло, а он все-таки существует, но что же он теперь? Что мастер N_3 парикмахерской "Суонсор-Гранд" обойдется с мистером Кингсбладом точно так же, как всегда, было более чем очевидно, и Нийл еще раздумывал, не откажется ли N_3 подстричь его, а N_3 уже вовсю работал ножницами. Но даже прохладные влажные руки парикмахера, привычно навевающие сны, не успокоили Нийла. Заведующий парикмахерской, кассирша, негр-чистильщик, мастер N_3 - может, они догадались, что он негр, может, они давно это знают? Может, они только ждут подходящего момента, чтобы обрушить на него угрозы, шантаж, - ждут, затаились и смеются над ним? - Волосы у вас вьющиеся, капитан, никак не подровняешь, - сказал парикмахер. О чем это он? Вьющиеся волосы. Курчавые волосы. Волосы негра. Может, за его спиной мастер N_3 перемигнулся с соседом? Почему он так сильно дернул одну прядь? Или уже сгущается непостижимый мрак остракизма, черная зима черноты? Очень медленно и осторожно Нийл высвободил руку из-под простыни, почесал нос и, опустив руку на колени, снова стал разглядывать свои ногти. Что это, ртутные лампы дают такой свет или в самом деле лунки чуть голубоватые? Его подмывало вскочить с места, бежать, укрыться у себя в номере - нет, бежать к еще неизвестным ему друзьям-неграм, чтобы они пожалели его, спрятали, защитили. Когда, наконец, пришло освобождение, он поднялся не с нарядного бело-зеленого парикмахерского кресла, а с электрического стула. У себя в номере он чуть не застонал. "Вестл всегда любила теребить мои волосы. А что будет теперь, если она узнает? Волосы у меня такого же цвета, как были у отца, только у него не вьются. Что подумает Вестл? Нельзя, чтобы она узнала". Еще и еще вспоминалось все приятное и привычное, чего он может лишиться, став негром. Обожание Бидди. Аристократический Федеральный клуб. Балы и холостые пирушки в загородном клубе "Вереск", где он однажды председательствовал на бильярдном турнире. Студенческое братство. Карьера в банке. Дружба с майором Роднеем Олдвиком. В голове вертелся обрывок английских стишков, которые Род Олдвик цитировал с особым смаком: Чем белый человек живет, О родине вспоминая? Привет рождественских огней Да империи честь святая! А как он сам, по собственным наблюдениям, представляет себе негров? "Ну-ка, ты, белый человек, сын империи, отвечай, кто мы такие? Давай, давай, не стесняйся!" Негры - они все угрюмые и вероломные, как Белфрида. Врешь! Мак не такой, и я не такой, да и насчет Белфриды я не вполне уверен. Они черные, плосконосые, толстогубые". Он подошел к зеркалу и рассмеялся. "Сколько же я такого знал, чего нет на свете! Каким был безмозглым попугаем! Ссылался на этого болвана-врача из Джорджии. Негры - ненастоящие люди, вот как? Кингсблад, конголезская кровь, ты заслужил все, что тебя ожидает. Наверно, бог для того обратил меня в негра, чтобы спасти мою душу, если ее еще не убили гроссбухи и футбольные матчи. Я должен сказать: "Ты слеп и невежествен, как белый", - а это нелегко выслушать даже от себя самого. Ну, к чему эти нападки на белых? Уверен, что многие из них охотно искупили бы свои грехи будь у них мои возможности. Капитан, а вы не преувеличиваете ли своей радости по поводу того, что стали цветным? Возможно, не спорю". В ящике стола под прошлогодней газетой он отыскал лист почтовой бумаги, почти целиком занятый изображением отеля "Суонсон-Гранд" и фамилией владельца, выведенной затейливым шрифтом девяностых годов; места, где писать, почти не оставалось, - видимо, от постояльцев такого усердия и не ожидали. Он перевернул листок, достал свою банкирскую, отделанную золотом ручку и составил бухгалтерски точный реестр одной ветви своего рода. Ксавье Пик - возможна испанская и французская примесь, но считался 100-процентным негром. Сидони, его дочь, вышла замуж за Луи Пезо, была на 1/2 чиппева и на 1/2 негритянка. Александр Пезо, их сын, отец бабушки Жюли, - квартерон, на 1/4 негр. Моя бабка Жюли Саксинар - на 1/8 негритянка. Ее дочь, моя мать, - на 1/16 негритянка. Я - на 1/32 негр. Бидди - на 1/64 негритянка. "Ну вот, теперь я, наконец, могу сообщить папе кое-что интересное о наших королевских предках!" 15 Было поздно, но он не пошел обедать в ресторан "Суонсон-Гранд". Не мог он сидеть там и все время думать, смотрят на него или нет. Он уже понял, что негры держатся обособленно не потому, что не могут жить друг без друга, а потому, что не выносят, когда на них пялятся белые идиоты. Затаив в душе ужас, он поехал в чинное бунгало дедушки Саксинара. Старик приветствовал его голосом, скрипучим, как его качалка: - Милости просим, молодой человек! Никак, второй раз в этом году? Не часто вы нас так балуете! Бабушка Жюли - та сразу спросила: - Что случилось, мальчик? Стоя неподвижно и прямо посреди комнаты, где пахло хвоей от подушек, набитых сосновыми иглами, Нийл сказал очень серьезно: - Бабушка, вы уверены, что ваши предки, начиная от Пика, были только французы и чиппева? - Говорил я тебе не болтать про Пика! - заныл дедушка Эдгар. Она вся съежилась. Она знала! Нийл не унимался: - Вы уверены, что в нас нет нисколько негритянской крови? Она взвизгнула: - Ты что говоришь, негодник! Да где это слыхано! Но гнев ее был слишком прозрачен, и слишком прозрачна была ярость дедушки Эдгара. Ничего не осталось от смешного скряги, уютно греющего у огня старые кости. Лицо его было ужасно - безжалостное, кровожадное лицо линчевателя. Такое выражение Нийл один раз видел у пленного немца и один раз у пьяного американца из военной полиции. Эдгар бесновался: - Нет, ты что это выдумал, к чему ты клонишь, а? Уж ты не вбил ли себе в голову, что у твоей бабки в роду была черная кровь? Или ты пьян как стелька? По-твоему, выходит, что я народил черномазых ребят, что твой дядя Эмери и твоя родная мать - ниггеры? Нийл всегда любил ласково поболтать с дедом, как и со всяким симпатичным старичком, но сейчас ему было не до болтовни и не до ласки. - Надеюсь, что это не так, но раз в жизни я намерен добиться правды. Скажите мне правду. Дедушка Эдгар сразу сник и одряхлел, его бесполезная вспышка погасла. - Плюй ты на эти россказни и грязные поклепы, Нийл. Все это ложь, до последнего слова, а если бы и было правдой, никому этого не следует знать. Ради создателя, мальчик, забудь об этом. Бабушка Жюли пронзительно заклохтала: - Ложь с начала до конца, Нийл, миленький. Это люди в Гайавате выдумали из зависти, что мы с Эдом так хорошо живем. Не было сил дольше присутствовать при этом самооголении двух дряхлых призраков прошлого, и Нийл отступил, но не сумел смягчить тон своей прощальной реплики: - Ладно, ладно, не буду. Ну, мне пора. До свидания. В поезде он злился: "Осточертели мне все эти "Унесенные ветром" и сусальные рассказики Томаса Нелсона Пейджа! Белый хозяин на старой плантации - белый хозяин в холодной конторе - шпаги и розы и дай чертову ниггеру в зубы. Если я негр - ладно, буду негром. Никогда еще так не хотелось выпить". Но в баре отеля "Суонсон-Гранд" он выпил апельсинного сока и не рискнул заказать даже один коктейль. Он уже думал, не навсегда ли с ними расстался, хотя до сих пор был с коктейлями в ладах. Он смотрел на оживленных мужчин у стойки и представлял себе, как они обернулись бы волками и гиенами, если бы он спьяна сказал вслух то, что мог бы сказать. Всю дорогу домой, в "Борапе", его тяготила услужливость Мака. Ему хотелось буркнуть: "Да бросьте, я же свой". Он вскипал, слыша, как Мак подобострастно смеется плоским шуткам жителя Гранд-Рипаблик Орло Вэя, который был симпатичным человеком, когда подбирал вам стекла для очков, но только тогда. Нийлу хотелось спросить Мака: "Зачем вы слушаете этого белого пустобреха? Наш народ должен вести себя достойно". Только в самом конце пути ему пришло в голову, что двадцать восемь часов обучения - пожалуй, слишком короткий срок, чтобы усвоить все повадки негров. Раньше, если что-нибудь не ладилось, ему не удавалось обмануть Вестл никакими потугами на веселость, но когда он ввалился в дом с возгласом: "Твой муж скупил все банки Миннеаполиса и Сент-Пола!" - расцеловал ее, взъерошил Бидди волосы, как заправский счастливый супруг и отец, она ничего не заподозрила и сказала только: - Я рада, что ты удачно съездил. Какое счастье, что кончилась война! Ты как, в настроении сегодня вечером сразиться в бридж у Кертиса? - Конечно, с удовольствием. Кертис, сын Буна Хавока, первый набросится на него. Он ничего не мог решить, поскольку оставался нерешенным основной вопрос: обнародует ли он свою тайну, откроет ли ее хотя бы Вестл? Если он будет молчать, никто, вероятно, не узнает, а бабушка Жюли и Эдгар ничего не скажут - это ясно. Доктору Вервейсу и в голову не придет связать Пика и семью Пезо с Кингсбладами. Некому было обвинить его, кроме его самого. Но этот единственный обвинитель отличался таким упорством, что порой он слышал, как у него срываются слова: "Да, во мне есть негритянская кровь. Что я, Иуда, чтобы отречься от племени моей матери?" Но всякий раз, когда он готов был предпринять какой-то смелый, решительный шаг, раздавался язвительный голос его второго, более трезвого "я": "До чего же храбрый этот капитан! Хочет бросить вызов всему свету! Не терпится тебе попасть в лапы к южным шерифам с бычьим взглядом и красными кулаками, когда в этом нет нужды, когда это бесцельно, когда никто тебя об этом не просит? Тоже, самозваный мученик сыскался!" Этот карманный ад он носил с собой и на работе, когда занимался устройством Консультации для ветеранов. Пыхтя и покашливая, к нему подплывал мистер Джон Уильям Пратт, а за ним на буксире - миссис Джон Уильям Пратт - дама с кисло-сладким лицом, но с бюстом, который можно было бы назвать соблазнительным, не будь это бюст примерной христианки. Дама журчала: - Мне кажется, вы и мистер Пратт напрасно выбрали для этой комнаты такие строгие тона. Вы знаете, я никогда не вмешиваюсь в дела банка, - я знаю, сколько браков это погубило, даже когда женой руководили самые лучшие побуждения, - но я чувствую, что у меня есть призвание к убранству помещений; я знаю, многие женщины это утверждают, а сами только и умеют, что прощебетать: "Ах, как выгодно занавески оттеняют бледно-лиловый шелк тахты!" - но я чувствую, что у меня оно действительно есть - а ведь многие ветераны будут приходить сюда со своими невестами, или женами, или... ну, словом, не одни, и тех особенно может привлечь какое-нибудь умело брошенное красочное пятно - ну, скажем, ярко-желтая подушка на диване - так мило и напоминает о весне. Мне кажется, это очень важно, понимаете - о таких вещах часто забывают, но, право же, это важно! Тут заговорил мистер Пратт, как всегда добродушно, но не без ехидства: - Вам не обязательно соглашаться с моей благоверной, Нийл. Вы как, прониклись убеждением, что это важно? - Я, сэр, не всегда разбираюсь в том, что важно и что нет. "А что будет, если я им скажу?" Это "а что будет, если я им скажу?" пугало и мучило его и коварно толкало на признание, когда он встречался с Уилбуром Федерингом, южанином, который вполне примирился с северными кассовыми аппаратами и пел "Убираем снопы золотые" на мотив "Дикси". Или когда в Теннисном клубе лесопромышленник У.С.Вандер, специалист по коврам и антисемитизму Седрик Стаубермейер и оптик-политик Орло Вэй дружно утверждали между играми, что нашим американским свободам, включающим право жевать табак и драть с потребителя сколько вздумается, грозит серьезная опасность. Это были добрые соседи, всегда готовые ссудить Нийлу косилку для газона или бутылку виски, солидные клиенты банка, хорошо отзывавшиеся о вежливом обращении и порядочности Нийла, и это были линчеватели - северной, неактивной породы, которые "своим умом и энергией, без посторонней помощи, нажили себе состояние, и никакие, черт возьми, сантименты по отношению к этим лодырям-рабочим не заставят их поступиться своей собственностью". Тут не приходилось сомневаться в том, что будет, если он скажет. Вестл ушла спать. Он сидел на веранде, вдыхая тепло этой майской ночи, ерзал в плетеном кресле и пытался читать статью об "Использовании коносаментов в международном кредите в условиях послевоенной финансовой конъюнктуры". Статья была превосходно написана и иллюстрирована снимком парижской биржи, но он отложил ее, он решительно отложил ее в сторону и погрузился в тишину уснувшего пригорода. Он оглядел веранду, трельяж, увитый плющом, миксер для коктейлей на маленьком зеленом холодильнике. Мысленно он увидел безмятежный профиль Вестл на подушке, Бидди, свернувшуюся в кровати золотым клубочком. В июне Бидди исполнялось пять лет, и она допытывалась, почему ей еще нельзя будет голосовать. Она заявляла, что хочет выбрать своего отца в президенты, и не давала матери сбить себя с толку шутливым возражением: "Ну что ты, маленькая, папе нельзя быть президентом, он слишком красивый". Все эти простые радости... Он выдаст себя необдуманным словом; какой-нибудь Уилбур Федеринг подхватит его; он будет опозорен, пойдет прахом это скромное благополучие, этот дом - воплощение их любви. Мысленно он уже видел: бесчувственные торговцы старой мебелью и любопытные соседи ввалились сюда покупать его вещи - по дешевке, - а Вестл и Бидди стоят и плачут, кутаясь в шаль, как вдова и сиротка из викторианского романа. "Нет! Я грудью буду защищать наш дом! Точно старомодная мелодрама. Что ж, я и чувствую себя, как в мелодраме". Откуда-то подползла нехорошая мысль, что вернее всего он сможет защитить этот дом своей смертью. Из глубины могилы он не скажет опрометчивого слова. Его жизнь, как уважающего себя обитателя Сильван-парка, застрахована на большую сумму. Вероятно, можно совершить самоубийство так, что никто не догадается - например, пустить автомобиль под откос и сгореть в его обломках? В банке выдался трудный и суетливый день, и Нийл, как никогда, устал от мира Праттов, изнемог от видений того, что могло с ним случиться. Если б незаметно уйти со сцены, обеспечив будущее Бидди... Но тут он рассмеялся: "Смотри-ка, сколько новых возможностей! А ведь я презирал богачей, которые выбрасывались из окна во время прошлого кризиса - несчастные белые пиявки не мыслили себе жизни без двух шоферов, - не из кого будет кровь сосать. Мы, негры, так не поступаем". Он опять засмеялся, не притворно, не для публики, даже не для услаждения собственного слуха. Рэнди Спрюс, генеральный секретарь Торговой палаты Гранд-Рипаблик, был приятелем Уилбура Федеринга - того, что родился в Стоуте, штат Миссисипи, на красном глинистом холме, но теперь стал гражданином Миннесоты и покровителем лыжного спорта, который он чуть ли не выдавал за свое изобретение, хотя сам на лыжах не ходил. Мистер Федеринг был основателем и президентом компании "С Пылу, с Жару - горячие обеды и завтраки на дом быстро и без хлопот - все от сандвича до фрикасе - салфетки и серебро по особому заказу - обращаться лично, письменно и по телефону". Вот каков был Уилбур Федеринг. Обеды были неплохие, прибыли - огромные, а сам он был популярной фигурой для всех жителей Гранд-Рипаблик, кроме тех, которые не одобряли расовой нетерпимости и дурных манер. Он подсказал Торговой палате ряд полезных идей, а Рэнди Спрюс всегда говорил: "Я всегда говорю, что для человека в моем положении, профессионального поборника передовых начинаний и Американского Образа Жизни, главный товар - идеи. Я не только читаю журналы и слушаю беседы по радио, я готов принять совет от кого угодно - как я всегда говорю, вплоть до поляка или члена профсоюза". От представителя рода Федерингов Рэнди имел счастье получать Точную Информацию по Негритянскому Вопросу. Рикошетом эта информация пригодилась и Нийлу, когда он и Рэнди оказались в числе девяти членов комиссии по устройству общегородской встречи ветеранов. Рэнди нервничал: - Среди солдат есть и ниггеры, нужно что-то сделать, чтоб они не испортили парад наших белых героев. - А черных ветеранов нельзя тоже считать героями? - заикнулся было доктор Норман Камбер. - Ни в коем случае! - разъяснил Рэнди. - Я всегда говорю, что на фронте ниггеры не подчинялись дисциплине и боялись холодного оружия. Командование раздало им кое-какие награды только для того, чтобы они не взбунтовались и нам не пришлось бы их всех расстрелять. Я слышал об этом от одного полковника. Но Уилбур Федеринг дал прекрасный совет. Мы устроим черномазым отдельную встречу на Майостри; все будет - и парад, и фейерверк, и знамена, и пусть какой-нибудь верблюд, вроде конгрессмена Оберга, произнесет речь. Мы им скажем, что не хотели, чтобы их затерли среди белых, потому, мол, и чествуем их особо. Эти ниггеры такие дураки, они поверят. - Негры все дураки? - осведомился Нийл. - Все до одного! - А мулаты? - Милый мой, я всегда говорю: если в человеке есть хоть капля черной крови, он недоумок. Не способен творчески мыслить, понятно? Ведь вы не назовете ученую собаку умной оттого, что хозяин выучил ее ездить на велосипеде и изображать пьяного? Потому и ниггер не может выполнять никакой ответственной работы. Док, пусть я трижды лжец, если вы сумеете назвать мне негра, который мог бы быть сенатором Соединенных Штатов. - Хайрем Ревлс или Б.К.Брюс, - сказал доктор Камбер. - Кто? Почему вы думаете, что эти ниггеры могли бы быть сенаторами? - Они были сенаторами. - А-а, понимаю. Это во времена "реконструкции"? Федеринг мне все разъяснил. Это потому, что тогда ниггеров только что освободили, а за время рабства их приучили к трудолюбию и покорности. Но позже, когда пришла свобода, цветные распустились и дегенерировали в умственном отношении, не говоря уже о их безнравственности, и сейчас среди них нет ни одного, который мог бы занять место выше, чем место швейцара в городском управлении. Нийл думал уныло: "К чему? Я все равно никому не скажу. И точка". Так просто! 16 Двенадцатое июня сверкало солнцем, сиренью и свежей листвой - как и требовалось, ибо двенадцатое июня было днем рождения Видди. Это был день рождения, достойный маленькой белой принцессы, - белые цветы, белые платья и белые дети со всего квартала, восхищенные новорожденной, ее новыми роликами и белым с золотом игрушечным театром. Нийл рано вернулся домой. Несколько девочек и четверо пискливых, но галантных молодых людей - сверстников Бидди - играли в прятки на заднем дворе вокруг цементного бассейна и белого кукольного домика Бидди, густо увитого хмелем. Все дети, а в особенности Пегги Хавок, обожали Нийла и сейчас же пустились водить вокруг него хоровод, любовно припевая: "Мистер Кингсблад, капитан - мистер Кингсблад, капитан!" Из дома вышла Вестл, высокая и благостная, как ангел, в длинном зеленом платье с золотым поясом, - она несла праздничный слоеный пирог, на котором белой и желтой глазурью было красиво выведено "Бидди - 5". Шесть розовых свечек (одна на рост) ровно горели в неподвижном теплом воздухе. Перед тем как принять пирог, Бидди - прирожденная актриса - убежала в домик и появилась снова в своей святочной бумажной короне. Но хоть ей и очень нравилось быть королевой, она, как добрая конституционная монархиня, нарезала и раздала пирог по-царски справедливо. Нийл глядел на нее и думал, что недолго он тешил себя мыслями о королевской крови. Примесь ее в Бидди, несомненно, была, но от старого ли развратника Генриха VIII или от Ксавье Пика - властелина лесной глуши? Бидди подлетела к нему, глаза ее сияли, как алмазы. Встав на цыпочки, она обхватила его руками: - Папочка, у меня еще никогда-никогда не было такого чудного рожденья. Теперь на мое рожденье всегда будет так весело, да? Он больно поцеловал ее. Принц - бывший Ниггер, - считавший, что праздник устроен в его честь и что он, как гостеприимный хозяин, должен лаять на своих маленьких друзей и сшибать их с ног, в два прыжка очутился возле Бидди, облизал ей лицо и, смеясь, сбил с нее корону, и Бидди, позабыв о своем королевском достоинстве, завизжала: - Ах ты, скверная собака, перестань сию же минуту, не то я тебя выгоню из моего дворца, скверная ты собака, Ниггер противный! Нийл раздраженно поморщился. В банке к столу Нийла подошел доктор Аш Дэвис, а доктор Аш Дэвис был негр, с лицом цвета сухих осенних листьев, освещенных солнцем. Нийл от кого-то слышал, что ввиду небывалых трудностей, вызванных войной, Уоргейтам пришлось нанять для работы в заводской лаборатории этого цветного субъекта Дэвиса - да, да, дело свое он знает, имеет степень доктора химических наук от Чикагского университета, но что ни говори - чернокожий. Вот и видно (согласились все присутствовавшие на завтраке в Бустер-клубе), как у нас туго с рабочей силой. Впрочем, еще вопрос, можно ли допускать такие прецеденты даже во имя победы. Дать работу белого выскочке негру - кто знает, к каким последствиям это может привести! Да, Нийл уже слыхал про Аш Дэвиса. Впервые в жизни он по-настоящему видел "цветного". Он никогда не видел Белфриду, Эмерсона Вулкейпа, с которым учился с первого до последнего класса школы, Мака, солдат-негров; он не видел их, а только с досадой ощущал их присутствие, как если бы в Аравии он искал дорожный указатель на английском, или французском, или еще каком-нибудь человеческом языке, а вместо этого находил только непонятные надписи по-арабски. И уж, конечно, он не видел клиентов-негров, приходивших в банк брать ссуды. Для него это были только темные руки, держащие бумаги, тихие голоса, преувеличенно учтивые. Теперь он смотрел на Аша, но не видел в нем "негра", "цветного". Перед ним был на редкость обаятельный светский человек и к тому же ученый. У Нийла мелькнуло ощущение: "Где я его видел?" Потом он вспомнил: только кожа потемнее, а в остальном - вылитый Тони Эллертон с военного транспорта, его единственный вполне бескорыстный друг. Доктор Дэвис был мужчина лет сорока, стройный, очень изящный, невысокого роста, с черными усиками, но совсем не фатоватый. Взгляд у него был твердый. Он был одет, как любой обеспеченный интеллигент, но серый костюм сидел на нем по-европейски. Будь Нийл Шерлоком Холмсом, он угадал бы в произношении доктора Дэвиса детство, проведенное в Огайо, три года в Англии, Франции и России, дружбу с теннисистами, преподавателями музыки и работниками лабораторий. Но он услышал только, что доктор Дэвис говорит четко и мягко, похоже на Роднея Олдвика, но более правильно. Он уже склонялся к мысли: "В этом Дэвисе есть что-то очень привлекательное. Я не знал, что бывают такие негры. И откуда я мог знать? Мне негде было и встречаться с ними". (На самом деле Нийл месяца три тому назад сидел напротив доктора Аша Дэвиса в автобусе, слышал, как он разговаривал с толстым негром в пасторском воротничке, но не видел ни того, ни другого.) Доктор Дэвис сказал, что пришел с просьбой. Сейчас, когда кончилась война, со здешних предприятий будут уволены сотни негров, и деятели негритянской общины в согласии с Городской лигой решили ходатайствовать перед деловыми учреждениями о предоставлении им работы. Нельзя ли устроить двух-трех человек во Второй Национальный? Он знает многих цветных, окончивших коммерческие школы, которые во время войны служили счетоводами и бухгалтерами. Что скажет Нийл? - Почему вы обратились ко мне? - забеспокоился Нийл. - Я с удовольствием сделал бы все, что могу, но ведь я только помощник главного бухгалтера. Улыбка у Аша Дэвиса была подкупающая. - Доктор Норман Камбер, добрый друг моего народа, сказал мне, что вы один из немногих банковских дельцов, способных на человеческие чувства. Боюсь, что это звучит не слишком лестно! - Для дока Камбера и это уже много. Что ж, я позондирую почву. Обязательно! Он старался придумать, о чем бы еще поговорить с доктором Дэвисом. Ему необходим был человек, который понимал бы то, чем он стал. И, озаренные присутствием Аша Дэвиса, бледные проблески новых мыслей, не дававшие ему покоя, приобрели отчетливость и силу. Он думал: "Прекрасный, видно, человек, а вынужден унижаться, просить белых людей за своих соплеменников. Черт знает что такое, ведь он чуть не раболепствует передо мной, перед каким-то паршивым клерком. Он в тысячу раз лучше меня. Ну вот, Кингсблад, раз ты сумел это понять, - действуй". Он, сколько мог, тянул разговор о работе для негров, но его смущало, что он не знает, как нужно говорить - "негры", "цветные" или еще как-нибудь. Доктор Дэвис стал прощаться, и в стране, где так в ходу рукопожатия, Нийл во второй раз в жизни (первый был Борус Багдолл) пожал руку негру. Видимого ущерба это ему не причинило. Для Джона Уильяма Пратта он изобрел хитроумную версию, что, мол, поскольку у них уже имеется несколько крупных вкладчиков-негров, а будет, вероятно, еще больше, следовало бы, пожалуй, взять одного-двух негров на должности младших служащих. Пратт поглядел на него с жалостью: - Милый мой, ваше либеральное отношение к неграм меня радует. Я мечтаю о том времени, когда они будут получать приличное образование и смогут занять место рядом с белыми работниками - на своем родном Юге. Но здесь у нас им делать нечего, и самое лучшее - предоставить им голодать до тех пор, пока они не осознают своей глупой головой, что им нужно поскорее убираться к себе на Юг... Не говоря уже о том, какой скандал устроили бы нам клиенты. По дороге домой он зашел к отцу выпить коктейль. Этот вздорный добряк затянул свой добродушный вздор: - Ну что, сынок, успешно продвигаешься к нашим королевским истокам? - Как будто бы да, папа. В тот вечер он вспомнил доктора Аша Дэвиса по контрасту - на приеме в честь возвращения Рода Олдвика, который устроил сам Род, потому что никто не мог бы устроить лучше. Майор Родней Олдвик из танкового корпуса - в миру юрист и богатый человек, питомец Принстона и Гарварда, постоянный участник маневров Национальной гвардии, загорелый, худой и длинный, коротко остриженный на прусский манер - был солдат, благородный искатель приключений, сокол, орел, герой. Нийлу, который был на пять лет моложе его, Род в школьные годы казался идеалом героя. Род мог решить за него пример по алгебре, научить его танцевать танго, показать, в каком уголке озера Мертвой Скво лучше всего ловится щука, потренировать по хоккею, поддержать в стычках с поляками и итальянцами, утешить, когда Эллен Хавок отвергла его любовь, дать взаймы пятьдесят центов и разъяснить тайну налогов и святой Троицы, а также почему порядочные люди вроде их отцов никогда не голосуют за демократов. Не то чтобы Род действительно совершал эти подвиги ради Нийла, который очень недурно прожил юношеские годы своим умом, но Нийл горячо верил, что он совершил бы их все, стоило его попросить об этом. В студенческие годы Род (по сведениям, доходившим до Нийла) одинаково преуспевал в риторике и в поло, исправно напивался с хулиганами, которых подбирал в нью-йоркских барах, совращал девушек только из таких семей, которые не могли ни унизиться, ни возвыситься до шантажа, и говаривал с шутливой откровенностью, присущей ему уже в ранние годы: "Когда я выставлю свою кандидатуру в сенат, никакие незаконные младенцы не будут прерывать моих предвыборных выступлений". Род Олдвик жил не на лоне природы в Сильван-парке, а рядом с доктором Роем Дровером, среди великолепия Оттава-хайтс. Он проводил отпуск дома в ожидании демобилизации и еще не утерял романтического ореола воина, тем более что носил пиджаки особого, полувоенного покроя. По случаю его возвращения с поля брани дубовые полы в его большом доме были натерты до зеркального блеска, хрустальные вазы, которых у него была целая коллекция, - перемыты и сплошь наполнены нарциссами, а за китайской ширмой, отбитой у подлых немецких грабителей, оркестр из четырех человек играл Делиуса и Копленда. В первый раз за это северное лето выдался теплый вечер, и мужчины щеголяли (и мерзли) в белых фланелевых пиджаках, а дамы - в легких белых платьях с накинутыми на плечи мексиканскими шалями. Род, словно кандидат перед выборами, обходил восхищенных гостей и, дойдя до Нийла и Вестл, сказал с грубоватой простотой: - И вы здесь - ну, теперь я окончательно понял, что я дома! Нийл, я слышал, как доблестно ты дрался, и слышал не от кого-нибудь, а от довольно-таки высоких чинов за океаном. Я им сказал: "Этот мальчик один из моих самых старых друзей, и я горжусь им!" Нийла даже в жар бросило от гордости, и позже его неприятно поразило замечание доктора Дровера: "Не иначе как Род после армии намерен переключиться на политику и охоту за популярностью". Жена Олдвика, Дженет, была ростом чуть повыше Вестл, и чуть искуснее подмазана, и чуть увереннее болтала о выставках лошадей, а его сын и дочь были такие же выдержанные и нарядные, как отцовский дом, и Нийл чувствовал себя здесь на своем месте. Когда Род, наконец, перестал циркулировать между гостями, как первый секретарь посольства, и нашел время обменяться с Нийлом воспоминаниями о далекой юности с баскетболом и пивом в школьной раздевалке, Нийл решил, что они с Родом - типичные офицеры и джентльмены и крупные дельцы, готовые вместе, плечом к плечу, бороться за высокие идеалы и инициативу американцев. Ксавье Пик был всего лишь призрак, рожденный фантазией призрака, а Аш Дэвис - какой-то работник какой-то лаборатории. Капитан Кингсблад небрежно спросил майора Олдвика: - Ты видел цветные части в бою? Мне не случалось. - А как же! В нашей бригаде была одна черная танковая часть - черт знает что такое, - угрюмые, недисциплинированные, нам всегда приходилось подталкивать их вперед во время атаки. Там был один цветной сержант - ну самый настоящий большевик. Нет чтобы обращаться по инстанциям, вечно лез прямо к генералу, через какого-нибудь негодяя-ординарца, - ставил под угрозу моральное состояние всей бригады своими жалобами, что негров и перевозят и медикаментами снабжают отдельно от белых. Была бы наша воля - уж этот черный джентльмен не вернулся бы к своей красотке в благословенную страну свободы! Внезапно Нийлу стало ясно, что все это ложь; черные солдаты не были такими; а смутьян сержант, которого Род с удовольствием бы укокошил - "это мог быть я!" - подумал Нийл. Прощался он с Родом подчеркнуто вежливо. 17 Раз он не хочет верить, что среди людей его расы много таких, какими их рисует Род Олдвик, значит, нужно посмотреть, что же это за люди. Где можно понаблюдать их без помехи? В кино? В церкви? Наверно, в Гранд-Рипаблик есть негритянская церковь, раз цветное население города составляет уже несколько тысяч; наверно, есть негры, которые ходят в церковь, как вы думаете? (Его мать ведь ходит!) Усевшись почистить туфли в подъезде отеля "Пайнленд", он ласковей, чем обычно, взглянул с высоты кресла на старого Уоша, чистильщика, крохотного, на редкость незлобивого старичка, которого звали вовсе не Уош, а Джордж Грэй и который приходился дедушкой Белфриде Грэй. Это был единственный негр, пользовавшийся благосклонностью Рэнди Спрюса, так как он "знал свое место и никогда не забывал снимать шапку перед белыми джентльменами". Было в Уоше что-то жалкое, в его сгорбленной, паучьей фигурке, в цвете его кожи, скорей серой, чем черной. Он поднял глаза на Нийла и из древних запыленных воспоминаний выволок какую-то нехорошую историю о Белфриде. Тоненьким голоском он запищал: - Правильно сделали, капитан, что турнули Белфриду из своего дома. Это самая настоящая девка, сэр. Я с ней ничего поделать не могу. - Он хихикнул. - Путается со всеми распоследними ниггерами в городе. Много они о себе понимают, эти молодые ниггеры, здесь, на Севере, и ничего с ними не поделаешь, да, сэр, ничего! Нийл сказал с великодушием молодого принца: - Ну, не такая уж она скверная, Белфрида. Просто годы молодые. Скажите, Уош... хм... где тут у нас в городе негритянская церковь? Уош оцепенел. Он с трудом поднял голову, в его мутных глазах появилось тревожное, испытующее выражение, и совсем другим голосом, без нарочито "негритянского" акцента, он спросил: - А вам зачем это знать? - Я бы хотел побывать там. - Мы не любим, когда белые приходят смеяться над нами туда, где мы молимся богу. - Честное слово, Уош, мне и в голову не приходило смеяться. - А зачем же еще такому человеку, как вы, ходить к нам? - Мне просто захотелось ближе познакомиться с жизнью негритянских кварталов. - Мы не любим, когда к нам ходят толпы любопытных. - Я приду один и думаю, что сумею никого не оскорбить. Нийл сам не замечал, как смиренно он обращается к этому почтенному старейшине своего племени. Уош проворчал неохотно: - Ну что ж, мистер, церквей у нас пять или шесть, но я вам советую пойти в баптистскую, где преподобный Брустер служит - в Файв Пойнст, угол Майо-стрит и Омаха-авеню. Я сам туда хожу. Нам преподобный Брустер очень нравится - большого ума человек. Нийл смутно помнил, что Черный Город в Гранд-Рипаблик носит название "Файв Пойнтс" и что Майо-стрит - его главная улица. Второй Национальный Банк вел там дела по закладным, и ему несколько раз приходилось туда ездить, но он ничего там не увидел. О "преподобном Брустере" он слышал впервые в жизни, и когда Уош снова принялся за его туфли. Нийл с шутливой непринужденностью белого человека произнес: - Что за фамилия - Брустер, скорей подходит для янки, чем для чернокожего проповедника. - А он и есть янки. - А-а! - Он - как это называется - доктор философии. Нийл невольно улыбнулся: как у этого негра все спуталось в голове! - Вы хотите сказать: доктор богословия? Но Уош настаивал, и в его смиренной реплике снова послышался легкий призвук деланного южного акцента: - Нет, сэр! Он эту самую степень доктора философии получил в Гарлеме, от Колумбийского университета. - Доктор Брустер, доктор Дэвис. Что, на Майо-стрит у всех есть ученые степени? - Нет, сэр, кое-кто из нас слишком рано родился для этого. Белый человек в капитане Кингсбладе насторожился: "Да этот старый хрен, кажется, смеется надо мной!" Он солгал Вестл. В это воскресное июньское утро он сказал ей, что едет в Саут-энд, на завтрак Ассоциации Ветеранов Войны. Он вспомнил небылицы, которые плел в Миннесотском Историческом обществе, и подумал, что становится искушенным лжецом. Он доехал до Файв Пойнтс в автобусе, дальше пошел пешком. Майо-стрит ничем не отличалась от любой торговой улицы мещанской окраины, тот же затрапезный вид, те же крикливые фасады деревянных магазинов с грубо намалеванными вывесками. В квартале между Денвер- и Омаха-авеню были две аптеки, совсем похожие на привычные глазу сокровищницы Сильван-парка, с такой же выставкой бутылок минеральных вод, молитвенников, аспирина, резиновых душей и неизбежного "Знамени фронтира". Кооперативная Продуктовая Лавка, бакалейный магазин "Старая Англия", магазин электрооборудования с реставрированными радиоприемниками на витрине - все напоминало ему англосаксонский город Гранд-Рипаблик; напоминала его и Мясоторговля Люстгартена - старенький жилой дом, где первый этаж был наспех перелицован под торговое помещение, а во втором сушилось на веревках хозяйское белье. Но вся эта знакомая сутолока сразу стала Нийлу чужой, как только он осознал, что в многолюдной толпе на тротуарах не видно ни одного белого лица. У запертых дверей, под табличкой "Ночлег 75 центов" стояли кучками здоровенные негры-рабочие, смотревшие на него недружелюбно, как на непрошеного гостя, - чем он, в сущности, и был; говорили они больше на диалекте Крайнего Юга, которого он не мог понять. Дальше навстречу попался молодой парень в ультрамодном костюме: желтая спортивная куртка, яркие брюки, остроносые ботинки и черная шляпа с широкими полями. Еще дальше шли по мостовой двое пьяных, обнявшись и распевая громкими голосами, а там появилась, наконец, и классическая "чернокожая нянюшка" с пухлым шоколадным лицом, осклабившимся из-под желтой с красным косынки. Но когда он заглянул в какой-то переулок, он увидел, что за чистенькими оштукатуренными коттеджами с аккуратным палисадничком перед каждым начинаются такие трущобы, что трудно было поверить, неужели может существовать что-либо подобное в штатах просвещенного Севера: лачуга на лачуге, в три, в четыре ряда, покосившиеся собачьи конуры, в каких ни одна уважающая себя собака не стала бы жить, с обломком железной трубы на крыше. На всем свободном пространстве между лачугами копошились вперемешку собаки, куры и голые коричневые ребятишки. Ему стало страшно. "Если я превращусь в негра, значит, Вестл и Бидди должны будут переехать сюда?" И это чувство, что нельзя, невозможно ему стать "цветным", все крепло в нем, когда он проходил мимо закусочной на Бил-стрит и видел в запотевшем окне темные пятна лиц, со злобой обращенных к белому человеку, туристом явившемуся в их трущобную глушь; когда он поравнялся с ночным клубом "Буги-Вуги" и вспомнил, что хозяин его - тот самый приятель Белфриды, сардонический Борус Багдолл, что насмеялся над Кингсбладами в их собственной кухне. Прежде в этом доме помещался магазин; теперь всю витрину занимала морская раковина из позолоченного гипса, а в ней, в венке из серебряных еловых шишек, перевитых ядовито-зелеными лентами, красовалась огромных размеров фотография почти нагой черной танцовщицы. Эта улица была Нийлу более чужой, чем какая-нибудь итальянская деревня во время войны, и ему казалось, что каждое темное лицо, каждая покосившаяся стена дышит ненавистью к нему, и так будет всегда, и незачем ему было приходить сюда. Но все это длилось лишь пять минут, пока он медленно шел по тротуару, а на шестой минуте чары рассеялись и он увидел себя среди толпы, ничем не отличающейся от любого сборища благочестивых американских горожан, кроме разве того, что лица тут были более заметно обласканы солнцем. Это паства доктора Брустера развлекалась воскресными сплетнями и в ожидании, когда колокол призовет их в церковь: благодушные, чисто выбритые мужчины в воскресных костюмах, таких, какие и принято надевать в воскресенье; матери семейств, беспокойно худые или уютно дебелые, с разговорами о том, что пишет из армии сын; мальчики в чересчур тесных башмаках, отмытые до сверхъестественной воскресной чистоты, и девочки, щеголяющие великолепием воскресного наряда; почтенные старцы, на чьих гравюрных ликах запечатлена долгая и праведная жизнь; жизнерадостные младенцы, которые еще не знают, что они негры, и воображают себя просто младенцами. Половину толпы составляли коренные северяне, и речь их не отличалась от речи любого жителя Миннесоты; они тоже смотрели на Нийла чуть недоверчиво, но он уже не чувствовал себя непрошеным гостем, как перед праздными насмешниками на Бил-стрит. Баптистская церковь была чистеньким, вытянутым в длину кирпичным строением с нелепой крошечной колоколенкой. В узкие окна, деревянные переплеты которых суживались кверху в робком подражании готике, вставлены были цветные стекла с библейскими текстами. На этом попытки возродить готический стиль оканчивались. Задребезжал маленький колокол, и мирная толпа устремилась по ступенькам крыльца; Нийл нерешительно последовал за остальными. Внутри церковь показалась Нийлу больше похожей на масонскую ложу, чем на божий храм. Стены были облицованы сухой штукатуркой, аккуратно прибитой гвоздиками с красными шляпками, и такие же аккуратные и серые тянулись прямые ряды скамей. На стенах висели таблички с текстами, золотом по черному, и картина, изображающая черного святого Августина Карфагенского. Впереди, на возвышении, уже собрался хор, девять девушек в черных мантиях и четырехугольных шапочках. У двух девушек кожа была молочной белизны. Полной неожиданностью для Нийла, который сам был баптистом, воспитанным в презрении к языческим побрякушкам Рима, явился импровизированный алтарь, покрытый обшитой кружевом скатертью, и на нем крест, украшенный поддельными драгоценными камнями. Он стоял на пороге в замешательстве, точно больной, впервые очутившийся в приемной незнакомого врача. Вдруг они рассердятся, попросят его уйти? Но служитель, уже спешивший к нему на цыпочках, негр с черным, как черный шелк, лицом, с приплюснутым носом и толстыми губами, улыбался так ласково, словно хотел сказать, что в божьем доме все друзья. На нем был иссиня-серый костюм в елочку - точно такой, как последняя обновка доктора Кингсблада. Он вежливо дотронулся до локтя Нийла, повел его по проходу, остановился, сделал церемонный приглашающий жест, и негритянская карьера Нийла обогатилась новым достижением: он сел между двумя чернокожими людьми, и ему показалось, что это люди как люди. Слева сидела маленькая женщина, которая все время шевелила губами в торопливой безмолвной молитве и не обратила на него никакого внимания; справа оказался крупный мужчина, черный, как уголь, вероятно, плотник или маляр, который приветливо улыбнулся в ответ на смущенный кивок Нийла. Он заглянул в отпечатанную на ротаторе программку и удивился, прочтя заглавие проповеди: "Избавление от погибели". Что это будет - какая-нибудь убогая, смехотворная негритянская чепуха, невзирая на пышное, хоть и сомнительное, ученое звание проповедника, или же просто еще одна порция той безвкусной баптистской жвачки, которую Нийл привык потреблять (примерно раз в месяц) с самого раннего детства? И тут из узенькой боковой двери возле алтаря появился преподобный доктор Ивен Брустер. Он замер в короткой рассчитанной паузе, чтобы обвести глазами всю свою паству, и вопросительным взглядом задержался на Нийле. Но если и была некоторая театральность в его выходе, в следующее мгновенье она уже исчезла; доктор Брустер запросто поздоровался с хором, шепнул что-то подоспевшему служителю (Нийл испугался, уж не на его ли счет) и прошел к кафедре, - духовный пастырь в своем храме, уверенный и спокойный. Ивен Брустер был человек большого роста с плечами грузчика, черный, как японская лакированная шкатулка, и у него были курчавые волосы, приплюснутый нос, выпяченные губы, покатый лоб - все классические приметы негра с примелькавшихся Нийлу популярных картинок, изображающих, как черный бездельник нападает на доброго белого полисмена. Именно при взгляде на таких, как он, падают в обморок лилейно-нежные белые леди, и хотя Нийл был не столь слабонервен, все же ему стало неприятно, что святыню баптистской веры оскверняет этот борец-тяжеловес, прикрывший свой потертый синий костюм строгими складками пасторского облачения. Доктор Брустер молча смотрел на прихожан, и мало-помалу Нийл разрешил себе признать, что никогда, ни в одном человеческом взгляде не видал он такой доброты, такой мягкости, такой открытой и мужественной ласки, такой неизбывной любви ко всему живому и к самой жизни. И речь его, когда он заговорил, была речью человека, выросшего в культурной семье, учившегося в солидном университете, человека, наделенного к тому же даром неистового красноречия. - Я обращаюсь к вам, друзья мои, - и прежде всего к тем, кто в этот день впервые с нами, - не спеть ли нам для начала "Тверды устои, о святители господни"? Это истинный "Боевой гимн республики" в наши тревожные дни. Ивен Брустер действительно получил степень доктора философии от Колумбийского университета, а кроме того, учился в Гарварде и в богословской семинарии, студенты которой чтят святую троицу - Отца, Сына и Социологию, где Отец есть символ, Сын - поэтический миф, а Социология - нечто с розовым нимбом вокруг чела. Но впоследствии основой его жизни стали религия и расовый вопрос. Он родился в массачусетской деревушке с вязами и белыми колокольнями, в семье портного, который шил на белых заказчиков. Теперь ему было за сорок, у него была тихая жена, дочь по имени Тэнкфул и сын Уинтроп, который учился в школе и обнаруживал незаурядные способности к физике. Когда доктор Брустер только приехал в Гранд-Рипаблик, чтобы нести своему народу слово божие, церковью ему служила убогая хибарка в Свид-холлоу. На его глазах за этот десяток лет негритянское население выросло с трех- или четырехсот человек до двух тысяч; на его глазах черные иммигранты из обеих Каролин или Техаса, чересчур застенчивые или же чересчур шумливые, превратились в граждан республики; на его глазах молодые люди шли учиться в колледж, становились офицерами, начинали писать для негритянских газет. Финны, поляки, скандинавы заполнили Свид-холлоу, квартирная плата резко повысилась (заботами любимых клиентов Второго Национального Банка) и доктор Брустер повел свою паству и многих других негров из Свид-холлоу к пустырям и болотам будущего Файв Пойнтс. Когда строилась новая церковь, он сам вместе со своими прихожанами работал на кладке стен, а его кроткая жена Коринна варила мужчинам кофе и раздавала молитвенники, а сестрам во Христе ссужала свою губную помаду. Судья Кэсс Тимберлейн сказал однажды, что доктор Ивен Брустер - самый умный человек в Гранд-Рипаблик. Это было не совсем справедливо по отношению к Суини Фишбергу, или доктору и миссис Камбер, или к химикам из уоргейтовской лаборатории по имени Аш Дэвис и Коуп Андерсон, или, наконец, к самому судье Тимберлейну. Но никто из упомянутых достойных людей не мог сравниться с Ивеном Брустером в его любви к страждущему человечеству. Друзья Нийла Кингсблада никогда не слыхали о докторе Брустере. Когда запели гимн - без нелепых синкоп или тягучего подвывания, которые почему-то считаются характерными для негритянских напевов, а совсем просто, как поют в любой евангелической церкви Америки, - Нийл стал приглядываться к окружающим его людям. Кроме четырех или пяти, относительно которых он колебался, все они принадлежали к "цветным". Только двое были ему знакомы: Уош, мудрый чистильщик сапог, который сейчас в своем двубортном синем пиджаке в точности походил на маленького, тихонького, патриархально-благообразного банкира-еврея, и миссис Хигби, кухарка судьи Тимберлейна. После гимна все слушали чтение евангелия, и тут Нийл сделал открытие: у него исчезло чувство, что это люди другой расы, чужие, не такие, как он. То, что у всех у них было сходного - цвет кожи, курчавость волос, - показалось настолько менее значительным, чем индивидуальные особенности каждого, что они перестали быть неграми и сделались людьми, которыми можно интересоваться, которых можно любить и ненавидеть. Ивен Брустер в своей грубоватой мужественности уже не казался ему безобразным, напротив, в нем чувствовалось достоинство, как чувствуется оно в американском медведе гризли, и Нийл смутно устыдился самонадеянности арийцев, объявивших собственную унылую анемичность идеалом человеческой красоты. Он не был развлекающимся туристом; его гнала мучительная потребность познать свой народ. Зрение его обострилось, он ясно различал теперь все многообразие оттенков кожи у этих негров - от агатово-черного до пергаментного и кремового, с медным отливом, с лимонно-желтым; а через два ряда от него сидел человек с бледным, густо усыпанным веснушками лицом и почти такими же рыжими волосами, как у самого Нийла, но все же без всякого сомнения - негр. Он стал отыскивать в них сходство со знакомыми белыми людьми. Вон та толстая и, наверно, сварливая женщина, которая с таким набожным рвением пела гимн, - конечно же, это миссис Бун Хавок. Стройная, элегантная дама в надвинутой на глаза черной шляпке, с которой струится лиловая вуаль, в жемчужных серьгах, выделяющихся на темной шее, - миссис Дон Пенлосс, а надменная особа, которая белей всякой белой и все-таки безусловно не "белая", - не кто иная, как изысканная Ив Чамперис. Сосед справа, улыбнувшийся ему и предупредительно пододвинувший молитвенник, раскрытый на нужной странице, - тот самый плотник шотландско-ирландской национальности, у которого он мальчишкой выпрашивал длинные, нежные завитки стружек, чтоб сделать себе из них парик и бороду, или просто на растопку для костра. Только сейчас, взволнованно приглядываясь к ладоням плотника, Нийл впервые понял, как прекрасны могут быть человеческие руки. С тыльной стороны они были темно-серого цвета, но ладони казались такими же розовыми, как у Нийла, только в складках притаился более темный налет; и ногти тоже были розовые. Такими руками хорошо отрывать прогнившие доски, держать молоток, направлять резец, гладить детскую головку. "Может быть, такие руки умеют делать кое-что получше, чем выводить ряды цифр в гроссбухах", - вздохнул Нийл. Он попытался проверить, действительно ли они так пахнут. Подобно большинству американцев, он простодушно верил, что всем неграм присущ особенный противный запах, и теперь он стал сосредоточенно потягивать носом. Какой-то отчетливый дух щекотал его ноздри, но это пахло мылом, нафталином и прачечной, как пахнет в теплое воскресное утро во всех церквах мира, белых, черных, желтых или медно-красных. Поистине его попытки проникнуть в тайну своего народа терпели неудачу, поскольку он не мог найти никакой разницы между этим народом и тем, другим, который тоже был для него "своим" и люди которого назывались белыми. Распознав в докторе Брустере суровую красоту примитивных бронзовых статуй и одухотворенную красоту коптского святого под знойным солнцем пустыни, он сумел оценить и хищную красоту женщины в жемчужных серьгах и свежую, веселую девичью красоту своих молоденьких соседок, типичных американских школьниц. 18 Проповедь доктора Брустера была длинной и торжественной. Не может быть погибели для того, кто верует во спасение, гласил его тезис, ибо такова воля господня и любовь его. Не много мог почерпнуть тут молодой банковский служащий, желавший узнать, как поступить человеку, которого бог создал белым, а законы отдельных богобоязненных штатов превратили в черного. Такую проповедь можно было услышать в любой рокфеллеро-готической церкви на Пятой авеню, Мичиган-авеню или Голливудском бульваре. Для Нийла, в его растущем стремлении отделить правду от вымысла, эта проповедь была слишком академичной и утонченной, слишком "белой". Его бы больше устроили дикие пляски под звук тамтама, атавистические отзвуки обычаев его черных предков, - а тут за всю проповедь религиозный экстаз проявился лишь в двух-трех жиденьких "аллилуйя" и одном возгласе: "Воистину так, о господи!" Нийл даже обрадовался, когда Колумбийско-Гарвардско-Семинарская непогрешимость дала трещину и доктора Брустера прорвало несколькими библейско-жаргонными оборотами. То-то же, с торжеством думал Нийл. Это уже больше напоминает проповеди южных негров-пастырей в передаче южных джентльменов-журналистов, с особенным вкусом цитируемые Родом Олдвиком, - проповеди, в которых чернокожие толкователи слова божьего выражаются примерно так: "Братья и сестры! Разрази меня бог, если вся эта шайка бездельников не провалится в геенну огненную, когда наступит час, аминь!" "Если уж я сделаюсь негром, так я хочу слушать такие проповеди, которые бы жгли. И, может быть, это даже не так плохо - покончить навсегда с реестрами и чеками и бриджем по вечерам. Брось ломаться, Кингсблад! Если тебя поймают и заставят открыто признать себя негром, ты постараешься быть тише воды, ниже травы - только бы добрые белые господа не прогневались, что твоя поганка Бидди ходит в школу вместе с их милыми деточками. А между прочим, наш белый баптистский проповедник, док Бансер, тоже говорит про геенну огненную и поминает иногда бога без надобности. Черт знает что! Собираешься с духом, чтобы превратиться в негра, а оказывается, что и превращаться не во что, ничего такого особенного в неграх нет. Все равно что мученик, взойдя на костер, обнаружил бы, что огонь только приятно согревает его. Даже скучно! Ничего, не беспокойся. Ты забудешь о скуке, когда ирландец-кондуктор вытолкает тебя и Бидди из теннессийского автобуса, а мужлан-полицейский выбьет тебе парочку зубов, а макаронник-шпик схватит Бидди и будет издеваться над ней, а... Перестань, перестань себя мучить! Сейчас же перестань!" Пусть Нийлу не понравилась проповедь, прозвучавшая слишком претенциозно в этом скромном храме, но своим чтением вслух из священного писания доктор Брустер глубоко взволновал его. Нийл не был большим знатоком театра, но ему вспомнилась сцена сумасшествия Лира, когда пастор глубоким, проникновенным голосом произносил слова извечной жалобы всех черных племен, всех народов Востока, всех женщин, всех больных и отчаявшихся и загубленных нищетой: "Уныло смотрели глаза мои к небу: "Господи! Тесно мне; спаси меня... Тихо буду проводить все годы жизни моей, помня горесть души моей... Вот, во благо мне была сильная горесть, и ты избавил душу мою от рва погибели... Ибо не преисподняя славит тебя, не Смерть восхваляет тебя, не нисшедшие в могилу уповают на истину твою. _Живой, только живой прославит тебя, как я ныне_"..." Слушатели тихо стонали: "Был ли ты при том, как распяли господа бога нашего?" - потом сразу перескочили на веселый джазовый ритм: "Лишь два слова с Иисусом, и все будет хорошо!" - и перед взором Нийла вдруг открылась лесная вырубка, по которой шли люди, словно отлитые из меди или выточенные из черного дерева, они шли в цепях, под конвоем белых, по кочкам, по топям, навстречу встающему солнцу, и тихо пели, и смеялись порой. "Это мое прошлое, - подумал Нийл, - это мой народ; я должен открыться ему". 19 Еще во время проповеди Нийл обратил внимание на семейство, разместившееся в том же ряду, через проход: отец, старик лет шестидесяти, мать, сын, военный в нашивках капитана, молодая женщина с ребенком на руках, который, надо сказать, вел себя образцово, и девушка не старше семнадцати. У всех у них были серьезные, осмысленные лица, и все, кроме разве смуглой молодой матери, легко могли сойти за белых, если б только не было видно по всему, что они здесь свои. Где он встречал этого военного? Вдруг он понял, что это тот самый "цветной мальчик", который все школьные годы проучился с ним в одном классе, - все его уважали, но никто с ним не дружил. Среди белых девочек находились даже такие, которым он как будто нравился, а однажды его выбрали старостой класса. Как же его зовут? Ах да: Эмерсон Вулкейп. Нийл потом слышал, что этот Вулкейп открыл зубоврачебный кабинет в Файв Пойнтс, где завел усовершенствованное кресло и рентген и даже ассистентку в белоснежном халате, совсем как у заправского врача. Нийлу, сыну настоящего дантиста, это в свое время показалось немножко смешным. Но теперь он не увидел тут ничего смешного, как и в том факте, что Вулкейп тоже состоит в капитанском чине, хотя в петлицах у него вместо доблестного огнестрельного оружия красуется лишь крылатый жезл с буквою "Д", в знак того, что его профессия не убивать людей, но - что значительно менее воинственно и благородно - всего только лечить им зубы. Нийлу вспомнилось, как еще мальчишкой он однажды видел все семейство Вулкейпов на пикнике на высоком берегу Соршей-Ривер. Они расположились вокруг белой с красным скатерти, разостланной на камнях, и пели хором, и Нийл тогда с завистью подумал, что у него в семье никогда так весело не бывает. И - ну да! - старика Вулкейпа он не раз встречал потом в здании "Таверны наяды", где тот служил дворником и истопником. Но сейчас ничто в нем не напоминало о швабре и мусорном ведре. Его серый костюм сидел безукоризненно, галстук был завязан элегантным узлом, а голова с черной седеющей шапкой волос, горделиво откинутая назад, напоминала голову римского сенатора. Нийл наблюдал торжественную сосредоточенность Джона Вулкейпа и заранее холодел при мысли о том, какая же судьба ждет его самого в этом мире, его собственном праттовском мире, где для человека с таким одухотворенным обликом не нашлось другого занятия, кроме грязного полурабского труда. Он настойчиво убеждал себя, что, как ни велико его сочувствие к этим неграм, слишком уж много он рискует потерять, если объявит себя одним из них. Но - "хотел бы я обладать достоинством этого старика", - вздыхал он. В лице миссис Вулкейп было что-то необыкновенно знакомое. Нийл никак не мог понять, что, пока вдруг не догадался, что она удивительно похожа на его мать. Он вздрогнул, не поверил, снова взглянул. Она казалась старше его матери и как-то одновременно спокойнее и решительнее, но ее кожа цвета липового меда, ее точеный нос, ее маленький робкий рот, взгляд, полный самоотречения, - во всем было это сходство, и он вдруг почувствовал, что с ней и с ее семьей его связывает нечто большее, чем старая легенда о пограничном бродяге в мокасинах. Это была женщина, которой он с радостью ответил бы на любой вопрос, и в ее улыбке и ласке он мог найти утешение. - Господь да пребудет с нами, когда мы в разлуке, да избавит нас от погибели и да осенит благодатью своею... Ивен Брустер помедлил, его глаза смотрели прямо на Нийла, чудесная дружеская улыбка осветила его лицо, и он договорил: - ...благодатью своею всех нас, богатых и нищих, черных и белых - ибо все мы его дети. Хор африканских девушек, которые были американскими девушками, запел: "Да святятся узы, связавшие нас!" Но все кругом встали, и чары нарушились, только Нийл еще сидел, завороженный. Когда вместе с последними из прихожан он двинулся к двери, он почувствовал их смущение; они не знали, что привело его сюда - сочувствие или любопытство и как с ним быть - поклониться или не заметить. Но те из них, кто был родом с Юга, знали по опыту: лучше всего сделать и то и другое и скорей убраться подальше. Доктор Брустер стоял в дверях, прощаясь с выходящими, и к Нийлу он обратился точно так же, как ко всем остальным: - Приятно было видеть вас сегодня среди нас, брат мой. Условная стандартность фразы не понравилась Нийлу, но разве доктор Бансер не говорил таких же фраз? Пожимая проповеднику руку (теперь он уже натренировался и делал это довольно естественно), Нийл ближе разглядел его лицо: у него были тяжелые, чуть припухшие у переносицы верхние веки, потная, как у батрака, кожа и сила батрака в рукопожатии, а в глазах отражались все страдания мира со времен Голгофы. Нийл, немного растерянный, спустился с крыльца, не чувствуя облегчения оттого, что испытание кончилось; ему было не по себе в этом будничном мире улицы, где ни от случайных белых прохожих, ни от черных гуляк и бездельников нечего было ждать чуткости Ивена Брустера. Он долго стоял и смотрел на возвышавшееся через дорогу кино "Эфиопия", точно это был по меньшей мере Шартрский собор. Он не сразу заметил, что рядом с ним стоят Вулкейпы, обсуждая с соседями воскресные новости. Капитан Эмерсон Вулкейп, видимо, узнал Нийла, но не рассчитывал, что Нийл узнает его, и немало удивился, когда Нийл неловко мотнул головой и пробормотал: - Мне показалось, что это вы, дружище, но я не был уверен. Мы ведь не виделись с самой школы. Вулкейпы рассматривали его в молчании, которое еще не было ни благосклонным, ни враждебным. Он заторопился, стремясь, сам не зная почему, расположить их к себе: - А знаете, я ведь вас всех когда-то видел на пикнике, помню, я даже пожалел тогда, что я не в вашей компании. Они все растянули губы в подобии вежливой улыбки, но Нийл продолжал настойчиво, словно решил понравиться этим людям, хотя бы для этого пришлось перебить их всех поодиночке: - Жалко, что мне раньше никогда не доводилось слышать доктора Брустера. Э-э... скажите, капитан... вы тоже побывали в Европе? - Да, был некоторое время. - Эмерсон неохотно сделал то, чего требовала вежливость: - Разрешите вас познакомить, капитан Кингсблад: моя жена, вы, вероятно, знаете ее отца, Дрекселя Гриншо из "Фьезоле", и наш сын. Мой отец, моя мать, а эта молодая девица - моя племянница Феба... Мама, я тебе рассказывал о мистере Кингсбладе, мы с ним учились вместе. У всех Вулкейпов был такой вид, как у детей, которые уже шаркнули ножкой дяде и считают, что теперь можно удрать к своим игрушкам. Но этому Нийл твердо решил помешать, хотя бы даже в ущерб собственному самолюбию. Эта семья вдруг приобрела для него огромное значение. Когда человек в тридцать один год рождается негром, ему нужна семья. Ухаживания и подлаживания были не в характере Нийла; но сейчас он заговорил с Эмерсоном почти заискивающе: - Вам в какую сторону, капитан? Я плохо знаю эту часть города. Вместо Эмерсона откликнулась его мать, ласково и сердечно: - О, пойдемте вместе, капитан, нам по дороге. Джон и Мэри Вулкейп жили на расстоянии одного квартала от церкви, а Эмерсон по соседству с ними. Проходя мимо крошечного пасторского домика, Джон сделал попытку завязать разговор: - Как вам понравилась проповедь, капитан Кингсблад? Мы все очень высоко ценим доктора Брустера. Вулкейпов удивило, что этот белый банкир - приехал сюда, наверно, что-нибудь разведать по своей части! - ответил с таким жаром: - Он меня просто поразил необыкновенным сочетанием силы и мягкости. Это святой - но умница! - Ну, он такой мастер стряпать и играть в кегли, что к святым его, пожалуй, не причислишь, но мы все его очень любим, - сказала миссис Вулкейп, и Нийл почувствовал, что она чуть-чуть смеется над ним и над его позой критика-любителя. Но он решил, что улыбкой его не собьют. Он внимательно оглядел пасторский домик, убогое одноэта