тях! Ты должен надеть фрак! - Ты хочешь сказать - смокинг. До чего мне надоели эти собачьи выдумки, все эти парады, фокусы... Но через три минуты Бэббит таким тоном буркнул: "Не знаю, стану ли я переодеваться", - что было ясно - переоденется он непременно, и разговор перешел на другую тему. - А главное, Джордж, не забудь заехать по дороге домой к Веккии и взять там мороженое. У них сломался грузовик, а я не надеюсь, что они доставят мороженое на... - Ну, хватит! Ты мне уже перед завтраком говорила! - Но я боюсь, что ты забудешь! Я тут буду весь день мучиться, учить новую прислугу, как подавать к обеду... - Все твои дурацкие затеи, - нечего было нанимать специальную прислугу из-за одного обеда. Матильда отлично справилась бы... - ...и мне еще надо пойти заказать цветы, расставить их, накрыть на стол, купить соленый миндаль, посмотреть, готовы ли цыплята, приготовить детям ужин наверху, да мало ли что. Нет, ты должен обещать, что заедешь за мороженым к Веккии. - Ла-аа-дно!!! Заеду, заеду! - Тебе только надо зайти и сказать: "Дайте мне мороженое, которое миссис Бэббит вчера заказала по телефону", - там, наверное, все готово. В десять тридцать она позвонила ему в контору, чтобы он не забыл взять мороженое от Веккии. И тут его неожиданно расстроила неприятная мысль: стоят ли званые обеды на Цветущих Холмах всей этой противной суеты и спешки? Но он раскаялся в кощунственном вольнодумстве, когда поехал покупать все необходимое для коктейлей. Вот как доставали алкогольные напитки в добродетельные времена сухого закона. Со строгих прямых улиц заново отстроенного делового центра Бэббит поехал путаными переулками через Старый город, мимо грязных, закопченных складов и амбаров, и дальше в "Рощу", где когда-то действительно был славный лесок, а теперь громоздились трущобы - доходные дома и притоны. По спине у него пробегала дрожь, в желудке ощущался приятный холодок, и на каждого полисмена он смотрел с невинным видом, словно желая показать, как он почитает закон и обожает полицию и как ему хочется остановиться и перекинуться шуткой с постовым. Он оставил машину за целый квартал от салуна Хили Хэнсона, и все же на душе у него было неспокойно: "Ну, ни черта, если меня видели, подумают, что я тут по делу". Он вошел в помещение, до странности похожее на все кабаки, существовавшие до сухого закона: та же засаленная стойка, опилки на полу, на стене зеркало в потеках, тот же некрашеный столик, за которым грязный старикашка клевал носом над чем-то похожим на виски, те же посетители, пившие у стойки что-то весьма похожее на пиво, то же ощущение толпы, которое всегда бывает в кабаках, как только в них собирается больше двух человек. Бармен, высокий бледный швед с алмазной булавкой в лиловом галстуке, в упор посмотрел на Бэббита, когда тот неловкими шажками просеменил к стойке и шепнул: - Я... м-ммм... меня, так сказать, прислал приятель Хэнсона. Мне бы немножко джину... Бармен посмотрел на него с видом оскорбленного епископа: - Боюсь, что вы ошиблись, приятель. Мы продаем только безалкогольные напитки. Он стал стирать пиво со стойки тряпкой, которая сама нуждалась в стирке, и сердито покосился на Бэббита, непрестанно двигая рукой. Старик, дремавший у столика, умоляюще сказал: - Оскар, я тебя прошу, послушай... Но Оскар слушать не стал. - Да ну же. Оскар, послушай! Ну послушай же! Дребезжащий, сонный голос пьяницы, приятный запах пивных дрожжей словно загипнотизировали Бэббита. Бармен угрюмо придвинулся к толпе из двух человек. Бэббит подобрался к нему осторожно, как кот, и вкрадчиво попросил: - Послушайте, Оскар, я хочу поговорить с мистером Хэнсоном. - На что он вам? - Надо поговорить. Вот моя карточка. Карточка была великолепная, гравированная, на ней ослепительно черными и ослепительно красными буквами было обозначено, что мистер Джордж Ф.Бэббит представляет Недвижимость, Страхование, Аренду. Бармен держал ее, словно она весила десять фунтов, и читал так, словно на ней было сто слов. Не теряя своего епископского достоинства, он пробасил: - Посмотрю, тут ли он. Из задней комнаты он привел чрезвычайно старообразного молодого человека, спокойного, остроглазого, в песочной шелковой рубахе, расстегнутом клетчатом жилете и ярко-рыжих брюках, - самого мистера Хили Хэнсона. Мистер Хэнсон протянул только: "Да?" - и бесстрастным наглым взглядом проник в самую душу мистера Бэббита, даже не замечая нового темно-серого костюма, за который Бэббит (как он признавался каждому знакомому в Спортивном клубе) заплатил сто двадцать пять долларов. - Рад познакомиться, мистер Хэнсон. М-мм... видите ли, я Джордж Бэббит, из конторы по продаже недвижимости "Бэббит и Томпсон". Я близкий друг Джека Оффата. - Ну и что? - Мм-мм... видите ли, у меня сегодня гости, и Джек сказал, что вы можете снабдить меня джином. - И в подобострастном испуге, видя, что глаза Хэнсона становятся совсем скучающими, он торопливо добавил: - Можете позвонить Джеку, спросить обо мне, если хотите... Вместо ответа Хэнсон мотнул головой, показывая на дверь в заднюю комнату, и вышел. Бэббит с таинственным видом пробрался в помещение, где обнаружил четыре круглых столика, одиннадцать стульев, рекламу пива и некий запах. Он стал ждать. Трижды Хили Хэнсон, засунув руки в карманы, проходил мимо, напевая что-то под нос и совершенно игнорируя Бэббита. За это время клятва, которую дал себе Бэббит утром: "Ни цента сверх семи долларов за кварту!" - уже превратилась в утверждение: "Я бы заплатил и десять". При следующем появлении Хэнсона он умоляюще спросил: "Ну как, можете меня выручить?" - но Хэнсон в ответ нахмурился и прохрипел: "Минуту, черт возьми, одну минуту!" И Бэббит стал ждать со все возрастающей робостью, пока Хэнсон не появился, небрежно держа в длинных белых пальцах кварту джина - вернее, то, что условно называется квартой. - Двенадцать монет! - бросил он. - Послушайте, да как же так, милейший! Джек сказал - вы достанете за восемь-девять долларов, не больше. - Ни-ни. Двенадцать. Настоящий, контрабанда из Канады. Это вам но разбавленный спирт с можжевеловой водичкой! - с добродетельным видом заявил честный торговец. - Двенадцать кругляшей - если, конечно, вам нужно. Сами понимаете, только ради Джека! - Да, да, понимаю! - Бэббит с благодарностью отсчитал двенадцать долларов. Он чувствовал себя польщенным таким общением с великим мира сего, когда увидел, как Хэнсон зевнул, не считая сунул бумажки в свой ослепительный жилет и враскачку удалился. Бэббит испытал приятную дрожь, вынося бутылку под пальто и потом пряча ее в свой письменный стол. Весь день он фыркал, посмеивался и пыхтел от сознания, что сможет за обедом "угостить ребят настоящей штукой"! Он был в таком возбуждении, что только подъезжая к дому вспомнил, что жена ему что-то поручила, да, поручила привезти мороженое от Веккии! "А, черт!" - буркнул он и повернул обратно. Веккиа был не просто кондитер - он был Главный кондитер Зенита. Почти все балы для дебютанток давали в белой с золотом зале ресторана "Мэзон Веккиа". Почти на всех светских чаепитиях гости узнавали пять сортов сандвичей от Веккии и семь сортов его пирожных, и все по-настоящему шикарные обеды заканчивались последним аккордом - неаполитанским мороженым от Веккии в одной из трех его форм: в виде дыни, в виде слоеного торта или в виде длинного брикета. Кондитерская Веккии была украшена бледно-голубыми панелями, гирляндой гипсовых роз, официантками в плоеных фартучках и стеклянными полками с пирожными "безе", воплотившими всю воздушность, какая таится во взбитых белках. Среди этой кондитерской изысканности Бэббит показался себе неуклюжим и толстым и, дожидаясь заказа, вдруг понял по колючему ощущению в затылке, что какая-то девчонка-посетительница над ним смеется. Он вернулся домой в раздраженном состоянии. И первое, что он услышал, был взволнованный голос жены: - Джордж! А ты не забыл заехать к Веккии за мороженым? - Слушай, да разве я когда-нибудь забываю? - И даже очень часто! - Чушь какая! Никогда я ничего не забываю! Конечно, устанешь тут бегать после работы по всяким тошнотворным заведениям, вроде твоего Веккии, и торчать там среди полуголых девчонок, накрашенных, как шестидесятилетние старухи, - сидят там я портят себе желудки всякой дрянью... - Ах, бедный ты, несчастный! Давно заметила, что ты терпеть не можешь хорошеньких барышень! Бэббита кольнуло, что его жена слишком занята, чтобы оценить его возмущенную добродетель - сильнейшее оружие, с помощью которого мужчины правят миром, и, смирившись, он пошел наверх одеваться. Мельком он заглянул в столовую, увидел ее во всем великолепии хрусталя, свечей, полированного дерева, кружев, серебра, роз. С замиранием сердца, приличествующим столь важному делу, как устройство званого обеда, он устоял перед искушением в четвертый раз надеть фрачную рубашку, вынул ослепительно свежее белье, завязал галстук бабочкой и потер лакированные туфли носовым платком. С удовольствием он полюбовался запонками - гранаты в серебряной оправе. Он тщательно разгладил и подернул шелковые носки, от которых коренастые лапы Джорджа Бэббита превратились в элегантные конечности высшего существа, величаемого "членом клуба". В трюмо отразился его отлично сшитый фрак, красивые с тройной отстрочкой брюки, и в лирическом экстазе Бэббит пробормотал: - Клянусь честью, неплохой вид! Никогда не скажешь, что я из Катобы! Увидели бы меня в таком наряде тамошние провинциалы - с ними бы родимчик приключился! Он величественно сошел вниз и занялся коктейлями. И когда он колол лед, выжимал апельсины и составлял у раковины в буфетной невероятное количество использованных бутылок, стаканов и ложек, он чувствовал себя не менее важным, чем бармен в салуне Хили Хэнсона. Правда, миссис Бэббит попросила его не болтаться под ногами, а Матильда и прислуга, нанятая на этот вечер, непрестанно толкали его локтями и визжали: "Пжалста, ткройте двери!" - когда им нужно было пронести подносы, но в эти священные минуты он не обращал на них внимания. Кроме новой бутылки джина, его "погреб" состоял из полбутылки бурбонского виски, четвертинки итальянского вермута и примерно из ста капель апельсинной горькой. Шейкера у него не было. Шейкер был доказательством распущенности, символом запойного пьянства, а Бэббит хоть и любил выпить, но не хотел, чтобы его считали пьяницей. Он смешивал коктейли, наливая виски из старого соусника в кувшин без ручки, он лил спиртное с благородным достоинством, подымая свои колбы и реторты к электрической лампе, и лицо его горело, крахмальная рубашка сверкала белизной, а медная раковина отливала червонным золотом. Наконец он попробовал божественную влагу. - Нет, провались я на месте, настоящий, старинный коктейль! Не то "Бронкс", не то "Манхэттен"! М-ммммм! Слушай, Майра, хочешь глоточек, пока народ не собрался? Миссис Бэббит то суетливо переставляла в столовой стаканы на четверть дюйма правее или левее, то с решительным и неумолимым видом, в сером с серебром парадном платье, повязанная суровым полотенцем вместо фартука, влетала в буфетную. В ответ она только сердито покосилась на мужа и с упреком сказала: - Разве можно! - Ну-с, - развязно и шутливо сказал он, - а твой старичок, пожалуй, отведает еще! Коктейль наполнил его головокружительным восторгом, он ощутил непреодолимое желание лететь с сумасшедшей скоростью в машине, целовать девушек, петь, острить. Он пытался вернуть себе прежнее достоинство, важно объявив Матильде: - Сейчас я поставлю кувшин с коктейлем в холодильник, вы, пожалуйста, не опрокиньте. - Угу. - Понимаете, поосторожнее! Ничего не ставьте на верхнюю полку! - Угу. - Поосторожнее. - У него кружилась голова. Голос стал тонким, слабым. - У-ууффф... - С безгранично важным видом он еще раз приказал: - Вы поосторожнее! - и мелкими шажками проследовал в гостиную - там было безопаснее. Он подумал - можно ли будет "уговорить этих тихонь, вроде Майры и Литтлфилдов, прокатиться после обеда, поднять, что называется, пыль столбом, может, раздобыть еще горячительного". Он обнаружил, что в нем пропадает настоящий кутила. Но к тому времени, как собрались гости, включая и ту неизбежно опаздывающую чету, которую все ждут с притворной любезностью, огненный вихрь сменился в мозгу Бэббита бездонной серой пустотой, и он с усилием заставил себя бурно приветствовать гостей, как полагалось хорошему хозяину на Цветущих Холмах. Пришел Говард Литтлфилд, доктор философии, который составлял рекламы и утешительные финансовые отчеты для Городской Транспортной компании, Верджил Гэнч, торговец углем, одинаково влиятельный и в ордене Лосей, и в клубе Толкачей, затем Эдди Свенсон, агент автомобильной фирмы Джевелин, живший напротив Бэббитов, и, наконец, Орвиль Джонс, владелец прачечной "Лилейная белизна", о которой справедливо писалось в рекламе как о самом большом, самом известном, самом шикарном прачечном заведении в Зените. Но, разумеется, самым почетным гостем был Т.Чамондли Фринк. Он являлся не только автором так называемых "поэмореклам", которые ежедневно распространялись газетными синдикатами в шестидесяти семи ведущих газетах, что давало ему такую обширную аудиторию, какой не имел ни один поэт в мире, - он еще был проповедником оптимизма и творцом нового типа реклам: "Зри не зря!" Несмотря на проникновенную философию и глубокую мораль его стихов, они были написаны в шутливой форме и понятны даже двенадцатилетнему ребенку; стихи казались еще забавнее, потому что печатались, как обычно печатают прозу. Вся Америка запросто называла мистера Фринка "Чам". С мужчинами явились и шесть жен, все они были более или менее... впрочем, сейчас, в начале вечера, трудно было что-нибудь про них сказать, так как на первый взгляд они все были похожи одна на другую и все говорили одинаково весело и убежденно: "Как у вас тут мило!" С виду мужчины меньше походили друг на друга: Литтлфилд - типичный ученый, высокий, с лошадиным лицом; Чам Фринк - маленький человечек с мягкими, мышиного цвета волосами, подчеркивавший свою поэтическую профессию моноклем на шелковом шнурке; Верджил Гэнч - широкоплечий, с черным ежиком волос; Эдди Свенсон - рослый лысоватый молодой человек, чей изысканный вкус выразился в черном муаровом жилете со стеклянными пуговицами; Орвиль Джонс - солидный, коренастый, очень значительного вида мужчина с льняными усиками. Но все они были такие упитанные, такие вымытые, все так бодро кричали: "Здорово, Джорджи!" - что казались если не родными, то двоюродными братьями; и как ни удивительно, но чем больше ты знакомился с женщинами, тем меньше они казались похожими друг на друга, а чем больше узнавал мужчин, тем больше казалось, что они все на один образец. Питье коктейлей было такой же церемонией, как и приготовление. Гости ждали их с затаенным беспокойством и с надеждой, натянуто соглашаясь, что погода действительно теплая, но в то же время довольно холодно, а Бэббит все еще и не заикался о выпивке. Но когда пришла запоздавшая чета - на этот раз опоздали Свенсоны, - Бэббит позволил себе намек: - Ну, как, друзья, способны вы кой в чем нарушить закон? Все взглянули на Чама Фринка, признанного властителя дум. Фринк дернул шнур монокля, как звонок, откашлялся и сказал то, чего от него и ждали: - Знаете, Джордж, я человек законопослушный, но, говорят, Верджил Гэнч - настоящий бандит, а он, конечно, сильнее меня, и я просто не представляю, что делать, если он меня заставит пойти на преступление! Гэнч сразу загрохотал: "Что ж, попробую!" Но Фринк поднял руку и продолжал: - Так что, если вы с Верджем будете настаивать, Джорджи, я поставлю мою машину там, где не положено, я ни минуты не сомневаюсь, что вы именно об этом преступлении и говорите! Поднялся смех, шутки. Миссис Джонс уверяла, что "мистер Фринк - умора! Можно подумать, что он - невинный младенец!". Бэббит шумел больше всех: - И как вы только угадали, Чам? Ну, погодите, сейчас я пойду принесу... ключи от ваших машин! Среди общего веселья он внес долгожданные дары: сверкающий поднос с бокалами и в центре - мутно-желтый коктейль в громадном графине. Мужчины наперебой говорили: "Ого, посмотрите-ка!" - или: "Ох, прямо дрожь берет!" - или: "Ну-ка, пропустите меня!" Но Чам Фринк, человек многоопытный и привыкший к превратностям судьбы, вдруг испугался, что в графине просто фруктовый сок, сдобренный разведенным спиртом. Он робко ждал, пока Бэббит, весь в поту от восторга, протянет ему стакан от своих щедрот, но, пригубив коктейль, восторженно пропищал: - О, боже, не будите меня! Все это сон, но я не хочу просыпаться! Дайте помечтать во сне! Часа за два до этого Чам сочинил стихи для газеты, которые начинались так: Сидел я хмур и одинок, глядел угрюмо в потолок и думал: есть же дураки, которых тянет в кабаки. Они салун вернуть хотят, дыру, в которой грязь и смрад; а там любой мудрец - болван, когда бывает в стельку пьян. Нет, я не стану пить вина, мне их отрава не нужна. Я воду чистую, друзья, пью из прозрачного ручья, и голова моя свежа, как у грудного малыша. Вместе со всеми выпил и Бэббит: временная депрессия прошла, он понимал, что лучше этих людей нет никого на свете. Он готов был дать им тысячу коктейлей. - Ну как, выдержите еще по одному? - крикнул он. Жены захихикали, но отказались, зато мужья расплылись в широких, восторженных улыбках: - Ну, разве только чтобы не обидеть тебя, Джорджи! - Вам еще полагается прибавка! - говорил каждому Бэббит, и каждый рокотал: "Выжимай, Джорджи, выжимай до капли!" А когда графин безнадежно опустел, начался разговор о сухом законе. Покачиваясь на пятках, засунув руки в карманы, мужчины выражали свои взгляды с тем громогласным глубокомыслием, с которым преуспевающие господа повторяют самые пошлые суждения о том, в чем они совершенно не разбираются. - Я вам вот что скажу, - заявил Верджил Гэнч, - по-моему, - и я могу об этом говорить с уверенностью, потому что мне приходилось беседовать с врачами и вообще с понимающими людьми, - по-моему, правильно, что закрыли кабаки, но надо дать человеку возможность выпить пива или легкого вина. Говард Литтлфилд философически заметил: - Обычно упускают из виду, что весьма опасно ограничивать свободу личности. Возьмите такой пример: король баварский - да, кажется, баварский... По-моему, это было в Баварии, вот именно в Баварии, в тысяча восемьсот шестьдесят втором году, да, в марте тысяча восемьсот шестьдесят второго года, - король издал эдикт: запретить общественный выпас скота. И крестьяне, терпевшие тяжкие налоги без единой жалобы, вдруг взбунтовались против этого эдикта. Впрочем, возможно, что дело было в Саксонии. Во всяком случае, это доказывает, как опасно нарушать свободу личности. - Правильно, - сказал Орвиль Джонс, - нельзя нарушать свободу личности! - Однако не следует забывать, что для рабочих сухой закон - чистое благодеяние. Не дает им тратить деньги впустую и снижать производительность труда, - заявил Верджил Гэнч. - Это верно. Но плохо, если закон навязывают насильно, - продолжал Говард Литтлфилд. - Конгресс пошел неправильным путем. Будь на то моя воля, я сделал бы так, чтоб каждый пьющий должен был получать лицензию на выпивку. Тогда мы могли бы ограничивать неустойчивых рабочих, не давать им пить, а вместе с тем мы бы не нарушали права других, то есть свободу личности таких людей, как мы с вами. Все закивали, с восхищением переглянулись и подтвердили: "Да, конечно, так было бы правильней!" - Одно меня беспокоит, - вздохнул Эдди Свенсон, - как бы эти люди не стали нюхать кокаин! Все закивали еще усиленней, заворчали: "Верно, верно, есть и такая опасность!" Но тут поднял голос Чам Фринк: - Слушайте, мне вчера дали изумительный рецепт домашнего пива. Берется... - Погодите, - прервал его Гэнч. - Я скажу свой. Литтлфилд фыркнул: "Пиво! Ерунда! Лучше всего дать сидру перебродить!" Джонс настаивал: "Нет, у меня рецепт настоящий" Тут вмешался Свенсон: "Слушайте, я вам расскажу такой анекдот!" Но Фринк не сдавался: - Берется шелуха от гороха, на бушель шелухи - шесть галлонов воды, кипятить эту смесь, пока... Миссис Бэббит подошла к ним с умоляющей сладкой улыбкой. Фринк поторопился досказать про рецепт пива, и она весело объявила: - Прошу к столу! В дружеском споре - кому из мужчин пройти последнему - они наконец перешли из гостиной в столовую, и по дороге Верджил Гэнч всех рассмешил, крикнув громовым голосом: - Если мне нельзя сидеть рядом с Майрой Бэббит и пожимать ей ручку под столом, я не играю и ухожу домой! В столовой все немного растерялись, пока миссис Бэббит хлопотала: - Погодите - ах, мне так хотелось приготовить для каждого карточку с рисунком, но не вышло - погодите, сейчас: мистер Фринк, вы сядьте сюда... Обед был сервирован в лучшем стиле женских журналов, когда салат подается в выдолбленных яблоках, и все блюда, кроме неизменных жареных цыплят, напоминают что-нибудь другое. Обычно мужчинам не о чем было разговаривать со своими дамами: флирт - искусство неизвестное на Цветущих Холмах, а царства контор и кухонь меж собой не соприкасаются. Но под воздействием коктейля беседа разгорелась вовсю. У каждого из мужчин накопилось множество важнейших соображений насчет сухого закона, и теперь, заполучив внимательного слушателя в лице соседки, они пустились в рассуждения: - Нашел место, где можно достать сколько угодно спиртного по восьми за кварту... - Читали, как один человек заплатил тысячу долларов за десять ящиков "вырви-глаза", а потом оказалось, что там одна вода? Говорят, он стоял на углу, и вдруг к нему подходит какой-то тип... - Говорят, в Детройт контрабандой пригнали целый пароход этого самого... - Может попасться всякая ядовитая штука - древесный спирт, да мало ли что... - Конечно, я принципиально с этим согласен, но я не желаю, чтобы меня учили думать и жить! Ни один американец этого не потерпит... Но всем показалось, что Орвиль проявил дурной вкус - и никто не улыбнулся его шутке, - когда он ляпнул: - Главное в сухом законе - не разводить вокруг него столько сырости. И только после того, как эта тема была исчерпана, разговор стал общим. Знакомые часто с восторгом говорили о Верджиле Гэнче: "Ну, этому все на свете сходит с рук! Он может отмочить такую штуку при дамах, что небу станет жарко, и все будут только хохотать, а если я скажу что-нибудь хоть чуточку рискованное, с меня голову снимут!" И сейчас Гэнч привел всех в восторг, крикнув миссис Свенсон - самой молоденькой из дам: - Луэтта! Я спер из кармана у вашего Эдди ключ от двери, может, мы с вами удерем потихоньку, чтоб никто не видел? Мне нужно, - тут он расплылся в хитрейшей улыбке, - сказать вам что-то очень важное! Женщины захихикали, и Бэббит тоже почувствовал себя способным на шалости: - Слушайте, друзья! Хочется мне показать вам одну книжечку, но не решаюсь. Мне ее дал док Паттен. - Джордж! Как тебе не стыдно! - остановила его миссис Бэббит. - Да, вот это книжка! С перцем - не то слово! Антропологический доклад насчет - ну, насчет всяких обычаев тихоокеанских дикарей, чего там только нет! Купить ее, конечно, нельзя. Вердж, хочешь, дам почитать? - Чур, я первый! - потребовал Эдди Свенсон. - Наверно, ядовитая вещь! - А я вчера слышал отличный анекдот, - объявил Орвиль Джонс. - Идут два шведа с женами... Он рассказал "отличный" анекдот с еврейским акцентом, слегка продезинфицировав конец. Гэнч тут же его поправил. Но вскоре влияние коктейлей ослабело, искатели истины вернулись к трезвой реальности. Чам Фринк недавно разъезжал с лекциями по маленьким городам и сейчас со смешком рассказывал: - До чего приятно вернуться к цивилизации! Навидался я этих провинциальных городишек, хватит с меня! Нет, я ничего не говорю, таких хороших людей, как там, в целом свете поискать, но, понимаете, эти городишки с их главной улицей до того сонные, что... Нет, хорошо вернуться к живым людям! - Я думаю! - обрадовался и Орвиль Джонс. - Верно, таких хороших людей в целом свете не найдешь, но мамочка моя! О чем они разговаривают! Ей-богу, они только и знают, что говорить о погоде да о новых фордах, провались я на месте! - Правильно! - подтвердил и Эдди Свенсон. - Они все разговаривают об одном и том же! - Вот именно! - подхватил Верджил Гэнч. - Повторяют одно и то же без конца! - Да, удивительное дело! Они совсем лишены способности смотреть на вещи объективно. Просто повторяют одни и те же разговоры про погоду, про форды и так далее, - заметил и Говард Литтлфилд. - Ну, за это их осуждать нельзя! Нет у них интеллектуальных стимулов, какие получаешь здесь, в большом городе, - сказал Чам Фринк. - Ей-богу, верно! - поддержал его Бэббит. - Я, конечно, не хочу, чтобы вы, наша ученая братия, стали задаваться, но должен отметить, что каждый старается стать головой выше, когда сидит в компании с таким знаменитым поэтом или с таким докой в экономике, как Говард. А этим провинциальным дурачкам и поговорить не с кем, кроме как друг с другом, не удивительно, что они и разговаривают некультурно, малограмотно, да и думать разучаются! Орвиль Джонс добавил: - И потом возьмите другие наши преимущества - кино, например. Эти мужички-серячки думают, что им бог знает как повезло, если у них каждую неделю новая программа! А у нас в городе в любой вечер можно выбирать хоть из дюжины картин! - Ясно, а сколько пользы получаешь, когда трешься весь день среди дельцов высшей марки, - им пальца в рот не клади! - сказал Эдди Свенсон. - А вместе с тем, - начал Бэббит, - нечего особенно оправдывать эти захолустные городишки. Люди там сами виноваты, что не проявляют инициативы, - взяли бы и уехали в большой, город, как мы с вами! И скажу вам по секрету, как друзьям, - завидуют они нашему брату, просто ужас! Каждый раз, как я приезжаю в Катобу, я как будто должен просить прощения у своих друзей детства за то, что я более или менее преуспел в жизни, а они - нет. А разговоришься с ними, вот как мы с вами, проявишь какую-то тонкость мысли, то, что называется широкий кругозор, они сразу подумают - это он нарочно выставляется! Возьмите моего сводного брата Мартина, он хозяин того самого универсального магазинчика, которым владел еще мой папаша. Честное слово, готов пари держать, что он даже не знает про такую штуку, как полный парад, - я хочу сказать, фрачный костюм. Если бы он сейчас сюда вошел, он бы подумал, что мы с вами бог знает кто, - не представляю, за кого он принял бы нас! Да, братцы, завидуют они нам, вот что! - Верно! - согласился Чам Фринк. - Но главное, что меня в них раздражает, это полное отсутствие культуры, недооценка красоты - простите, что я так высокопарно выражаюсь! Я, знаете, люблю прочесть хорошую лекцию, почитать лучшие свои стихи, - не те, что для газет, а те, что для журналов. Пробуешь пронять их чем-нибудь таким, возвышенным, а их ничто не берет, кроме старых анекдотов с предлинной бородой, грубых шуток и всякой такой чепухенции, за которую любого из нас выставили бы в два счета за дверь, посмей он только рассказать... - В общем, наше счастье, что мы живем среди цивилизованных людей, у которых есть и художественный вкус, и деловой нюх, - подытожил Верджил Гэнч. - Скучновато нам было бы, если б мы застряли на какой-нибудь их Главной улице и стали рассказывать этим старым бобрам про нашу здешнюю жизнь. Но в одном надо им отдать справедливость: каждый, самый маленький, американский город стремится расти, достигнуть современного уровня. И растут, черт их подери, растут! Кто-нибудь начнет крыть такую захолустную дыру, рассказывать, как он заехал туда в тысяча девятисотом году, и ничего там, кроме одной грязной улицы, не было, понимаете, одной на девятьсот жителей, похожих на улиток. А приедешь туда в девятьсот двадцатом году, смотришь - асфальт, чудная гостиница, первоклассный магазин дамского готового платья - просто красота! Нельзя смотреть только на то, какие они сейчас, эти городишки, надо разобраться, чем они хотят стать, а у них у всех есть свой идеал, оттого они и станут когда-нибудь отличнейшими городами. А идеал у них - стать такими, как наш Зенит, вот что! Хотя все они и жили в самом близком соседстве с Т.Чамондли Фринком и он часто брал у них на время косилки для газона и гаечные ключи для машины, каждый помнил, что Фринк - знаменитый поэт и выдающийся деятель рекламы и что за его простотой и доступностью кроются знойные джунгли литературных тайн, куда никому из них нет доступа. Но сегодня, разоткровенничавшись под влиянием джина, он сам допустил их в свою святая святых. - Меня страшно мучит одна литературная проблема. Сейчас я занят составлением серии реклам для автомобильной фирмы Зико, и мне хотелось бы из каждой рекламы сделать этакую поэтическую жемчужину - в хорошем стиле, понимаете. Я целиком и полностью придерживаюсь теории, что весь фокус - в совершенстве формы, без этого и писать не стоит, но такой крепкий орешек мне еще никогда не приходилось раскусывать. Вы, может быть, думаете, что мне труднее писать стихи, я хочу сказать - на лирические темы: семья, очаг, счастье и прочее, но это, в общем, легче легкого. Тут никаких просчетов быть не может; отлично знаешь, чем дышит каждый порядочный человек, если он действительно наш, и выражаешь именно эти чувства. Но индустриальная поэзия - такой литературный жанр, где нужно открывать новые, неизведанные области. А знаете, кто но этой части наш, американский гений? Вы даже имени его не слыхали, и я не слыхал, но его творчество надо сохранить для будущих поколений, чтобы они могли судить о силе американской мысли наших дней, об ее оригинальности. Я говорю о человеке, который пишет рекламы табака "Принц Альберт". Нет, вы только послушайте: "Сплошная радость и восторг - П.А. в хорошей трубке! Скажи, слыхал ли ты, как хвастают шоферы: рвануть с пяти на пятьдесят единым духом, дать газу, чтобы небу стало жарко! Да, в этом что-то есть, не спорю, но, между нами, милый друг, проверь-ка сам любым спидометром, как быстро с уныния от скверных табаков на скорость высшую блаженства переключишься ты, усевшись с трубкой, где тлеет вкусный и душистый "Принц Альберт". "Принц Альберт" попадает в точку, он словно весело поет своим чудесным ароматом: "Давай еще!" Всегда прохладный и душистый! Нет, никогда куренье никому не доставляло такой бодрящей, крепкой радости мужской! Закуривай, дружок! Берись за трубку сразу - не упускай момент! "Принц Альберт" - сам пойми! - вольет в тебя такую силу, что ты всем сразу дашь и шах и мат. Уж мы-то знаем оба, о чем я говорю!" - Ого! - восхищенно протянул агент автомобильной компании Эдди Свенсон, - вот это настоящая мужская литература, честное слово! Ну и молодчага этот малый - впрочем, что я! Не может быть, чтобы один человек так здорово писал! Наверно, там целая комиссия классных писак. Впрочем, это неважно! И пишет-то он не для каких-нибудь длинноволосых нюнь, он пишет для настоящих парней, для меня - и я снимаю перед ним кепку. Вот только одно: поможет такое объявление продаже товара или нет? А не завела ли фантазия этого альбертовского сочинителя неизвестно куда, - все они такие, эти поэты! Читаешь - классная штучка, но о товаре она мне ничего не говорит! Прочесть-то я прочту, а покупать "Принц Альберт" все равно не стану, потому что тут ничего толком про самый табак не написано! Одни выдумки! Фринк воззрился на него с возмущением: - Нет, ты, брат, спятил! Неужели мне надо объяснять тебе, что такое стиль? Во всяком случае, мне очень хотелось написать рекламу для Зико именно в таком роде. Но не могу - хоть тресни! Пришлось придерживаться чистой поэзии, написал для Зико очень утонченную штучку. Послушайте, не знаю, понравится ли: "Далекий путь зовет-манит, он там, вдали, за горной цепью, он далеко, и ждет того, в ком кровь кипит, как пламень алый, на чьих устах звенит-поет всех храбрецов призыв старинный. Прочь, будничная, цепь забот, долой, постылая тревога! Лететь и мчаться - наш девиз; в нем наше счастье - не на миг, в нем наша жизнь: лететь вперед! И эту истину постигли создатели машины Зико. Они обдумывали все - не только красоту и цену. Машина - легче антилопы, скользит, как ласточка в полете, но сила, сила в ней - слоновья! В ней дышит все изяществом и мощью, машина эта - первый класс. Послушай, друг мой! Никогда не знать тебе высокого искусства путешествий, если не приобретешь ты ЗАЛОГ ЗЕМНОГО СЧАСТЬЯ - ЗИКО". - Да, - задумчиво добавил Фринк, - могу сказать, что я сумел вложить какую-то элегантность в эти строки, но оригинальности, этакой рекламной зазывности тут все-таки не хватает! В ответ на это все гости вздохнули с сочувствием и с восхищением. 9 Бэббит любил своих друзей, обожал играть роль хозяина и кричать: "То есть как это вы не хотите больше цыпленка - что за выдумки!" - и преклонялся перед талантом Т.Чамондли Фринка, но подъем от коктейлей уже пропал, и чем больше он ел, тем меньше веселился. Кроме того, дружеская атмосфера обеда была нарушена ссорой четы Свенсонов. На Цветущих Холмах и в других зажиточных кварталах Зенита, особенно среди "молодоженов", было много женщин, которые ничего не делали. Хотя прислуги они держали мало, но при газовом отоплении, электрических плитах с мойками для посуды и пылесосами в выложенных кафелем кухнях квартиры у них были настолько удобные, что домашней работы делать почти не приходилось, а кроме того, их стол главным образом состоял из полуфабрикатов и готовых закусок. Редко у них бывало больше одного-двух детей, чаще браки были бездетными, и хотя существовала легенда, будто мировая война приучила людей считать всякую работу респектабельной, их мужья не позволяли им "тратить время зря и забивать себе голову дурацкими идеями", занимаясь бесплатно общественной деятельностью, и еще больше возражали против платной работы, чтобы не было повода для разговоров, будто мужья их плохо обеспечивают. Забот по дому им хватало часа на два, не больше, а в остальное время они объедались шоколадом, ходили в кино, разглядывали витрины магазинов, собирались по двое, по трое сплетничать и играть в карты, робко мечтали о любовниках, которых и в помине не было, и накопляли невероятную энергию, находившую выход в грызне с мужьями. Классический образец супружеской грызни являла чета Свенсонов. В течение всего обеда Эдди Свенсон во всеуслышание ворчал по поводу нового платья жены. Он говорил, что платье слишком короткое, до неприличия прозрачное и чересчур дорогое. Он искал сочувствия у Бэббита: - Скажите честно, Джордж, какого вы мнения об этой тряпке, которую отхватила Луэтта? Наверно, и вы считаете, что дальше идти некуда? - Да что вам взбрело в голову, Эдди? По-моему, чудное платьице! - Конечно, мистер Свенсон! - поддержала мужа миссис Бэббит. - Платье просто прелесть! - Что, съел, умник? Много ты понимаешь в платьях! - вскинулась Луэтта, а гости задумчиво жевали и поглядывали на ее плечи. - Перестань! - оборвал ее Свенсон. - Настолько-то я понимаю, чтоб видеть, когда бросают деньги на ветер, и вообще - надоело! У тебя полный шкаф платьев, а ты их не носишь! Я уж тебе высказывал мое мнение, но ты, ясное дело, ни малейшего внимания не обращаешь! Пока от тебя чего-нибудь добьешься, лопнуть можно. Они ссорились без умолку, и все принимали в этом участие - все, кроме Бэббита. Он был как в тумане, ничего не чувствовал, кроме своего желудка; внутри все горело и жгло. "Поел лишнего, а вот сладкое совсем уже ни к чему!" - мысленно простонал он, глотая скользкие холодные куски пломбира с ореховым тортом, липким, как мыльный крем для бритья. Ему казалось, что желудок набит глиной, его распирало, подперло к самому горлу, мозг превратился в раскаленную жижу, и с мучительной натугой он продолжал улыбаться и что-то выкрикивать, как подобало хозяину на Цветущих Холмах. Если бы не гости, он вышел бы на улицу, и на воздухе прошла бы эта хмельная сытость, но в тумане, наполнявшем комнату, гости трещали, трещали без умолку, казалось, этому конца не будет, а он сидел и мучился: "Дурак я, что столько съел, хватит, больше ни кусочка!" - и тут же ловил себя на том, что снова ест тошнотворно сладкий подтаявший пломбир. Присутствие друзей потеряло всю прелесть, и на него не произвело ни малейшего впечатления, когда Говард Литтлфилд извлек из своей научной сокровищницы сообщение о том, что химическая формула каучука-сырца - C10H16 и что он превращается в изопрен, то есть в 2C5H8, и вдруг, без всякой причины, Бэббит не только ощутил скуку, но и сознался себе, что ему невыносимо скучно. Какое счастье, что можно наконец встать с неудобного жесткого стула и развалиться на диване в гостиной! Судя по бессвязным, вялым репликам гостей, по их лицам, болезненно-напряженным, словно их кто-то медленно душил, они не меньше своего хозяина страдали от тягот светской жизни и ужасов обильной пищи. Все облегченно вздохнули, когда было предложено сесть за бридж. У Бэббита стало проходить ощущение, что его варят заживо. Ему повезло в игре. Он снова терпеливо выносил неистребимую бодрость Верджила Гэнча. А мысленно он отдыхал с Полем Рислингом на берегу озера, в Мэне. Это ощущение было сильным, острым, как тоска по родине. Он никогда не бывал в Мэне и все же представлял себе горы в тумане, спокойную вечернюю гладь озера. "Поль лучше всех этих умников, вместе взятых, - подумал он. - Хоть бы уехать подальше от всего на свете". Даже Луэтта Свенсон не вывела его из оцепенения. Миссис Свенсон была женщина хорошенькая и кокетливая. Бэббит в женщинах не разбирался, он интересовался только их вкусами, сдавая им меблированные квартиры. Всех женщин он делил на Настоящих Леди, на Работающих Женщин, Старых Чудачек и Веселых Курочек. Он мог расчувствоваться перед женскими прелестями и был того мнения, что все женщины (кроме женщин из его семьи) "особенные" и "непонятные". Но он безотчетно чувствовал, что к Луэтте Свенсон можно найти подход. У нее были влажные глаза и влажные губы. От широкого лба лицо ее сужалось к остренькому подбородку, рот у нее был тонкий, но твердый и жадный, а между бровями лежали две привлекательные изогнутые морщинки. Ей было лет тридцать, а то и меньше. Сплетня никогда не касалась ее, но все мужчины с первой же встречи начинали за ней ухаживать, а все женщины поглядывали на нее со сдержанной неприязнью. Сидя на диване рядом с Луэттой, Бэббит в перерывах между партиями обращался к ней с той подчеркнутой галантностью, принятой на Цветущих Холмах, которая была не столько ухаживанием, сколько испуганной попыткой воздержаться от всякого флирта. - Вы сегодня хороши, как новенький табачный киоск, Луэтта. - Правда? - Наш Эдди что-то брюзжит. - Да! О, как мне это надоело! - Что ж, если вам надоест муженек, можете сбежать с дядей Джорджем. - Уж если бы я сбежала... Впрочем, это я так... - А вам кто-нибудь уже говорил, что у вас замечательно красивые руки? Она посмотрела на свои руки, спустила кружевной рукав пониже, но в общем не обращала на Бэббита внимания, погрузившись в невысказанные мечты. Бэббит слишком раскис в этот вечер, чтобы выдерживать роль неотразимого (хотя и строго добродетельного) мужчины. Он вернулся к карточным столам. Никакого восторга в нем не вызвало и предложение миссис Фринк, маленькой пискливой дамочки, попробовать заняться спиритизмом и столоверчением: "Знаете, мой Чам умеет по-настоящему вызывать духов - честное слово, он меня даже иногда пугает!" Дамы весь вечер не участвовали в беседе, но тут, поскольку известно, что женский пол больше интересуется миром духовным, тогда как мужчины сражаются с грубой материей, они взяли инициативу и закричали: "Да, да, давайте, давайте!" В темноте мужчины вели себя торжественно и глупо, а их жен от восторга пробирала дрожь. Но когда мужчины пожимали им руки, они хихикали: "Ведите себя как следует, а то я все скажу!" И в Бэббите проснулся некоторый интерес к жизни, когда рука Луэтты крепко сжала его пальцы. Все наклонились вперед, затаив дыхание. Кто-то громко вздохнул, заставив соседей вздрогнуть. В мутном свете, просачивавшемся из передней, все казались неземными существами и чувствовали себя бесплотными. Миссис Гэнч вдруг взвизгнула, и все вскочили с неестественной веселостью, но Фринк зашикал, и все благоговейно притихли. Внезапно, не веря себе, они услышали стук. Все уставились на еле видные руки Фринка, но, убедившись, что они лежат спокойно, заерзали на местах, притворяясь, будто на них это не произвело впечатления. Голос Фринка звучал серьезно: - Кто здесь? Стук. - Означает ли один удар "да"? Стук. - А два удара - "нет"? Стук. - Леди и джентльмены, просить ли нам этого духа связать нас с духом кого-нибудь из усопших знаменитостей? - шепотом спросил Фринк. Миссис Орвиль Джонс умоляюще протянула: - Ах, давайте поговорим с Данте! Мы научали его в литературном кружке. Ты, конечно, знаешь, кто он был, Орви? - Ясно, знаю! Поэт из итальянцев. Где я, по-твоему, воспитывался, а? - обиженно сказал ее муж. - Помню, помню, тот самый, который проехался по туристской путевке в ад! - сказал Бэббит. - Я-то его стишков не читал, но мы про него учили в университете. - Вызвать мистера Данта! - торжественно провозгласил Эдди Свенсон. - Вам, наверно, легко с ним столковаться, мистер Фринк, все-таки вы оба - поэты! - сказала Луэтта Свенсон. - Оба поэты! Откуда вы забрали себе в голову такую чушь! - возмутился Верджил Гэнч. - Конечно, этот самый Дант в свое время, наверно, неплохо разворачивался, - не знаю, сам не читал, - но, если говорить правду, разве он бы справился, если б ему пришлось заняться полезной литературой, каждый день выдавать для газетного синдиката стих, как приходится Чаму! - Верно! - поддержал его Эдди Свенсон. - Этому старью что! Времени у них было по горло! Мать честная, да я сам мог бы отхватить неплохую поэмку, если бы мне на это дали целый год и разрешили писать про всякую допотопную чепуху, как этому Данту. - Тише! - потребовал Фринк. - Молчите, я сейчас его вызову... О Светлоглазый дух, спустись во... м-ммм... во тьму пределов и приведи сюда дух Данте, мы, смертные, хотим послушать мудрые его слова! - Ты забыл дать ему адрес: тысяча шестьсот пятьдесят восемь, Серная улица, Огненные Холмы, Ад, - загоготал Верджил Гэнч, но все были оскорблены в своих религиозных чувствах. А вдруг, даже если это стучит Чам, вдруг все-таки что-то есть, да и вообще интересно поговорить со стариком из какого-то там века, словом, из прошлого. Стук. Дух Данте явился в гостиную Джорджа Ф.Бэббита. Казалось, он исполнен готовности отвечать на все вопросы. Он даже сказал, что "не прочь провести с ними вечер". Фринк передавал его слова, называя все буквы алфавита, пока дух не отмечал стуком нужную букву. Литтлфилд ученым тоном спросил его: - Правится ли вам в раю, мессир? - Мы счастливы в горних высях, синьор. Мы рады, что вы изучаете высшую истину спиритуализма, - отвечал ему Данте. Все задвигались, зашуршали крахмальные рубашки, потрескивали корсеты. А вдруг - вдруг что-нибудь есть на самом деле? Но Бэббита беспокоило другое: вдруг Чам Фринк и в самом деле спиритуалист! Для литератора Чам был вполне порядочным малым, аккуратно посещал пресвитерианскую церковь на Чэтем-роуд, участвовал в обедах клуба Толкачей, любил сигары, автомобили, соленые анекдоты. Но вдруг втайне он... Черт их знает, этих высоколобых, ведь настоящий спиритуалист - это что-то вроде социалиста! Но в присутствии Верджила Гэнча никто не мог долго сохранять серьезность. - Ну-ка, спросим у Дантика, как там Джек Шекспир и этот римский дядя, которого окрестили в мою честь Верджилием, как они там поживают и не хотят ли сниматься в кино! - заорал он, и все сразу расхохотались. Миссис Джонс взвизгнула, Эдди Свенсон потребовал, чтобы у Данте спросили, не холодно ли ему ходить в одном венке. Польщенный Данте скромно отвечал на вопросы. Но Бэббита мучила проклятая неизвестность, и он мрачно раздумывал, сидя в спасительной темноте: "Сам не знаю... мы так легкомысленно относимся, думаем - умней нас никого нет. Неужто такой человек, как Данте... Надо было раньше почитать его стихи. А теперь всю охоту отбило". Почему-то Бэббиту мерещился скалистый холм, а на вершине, под сенью зловещих туч, одинокая, суровая фигура. Его самого огорчило внезапно вспыхнувшее презрение к лучшим своим друзьям. Он крепко сжал руку Луэтты Свенсон, и ему стало легче от ее живого тепла. Привычка, как старый солдат, встала на стражу, и он встряхнулся: "Что это на меня напало сегодня, черт подери?" Он похлопал по ручке Луэтты, желая показать, что в его пожатии ничего предосудительного не было, и крикнул Фринку: - Слушайте, а может, заставим старичка Данта почитать нам свои стишки? Потолкуйте-ка с ним. Скажите ему: "Буэна джорна, синьор, коман са ва, ви гейтс? Кескесе [добрый день, синьор, как поживаете, как дела? Как... (искаж. итал. франц., нем., франц.)] насчет маленькой поэмки, а, синьор?" Снова зажгли свет. Женщины уже сидели на краешке стульев в решительной и выжидающей позе, которой жена обычно показывает, что как только кончит говорить очередной собеседник, она весело скажет мужу: "Знаешь, милый, а не пора ли нам домой?" На этот раз Бэббит не делал бурных попыток удержать гостей. Ему - да, ему необходимо было кой о чем подумать... Снова заговорили о спиритических сеансах. ("Ох, почему они не идут домой! Почему они не уходят?") С уважением, но без всякого энтузиазма слушал он глубокомысленные наставления Говарда Литтлфилда; "Соединенные Штаты - единственная страна в мире, где государственное устройство является нравственным идеалом, а не только общественным установлением". ("Правильно, правильно... да неужели они никогда не уйдут?") Обычно он обожал "заглядывать хоть одним глазком" в таинственный мир машин, но в этот вечер он почти не слушал откровений Эдды Свенсона: "Если хотите брать выше классом, чем джэвелин, так лучше зико не найти. Недели две назад решили сделать опыт - имейте в виду, что опыт был поставлен честно, по всей форме! Взяли обыкновенную туристскую машину зико и на третьей скорости пустили ее в гору, на Тонаваду, и один тип мне сказал..." ("Зико неплохая машина - о господи, неужели они всю ночь собираются тут сидеть?") Наконец гости с шумом стали расходиться, повторяя: "Мы так чудно провели время!" Больше всех шумел на прощание сам Бэббит, но, выкрикивая любезности, он думал про себя: "Фу, все-таки справился, а то мне уже казалось, что я не выдержу!" Он предвкушал самое утонченное удовольствие, уготованное хозяину: поиздеваться над гостями в ночной тишине. Закрыв двери, он сладострастно зевнул, выпятил грудь и, подрагивая плечами, с презрительным видом обернулся к жене. Но та вся расплылась в улыбке: - Ах, как все вышло мило! Я знаю, они были просто в восторге. Правда? Нет, нельзя. Смеяться он не мог. Это было бы все равно что издеваться над счастливым ребенком. И он торжественно солгал: - Ну еще бы! Самый удачный прием за весь год - ни у кого такого не было! - А какой чудный обед! Честное слово, цыплята удались изумительно! - Еще бы! Хоть королеву угощай. Я таких чудных цыплят сто лет не ел! - И как Матильда удачно их зажарила! А суп какой вкусный, верно? - А как же! Дивный суп. Такого супа я с пеленок не пробовал. Но тут голос ему изменил. Они стояли в передней, под ярким светом плафона с квадратным, похожим на ящик абажуром из красноватого стекла, обрамленного полосами никеля. Жена в упор посмотрела на Бэббита. - Что с тобой, Джордж? У тебя такой голос... Можно подумать, что тебе вовсе не было весело! - Нет, было очень весело! - Джорджи! Да что с тобой? - Устал очень. В конторе столько работы. Надо бы мне поехать отдохнуть как следует. - Так мы нее через несколько недель уедем в Мэн, милый! - М-да-а... - И вдруг он сразу откровенно выпалил все, что думал: - Слушай, Майра, хорошо бы мне поехать туда пораньше. - Но тебе надо встретиться по делу с каким-то человеком в Нью-Йорке. - С каким человеком? Ах, да, да. С этим, как его... Нет, уже не надо. Но я хочу поехать в Мэн пораньше - порыбачить малость, поймать здоровенную форель! - Его нервный смешок прозвучал совсем фальшиво. - Отчего же нам и не поехать пораньше? Верона с Матильдой прекрасно справятся по хозяйству, а мы с тобой можем уехать в любое время, как только ты выберешься. - Нет, я не о том. В последнее время я что-то нервничаю, лучше бы мне уехать одному, стряхнуть с себя все... - Как, Джордж! Ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой? Она так искренне огорчилась, что ей было не до трагических упреков, не до высокомерных обид, - она просто растерялась, беззащитная, пухлая, красная, как распаренная свекла. - Да нет же... - И, вспомнив, что Поль Рислинг все это предсказывал, он сам растерялся не меньше ее. - Понимаешь, иногда полезно старому ворчуну вроде меня побыть одному, успокоиться. - Он пытался говорить как добрый папаша. - А когда ты с ребятами приедешь, - я-то думал, что заберусь туда на несколько деньков раньше вас, - я уже буду совсем веселый, понимаешь? - Он уговаривал ее густым добрым басом, снисходительно улыбаясь, как благодушный пастырь, благословляющий прихожан на пасху, как остроумный лектор, когда он хочет покорить аудиторию своим красноречием, как все мужчины, когда они хитрят и лукавят. Все праздничное оживление исчезло с ее лица, когда она посмотрела на мужа. - Значит, я тебе мешаю, когда мы ездим отдыхать? Значит, тебе никакого удовольствия не доставляет, когда я с тобой? И тут его прорвало. В страшной истерике он закричал, завизжал, как младенец: - Да, да, да! Да, черт подери! Неужели ты не понимаешь, что я больше не могу! Я устал! Мне надо прийти в себя! Слышишь - надо, надо! Мне все осточертело, надоело - все надоели! Мне надо, надо... И тут она сразу стала его заботливым старшим другом: - Да, да, милый, конечно! Поезжай один! Возьми с собой Поля, езжайте вдвоем, порыбачьте, отдохните! - Она погладила его по плечу, для чего ей пришлось стать на цыпочки. Он весь дрожал от беспомощности и в эту минуту не только испытывал к ней привычную привязанность, но и пытался найти у нее поддержку. - А теперь марш наверх! - бодрым голосом приказала она. - И сразу спать! Мы все устроим. Двери я сама запру. Ну, беги! Много минут, часов, целую вечность он лежал без сна, дрожа от самого примитивного страха, понимая, что он вдруг обрел свободу, и не зная, что с ней делать, с этой непривычной, обременительной вещью - свободой. 10 Ни один доходный дом в Зените не строился с таким решительным намерением выиграть площадь, как Ревельсток-Армс, - дом, в котором жили Поль и Зилла Рислинг. Кровати были вдвинуты в низкие альковы, а спальни превращены в гостиные. Кухня походила на шкаф, где еле помещалась электрическая плита, медная раковина, холодильник, а иногда втискивалась и прислуга из балканских иммигранток. Все в этом доме было в высшей степени современным и в высшей степени тесным - кроме гаражей. Бэббиты пришли в гости к Рислингам. Заходить к Рислингам было делом рискованным, очень увлекательным, но иногда неприятным. Зилла была подвижная, решительная, пышная и полногрудая блондинка. Когда она снисходительно старалась быть веселой, настроение у нее повышалось, и с ней было занятно. О людях она говорила с едкой иронией и всегда разоблачала человеческое лицемерие. "Верно, верно!" - обычно отвечали ей растерянные собеседники. Она танцевала как одержимая, заставляла всех веселиться, но вдруг ни с того ни с сего принимала оскорбленный вид. Оскорблялась она без конца. Вся жизнь была сплошным заговором против нее, и она яростно разоблачала этот заговор. Сегодня вечером она была вполне любезна. Она только намекнула, что Орвиль Джонс носит накладку на лысине, что пение миссис Т.Чамондли Фринк напоминает визг фордовских тормозов и что достопочтенный Отис Дибль - мэр Зенита и кандидат в конгресс, - набитый дурак, что, кстати, было правдой. Бэббиты и Рислинги неуютно восседали на жестких, как камень, обитых плюшем стульях в тесной гостиной Рислингов, где был фальшивый камин, а на сверкающей лаком пианоле лежала тяжелая, шитая золотом дорожка. - Чего мы сидим? - завизжала вдруг миссис Рислинг. - Давайте веселиться. Ну-ка, Поль, доставай скрипку, а я поучу Джорджи танцевать как следует! У Бэббитов настроение было серьезное. Они хотели обсудить поездку в Мэн. Но стоило только миссис Бэббит с улыбкой на пухлых губах намекнуть: "Скажи, а Поль тоже устал после зимней работы, как мой Джордж?" - и Зилла сразу вспомнила все обиды, а когда Зилла Рислинг вспоминала, как ее обижали, жизнь останавливалась, пока не выяснялось, кто виноват. - Устает? Нет, он не устает, он просто сходит с ума! Все думают, Поль такой благоразумный, - о да, конечно, он любит притворяться невинным ягненком, а сам упрям, как мул. Вы бы с ним пожили! Сами бы почувствовали, какой он милый! Нарочно притворяется кротким, а сам ни в чем не уступит. А про меня все только и говорят, что я старая ворчунья, но если бы я не лезла из кожи вон и не раскачивала его, мы бы совсем заплесневели, подохли бы от тоски! Никуда его не вытащишь... Да вот вчера, только из-за того, что машина не в порядке, - а он сам виноват, надо было раньше поехать в ремонтную мастерскую и показать аккумулятор механику, - Поль не захотел пойти в кино, надо было ехать на трамвае. Все-таки мы поехали, и кондуктор попался такой нахал, а Поль даже не заступился! Понимаете, стою я на площадке, жду, пока меня пропустят в вагон, а эта скотина кондуктор начинает орать на меня: "Ну, скорее, поторапливайтесь!" Да на меня никто в жизни так не орал! Я просто остолбенела, обернулась к нему и говорю, - я решила, что он ошибся! "Вы это мне?" - говорю самым вежливым тоном, а он опять как закричит: "Да, вам! Вы весь вагон задерживаете!" Тут я посмотрела на него, вижу - грязная свинья, хам, которого добрым словом не проймешь; тогда я остановилась и говорю ему прямо в глаза: "Я извиняюсь, но вы ошибаетесь, говорю, я никому не мешаю, задерживают те, кто впереди, а кроме того, разрешите вам сказать, молодой человек, что вы низкий, грязный, нахальный, вонючий щенок, - так и сказала! - и не джентльмен! Я про вас непременно напишу вашему начальству, посмотрим, допустят ли там, чтобы каждый пьяный скот, только оттого, что он надел драную форму, смел оскорблять настоящую леди, и вообще попрошу вас оставить вашу грязную ругань при себе!" Говорю, а сама жду, что Поль будет вести себя как настоящий мужчина и заступится за меня, а он стоит, будто его это не касается, и делает вид, что ничего не слышит. Ну, тут я ему все выложила: "Как, говорю..." - Да брось, Зилл! - простонал Поль, - все знают, что я тряпка, а ты нежный бутончик, ну и хватит! - Хватит? - Лицо Зиллы перекосилось, как у Медузы, голос колол, словно ржавый клинок. Она захлебывалась в приступе злости, в сознании своей правоты. Она чувствовала себя рыцарем-крестоносцем и, как всякий крестоносец, наслаждалась возможностью творить зло во имя добродетели. - Хватит? Если бы люди только знали, что я тебе все спускаю... - Да не ори ты на меня! - Хорош бы ты был, если б я на тебя не орала! Валялся бы по целым дням в постели или играл до полуночи на своей дурацкой скрипке! Ты от рождения лентяй, бездельник, ты от рождения трус, Поль Рислинг... - Ах, Зилла, перестань! Ты сама ни одному своему слову не веришь! - запротестовала миссис Бэббит. - Нет, не перестану, и каждое мое слово - правда! - Ну, Зилла, как можно! - Миссис Бэббит всполошилась, как заботливая мамаша. Она была ровесницей Зиллы, но казалась старше - правда, только с первого взгляда. Она была такая спокойная, расплывшаяся, перезрелая, а глядя на сорокапятилетнюю Зиллу, крашеную, затянутую в корсет, сразу думалось, что она, наверно, старше, чем кажется. - Как можно так разговаривать с бедным Полем! - Да, он бедный, это верно! Мы были бы оба бедняки, мы бы давно по миру пошли, если б я его не теребила! - Ну, как можно, Зилла! А мы-то с Джорджем только недавно говорили, как много Поль работал весь год и как хорошо бы отпустить наших мальчиков вдвоем! Я сама уговариваю Джорджа поехать вперед, без нас, в Мэн и отдохнуть там как следует до нашего приезда, и я считаю, что Полю тоже нужно было бы уехать вместе с ним, это было бы просто чудесно! Поль даже привскочил при таком разоблачении его тайных планов бегства. Он потер руки. Пальцы его дрожали. - Еще бы! - взвизгнула Зилла. - Ты счастливица! Ты можешь отпустить Джорджа и не следить за ним! Джорджи у тебя старый, толстый. На других женщин и не смотрит! Смелости не хватает! - Как это не хватает, черт возьми? - Бэббит с жаром встал было на защиту своего драгоценного права - быть безнравственным, но тут его перебил Поль - и вид Поля не сулил ничего хорошего. Он вскочил с места и вкрадчивым голосом спросил Зиллу: - Ты, кажется, намекаешь, что у меня много романов? - Да! - Что ж, дорогая моя, раз ты сама об этом заговорила... Да, За эти десять лет не было такого времени, чтобы я не находил утешения с какой-нибудь милой ласковой женщиной, и до тех пор, пока ты не перестанешь осыпать меня своими любезностями, я, вероятно, буду тебе изменять. Да это и не трудно. Ты слишком глупа! Зилла хотела что-то сказать и вдруг закричала, заплакала навзрыд. Нельзя было разобрать ни слова в этом потоке слез и непристойной ругани. И тут благодушный Джордж Ф.Бэббит внезапно преобразился. Если Поль стал злым, а Зилла превратилась в яростную фурию, если все благопристойные чувства, какие полагалось испытывать в квартире Рислингов, вдруг обернулись самой неприкрытой ненавистью, то больше всего это сказалось на Бэббите. Он был страшен. Он вскочил с места. Он казался огромным. Рука его впилась в плечо Зиллы. Весь лоск добропорядочного дельца мигом слетел с него, в голосе зазвучала жестокость: - Я этого не потерплю, слышишь! Прекрати эти глупости! Двадцать пять лет я тебя знаю, Зилл, и ни разу ты не упустила случая выместить на Поле свои неудачи! Нет, ты не злая, ты хуже, ты - дура. Благороднее Поля нет человека на божьем свете, слышишь? Всем порядочным людям надоело на тебя смотреть! Пользуешься тем, что ты женщина, и оскорбляешь его самым гнусным образом! А кто ты есть, чтобы такой человек, как Поль, спрашивал у тебя разрешения уехать со мной? Вообразила себя не то королевой Викторией, не то самой Клеопатрой. Дура ты, дура, неужели ты не видишь, как все над тобой смеются, как все издеваются? Зилла безудержно рыдала: - Никогда... никогда за всю мою жизнь... никто не говорил... - Да, в глаза не говорили, а за глаза только так и говорят. Только так! Все говорят, что ты сварливая старуха! Да, старуха, клянусь богом! Низость этого выпада совсем доконала ее. Глаза у нее сразу потухли, она тихо заплакала. Но Бэббит был неумолим. Он чувствовал, что он всемогущий хозяин положения, что Поль и миссис Бэббит смотрят на него со страхом, что только он один может справиться с Зиллой. Дрожащим, жалким голосом Зилла прошептала: - Это неправда! - Нет, правда! - Да, я скверная женщина! Простите меня! Я покончу с собой! Я на все пойду! Я... ну, чего, чего ты от меня хочешь? Она унижалась до последней степени. И ей это доставляло удовольствие. Для любителя скандалов нет ничего приятнее, чем довести себя до полного, мелодраматического, эгоистического самоуничижения. - Хочу, чтобы ты отпустила Поля со мной в Мэн! - потребовал Бэббит. - Как же я могу помешать ему? Ты сам сказал, что я идиотка, что никто на меня не обращает внимания! - Можешь, можешь! Главное, ты должна прекратить намеки, будто стоит ему ступить за порог, как он сию минуту начинает бегать за какой-нибудь юбкой. Сама наводишь его на дурные мысли. Надо быть умней. - Хорошо, Джордж, я тебе обещаю, честное слово. Я знаю, что поступала плохо. О, простоте меня, простите! Она наслаждалась собой. И Бэббит тоже наслаждался. Он осуждал с высоты своего величия, и он же отпускал грехи. Торжественно покинув дом Поля вместе с женой, он стал важно поучать ее: - Конечно, нехорошо было так запугивать Зиллу, но иначе с ней ничего не сделаешь. Да, она у меня попищала, ей-богу! - Да, - сказала его жена спокойно. - Ты был очень противный. Ты так петушился! Видно было, что тебе доставляет удовольствие воображать себя прекрасным, благородным человеком. - Ну, знаешь ли! Это уж слишком! Конечно, чего от тебя ждать, я так и думал, что ты пойдешь против меня! Так и думал, что ты будешь заступаться за нее - женское дело! - Правильно! Бедная Зилла, она так несчастна. Оттого и вымещает все на Поле. Ей совершенно нечего делать в их квартирке. Целыми днями сидит и думает. А какая она была веселая, хорошенькая! Конечно, ей обидно, что все это кончилось. А ты с ней так нехорошо, так некрасиво разговаривал - хуже нельзя! Мне стыдно за тебя и за Поля, он тоже хорош, нашел чем хвастать - своими гадкими романами! Бэббит рассердился и замолчал, и пока они шли пешком домой, он все четыре квартала дулся с видом оскорбленной добродетели. У подъезда он с высокомерной вежливостью открыл перед ней дверь, а сам остался и зашагал по двору. И вдруг его словно кольнуло в сердце: а что, если она права, хоть отчасти права? Должно быть, от усталости он стал таким необычно чувствительным: с ним редко бывало, чтобы он сомневался в своем непоколебимом превосходстве. Он почувствовал всю прелесть летней ночи, запах влажной травы. "Ну и пускай! - подумал он. - Я своего добился. Вырвемся на свободу! Ради Поля я на все готов!" Рыбачью снасть они покупали у братьев Иджемс, в лучшем спортивном магазине, с помощью самого Виллиса Иджемса, их товарища по клубу Толкачей. Бэббит точно с цепи сорвался. Он напевал, приплясывал. Полю он все время бормотал на ухо: "Славно, а? Интересно все это покупать! Молодец Виллис Иджемс, сам нас обслуживает! Слушай-ка, если б вон те типы - видишь, они покупают снасти для Северных озер - если б они узнали, что мы едем прямо в Мэн, они бы в обморок упали, верно?.. Ну-ка, брат Иджемс, я хочу сказать - Виллис! Дерите с нас побольше! Нас легко уговорить! Ну-ка, ну-ка, покажите! Весь ваш магазин скуплю!" Он восхищался спиннингами, роскошными резиновыми сапогами, палатками с целлулоидовыми окошечками, складными стульями, термосами. В простоте душевной ему хотелось купить все. И тот самый Поль, которому он всегда покровительствовал, теперь удерживал его от этого пьяного азарта. Но даже Поль просветлел, когда Виллис Иджемс, дипломат и поэт в торговле, заговорил о наживках. - Вы, друзья, конечно, знаете, что спор идет о том, что лучше - сушеная наживка или свежая. Я лично за сухую наживку. Куда увлекательней! - Ясно. Это гораздо увлекательней! - Бэббит весь так и пылал, хотя он понятия не имел ни о свежей, ни о сухой наживке. - Если хотите послушаться моего совета, Джорджи, наберите побольше мотыля, червей и муравьиных яиц. Да-с, муравьиные яйца - вот это наживка! - Еще бы! Всем наживкам наживка! - радовался Бэббит. - Да, милый мой! - еще раз подтвердил Виллис Иджемс. - Это, брат, такая наживка, что лучше не сыщешь! - Да, вряд ли старушке форели долго придется гулять, когда я закину такую наживочку! - объявил Бэббит и сделал толстой ручкой жест, как будто подсекал рыбу. - Да, и лосось тоже не уйдет! - сказал Иджемс, который никогда лосося и в глаза не видел. - Лососи! Форели! Эй, Поль, ты только представь себе, как дядя Джордж, засучив штаны, подсекает этакую рыбешку часов в семь утра! Ух ты! И вот они, как ни странно, едут в нью-йоркском экспрессе прямо в Мэн, и, как ни странно, без своих семейств. Наконец они на свободе, в мире настоящих мужчин - в курительном салоне пульмановского вагона. За окном вагона - тьма, золотистые точки далеких неведомых огней. В качке вагона, в решительном грохоте колес Бэббит все время ощущал одно - он едет, едет, едет! Наклонившись к Полю, он ласково проворчал: - А неплохо попутешествовать, верно? В небольшом помещении с выкрашенными желтой охрой металлическими стенками сидели главным, образом такие мужчины, которых Бэббит определял как "самых славных парней на свете, настоящих компанейских ребят". На длинном диване расположилось четверо: толстяк с хитрой круглой физиономией, остролицый человек в зеленой фетровой шляпе, очень молодой человек с мундштуком из поддельного янтаря и сам Бэббит. Напротив, в кожаных креслах, сидели Поль и худощавый, в старомодном сюртуке, хитроватый с виду мужчина с глубокими складками у рта. Все они читали газеты, коммерческие журналы или специальные каталоги магазинов посуды и обуви, выжидая, когда завяжется приятная беседа. Начал ее очень молодой человек, который, видимо, впервые ехал в пульмановском вагоне. - Слушайте, ну и погулял я в Зените, лучше не надо! - похвастался он. - Если знаешь, куда сунуться, так можно повеселиться не хуже, чем в Нью-Йорке! - Да, вы небось там все вверх дном перевернули! Я сразу подумал, что вы - прожженный гуляка, стоило только на вас посмотреть! - осклабился толстяк. Все с удовольствием отложили газеты. - Да будет вам! Я, может, в Арборе такое видел, чего вам и не привелось! - жалобно сказал юнец. - Не сомневаюсь! Наверно, выпили там все молоко, как заправский пьяница! Разговор с молодым человеком послужил предлогом для всеобщего знакомства, и, забыв о юнце, все заговорили на более существенные темы. Только Поль, углубившись в газету, где печаталась повесть с продолжением, не присоединился к ним, и все, кроме Бэббита, решили, что он сноб, оригинал и вообще скучный человек. Кто о чем говорил - определить трудно, да это и неважно, потому что мысли у них у всех были одинаковые и выражали они их с одинаковой самоуверенной и нагловатой безапелляционностью. И если окончательный приговор выносил не сам Бэббит, то он, сияя улыбкой, слушал, как высказывает свое суждение другой верховный жрец. - Кстати сказать, - заявил первый, - в Зените все-таки торгуют спиртным. Как везде, впрочем. Не знаю, что вы, господа, думаете о сухом законе, но мое мнение, что он хорош для бедняков, у которых нет силы воли, а для таких людей, как мы с вами, это - просто нарушение свободы личности! - Правильно! Конгресс не имеет права нарушать свободу личности! - подтвердил другой. Из вагона в курительную зашел какой-то человек, но так как все места были заняты, он выкурил сигарету стоя. Он был Чужак, он не принадлежал к старожилам-аристократам курительного салона. На него смотрели мрачно. После тщетной попытки держать себя непринужденно, для чего он стал осматривать в зеркало свой подбородок, он вынужден был молча уйти. - Недавно я по делу объехал весь Юг. Неважная там обстановка, - заметил один из синклита. - Неужели? Неважная, говорите? - Нет, мне показалось, что дела там хуже, чем обычно. - Хуже? Скажите пожалуйста! - Да, я сказал бы, много хуже! Весь синклит глубокомысленно наклонил головы и решил: - М-да, значит, такое дело... - Да и на Западе дела тоже не блестящи, далеко не блестящи. - Верно, верно! И это здорово отражается на гостиницах. Правда, есть в этом и своя хорошая сторона: в тех гостиницах, где за паршивый номер брали пять, а то и шесть-семь долларов в день, теперь рады-радехоньки сдать самую лучшую комнату за четыре, да еще с услугами! - Тоже верно. М-да, слушайте, насчет этих самых гостиниц. Заехал я недавно в первый раз в отель "Сен-Фрэнсис" - это в Сан-Франциско, - шикарное место, клянусь богом! - Правда ваша, друг. "Сен-Фрэнсис" - шикарное место. Первый класс! - Верно, верно. Согласен с вами. Первоклассная гостиница. - Так-то оно так, а вот бывал кто из вас в "Риппльтоне", в Чикаго? Не люблю наговаривать - всегда предпочту хвалить, если только можно, но среди всех скверных трущоб, которые пытаются сойти за первоклассный отель, нет ни одной хуже "Риппльтона"! Когда-нибудь я до них доберусь, я им так и сказал, этим типам. Вы знаете, я такой человек - правда, вы меня не знаете, но поверьте, я привык к первоклассному обслуживанию и готов платить как следует. Приезжаю я недавно в Чикаго поздно ночью. "Риппльтон" этот у самого вокзала, раньше я там не останавливался, но говорю шоферу такси - я считаю, что надо брать такси, когда приезжаешь ночью; может, оно выходит дороже, но все равно окупается: утром надо вставать рано, ходить, распространять свой товар. В общем, говорю я шоферу: "Вези в "Риппльтон"!" Приезжаем мы туда, я разлетаюсь к конторке, говорю портье: "Ну как, братец, есть у тебя хороший номер для кузена Билла, да чтоб с ванной!" Ка-ак он на меня взглянет! Можно было подумать, что я продал ему подержанный пиджак или предложил работать в йом-кипур! Уставился на меня, как рыба, и тянет: "Не знаю, приятель, сейчас посмотрю!" - и ныряет в эту, как ее, регистратуру, что ли, где у них записаны все номера. Не знаю, может, он звонил по телефону в Кредитную Ассоциацию или в Американскую Лигу Безопасности, проверял, кто я такой, во всяком случае, он что-то долго возился, а может, просто вздремнул, но наконец выглянул, посмотрел на меня, будто моя физиономия ему глаза режет, и скрипучим таким голосом говорит: "Пожалуй, можно вам устроить номер с ванной". "А-а, говорю, весьма любезно с вашей стороны, простите, что обеспокоил, но во сколько это мне влетит?" - спрашиваю. А он: "Семь долларов в сутки, приятель". Конечно, время было позднее, да и гостиницу оплачивает моя фирма, - но, скажу по чести, если бы мне пришлось платить из своего кармана, так я лучше всю ночь прошлялся бы по улицам, но никогда в жизни не позволил, чтоб в такой дыре содрали с меня кровных семь долларов за день! Ладно, думаю, пускай! Разбудил тут портье посыльного - славный такой мальчуган, лет семидесяти девяти, не больше, - сражался, как видно, в битве при Геттисберге и не сообразил до сих пор, что она давно кончилась. Наверно, принял меня за одного из конфедератов - так он на меня воззрился! Повел меня этот Рипп ван Винкль куда-то, - потом я узнал, что они называют это "номер", а сначала мне показалось, будто он ошибся и засунул меня в ящик для пожертвований на Армию Спасения. Семь долларов per каждый божий diem [per diem - в день (лат.)]. Видали? - Да, я тоже слышал, что в "Риппльтоне" дерут неизвестно за что. Нет, я в Чикаго всегда предпочитаю останавливаться в "Блекстоне" или в "Ла-Салле" - первоклассные отели! - Скажите, друзья, а кто останавливался в отеле "Берчдейл", на Терр-От? Как там? - О, "Берчдейл" - первоклассная гостиница. (Двенадцатиминутное совещание на тему: "Сравнительные достоинства отелей в Саус-Бенде, Флинте, Дэйтоне, Талсе, Вичите, Форт-Ворсе, Виноне, При, Фарго и Мыс-Джой".) - Говорите - цены! - буркнул человек в фетровой шляпе, играя зубом лося на тяжелой цепочке от часов. - Хотел бы я знать, откуда пошел слух, что одежда подешевела. Возьмите мой костюм, - тут он ущипнул себя за складку брюк. - Четыре года назад я за него отдал сорок два с половиной, и он того стоил. Так вот, захожу я на днях в магазин в нашем городе, прошу показать мне костюм, и приказчик вынимает такие обноски, которые я, честное слово, на дворника не надел бы! Просто из любопытства спрашиваю: "А сколько берете за это барахло?" - "Что? - говорит. - Какое барахло? Самый лучший костюм, чистая шерсть". - "Знаю я эту шерсть, черт ее дери! Растет на кустиках, там, на доброй старой плантации!" - "Нет, говорит, это чистая шерсть, и мы за нее берем шестьдесят семь долларов девяносто центов". - "Берете? - говорю, - ну берите с кого хотите, а с меня вам не взять!" - и пошел домой. Да, да! А дома говорю жене: "Пока у тебя сил хватит латать папины брюки, мы никаких костюмов покупать не будем". - Правильно, братец. А возьмите, скажем, воротнички... - Э-э! Погодите! - запротестовал толстяк. - При чем тут воротнички? Я сам торгую воротничками. Знаете, какие накладные расходы на это производство? Двести семь процентов себестоимости. Тут все согласились, что раз воротничками торгует их старинный друг - толстяк, значит, цена на воротнички именно такая, как надо; зато остальные предметы одежды катастрофически подорожали. Они уже восхищались друг другом, любили друг друга. Они глубоко вникли в суть коммерции и пришли к единодушному заключению, что цель производства - будь то производство плугов или кирпичей - в сбыте товара. Их романтическим героем был уже не рыцарь, не странствующий трубадур, не ковбой, не летчик, не храбрый юный прокурор, - их героем был Великий Коммерсант, который умел анализировать торговые проблемы, сидя у покрытого стеклом письменного стола, герой, чей благородный титул был "удачник" и кто посвятил себя и своих юных оруженосцев космической цели - продаже, не продаже чего-нибудь определенного кому-нибудь определенному, а Продаже с большой буквы. Эти профессиональные разговоры заинтересовали даже Поля Рислинга. Будучи любителем игры на скрипке и романтически несчастным мужем, он вместе с тем весьма ловко торговал толем. Он выслушал замечания толстяка об "использовании фирменных каталогов и бюллетеней для того, чтобы подстегнуть коммивояжеров", и сам подбросил блестящую идейку насчет наклеивания двухцентовых марок на проспекты. Но тут же он совершил проступок против Священного Союза Порядочных Людей. Он заговорил, как высоколобый. Поезд приближался к городу. У окраины он прошел мимо литейного завода, где вспыхивали оранжевые и алые блики, озаряя унылые трубы, одетые сталью стены и мрачные трансформаторы. - Боже! Взгляните - какая красота! - воскликнул Поль. - Метко сказано, братец, именно - красота! Сталелитейный завод Шеллинга - Хортона, и говорят, старый Джон Шеллинг заграбастал чуть ли не три миллиона на вооружении во время войны! - с уважением сказал человек в фетровой шляпе. - Да я не о том, - я хотел сказать, как красиво, когда свет падает пятнами на этот живописный двор, загроможденный железным ломом, и выхватывает куски из темноты, - объяснил Поль. Они уставились на него в изумлении, а Бэббит заворковал: - Поль, он, знаете, наметал глаз - замечает всякие там живописные местечки и красивые виды, ну, вообще все такое. Наверно, сделался бы писателем или еще чем-нибудь в том же роде, если б не стал торговать толем. Поль сделал недовольное лицо. (Бэббит иногда сомневался, ценит ли Поль его дружескую поддержку.) Человек в фетровой шляпе проворчал: - Лично я считаю, что на заводе у Шеллинга - Хортона грязь несусветная. Уборка ни к черту. Но, конечно, вам никто не запретит называть этот хлам "живописным", - это дело вкуса! Поль обиженно спрятался за газету, а разговор, как водится, перешел на поезда. - В котором часу прибываем в Питтсбург? - спросил Бэббит. - В Питтсбург? Кажется, часа в... нет, это по прошлогоднему расписанию... погодите-ка, можно посмотреть, у меня расписание под рукой. - А мы не опаздываем? - Да нет, кажется, прибудем вовремя. - Но мы как будто на последнюю станцию прибыли с опозданием на семь минут. - Да ну? Вы так думаете? О черт, а я-то решил, что мы ничуть не опаздываем. - Нет, на семь минут опоздали. - Правильно: ровно на семь минут. Вошел проводник - негр в белой куртке с медными пуговицами. - Эй, Джордж, на сколько мы опаздываем? - бросил ему толстяк. - Право, не знаю, сэр! Кажется, идем без опозданий, - ответил проводник, складывая полотенца и ловко забрасывая их на вешалки над умывальниками. Весь синклит мрачно смотрел на него, и, когда он вышел, все угрюмо заворчали: - Не знаю, что сталось с этими черномазыми в последнее время! Никогда вежливо не ответят! - Правильно! Всякое уважение к нам потеряли. То ли дело негр в старину - славный малый, знал свое место, а эти молодые жеребцы не желают служить проводниками или собирать хлопок. Нет, брат, ему подавай другое - он лезет в адвокаты, в профессора, бог знает куда! Верьте мне, это вопрос серьезный! Надо бы нам всем сплотиться по-настоящему и указать черным, - да, кстати, и желтым, - их место. Нет, вы не думайте, что у меня есть расовые предрассудки. Я первый радуюсь, когда этакой черной образине повезет, - лишь бы он сидел, где ему положено, и не пытался присвоить себе законную власть и деловой авторитет белого человека. - Это в точку! И еще нам надо вот что сделать, - заговорил человек в фетровой шляпе (кстати, его фамилия была Коплинский), - не пускать этих проклятых иностранцев в Америку. Слава богу, уже есть закон об ограничении иммиграции. Эти итальяшки и всякая немчура должны знать, что тут - страна белого человека и никому они тут не нужны. Может быть, когда мы всех иностранцев, которые уже тут живут, заставим ассимилироваться и приучим их к американскому образу жизни, сделаем из них настоящих людей, - может быть, тогда мы кой-кого и впустим. - Верно! Факт! - согласились все и перешли к более простым темам. Мимоходом были затронуты и цены на автомобили, и качество шин, и нефтяные акции, и рыбная ловля, и виды на урожай пшеницы в Дакоте. Но толстяка разбирало нетерпение - столько времени уходит зря! Это был старый коммивояжер, давно лишившийся всяких иллюзий. Он уже сказал о себе: "Я старый греховодник". И сейчас он наклонился вперед, подмигнул всем с хитрым видом и пробурчал: "Ну, хватит, ребятки! Бросьте вы эти официальные разговоры! Как насчет анекдотцев?" Тут разговор стал совсем веселым и интимным. Поль и юноша сразу ушли. Остальные развалились на диване, расстегнули жилетки, задрали ноги на стулья и, пододвинув поближе тяжелые медные плевательницы, спустили зеленую шторку на окне, чтобы отгородиться от неуютной, непривычной тьмы. После каждого взрыва хохота кто-нибудь кричал: "А это слыхали?.." Бэббит тоже разоткровенничался по-мужски. Когда поезд остановился на большой станции, все четверо вышли на перрон, погуляли под задымленной крышей, похожей на облачное небо, прошлись под пешеходными мостами, между ящиками с битой птицей и мясом, в таинственной атмосфере незнакомого города. Они гуляли рядышком, как давние друзья, им было весело. Услыхав протяжный крик "поезд отправляется!", схожий с кличем горцев на рассвете, они торопливо забрались в курилку, до двух часов ночи рассказывали рискованные анекдоты, и глаза у них слезились от хохота и табачного дыма. Расставаясь, они долго трясли друг другу руки и говорили: "Да, сэр, славно посидели! Жаль расставаться! Очень рад был с вами познакомиться!" Бэббит долго не мог заснуть в тесной духоте пульмановского вагона и трясся от смеха при воспоминании о стишке, который прочел толстяк про легкомысленную даму. Он поднял занавеску и долго, опершись локтем на жиденькую подушку, смотрел, как мимо окон, словно восклицательные знаки, пробегают деревья и телеграфные столбы. Он был вполне счастлив. 11 В Нью-Йорке они пробыли четыре часа, до следующего поезда. Бэббиту больше всего хотелось посмотреть отель "Пенсильвания", выстроенный после того, как он в последний раз был тут. Задрав голову и не сводя с него глаз, он бормотал: - Две тысячи двести комнат и две тысячи двести ванных! Да, такого еще на свете не было! Черт, у них оборот, наверно... Погоди, предположим, номер стоит от четырех до восьми долларов в день, а то и все десять - значит, две тысячи двести на четыре, и, скажем, шесть раз по две двести - словом, с рестораном и всем остальным, выходит в летнее время от восьми до пятнадцати тысяч в день! Понимаешь, _в день_! Не думал я, что приведется увидеть такую махину! Да это целый город! Конечно, у нас в Зените у каждого человека больше возможностей проявить деловую инициативу, чем тут, среди этих жуликов, но надо отдать справедливость и Нью-Йорку, да, брат, неплохой городок... в некоторых отношениях. Ну-с, Поль-Польчик, по-моему, мы все стоящее уже видели. Как бы нам убить время? Хочешь в кино? Но Полю захотелось посмотреть на океанские пароходы. - Всегда мечтал поехать в Европу, и, клянусь честью, надо бы съездить, пока не сдох! - грустно сказал он. С деревянной пристани на Норс-Ривер они долго смотрели на корму "Аквитании", на трубы и антенны, подымавшиеся выше складов, которые заслоняли пароход. - Ей-богу, неплохо было бы съездить в Старый Свет, - бубнил Бэббит, - поглядеть на всякие там руины, на дом, где родился Шекспир. И, понимаешь, там можно выпить, когда захочешь! Просто зайти в бар, крикнуть на всю комнату: "Дайте-ка мне коктейль, и к черту полицию!" Да, неплохо, неплохо! А тебе что хотелось бы там посмотреть, Полибус? Но Поль не отвечал. Бэббит взглянул на него. Поль стоял, сжав кулаки, опустив голову, и в каком-то суеверном страхе смотрел на пароход. У нагретых летним солнцем сходней пристани он казался худеньким мальчиком, высоким и тонким. Бэббит настаивал: - А ты куда бы подался по ту сторону океана, Поль? Но Поль еще больше насупился, глядя на пароход, и, задыхаясь, прошептал: - О господи! Бэббит в испуге посмотрел на него, но тут он резко бросил: - Пошли скорей! Уйдем отсюда! - и торопливо зашагал по пристани, даже не оборачиваясь назад. "Странно! - подумал Бэббит. - Выходит, ему вовсе и не хотелось смотреть океанские пароходы. А я-то думал, что он ими интересуется!" Хотя Бэббит восхищался силой паровоза, который тянул поезд через горы Мэна, хотя он и высказывал по этому поводу много дельных соображений, а потом с восторгом смотрел вниз, на сверкающие меж соснами рельсы, хотя он удивился: "Ого, вот так штука!" - увидев, что станция Катадамкук представляет собой просто старый товарный вагон, но по-настоящему он дал волю своим восторгам, когда они сидели на крошечной пристани у озера Санасквем и ждали, пока за ними придет гостиничный катер. К берегу озера прибило плот, между бревнами и берегом стояла прозрачная неглубокая вода, в которой сновали мальки. Проводник, в мягкой черной шляпе с приколотыми к ленте металлическими блеснами и в фланелевой рубахе пронзительно-синего цвета, сидел на бревне, молча стругая палочку. Пес, славный деревенский пес, лохматый, черный с пегими подпалинами, у которого только и дела было, что лентяйничать, задумчиво почесывался, ворчал, а то и просто дремал. Щедрое солнце освещало сверкающую воду, золотисто-зеленый кустарник, серебряные березы, пышные папоротники на берегу и горело за гладью озера на крутых отрогах высоких гор. Надо всем стояла благоговейная тишина. Молча отдыхали они на краю пристани, свесив ноги над водой. Бесконечной нежностью наполнила душу Бэббита эта тишь, и он неслышно пробормотал: - Так бы и сидеть тут всю жизнь, стругать палочку и сидеть. Никогда не слышать, как стучит машинка, как разоряется по телефону Стэн Грэф. Или как ссорятся Рона с Тедом. Просто сидеть. Эх, хорошо! Он похлопал Поля по плечу: - Ну, как тебе тут нравится, старый кисляй? - Чудесно, Джорджи. Какое-то ощущение вечности. И на этот раз Бэббит его понял. Катер обогнул мысок. В конце озера, под горным склоном, стояло небольшое здание столовой при отеле, а вокруг полумесяцем расположились маленькие бревенчатые хижины, служившие спальнями. Бэббит с Полем сошли на берег под критическими взорами старожилов, пробывших здесь уже целую неделю. В хижине с огромным каменным очагом они поспешно проделали то, что Бэббит называл "влезть в настоящую охотничью одежку". Поль вышел в поношенном сером костюме и мягкой белой рубахе, Бэббит - в защитной курточке и широких защитных же шароварах. На нем все было новое, с иголочки, очки без оправы сразу напоминали о городской конторе, и лицо у него было городское, розовое, без следов загара. В этой обстановке он резал глаз, как фальшивая нота режет слух. Но он похлопал себя по ляжкам с невыразимым удовлетворением и прогудел: - Ай-яй, как будто в родной дом вернулся, а? Они остановились на пристани перед отелем. Подмигнув Полю, Бэббит вытащил из кармана плитку жевательного табаку, - это вульгарное занятие было строго запрещено в доме Бэббитов. Он с наслаждением заложил кусок за щеку и, сияя улыбкой, покачал головой: - М-ммм! До чего я соскучился по хорошей жвачке! Хочешь кусочек? Они переглянулись с понимающей улыбкой. Поль взял кусок табаку, разжевал его. Оба стояли неподвижно, только челюсти работали. Торжественно сплевывали они по очереди в тихую воду. Потом с наслаждением потянулись, подняв руки и выгнув спины. Из-за гор донеслось пыхтенье дальнего поезда. Форель взметнулась в воздух и упала, пустив серебряные круги по воде. Оба друга глубоко вздохнули. Целую неделю они прожили без своих семейств. Каждый вечер они собирались встать спозаранку и пойти удить до завтрака. Каждое утро они валялись в кроватях до звонка на завтрак, испытывая удовольствие оттого, что тут нет жен, которые решительно подняли бы их с постели. По утрам бывало холодно, и поэтому было особенно приятно одеваться перед пылающим очагом. Поль был невероятным чистюлей, но Бэббит наслаждался здоровой, хорошей грязью, тем, что можно не бриться сколько душе угодно. Он дорожил каждым жирным пятном, каждой рыбьей чешуйкой на своих новых защитных штанах. Все утро они лениво рыбачили или бродили по тропам, то сумрачным, то залитым прозрачным светом, среди сырых папоротников, мхов и лиловых колокольчиков. После обеда долго спали, а потом до полуночи играли с проводниками в покер. Для проводников покер был делом серьезным. Всякая болтовня прекращалась, они тасовали засаленные карты со свирепой ловкостью, угрожавшей "чужакам", а Джо Пэрадайз, король всех проводников, с презрительной иронией взирал на бездельников, если они осмеливались задерживать игру, даже чтобы почесаться. В полночь, когда они с Полем, спотыкаясь в пахучей сырой траве о невидимые в темноте корни сосен, возвращались в свою хижину, Бэббит с удовольствием думал, что не надо объяснять жене, где он пропадал весь вечер. Разговаривали они мало. Жадное торопливое желание поговорить, нападавшее на них в зенитском Спортивном клубе, теперь совсем прошло. А когда они о чем-нибудь говорили, то невольно впадали в простодушный и задушевный тон, как в студенческие дни. Как-то раз они причалили в лодке к берегу Санасквем-Уотер, - небольшой реки, прячущейся в густых зарослях. Над зелеными джунглями палило солнце, но в тени стояла сонная прохлада, и вода подернулась мелкой золотистой рябью. Бэббит опустил руку в холодную струю и задумчиво сказал: - Мы и не думали, что попадем в Мэн вдвоем. - Да. Никогда у нас не получалось так, как мы хотели. Я, например, был уверен, что уеду в Германию, к дедушкиной родне, буду учиться играть на скрипке. - Верно. А помнишь, как мне хотелось стать адвокатом и заняться политикой? Я до сих пор уверен, что сделал бы карьеру. Как будто я неплохой оратор - во всяком случае, могу на ходу все придумать, могу сказать речь о чем угодно, - а в политике только это и нужно! Нет, клянусь богом, Тед у меня пойдет по юридической части, если уж мне не удалось! Но, в общем, - жизнь сложилась неплохо. Майра оказалась хорошей женой. Да и Зилла не желает тебе плохого, Полибус! - Да, пожалуй! Я уж тут придумываю всякие планы, чтоб ей жилось повеселее. Как-то чувствуешь, что теперь жизнь пойдет по-другому: отдохнули мы как следует, а когда вернемся, сможем все начать заново. - Надеюсь, старина. - И робким голосом Бэббит добавил: - Нет, ей-богу, славно мы тут с тобой провели время, хорошо мне с тобой и побездельничать, и погулять, и в картишки перекинуться, старый ты конокрад! - А мне как хорошо было, Джорджи! Это просто спасло мне жизнь! Но тут, застеснявшись своих чувств, они крепко выругались, как бы в доказательство того, что они простецкие, грубые парни, и молча, в размягченном настроении, стали грести обратно к отелю, и Поль что-то тихо напевал, а Бэббит ему подсвистывал. Хотя Поль был как будто больше переутомлен и Бэббит играл при нем роль заботливого старшего брата, но вскоре Поль стал веселым, ясноглазым, а Бэббит раздражался все больше и больше. С каждым днем он открывал в себе все новые и новые напластования усталости. Сначала он играл роль шута при Поле, искал, чем бы его позабавить, а к концу недели Поль стал его нянькой, и Бэббит принимал его заботы с той снисходительностью, которую всегда проявляют к терпеливым нянькам. Накануне приезда их семей все женщины, жившие в гостинице, захлебывались: "Ах, как это приятно! Вы, наверно, так счастливы!" - и Бэббит с Полем из чувства приличия делали счастливые лица. Но спать они легли рано и в прескверном настроении. В день приезда Майра сразу заявила: - Мы хотим, чтобы вы, мальчики, развлекались, как будто нас тут нет! В первый раз, когда Бэббит засиделся за игрой в покер с проводниками, она мирно и весело заметила: "Ого! Однако ты стал настоящим гулякой!" На второй вечер она сонно проворчала: "Господи помилуй, да неужели ты каждый божий день будешь где-то шататься?" На третий вечер он уже в покер не играл. Теперь он чувствовал усталость каждой клеточкой своего тела. "Странно! Отпуск мне ничуть не пошел на пользу! - жаловался он. - Поль скачет, как жеребенок, а я стал еще нервнее, еще раздражительней, чем до приезда, честное слово!" В Мэне он пробыл три подели. К концу второй недели он стал чувствовать себя спокойнее, больше интересовался окружающим. Он затеял экскурсию на гору Сэчем и хотел провести ночь на берегу озера Бокс-Кар. Несмотря на странную слабость, он повеселел, как будто кровь очистилась от какого-то ядовитого возбуждения и стала здоровой и свежей. Бэббита даже перестала раздражать влюбленность Теда в официантку (его седьмая любовная драма за последний год), он ловил с ним рыбу, с гордостью обучая его забрасывать крючок в осененную соснами тишину озера. К концу отпуска он уже вздыхал: "Только начал как следует отдыхать, черт возьми! Но, ей-богу, я уже чувствую себя гораздо лучше! И год, наверно, будет замечательный! Может быть, меня даже выберут председателем Всеобщей ассоциации посредников по реализации недвижимости вместо какого-нибудь старого, изъеденного молью ворчуна вроде Чена Мотта". На обратном пути каждый раз, когда он выходил из купе в курительный салон, он чувствовал себя виноватым, что оставляет жену, и сердился, что она принимает это сознание вины как должное. Но тут же все заслоняла мысль: нет, год будет чудесный, великолепный, отличный год. 12 Возвращаясь из Мэна, Бэббит не сомневался, что стал другим человеком. Настроение у него было самое радужное. Тревожиться из-за дел не стоит. Надо иметь больше "интересов" в жизни - ходить в театры, заниматься общественной деятельностью, читать. И вдруг, докуривая особенно крепкую сигару, он решил, что надо бросить курить. Он изобрел новый, безотказный способ. Он перестанет покупать табак, значит, надо будет одалживаться, и, конечно, он постесняется одалживаться слишком часто. В припадке добродетели он вышвырнул портсигар в окошко курительной. Вернувшись в купе, он без особого на то повода очень ласково заговорил с женой. Он восхищался собственной непорочностью и решил, что "это чрезвычайно просто: дело только в силе воли". Он начал читать в журнале научно-детективный роман с продолжением. Через десять миль ему захотелось курить. Он вобрал голову в плечи, как черепаха, ему стало не по себе, он пропустил две страницы романа и не заметил этого. А когда проехали еще пять миль, он вскочил и пошел искать проводника: "Послушайте, как вас..." Джордж, нет ли у вас... гм-ммм... - Проводник терпеливо ждал. - Нет ли у вас расписания?" - докончил Бэббит. На следующей остановке Бэббит вышел и купил сигару. И так как это должна была быть последняя сигара до приезда в Зенит, он докурил ее до самого конца. Четыре дня спустя он снова вспомнил, что бросил курить, не его так захватили запущенные дела в конторе, что он тут же об этом забыл. Потом он решил, что бейсбол - отличное времяпрепровождение. "Бессмысленно работать как вол, без передышки. Буду ходить на стадион три раза в неделю. А кроме всего, надо поддержать команду нашего города!" Он ходил на состязания, поддерживал свою команду к вящей славе родного Зенита, вопя что есть мочи "молодчага!" - или "мазила!". Он в точности следовал ритуалу: носил на шее бумажный платок, потел, ухмылялся во весь рот, пил лимонад прямо из горлышка. Он присутствовал на состязаниях три раза в течение одной недели. Потом он пошел на компромисс и только следил за таблицами, которые вывешивались редакцией "Адвокат-таймса". Он стоял перед доской в самой гуще потной толпы, и когда мальчик записывал на ней достижения Большого Билла Боствика, Бэббит говорил совершенно незнакомым людям: "Неплохо! Чистая работа!" - и торопился назад в контору. Он честно верил, что любит бейсбол. Правда, за последние двадцать пять лет сам он ни разу в бейсбол не играл, разве что у себя во дворе, с Тедом, и притом очень осторожно и строго ограничив время - ровно десять минут! Но эта игра была в обычае у его клана и давала выход кровожадным и пристрастным чувствам, которые Бэббит именовал "патриотизмом" и "любовью к спорту". Подходя к конторе, он все больше ускорял шаг, бормоча себе под нос: "Надо поторопиться!" Вокруг него весь город спешил только ради спешки. Люди в машинах обгоняли друг друга в потоке спешащего транспорта. Люди спешили догнать трамвай, хотя следующий шел ровно через минуту, и в спешке прыгали из вагона, кидаясь на тротуар, чтобы ворваться в здание и влететь в спешащий лифт. Люди в закусочных спешили проглотить еду, которую в спешке жарили повара. Люди в парикмахерских подгоняли: "Ну-ка, побрейте поскорее, я спешу!" В лихорадочной спешке люди старались избавиться от посетителей в конторах, где висели плакаты "Сегодня у меня занятой день" и "Бог создал весь мир в шесть дней, постарайся выложить все, что надо, в шесть минут!" Люди, заработавшие в позапрошлом году пять тысяч, а в прошлом - десять, напрягали все силы, все свои измученные нервы и иссушенные мозги, чтобы в этом году заработать двадцать тысяч, а люди, вышедшие из строя после заработанных двадцати тысяч, торопились попасть на поезд, чтобы второпях отдохнуть, как рекомендовали им торопливые врачи. И среди этих людей Бэббит тоже торопился в свою контору, где делать было нечего, разве что следить, чтобы все его служащие поторапливались. Каждую субботу после обеда он спешил в свой загородный клуб, спеша сыграть девять лунок в гольф, чтобы отдохнуть после недельной спешки. В Зените для Преуспевающего Гражданина принадлежать к загородному клубу было так же необходимо, как носить белый воротничок. Бэббит был членом загородного клуба Гольф и Отдых, который помещался в красивом сером доме с широкой террасой на крутом, поросшем ромашкой обрыве над озером Кеннепоза. Существовал еще другой загородный клуб, Тонаванда, к которому принадлежали Чарльз Мак-Келви, Хорэйс Апдайк и другие богачи, завтракавшие не в Спортивном клубе, а в Юнионе. Бэббит что-то слишком часто объяснял: "Я бы ни за что в жизни не перешел в Тонаванду, даже если бы не жаль было выкинуть сто восемьдесят монет на вступительный взнос. У нас в Отдыхе народ замечательный, просто славные ребята, и самые хорошенькие женщины в городе, милые, остроумные, да и партию умеют сыграть не хуже мужчин, - а в этой Тонаванде одни зазнайки, расфуфыренные по нью-йоркской моде, чай пьют. Слишком много претензий! Нет, я в эту Тонаванду не ходок, даже если бы мне... словом, ни за что не пойду!" Сыграв пять-шесть перегонов в гольф, он отдыхал, сердце, издерганное никотином, начинало биться ровнее, и в голосе появлялась медлительность и напевность, свойственная сотням поколений его крестьянских предков. Не реже чем раз в неделю мистер и миссис Бэббит вместе с Тинкой ходили в кино. Они больше всего любили кинотеатр Шато, на три тысячи зрителей, где оркестр в пятьдесят человек играл попурри из опер и "сюиты" под названием "День на ферме" или "Ночной пожар". В круглом мраморном зале красовались бархатные кресла с вышитыми гербами, на стенах висели подделки под средневековые гобелены, а на золоченых, увенчанных цветком лотоса колоннах сидели пестрые попугаи. Каждый раз Бэббит выражал свое восхищение кинотеатром Шато, восклицая: "Все-таки здорово!" - или: "Нет, ото заведеньице никому не переплюнуть!" И, глядя на смутно серевшие в темноте головы тысяч зрителей, вдыхая запахи хорошей одежды, тонких духов и жевательной резинки, он испытывал то же чувство, как в тот день, когда, увидев высокую гору, впервые осознал, какое огромное количество земли и камня предстало его глазам. Бэббит любил кинокартины трех сортов: такие, где хорошенькие купальщицы показывали голые ножки, такие, где полисмены или ковбои усердно стреляли из револьверов, и такие, где смешные толстяки ели макароны. С глубочайшей сентиментальностью, от которой щипало в носу, он улыбался каждому кадру, где появлялись щенки, котята или пухлые младенцы, и плакал при виде смертных одров или старых матерей, которые терпеливо ждут в заложенных и перезаложенных домишках. Миссис Бэббит предпочитала картины, где молодые красавицы в изысканных туалетах ходят меж декораций, изображающих гостиные нью-йоркских миллионеров. Что же касается Тинки, то она любила или делала вид, что любит все, что навязывали ей родители. И все эти виды отдыха - бейсбол, кино, гольф, бридж, катание на машине, долгие беседы с Полем в Спортивном клубе или к ресторанчике "Добрый Старый Английский Бифштекс" - были необходимы Бэббиту, потому что для него начинался год такой лихорадочной деятельности, какой он никогда раньше не знал. 13 По чистой случайности Бэббиту удалось выступить на собрании ВАПРН, как сокращенно именовали из поголовного пристрастия к таинственным и внушительным сокращениям эту организацию, которая была не чем иным, как Всеобщей Ассоциацией Посредников по Реализации Недвижимости, то есть объединением маклеров и агентов, занимающихся продажей недвижимого имущества. Ежегодное заседание должно было состояться в городе Монарке, главном сопернике Зенита во всем штате. Бэббит был избран официальным делегатом. Еще одним делегатом от Зенита поехал Сесиль Раунтри, которого Бэббит уважал за бесшабашно смелую спекуляцию вновь застроенными участками и ненавидел за положение в обществе, за то, что его приглашали на самые изысканные балы на Ройял-ридж. Раунтри был председателем комитета по разработке повестки дня. Как-то при случае Бэббит сказал ему сердито: - Надоело слушать, как все эти доктора, профессора и священники пришивают себе звание "людей свободной профессии"... Да профессия посредника по продаже недвижимости гораздо ответственнее и шире, чем у любого из них. - Правильно! Слушайте, а почему бы вам не сделать об этом небольшой доклад на собрании? - предложил Раунтри. - Что ж, если вам мое выступление поможет... Видите ли, моя точка зрения вот какая: во-первых, мы должны настоять, чтобы нас называли "посредники", а не просто "агенты" или "маклеры". Гораздо профессиональнее звучит. Во-вторых - что отличает профессию от простой торговли, коммерции, от любого ремесла? Какая разница? А вот какая: служение обществу, знания, понимаете, специальные знания, ну и вообще всякое такое, чего нет у человека, который толь