н человек из тех мест говорил мне к тому же, что Эроусмит очень начитан, много занимается, но что он вольнодумец, не ходит в церковь. - Вот как? Гм! Большая ошибка со стороны врача не примкнуть к какой-нибудь солидной секте, верит ли он в эту материю, или нет. Пастор, скажу я вам, или проповедник может направить к вам очень много больных. - Еще бы! Да, а тот человек говорил мне, что Эроусмит вечно спорит с проповедниками... он будто уверял одного преподобного, что все должны читать этого иммунолога Макса Готлиба, да еще Жака Леба - знаете? того молодчика, который... не припомню точно, в чем там дело, но он утверждал, будто может создать химическим путем живую рыбу. - Да-да. Видите! Каким, однако, обольщениям предаются эти лабораторные ученые, когда у них нет стоящей практики, которая давала бы им твердую почву под ногами. Если Эроусмит подпал под влияние такого человека, не удивительно, что у людей нет к нему доверия. - Конечно. Гм! Да, очень жаль, что Эроусмит пьет, ведет беспутную жизнь, пренебрегает семьей и пациентами. Нетрудно угадать, какой его ждет конец. Позор! Однако стемнело, - вы не скажете, который час? Берт Тозер хныкал: - Март, чем ты задел доктора Кофлина из Леополиса? Я слышал от одного человека, что Кофлин ходит повсюду и говорит о тебе, будто ты пьяница и все такое. - Да? Тут люди следят друг за другом в оба, не правда ли? - Будьте уверены! Потому я и говорю тебе всегда, что ты должен отстать от покера и виски. Ты когда-нибудь видал, чтоб у _меня_ вдруг явилась потребность выпить? Отчаянней прежнего чувствовал Мартин, что весь округ не сводит с него глаз. Он не был жаден до похвал; не воображал, что ему подобает занимать более высокое место; но как ни боролся он с собою, он мысленно видел себя отдельно от Уитсильвании и тихо плетущихся лет деревенской практики. Вдруг, непредвиденным образом, когда в восторге перед Сонделиусом и войной за здоровье Мартин забыл свою лабораторную гордость, случай втянул его снова в исследовательскую работу. В округе Кринсен появился среди скота симптоматический карбункул, или, как называют эту болезнь в Америке, - "черная нога". Пригласили ветеринара из главного города штата, впрыскивали вакцину Досон Ханзикера, но эпидемия распространялась. Мартин слышал жалобы фермеров. Отметил, что у животных после прививки не появлялось воспаления, не поднималась температура. И он заподозрил, что вакцина Ханзикера содержит слишком мало живых микробов, и ринулся, как борзая, по следу своей гипотезы. Он раздобыл (прибегнув к подлогу) некоторый запас вакцины и стал ее испытывать в душном чулане, заменявшем ему лабораторию. Пришлось изобрести собственный способ посева анаэробных культур, но он недаром учился у Готлиба, который любил говорить: "Если человек не умеет, когда нужно, сделать фильтр из зубочистки, то пусть он лучше вместе с прекрасным оборудованием покупает и результат своих опытов". Из большой банки для варенья и запаянной трубки Мартин соорудил свой аппарат. Когда в полной мере подтвердилось, что вакцина не содержит живых возбудителей, он обрадовался неизмеримо больше, чем если бы убедился, что честный мистер Досон Ханзикер производит доброкачественную вакцину. Без разрешения и уж конечно без поощрения с чьей бы то ни было стороны Мартин выделил возбудителей симптоматического карбункула из крови, взятой у больного животного, и сам приготовил ослабленную вакцину. Это отняло много времени. Он не забросил практики, но, конечно, перестал появляться в заведениях, где шла игра в покер. Вечером они с Леорой съедали вместо обеда по бутерброду и спешили в лабораторию подогревать культуры в импровизированной водяной бане - старой, с течью, кастрюле, поставленной на спиртовку. Мартин, нетерпеливо слушавший отповедь Гесселинка, был бесконечно терпелив в наблюдении за результатом своей работы. Он насвистывал и напевал, и часы с семи до полуночи проносились, как минуты. Леора, миролюбиво насупив брови, высунув кончик языка, сторожила температуру, как хорошая цепная собачка. После трех попыток с двумя глупейшими провалами он получил вакцину, которая его удовлетворила, и сделал прививку пораженному болезнью стаду. Эпидемия прекратилась, чем и ограничилась награда Мартина, а записи свои и запас вакцины он передал ветеринару штата. Но для других дело этим не ограничилось. Кринсенские ветеринары поносили Мартина за узурпацию их права спасать или убивать скот; врачи поговаривали: - Дурацкая выходка! Разве можно так унижать свое профессиональное достоинство! Ваш Эроусмит сущий нигилист, который вдобавок гонится за известностью, вот он что такое! Попомните мои слова: вместо того чтоб сохранить приличную, регулярную практику, он, вот увидите, откроет скоро шарлатанский санаторий. А Мартин отводил душу перед Леорой: - К черту достоинство! Моя бы воля, я занялся бы изысканиями - о, не холодной, отвлеченной материей, как Готлиб, но подлинно практической работой, - а потом я нашел бы кого-нибудь вроде Сонделиуса, чтобы тот взял мои открытия и вбивал бы их людям в головы, и я бы сделал всех здоровыми, со всем их скотом и зверьем, вплоть до кошек, - угодно им это или нет, - вот что я стал бы делать! В таком настроении он прочитал в миннеаполисской газете, между занявшей полстолбца заметкой о женитьбе чемпиона среднелегкого веса и тремя строками, посвященными линчеванию агитатора ИРМ, следующее извещение: "В пятницу вечером, в помещении летних курсов при университете, Густав Сонделиус, крупный специалист по предупреждению холеры, прочтет лекцию "Борцы за здоровье". Мартин, захлебываясь, прибежал домой: - Ли! Сонделиус читает лекцию в Миннеаполисе. Едем! Собирайся! Мы его послушаем, а там кутнем и все такое! - Нет, поезжай один. Тебе полезно немножко отдохнуть от города, от родственников и от меня. Я поеду с тобой куда-нибудь осенью. В самом деле. Если меня с тобой не будет, тебе, может быть, удастся поговорить с доктором Сонделиусом. - Куда там! Тамошние видные врачи и чиновники здравоохранения столпятся вокруг него в десять рядов. Но все-таки я поеду. Степь горела зноем, в ленивом ветре шуршала пшеница, бесплацкартный вагон заносило угольной пылью. Несколько часов медленной езды истомили Мартина. Он дремал, курил, думал. "Надо забыть медицину и все остальное, - убеждал он самого себя. - Пойду поговорю с кем-нибудь в курилке, назовусь коммивояжером от обувной фирмы". Он так и сделал. К несчастью, собеседник его оказался подлинным коммивояжером по обуви, очень любопытствовавшим узнать, какую фирму представляет Мартин, и тот вернулся в свой вагон с обостренным чувством обиды. Приехав часам к четырем в Миннеаполис, он поспешил в университет и запасся билетом на лекцию Сонделиуса, не подыскав еще даже номера в гостинице, но успев уже выпить кружку пива, о которой мечтал все сто миль дороги. У него было нечеткое, но приятное намерение провести беспутно свой первый вечер свободы. Он встретит где-нибудь компанию веселых людей, с которыми можно будет посмеяться и поговорить и выпить вволю - хоть не через меру, конечно, - промчаться в авто на полной скорости к озеру Миннетонка и выкупаться при лунном свете. Поиски товарищей он начал с того, что немедленно выпил коктейль в баре какой-то гостиницы и пошел обедать в ресторан на Геннепин-авеню. Никто на него не глядел, никто, как видно, не жаждал общества. Он затосковал по Леоре, и весь его восторг, все серьезное и простосердечное стремление покутить переродилось в сонливость. Ворочаясь с боку на бок на постели в гостинице, он грустил: "А лекция Сонделиуса скорее всего окажется вздором. Он скорее всего попросту Роско Гик". Душный вечер. Студенты по двое, по трое подходят к дверям аудитории, пробегают глазами скромную афишу Сонделиуса и бредут прочь. Мартин, едва не решившись дезертировать вместе с ними, хмуро вошел. Зал на треть заполнен студентами и преподавателями летних курсов и людьми, в которых можно признать врачей или начальников учебных заведений. Мартин сидит в заднем ряду, обмахивается соломенной шляпой, ненавидит сидящего с ним в одном ряду человека с бакенбардами, не одобряет Густава Сонделиуса и почти презирает самого себя. Но вот в зал ворвалось оживление. По центральному проходу, сопровождаемый бесполезным маленьким хлопотуном, прошел раскатом грома человек с широкой улыбкой, широким лбом и копной курчавых льняных волос - прямо ньюфаундлендская собака. Мартин выпрямился. И когда Сонделиус залился мелодичным ревом со шведским акцентом и певучей шведской интонацией, Мартин настолько ободрился, что стал легко переносить даже гнетущее соседство человека с бакенбардами. - Профессия медика может рождать только одно желание, - бушевал Сонделиус, - уничтожить профессию медика. Непосвященные же могут быть уверены только в одном: девять десятых того, что им известно о здоровье, неверно, а остальное они не умеют применить. Как показывает Батлер в "Эрехоне" ["Erehwon" (перевернутое англ. слово nowhere - "нигде") - памфлет английского писателя-сатирика Самюэля Батлера (1835-1902)] (Свинья! Украл у меня эту мысль за добрых тридцать лет до того, как я до нее додумался), единственное преступление, за которое следует вешать человека, это наличие у него туберкулеза. - Уфф! - откликнулась добросовестная аудитория, недоумевая: забавно это, оскорбительно, скучно или же назидательно? Сонделиус был буян и озорник, но он умел зачаровывать слушателей. Мартин наблюдал вместе с ним героев желтой лихорадки - Рида, Аграмонте, Кэррола и Лэзира [в 1900 г. микробиологи и врачи Уолтер Рид, Джеймс Кэррол, Джесс Лэзир и Аристид Аграмонте, работая на Кубе во время жестокой эпидемии желтой лихорадки, нашли переносчика этой страшной болезни - москита stegomiya, причем Лэзир погиб от укуса москита]; высаживался вместе с ним в мексиканском порту, усыпленном чумой и умирающем от голода под нещадным солнцем; скакал вслед за ним на коне по горным тропам к опустошенному сыпняком селению; бок о бок с ним, в коварные августовские дни, когда грудные ребята превращаются в иссохшие скелетики, вел войну с трестом мороженщиков, меж тем как меч закона бездействовал, золоченый и притупившийся! "Вот что хотел бы я делать! Не латать без конца износившиеся тела, но создавать новый мир! - жадно вздыхал Мартин. - Ей-богу! Я бы за ним в огонь и воду пошел! А как он разносит гробокопателей, критикующих дело общественного здравоохранения! Эх, если б только удалось познакомиться с ним и поговорить хоть несколько минут..." После лекции он медлил уходить. Сонделиуса окружили на эстраде человек десять - двенадцать; одни пожимали ему руку; другие задавали вопросы; какой-то врач волновался: "А вас не смущает, что бесплатные клиники и все такое ведут к социализму?" Мартин стоял в стороне, пока все не отступились от Сонделиуса. Служитель шумно и настойчиво запирал окна. Сонделиус огляделся, и Мартин понял вдруг, что великому человеку скучно. Он пожал ему руку и с дрожью в голосе проговорил: - Сэр, если вы не спешите, может, вы не отказались бы зайти куда-нибудь и... Сонделиус засиял на него лучезарным солнцем и прогремел: - ...и выпить? Что ж, я, пожалуй, не прочь. Как сошла у меня сегодня шутка насчет собаки и блох? Понравилась, как вам кажется? - Конечно! Еще бы! Воитель, только что рассказывавший, как он спас от голодной смерти пять тысяч татар, получил ученую степень от китайского университета и отказался принять орден от самого настоящего балканского короля, - теперь любовно глядел на свой отряд, состоявший из одного приверженца, и спрашивал: - Не плохо сошло? Да? Публике понравилось? Ночь такая душная, а у меня по девять лекций в неделю: Де-Мойн, Форт-Додж, Ла-Кросс, Элджин, Джолиэт (он, впрочем, произнес "Жолиэ") и... забыл, где еще. Так сошло не плохо? Понравилось? - Просто сногсшибательно! Да что там, все ловили каждое слово! Искренне говорю вам, я в жизни не испытывал такого наслаждения. Пророк возликовал: - Идемте! Ставлю выпивку. Как гигиенист я веду поход против алкоголя. В чрезмерных количествах он почти столь же вреден, как кофе и даже мороженое. Но как человек, который любит побеседовать, я считаю виски с содовой великолепным растворителем человеческой глупости. Найдется здесь, в Детройте... или нет - где я сегодня? - в Миннеаполисе прохладное местечко, где бы можно было выпить пильзенского? - Насколько мне известно, здесь есть Летний сад с хорошей пивной, а остановка трамвая в двух шагах. Сонделиус уставился на него. - Зачем? Меня ждет такси. Мартин был подавлен такой роскошью. Сидя в такси, он старался придумать слова, с которыми прилично будет обратиться к знаменитости. - Скажите, доктор, а в Европе есть Советы здравоохранения? Сонделиус точно и не слышал. - Посмотрите вон на ту девушку. Какие ножки и какие плечи! А хорошее пиво в Летнем саду? Найдется у них приличный коньяк? Вы пили когда-нибудь коньяк Курвуазье тысяча восемьсот шестьдесят пятого года? Уфф! Лекции и лекции! Честное слово, я это дело брошу... Да еще надевай им фрак в такую жару! Знаете, я твердо верю во все сумасбродные вещи, которые проповедую в своих лекциях; но теперь забудем, что мы серьезные люди, будем пить, будем петь из "Графа Люксембурга", будем отбивать красивых девушек у их кавалеров, будем обсуждать прелести "Майстерзингеров", единственной оперы, которую я признаю! В Летнем саду неукротимый Сонделиус рассуждал о Клубе Космополитов, об исследованиях Галле по детской смертности, о целесообразности смешивания бенедиктина с яблочной водкой, о Биарицце, о лорде Холдейне [лорд Холдейн (1856-1928) - английский государственный деятель; в то время - лорд-канцлер], о проверке молока по способу Дона-Бакли, о Джордже Гиссинге [Гиссинг Джордж (1857-1903) - известный английский писатель, автор романов "Новая Граб-стрит", "Личные бумаги Генри Райкрофта" и др.] и об омарах "термидор". Мартин подыскивал, как бы ему перекинуть мостик между Сонделиусом и собой, как мы это делаем со знаменитостями или при встречах с людьми за границей. Он мог бы сказать: "Кажется, у нас есть один общий знакомый", или: "Я имел удовольствие читать все ваши статьи", - но закинул удочку иначе: - Встречались вы когда-нибудь с двумя большими людьми моего медицинского факультета в Уиннемаке: с деканом Сильвой и Максом Готлибом? - Сильва? Не припомню. А Готлиб?.. Вы его знаете? О! - Сонделиус развел могучими руками. - Из великих великий! Гениальный ученый! Я имел удовольствие беседовать с ним у Мак-Герка. Он бы не сидел здесь и не горланил, как я. Рядом с ним я чувствую себя клоуном! Он берет все мои данные по эпидемиологии и доказывает мне, что я болван! Ха-ха-ха! - Сонделиус просиял и обрушился на систему заградительных пошлин. При каждой новой теме требовалось что-нибудь подкрепляющее. Сонделиус пил фантастически и был точно вылужен изнутри. Он мешал пильзенское с виски, с черным кофе и с жидкостью, которую официант уверенно выдавал за абсент. - Я должен был лечь спать в двенадцать, - плакался он, - но нет худшего преступления, как прервать душевную беседу. Впрочем, соблазнить меня не трудно, достаточно самого маленького соблазна. Но пять часов сна мне необходимы. Абсолютно необходимы! Завтра вечером я читаю лекцию в... где-то в штате Айова. Теперь, перевалив за пятьдесят, я уже не могу обходиться тремя часами сна, как бывало раньше, но что делать? Я нашел так много новых тем, на которые мне хочется поговорить. Он стал красноречив, как никогда. Потом сделался раздражителен. Угрюмый человек за соседним столиком слушал, поглядывал на них и усмехался. Сонделиус оборвал рассуждения о противохолерной сыворотке Хавкина гневной тирадой: - Если этот человек не перестанет пялить на меня глаза, я размахнусь и убью его! Я человек смирный - теперь, когда я уже не так молод, - но не люблю, когда на меня пялят глаза. Пойду поговорю с ним по-своему. Слегка стукну - и все! Пока сбегались официанты, Сонделиус орал на соседа, грозил ему громадными кулаками, потом осекся, пожал ему руку - раз, и другой, и третий - и подвел его к Мартину. - Мой соотечественник, родом из Готенборга. Он плотник. Садитесь, Нильсон, садитесь и пейте. Хейо! Кельнер! Плотник оказался социалистом, членом секты "Адвентистов седьмого дня", свирепым спорщиком и приверженцем спиртного. Он распекал Сонделиуса за аристократизм, распекал Мартина за невежество в политической экономии, распекал официанта за скверный коньяк. Сонделиус, Мартин и официант не скупились на ответы, и разговор завязался отличный. Их выставили из Летнего сада, и они забились все трое в терпеливо ожидавший такси, который сотрясался от их споров. Куда они ездили, Мартин так и не запомнил. Или вся история приснилась ему? Они заходили как будто в пивную на какой-то длинной улице, вероятно на Университетском проспекте; сидели в кабачке на Южно-вашингтонской улице, где спали у стойки трое бродяг, заезжали на дом к плотнику, где какая-то невыясненная личность варила им кофе. И куда бы они ни попадали, они в то же время были в Москве, и Кюрасао, и Мурвиллумбе. Плотник создавал коммунистические государства, между тем как Сонделиус, провозглашая, что ему безразлично, работать ли при социализме, или при самодержавии - лишь бы можно было понуждать людей быть здоровыми, - сокрушал туберкулез, а к рассвету разбил наголову рак. Они расстались в четыре часа утра со слезными клятвами встретиться еще раз в Миннесоте или Стокгольме, в Рио-де-Жанейро или в Полинезии, и Мартин двинулся в Уитсильванию - положить конец дурацкому порядку, при котором людям разрешается болеть. И великий бог Сонделиус убил декана Сильву, как Сильва убил в свое время Готлиба, Готлиб убил Дубль Эдвардса, веселого химика, Эдварде - дока Викерсона, а Викерсон - пасторского сына, у которого висела в сарае настоящая трапеция. 18 Доктор Уустийн из Вандергайд-Грова в свободное время работал инспектором здравоохранения по округу Кринсен, но должность оплачивалась плохо и не слишком его интересовала. Когда Мартин ворвался к нему и предложил вести работу за половину оклада, Уустийн благосклонно изъявил согласие, посулив коллеге, что это несомненно повлияет на его частную практику. Действительно, повлияло. Это его почти лишило частной практики. Официального назначения не последовало. Мартин проставлял на бумагах подпись "Уустийн" (придавая этому имени, по вдохновению, самую затейливую и разную орфографию), и кринсенский Совет уполномоченных признавал за Мартином некоторую власть, но в общем дело было, пожалуй, нелегальное. На первых порах чиновничье рвение Мартина имело мало общего с наукой и еще меньше с героизмом, но зато сильно раздражало уитсильванцев. Мартин совался во все дворы, пробирал миссис Бисон за ее вонючие бочонки, мистера Норблома за привычку сваливать конский навоз на улице и школьный совет за то, что классы не проветриваются и школьников не заставляют чистить зубы. Граждане и раньше относились к Мартину с глухим недовольством за его безбожие, моральную распущенность и отсутствие местного патриотизма, но когда их стали вытягивать из привычной и, по их мнению, благотворной грязи, их взорвало. Мартин был честен и убийственно серьезен, но если он и обладал невинностью голубя, то мудрости змеи ему явно не хватало. Он не внушал согражданам почтения к своей миссии. Даже и не пробовал внушать. Власть его, как у уустийновского alter ego [представитель (лат.)] была импозантна на бумаге, но слаба на деле и совершенно бессильна против вызываемого ею упрямого противодействия. От надзора за помойками он поднялся к драматической борьбе с инфекцией. В поселке Дельфт постоянно держалась, то спадая, то вспыхивая, эпидемия брюшного тифа. Фермеры были уверены, что зараза идет от племени новоселов, из деревни в шести милях вверх по речушке, и линчевание виновников представлялось им наилучшим выражением протеста и приятным отдыхом от земледельческих трудов. Когда Мартин стал уверять, что, пройдя шесть миль по реке, отбросы очищаются и вряд ли беда в новоселах, на него обрушились: - Хорош гусь! Ходит и трубит, что мы должны принимать побольше мер для охраны здоровья! А когда ему показывают шелудивых собак, которых надо перестрелять, тем более что они всего-навсего чехи, так он палец о палец не ударит - только мелет вздор об убиении микробов и о всякой ерунде, - говорил Кэйс, скупщик пшеницы при Дельфтском элеваторе. Носясь по округу, не забрасывая, но и не расширяя, конечно, свою частную практику, Мартин отмечал на карте каждый новый случай брюшного тифа на пять миль вокруг Дельфта. Он прослеживал, куда посылалось молоко, откуда поступала бакалея. И открыл, что по большей части заболевание появлялось после прихода домашней швеи; добродетельной старой девы, маниакально чистоплотной. Четыре года тому назад у нее у самой был брюшной тиф. - Она - хронический бациллоноситель, - объявил Мартин, - надо ее освидетельствовать. Он застал ее за шитьем в доме старого фермера-проповедника. Со стыдливым негодованием она отказалась подвергнуться осмотру, и Мартин слышал, уходя, как она плачет от обиды, а проповедник проклинает его с крыльца. Мартин вернулся с полисменом, арестовал швею и посадил ее в изолятор при кринсенской ферме-богадельне. В испражнениях арестантки он нашел миллиарды брюшно-тифозных бацилл. Хрупкой добропорядочной женщине было не по себе в голой беленой палате. Ей было стыдно и страшно. Кроткую, смирную, ясноглазую старую девушку везде любили; она приносила подарки ребятишкам, помогала заваленным работой фермершам готовить обед, а детям постарше пела песни тонким чирикающим голоском. Мартина поносили за преследование швеи. "Небось не посмел бы ее тронуть, будь она побогаче", - судачили в деревне и поговаривали о том, чтобы силой освободить арестованную. Мартин мучился. Он навещал швею в богадельне, он пробовал разъяснить ей, что для нее нет другого места, он носил ей журналы и конфеты. Но твердо стоял на своем. Ей нельзя выйти на свободу. Он был убежден, что она явилась причиной по меньшей мере ста случаев брюшного тифа, в том числе девяти со смертельным исходом. В округе его высмеивали. Разносит тиф - теперь, через четыре года после выздоровления? Кринсенский совет уполномоченных и кринсенский отдел здравоохранения вызвали из соседнего округа доктора Гесселинка. Тот просмотрел расчерченные Мартином карты и согласился с ним. На каждом заседании совета происходили теперь бои, и неизвестно было, чем они кончатся для Мартина - гибелью или триумфом. Леора спасла и его и швею. - А нельзя ли, - сказала она, - собрать по подписке деньги и поместить ее в хорошую больницу, где ее будут лечить или просто содержать, если она неизлечима? Швея была помещена в санаторий и любезно забыта всеми до конца своей жизни, и вчерашние враги говорили о Мартине: - Толковый парень - и от работы не отлынивает. Гесселинк специально приехал, чтобы объявить ему: - На этот раз вы показали себя молодцом, Эроусмит. Я рад видеть, что вы взялись за дело. Окрыленный успехом, Мартин тотчас принялся выслеживать новую эпидемию. Ему повезло: он натолкнулся на случай натуральной оспы и на несколько случаев, где он заподозрил оспу. Некоторые из этих случаев пришлись по ту сторону границы, на округ Менкен - сферу влияния Гесселинка, и Гесселинк поднял Мартина на смех. - Это все ветряная оспа, кроме одного вашего случая, ведь летом оспой почти не болеют, - подтрунивал он, а Мартин метался по обоим округам, вещал о бедствии, заклинал всех и каждого сделать прививку, гремел: - Через десять - пятнадцать дней будет ад кромешный! Но пастор Единого братства, служивший в церквах Уитсильвании и двух других деревень, был противником оспопрививания и восстал против него в своих проповедях. Деревни стали на сторону пастора. Мартин ходил из дома в дом; умоляя фермеров привить оспу, предлагая провести прививку бесплатно. Но он в свое время не завоевал их любви, не научил их следовать за собою, и они возражали, долго и развязно спорили на крыльце, приговаривая, что он пьян. Хоть он уже много недель не пил ничего крепкого, кроме сомнительного деревенского кофе, они нашептывали, будто он каждый вечер бывает пьян и что священник Единого братства собирается разоблачить его с церковной кафедры. Десять страшных дней миновали, и пятнадцать дней, и все случаи, кроме первого, оказались ветрянкой. Гесселинк злорадствовал, деревня зубоскалила, и Мартин сделался притчей во языцех. Пересуды о его распущенности мало его задевали: только иногда вечерами, в состоянии тихой депрессии, он помышлял, бывало, о побеге. Но смех приводил Мартина в дикое бешенство. Леора гладила его прохладными руками, успокаивая. - Это пройдет, - говорила она. Но это не проходило. К осени история о докторе Эроусмите и оспе развилась в одну из тех шуточных народных сказок, какие любят крестьяне по всему свету. Их доктор, весело рассказывали они, утверждает, будто всякий, кто держит свиней, непременно помрет от оспы. Он семь дней кряду пил без просыпу, и все болезни, от камня в печени до изжоги, объявлял оспой. При встрече они шутили, вовсе не желая его обидеть: - У меня на подбородке прыщик, док. Что это? Уж не оспа ли? Страшнее ярости народа его смех, и если он терзает тиранов, то с тем же рвением преследует он святого и мудреца и оскверняет их сокровища. Когда округ настигла внезапно подлинная эпидемия дифтерита и Мартин стал трепетно проповедовать сыворотку, многие вспоминали его неудачную попытку спасти Мери Новак, остальные же кричали: - Ох, оставьте нас в покое! Помешались вы на эпидемиях! И когда дети, как он и предсказывал, стали умирать один за другим, потешная сказка о докторе Эроусмите отнюдь не утратила своей популярности среди фермеров. И вот однажды Мартин пришел домой к Леоре и сказал спокойно: - Кончено. Надо собирать пожитки. Я здесь ничего не добьюсь. Пройдут годы, пока они снова станут мне доверять. Уж этот мне их проклятый юмор! Займусь вплотную настоящим делом: общественным здравоохранением. - Я очень рада! Ты для них слишком хорош. Мы поедем в какой-нибудь большой город, где твою работу будут ценить. - Нет, надо смотреть правде в глаза. Урок не прошел для меня даром. Здесь я потерпел провал. Я восстановил против себя слишком много людей. Не сумел к ним подойти. Может быть, и следовало бы стерпеть, не отступать, но жизнь коротка, и я считаю, что все-таки я кое-чего да стою. Меня сперва смущало, что я праздную труса, обращаюсь в бегство, что я не довел плуга... как это говорится? "Не довел плуга до конца борозды..." Но теперь мне все равно! Честное слово! Я знаю, на что я способен! Готлиб это видел! И я хочу взяться за работу. Двинем! Хорошо? - Конечно! В журнале Американской Медицинской Ассоциации сообщалось, что Густав Сонделиус читает цикл лекций в Гарварде. Мартин написал ему, спрашивая, не знает ли он где-нибудь свободной вакансии по здравоохранению. Сонделиус ответил очень неофициально, грязными каракулями, что он с удовольствием вспоминает их миннеаполисскую вылазку, что с Энтвайлом из Гарварда он расходится во взглядах на природу метатромбина, что в Бостоне есть превосходное итальянское кофе, а насчет должности он порасспросит своих приятелей из санитарного управления. Два дня спустя он написал, что доктор Альмус Пиккербо, директор отдела народного здравоохранения в городе Наутилусе, штат Айова, ищет себе помощника и, вероятно, не откажется сообщить подробности. Леора с Мартином набросились на справочник. - Ого! В Наутилусе шестьдесят девять тысяч жителей! По сравнению со здешними тремя стами шестьюдесятью шестью... нет, постой, здесь теперь триста шестьдесят семь, считая с младенцем Пита Иески (кстати, роды принимать этот мерзавец вызвал Гесселинка!)... Люди! Люди, которые умеют разговаривать! Театры! Может быть, концерты! Леора, мы будем, как двое ребят, вырвавшихся из школы! Он по телеграфу запросил о подробностях - к великому любопытству железнодорожного агента, работавшего также и телеграфистом. В присланном ему гектографированном проспекте сообщалось, что доктору Пиккербо требуется помощник, который, наряду с самим Пиккербо, будет единственным медицинским чиновником, работающим полный рабочий день, так как больничные и школьные врачи сохраняют частную практику и привлекаются к служебным обязанностям только по совместительству. Помощник должен быть эпидемиологом, бактериологом и возглавлять штат конторщиков, медицинских сестер и инспекторов-добровольцев, надзирающих за молочными фермами и санитарией. Оклад - две с половиной тысячи долларов в год, тогда как в Уитсильвании Мартин зарабатывал тысячи полторы. Желательно предъявление солидных рекомендаций. Мартин написал Сонделиусу, декану Сильве и Максу Готлибу в институт Мак-Герка. Доктор Пиккербо известил: "Я получил о вас очень приятные письма от декана Сильвы и доктора Сонделиуса, а письмо доктора Готлиба совсем замечательное. Он говорит, что у вас редкое дарование лабораторного исследователя. Я с истинным удовольствием предлагаю вам место. Будьте добры ответить телеграммой". Только теперь Мартин до конца осознал, что бросает Уитсильванию, до смерти наскучившие придирки Берта Тозера, шпионство Пита Иески и Норбломов... необходимость в сотый, в тысячный раз неизменно сворачивать с леополисской дороги на юг у Двухмильной рощи и следовать снова и снова по томительно ровному, прямому тракту; высокомерие доктора Гесселинка и коварство доктора Кофлина, рутину, не оставляющую времени на пыльную лабораторию, - бросает все это для культуры и блеска великого города Наутилуса. - Леора, мы едем! Мы в самом деле едем! Берт Тозер сказал: - Другие, знаешь, ей-богу, назвали бы тебя предателем, после всего, что мы для тебя сделали, пусть ты и вернул нам тысячу долларов. Позволить приехать сюда другому доку и отнять у Семьи все влияние! Ада Квист сказала: - Если вы и среди здешней публики не завоевали доверия, воображаю, что вас ожидает в таком большом городе, как Наутилус! В будущем году мы с Бертом поженимся, и, когда вы, двое спесивцев, обожжетесь там как следует, нам, верно, придется приютить вас под своим кровом когда вы, смирившись, приползете назад как вы думаете, можно нам будет снять ваш дом за ту же плату, какую платили вы право Берт почему бы нам не снять кабинет Мартина все-таки экономия впрочем я всегда говорила с тех пор еще как мы вместе учились в школе, что ты Ори не способна на приличный правильный образ жизни. Мистер Тозер сказал: - Просто не понимаю: все шло так хорошо. Право, со временем вы стали бы зарабатывать здесь три-четыре тысячи в год, если б не бросали практики. Уж мы ли не старались обставить вас как можно лучше? Не нравится мне, что моя дочка едет в чужой город и покидает меня, старика. И Берт стал такой заносчивый со мной и с матерью, а вы и Леора всегда как будто считались с нами. Нельзя ли как-нибудь так уладить, чтоб вы остались? Пит Иеска сказал: - Док, я просто ушам своим не поверил, когда услышал, что вы уезжаете! Конечно, мы с вами цапались из-за аптекарских товаров, но, ей-богу, я уже вроде как подумывал предложить вам войти в компанию, чтоб вы могли ведать лекарствами, как вам вздумается, и можно было бы заодно подрядиться к Бьюику - распространять его машины. Развернули бы приличное предприятие. Я от души жалею, что вы нас покидаете, право... Ну, приезжайте как-нибудь, постреляем уток, посмеемся, вспомним, какую вы тут подняли бучу из-за оспы. Никогда не забуду! На днях еще, когда у моей старухи стреляло в ушах, я сказал ей: "Смотри, Бесс, не схватила ли ты оспу?" Гесселинк сказал: - Доктор, что я слышу? Вы уезжаете? Как! Мы с вами только начали поднимать на должную высоту медицинскую практику в этом захолустье... Я нарочно сегодня приехал... В чем дело? Мы посмеивались над вами? Верно, посмеивались, сознаюсь; но это не значит, что мы вас не ценим. В маленьких местечках, как ваша Уитсильвания или Гронинген, поневоле, от нечего делать, перемываешь косточки соседям. Право, доктор, я с радостью наблюдал, как вы из неоперившегося птенца превращаетесь в настоящего, самостоятельного врача, и вдруг вы уезжаете... Если бы вы знали, как мне это грустно! Генри Новак сказал: - Как, док, неужто вы нас покидаете? А мы ждем нового младенца, и я намедни еще сказал жене: "Хорошо, что у нас есть доктор, который выкладывает правду, а не морочит нам голову, как док Уинтер". Дельфтский скупщик пшеницы сказал: - Док, что я слышу? Никак вы удираете от нас? Мне доложил это один паренек, а я ему ответил: "Не старайся ты быть глупее, чем создал тебя господь". Вот что я ему сказал. Но я обеспокоился и поспешил приехать... Док, я, пожалуй, слишком иной раз распускаю язык. Я был против вас в этой истории с тифом, когда вы уверяли, что портниха разносит заразу, но вы потом показали нам, кто был прав. Док, если бы вы остались и захотели бы стать сенатором штата... я пользуюсь кое-каким влиянием, - поверьте, уж я бы для вас постарался! Алек Инглблед сказал: - Счастливец! Вся деревня высыпала к поезду, когда Мартин и Леора уезжали в Наутилус. Первую сотню раззолоченных осенью миль Мартин горевал о недавних соседях. - Впору соскочить с поезда и бежать назад. Разве не весело было нам играть с Фрезирами в "тысячу"? Подумать только, какого они теперь получат врача. Честное слово, если тут поселится шарлатан или если Уустийн опять забросит санитарное дело, я вернусь и заставлю их обоих закрыть лавочку! И, как-никак, забавно было бы стать сенатором штата. Но когда стемнело и во всем стремительно мчащемся мире не осталось ничего, кроме желтых газовых фонарей в потолке длинного вагона, Мартин и Леора уже видели впереди великий Наутилус, высокую честь, большие достижения, создание образцового светлого города и похвалу Сонделиуса... а может быть, и Макса Готлиба. 19 Среди черноземной равнины Айовы, пристроившись к неглубокой и неинтересной речушке, жарится на солнце и шумит и сверкает город Наутилус. На сотни миль вокруг неуклонно прямыми рядами встает лес кукурузы, и путник, бредущий в поту по дороге между высокими частоколами стеблей, теряется и нервничает от ощущения нещадного роста. Наутилус перед Зенитом - все равно что Зенит перед Чикаго. Со своими семьюдесятью тысячами населения это тот же Зенит, только меньшей величины, но не менее оживленный. Здесь одна большая гостиница против десяти зенитских, но ее владелец приложил все старания, чтобы сделать ее деловитой, стандартизованной и умопомрачительно современной. Единственная существенная разница между Наутилусом и Зенитом та, что хотя и тут и там улицы выглядят все одинаково, в Наутилусе они выглядят одинаково на протяжении меньшего количества миль. Определить Наутилус в качественном отношении затруднительно по той причине, что до сих пор не решено, что он такое - очень большая деревня или очень маленький город. Здесь есть дома, где держат шоферов и угощают коктейлями Баккарди, но в августовские вечера все, кроме нескольких десятков жителей, сидят без пиджаков на парадном крыльце. В десятиэтажном здании поместилась среди различных контор редакция журнальчика "Новая проза", издаваемого молодой женщиной, которая провела пять месяцев в монпарнасских кафе, - а напротив, под кленами, уютно стоит старозаветный особняк и выстроились в ряд фургоны и "форды", на которых приехали в город фермеры в комбинезонах. Айова славится самой плодородной почвой, самым низким уровнем неграмотности, самым высоким процентом коренного белого населения и владельцев автомобилей и самыми нравственными и передовыми городами во всех Соединенных Штатах, а Наутилус - самый айовийский город в Айове. Из каждых трех горожан старше шестидесяти лет один может похвастаться, что провел зиму в Калифорнии, в том числе - пасаденский чемпион по набрасыванию подков на колышки и женщина, преподнесшая мисс Мери Пикфорд индейку, которой королева кино наслаждалась за рождественской трапезой в 1912 году. Для Наутилуса характерны большие дома с густым газоном перед ними, а также поразительное количество гаражей и высоких церковных шпилей. Тучные поля подступают к самой черте города, и немногочисленные фабрики, несчетные железнодорожные пути, убогие домики рабочих расположены чуть ли не среди кукурузы. Производит Наутилус стальные ветряки, сельскохозяйственные орудия (включая знаменитый раскидыватель навоза "Маргаритка"), а из хлебных продуктов - "Маисовый порошок", излюбленный завтрак айовийца. Город выделывает еще кирпич, ведет оптовую торговлю бакалеей и дает приют главному штабу Кооперативного страхового общества Кукурузной зоны. Одним из самых мелких, но и самых старых промышленных предприятий является Магфордский христианский колледж, насчитывающий двести семнадцать студентов и шестнадцать преподавателей, из коих одиннадцать - священники Христовой церкви. Небезызвестный доктор Том Биссекс состоит здесь тренером по футболу, санитарным директором и профессором гигиены, химии, физики, а также французского и немецкого языков. Отделения стенографии и фортепиано славятся далеко за пределами Наутилуса, и однажды - правда, это произошло уже несколько лет тому назад, - Магфорд побил бейсбольную команду Гриннел-колледжа со счетом одиннадцать - пять. Магфорд-колледж ни разу не запятнал своей чести дрязгами из-за преподавания биологии дарвиновского толка - в колледже еще и не думали вводить в программу какую бы то ни было биологию. Мартин оставил Леору в Симз-Хаусе, старомодной, второй гостинице Наутилуса, а сам пошел представляться доктору Пиккербо, директору Отдела Народного Здравоохранения. Отдел помещался в переулке в полуподвальном этаже большого серого каменного гриба - Сити-холла [здание городского управления]. Когда Мартин вошел в унылую приемную, его с почетом приняли стенографистка и две медицинских сестры. В их щебетанье - "Хорошо доехали, доктор? Доктор Пиккербо не надеялся увидеть вас раньше завтрашнего дня, доктор. Миссис Эроусмит с вами, доктор?" - бомбой влетел Пиккербо и разразился приветствиями. Доктору Альмусу Пиккербо было сорок восемь лет. Он кончил Магфорд-колледж и медицинский факультет в Вассау. Внешностью доктор несколько напоминал президента Теодора Рузвельта - та же крепкая фигура, те же усы щетиной - и нарочно подчеркивал это сходство. Он не знал, что значит просто разговаривать: он или ворковал, или держал речь. Он встретил Мартина четырехкратным "отлично!", прозвучавшим как хоровое приветствие целого колледжа; затем через весь отдел провел его в свой личный кабинет, угостил сигарой и пробил плотину спокойного мужского молчания: - Доктор, я счастлив, что буду иметь сотрудником такого человека, как вы, с научными наклонностями. Это не значит, однако, что сам я считаю себя совершенно их лишенным. Напротив, я взял себе за правило время от времени заниматься, между прочим, и научными исследованиями, без некоторой доли которых даже самый пламенный крестовый поход за здоровый быт вряд ли увенчается успехом. Это звучало как вступление к длинной лекции. Мартин поудобней уселся, в кресло. Он сомневался, прилично ли будет закурить сигару, но решил, что она ему поможет казаться более заинтересованным. - Но это у меня, я полагаю, вопрос темперамента. Я часто надеялся, хоть мне и чуждо стремление к самовозвеличиванию, что высшие силы, быть может, назначили мне в удел стать одновременно Рузвельтом и Лонгфелло великого и неизменно ширящегося всемирного движения в пользу охраны народного здоровья не слаба ли ваша сигара, доктор? или, пожалуй, лучше было бы сказать не Лонгфелло, а Киплингом народного здоровья, потому что, несмотря на целый ряд прекрасных строф и на моральную возвышенность нашего Кембриджского Мудреца, в его поэзии нет того размаха и той силы, что у Киплинга. Полагаю, вы согласны со мною или согласитесь, когда вам представится случай увидеть плоды нашей работы в городе и успех, с которым мы торгуем идеей "Улучшай Здоровье", что ни в чем так не нуждается мир, как в истинно вдохновенном, отважном вожде, который, как башня, возносится над толпой, - так сказать, в Билли Санди нашего движения, в человеке, который умел бы надлежащим образом использовать сенсацию и расшевеливать людей в их косности. Газеты - и я могу только сказать, что они мне льстят, сравнивая меня с Билли Санди, величайшим евангелистом и христианским проповедником, - газеты утверждают иногда, будто я слишком гонюсь за сенсацией. Ха! Если б только они понимали, что вся беда в том, что я недостаточно гонюсь за сенсацией! Все же я стараюсь, стараюсь, и... Посмотрите! Вот плакат. Он написан моею дочерью Орхидеей, а стихи - мое собственное скромное произведение, и смею вас уверить, их цитируют везде и всюду: К здоровью путь отнюдь не гладкий, К здоровью не придешь украдкой, О гигиене, милый друг, Кричи ты громко, как петух. А вот еще плакат - менее значительный; здесь нет стремления подняться до широких абстрактных обобщений, но вас поразит, до чего такая вещь действует на беспечных матерей, которые, конечно, вовсе не пренебрегают намеренно здоровьем своих малюток, однако их нужно наставлять, а иногда и подстегнуть, и когда они видят такой плакат, он заставляет их призадуматься: Кипяти рожок молочный - или - правда сущая! Покупай билет для дочки в царствие грядущее. Некоторые мои вещицы - а я их слагаю в пять минут, не больше - получили высокую оценку. Как-нибудь, когда у вас выдастся свободный часок, просмотрите этот альбом вырезок, просто чтобы видеть, доктор, чего можно достичь, если вести движение современными и научными методами. Это вот о противоалкогольном митинге, который я провел в Де-Мойне. Зал был битком набит, и я владел им: все до одного вскочили на ноги, когда я доказал с цифрами в руках, что девяносто три процента всех случаев сумасшествия имеют своей причиной пьянство! Или вот еще, - правда, это не имеет прямого отношения к охране здоровья, но зато показывает, какие вам здесь открываются широкие возможности включиться в любое движение, имеющее целью благо общества. Он извлек новую газетную вырезку. Над карикатурой исполненной карандашом и пером, - громадная усатая голова на крохотном тельце, - красовался заголовок: ДОК ПИККЕРБО - ЗНАМЕНОСЕЦ ОКРУГА ЭВАНДЖЕЛИН - ВОЗГЛАВЛЯЕТ БОЛЬШУЮ ДЕМОНСТРАЦИЮ ПОД ЛОЗУНГОМ "ХОДИТЕ В ЦЕРКОВЬ" Пиккербо смотрел и предавался воспоминаниям: - Прелестный был митинг! Мы подняли посещаемость церкви по округу на семнадцать процентов! Ах, доктор, вы учились в Уиннемаке и проходили стаж в Зените, не так ли? В таком случае вас должно заинтересовать вот это. Вырезка из зенитского "Адвокейт-Таймс", стихи Чама Фринка, который - вы, я думаю, согласитесь со мной! - стоит в одном ряду с Эдди Гестом и Уотом Мейсоном - нашими величайшими поэтами и, несомненно, популярнейшими, откуда явствует, что американская публика отнюдь не страдает недостатком литературного вкуса. Милый старый Чам! Я приехал тогда в Зенит делать доклад на всеамериканском съезде Конгрегациональных воскресных школ - я и сам, видите ли, конгрегационалист [конгрегационалисты - одна из сект протестантской церкви] - на тему "Здоровье - наш моральный долг". И вот Чам написал обо мне эти стихи: Привет от Зенита, привет стократ, О Альмус, о Пиккербо, друг и брат! Двужильный боец, Врач и певец, Он льва благородней, смелей кугуара, Стоит за здоровье скалой Гибралтара. Он фактами, цифрами, рифмами бьет, Маленький, удаленький щу-у-кин кот! Многоречивый доктор Пиккербо вдруг застыдился. - Может быть, нескромно с моей стороны показывать это всем и каждому. Но когда я читаю стихи, отмеченные такой оригинальностью, таким поэтическим взлетом, когда я вижу такой подлинный карманный шедевр, я убеждаюсь, что я - вовсе не поэт, как ни сильно способствуют мои вирши Делу Здравоохранения. Пусть мои духовные детища учат гигиене и вносят свою лепту в спасение тысяч драгоценных жизней, но они - не литература, если их сопоставить со стихами Чама Фринка. Нет, я, конечно, не более как скромный ученый на посту чиновника. Однако вы сейчас увидите, как один из этих моих опытов благодаря своей забавности и остроте и некоторой мелодичности, так сказать, золотит пилюлю - отучает беспечных людей плевать на тротуары и выманивает их на лоно великой природы, где они наполняют легкие озоном и ведут здоровую жизнь первобытных людей. Вам, верно, любопытно будет проглядеть первый номер небольшого альманаха, который я недавно основал - мне доподлинно известно, что многие редакторы газет намерены перепечатывать из него материал, способствуя таким образом нашему высокому делу и в то же время рекламируя мое издание. Он вручил Мартину книжицу, озаглавленную: "Пикули Пиккербо". В стихах и афоризмах "Пикули" рекомендовали хорошее здоровье, хорошие дороги, хорошие заработки и единый стандарт нравственности. Доктор Пиккербо подкреплял свои предписания статистическими данными, столь же убедительными, как те, которыми некогда преподобный Айра Хинкли устрашал Дигамму Пи. Так, в одной статье сообщалось, что из мужей, разведшихся со своими женами в Онтарио, Теннесси и Южном Вайоминге за 1912 год, подавляющее большинство - пятьдесят три процента! - выпивали не менее одного стакана виски в день. Это предостережение еще не дошло до сердца Мартина, как Пиккербо выхватил у него "Пикули" и, точно оробевший школьник, воскликнул: - Не стоит читать дальше - тут у меня всякий вздор. Просмотрите как-нибудь после. А вот второй том вырезок будет для вас, пожалуй, любопытен просто как показатель, чего может достичь человек в нашем деле. Просматривая заголовки, Мартин все более убеждался, что до сих пор плохо представлял себе, какой широкой известностью пользуется доктор Пиккербо. Выяснилось, что он - основатель первого в Айове Ротарианского клуба [распространенные в США и в Англии клубы, членами которых являются представители буржуазии и обеспеченные профессионалы - врачи, адвокаты и проч.]; инспектор Конгрегациональной воскресной школы имени Джонатана Эдвардса [американский богослов XVIII века] в Наутилусе; председатель лыжно-туристского клуба "Мокассин", Кегельного клуба западной стороны и Клуба 1912 года имени Рузвельта [такие клубы были основаны приверженцами Теодора Рузвельта, когда он в 1912 году, после восьмилетнего президентства (1901-1909), снова выставил свою кандидатуру на президентских выборах]; зачинщик и распорядитель Объединенного пикника Гимнастического общества, Лесовиков, Лосей, Масонов, Чудаков, Рыцарей Колумба, Б'наи, Б-рит [Лесовики, Лоси и др. - распространенные в США "ордена" или "ложи", организованные по типу масонских лож, с иерархией чинов, печатями, обрядом посвящения и проч.] и ХАМЛа; а также завоеватель призов за чтение наизусть наибольшего количества стихов из библии и за лучшее исполнение ирландской джиги на вечерне Полной луны, устроенном библейской школой для взрослых имени Джонатана Эдварде а. Мартин узнал, что доктор Пиккербо читал доклад членам Клуба Двадцатого Века в Наутилусе о "Путешествии американского доктора по Старой Европе" и членам Ассоциации питомцев Магфорд-колледжа на тему: "Требуется старому Магфорду инструктор по футболу - американец во весь рост". Но и за пределами Наутилуса Альмус Пиккербо шумно напоминал о своем существовании. На еженедельном завтраке Торговой Палаты города Толедо он держал речь на тему: "Чем больше здоровья, тем выше доход". Он просвещал заседавший в Уичите Всеамериканский совет пригородного трамвайного сообщения относительно "Основ гигиены для работников трамвая". Семь тысяч шестьсот рабочих детройтских автомобильных заводов слушали его доклад: "Сперва здоровье, потом техника безопасности, а пьянство - ни-ког-да!" А на большой конференции в Ватерлоо Пиккербо помог организовать первый в Айове отряд противников рома. Посвящая ему статьи и передовицы, газеты и ведомственные журналы и один еженедельник резиновой промышленности украшали свои страницы фотографиями самого доктора Пиккербо, его цветущей супруги и восьми резвых дочерей, снятых то в канадских зимних костюмах среди снега и ледяных сосулек, то в легких, но скромных спортивных костюмах играющими в теннис во дворе, то в костюмах неведомо каких жарящими ветчину на фоне сосен Северной Миннесоты. Мартину нестерпимо хотелось уйти и отдохнуть. Назад в Симс-Хаус он пошел пешком. Ему было ясно: для культурного человека самый факт, что Пиккербо ратует за какую-либо реформу, будет достаточным основанием отмахнуться от нее. Дойдя до этой мысли, Мартин сам себя одернул и выругал за то, что он почитал своим старым грехом высокомерия перед приличными нормальными людьми... Провал. Непостоянство. Сперва в университете, потом в частной практике, в неумелых распоряжениях по санитарии. И теперь опять? Он убеждал себя: "Энергия и благодушие Пиккербо - как раз то, что нужно, чтобы довести до широких масс научные открытия Макса Готлиба. Какое мне дело, что Пиккербо пускает пыль а глаза конференциям попечителей воскресных школ и прочим кретинам, лишь бы он оставлял меня в покое и давал мне делать свое дело в лаборатории и по надзору за молочными фермами. Он разжег в себе энтузиазм и весело, уповая на будущее, вошел в обшарпанный с высоким потолком номер гостиницы, где сидела в качалке у окна Леора. - Ну, как? - спросила она. - Очень хорошо, меня замечательно встретили. И мы приглашены завтра вечером на обед. - Что он за птица? - Отчаянный оптимист. Он умеет добиться своего, он... Ох, Леора, неужели я опять окажусь брюзгливым, неуживчивым кисляем? Опять провалюсь? Он зарылся лицом в ее колени и льнул к ее любви - к единственной реальности в мире болтливых призраков. К тому времени когда под окнами у них зашелестели клены на ветру, поднявшемся с наступлением сумерек, и добропорядочные жители Наутилуса в своих тряских "фордах" покатили домой ужинать, Леора успела убедить Мартина, что Пиккербо своею шумихой не помешает его работе, что они ни в коем случае не останутся в Наутилусе на всю жизнь и что она, Леора, нежно его любит. Они спустились к ужину - к старозаветному айовийскому ужину с оладьями из кукурузной муки и множеством закусок, не лишенных для них интереса после вдохновенной, но неумелой Леориной стряпни, а потом пошли в кино и держались за руки, и были вполне довольны. На другой день доктор Пиккербо был более занят и менее говорлив. Он ознакомил Мартина с частностями предстоявшей работы. Сам Мартин, освободившись от возни с порезанными пальцами и больными ушами, наивно воображал, что будет проводить радостные дни в лаборатории, выходя из нее только для борьбы с фабрикантами, не признающими требований санитарии. Но он быстро убедился, что его работу в точности определить невозможно - придется делать понемногу все дела, какие для него придумают доктор Пиккербо, газеты или первый попавшийся житель Наутилуса. Ему предстояло умиротворять разговорчивых избирателей, которые приходили и жаловались на все - от запаха, источаемого канализацией, до вечеринок с пивом у соседей; предстояло диктовать в конторе корреспонденцию обидчивой стенографистке, представлявшей собою не Девушку-Работницу, а Милую Девицу, Которая Работает; давать материал в газеты; покупать скрепки для бумаг, мастику для полов и бланки для отчетов - все как можно дешевле; помогать по мере надобности двум врачам городской больницы, работавшим на половинном окладе; командовать сестрами и двумя санитарными инспекторами; ругаться с Компанией вывоза отбросов; арестовывать или по меньшей мере отчитывать всех, кто плюет на тротуары; лететь на "форде" наклеивать плакаты на стены домов, где появилась заразная болезнь; строгим оком ученого следить за эпидемиями от Владивостока до Патагонии и не допускать (неясно, какими способами), чтобы эти эпидемии приближались к Наутилусу и убивали землевладельцев и вносили замешательство в деловую жизнь города. Будет и кое-какая лабораторная работа: анализы молока, Вассерман для частнопрактикующих врачей, изготовление вакцин, проверка мазков на дифтерию. - Все понятно, - сказала Леора, когда они одевались к обеду у Пиккербо, - служба потребует у тебя не больше двадцати восьми часов в сутки, остальное же время тебе милостиво разрешается тратить на научную работу, если никто не помешает. Дом доктора Пиккербо и миссис Альмус Пиккербо на ощетинившейся шпилями Западной Стороне являл собою Настоящий Старозаветный Дом. Это был деревянный особняк с башенками, качелями, гамаками, с замшелыми развесистыми деревьями, с жидковатым газоном и сыроватой беседкой, со старым каретным сараем, утыканным по гребню крыши железными шипами. Над воротами красовалось наименование: "ПУТНИКАДОХНИ". Мартин и Леора попали в сумятицу приветствий и дочек. Восемь юных Пиккербо, от хорошенькой девятнадцатилетней Орхидеи до пятилетних двойняшек, нахлынули пенной волной дружественного любопытства и старались говорить все сразу. Хозяйка дома, полная женщина, имела вид озабоченно успокоенный. Ее уверенность, что все идет как нельзя лучше, находилась в постоянной борьбе с сознанием, что на свете многое идет как нельзя хуже. Она расцеловалась с Леорой, пока Пиккербо тряс Мартину руку, точно работал насосом. У Пиккербо был свой особый способ, здороваясь - вдавливать вам в руку большой палец очень сердечно и очень больно. Он тотчас перекрыл голоса даже своих восьми дочерей речью о Домашнем Гнезде. - Вот вам живой пример Здоровой Семьи. Взгляните, Эроусмит, на этих рослых, крепких девочек. Ни одного дня своей жизни они не болели... за редкими исключениями, и если их мать страдает мигренью, то это следует приписать пренебрежению диетой с ранних лет, ибо ее отец был, правда, церковным старостой и почтенным джентльменом старого закала, можно сказать образцом джентльмена, другом Натаниеля Магфорда, которому мы более чем всякому другому обязаны не только основанием Магфорд-колледжа, но и заветами неподкупной честности и трудолюбия, легшими в основу нашего современного процветания, но он понятия не имел о диете и санитарии, а я всегда полагал... Гостям представили дочерей: Орхидею, Вербену, Розу, Жонкилию, Гиацинту, Нарциссу и двойняшек Акацию и Гладиолу. Миссис Пиккербо вздохнула: - Мне кажется, было бы слишком банально назвать их моим сокровищем - я не терплю всякие ходячие выражения, которые употребляет каждый встречный и поперечный, правда? - но наши девочки, в самом деле, сокровище для матери, и мы с доктором иногда жалеем... Понятно, раз уж мы начали давать им цветочные имена, нужно было продолжать, но если бы мы сразу сообразили тогда назвать их по драгоценным камням, подумайте, какие прелестные имена можно бы подобрать: Агата, Камея, Сардоникса, Берилла, Топаза, Аметиста, Смарагда и Хризопраза - как он, хризопраз, да? Или хризотил?.. Впрочем, люди и без того часто поздравляют нас, что мы так удачно их назвали. Знаете, девочки наши прямо знамениты: газеты постоянно помещают их фотографии, и у нас своя собственная женская бейсбольная команда семьи Пиккербо - только теперь доктору приходится играть самому, так как я немного располнела... Дочки отличались друг от друга только возрастом. Все румяные, все белокурые, все хорошенькие, пылкие и музыкальные и не просто невинные, а кричаще целомудренные. Все восемь посещали Конгрегациональную воскресную школу и состояли либо в ХАМЖе [Христианская ассоциация молодых женщин], либо в герлскаутах; все они "обожали" пикники; и все, кроме пятилетних двойняшек, могли, без запинки приводить наизусть новейшие статистические данные о вреде алкоголя. - В самом деле, - сказал доктор Пиккербо, - мы считаем, что наши пташки - удивительные дети. - Несомненно! - выдавил из себя Мартин. - Но что самое замечательное - они помогают мне распространять идею "Mens Sano in Corpus Sano" [правильно: "Mens sana in corpore sano" - "В здоровом теле здоровый дух" (лат.)]. Мы с миссис Пиккербо научили их петь хором дома и перед публикой, и, как организацию, мы их зовем Октет Здравиэт. - В самом деле? - подхватила Леора, когда стало очевидно, что Мартин окончательно потерял дар речи. - Да, и, прежде чем я сойду в могилу, я надеюсь сделать имя "Здравиэт" популярным по всей нашей старой Америке, от края и до края, и вы увидите, как сонмы счастливых юных женщин понесут крылатую весть в каждый темный уголок страны. Сонмы Здравиэт! Прелестных, целомудренных, горящих энтузиазмом, прекрасно играющих в баскетбол! Говорю вам, они сумеют расшевелить ленивых и упрямых! Распутники и сквернословы устыдятся перед ними и вступят на стезю благопристойности. Я даже сложил боевую песню для хоров Здравиэт. Хотите послушать? Юный девичий румянец отвратит наверняка От бутылки злостных пьяниц, от колоды - игрока. Не позволит он злодею всех распутством обольщать, Не позволит ротозею прямо под ноги плевать. Всех отучим от порока! Жизни свет! Здоровья цвет! Встаньте, мистер Лежебока, к вам приходит Здравиэт. Но, конечно, важная задача - и я один из первых выступил поборником этой идеи - учредить в Вашингтонском кабинете должность министра здоровья и евгеники... Нарастающая волна этого красноречия пронесла их через умопомрачительный обед. Радушно приговаривая: "Бросьте, бросьте, дружок, нельзя отказываться от добавки, вы здесь в Обители Гостеприимства!" - Пиккербо так начинил Мартина и Леору жареной уткой, бататом и мясным пирогом в сахаре, что они чувствовали себя не на шутку больными и сидели, выкатив остекленелые глаза. Но самому Пиккербо, казалось, все было нипочем. Разрезая утку и уписывая пирог, он продолжал ораторствовать, пока столовая со старым ореховым буфетом, Христом работы Гофмана и ковбоями кисти Ремингтона не исчезла в тумане, оставив его одного на эстраде перед кувшином воды со льдом. Он, однако, не всегда витал в облаках. - Доктор Эроусмит, говорю вам, наше счастье, что мы можем зарабатывать на жизнь, честно прилагая все свои старания к тому, чтобы делать здоровыми и дееспособными жителей этого мужественного города. Я мог бы выколачивать частной практикой десять тысяч в год, и меня уверяли, что в области искусства рекламы я с моим талантом к этому искусству зарабатывал бы и больше, однако я счастлив (и моя дорогая жена и дети тоже счастливы), получая четыре тысячи жалованья. Подумайте, мы работаем в деле, где мы ничем не должны торговать, кроме честности, благопристойности и братства людей! Мартин видел, что Пиккербо говорит вполне искренне, и только охвативший его при этом открытии стыд не позволил ему вскочить, схватить Леору за руку и с первым товарным поездом уехать из Наутилуса. После обеда младшие девочки роем окружили Леору и принялись наперебой ласкаться к ней. Пришлось Мартину взять близнецов на колени и рассказать им сказку. Близнецы были на редкость тяжелые, но еще тяжелее был труд изобретения фабулы. Перед тем как их отправили спать, Октет Здравиэт в полном составе спел знаменитый гимн здоровью (слова доктора Альмуса Пиккербо), который Мартину предстояло еще не раз услышать на блестящих общественных торжествах в Наутилусе. Гимн был написан на мотив "Боевого гимна республики", но так как голоса у близнецов были сильные и необычайно пронзительные, впечатление получалось вполне своеобразное. Погнался ты за счастьем, погнался за деньгой! А долг перед Америкой работать над собой? Ум освежай гимнастикой и улицу мети, И за своим здоровьем старательно следи. В нем залог прогресса! Здоровый дух - в чистом теле, Здоровый дух - в чистом теле, Здоровый дух - в чистом теле, Мы крикнем все, как один! Отправляясь спать, близнецы продекламировали на прощанье - как они недавно декламировали на конгрегациональном фестивале - одно из мелких лирических стихотворений своего папаши: Что щебечет пташка, дети, Под окошком на рассвете? "Папа, мама, тетя - все В милом Нау-тилу-се Здоровье пусть хранят. Виват! Виват! Виват! - А теперь, мои пупси-мупси, в кроватку и бай-бай! - сказала миссис Пиккербо. - Вы не находите, миссис Эроусмит, что они прирожденные актрисы? Нисколько не боятся публики... и так увлекаются искусством... Если не Бродвей, то, может быть, другие, более утонченные нью-йоркские театры будут рады их ангажировать, и возможно, их призвание - облагородить нашу сцену. Ну, мупси-пупси, марш! В отсутствие матери остальные девицы исполнили короткую музыкальную программу. Вербена, вторая по старшинству, сыграла пьеску Шаминада. ("Мы все, конечно, любим музыку и пропагандируем ее среди местных жителей, но из всей семьи, пожалуй, только Верби обладает подлинным музыкальным талантом".) Однако самым неожиданным номером явилось соло Орхидеи на корнете. Мартин не смел поднять глаза на Леору. Он не был шокирован корнетом - отнюдь нет; в Элк-Милзе, в Уитсильвании и даже, как ни странно, в Зените самые добродетельные женщины сплошь и рядом исполняли сольные номера на корнете. Но ему стало казаться, точно он уже десятки лет сидит в сумасшедшем доме. "Я в жизни не был так пьян. Хорошо бы глотнуть спиртного и протрезвиться!" - терзался он. Он строил истерические и совершенно неосуществимые планы побега. И тут миссис Пиккербо, вернувшись от близнецов, которые все еще не угомонились, села за арфу. Отцветшая, довольно грузная женщина, она, играя, впала в мечтательность, и Мартин вдруг представил ее себе веселой, милой, как голубка, девушкой, пленившейся энергичным молодым студентом-медиком Альмусом Пиккербо. Она была, конечно, типичной девушкой конца восьмидесятых и начала девяностых годов - наивного, идиллического века Хоуэлса, когда молодые люди были целомудренны, играли в крокет и пели "На речке Суонни"; очарованная сладостью сирени, девушка сидела на крылечке и мечтала, что, когда она выйдет замуж, у них будет никелированная печка с низкой топкой и сын, который станет миссионером или миллионером. В первый раз за весь вечер Мартину удалось вложить почтительную сердечность в свое "Так приятно было послушать". Он торжествовал и несколько оправился от недомогания. Но вечерняя оргия еще только началась. Играли в птиже, которые Мартин ненавидел и в которых Леора была очень слаба. Представляли шарады, в которых Пиккербо превзошел самого себя. Он был бесподобен, когда сидел на полу в шубе своей жены, изображая тюленя на льдине. Потом должны были ставить шараду Мартин, Орхидея и Гиацинта (двенадцати лет) - и тут возникли осложнения. Орхидея была так же простодушно-весела, так же улыбалась, хлопала в ладоши и прыгала, как ее младшие сестры, но ей было девятнадцать лет - взрослая девушка. Несомненно, она была невинна и любила Целомудренное и Здоровое Чтение, как утверждал Пиккербо (он утверждал это очень часто), но она не осталась нечувствительной к присутствию молодого человека, хотя бы и женатого. Она надумала разыграть шараду "су-дно", где нищая парижанка просит милостыню, а потом у корзины с цветами выпадает дно. Поднимаясь на верх рядиться, она висла на руке у Мартина, припрыгивала и щебетала: - Ах, доктор, я страшно рада, что у папы будет такой помощник, как вы, - молодой человек, да еще приятной наружности. Ах, я сказала что-то ужасное? Но я ничего особенного не думала: просто вы с виду спортсмен и все такое, а прежний помощник директора (только не передавайте папе) был старый хрыч! Мартин увидел карие глаза и откровенные девичьи губы. Когда же Орхидея в роли нищенки надела изящно-свободное платье, он приметил также стройные ноги и молодую грудь. Девушка ему улыбнулась, точно старому знакомому, и сказала доверительно: - Мы им покажем! Я знаю, что вы превосходный актер! Торопливо сбегая вниз по лестнице, она не взяла его под руку, и тогда он взял ее сам, слегка прижал к груди ее локоть, - и в смущении, с подчеркнутой поспешностью выпустил. Со дня своей женитьбы он был так поглощен Леорой, как любовницей, как товарищем, как помощницей, что до этого часа самой отчаянной эскападой было для него заглядеться иногда в вагоне на хорошенькую девушку. Но румяное юное веселье Орхидеи его взволновало. Он хотел от нее избавиться, надеялся, что избавиться не удастся, и впервые за все годы не смел смотреть Леоре в глаза. Начались акробатические игры, в которых особенно выделялась Орхидея: она не носила корсета, любила танцевать и хвалила ловкость Мартина в игре "Делай, как я". Всех дочерей, кроме Орхидеи, услали спать, и фестиваль увенчался тем, что Пиккербо назвал "тихой научной беседой у камелька" - иначе говоря его высказываниями о хороших дорогах, сельской санитарии, идеалах в политике и методах подшивки бумаг в Отделах Здравоохранения. Весь этот тихий час или, может быть, полтора часа Мартин видел, что Орхидея разглядывает его волосы, склад его рта, его пальцы, и у него снова и снова возникала мысль о том, какое это безобидное удовольствие - держать в руке ее доверчивую лапку. Он видел также, что Леора наблюдает за ними обоими, и сильно страдал и не извлек существенной пользы из замечаний Пиккербо о ценности дезинфицирующих средств. Когда Пиккербо стал пророчествовать, что через пятнадцать лет Отдел Народного Здравоохранения в Наутилусе расширится втрое и будет располагать большим штатом больничных и школьных врачей на полном окладе и, возможно, отдел возглавит доктор Эроусмит (поскольку сам Пиккербо перейдет к другой загадочной и очень увлекательной деятельности на более широком поприще), Мартин только квакал: "Да... это... это будет чудесно", - а про себя добавлял: "Черт ее побери! Что она вешается на меня?" В половине девятого он мечтал о побеге, как о величайшем благе. В двенадцать он прощался беспокойно и нехотя. В гостиницу шли пешком. Не видя перед глазами Орхидею, освеженный прохладой, Мартин забыл о девчонке и снова ухватился за проблему своей работы в Наутилусе. - Господи, я, кажется, не выдержу. Работать под начальством этого пустомели с его дурацкими стихами о пьянстве... - Стихи неплохи, - возразила Леора. - Неплохи? Что ты! Из всех стихотворцев, какие только жили на земле, он, верно, самый дрянной, а в эпидемиологии он смыслит меньше, чем должен бы знать любой человек, ничему не учась. Ну, а когда доходит до... как это называл, бывало, Клиф Клосон (кстати, хотел бы я знать, что сталось с Клифом: он года два не подает вестей), когда доходит до этого "христианнейшего домашнего очага"!.. Ох, разыщем лучше ночной кабак и посидим среди милых тихих взломщиков. Леора настаивала: - По-моему, он все-таки ловко закручивает! - "Закручивает"! Что за выражение! - Не хуже тех словечек, которые ты сам то и дело вставляешь! Но когда эта страшенная старшая дочка задула в корнет - брр! - Ну, положим! Играла она здорово! - Мартин, корнет это такой инструмент, на котором впору играть моему брату. А ты еще воротишь нос от стихов доктора и от моего "закручивает!" Ты сам такая же серая деревенщина, как и я, если не хуже! - Ну-ну, Леора, я и не знал, что ты способна злиться по пустякам! И неужели ты не понимаешь, как важно... Видишь ли, такой человек, как Пиккербо, своим фиглярством и невежеством делает всю работу по здравоохранению просто смехотворной. Если он объявит, что свежий воздух полезен, то я не только не открою окон, а наоборот, он этим и меня и всякого разумного человека заставит их закрыть. И применять еще слово "наука" к этим несусветным виршам или, как ты их называешь, "стихам" - это ли не кощунство! - Если вам угодно знать, Мартин Эроусмит, я не намерена поощрять ваших фиглей-миглей с мисс Орхидеей! Ты ее прямо обнял, когда спускался с нею по лестнице, а потом весь вечер пялил на нее глаза! Я терплю, когда ты чертыхаешься, и хандришь, и напиваешься пьян (если только не слишком), но с того завтрака, когда ты заявил мне и Фоксихе: "Не обижайтесь, барышни, но мне случайно вспомнилось, что я помолвлен с вами обеими..." - с того дня ты мой, и я никому не позволю втираться между нами. Я - пещерная женщина, изволь запомнить, а твоя Орхидея с ее приторной улыбкой и громадными ножищами... думаешь, я не видела, как она поглаживала твою руку?.. Орхидея! Не орхидея она, а облепиха! - Честное слово, я даже не помню, которая из восьми Орхидея. - Уфф! Значит, ты обнимался с ними со всеми. Впрочем, ну ее к черту! Драться из-за нее я не собираюсь. Я только хотела тебя предостеречь - вот и все. В вестибюле гостиницы, оставив тщетные попытки найти короткие, веселые и убедительные слова для обещания никогда не флиртовать с Орхидеей, Мартин пробормотал: - Если ты не против, я еще немного пройдусь. Мне нужно подумать об этой санитарной работе. Он сидел в конторе Симз-Хауса - удивительно унылой после полуночи и удивительно смрадной. "Дурак Пиккербо! Сказать бы ему прямо, что вряд ли мы что-нибудь знаем по эпидемиологии, хотя бы того же туберкулеза". "А все-таки она - славная девочка. Орхидея! Она и впрямь похожа на орхидею - нет, слишком здоровая. Она как взрослый ребенок; на охоту бы с ней ходить! Милая. Прелестная! И держалась так, точно я не старый доктор, а ее ровесник. Я буду вести себя хорошо, как следует, но... Мне хочется поцеловать ее разок... как следует! Я ей нравлюсь. У нее прелестные губы, точно... точно полураспустившаяся роза!" "Бедная Леора! Удивила ж она меня! Ревнует! Впрочем, у нее на то все права! Ни одна женщина в мире не была для мужчины тем, чем... Ли, родная, разве ты не видишь, дурочка: увивайся я за семнадцатью миллиардами Орхидей, любить я буду тебя одну и никогда никого, кроме тебя!" "Не могу я ходить и распевать всякую дребедень - Октет - Здравиэт - Панталетт! Даже если б это шло кому-нибудь на пользу, чего пока не видно! Лучше предоставить людям тихо помирать, чем жить и слушать..." "Леора назвала меня серой деревенщиной. Позвольте сказать вам, сударыня, что я как-никак бакалавр искусств, и, может быть, вы припомните, какие книги читал вам зимою ваш "деревенщина" - Генри Джеймса и прочих авторов... Ох, она права. Я круглый невежда. Я умею держать в руках пипетку и готовить агар-агар, но я... И все-таки в один прекрасный день я непременно отправлюсь путешествовать, как Сонделиус..." "Сонделиус! Боже! Если б мне пришлось работать с ним, а не с Пиккербо, я стал бы его рабом". "Или он тоже крутит вола?" "Как я сказал? Сонделиус крутит вола? Ну и загнул словечко! Ужас!.." "Черт! Буду загибать все слова, какие захочу! Я не светский карьерист, вроде Ангуса. Сонделиус тоже крепко загибает, а ведь он вращается в самом культурном обществе". "Здесь, в Наутилусе, я буду так занят, что даже читать не смогу. А все-таки... Вряд ли они тут много читают, но здесь несомненно найдется немало богатых людей, понимающих, что значит приятный дом. Туалеты, театры и все такое..." "Вздор!" Он вышел и забрел в круглосуточную передвижную закусочную, где угрюмо пил кофе. Рядом с ним у длинной полки, заменявшей стол, под окном красного стекла с портретом Джорджа Вашингтона, сидел полисмен, который спросил, жуя бутерброд с гамбургской колбасой: - Скажите, вы, кажется, новый доктор, помощник Пиккербо? Я видел вас в Сити-холле. - Да. А скажите, как... гм... как относятся в городе к Пиккербо? Лично вам хотя бы нравится он или нет? Говорите откровенно, потому что я только приступаю к работе и... гм... Вы понимаете? Придерживая ложку в чашке мясистым пальцем, полисмен хлебнул кофе и начал свою речь, между тем как лоснящийся от жира благодушный повар сочувственно кивал головой. - Что ж, коли говорить напрямик, он, конечно, изрядный болтун, но с головою - мозговитый парень! Говорит, как по-писанному. И пишет стихи... вы слыхали? Здорово пишет! Да. Многие у нас говорят: "Пиккербо только и знает, что пенье да танцы". Но как я посужу: для нас с вами, доктор, было бы, конечно, довольно, если б он просто следил за молоком, за помойными ямами и чтоб дети чистили зубы. Но тут у нас много разного народу, грязных, ленивых, невежественных иммигрантов, которых нужно приохотить к этой самой гигиене, чтоб они не болели всякими болезнями и не напускали заразу на нас. А старый док Пиккербо - молодец! Поверьте, он сумеет вбить им в башку правильные понятия! Да, сэр, он - человек дела, не такой слюнтяй, как иные наши доктора. Знаете, однажды он явился на гулянье в праздник святого Патрика, хоть сам он грязный протестант, и они с патером Костелло так спелись, точно век друзьями были, и, разрази меня гром, он еще там стал бороться с одним парнем, хоть тот вдвое его моложе; он его, можно сказать, положил на обе лопатки, так обработал молодчика, что любо-дорого смотреть! У нас в полиции все его любят, и мы только диву даемся, как он умасливает нас исполнять уйму санитарной работы, которую, нам по закону вовсе не положено делать; а другой сидел бы себе в конторе и писал дурацкие приказы. Что и говорить! Парень что надо! - Понимаю, - сказал Мартин, и на обратном пути в гостиницу он размышлял: "Воображаю, что сказал бы о нем Готлиб". "К черту Готлиба! К черту всех, кроме Леоры!" "Я не намерен провалиться здесь, как провалился в Уитсильвании". "Пиккербо со временем получит более ответственную работу... Гм!.. Он из тех, кто умеет подластиться, он непременно сделает карьеру! Но так или иначе, я к тому времени подучусь и, может быть, налажу здесь образцовый Отдел Народного Здравоохранения". "Орхидея сказала, что зимой мы будем кататься на коньках". "К черту Орхидею!" 20 В докторе Пиккербо Мартин нашел великодушного начальника. Он от души хотел, чтоб его заместитель сам выдумывал и провозглашал какие-нибудь новые "Движения" или "Во имя". Его научные познания были беднее, чем у приличной фельдшерицы, но он не страдал завистливостью и от Мартина требовал только веры в то, что быстрые и шумные переезды с места на место являются средством (а может быть и целью) всякого прогресса. Мартин с Леорой сняли второй этаж в двухквартирном доме на холме Сошиал Хилл - не холм, а небольшое возвышение среди равнины. Была незатейливая прелесть в этих сплошных лужайках, в широких осененных кленами улицах и радость в освобождении от назойливых уитсильванских соглядатаев. Но неожиданно с ними стало заигрывать Лучшее, Общество Наутилуса. Через несколько дней после их приезда Мартина вызвали по телефону, и мужской голос заскрипел: - Алло, Мартин? Ну, кто с тобой говорит? Держу пари, не угадаешь. Мартин был очень занят и с трудом удержался от слов: "Пари ваше - до свиданья". Вместо того он прогудел с радушием, какое подобает заместителю директора: - Боюсь, что и впрямь не узнаю. - Все-таки попробуй угадать. - Ага... Клиф Клосон? - Нет. А ты, знаешь ли, прекрасно выглядишь. Что, за дело? Ну, валяй дальше! Еще разок! Стенографистка ждала, приготовив карандаши, а Мартин еще не научился не замечать ее присутствия. Он сказал с заметным раздражением: - Ага! Полагаю, президент Вильсон? Послушайте... - Ладно, Март, говорит Эрви Уотерс! Что ты на это скажешь? Шутник, по-видимому, ожидал излияний радости, но прошло добрых десять секунд, пока Мартин соображал, кто такой Эрвинг Уотерс, Наконец, вспомнил: Уотерс, убийственно-нормальный студент-медик, докучавший ему когда-то в Дигамме Пи своею верой в истину, добро и выгоду. Он постарался ответить как мог сердечней: - Так, так! Что ты здесь делаешь, Эрви? - Что? Живу! Поселился здесь, пройдя стажерство. У меня довольно приличная практика. Слушай, Март, мы с миссис Уотерс очень просим тебя и твою жену - ты ведь, кажется, женат? - прийти к нам обедать, завтра вечером. Я тебя введу во все здешние дела. Страх перед покровительством Уотерса вдохновил Мартина на мужественную ложь: - Очень сожалею... очень сожалею, но я приглашен уже на завтра и на послезавтра. - Ну, так приходи завтра в клуб Лосей, позавтракаем вместе, а в воскресенье днем придешь ко мне с женой обедать. - Не знаю, право, - начал безнадежно Мартин. - С завтраком вряд ли удастся. А в воскресенье... хорошо, придем. Как это ни печально, но в мире нет ничего тяжелее, чем преданность старых друзей, которые никогда и не были друзьями. Отчаяние Мартина от того, что здесь его настиг Уотерс, не рассеялось, когда он с Леорой в воскресенье в половине второго нехотя предстал перед товарищем и неистовство старой дружбы увлекло его назад, ко дням Дигаммы Пи. Уотерс жил в новом доме со множеством стенных шкафов и матового стекла. За три года практики он успел усвоить наставительный тон и стать безнадежно женатым человеком, оброс жирком и непогрешимостью; и он усвоил много новых способов нагнетать скуку. Кончив университет на год раньше Мартина и женившись на почти богатой женщине, он был так подчеркнуто радушен и гостеприимен, что возбуждал у гостя желание совершить убийство. Его разговор был сплошною цепью сентенций и наставлений. - Если ты продержишься в Отделе Народного Здравоохранения два-три года и постараешься познакомиться с нужными людьми, ты получишь здесь очень доходную практику. Наутилус - прекрасный город, процветающий, неплательщиков совсем мало. Тебе надо вступить в Загородный клуб и заняться гольфом. Самый удобный способ завязать знакомство с состоятельными гражданами. Я там заполучил не одного первоклассного пациента. Пиккербо - прекрасный, энергичный человек и превосходный пропагандист, но у него опасный социалистический уклон. Эти городские больницы - возмутительная затея. Туда приходят люди, которые вполне могли бы платить! Это - поощрение пауперизма! Тебя мои слова поразят - в Уиннемаке ты слыл у нас чудаком, но и другие тоже умеют оригинально мыслить - так вот, мне иной раз думается, что в конечном счете с народным здоровьем дело обстояло бы много лучше, если бы у нас вовсе не было никаких Отделов Здравоохранения, потому что они прививают очень многим привычку обращаться не к частному врачу, а в бесплатные больницы, - а это сокращает число врачей, и нас становится все меньше и меньше - тех, кто призван недремлющим оком следить за болезнями. Ты, я полагаю, давно разделался с прежним своим нелепым взглядом на практичность - ты называл ее когда-то "меркантильностью". Теперь ты, конечно, видишь, что надо содержать жену и детей, и никто другой не станет их за тебя содержать. Когда тебе понадобится найти ход к кому-нибудь из здешней публики, обращайся прямо ко мне. Пиккербо чудак, он не даст тебе правильной ориентации - тебе нужно завязать связи с положительными, солидными, преуспевающими деловыми людьми. Затем настала очередь миссис Уотерс. Она была начинена советами - дочь состоятельного человека, никого другого, как мистера С.А.Пизли, фабриканта машин для раскидывания навоза, известных под названием "Маргаритка". - У вас нет детей? - сокрушалась она над Леорой. - О, вам непременно нужно завести ребенка! У нас с Эрвингом двое, и вы не можете себе представить, сколько мы находим в них интересного, с ними мы словно не старимся. Мартин и Леора грустно поглядели друг на друга. После обеда Эрвинг настоял на том, чтобы вспомнить дни, когда они "учились вместе, в стенах доброго старого У". Он и слышать не желал об отказе. - Ты всегда хотел казаться эксцентричным, Март. Теперь ты делаешь вид, что лишен школьного патриотизма. Но я-то знаю, я знаю, что это у тебя напускное, ты любишь старый Уиннемак и почитаешь наших профов не меньше, чем все другие. Я знаю тебя, может быть, лучше, чем ты сам! Ну, давай! Тряхнем стариной и споем "Alma Mater Уиннемак, мать здоровых, сильных!" - Бросьте дурить! - подхватила миссис Уотерс. - Конечно, вы споете! - Она направилась к роялю и решительно заколотила по клавишам. Вежливо справившись с жареными цыплятами и пломбиром, с сентенциями, излияниями и воспоминаниями, Мартин и Леора выбрались, наконец, на улицу и выговорились вволю: - Пиккербо, верно, святой праведник, если Уотерс так на него нападает. Я начинаю верить, что хоть он и трещотка, но все-таки не лишен мозгов. В общей своей беде они забыли о волнениях, которые им доставила девушка по имени Орхидея. Пиккербо, с одной стороны, Эрвинг Уотерс - с другой, тянули Мартина вступить во множество ассоциаций, клубов, орденов, лиг и "движений", которыми кипел Наутилус; в Торговую Палату, в лыжно-туристский клуб "Мокассин", в клуб Лосей, в братство Чудаков, в Медицинское общество округа Эванджелин. Мартин противился, но те говорили обиженно: "Знаете, дружок, если вы собираетесь быть общественным деятелем и если вы хоть сколько-нибудь цените наши старания создать вам здесь популярность..." Леора и он получали столько приглашений, что оба они, еще недавно плакавшиеся в Уитсильвании на скуку, сетовали теперь, что не могут ни одного вечера посидеть спокойно дома. Но они понемногу освоились, свободно держались в обществе, одевались и выезжали без душевного трепета. Они переменили свою деревенскую манеру танцевать на более модную; научились довольно скверно играть в бридж и прилично в теннис; и Мартин, не из доблести и героизма, а просто в силу привычки, перестал злиться на легкую светскую болтовню. Возможно, хозяйки домов, где они бывали, даже не подозревали в них разбойников с большой дороги и принимали их за очень милую молодую чету: раз им покровительствует доктор Пиккербо, они, конечно, серьезные и передовые, а коль скоро их опекают Эрвинг Уотерс и его супруга, то, значит, они почтенные граждане. Уотерс захватил их в свои лапы и не выпускал. По своей толстокожести он никак не мог уразуметь, что частые отказы Мартина от его приглашений вызваны просто нежеланием приходить. Он открыл в Мартине признаки ереси и с преданностью, усердием и тяжеловесным юмором принялся за спасение товарища. Нередко, чтобы развлечь других гостей, он упрашивал: - Ну, Март, валяй, выкладывай свои сумасбродные идеи! Однако его дружеский пыл бледнел перед рвением его жены. Отец и супруг поддерживали миссис Уотерс в убеждении, что она - нежнейший плод вековой культуры, и вот она задалась целью перевоспитать варваров Эроусмитов. Она порицала Мартина, когда он чертыхался, Леору, когда она курила, их обоих, когда им случалось обремизиться, играя в бридж. Но она никогда не журила их. Журить означало бы допускать, что есть люди, не признающие ее суверенной власти. Она просто отдавала приказания - краткие, шутливые, предваряя их визгливым "бросьте дурить", - и считала, что вопрос исчерпан. Мартин стонал: - Ох, Леора! В тисках между Пиккербо и Эрвом легче сделаться респектабельным членом общества, чем продолжать драку. Но на путь респектабельности его тянули не столько Уотерс и Пиккербо, сколько новизна положения: приятно было убеждаться, что в Наутилусе его слушают, как никогда не слушали в Уитсильвании, что им восторгается Орхидея. Он искал способа определять сифилис путем реакции преципитации, более простой и быстрой, чем вассермановская. Но едва его обленившиеся пальцы и заржавелый мозг начали снова привыкать к лаборатории и пламенным гипотезам, как его отвлекли; надо было помочь доктору Пиккербо в снискании популярности. Мартина уговорили впервые в его жизни выступить публично: сделать доклад "Чему учит лаборатория в вопросе об эпидемиях" на бесплатных дневных воскресных курсах универсалистской церкви "Звезда надежды". Мартин волновался, приготовляя заметки, в день выступления его с утра била лихорадка при мысли о том страшном, что ему предстояло сделать, а когда он подходил к "Звезде надежды", он был на грани отчаяния. К церкви валил народ - все зрелые, серьезные люди. "Они пришли слушать меня, - трепетал Мартин, - а мне им нечего сказать!" И уж совсем дураком почувствовал он себя, когда те, кто, казалось бы, горели желанием его послушать, не признали его, и распорядитель, всем без разбора пожимавший руки в византийском портале, выпалил: - В боковой придел, молодой человек, там еще много свободных мест. - Я докладчик. - Ах, ах, конечно, конечно, доктор. Пожалуйста, доктор, пройдите кругом, с подъезда на Бевис-стрит. В притворе его медоточиво приняли пастор и Комитет Трех - господа, облаченные в визитки и в интеллигентно-христианскую учтивость. Они по очереди пожали ему руку, представил" его шуршащим шелковым дамам, окружили вежливым и щебечущим кольцом и грозно ожидали, чтоб он сказал что-нибудь умное. Потом, страдающего, смертельно запуганного и немого, его провели под сводами арки в аудиторию. Миллионы лиц взирали на его виновато-незначительную фигуру - лица над изогнутыми линиями скамей, лица на низком балконе: глаза следили за ним, и брали под сомнение, и примечали его стоптанные каблуки. Пока над ним молились и пели, мука его росла. Пастор и директор курсов, мирянин, открыли собрание подобающими обрядами. Пока Мартин дрожал и старался нагло глядеть на публику, которая сама на него глядела; пока он сидел, обнаженный, беззащитный, выставленный напоказ на высокой кафедре, - пастор сделал оповещение об очередном Миссионерском Ужине в четверг и о Детском Клубе Маршировки. Спели два-три коротких и бодрых гимна (Мартин в это время не знал, стоять ему или сидеть), и директор помолился "о ниспослании сил нашему другу-докладчику возвестить свое слово". Во время молитвы Мартин сидел, закрывши лоб ладонью, чувствовал себя дураком, и в мозгу у него проносилось: "Поза как будто подобающая... Как они все вылупили на меня глаза... Черт подери, неужто он никогда не кончит?.. Тьфу, пропасть! Что я хотел сказать об окуривании? Бог ты мой, он уже заканчивает, сейчас мне начинать!.." Он каким-то образом очутился около кафедры, для равновесия уперся в нее руками, и голос его зазвучал, произнося как будто осмысленные слова. Из тумана стали выступать отдельные лица. Мартин выбрал настороженного старичка и старался рассмешить его и поразить. В задних рядах он увидел Леору - она ему кивала, подбадривая. Осмелев он отвел глаза в сторону от тропы лиц, убегавшей в гору прямо перед ним. Глянул на балкон... Аудитория видела молодого лектора, рассуждавшего о сыворотках и вакцинах, но, в то время как голос его продолжал жужжать, этот церковный лектор заметил две шелковые ножки, выделявшиеся в первом ряду балкона, обнаружил, что они принадлежат Орхидее Пиккербо и что она мечет вниз стрелы восхищения. Кончив лекцию, Мартин услышал самые восторженные аплодисменты - все лекторы после всякой лекции удостаиваются таких аплодисментов, - и директор курсов говорил ему самые лестные слова, и публика валила к выходу с самой ревностной поспешностью, и Мартин обнаружил, что стоит в притворе и держит за руку Орхидею и она щебечет самым нежным голоском: - Ах, доктор Эроусмит, вы были просто изумительны! Лекторы большей частью такие нудные, старые, а ваш доклад был великолепен! Лечу домой и порадую папу! Он будет в восторге! Только тут он заметил, что Леора тоже пробралась в притвор и глядит на них глазами жены. По дороге домой Леора хранила красноречивое молчание. - Ну как, понравилась тебе моя лекция? - сказал он, выждав в негодовании приличный срок. - Да, прошло недурно. Было, верно, очень тяжело говорить перед этим дурачьем. - Дурачье? Кого ты разумеешь под "дурачьем"? Они меня превосходно поняли. И слушали прекрасно. - Да? Ну, как бы там ни было, тебе, слава богу, не грозит опасность заговориться. Пиккербо слишком любит слушать свой собственный голос, он не станет часто выпускать тебя на эстраду. - Я читал охотно. Все-таки невредно время от времени высказаться перед публикой. Это заставляет мыслить более четко. - Да! Взять, например, милых, добрых политиков - как четко они мыслят! - Послушай, Леора! Мы, конечно, знаем, что муж у тебя мурло и ни на что не годен, кроме лишь лаборатории, но мне думается, ты могла бы хоть для виду проявить немного энтузиазма по поводу его первого публичного выступления - самого первого в его жизни и, как-никак, удачного! - Ах ты глупыш! Разве я не проявила энтузиазма? Я бешено аплодировала. Нашла, что ты очень здорово прочел свой доклад. Но только... Мне кажется, что другое ты мог бы делать лучше. Что мы предпримем вечером? Ограничимся дома холодной закуской или поужинаем в кафетерии? Так его низвели из героев в мужья, и он изведал все прелести непризнанности. Всю неделю он смаковал свою обиду, но с наступлением зимы началась лихорадка нудно-веселых обедов и безопасно-ярого бриджа, и первый вечер дома, первый случай поцапаться без помехи выдался в пятницу. Мартин провозгласил лозунг: "Вернуться к серьезному чтению - почитать хотя бы физиологию, а в добавление немного Арнольда Беннета - приятное мирное чтение". Но дело свелось к просмотру новостей в медицинских журналах. Он не находил покоя. Отшвырнул журнал. Спросил: - Что ты завтра наденешь на снежную вылазку? - Ах, я еще не думала... Что-нибудь найду. - Ли, я хочу тебя спросить: какого черта ты заявила, что я слишком много говорил вчера за обедом у доктора Страффорда? Во мне, конечно, нетрудно найти все на свете пороки, но я не знал, что страдаю чрезмерной разговорчивостью. - До сих пор не страдал. - До сих пор! - Послушай, Рыжик Эроусмит! Ты всю неделю дулся, как нашкодивший мальчишка. В чем дело? - Да я... К черту! Мне это надоело. Все в восторге от моей лекции в "Звезде надежды", прочитай заметку в "Утреннем пограничнике". И Пиккербо говорит, что Орхидея говорила, что прошло замечательно, а ты хоть бы что! - Разве я мало аплодировала? Но... Ты, надеюсь, не намерен удариться в болтовню? - Ах, ты надеешься! Позволь мне тебе сообщить, что как раз намерен! Я, конечно, не собираюсь болтать пустяков. В это воскресенье я преподнес с эстрады чистую науку, и публика скушала с аппетитом. Я и не думал, что можно захватить аудиторию, не прибегая к фиглярству. А сколько пользы можно принести! Да что там! За эти сорок пять минут я смог внедрить больше идей об основах санитарии и о ценности лабораторной работы, чем... Я не мечу в гении, но приятно, когда можно собрать людей и говорить им все что хочешь, а они слушают и не вмешиваются, как в Уитсильвании. Ясное дело, я намерен по твоему столь любезному выражению "удариться в болтовню"... - Рыжик, для других это, может быть, и хорошо, но не для тебя. Я не могу выразить... и в этом одна из причин, почему я мало говорю о твоей лекции... Я не могу выразить, до чего меня удивило, когда ты, который всегда издевался над такими вещами, называл это "сантиментами", сам чуть не слезы проливаешь над милыми бедными детками! - Никогда я ничего подобного не говорил, не употреблял таких выражений, и ты прекрасно это знаешь. И ты - ты говоришь об издевательстве! Ты! Позволь тебе заметить, что Движение в пользу Охраны Народного Здоровья, выправляя в раннем возрасте физические недостатки у детей, следя за их глазами и миндалинами и прочим, может спасти миллионы жизней и обеспечить подрастающему поколению... - Знаю! Я люблю детей больше, чем ты! Но я говорю о другом - о слащавых улыбках... - Ничего не поделаешь, кто-нибудь должен этим заниматься. Чтобы работать с людьми, надо их сперва воспитать. В этом смысле старый Пик, хоть он и болван, делает полезное дело своими стишками и прочей ерундой. Было б не плохо, пожалуй, если бы и я умел писать стихи... Черт подери, может поучиться? - Его стихи отвратительны! - Ну вот! Где же у тебя последовательность? Давно ли ты уверяла, что он "ловко закручивает"? - Мне не к чему быть последовательной. Я только женщина. Вы, Мартин Эроусмит, первый уверили меня в этом. И потом они хороши для Пиккербо, но не для тебя. Твое место в лаборатории. Ты должен открывать истины, а не рекламировать их. Однажды в Уитсильвании - помнишь? - ты целых пять минут был почти готов вступить в общину Единого братства и стать почтенным гражданином. Неужели до конца твоих дней ты будешь то и дело увязать в болоте респектабельности и тебя придется каждый раз вытаскивать за хвост? Неужели ты никогда не поймешь, что ты - варвар? - Конечно! Варвар! И... как еще ты меня назвала? Я - варвар, и, кроме того, душа моей души, я - серая деревенщина! И как ты мне отлично помогаешь! Когда я хочу остепениться и жить приличной и полезной жизнью, не восстанавливая против себя людей, ты, которая должна была бы верить в меня, ты первая меня коришь! - Может быть. Орхидея Пиккербо была бы тебе лучшей помощницей. - Вероятно. И вообще она очень милая девочка, и она оценила мое выступление в церкви, и если ты воображаешь, что я намерен весь вечер сидеть и слушать, как ты высмеиваешь мою работу и моих друзей, то я... пойду приму горячую ванну. Спокойной ночи! В ванне он сам дивился, что мог поссориться с Леорой. Как! Она - единственный человек на свете, кроме Готлиба, Сонделиуса и Клифа Клосона... кстати, где сейчас Клиф? Все еще в Нью-Йорке? И не свинья ли он, что не пишет! Но все-таки... Дурак он, что вышел из себя, - если даже Леора и упряма и не желает приспосабливаться к его мнениям, не понимает, что он обладает даром влиять на людей. Никто другой не был бы так ему предан, как она, и он ее любит... Он яростно растерся; прибежал в комнату и стал каяться; они сказали друг другу, что они самые разумные люди на свете; они горячо расцеловались, а потом Леора пустилась в рассуждения: - Все равно, мой мальчик, я не намерена помогать тебе дурачить самого себя. Ты не пустомеля. Ты гонитель лжи. Странно, как послушаешь об истинных гонителях лжи, о профессоре Готлибе и о твоем любимце Вольтере, их, кажется, нельзя было одурачить. Но, может быть, и они вроде тебя: всегда старались уйти от тягостной истины, всегда надеялись устроить свою жизнь и стать богатыми, всегда продавали душу дьяволу, а потом исхитрялись оставить бедного дьявола в дураках. Я думаю... Я думаю... я думаю... - Она села в кровати и сжала виски руками, мучительно подыскивая слова. - Есть разница между тобой и профессором Готлибом. Он никогда не оступается, не тратит время на... - Он великолепно тратил время на шарлатанскую фабрику Ханзикера, и звание его не "профессор", а "доктор", если тебе непременно надо его величать... - Если он пошел в свое время к Ханзикеру, значит у него была на то основательная причина. Он гений; он не мог ошибиться. Или мог? Даже и он? Но все равно, тебе, Рыжик, суждено спотыкаться на каждом шагу; суждено учиться на ошибках. Скажу тебе одно: да, ты учишься на своих сумасбродных ошибках. Но мне иногда надоедает смотреть, как ты мечешься и попадаешь в каждую ловушку - вдруг вообразишь себя оратором или начнешь вздыхать по Орхидее! - Мило, черт возьми! А я-то пришел, старался помириться! Ты никогда не делаешь ошибок - и прекрасно! Но хватит в хозяйстве и одной безупречной личности! Он плюхнулся в кровать. Молчание. Нежный призыв: "Март... Рыжик!" Он не откликнулся, гордясь, что сумел проявить твердость, и так и уснул. За завтраком, когда он горел стыдом и раскаянием, она была суха. - Не хочу об этом говорить, - оборвала она. Так, испортив себе настроение, они отправились в субботу после обеда на снежную вылазку с Пиккербо. У доктора Пиккербо была маленькая бревенчатая хибарка в дубовой рощице среди холмов к северу от Наутилуса. Человек двенадцать выехали туда на санях, устланных соломой и синими ворсистыми пледами. Весело заливались бубенчики, дети выскакивали из саней и бежали рядом. Школьный врач, холостяк, оказывал внимание Леоре; он два раза помог ей укутаться в плед, что, по понятиям Наутилуса, ее почти компрометировало. Мартин из ревности стал открыто и решительно ухаживать за Орхидеей. Он занялся ею не только из желания проучить Леору, но и ради ее собственной бело-розовой прелести. На ней была шерстяная с начесом куртка, огненный лыжный шарф и первые шаровары, какие осмелилась надеть в Наутилусе девица. Она похлопывала Мартина по колену, а когда они катились за санями в небезопасном тобоггане [канадские салазки], уверенно обхватила его талию. Она называла его теперь "доктор Мартин", а он перешел на дружеское "Орхидея". У хибарки поднялся шум разгрузки. Мартин и Орхидея внесли вдвоем корзину с провиантом; вдвоем съезжали на лыжах с горы. Лыжи их однажды переплелись, они вдвоем скатились в сугроб, и когда Орхидея прижалась к нему смело и без смущения, Мартину показалось, что в этой грубой куртке она только нежней и чудесней - бесстрашные глаза, горящие щеки (она только что стряхнула с них мокрый снег), быстрые ноги стройного школьника, плечи, прелестные в их нарочитой мальчишеской угловатости. "Сентиментальный дурак! Леора была права! - зарычал он на самого себя. - Я ждал от вас больше оригинальности, друг мой! Бедная маленькая Орхидея - как возмутилась бы она, если бы знала ваши низкие мысли!" Но бедная маленькая Орхидея ластилась к нему: - А ну-ка, доктор Мартин, слетим с того крутого откоса. Только у нас с вами хватит задора на такую штуку. - Потому что мы одни здесь молоды. - Потому что вы так молоды! Я страшно старая. Я только сижу и вздыхаю, в то время как вы грезите всякими своими эпидемиями и прочим. Он видел, что Леора с проклятым школьным врачом скользит по далекому косогору. Почувствовал ли он досаду, или облегчение, что ему дано право оставаться вдвоем с Орхидеей, - но он перестал разговаривать с нею так, точно она ребенок, а он обремененный мудростью человек; перестал разговаривать с нею так, точно опасался, что кто-нибудь их подслушает. Они помчались взапуски к намеченному крутому откосу. Скатились по нему и упали - великолепный стремительный полет - и забарахтались в снегу. Они вернулись вдвоем в хибарку, где не застали никого. Орхидея сняла свой намокший свитер и оправила легкую блузку. Разыскали термос с горячим кофе, и Мартин глядел на нее так, точно собирался поцеловать, и она отвечала таким взглядом, точно ничего не имела против. Выкладывая закуски, они мурлыкали с нежным взаимным пониманием, и когда она вывела трелью: "Ну живей, лентяй, ставьте чашки на этот ужасный стол", - это прозвучало так, как будто она рада была бы не разлучаться с ним никогда. Между тем не было сказано ничего компрометирующего, они не держались за руки, когда ехали домой в наэлектризованной снежной мгле, и хотя сидели плечо к плечу, он обнимал ее только тогда, когда сани кренились на крутых поворотах. Если Мартин был радостно возбужден, это объяснялось, вероятно, проделанной за день здоровой гимнастикой. Ничего не произошло, никто не выглядел смущенным. При расставании прощальные приветствия звучали непринужденно и весело. И Леора ничего не сказала, хотя дня два от нее веяло холодом. Однако Мартин, слишком занятой, не стал доискиваться причины. 21 Город Наутилус один из первых в стране ввел обычай "недель", ныне так пышно расцветший, что у нас теперь устраиваются Недели Заочного Обучения, Недели Христианской Науки, Недели Остеопатии и Недели Джорджианской Сосны. "Неделя" - не просто неделя. Если какая-нибудь агрессивная, бдительная, предприимчивая, передовая церковь, или Торговая Палата, или благотворительное общество возымеет желание "стать на ноги", то есть получить побольше денег, она созывает несколько энергичных деятелей, какие найдутся в каждом городе, и провозглашает Неделю. Недел