аяние от их шумных упражнений на рояле, их неуменья добиться  толку  от
неряхи-служанки. Когда те укладывались спать,  он  сидел  один  в  бледном
свете лампы и не двигался, не читал. Он был  ошеломлен.  Его  высокомерное
"я"  было  подобно  барону-разбойнику,  попавшему  в  руки   возмутившихся
вилланов: он согнулся под грязной ношей, гордые глаза увлажнены, и  в  них
терпение безнадежности, рука, державшая меч, обрублена,  и  по  гноящемуся
запястью ползают бесстыдные мухи.
   И вот об эту пору он встретил на улице в Зените Мартина и Леору.
   Он не оглянулся, когда они прошли мимо, но весь этот день  он  думал  о
них. "Может быть, эта девушка как раз и отняла Мартина у меня... у  науки!
Нет! Мальчик прав. Каждый видит, что постигает таких глупцов, как я!"
   На другой день после того как Мартин и Леора, распевая песни, двинулись
в Уитсильванию, Готлиб поехал в Чикаго  -  лично  поговорить  в  агентстве
преподавателей.
   Учреждением этим руководил  бойкий  человечек,  в  прошлом  -  окружной
школьный инспектор. Он не проявил большого интереса к  посетителю.  Готлиб
вышел из себя:
   - Вы действительно стараетесь подыскивать места для преподавателей  или
только рассылаете циркуляры ради собственной забавы?  Вы  просмотрели  мой
формуляр? Знаете вы, кто я?
   Агент загремел:
   - О, мы знаем, знаем отлично! Я не знал, когда писал вам в первый  раз,
но...  У  вас,  как  я  понимаю,  большой  лабораторный  стаж,  хотя   вы,
по-видимому,  ничего  не  дали  медицине.  Мы  хотели   предоставить   вам
возможность, за которую ухватился бы всякий, не  только  вы.  Джон  Эдтут,
оклахомский  нефтяной  король,   решил   основать   университет,   который
оборудованием, капиталовложением и своеобразием забьет-все, что когда-либо
затевалось в деле образования, - самый большой гимнастический зал в  мире!
Экс-чемпион Нью-Йорка тренером по бейсболу! Мы думали устроить вас туда по
кафедре бактериологии или физиологии - вы, я полагаю, справились  бы  и  с
нею, если бы немного подзанялись. Но мы навели справки. Через наших добрых
друзей в Уиннемаке. И выяснили, что  вам  нельзя  доверить  сколько-нибудь
ответственный пост. Ведь вас уволили, как не справившегося с  работой!  Но
теперь, когда вы получили урок... Считаете вы, что могли бы взять на  себя
преподавание практической гигиены в университете Эдтута?
   Готлиб от  негодования  забыл  английский  язык,  и  так  как  все  его
ругательства  были  произнесены  сухим  трескучим  голосом   на   немецком
студенческом  жаргоне,   сцена   показалась   в   общем   очень   потешной
зубоскалу-бухгалтеру и стенографисткам. Выйдя на улицу, Макс  Готлиб  тихо
побрел, сам не зная куда, и в глазах его дрожали старческие слезы.



        13

   В медицинском мире никто искренней Готлиба не  возмущался  торгашеством
некоторых крупных фармацевтических фирм, в особенности питтсбургской фирмы
Досон Т.Ханзикер и К<sup>o</sup>. Это была старая и  "честная"  фирма,  которая  вела
дела исключительно или  почти  исключительно  с  почтенными  врачами.  Она
поставляла превосходные сыворотки против дифтерии  и  столбняка,  а  также
чистейшие, официально одобренные препараты с самыми простыми  официального
вида  наклейками  на  щеголевато  скромных  коричневых  пузырьках.  Готлиб
утверждал,  что  фирма  эта  производит  сомнительные   вакцины,   однако,
вернувшись из Чикаго, он написал Досону Ханзикеру, что утратил  интерес  к
преподаванию и согласился бы работать в его предприятии половину  рабочего
дня, если ему остальное  время  разрешат  пользоваться  лабораториями  для
научной работы, которая может оказаться очень важной.
   Письмо ушло. Готлиб сидел в кресле и думал вслух. Он был явно не совсем
в своем уме:
   - Образование! Величайший в мире гимнастический  зал!  Нельзя  доверить
ответственный пост... Не могу я больше преподавать. Но Ханзикер  посмеется
надо мною. Я сказал о нем правду, и мне придется... Боже мой, что  же  мне
делать?
   В это тихое исступление, когда дочери пугливо поглядывали  в  дверь  на
отца, плавной поступью вошла надежда.
   Зазвонил телефон. Готлиб не ответил. На третий раздраженный  звонок  он
снял трубку и пробурчал:
   - Да, да, в чем дело?
   Гнусавый и безучастный голос:
   - Это М.Ц.Готлиб?
   - Доктор Готлиб!
   - Ага! Как видно,  это  оно  и  есть.  Не  отходите.  Вас  вызывают  по
междугородному.
   Затем раздалось:
   - Профессор Готлиб? Говорит Досон Ханзикер. Из Питтсбурга. Милый  друг,
мы с великой радостью примем вас в свои ряды...
   - Да... Но я...
   - Вы,  кажется,  критиковали  фармацевтические  фирмы  -  о,  мы  очень
внимательно читаем вырезки! - но мы убеждены, что, когда вы явитесь к  нам
и лучше поймете дух нашей старинной  фирмы,  вы  станете  ее  поклонником.
Кстати, надеюсь, я не вторгся не во-время?
   Так, с расстояния в несколько сот миль, из сине-золотой гостиной  своей
виллы в Севикли, Ханзикер говорил Максу Готлибу,  сидевшему  в  залатанном
кресле, и Готлиб проскрипел с отчаянным усилием соблюсти достоинство:
   - Нет, ничефо.
   - Отлично.  Мы  с  радостью  предложим  вам,  для  начала,  пять  тысяч
долларов, и мы не возражаем насчет половинного  дня.  Мы  вам  предоставим
помещение, технические силы и материалы - все, что вам понадобится,  а  вы
идите своим путем, не считаясь с нами, и разрабатывайте те вопросы,  какие
полагаете  важными.  Единственное  наше  требование:   если   вы   найдете
какую-нибудь сыворотку, которая представит действительно мировую ценность,
мы оставляем за собою право изготовлять ее, а если это причинит нам убытки
- несущественно. Мы не прочь честно заработать, где можно, но главная наша
цель - служение человечеству. Конечно, если сыворотка  окажется  доходной,
мы будем только  рады  предоставить  вам  щедрый  процент.  Теперь  насчет
практических деталей...


   Готлиб при тихой и глубокой ненависти к религиозным обрядам  имел  одну
привычку, которая сильно отдавала обрядностью.
   Он  часто  становился  на  колени  подле  своей  кровати  и  предавался
свободному течению мысли. Это было очень похоже на молитву, хотя, конечно,
он при этом не призывал  и  не  чувствовал  присутствия  никакого  высшего
существа, помимо Макса Готлиба. В эту ночь, когда он стоял  на  коленях  и
морщины на его изнуренном лице казались мягче, он  думал:  "Я  был  ослом,
ругая коммерсантов! Взять этого купца - у  него  есть  почва  под  ногами.
Последний приказчик - и тот ценнее,  чем  запуганный  профессор!  Толковые
лаборанты. Свобода! Не надо учить кретинов!  Du  Heiliger!  [Святый  боже!
(нем.)]
   Но контракта с Досон Ханзикером у него не было.


   Досон Ханзикер и К<sup>o</sup> поместили  в  медицинских  журналах  объявления  на
целую страницу, изысканным и чопорным шрифтом,  уведомляя  читателей,  что
профессор Макс Готлиб, едва ли  не  самый  выдающийся  иммунолог  в  мире,
приступает к работе в их фирме.
   В своей чикагской клинике некий доктор Раунсфилд торжествовал:
   - Вот к чему приходят эти сверх-умники. Простите, если кажется,  что  я
злорадствую.
   В лабораториях Эрлиха и  Ру,  Борде  и  сэра  Дэвида  Брюса  сокрушенно
вздыхали:
   - Как мог старый Макс перейти в лагерь этих торговцев пилюлями?  Почему
не пришел он к нам? Что ж, раз он не захотел... Voila [вот вам  (франц.)].
Он умер.
   В поселке Уитсильвания, в Северной Дакоте, молодой врач  с  возмущением
изливался перед женой:
   - Чтобы он... именно он... Никогда бы я не поверил! Макс Готлиб изменил
и пошел к этим мошенникам!
   - Ну и что же! - сказала его жена. - Если он связался с деловым  миром,
значит имел на то причины. Я тебе уже сказала раз:  для  него  я  ушла  бы
от...
   - Что ж! - вздохнул муж. - Не будем осуждать. Я очень многому  научился
у Готлиба, и я ему благодарен... Ах, Леора,  так  ужасно,  что  именно  он
оступился!
   А Макс Готлиб с тремя своими детьми и бледной,  еле  двигающейся  женой
прибыл на станцию Питтсбург, волоча обшарпанную корзину, эмигрантский  тюк
и купленный на Бонд-стрит [улица в Лондоне] чемодан. Из поезда  он  глядел
на горделивые утесы, на дымный блеск реки, и сердце его молодело. Вот  где
пламенная предприимчивость - не плоская земля и плоские умы  Уиннемака.  У
входа на вокзал каждое замызганное такси как будто сияло ему навстречу,  и
он пошел вперед победителем.


   В большом доме, принадлежавшем Досон Ханзикеру и К<sup>o</sup>, Готлиб нашел такие
лаборатории, о  каких  он  и  не  мечтал,  помогали  ему  не  студенты,  а
специалист, сам преподававший бактериологию, и  три  проворных  лаборанта,
один из которых прошел немецкую школу.  Готлиба  с  шумными  приветствиями
приняли в личном кабинете Ханзикера, удивительно похожем  на  кафедральный
собор в миниатюре. Лысый череп Ханзикера  принадлежал  дельцу,  глаза  же,
защищенные  черепаховыми  очками,  были  полны  чувства.  Он  встал  из-за
письменного стола a-la XVII век,  предложил  Готлибу  гаванскую  сигару  и
сказал, что ждал его с трепетным нетерпением.
   В огромной столовой для персонала Готлибу  представили  чуть  не  сотню
дельных молодых химиков и биологов, которые встретили его почтительно. Они
ему понравились. Пусть они говорили слишком много о деньгах - почем должна
продаваться новая хинная настойка и скоро ли им повысят жалованье, -  зато
они были свободны от напускной важности университетских преподавателей.  В
свои студенческие годы юный Макс умел весело смеяться, и теперь  в  бурных
спорах к нему возвратился смех.
   Жена его  как  будто  поправлялась;  дочь  Мириам  нашла  превосходного
учителя музыки; сын  Роберт  поступил  с  осени  в  колледж;  жили  они  в
просторном, хоть и ветхом доме; отрадно было освободиться  от  нудной,  из
году в год повторяемой неизбежной рутины  преподавания;  никогда  в  жизни
Готлибу так хорошо не работалось. Он не ведал ни о чем, что  творилось  за
стенами его лаборатории, только изредка ходил в театр или на концерт.
   Прошло шесть месяцев, пока  он  осознал,  что  его  молодых  помощников
задевает то, что сам он считал шутливыми выпадами против их меркантилизма.
Им надоело его вечное рвение к математической стройности, и многие из  них
видели в нем скучного педанта и звали его между собой старым  евреем.  Его
это огорчало, потому что он любил  пошутить  со  своими  сотрудниками.  Он
начал задавать вопросы и обследовать ханзикеровское здание. До сих пор он,
кроме своей  лаборатории,  видел  только  столовую,  два-три  коридора  да
кабинет Досона Ханзикера.
   При всей его рассеянности и непрактичности  из  Готлиба  мог  бы  выйти
отличный Шерлок Холмс, - когда бы  хоть  один  человек,  годный  в  Шерлок
Холмсы, согласился стать  сыщиком.  Его  мысль  огнем  прожигала  путь  от
видимого к действительному. Он теперь обнаружил, что "Досон Ханзикер и К<sup>o</sup>"
- то самое, чем он их считал  в  прежние  дни.  Они  действительно  давали
великолепные  антитоксины  и  вполне   доброкачественные   препараты,   но
производили также и новое "средство от рака",  изготовленное  из  орхидеи,
рекомендованное всякими высокими лицами и  обладающее  такой  же  целебной
силой, что тина или мусор. Всевозможным  широко  рекламируемым  "кабинетам
красоты" они продавали миллионы флаконов крема для лица, который с  полной
гарантией    превращает    любого    канадского    проводника-индейца    в
лилейно-нежного ангела. Флакон этого сокровища  обходился  фирме  в  шесть
центов, а покупателю в доллар, и с ним никогда не связывалось  имя  Досона
Ханзикера.
   К этому времени Готлиб, после двадцатилетних исканий, достиг  успеха  в
своей основной работе. Он получил антитоксин  в  пробирке,  открывая  этим
возможность иммунизировать человека  против  ряда  болезней  без  скучного
добывания сыворотки путем иммунизации животных.  Это  означало  революцию,
революцию в иммунологии... если он не ошибся.
   Он выдал свою тайну за  обедом,  на  который  Ханзикер  залучил  одного
генерала, ректора одного колледжа  и  одного  пионера-авиатора.  Обед  был
дорогой, с превосходным рейнвейном - впервые за долгие годы Готлиб отведал
приличного немецкого вина. С нежностью  поворачивал  он  стройный  зеленый
бокал;  он  очнулся  от  своего  полусна  и  стал  возбужденным,  веселым,
требовательным. Его слушали с восторгом, и в течение часа он  был  Великим
Ученым. Щедрее всех на хвалу был Ханзикер.  Готлиб  дивился,  как  втянули
этого доброго лысого человека в аферу с чудотворными кремами.
   На следующий день Ханзикер вызвал его к себе в кабинет. Вызов в кабинет
Ханзикер  обставлял  очень  лестно  (если  только  вызывалась  не   просто
какая-нибудь стенографистка). Он посылал вылощенного секретаря в  визитке,
который передавал привет от мистера Ханзикера  гораздо  менее  вылощенному
доктору Готлибу и с деликатностью едва распустившейся фиалки давал понять,
что, если это удобно,  если  это  нисколько  не  помешает  опытам  доктора
Готлиба, мистер Ханзикер почтет за честь видеть его у себя  в  кабинете  в
четверть четвертого.
   Когда Готлиб вошел не спеша, Ханзикер дал знак  секретарю  исчезнуть  и
пододвинул к столу высокое испанское кресло.
   - Я полночи не мог уснуть, думая о вашем  открытии,  доктор  Готлиб.  Я
переговорил с техническим директором и с заведующим торговым  сектором,  и
мы решили, что надо ковать, пока горячо. Мы выберем патент  на  ваш  метод
синтезирования антител  и  немедленно  выпустим  их  на  рынок  в  большом
количестве, с широким, понимаете, оповещением - не для  рекламы,  конечно,
нет  -  строгого  тона   оповещение   этического   характера.   Начнем   с
антидифтерийной сыворотки. Кстати, когда вы получите ваш очередной чек, вы
увидите, что мы повысили вам оклад до семи тысяч в год, -  Ханзикер  сидел
теперь большим мурлыкающим котом, а Готлиб был мертвенно-тих. -  Нужно  ли
говорить, дорогой мой друг, что, если спрос оправдает  наши  ожидания,  вы
получите весьма солидный доход на процентных отчислениях!
   Ханзикер откинулся на спинку кресла, точно говоря: "Такого  великолепия
вы и не ждали, голубчик?"
   Готлиб нервно заговорил:
   - Я не могу одобрить патентование серологических процессов. Они  должны
быть открыты всем лабораториям.  И  я  решительный  враг  преждевременного
пуска в производство или хотя бы оглашения. Я думаю, что не ошибся,  но  я
должен проверить себя в смысле техники  -  может  быть,  внести  поправки,
прийти к уверенности. Тогда, я полагаю, не  будет  никаких  препятствий  к
рыночному производству,  но  в  оч-чень  малых  количествах  и  в  честной
конкуренции с другими,  без  патента  -  это  ведь  не  торговля  елочными
украшениями!
   - Дорогой мой друг, я вам вполне сочувствую. Лично я ничего бы  так  не
желал, как отдать  всю  свою  жизнь  на  осуществление  одного  бесценного
научного открытия, не рассчитывая ни на какой барыш. Но мы взяли  на  себя
обязательство перед пайщиками акционерного общества Досон  Ханзикер  и  К<sup>o</sup>
зарабатывать для них деньги. Вы понимаете, наши пайщики - а сколько  среди
них бедных вдов  и  сирот!  -  вложили  в  наше  дело  все  свое  скромное
достояние, и мы должны оправдать их доверие. У меня нет никакой власти.  Я
только их Смиренный Слуга. А с другой  стороны,  мне  кажется,  мы  хорошо
обошлись с вами, доктор Готлиб, предоставили  вам  полную  свободу.  Мы  и
впредь будем стараться, чтобы вам было у нас хорошо! Да что там, друг мой,
вы будете  богаты;  вы  станете  одним  из  нас!  Я  не  хочу  предъявлять
требований, но долг велит мне настаивать на этом пункте, и я жду,  что  вы
возможно скорее приступите к изготовлению...
   Готлибу было шестьдесят два года. Уиннемакское поражение подточило  его
мужество... И у него не было с Ханзикером контракта.
   Он неуверенно возражал, но когда приполз назад в свою лабораторию,  ему
показалось  невозможным  оставить  это   святилище   и   выйти   навстречу
беспощадному крикливому миру, и столь же невозможным казалось  мириться  с
опошленным и недейственным суррогатом своего антитоксина. С этого часа  он
повел тактику, которую в своей былой гордости сам назвал бы  непостижимой:
принялся хитрить, оттягивать рекламу и фабрикацию  своего  антитоксина  до
"выяснения некоторых пунктов", между тем как с недели на  неделю  Ханзикер
наседал все грознее.  Готлиб  тем  временем  готовился  к  катастрофе.  Он
перевел семью в квартиру поменьше и  отказался  от  всякой  роскоши,  даже
бросил курить.
   Наводя экономию, он сократил выдачи сыну.
   Роберт был коренастый, смуглый, буйного  нрава  мальчик,  дерзкий  там,
где,  казалось  бы,  не  было  основания  к  дерзости.  По  нем   вздыхали
малокровные, молочно-белые девицы, он же смотрел на них с высокомерием.  В
то время как его отец то с гордостью, то с мягкой иронией говорил о  своей
еврейской крови, мальчик  уверял  товарищей  по  колледжу  в  своем  чисто
германском  и  будто  бы   даже   аристократическом   происхождении.   Его
благосклонно - или почти что благосклонно - приняли в  компанию  молодежи,
разъезжавшей на автомобилях, игравшей в покер, устраивавшей пикники, и ему
не хватало карманных денег. У Готлиба пропало со стола двадцать  долларов.
Высмеивая условные понятия о чести, Макс Готлиб обладал честью и гордостью
нелюдимого  старого  дворянина-помещика.   К   постоянному   унижению   от
необходимости обманывать Ханзикера прибавилось новое горе.  Он  спросил  в
упор:
   - Роберт, ты взял деньги у меня со стола?
   Не каждый юноша мог бы глядеть прямо в это орлиное горбоносое  лицо,  в
гневные,  налитые  кровью  запавшие  глаза.   Роберт   забормотал   что-то
невнятное, потом прокричал:
   - Да, взял! И мне понадобится еще! Мне нужны костюмы и  разные  мелочи.
Вы сами виноваты. Вы меня отдали  в  школу,  где  у  всех  учеников  денег
столько, что девать некуда, и хотите, чтоб я одевался, как нищий.
   - Воровать...
   - Вздор! Подумаешь - воровать! Ты всегда  смеялся  над  проповедниками,
которые кричат о грехе, о правде и о честности и  до  того  истрепали  эти
слова, что они  утратили  всякий  смысл  и...  Плевать  мне  на  них!  Дос
Ханзикер, сын старика Ханзикера, говорил мне со слов отца, что ты  мог  бы
стать миллионером, а ты держишь нас в таких  тисках,  да  еще  когда  мама
больна... Позволь мне тебе сказать, что в Могалисе  мама  чуть  не  каждую
неделю давала мне потихоньку два-три доллара, и...  Мне  это  осточертело!
Если ты намерен рядить меня в отрепья, я брошу колледж!
   Готлиб бесновался, но в его ярости не было силы. Добрых две  недели  он
не знал, как поступит его сын, как поступит он сам.
   Потом так тихо, что, только вернувшись  с  кладбища,  они  осознали  ее
смерть, скончалась его жена, а еще через неделю старшая дочь его сбежала с
повесой, который жил картежной игрой.
   Готлиб сидел в одиночестве. Снова и снова перечитывал он Книгу Иова.
   - Воистину господь поразил меня и дом мой, - шептал он.
   Когда Роберт вошел, бормоча, что исправится, старик, не  слыша,  поднял
на него незрячие глаза. Однако, когда повторял он притчи своих отцов,  ему
не приходило в голову уверовать в них или склониться  в  страхе  перед  их
Богом Гнева  -  или  обрести  покой,  отдав  свое  открытие  на  поругание
Ханзикеру.
   Немного погодя он встал и молча пошел в  свою  лабораторию.  Его  опыты
производились так же тщательно, как и всегда, и его  помощники  не  видели
никакой перемены - только он больше не завтракал в ханзикеровском  буфете.
Он ходил за несколько  кварталов  в  плохонький  ресторан,  чтобы  сберечь
тридцать центов в день.


   Из мрака, в котором тонули окружавшие его люди, выступила Мириам.
   Ей  исполнилось  восемнадцать.  Младшая  из  его  детей,   приземистая,
нисколько не красивая; хорош был в  ней  только  нежный  рот.  Она  всегда
гордилась отцом, понимая таинственную, взыскующую власть его науки, но  до
сих пор смотрела на него с трепетом, когда он тяжело шагал  по  комнате  и
почти все время  молчал.  Она  отказалась  от  уроков  музыки,  рассчитала
служанку, достала поваренную книгу и  стала  сама  готовить  отцу  жирные,
пряные блюда, какие он любил. Она горько сожалела, что  в  свое  время  не
выучилась по-немецки, потому что он теперь  все  чаще  переходил  на  язык
своего детства.
   Он глядел на нее долгим взглядом и сказал, наконец:
   - So! Одна осталась со мною. Сможешь ли ты  сносить  бедность,  если  я
уеду... учить детей химии в средней школе?
   - Да, конечно. Я, пожалуй, могла бы играть на рояле в кино.
   Если б не преданность дочери, вряд ли он на это решился  бы,  но  когда
Досон Ханзикер снова торжественно вошел в его лабораторию и объявил:  "Ну,
вот что! Довольно тянуть канитель. Мы решили выпустить  ваше  средство  на
рынок", - Готлиб ответил: "Нет. Если вы согласны  ждать,  когда  я  сделаю
все, что нужно - может быть  год,  а  возможно  и  три,  -  тогда  вы  его
получите. Не раньше, чем я буду вполне уверен. Нет".
   Ханзикер ушел обиженный, и Готлиб стал ждать приговора.
   И  тут  ему  принесли  карточку  доктора  А.де-Уитт  Табза,   директора
Мак-Герковского биологического института в Нью-Йорке.
   Готлиб слыхал о Табзе. Он никогда не бывал в  институте  Мак-Герка,  но
считал его, после институтов Рокфеллера и Мак-Кормика,  самым  здоровым  и
свободным  в  Америке  учреждением  для  чисто  научной  исследовательской
работы;  и  захоти  он   представить   себе   райскую   лабораторию,   где
ученый-праведник  может  провести  вечность  в  блаженных   и   совершенно
непрактических исследованиях, он бы  создал  ее  в  своем  воображении  по
подобию мак-герковских лабораторий. Его порадовало, что директор института
пришел его навестить.
   Доктор А.де-Уитт Табз был отчаянно кудлат - все, что открыто  взору,  у
него заросло, кроме носа, висков да ладоней, -  он  был  короток  и  буйно
кудлат, как скотч-терьер. Но эта кудлатость  не  была  комична;  нет,  она
свидетельствовала о достоинстве;  и  глаза  его  глядели  важно,  шаг  был
степенно-семенящий, голос - торжественная флейта.
   - Доктор Готлиб, очень рад, очень рад! Я слышал ваши доклады в Академии
Наук, но, к большому  для  меня  ущербу,  мне  до  сих  пор  не  удавалось
познакомиться с вами лично.
   Готлиб старался не выдать своего смущенья.
   Табз поглядел на лаборантов, как заговорщик  в  исторической  пьесе,  и
намекнул:
   - Нельзя ли нам поговорить...
   Готлиб повел его в свой  кабинет,  откуда  открывался  широкий  вид  на
сутолоку запасных путей, стрелок,  коричневых  товарных  вагонов,  и  Табз
заговорил:
   - До нас дошло, по любопытной случайности,  что  вы  стоите  на  пороге
вашего самого значительного открытия.  Когда  вы  оставили  педагогическую
работу, мы были все  удивлены  вашим  решением  вступить  на  коммерческое
поприще. Мы сожалели, что вы не предпочли пойти к нам.
   - Вы бы меня приняли? Я мог бы вовсе не идти сюда?
   - Разумеется! Вы, как нам передавали, не придаете значения коммерческой
стороне вещей, и это натолкнуло  нас  на  мысль:  нельзя  ли  вас  убедить
перейти к Мак-Герку? И вот я сел в первый же поезд и приехал сюда.  Вы  бы
нас чрезвычайно обрадовали, если бы перешли в наш институт и взяли на себя
руководство Отделом Бактериологии и Иммунологии. Мистер Мак-Герк и  я,  мы
стремимся лишь к одному:  способствовать  развитию  науки.  Вам,  конечно,
будет предоставлена полная свобода в том, какие вести  исследования,  и  я
полагаю, в смысле технического обслуживания и материалов, мы могли бы  вам
доставить все, что только можно получить на свете. В  отношении  жалованья
(разрешите мне говорить по-деловому и, может быть, слишком прямо, так  как
мой поезд отходит через час) - вряд  ли  мы  можем  предложить  вам  такой
крупный оклад, какой в состоянии платить вам Ханзикер и  компания,  но  мы
пошли бы на десять тысяч долларов в год...
   - Ох, боже мой, что говорить о деньгах! Я буду у фас ф Нью-Йорке  через
неделю. Видите ли, - добавил Готлиб, - у меня с ними нет контракта!



        14

   Весь день они катили в разбитом  шарабане  по  широким  волнам  прерии.
Странствию не было преград, не встречалось по пути ни холма или озера,  ни
города в щетине фабричных труб, и ветер овевал их струящимся солнцем.
   Мартин сказал Леоре:
   - Точно всю зенитскую пыль и всю больничную корпию вымывает из  легких.
Дакота. Страна настоящего человека. Пограничный край. Великие возможности.
Америка!
   Из заросших травой овражков взлетали молоденькие куропатки. Следя,  как
мечутся они в пшенице, Мартин ощущал свою усыпленную солнцем  душу  частью
великой равнины и почти освободился от того раздражения, с которым  выехал
из Уитсильвании.
   - Если вы поедете кататься, не забудьте, что  ужин  ровно  в  шесть,  -
сказала миссис Тозер и подсластила свои слова улыбкой.
   На Главной улице мистер Тозер сделал им ручкой и прокричал.
   - Возвращайтесь к шести. Ужин ровно в шесть.
   Берт Тозер выбежал из банка, как  школьный  учитель,  выскакивающий  из
единственного класса своей школы, и закудахтал:
   - Мой вам совет, любезные мои, не премините вернуться в шесть  часов  к
ужину, не то старика хватит удар. Он ждет вас к ужину  ровно  в  шесть,  а
когда он говорит "ровно в шесть", то это значит ровно в шесть, а не в пять
минут седьмого!
   - Как ни странно, - заметила Леора, - но я за двадцать два  года  своей
жизни в Уитсильвании запомнила целых три случая, когда ужин был не  ранее,
как в семь минут седьмого. Надо с этим развязаться.  Рыжик...  Меня  берет
сомнение, так ли  мы  умно  поступили,  поселившись  с  ними  вместе  ради
экономии?
   Еще не выбравшись за  черту  города,  они  прокатили  мимо  Ады  Квист,
будущей миссис Берт Тозер, и в сонном воздухе просвистел ее голос:
   - Советую вернуться к шести.
   Мартин принял героическое решение.
   - Мы, черт возьми,  вернемся  тогда,  когда  накатаемся,  черт  возьми,
вдосталь! - сказал он Леоре, но над ними обоими тяготел ужас  перед  хором
этих нудных голосов; в каждом порыве ветра звучал приказ: "Вернитесь ровно
в шесть!" И они так подхлестывали лошадь, что прибыли  без  одиннадцати  в
шесть, когда мистер Тозер возвращался из маслобойни - на  добрых  тридцать
секунд позже обычного.
   - Рад вас видеть дома, - сказал он. - А теперь  живо  ведите  лошадь  в
стойло. Ужин в шесть - ровно!
   Мартин уже настолько это переварил, что голос его звучал  по-семейному,
когда он сказал за ужином:
   - Славно мы покатались. Я, верно, здесь приживусь. Ну так, полтора  дня
я гонял лодыря, пора приняться за дело. В первую голову я должен подыскать
помещение для своего кабинета. Где тут что сдается, папаша Тозер?
   Миссис Тозер отозвалась умильно:
   - Ох, у меня чудная идея,  Мартин.  Почему  бы  вам  не  устроить  свой
кабинет в сарае? Очень для всех удобно: вы не будете опаздывать к обеду  и
сможете присматривать за домом, когда служанка окажется в отлучке, а мы  с
Ори уйдем в гости или в рукодельный кружок.
   - В сарае!
   - А чем плохо? В старом помещении для сбруи. Над одной  половиной  есть
потолок, стены можно обить толем или даже фанерой.
   - Мамаша Тозер, как вы полагаете, ради какого черта я сюда приехал? Что
я тут должен делать? Я не конюх, чтоб стеречь вам стойла, и не  мальчишка,
который ищет местечка, куда бы ему припрятать птичьи яйца! Я имею  в  виду
открыть врачебный кабинет!
   Берт разрядил атмосферу:
   - Ух-ты! Но вы же пока не настоящий врач. Вы еще только примериваетесь.
   - Я даже очень хороший врач, черт подери! Извините,  мамаша  Тозер,  за
черное слово, но... Да что там! В больнице на ночных дежурствах я держал в
своих руках сотни жизней! Я намерен...
   - Послушайте, Март, - сказал Берт. - Раз мы ставим монету... Я не  хочу
скаредничать, но в конце концов доллар есть доллар... Раз деньги наши,  мы
же и решаем, как их лучше тратить.
   Мистер Тозер поднял задумчиво взор и беспомощно проговорил:
   - Верно. Нет смысла рисковать. Проклятые фермеры  дерут  семь  шкур  за
свою пшеницу и за сливки, а потом говорят, что  у  них  нет  денег,  и  не
платят процентов по закладным. Честное слово, становится невыгодно  давать
ипотечные ссуды. Нечего важничать. Ясное дело, посмотреть  человеку  горло
или прописать ушные капли вы  можете  с  таким  же  успехом  в  маленьком,
простом  кабинете,  как   и   в   каком-нибудь   дурацком   пышном   зале,
разукрашенном, как питейный дом,  какой-нибудь  там  "Венецианский  Мавр".
Мать позаботится устроить вам в сарае уютный уголок и...
   Леора перебила:
   - Слушай, папа. Я предлагаю,  чтобы  ты  нам  одолжил  тысячу  долларов
сразу, и мы будем тратить их, как знаем.
   Впечатление получилось непередаваемое.
   - Мы вам дадим шесть процентов - нет, шести не дадим, - пять! Хватит  и
пяти.
   - Ипотечные ссуды приносят шесть, семь и восемь! - с  дрожью  в  голосе
возразил Берт.
   - Хватит и пяти! И никого не касается, как мы их тратим: на  устройство
ли кабинета, или на что другое - наше дело.
   Мистер Тозер начал:
   - Какой-то сумасбродный способ...
   Берт подхватил:
   - Ори, ты с ума сошла! Нам, видно, придется ссужать  вас  деньгами,  но
вы, черт возьми, будете обращаться к  нам  за  ними  время  от  времени  и
будете, черт возьми, принимать наши советы...
   Леора встала:
   - Или вы сделаете, как я сказала, - в точности, как я сказала, или мы с
Мартом садимся в первый же поезд и едем обратно в Зенит. Я  не  шучу!  Там
для него открыто сколько угодно вакансий с большим окладом  -  будем  жить
вполне независимо!
   Разговор шел и шел - и все  топтался  на  месте.  Один  раз  уже  Леора
двинулась к лестнице, чтоб идти укладывать вещи; было и так, что Мартин  и
Леора стояли, размахивая салфетками, зажатыми в кулаке, и  вся  композиция
поразительно напоминала группу Лаокоона.
   Леора победила.
   Спор сменился самыми мирными хлопотами.
   - Вы принесли свой чемодан с вокзала? - спросил мистер Тозер.
   - Нет смысла оставлять его там и платить два цента в день за  хранение!
- кипятился Берт.
   - О чемодане я позаботился еще с утра, - сказал Мартин.
   - Да, да, Мартину его доставили сегодня  утром,  -  подтвердила  миссис
Тозер.
   - Вам его доставили? Вы не принесли его сами? - страдал мистер Тозер.
   - Нет. Я подрядил парнишку с лесного склада, и он мне его  приволок,  -
сказал Мартин.
   - Милосердие небесное, точно вы не могли привезти его сами на  тачке  и
сберечь двадцать пять центов! - возмущался Берт.
   - Но доктор должен блюсти свое достоинство, - сказала Леора.
   - Достоинство! Вздор! Куда достойней на глазах у  людей  катить  тачку,
чем курить все время паршивые папиросы!
   - Ну, ладно... А где вы его поставили? - спросил мистер Тозер.
   - У нас в комнате, - отвечал Мартин.
   - Как ты думаешь, куда нам его лучше поставить,  когда  его  распакуют?
Чердак и так забит до отказа, - обратился мистер Тозер к миссис Тозер.
   - О, я думаю, Мартин найдет ему там местечко.
   - А почему не поставить чемодан в сарай?
   - Ах, нет - такой приличный, новый чемодан!
   - Но чем плох сарай? - сказал Берт. - Там чисто и сухо.  Просто  стыдно
оставлять втуне такое хорошее помещение... Коль вы уже решили, что  Мартин
не может взять его под свой драгоценный кабинет!..
   - Берти, - сказала невинно Леора, -  я  знаю,  что  мы  сделаем.  Тебе,
видно, очень полюбился этот сарай. Переведи в него свой несчастный банк, а
помещение банка Мартин возьмет под кабинет.
   - Банк - совсем другое дело...
   - Бросьте, что вы тут друг перед дружкой куражитесь? - вмешался  мистер
Тозер. - Вы когда-нибудь слышали, чтобы мы с вашей матерью так ссорились и
бранились? Когда вы думаете, Мартин, распаковывать свой чемодан?
   Мистер Тозер мог думать о сараях и мог думать о чемоданах, но не с  его
умом было разрешить два столь сложных вопроса одновременно.
   - Могу распаковать сегодня же, если это так важно.
   - Нет, я не говорю, ничего особенно  важного  тут  нет,  но  когда  уже
примешься за дело...
   - Не понимаю, что тут важного, сейчас ли он распакует...
   - Если он решил подыскивать помещение и не переезжать сразу же в сарай,
не может он без конца держать вещи в чемодане и...
   - О, господи, да я распакую сегодня же...
   - И я думаю, мы как-нибудь устроим чемодан на чердаке...
   - Говорю тебе, чердак забит до отказа...
   - Мы заглянем туда после ужина...
   - Опять! Да говорю ж тебе, когда я пробовал запихнуть туда лодку...
   Может быть, Мартин и не заскрипел зубами, но он  слышал  свой  зубовный
скрежет. Привольный мужественный край был за сотни миль и  много  лет  как
забыт.


   Чтобы снять помещение под врачебный кабинет, потребовалось  две  недели
дипломатических переговоров и тонкой полемики, оживлявшей изо дня  в  день
все три семейные трапезы. (Это  не  значит,  что  кабинет  был  у  Тозеров
единственной  темой.  Они  детально  разбирали  каждую  минуту   прожитого
Мартином дня;  обсуждали  его  пищеварение,  письма,  прогулки  и  сапоги,
нуждавшиеся в починке; спрашивали, снес ли он их, наконец,  тому  фермеру,
который "ладит капканы, чинит обувь", и  во  что  обойдется  ему  починка,
строили предположения о религиозных и политических убеждениях сапожника  и
о его семейной жизни.)
   Мистер Тозер с  самого  начала  имел  в  виду  превосходное  помещение.
Норбломы жили над своим магазином,  и  мистер  Тозер  знал,  что  Норбломы
думают переезжать. Когда в Уитсильвании что-нибудь  случалось  или  должно
было случиться, Тозер обязательно об этом знал  и  мог  дать  разъяснения.
Жене Норблома надоело домовничать, она хотела поселиться в пансионе миссис
Бисон (в комнате окнами на улицу во втором этаже,  справа  по  коридору  -
знаете? - оштукатуренная комната, с  красивой  маленькой  печкой,  которую
миссис Бисон купила  у  Отто  Крэга  за  семь  долларов  и  тридцать  пять
центов... нет, за семь с четвертью).
   Зашли к Норбломам, и мистер Тозер ввернул в разговоре,  что,  "пожалуй,
если б Норбломы когда-нибудь  надумали  переменить  квартиру,  доктору  не
плохо было бы устроиться над магазином..."
   Норбломы обменялись долгим белесым осторожным скандинавским взглядом  и
промямлили, что они "не знают... конечно,  лучшей  квартиры  в  городе  не
найти..." - и мистер Норблом добавил, что  если  бы  они,  вопреки  всякой
вероятности, все-таки решились переехать, то назначили бы за квартиру (без
мебели, конечно) двадцать пять долларов в месяц.
   Мистер  Тозер  вернулся   с   международной   конференции   веселый   и
самодовольный,  как  какой-нибудь  государственный   секретарь   Тозер   в
Вашингтоне или лорд Тозер в Лондоне.
   - Отлично!  Отлично!  Мы  его  заставили  проговориться!  Он  сказал  -
двадцать  пять.  Значит,  когда  подоспеет   время,   мы   ему   предложим
восемнадцать и сойдемся на двадцати одном долларе семидесяти пяти  центах.
Если действовать с оглядкой, дать Норблому срок повидаться с миссис  Бисон
и договориться с ней насчет пансиона, мы припрем его, как захотим.
   - Ох, если Норблом не  решается,  попробуем  снять  еще  где-нибудь,  -
сказал Мартин. - За редакцией "Орла" есть несколько свободных комнат.
   - Что? Искать по всему городу, когда мы уже дали Норбломам понять,  что
у нас серьезные намерения?  Они  станут  нашими  врагами  по  гроб  жизни!
Недурной способ обеспечить практику, а? Должен  сказать,  если  вы  теперь
отступитесь от Норблома, я и сам его нимало не  осужу,  когда  он  на  вас
ополчится. Это вам не Зенит, где вы можете прийти и требовать,  чтоб  дело
сделалось в две минуты!
   В течение двух недель, пока Норбломы  мучились  над  решением  вопроса,
который был у них давно решен, Мартин ждал и не мог приступить  к  работе.
Он знал, что, пока не откроет приличный  по  всем  правилам  кабинет,  для
большинства уитсильванцев он будет не врачом, заслуживающим их доверия,  а
"зятем Энди Тозера". За эти  две  недели  его  пригласили  только  раз:  к
страдавшей головной болью мисс Агнес Инглблед, тетке  и  домоправительнице
Алека Инглбледа, парикмахера. Мартин ликовал, но Берт  Тозер  охладил  его
восторг:
   - Ах, так это она вас позвала? Она вечно ходит по  врачам.  Она  ровным
счетом ничем не больна,  но  вечно  гонится  за  новейшими  средствами.  В
последний раз она ухватилась за проезжего молодца, который продавал  здесь
с "форда" разные пилюли и мази, а перед тем лечилась у какого-то  знахаря,
сумасшедшего лоботряса с Голландской кузни, и долгое  время  ее  пользовал
остеопат в  Леополисе  -  хотя,  скажу  вам,  в  остеопатии  что-то  есть,
остеопаты  часто  вылечивают  больных,  от  которых   обыкновенные   врачи
отказываются и не понимают, чем они больны, - вы не согласны?
   Мартин сказал, что не согласен.
   - Эх вы, горе-доктора! - каркнул Берт с самым своим благодушным  видом:
Берт умел иногда быть очень веселым и благодушным. - Все вы на один манер,
особенно когда только что кончите курс и думаете, что знаете все на свете.
Вы не видите ничего хорошего ни в хиропрактике, ни в электрических поясах,
ни в костоправах - а все потому, что эта конкуренция отнимает у вас  много
звонких долларов.
   И вот доктор Мартин Эроусмит, некогда бесивший Ангуса Дьюера и  Эрвинга
Уотерса своими насмешками  над  медицинской  рутиной,  поддерживает  перед
нагло  ухмыляющимся  Бертом  Тозером   авторитет   всех   вообще   врачей,
бескорыстных,  вооруженных  научными  знаниями;  уверяет,  что   ни   одно
лекарство  ни  разу  не  прописывалось  зря  (по  крайней  мере  врачом  с
уиннемакским дипломом), ни одна хирургическая  операция  не  делалась  без
нужды.
   Мартин теперь очень много виделся с Бертом. Он сидел в  банке,  ожидая,
что его вызовут к  больному,  и  пальцы  его  зудели  сделать  кому-нибудь
перевязку. Часто заходила Ада Квист и Берт откладывал свои подсчеты, чтобы
полюбезничать с невестой.
   - Теперь, Ада, вам при докторе и думать надо  с  опаской.  Он  мне  тут
сейчас рассказывал о своих громадных  познаниях  по  неврологии  и  чтению
мыслей. Да, Март! Вы меня так напугали, что я переменил комбинацию букв  в
замке несгораемого шкафа.
   - Он? - фыркнула Ада. - Пусть дурачит кого другого, но не меня.  Каждый
может выучить что угодно по книжке, но когда  нужно  применить  знания  на
практике... Позвольте мне вам сказать, Март, если у вас когда-нибудь будет
десятая часть тех знаний, какие накопил старый доктор Уинтер из Леополиса,
то вам суждено прожить дольше, чем я думаю!
   Общими усилиями они  разъяснили  зятю,  что  для  джентльмена,  который
гордится своим зенитским лоском и считает себя "такой важной  птицей,  что
задирает нос перед нами, жалким отродьем грязных фермеров", -  для  такого
джентльмена у Мартина плоховато повязан галстук.
   Все свои  собственные  остроты  и  некоторые  Адины  Берт  повторял  за
семейной трапезой.
   - Зря ты так донимаешь мальчика. А впрочем,  насчет  галстука  замечено
остро. Мне кажется, Мартин и впрямь слишком много  о  себе  воображает,  -
кудахтал мистер Тозер.
   Леора после ужина отвела Мартина в сторону.
   - Дорогой, ты еще в силах терпеть? Мы, как только можно будет,  заживем
своим домом. Или дать тягу теперь же?
   - Ничего! Стерплю.
   - Гм!.. Может быть. Дорогой, когда станешь бить Берта, будь  осторожней
- не угоди на виселицу.
   Мартин вышел на  парадное  крыльцо.  Он  решил  посмотреть  комнаты  за
редакцией "Орла". Он не выдержал бы еще недели без  надежного  убежища  от
Берта. Невозможно было ждать, когда Норбломы решатся на переезд, хотя  они
выросли для него в грозную и вечную силу,  чья  враждебность  должна  была
неминуемо его сокрушить; в чудовищных богов, витающих  над  Уитсильванией,
которая стала единственным мыслимым миром.
   В печальном вечернем свете он увидел, что по дощатому  тротуару  шагает
человек и нерешительно на него поглядывает. Это был  некто  Вайс,  русский
еврей, известный в поселке под именем  "Вайс-поляк".  В  своем  домишке  у
полотна  железной  дороги  он  продавал  акции   серебряных   рудников   и
автомобильных заводов, покупал и продавал земельные участки  и  лошадей  и
шкурки ондатры. Он окликнул Мартина:
   - Это вы, док?
   - Угу!
   Мартин радостно насторожился: пациент!
   - Послушайте, не пройдетесь ли вы со мной немного? Я хотел с вами кое о
чем поговорить. Или, может, зашли бы ко мне. Мы бы с вами  пососали  новые
сигары, которые я недавно получил.
   Вайс сделал ударение на слове "сигары". В  Северной  Дакоте,  как  и  в
Могалисе, теоретически действовал сухой закон.
   Мартин охотно согласился. Он так долго вел трезвую жизнь труженика!
   Дом  Вайса,  одноэтажная,  неплохо   построенная   хибарка,   стоял   в
полуквартале от Главной улицы, и только полотно железной  дороги  отделяло
его от широких пшеничных полей. Стены были обшиты  сосной,  запах  которой
приятно перебивал застоявшийся запах трубочного табака, Вайс  подмигнул  -
он принадлежал к породе не заслуживающих доверия заговорщиков, - и  сказал
шепотком:
   - Полагаю, вы не возразите против глотка первоклассной кентуккийской?
   - Особенно возражать не стану.
   Вайс опустил жиденькие шторы и, открыв покоробленную дверцу письменного
стола, извлек бутылку, к которой  они  поочередно  прикладывались,  отирая
горлышко ладонью. Потом Вайс отрывисто заговорил:
   - Вот что, док. Вы не похожи  на  здешних  пентюхов;  вы  поймете,  что
человек иногда, сам того не желая, может впутаться в грязное дело.  Короче
говоря, я, кажется, продал слишком много серебряных  акций,  народна  меня
ополчится. Мне пора сматывать удочки... черт подери... а ведь я  надеялся,
что на этот раз два-три года поживу спокойно, на  одном  месте.  Так  вот:
вам, я слышал, нужен кабинет. Мой дом подойдет вам как нельзя лучше. Верно
вам говорю! Кроме этой, сзади есть еще две  комнаты.  Я  вам  сдам  его  с
мебелью, со всею утварью за пятнадцать долларов в месяц, если вы  уплатите
мне за год вперед. Будьте спокойны, подвоха нет. Ваш шурин знает,  дом,  в
самом деле, мой.
   Мартин старался принять самый деловой тон. Разве он  не  молодой  врач,
который скоро начнет откладывать деньги на текущий счет -  один  из  самых
почтенных жителей Уитсильвании? Он вернулся домой, и в гостиной при  свете
лампы (стеклянный абажур с зелеными  ромашками  на  розовом  фоне)  Тозеры
настороженно слушали, а Берт подался вперед всем туловищем и раскрыл рот.
   - Что на год, это не страшно. Не в том загвоздка, - сказал он.
   - Конечно, загвоздка не в этом! Пойти против Норбломов,  теперь,  когда
они уже почти решились сдать вам свою квартиру! Оставить  меня  в  дураках
после всех моих хлопот! - стонал мистер Тозер.
   Судили и рядили почти до десяти часов, но Мартин остался непреклонен, и
на следующий день он снял хибарку Вайса.
   Впервые  в  жизни  у  него  была  собственная  квартира,  целиком   его
собственная, его и Леорина.
   Гордый собственник, он видел в этой халупе княжеский дворец,  и  каждый
булыжник и травинка и щеколда были необычайны и милы. В час заката  Мартин
сидел на заднем крыльце (очень занятный и еще довольно прочный ящик из-под
мыла), и от  пылающего  горизонта,  через  узкую  ленту  железной  дороги,
катилась к его ногам открытая степь.  Вдруг  встала  рядом  с  ним  Леора,
обвила рукою его шею, и Мартин восславил все величие их будущего.
   - Знаешь, что я нашел на кухне? Роскошный старый  коловорот,  чуть-чуть
только заржавленный; я могу взять ящик и сделать  штатив  для  пробирок...
свой собственный!



        15

   Не позволяя себе ни  одного  кощунственного  замечания  о  "медицинском
торгашестве", какими он, бывало, изводил Дигамму Пи, Мартин изучал каталог
Акционерного  Общества  Оборудования  Врачебных  Кабинетов  "Новая  Идея",
Джерси-Сити. Великолепная книга. На глянцевитой зеленой обложке  черным  и
красным  даны  портреты:  председатель  правления  -  круглолицый  остряк,
искренний друг всех молодых врачей; директор - ученый с изможденным лицом,
несомненно отдающий все свои многотрудные дни и ночи  прогрессу  науки;  и
заместитель председателя - бывший учитель Мартина, д-р Роско Гик -  живой,
в очках, ультрасовременный. Сверх  того  обложка  на  поразительно  тесном
пространстве вмещала изрядное количество поэтической прозы и нижеследующее
заманчивое обещание:

   "Врач! Не слушай тех, кто чужд предприимчивости, не  падай  духом!  Нет
причин, чтобы именно у тебя не  было  такого  кабинета,  какой  импонирует
пациентам, облегчает практику и приносит почет и богатство.  Первоклассная
экипировка, отличающая светило Медицины от жалкого пачкуна, стала _теперь_
доступна для _тебя_ благодаря "Новой  Идее"  и  ее  знаменитой  Финансовой
Системе: "Немного наличными, а остальное _бесплатно_  в  счет  надбавки  к
гонорару, которую тебе обеспечат приборы "Новой Идеи!"

   Сверху, в рамке из ионических капителей и лавровых  венков,  красовался
вызов:

   "Довольно петь славу  воинам,  исследователям,  государственным  мужам;
разве ее не затмила слава врача - мудрого,  героического,  не  зараженного
общим корыстолюбием. Джентльмены, мы смиренно вас приветствуем и настоящим
преподносим вам самый последний, самый полный каталог, какой только  может
предложить фирма медицинского оборудования".

   На обороте обложка, хоть и не столь великолепно расцвеченная красным  и
зеленым, была не менее упоительна. На ней изображены были  биндельдорфский
набор  инструментов  для  удаления  миндалин  и   электрические   лечебные
аппараты, а рядом воззвание:

   "Врач,  ты  отсылаешь  своих  пациентов  к  специалистам  по   удалению
миндалин, ты направляешь их  для  лечения  в  электро-свето-водолечебницы?
Если так,  ты  упускаешь  возможность  показать  себя  одной  из  наиболее
выдающихся сил в области медицинского прогресса в своем городе  и  теряешь
крупные гонорары. Разве ты не _хочешь_  получить  первоклассную  практику?
Двери открыты.
   Прибор Биндельдорфа не только полезен,  но  и  чрезвычайно  изящен,  он
украсит любой кабинет и придаст ему солидный стиль.  Мы  гарантируем,  что
установкой прибора Биндельдорфа и  универсального  электротерапевтического
оборудования "Новая Идея" (подробности на стр. 34 и 97) ты увеличишь  свой
годовой доход с тысячи до десяти тысяч долларов и угодишь своим  пациентам
неизмеримо больше, нежели самой кропотливой работой.
   Когда прозвучит Великий Призыв и для тебя, Врач, настанет время принять
свою награду, удовлетворят ли  тебя  большие  масонские  похороны  и  дань
благодарности от пациентов, если ты не оставил обеспечения своим деткам  и
верной жене, делившей с тобою все невзгоды?
   Пусть в снежную бурю и в августовский зной спешишь ты на зов страдальца
и нисходишь в пурпурную сень долины скорби  и  за  жизнь  своих  пациентов
борешься с Силами Тьмы, облаченными в черные ризы: твой героизм  не  полон
без Современного Прогресса, которым ты можешь овладеть,  если  приобретешь
тонзиллэктомический прибор  Биндельдорфа  и  универсальный  электрокабинет
фирмы "Новая Идея", - приобретешь за небольшую плату наличными,  остальное
в рассрочку  на  самых  льготных  условиях,  какие  только  знает  история
медицины!"


   Этой патетической поэзии Мартин не уделил внимания, потому  что  был  о
поэзии такого же мнения, как об электрических кабинетах, но он с волнением
выписал стальной штатив, стерилизатор,  колбы,  пробирки  и  крытое  белой
эмалевой краской сооружение  с  восхитительными  рычажками  и  колесиками,
которое превращалось из кресла  в  операционный  стол.  Он  повздыхал  над
фотографией центрифуги, а Леора восхищалась  изумительным  гарнитуром  для
приемной:  "Диван  и  шесть  кресел  под  черный  дуб,  обитые   настоящей
новобарселонской искусственной  кожей,  придадут  вашему  кабинету  тон  и
стиль, отличающие кабинет каждого видного нью-йоркского специалиста".
   - Ладно, посидят и на простых стульях, - пробурчал Мартин.
   Миссис Тозер нашла на чердаке достаточное количество обветшалых стульев
для приемной и старый книжный шкаф, из которого, когда Леора  оклеила  его
розовой  бумагой  с  бахромой,  получился  вполне   приличный   шкаф   для
инструментов. До прибытия универсального кресла Мартин решил  пользоваться
просиженной  кушеткой  Вайса,  и  Леора  позаботилась  покрыть  ее   белой
клеенкой. За первой комнатой их домика  были  еще  две  каморки  -  бывшая
спальня и бывшая кухня. Мартин приспособил их под кабинет  и  лабораторию.
Посвистывая, он выпилил полки для стеклянной посуды  и  превратил  бак  от
упраздненной керосиновой печки в сушильный шкаф для стерилизации стекла.
   - Ты не думай, Ли, я не собираюсь баловаться научными исследованиями. С
этим я покончил.
   Леора невинно улыбнулась. Пока он  работал,  она  сидела  за  домом,  в
высокой некошеной траве, обняв руками колени, и вдыхала степную  прохладу,
но каждые четверть часа он звал ее зайти полюбоваться.
   Как-то перед самым ужином мистер Тозер принес домой посылку. Вся семья,
захлебываясь, ее открывала. После ужина Мартин и Леора поспешили  с  новым
сокровищем в свою приемную и прибили его к  дверям.  Это  была  стеклянная
дощечка; на ней золотыми буквами значилось: "М.Эроусмит, доктор медицины".
Они стояли в обнимку и глядели, умильно скуля,  и  Мартин  в  благоговении
проговорил:
   - Н-да, ччерт возьми!
   Они сидели на заднем  крыльце,  наслаждаясь  свободой  от  Тозеров.  По
рельсам, весело постукивая, тащился товарный поезд. С  паровоза  кивал  им
кочегар, с площадки красного служебного вагона -  кондуктор.  Когда  поезд
прошел, тишину нарушали только кузнечики и далекая лягушка.
   - Никогда я не был так счастлив, - прошептал Мартин.


   Он привез из Зенита свой собственный окснеровский хирургический  набор.
Выложив инструменты, он  любовался  тонким,  острым,  сверкающим  бистури,
мощным тенотомом, изящными гнутыми иглами. Были среди прочего и щипцы  для
удаления зубов. Папаша Сильва предупреждал своих студентов: "Не забывайте,
в деревне врачу зачастую приходится быть не только  терапевтом,  хирургом,
педиатром и пр., но и  дантистом,  и  даже  духовником,  консультантом  по
бракоразводным делам, кузнецом, шофером, дорожным механиком, а если у  вас
на такие  дела  слишком  нежные  руки,  держитесь  поближе  к  трамваям  и
кабинетам  красоты".  И  первым  пациентом,  пришедшим  к  Мартину  в  его
врачебный кабинет - вторым его пациентом в Уитсильвании, - был Нильс Крэг,
плотник, на крик кричавший от зубной боли.  Это  случилось  за  неделю  до
появления стеклянной доски, и Мартин радовался:
   - Началось! Увидишь, Леора, повалят ко мне толпой!
   Но толпой не валили. Дней десять  Мартин  корпел  над  своим  сушильным
шкафом или сидел за письменным столом и читал, стараясь казаться  занятым.
Первая радость сменилась раздражением, и он готов был выть от  тишины,  от
бездействия.
   Однажды, под вечер, когда Мартин уныло собрался идти домой, в  приемную
ввалился сивоусый фермер швед и буркнул:
   - Док, я напоролся большим пальцем на крючок от удочки,  и  палец  весь
распух.
   Для Эроусмита, стажера  Зенитской  Городской  Больницы,  где  проходило
через амбулаторию несколько сот пациентов в  день,  перевязать  руку  было
проще, чем дать прикурить, но для доктора Эроусмита  из  Уитсильвании  это
представилось захватывающей операцией, а фермер - замечательным человеком,
чрезвычайно милым. Мартин крепко пожал ему левую руку и забубнил:
   - Ну, так! Если что случится, звоните мне прямо по телефону... прямо по
телефону.
   Такой наплыв восхищенных пациентов, решил он, вполне оправдает одну  их
затею, - то, о чем они с Леорой мечтали, о чем шептались по ночам: покупку
автомобиля для поездок к больным по округе.
   Они видели этот автомобиль у лавки Фрезира.
   Это был "форд", прослуживший пять  лет,  с  рваной  обивкой,  и  липким
мотором, с рессорами, сделанными кузнецом, который раньше  никогда  рессор
не  делал.  После  клохтанья  нефтяного  двигателя  на  маслобойне   самым
привычным для уитсильванцев звуком был стук дверцы фрезировского  "форда".
Мистер Фрезир решительно захлопывал ее у своей лавки и обычно  должен  был
трижды захлопнуть ее снова, пока доезжал до дому.
   Но для Мартина и Леоры, когда они с трепетом купили  этот  "форд"  и  к
нему три новых шины и рожок,  это  был  самый  импозантный  автомобиль  на
свете. Он был их собственный; они могли ездить на нем куда угодно и  когда
угодно.
   В то далекое лето, когда  Мартин  работал  в  канадской  гостинице,  он
научился управлять фордовским автобусом, но для Леоры это было  ее  первым
опытом. Берт так донимал  ее  своими  наставлениями,  что  она  отказалась
ездить на фамильном "оверленде". Когда она впервые  села  за  руль,  когда
маленьким пальцем повернула регулятор и почувствовала в  своих  руках  всю
эту власть, эту магию, дающую возможность мчаться так быстро,  как  только
захочешь   (в   известных   границах),   Леора   ощутила   в   себе   силу
сверхчеловеческую, почувствовала, что  может  лететь  диким  лебедем  и  -
увязла в песке, заглушив мотор.
   Мартин стал для поселка летучим демоном. Ехать с ним - означало сидеть,
придерживая шляпу, закрыв глаза и ожидая смерти.  Он,  казалось,  поддавал
скорости на поворотах, чтобы сделать их интереснее. Завидит ли он что-либо
перед собой на дороге, другую ли машину, или желтого щенка, в нем вскипало
бешенство, которое можно было унять  только  одним:  догнать  и  обогнать.
Поселок восторгался: "Здорово водит машину молодой  док  -  что  надо!"  С
дружелюбным интересом предвкушали, что док убьется. Очень возможно, что из
первых десяти пациентов пятеро забрели в его контору  из  уважения  к  его
езде... остальные же потому, что не  было  ничего  серьезного,  а  к  нему
ближе, чем в Гронинген, к доктору Гесселинку.


   С первыми почитателями завелись и первые враги.
   Когда Мартин встречался на улице с Норбломами (а в Уитсильвании  трудно
не встретиться на улице каждодневно с каждым), они его  мерили  негодующим
взглядом. Потом он восстановил против себя Пита Иеску.
   В своей лавочке,  которую  он  именовал  "аптекарским  магазином",  Пит
торговал леденцами, сельтерской, патентованными  лекарствами,  бумагой  от
мух, журналами, стиральными машинами и запасными частями для "фордов";  но
Пит умер бы с голоду, если бы не был еще и почтмейстером. Он уверял, будто
имеет лицензию фармацевта, но  так  безбожно  путал  рецепты,  что  Мартин
ворвался к нему однажды в лавку и крепко его отчитал.
   - Эх, вы, доки желторотые! Плевать я на вас хотел! - сказал  Пит.  -  Я
отпускал по рецептам, когда вы еще соску сосали. Старый док,  который  жил
здесь раньше, всех направлял ко мне. Я работаю, как считаю  нужным,  и  не
собираюсь менять свои привычки ни ради вас, ни ради другого  недопеченного
пескаря.
   Мартин поневоле стал выписывать  лекарства  из  Сент-Пола,  загромоздил
свою крошечную лабораторию и сам изготовлял пилюли и  мази,  поглядывая  в
тоске на стоявшие праздно пробирки и  на  пыль,  оседавшую  на  стеклянном
колпаке его  микроскопа,  между  тем  как  Пит  Иеска,  присоединившись  к
Норбломам, нашептывал:
   - Новый док ни черта не стоит. Лучше лечитесь по-прежнему у Гесселинка.


   Неделя прошла такая пустая, такая праздная, что, когда у Тозеров в  три
часа утра зазвонил телефон, Мартин кинулся к нему,  точно  ждал  вести  от
возлюбленной.
   Сиплый, дрожащий голос:
   - Мне надо поговорить с доктором.
   - Да, да!.. Доктор у телефона.
   - Говорит Генри Новак -  четыре  мили  на  северо-восток  по  дороге  к
Леополису. У моей девочки, Мери, страшно болит горло. Боюсь, не круп ли, у
нее ужасный вид, и она... Не могли бы вы к нам приехать?
   - Что за вопрос! Приеду сейчас же.
   Четыре мили - он их покроет в восемь минут.
   Он торопливо оделся, затянул у шеи потертый коричневый галстук, а Леора
торжествовала по поводу  первого  ночного  вызова.  Рьяно  завел  он  свой
"форд", прогремел, прощелкал мимо  станции  в  пшеничный  простор  прерии.
Когда  он  сделал  по  счетчику  шесть  миль,  сбавляя   ход   у   каждого
крестьянского  двора,  чтобы  прочесть  имя  владельца,  он   понял,   что
заблудился. Тогда он завернул к ближайшей ферме, остановил свой "форд" под
ветлами, и фары его осветили груду  промятых  бидонов,  ломаных  колес  от
жнеек, дранки и бамбуковых удилищ. Из-за сарая выскочил кудлатый полоумный
пес и со злобным лаем стал бросаться на автомобиль.
   В окошко нижнего этажа высунулась нечесаная голова.
   - Что нужно? - прокричал скандинавский голос.
   - Я врач. Где живет Генри Новак?
   - Ага! Врач! Доктор Гесселинк?
   - Нет. Доктор Эроусмит.
   - Ага! Доктор Эроусмит. Из Уитсивальнии? Гм... Вы  проехали  мимо.  Вам
надо взять назад; проедете с милю и повернете направо у  школы  -  большое
кирпичное здание, - а там  еще  с  четверть  мили  по  дороге,  и  увидите
цементную силосную башню, а рядом дом. Кто-нибудь болен у Генри?
   - Да... да... у девочки круп... благодарю вас.
   - Прямо и направо. Сбиться тут невозможно.
   Когда человек услышит грозное "сбиться невозможно", он почти  наверняка
собьется.
   Мартин круто повернул свой "форд", задев изрубленную колоду; загромыхал
по шоссе, свернул сразу за школой, когда следовало свернуть перед  школой,
- проехал с полмили по вязкому проселку между пастбищами и  остановился  у
фермы. В неожиданно наступившей тишине было слышно,  как  жуют  коровы,  и
дивясь на него,  подняла  голову  белая  лошадь.  Пришлось  разбудить  дом
пронзительным визгом рожка, и обозленный  фермер,  рявкнувший:  "Кто  там?
Стрелять буду!" - направил его обратно, на шоссе.
   Только через сорок минут после телефонного  звонка  Мартин  свернул  по
расхлябанной дороге с проселка к дому и в свете фонаря увидел  на  крыльце
сутулого человека, который его окликнул:
   - Доктор? Я Новак.
   Мартин нашел девочку в свежеотстроенной спальне с  белеными  стенами  и
сосновой дверью, крытой светлым лаком. Только  железная  кровать,  стул  с
прямой спинкой, цветная литография святой Анны  и  лампа  без  абажура  на
шаткой тумбочке нарушали крикливый блеск  комнаты  -  новой  пристройки  к
фермерскому дому. Широкоплечая женщина стояла на коленях у кровати.  Когда
она подняла мокрое красное лицо, Новак выговорил:
   - Не плачь, приехал! - И обращаясь к Мартину: -  Девочке  худо,  но  мы
сделали для нее все, что могли. Прошлую ночь и нынче мы ей парили горло  и
взяли ее сюда, в свою спальню!
   Мери было лет семь или восемь. Губы ее и кончики  пальцев  посинели,  в
лице же не было ни кровинки. При усилии сделать выдох, она вся скрючилась,
потом выхаркнула мокроту, испещренную серыми крапинками. Мартин в смятении
достал из сумки термометр и стряхнул его жестом профессионала.
   У девочки, решил он, или дифтерит, или ложный  круп.  Скорей  дифтерит.
Делать анализ некогда -  сеять  культуру,  определять  спокойно  и  точно.
Сильва-врачеватель ворвался в комнату,  оттеснив  Готлиба,  бесчеловечного
борца за совершенство. Мартин нервно склонился над разворошенной  постелью
ребенка, рассеянно щупал пульс, считал и пересчитывал. Он  растерялся  без
привычного оборудования  Зенитской  больницы,  без  помощи  сестер  и  без
уверенных советов Ангуса Дьюера. Он вдруг проникся уважением  к  одинокому
деревенскому врачу.
   Нужно принять решение, бесповоротное, быть может гибельное.  Он  введет
противодифтерийную сыворотку. Но ее, конечно, не достать у  Пита  Иески  в
Уитсильвании.
   Взять в Леополисе?
   - Живо, к телефону! Соедините меня с Бласнером, леополисским аптекарем,
- сказал он Новаку  как  мог  спокойнее.  Он  рисовал  себе,  как  Бласнер
помчится в ночи, благоговейно неся врачу антитоксин. Пока Новак надрывался
в столовой у телефона, Мартин ждал... ждал... не сводя глаз с  ребенка;  и
миссис Новак ждала, чтоб он сделал чудо; было нестерпимо слушать кашель  и
хрип ребенка; а  блеск  стен,  блеск  бледно-желтого  дерева  завораживал,
наводя дремоту. Было поздно  обращаться  к  чему  бы  то  ни  было,  кроме
сыворотки или трахеотомии. Сделать операцию? Разрезать дыхательное горло и
вставить металлическую трубку, чтобы девочка  могла  дышать?  Он  стоял  и
терзался; сникал в дремоту и встряхивался, чтобы не заснуть.  Надо  что-то
сделать: мать стоит на коленях, смотрит на него широко открытыми  глазами,
и ее уже разбирает сомнение.
   - Нагрейте какую-нибудь материю - полотенце, салфетку - и  оберните  ей
шею. Боже мой, неужели не дозвонится! - засуетился он.
   Когда миссис Новак, переваливаясь на толстых, обутых в шлепанцы  ногах,
принесла согретые полотенца, явился Новак с унылым:
   - В аптеке ночью никто не дежурит, а домашний телефон у Бласнера  не  в
порядке.
   - Так слушайте. Я боюсь, дело  серьезно.  Нужно  достать  сыворотку.  Я
съезжу за ней в Леополис. А вы продолжайте горячие припарки и... хорошо бы
пульверизатор. Надо, чтобы воздух в комнате был  влажный.  Нет  ли  у  вас
спиртовки? Поставьте здесь кипятить  воду.  Лекарств  не  нужно.  Я  скоро
вернусь.
   Двадцать четыре мили до Леополиса он покрыл в тридцать семь  минут.  Ни
разу не замедлил  он  ход  у  перекрестка.  Гнал  на  поворотах,  гнал  по
заползшим на дорогу корням, хотя какая-то черная точка  в  его  мозгу  все
время таила страх перед взрывом или  крушением.  Быстрая  езда,  отказ  от
всякой осторожности зажгли в нем высокий восторг, и было отрадно окунуться
в прохладный воздух и остаться  одному  после  напряженного  ожидания  под
пристальным взглядом фермерши. Мысленно он все время перечитывал по  книге
Ослера страницу о дифтерии, видел напечатанными слова: "В тяжелых  случаях
вводят сначала от 8000... Нет. Ах, да!.. от 10000 до 15000 единиц".
   К нему вернулась вера в себя. Он благодарил бога науки за антитоксин  и
бензинный двигатель. Это большой забег, решил Мартин, в котором он  должен
обогнать смерть.
   - И обгоню - все сделаю и спасу ребенка! - ликовал он.
   Он завидел переезд через полотно  и  ринулся  к  нему,  не  считаясь  с
возможными поездами. Он услышал оглушительный свисток,  увидел  скользящий
по рельсам свет и резко затормозил. Мимо него, в десяти футах от переднего
колеса летучим вулканом пронесся экспресс из Сиэтла. Кочегар мешал в топке
огонь, и даже в мягкой ясности наступающего рассвета  ужасен  был  отблеск
пламени на  клубах  дыма.  Видение  мгновенно  исчезло,  и  Мартин  сидел,
охваченный дрожью: дрожали руки  на  жиденькой  баранке,  дрожала,  как  в
пляске святого Витта, нога на тормозе. "Полсекунды - и мне бы  крышка!"  -
пробормотал он и подумал об овдовевшей Леоре, отданной во власть  Тозеров.
Но образ задыхающейся в судорогах Мери Новак заслонил все остальное.
   - Тьфу, черт! Заглушил мотор! - простонал он.  И  он  перескочил  через
борт, завел мотор и стрелой влетел в Леополис.
   Для округа  Кринсен  Леополис  с  его  четырехтысячным  населением  был
столицей, но в  напряженной  тишине  рассвета  он  являл  собою  крошечное
кладбище: песчаной полосой тянулась Главная улица", низкие домики лавчонок
глядели покинутыми хижинами. Мартин  нашел  только  одно  живое  место:  в
унылой конторе гостиницы "Дакота" ночной дежурный играл в покер с  шофером
автобуса и констеблем.
   Его истерическое вторжение несколько их удивило.
   - Доктор Эроусмит из Уитсильвании. Умирает ребенок  от  дифтерита.  Где
живет Бласнер? Садитесь в мой автомобиль и покажите дорогу.
   Констебль был сухопарый старик, жилет у  него  болтался  нараспашку  на
рубахе без воротника, штаны свисали складками, глаза смотрели  решительно.
Он подъехал с Мартином к дому аптекаря,  стукнул  ногою  в  дверь,  потом,
подняв в холодном предутреннем свете свое худое небритое лицо, рявкнул:
   - Эд! Эй, вы, Эд! Вставайте!
   Из окна  второго  этажа  донеслось  ворчанье  Эда  Бласнера.  Смерть  и
неистовые доктора были ему не в новинку. Мартин слышал, как он,  натягивая
штаны и пиджак, ораторствует перед сонной женой о горестной жизни аптекаря
и о том, что  хорошо  бы  переехать  в  Лос-Анжелос  и  заняться  продажей
недвижимости. Но противодифтерийная сыворотка у него в аптеке  нашлась,  и
через шестнадцать минут после того, как едва не погиб под поездом,  Мартин
уже мчался назад к Генри Новаку.


   Когда он влетел в дом, девочка была еще жива.
   Всю обратную дорогу он видел ее мертвой и окоченевшей.
   - Слава богу! - буркнул он и гневно потребовал кипятку. Он был  уже  не
растерянным молодым доктором, но мудрым героем-врачевателем, победившим  в
большом забеге смерть, и в крестьянских глазах  миссис  Новак,  в  нервной
послушности Генри Новака он читал признание своего могущества.
   Быстро и ловко  он  сделал  внутривенное  вливание  сыворотки  и  стоял
ожидая.
   Дыхание девочки сперва  не  менялось;  она  по-прежнему  задыхалась,  с
натугой выдавливая из себя воздух. Затем послышалось  бульканье,  началась
борьба, в которой лицо ее почернело, и она затихла.  Мартин  глядел  и  не
верил. Новаки прижимали к губам дрожащие руки, медленно поднималась в  них
злоба, медленно осознавали они, что ребенок мертв.
   В клинике смерть стала для Мартина безразлична и  естественна.  Он  сам
говорил иногда Ангусу, слышал, как сиделки чуть ли не весело говорили друг
дружке: "Ну вот, пятьдесят седьмой освободил койку". Теперь в  нем  кипело
неистовое желание  совершить  невозможное.  Не  может  быть,  что  девочка
умерла.
   Он сделает что-нибудь... И все время его грызло: "Я должен был начать с
операции, должен был". Мысль эта была так упорна, что он не сразу услышал,
как миссис Новак закричала:
   - Умерла? Умерла?
   Он кивнул, не смея взглянуть женщине в лицо.
   - Вы ее убили этой вашей иглой! И даже не  предупредили  нас,  чтоб  мы
хоть могли позвать священника!
   Он понуро прошел мимо ее причитаний и мимо скорби мужчины и с  пустотою
в  сердце  поехал  домой.  "Оставлю  навсегда  медицинскую  практику",   -
размышлял он.
   - Хватит с меня, - сказал он Леоре. - Никуда я не гожусь. Я должен  был
сделать трахеотомию. Как я буду глядеть  людям  в  глаза,  когда  об  этом
узнают? Кончено! Найду работу в  лаборатории...  у  Досона  Ханзикера  или
где-нибудь еще.
   Спасительной оказалась для него резкость ее протеста:
   - Свет не видал такого самомнения, как у тебя! Ты воображаешь,  что  ты
единственный врач, у которого умер пациент. Я уверена, ты сделал все,  что
мог.
   Но весь следующий день он слонялся из угла в угол и мучил сам  себя,  и
мука его возросла вдвойне, когда за ужином мистер Тозер занудил:
   - Генри Новак со своею хозяйкой приезжали сегодня в город. Они говорят,
что вы должны были спасти их девочку. Что ж вы не пораскинули мозгами,  не
полечили ее  как-нибудь?  А  надо  бы:  Новаки  пользуются  здесь  большим
влиянием среди разных там поляков и венгерцев.
   Всю ночь Мартин от усталости не мог уснуть, а наутро поехал в Леополис.
   Тозеры чуть не с благоговением отзывались о докторе  Адаме  Уинтере  из
Леополиса, семидесятилетнем старике, враче-пионере округа Кринсен,  и  вот
Мартин помчался к этому мудрецу. Правя "фордом", он яростно издевался  над
своим  мелодраматическим  Состязанием  со  Смертью  и  устало   въехал   в
клубившуюся по Главной улице пыль. Приемная доктора Уинтера помещалась над
бакалейной  лавкой,  в  длинном  ряду  ярко-красных  кирпичных   домов   с
египетскими карнизами - из жести. Полутьма просторных сеней ласкала  после
зноя и ослепительного  света  прерии.  Мартину  пришлось  переждать,  пока
доктор Уинтер, седой человек, говорящий густым приятным басом, принял трех
почтительного вида пациентов, и только тогда он был допущен в кабинет.
   Врачебное кресло было немногим лучше того, что стояло  некогда  у  дока
Викерсона в Элк-Милзе, а  инструменты  дезинфицировались,  по-видимому,  в
тазу для стирки, но в углу стоял аппарат для электролечения с  бесконечным
множеством электродов, подушек, ремней - Мартин в жизни не  видал  столько
ремней, подушек и электродов.
   Мартин рассказал историю с Новаками, и Уинтер провозгласил:
   - Что ж, доктор, вы сделали все, что могли, и даже больше. Но скажу вам
одно: в следующий раз, в  критическом  случае,  пригласите  вы  лучше  для
консультации врача постарше. Не то, чтоб вы нуждались в совете, -  но  это
производит впечатление на семью  больного,  это  снимает  с  вас  половину
ответственности и пресекает пересуды. Я сам... гм...  многие  мои  молодые
коллеги часто оказывают мне честь приглашать меня на консилиум.  Подождите
минутку. Я позвоню редактору "Новостей" и дам ему статейку о вашем случае.
   Доктор Уинтер переговорил по телефону  и  потом  горячо  пожал  Мартину
руку.
   - Приобрели вы что-нибудь в этом роде? - спросил он, указывая  на  свой
электроаппарат. - Обязательно приобретите, дружок. Не скажу, чтоб я  часто
применял эту штуку - разве что с  любителями  лечиться,  которые  на  деле
ничем не больны, но вы не поверите,  как  это  импонирует  публике.  Итак,
доктор, заглядывайте почаще к нам в Леополис. Вы женаты? Не приедете ли  к
нам как-нибудь с супругой в воскресенье  пообедать?  Миссис  Уинтер  будет
искренне рада с  вами  познакомиться.  И  если  вы  когда-нибудь  захотите
обратиться к моим услугам для консилиума... я беру в  таких  случаях  лишь
немногим больше против своего обычного гонорара, а выглядит  всегда  очень
прилично, когда врач приглашает для совета человека постарше.
   Гоня свой "форд" домой, Мартин тешился пустой и злобной бравадой:
   - Сдать позиции? Ждите! Как я ни плох, а все ж получше этого  гнусавого
выжимателя гонораров!
   Две недели спустя в "Уитсильванском Орле",  газетке  на  четыре  полосы
подслеповатого шрифта, появилась заметка:

   "Наши предприимчивые соратники из "Леополисских Новостей" на той неделе
поместили следующее сообщение об одном жителе Уитсильвании, которого город
недавно принял в свое лоно:
   "Как мы узнали от  нашего  заслуженного  пионера,  леополисского  врача
доктора Адама Уинтера, медицинский мир по всей  долине  Пони-Ривер  горячо
поздравляет доктора М.Эроусмита из Уитсильвании - ибо ни  в  одной  другой
профессии люди не умеют так бескорыстно, по-джентльменски  ценить  заслуги
своих коллег, как в медицине. Молодой уитсильванскнй врач  вызвал  восторг
среди своих собратьев, показав недавно, что в добавление к научным знаниям
он обладает мужеством и предприимчивостью.
   Будучи приглашен к дочурке Генри Норвалька из Дельфта, всем  известного
фермера, и найдя девочку на пороге смерти от дифтерита, доктор  М.Эроусмит
сделал  отчаянную  попытку  спасти  ее  и  сам  привез  противодифтерийную
сыворотку от Бласнера, нашего всеми уважаемого аптекаря, у которого всегда
наготове полный и свежий ассортимент лекарств. Врач туда и  обратно  ездил
на своей бензинной колеснице, сделав 48 миль в 79 минут.
   К счастью, наш недремлющий констебль Джо  Колби  оказался  на  посту  и
помог доктору  Эроусмиту  найти  бунгало  мистера  Бласнера  на  проспекте
Красной Реки, и тот, как истый джентльмен,  встал  с  кровати  и  поспешил
снабдить врача требуемой сывороткой, -  но,  к  несчастью,  болезнь  зашла
слишком далеко  и  спасти  ребенка  было  уже  невозможно.  Но  мы  должны
заметить: при такой отваге и находчивости,  наряду  с  научными  знаниями,
профессия врача становится одним из величайших благ для человечества".

   Через два часа после выхода газеты с этой заметкой мисс Агнес  Инглблед
зашла поговорить еще раз о своих несуществующих хворях, а два  дня  спустя
явился Генри Новак и гордо сказал:
   - Да, док! Мы все сделали,  что  могли,  для  бедной  девочки.  Только,
сдается мне,  я  слишком  поздно  надумал  вас  позвать.  Жена  страх  как
убивается.  Прочитали  мы  с  с  нею  эту  штуку  в  "Орле".  Показали  ее
священнику. Вот что, док, не посмотрите  ли  вы  мою  ногу?  Побаливает  в
щиколотке - вроде бы ревматизм.



        16

   К  концу  первого  года  работы  в  Уитсильвании  Мартин  был  скромным
деревенским врачом, не очень признанным, но все же не унывающим. Летом они
с Леорой ездили на Пони-Ривер поужинать и выкупаться среди шума и плеска и
нескромных шуток; осенью он стрелял уток с Бертом Тозером, который делался
почти что выносимым, когда перед заходом солнца стоял на болотной тропе; а
зимой, когда деревню отрезала от мира сверкающая снежная  пустыня,  у  них
было катанье на санях, были карты и вечеринки Единого братства.
   Когда пациенты обращались к Мартину за помощью, они  были  прекрасны  в
своем страдании и терпеливой покорности. Раза два Мартину случалось  выйти
из себя, когда веселые поселяне благодушно объясняли ему, что  он  моложе,
чем можно было бы желать; раза два он выпил лишнего за  покером  в  задней
комнате кооперативной  лавки;  но  его  знали,  как  дельного  и  честного
врача... а в общем он был  менее  заметной  фигурой,  чем  Алек  Инглблед,
парикмахер, преуспевал менее, чем столяр Нильс Крэг, и был менее интересен
для соседей, чем финн-иммигрант, владелец гаража.
   Потом один несчастный случай и одна ошибка прославили его на двенадцать
миль вокруг.
   Весной он пошел однажды удить рыбу. Когда  он  проходил  мимо  какой-то
фермы,  из  ворот  выбежала  женщина,  вопя,  что  ее  младенец  проглотил
наперсток и задыхается -  помирает.  Хирургическим  инструментом  послужил
Мартину большой карманный нож. Он его  наточил  на  оселке,  прокипятил  в
чайнике, разрезал ребенку горло и спас ему жизнь.
   Все газеты в долине Пони-Ривер отметили этот случай, и еще не  отшумела
первая сенсация, как Мартин Эроусмит излечил мисс  Агнес  Инглблед  от  ее
страсти лечиться.
   Однажды у нее похолодели руки и замедлилось  кровообращение,  а  посему
Мартина вызвали к ней среди ночи. Ему до смерти хотелось спать после  двух
поездок к больным по тряской дороге, и  он  в  обалдении  дал  ей  слишком
большую дозу стрихнина, которая так встряхнула  больную,  что  она  решила
выздороветь. Разительная перемена  придала  ей  больше  интересности,  чем
постоянные недомогания -  люди  за  последнее  время  заметно  охладели  к
симптомам ее болезней. Агнес ходила из дома в дом, прославляя  Мартина,  и
уитсильванцы, все, как один, говорили: "Смотрите! У кого только  Агнес  не
лечилась, а доктор Эроусмит первый действительно ей помог!"
   Мартин  создал  себе  практику,   небольшую,   прочную   и   ничем   не
замечательную. Они с Леорой переехали от Тозеров в  собственный  домик.  У
них была столовая,  она  же  гостиная,  где  на  светлом,  новом,  приятно
пахнувшем линолеуме горделиво  стояла  никелированная  печь  и  красовался
буфет золотистого дуба, а на нем спичечница-сувенир  с  озера  Миннетонка.
Мартин купил небольшой рентгеновский аппарат  и  был  избран  в  правление
тозеровского банка.  Он  был  теперь  так  занят,  что  ему  некогда  было
тосковать о днях научной работы, которых никогда и  не  было,  -  а  Леора
вздыхала:
   - Вот ужас-то быть замужем. Шататься с тобой по дорогам,  бродяжничать,
нанимаясь где случится на работу - ко всему я была  готова,  но  никак  не
ждала, что меня зачислят в Столпы Общества. Ладно! Мне лень искать  нового
мужа. Но только предупреждаю:  когда  ты  станешь  попечителем  воскресной
школы, не жди, что я буду играть на органе и  улыбаться  твоим  шуткам  по
поводу того, что гадкий Вилли ленится учить золотые слова писания.


   Так Мартин стал почтенным гражданином.
   Осенью 1912 года, когда мистер Дебс, мистер Рузвельт, мистер Вильсон  и
мистер Тафт домогались президентства и  когда  Мартин  Эроусмит  прожил  в
Уитсильвании  полтора  года,  Берт  Тозер  сделался  видным   общественным
деятелем. Он вернулся из столицы штата со  съезда  Передовых  провинциалов
Америки, преисполненный великих идей.  Некоторые  города  Северной  Дакоты
послали на съезд  Делегацию  Пропаганды,  а  деревня  Гронинген  снарядила
колонну из пяти автомобилей с громадными  вымпелами,  на  коих  значилось:
"Гронинген за Белого Человека и Черную Пашню".
   Берт вернулся с предложением, чтобы все местные  автомобили  украсились
уитсильванским вымпелом. Он закупил их тридцать штук и продавал желающим в
своем банке по семьдесят пять центов штука. Каждому, кто заходил  в  банк,
Берт объяснял, что продает вымпелы по себестоимости,  отступая  от  истины
всего на одиннадцать центов. Он прискакал к  Мартину,  требуя,  чтобы  тот
первым показал пример.
   - Не хочу я, чтоб на моей машине болталась какая-то  глупая  тряпка,  -
возражал Мартин. - К чему это собственно?
   - Как к чему? Да чтобы рекламировать свой город. Очень просто!
   - Да что тут рекламировать? Или ты думаешь, грязная  тряпка  на  кузове
старого "форда" убедит приезжего, что  Уитсильвания  -  такой  же  мировой
центр, как Нью-Йорк, или еще почище?
   - Ты всегда был  чужд  патриотизма!  Предупреждаю,  Март,  если  ты  не
прицепишь вымпел, я позабочусь, чтобы все в городе это заметили!
   В то время как все прочие  полуразбитые  местные  автомобили  возвещали
миру или по меньшей мере нескольким квадратным милям, что  Уитсильвания  -
"Диво-город  в  сердце  Северной  Дакоты",  дребезжащий   "форд"   Мартина
разъезжал в голом виде; и когда  враг  Эроусмитов,  Норблом,  поговаривал:
"Все-таки ждешь, что человек будет радеть о пользе общества, ценить  край,
из  которого  выжимает  деньги",  -  почтенные  граждане  кивали  головой,
сплевывали наземь и брали  под  сомнение  славу  Мартина,  уитсильванского
чудотворца.


   Были у него близкие друзья  -  парикмахер,  редактор  "Орла",  владелец
гаража, с которым он запросто толковал об охоте и об урожае  и  с  которым
играл в покер. Пожалуй, он был с ним даже слишком близок. По уставу округа
Кринсен, молодому специалисту разрешается изредка выпить при условии,  что
это останется в тайне и что  он  зато  будет  проявлять  нежную  любовь  к
местному духовенству. Мартин же  был  сух  с  духовенством  и  никогда  не
скрывал, когда пил или играл в покер.
   Если находил он скучными разговоры пастыря Единого братства о  писании,
о вреде кинематографов и о позорно низкой оплате священников,  виной  тому
было вовсе не высокомерие или самомнение: просто Мартину занятней казались
язвительные напоминания владельца гаража, что в покере ставка  назначается
до прикупа.
   По всему штату рассеяны были знаменитые игроки в покер  -  крестьянской
внешности парни с деревянными лицами; парни, которые, сняв пиджаки, жевали
табак; парни, от которых не услышишь длиннее фразы, чем "за мною",  и  для
которых  не  было   выше   наслаждения,   чем   обобрать   вылощенного   и
самодовольного коммивояжера. Когда распространялся слух, что идет "большая
игра", чемпионы округа молча появлялись и брались за работу:  леополисский
агент по продаже швейных машин, гробовщик из  Вандергайд-Грова,  бутлеггер
из Сент-Льюка и краснолицый толстяк из Мелоди - человек  без  определенных
занятий.
   Однажды (об этом до сих пор рассказывают с восхищением по всей  долине)
в конторе уитсильванского гаража игра шла семьдесят два часа без перерыва.
Гараж переделан был из конюшни; в нем были свалены длинные кнуты и попоны,
и конский запах примешивался к запаху бензина.
   Игроки приходили и уходили, иногда спали час-другой, тут же на полу, но
в игре участвовало все время не менее четырех человек. Дым дешевых  слабых
папирос и дешевых крепчайших сигар витал над столом, подобный злому  духу;
пол был усеян окурками,  спичками,  старыми  картами  и  бутылками  из-под
виски. Среди бойцов были Мартин Эроусмит,  Алек  Инглблед,  парикмахер,  и
какой-то дорожный техник; все они  разоблачились  до  фланелевых  рубах  и
часами не двигались с места, теребя карты, скосив пустые глаза.
   Когда Берт Тозер прослышал про этот подвиг, он убоялся за добрую  славу
Уитсильвании и стал нашептывать всем и каждому о дурных привычках  Мартина
и своем долготерпении. Так случилось, что, когда Мартин  как  врач  достиг
своей  наивысшей  славы  и  процветания,  по  долине  Пони-Ривер  поползли
пересуды, что он игрок, что он "выпивает",  что  он  никогда  не  ходит  в
церковь; и все  богобоязненные  граждане  смаковали,  сокрушаясь:  "Горько
видеть, как приличный молодой человек губит себя".
   Мартин был столь же нетерпелив,  сколь  упрям.  Его  злили  благодушные
приветствия, вроде: "Оставили б вы и нам глоточек, док", или: "Если вы  не
слишком заняты покером, вы, может быть, заехали бы к нам взглянуть на  мою
жену?" Он допустил нелепую мальчишескую бестактность. Однажды он  услышал,
как Норблом заметил почтмейстеру: "...Парню, который зовется врачом только
потому, что ему  подвалило  счастье  с  дурехой  Агнес,  не  следовало  бы
напиваться и позорить..."
   Мартин остановился.
   - Норблом! Вы обо мне?
   Лавочник медленно повернулся.
   - У меня найдутся дела поважнее, чем говорить о вас, - прокудахтал он.
   Когда Мартин пошел дальше, он слышал за спиной смех.
   Он убеждал себя, что фермеры великодушны, что  их  любопытство  вызвано
отчасти доброжелательным интересом к нему, что оно  неизбежно  в  деревне,
где самое захватывающее событие за год - пикник,  устраиваемый  четвертого
июля [День Независимости, национальный праздник в США; 4  июля  1776  года
была провозглашена независимость Северо-Американских английских колоний от
метрополии] воскресной школой Единого братства. Но его  брала  оторопь  от
нескончаемых, до тошноты подробных пересудов по всякому поводу. Он не  мог
избавиться от чувства, точно каждое слово,  которое  он  говорил  в  своем
кабинете, передавалось, как в рупор, из одного оттопыренного уха в  другое
по всем проселочным дорогам.
   Он без скуки беседовал с парикмахером о рыбной ловле,  без  высокомерия
относился к мании предсказывать погоду, но, кроме Леоры, ему не с кем было
поговорить о своей работе. Ангус Дьюер был холоден, но Ангус зорко  следил
за каждой новинкой в технике хирургии и был ярым спорщиком. Мартин  видел,
что если не сопротивляться, то он под гнетом захолустного уклада не только
погрязнет в боязливом благонравии, но и  закоснеет  в  рутине  рецептов  и
компрессов.
   Но поможет ли ему встряхнуться доктор Гесселинк из Гронингена?
   Мартин видел Гесселинка только раз, но он повсюду слышал о нем,  как  о
самом честном враче на всю  долину.  И  вот  однажды  Мартин  надумал  его
навестить.
   Доктор Гесселинк, человек лет сорока,  был  румян,  высок,  широкоплеч.
Сразу чувствовалось, что он внимателен и не  боится  ничего,  хотя,  может
быть, и страдает отсутствием воображения. Он  принял  Мартина  без  бурных
восторгов, и пристальный взгляд  его  говорил:  "Ну,  что  вам  угодно?  Я
человек занятой!"
   - Доктор, - разошелся Мартин,  -  вам  не  кажется,  что  очень  трудно
следить за новыми достижениями в медицине?
   - Нет. Читайте медицинские журналы.
   - Да, но вам... К черту, я не хочу разводить сантименты, но не  кажется
ли вам, что  если  не  общаться  с  "китами"  в  столицах,  то  появляется
умственная лень... Как бы недостаток воодушевления?
   - Не нахожу! Меня достаточно воодушевляет старание помочь больному.
   Мартин про себя взбунтовался: "Ладно, если ты не хочешь быть  любезным,
ну тебя к дьяволу!" Но он попробовал снова:
   -   Знаю.   Но   для   собственного   интереса...   ради   удовольствия
способствовать росту медицины... Как нам угнаться, если у вас нет ничего -
только рутина практики среди фермеров?
   - Эроусмит, может быть, я к вам несправедлив,  но  среди  вас,  молодых
врачей, очень многие глядят свысока на фермеров,  которые  выполняют  свою
работу лучше, чем вы свою. Вы думаете, что,  если  б  вы  жили  в  большом
городе,  с  библиотеками,  с  медицинскими  конференциями  и  прочим,   вы
развивались бы. Однако я не вижу, что вам мешает учиться дома! Вы считаете
себя гораздо образованней здешних фермеров, но вот я заметил, вы  говорите
"киты", "к черту" и всякое такое. Много ли  вы  читаете?  Лично  я  вполне
доволен. Мои пациенты обеспечивают мне превосходный заработок,  ценят  мой
труд, почтили меня избранием в Совет  Попечителей  школы.  Я  нахожу,  что
очень многие фермеры думают куда упорней и прямей, чем краснобаи,  которых
я знавал в городе. Право! Я не вижу оснований считать себя выше их. И  мне
не скучно!
   - Да я и не считаю себя выше кого-то! - пробурчал Мартин.
   Когда  ехал  домой,  он  со  злостью  думал  о  высокомерном   смирении
Гесселинка, но тревожное раздумье все сильнее овладевало им.  Это  правда:
он недоучка. Его считают образованным, потому что он  кончил  колледж.  Но
разве он знает хоть что-нибудь по экономике, по истории? Что он смыслит  в
живописи или музыке? А поэзия? Если не считать просмотренного  второпях  к
экзаменам, он читал из поэзии только стихи Роберта Сервиса [Сервис  Роберт
Вильям - популярный в свое  время  канадский  поэт],  а  из  прозы,  кроме
медицинских статей, он теперь читает только  отчеты  о  бейсболе  и  отдел
происшествий в миннеаполисских газетах да ковбойские рассказы в журналах.
   Он вспоминал те "интеллигентные разговоры", которые - как ему  верилось
здесь, заброшенному в пустыне Уитсильвании, - он вел когда-то в  Могалисе.
Он вспоминал, что Клифу Клосону казалась претенциозной всякая фраза, более
литературная или более пристойная, чем разговор шофера грузовой машины,  и
что его собственная речь отличалась от речи Клифа главным образом тем, что
была не столь сумбурна и своеобразна. Из всего, что он мог припомнить, над
уровнем парикмахерской Алека Инглбледа поднимались только  суждения  Макса
Готлиба, редкие нагоняи  Ангуса  Дьюера,  одна  десятая  выспренних  тирад
Маделины Фокс да наставления папаши Сильвы.
   Он  вернулся  домой,  полный  ненависти  к  Гесселинку,  но  отнюдь  не
довольный собой; он накинулся на Леору и  объявил,  что  они  "сдохнут,  а
станут образованными", на что она невозмутимо согласилась. Он отдался этой
задаче, как раньше отдавался бактериологии.
   Он читал Леоре вслух историю Европы, и Леора слушала с интересом -  или
по меньшей мере терпеливо; до одури вчитывался  в  "Золотую  чашу"  [роман
Генри Джеймса (1843-1916), американского писателя, много лет прожившего  в
Европе, автора ряда психологических романов из жизни американцев в  разных
странах Европы], - книгу, забытую у  Тозеров  одним  злополучным  школьным
учителем; взял у редактора местной газеты томик  Джозефа  Конрада  [Конрад
Джозеф  (1857-1924)  -  английский  писатель,  поляк   по   национальности
(настоящее  его  имя  -  Теодор  Йозеф  Конрад   Корженевский);   действие
большинства его романов происходит в  тропиках],  и  после,  проносясь  по
степным дорогам, он въезжал в  селения  среди  джунглей,  видел  пробковые
шлемы, орхидеи, покинутые храмы бесстыдных  богов  с  собачьими  головами,
русла неведомых высохших рек. Он сознавал скудость своего словаря.  Нельзя
сказать, что речь его сразу  заметно  исправилась.  Но,  возможно,  в  эти
долгие и напряженные вечера вдвоем с Леорой он приблизился на шаг  или  на
два к трагически-чарующему миру Макса Готлиба - иногда чарующему и  всегда
трагическому.
   Но сделавшись снова школьником, он не чувствовал такого удовлетворения,
как доктор Гесселинк.


   В Америку вернулся Густав Сонделиус.
   Студентом Мартин читал о Сонделиусе, воине науки. У него были почтенные
и длинные научные  звания,  но,  богач  и  эксцентрик,  он  не  работал  в
лабораториях, не имел ни благопристойного кабинета, ни  дома,  ни  жены  в
кружевах. Он скитался по миру, воюя  с  эпидемиями,  основывая  институты,
произнося неудобоваримые речи, пробуя новые напитки. Он  был  по  рождению
швед, по воспитанию немец, по языку -  смесь  всего  понемногу,  а  клубы,
числившие его своим членом, находились в  Лондоне,  Париже,  Вашингтоне  и
Нью-Йорке. Вести от него  приходили  из  Батума  и  Фучжоу,  из  Милана  и
Бечуаналенда, из Антофагасты и с мыса Румянцева. В "Тропических  болезнях"
Мэнсона упоминается о замечательном  способе  Сонделиуса  уничтожать  крыс
синильной кислотой, а "Скетч" отметил  однажды  его  убийственную  систему
игры в баккара.
   Густав Сонделиус кричал, где только мог, что большинство болезней можно
и должно стереть с лица земли; что туберкулез,  рак,  брюшной  тиф,  чума,
инфлуэнца - это вражеская армия, вторгшаяся в наши границы, и  мир  должен
против нее мобилизоваться -  в  буквальном  смысле  слова;  что  чиновники
народного  здравоохранения  должны  занять  место  генералов  и   нефтяных
королей. Он читал лекции  по  всей  Америке,  и  пресса  подхватывала  его
пламенные лозунги.
   Мартин презрительно фыркал, читая газетные статьи, касающиеся  медицины
или гигиены, но пыл Сонделиуса его  захватил,  он  оказался  неожиданно  в
числе обращенных, и это обращение было для него очень существенно.
   Он говорил себе, что сколько бы ни облегчал он  страдания  больных,  по
сути он все же делец, конкурент доктора Уинтера  из  Леополиса  и  доктора
Гесселинка из Гронингена; что они, может быть, и честные люди, но  честный
труд и лечение больных для них на  втором  плане,  первая  же  их  цель  -
зарабатывать деньги; что для них избавление мира от  болезней  и  создание
здорового населения - наихудшее  в  мире  несчастие;  и  что  врачей  надо
заменить чиновниками общественного здравоохранения.
   Как все ярые агностики, Мартин был  религиозен.  Когда  умер  для  него
культ Готлиба, он бессознательно стал искать новой страсти и  нашел  ее  в
провозглашенной Сонделиусом войне с болезнями. Мартин сразу начал  так  же
изводить своих пациентов, как некогда изводил Дигамму Пи.
   Он сообщил фермерам в Дельфте, что  они  не  вправе  так  много  болеть
туберкулезом.
   Это  хоть  кого  привело  бы  в   бешенство,   ибо   изо   всех   прав,
предоставленных американскому гражданину, самое прочное - право болеть,  и
фермер пользуется им чаще, чем всеми другими своими привилегиями.
   - Кем он себя воображает? - заворчит, бывало, иной из  них.  -  Мы  его
зовем, чтоб он лечил, а не распоряжался. Остолоп треклятый!  Говорит,  что
мы должны сжечь наши дома, что мы  совершаем  преступление,  когда  болеем
чахоткой. Никому не позволю так со мною разговаривать!
   Все стало ясно для Мартина, слишком ясно. Государство должно немедленно
назначить  лучших  врачей  чиновниками   здравоохранения   и   облечь   их
неограниченной  властью  -  только  и  всего.  Каким   образом   чиновники
превратятся  в  безукоризненных  администраторов  и  как   убедить   народ
повиноваться им, на этот счет у Мартина не было никакой программы  -  одни
лишь прекрасные упования. За завтраком он ворчал:
   - Опять весь  день  лечить  поносы,  которых  и  быть  не  должно!  Эх,
сражаться бы мне  в  великой  битве,  бок  о  бок  с  такими  людьми,  как
Сонделиус! Тоска!
   - Конечно, дорогой, - тихо поддакивала Леора. - Обещаю тебе,  что  буду
умницей.  У  меня  не  будет  никогда  расстройства  желудка,   не   будет
туберкулеза и ничего такого, поэтому, пожалуйста, не читай мне нотаций.
   Даже в раздражении он был с нею мягок, потому что Леора ждала ребенка.


   Их ребенок должен был родиться через пять  месяцев.  Мартин  сулил  ему
все, чего сам был лишен.
   - Он у нас получит настоящее  образование!  -  мечтал  Мартин,  сидя  с
Леорой на крыльце в весенние сумерки. - Будет изучать литературу и  всякую
штуковину. Мы сами немногого достигли - застряли на всю жизнь в этой дыре,
но все же мы ушли, пожалуй, дальше наших отцов, а он пойдет  много  дальше
нас.
   Но за пылкой радостью крылась тревога. Леору слишком сильно тошнило  по
утрам. До полудня она  бродила  по  комнатам  серо-зеленая,  нечесаная,  с
ввалившимися щеками. Мартин подыскал ей нечто вроде служанки и сам заходил
домой помочь: вытирал посуду, подметал у крыльца. Вечерами он читал  Леоре
вслух - теперь уже не историю  и  не  Генри  Джеймса,  а  "Миссис  Уигз  с
капустной гряды" - повесть, которую оба они находили очень  занимательной.
Мартин сидел на полу у грязноватого  подержанного  диванчика,  на  котором
лежала ослабевшая Леора, держал ее за руку и вещал:
   - Черт подери, мы... Нет, не надо "черта". Да, но что же можно  сказать
вместо "черт подери"? Ладно: мы когда-нибудь накопим денег и поедем месяца
на два в Италию и во все  эти  места.  Старинные  узкие  улицы,  старинные
замки! Там, верно, пропасть таких, которые стоят  по  двести  лет  и  даже
больше! И мы возьмем с собою мальчишку - даже если он, паршивец,  окажется
девочкой!.. И он научится болтать  и  по-французски,  и  по-итальянски,  и
по-всячески, как местный уроженец, и его папа с мамой будут им  гордиться!
Ох, ну и старички из нас получатся! Мы с тобою  оба  никогда  не  жаловали
морали и, вероятно, лет под семьдесят будем сидеть на  крыльце,  и  курить
трубки, и подтрунивать над всеми почтенными прохожими,  и  рассказывать  о
них  друг  другу  скандальные  истории,  пока  не  доведем  их  до   охоты
пристрелить нас, а наш  мальчонка  -  он  будет  носить  цилиндр,  держать
шофера, - ему стыдно будет с нами поздороваться!
   Когда Леора, мертвенно  бледная,  корчилась  от  унизительной  утренней
тошноты, Мартин, усвоив напускную веселость врача, гремел:
   - Вот и прекрасно, девочка! Без тошноты  хорошего  ребенка  не  родишь.
Всех тошнит.
   Он лгал, и он нервничал. Каждый раз, когда  он  думал  о  ее  возможной
смерти, ему казалось, что он умрет вместе  с  нею.  Если  рядом  не  будет
Леоры, ему ничего не захочется делать, никуда не захочется идти. Пусть  он
получит весь мир, что толку в том, если нельзя показать  его  Леоре,  если
Леоры нет...
   Он роптал на природу за обман, за то, что она потешными своими уловками
- лунным светом, и белой  кожей,  и  томлением  одиночества  -  заставляет
человека заводить детей, а потом делает роды такими бессмысленно жестокими
и безобразными! Он стал резок и порывист с пациентами, которые  звали  его
на дальние фермы. Их  немощам  он  сочувствовал  больше,  чем  когда-либо,
потому что его глазам открылась грозная красота страдания,  но  он  считал
себя не вправе удаляться от Леоры.
   Утренняя тошнота сменилась неукротимой рвотой.  Неожиданно  для  самого
себя, когда Леора до потери человеческого  облика  была  истерзана  мукой,
Мартин послал за доктором Гесселинком, и в этот страшный день, в то  время
как степная весна буйно ликовала за окнами  убогой,  пропахшей  йодоформом
комнаты, они вместе приняли у Леоры мертвого ребенка.
   Будь  это  возможно,  Мартин  понял  бы  тогда,  чем  объяснялся  успех
Гесселинка, оценил бы степенность  и  ласку,  сострадание  и  уверенность,
которые заставляли людей отдавать свою жизнь в  его  руки.  Гесселинк  был
теперь не холодным судьею,  но  старшим,  более  разумным  братом,  полным
сочувствия. Мартин ничего не видел. Он не был врачом.  Он  был  напуганным
мальчиком,  и  Гесселинку  было  от  него  меньше  пользы,  чем  от  самой
бестолковой сиделки.
   Когда Мартину стало ясно, что Леора поправится, он сидел рядом с нею  и
ластился:
   - Мы только  должны  свыкнуться  с  мыслью,  что  нам  нельзя  заводить
ребенка, и вот я хочу...  Ох,  я  такой  несуразный!  И  характер  у  меня
гнусный. Но теперь... Ты для меня теперь все на свете!
   Она еле слышно прошептала:
   - Такой милый был бы малыш. Ах, я знаю! Я так часто видела его.  Потому
что я знала, что он будет похож на тебя, когда ты  был  маленьким.  -  Она
попробовала рассмеяться. - Может быть, я хотела его, потому что я могла бы
им командовать. У меня никогда не было никого, кто давал бы мне над  собою
командовать. Ну что ж, если я не могу иметь настоящего  ребенка,  придется
мне воспитывать тебя. Я должна сделать из тебя великого человека, которому
все удивлялись бы, как твоему Сонделиусу... Милый, я так беспокоилась, что
ты беспокоишься...
   Он поцеловал ее, и много часов  они  сидели  вдвоем,  не  разговаривая,
поняв друг друга навек, в сумерках прерии.



        17

   Доктор  Кофлин  из  Леополиса  славился  рыжими   усами,   радушием   и
"максвеллом": "максвеллу", правда, в мае исполнилось три года, и полировка
на нем пришла в плачевное состояние, но  Кофлин  считал,  что  красотой  и
быстроходностью его машина затмевала все автомобили в Дакоте.
   Он пришел  домой  в  самом  веселом  настроении,  поносил  на  закорках
младшего из трех своих детей и сказал жене:
   - Тесси, у меня чудесная идея.
   - Да,  и  чудесный  запах  изо  рта.  Когда  ты  перестанешь,  наконец,
прикладываться к бутылке со спиритус фрументус в аптекарском магазине?
   - Ну и женщина!.. Нет, право же, послушай!
   - Не желаю! - Она его шлепнула. - С поездкой в Лос-Анжелос  этим  летом
ничего не выйдет. Слишком хлопотно в такую даль с тремя пискунами.
   - Конечно. Совершенно верно. Но я думал совсем о другом:  давай  уложим
вещи, сядем в машину и  поездим  недельку  по  штату.  Выедем  завтра  или
послезавтра. Меня ничего здесь не держит, только вот  к  одной  приглашали
принимать ребенка, так я ее подкину Уинтеру.
   - Отлично. Испытаем, кстати, новые термосы!
   Доктор Кофлин с супругой и детьми тронулись в путь в четыре часа  утра.
Машина поначалу не представляла никакого интереса, пока в  ней  сохранялся
полный порядок. Но через три дня, когда она приближалась к вам  по  ровной
дороге, протянувшейся на много миль без  единого  поворота  среди  всходов
молодой пшеницы, вы могли лицезреть врача  в  костюме  "хаки",  в  роговых
очках, в белой полотняной шляпе; его жену в  зеленой  фланелевой  блузе  и
кружевном чепце. Все остальное было несколько туманно.  Проезжая  мимо  на
другой машине, вы заметили бы брезентовую флягу для воды, грязь на колесах
и  на  крыльях,  лопату,  двух  старших  детей,  с  опасностью  для  жизни
перевесившихся через борт и показывающих вам язык, пеленки, развешенные на
веревке через весь кузов,  растрепанный  том  "занятных  рассказов",  семь
палочек с леденцами, домкрат, удочку и свернутую палатку.
   Напоследок вы заметили бы два больших  треугольных  флага  с  надписями
"Леополис, С.Д." и "Простите, что напылили".
   Кофлины встречали на пути приятные  приключения.  Раз  они  застряли  в
колдобине, наполненной жидкой грязью. К  визгливому  восторгу  всей  семьи
доктор спас положение, соорудив мостик из жердей от изгороди. Другой раз у
них отказало зажигание, и в ожидании механика, вызванного по  телефону  из
ближайшего гаража, они осматривали молочную ферму с электрической доильной
машиной. Путешествие расширяло их кругозор, они открывали чудеса  великого
мира: кинотеатр в Раундапе, где роль оркестра выполнял не только рояль, но
еще и скрипка; питомник чернобурых лисиц в Мелоди;  водонапорную  башню  в
Северансе - говорят, самую высокую на всю Северную Дакоту.
   Доктор Кофлин заезжал, как он  выражался,  "скоротать  денек"  ко  всем
врачам. В Сент-Льюке у  него  был  закадычный  друг,  доктор  Тромп  -  он
встречался с ним два раза на  ежегодных  пленумах  Медицинской  ассоциации
долины Пони-Ривер. Когда гость объяснил Тромпу, как  плохи  показались  им
гостиницы, Тромп вздохнул смущенно и совестливо:
   -  Если  жена  найдет  возможным  как-нибудь  это  устроить,  я  охотно
предложил бы вам всем переночевать у нас.
   - О, мы не хотели бы никого стеснять. Вас это, правда, не затруднит?  -
сказал Кофлин.
   После того как миссис Тромп кое-как подавила желание  отозвать  мужа  в
сторону и сделать ему негромкое, но крепкое внушение,  а  старший  мальчик
Тромпов   узнал,   что   маленькому   джентльмену    "неприлично    лягать
малюток-гостей, которые проделали такой далекий, далекий путь",  все  были
вполне счастливы. Миссис Кофлин и миссис Тромп сокрушались  о  дороговизне
мыла и масла и обменивались рецептами консервирования персиков, а  мужчины
сидели на крыльце, закинув  ногу  на  ногу,  и,  воодушевленно  размахивая
сигарами, наслаждались профессиональными разговорами:
   - Скажите, доктор, как у вас дела с гонорарами?
   (Говорил Кофлин, а может быть, и Тромп.)
   - Да в общем недурно. Немцы платят хорошо - первый  сорт!  Им  не  надо
посылать счетов. Когда снимут  жатву,  они  сами  приходят  и  спрашивают:
"Сколько я вам должен, доктор?"
   - Н-да, немцы народ аккуратный.
   - Аккуратнейший. Среди них почти нет неплательщиков.
   - Факт. А скажите, доктор, что вы даете при желтухе?
   - Как вам сказать,  доктор,  в  упорных  случаях  я  обычно  прописываю
нашатырь.
   - Вот как? Я тоже до сих пор прописывал нашатырь, но на днях  напал  на
заметку в журнале А.М.А. [Американская медицинская ассоциация], в  которой
говорится, что это будто бы бесполезно.
   - В самом деле? Так, так! Не читал. Гм... Да. Скажите, доктор, как  вам
кажется, можете ли вы чем-нибудь помочь при астме?
   - Знаете, доктор, я вам совершенно  конфиденциально  скажу  одну  вещь,
которая вам, вероятно, покажется странной. Но я убежден, что лисьи  легкие
- прекрасное средство от астмы и от туберкулеза тоже. Я сказал это однажды
специалисту-легочнику из Сиу-Сити, и он поднял меня на смех - заявил,  что
это-де ненаучно, а я ему ответил по-своему: "А черта мне  в  том,  говорю,
научно это или нет! Я не утверждаю, говорю, что это последнее слово науки;
но это средство,  говорю,  дает  результаты,  а  мне  важен  прежде  всего
результат!" Вот что я ему сказал. Да, смею вас уверить: пусть  у  хорошего
деревенского врача не стоит после имени длинный хвост из букв  [имеются  в
виду начальные буквы, которыми обозначаются ученые степени], но он накопил
множество  наблюдений,  самых  загадочных,  которые  он  не  в   состоянии
объяснить; и, клянусь вам, я убежден, что большинство этих липовых  ученых
могут очень многому поучиться у простого деревенского практика - смею  вас
уверить!
   - Еще бы! Факт! Лично я предпочитаю оставаться здесь, в деревне, ходить
иногда на охоту и жить в свое удовольствие, чем быть  самым  первоклассным
специалистом  в  большом  городе.  Одно  время   я   подумывал   сделаться
рентгенологом - поехать в Нью-Йорк, пройти за два  месяца  курс,  а  потом
устроиться где-нибудь в Бьютте или в Сиу-Фолсе, но я прикинул,  что,  если
там я стал бы зарабатывать даже девять-десять тысяч в  год,  это  едва  ли
составит больше, чем три тысячи  здесь,  так  что...  И  как-никак  нельзя
забывать долг перед своими старыми пациентами.
   - Это верно... А скажите, доктор, что за человек этот ваш Мак-Минтерн?
   - Я, понимаете, не люблю подставлять ножку своему собрату-врачу, и  он,
думается мне, полон добрых намерений, но, между нами  говоря,  слишком  уж
он, черт возьми, полагается на догадку. Взять вас или меня - мы  в  каждом
случае применяем научные данные, мы не действуем наудачу, не полагаемся на
голый опыт, точно какие-нибудь недоучки. А Мак-Минтерн -  ему  не  хватает
знаний. Но жена его, это, я вам скажу, фрукт, у нее самый подлый  язык  на
весь  округ!  И  как  она  повсюду  носится  и  навязывает   своего   Мака
пациентам!.. Да что говорить! Каждый обделывает свои дела, как умеет.
   - А старый Уинтер как? Еще дышит?
   - Да, помаленьку. Вы ж его знаете. Конечно, он лет на  двадцать  отстал
от века, но он великий ловкач: держит какую-нибудь старую дуру  в  постели
на шесть недель дольше, чем  требуется,  навещает  ее  два  раза  в  день,
возится с нею без всякой нужды.
   - А кто ваш самый серьезный конкурент, доктор? Кажется, Зильцер?
   - Ах, что вы, доктор! Можно ли этому верить? У него нет и десятой  доли
той практики, которой он  хвастает.  Вся  беда  Зильцера  в  том,  что  он
невоздержанный человек, больно  много  разглагольствует,  любит  послушать
самого себя. А скажите, кстати,  встречались  вы  с  этим  новичком...  Он
поселился тут года два тому назад... в  Уитсильвании...  как  бишь  его?..
Эроусмит!
   - Нет. Но, говорят, очень толковый молодой врач.
   - Да, утверждают, что он парень мозговитый, очень  знающий,  и  жена  у
него, говорят, умница.
   - Но я слышал, Эроусмит сбился с пути - пристрастился к бутылке.
   - Да, поговаривают. Для способного молодого человека это позор. Я и сам
люблю изредка выпить, но стать пьяницей!.. Что, если он  напьется,  а  его
вызовут к больному! Оди