Он позвонил, она ему открыла, он проследовал за  нею  через  невзрачную
переднюю, томясь желаньем схватить ее за  руку.  Вошел  в  залитую  светом
гостиную - и увидел мать Маделины, несокрушимую, как пирамида, вечную, как
зима без солнца.
   Но мать, конечно, догадается уйти и оставить за ним поле битвы.
   Мать не уходила.
   В Могалисе пришедшему в гости  молодому  человеку  подобает  уходить  в
десять часов, но с восьми  до  четверти  двенадцатого  Мартин  сражался  с
миссис Фокс; он говорил с ней на двух языках: вслух болтал  о  пустяках  и
заявлял немой, но яростный  протест,  меж  тем  как  Маделина...  Маделина
присутствовала - сидела рядом и была хорошенькой.  На  том  же  безмолвном
языке миссис Фокс отвечала гостю, пока в комнате  не  стало  душно  от  их
спора, хотя они, казалось,  беседовали  о  погоде,  об  университете  и  о
трамвайном сообщении с Зенитом.
   - Да, несомненно, со временем, я  думаю,  вагоны  будут  ходить  каждые
двадцать минут, - сказал он внушительно.
   ("Тьфу-ты! Чего она нейдет спать? Ура! Складывает вязанье.  Какое  там!
Надо же! Принимается за новый клубок!")
   - О да, я уверена, что сообщение улучшится, - сказала миссис Фокс.
   ("Молодой человек, я  мало  с  вами  знакома,  но  не  думаю,  чтоб  вы
представляли подходящую партию для Маделины. Во  всяком  случае  вам  пора
уходить".)
   - Да, конечно! Здорово улучшится.
   ("Я вижу, что засиделся, и вижу, что ты это видишь, но мне плевать".)
   Казалось  невозможным,   что   миссис   Фокс   выдержит   его   упрямую
настойчивость. Мартин пускал в ход силу внушения, напряжение воли, гипноз,
но когда он, побежденный, собрался  уходить,  мамаша  все  еще  сидела  на
месте, невозмутимо-спокойная. Они попрощались не слишком  тепло.  Маделина
проводила его до дверей; на восхитительные  полминуты  он  остался  с  ней
наедине.
   - Я так хотел... Я хотел с вами поговорить!
   - Знаю. Мне очень жаль. В другой раз! - прошептала она.
   Он ее поцеловал. То был бурный поцелуй и очень сладкий.


   Вечеринки с приготовлением помадки, танцы на катке, поездки  на  санях,
литературный  вечер  с  почетной  гостьей-журналисткой,  ведущей  светскую
хронику в зенитском  "Адвокейт-Таймс",  -  Маделина  закружилась  в  вихре
приятных,  но  крайне  утомительных  развлечений,  и  Мартин  послушно   и
недовольно  следовал  за  нею.  Она,  видимо,   испытывала   трудности   в
привлечении достаточного числа кавалеров, и на литературный  вечер  Мартин
притащил негодующего Клифа Клосона. Клиф бурчал: "В жизни не потел в таком
курятнике!", но он вынес из "курятника" сокровище - услышал, как  Маделина
назвала  Мартина  на  свой  любимый  лад  "Мартикинс".  Это  было   ценное
приобретение. Клиф стал его Мартикинс. Клиф  подбил  и  других  звать  его
Мартикинс. Пфафф Толстяк и Эрвинг Уотерс  звали  его  Мартикинс.  А  когда
Мартин собирался уснуть, Клиф каркал:
   - Ги-ги! Ты, чего доброго, женишься на ней! Девица  бьет  без  промаха.
Попадает в молодого Д.М. с восьмидесяти пяти шагов. Н-да!  Посмотрим,  как
вы  будете  заниматься  наукой,  когда  эта  юбка  засадит  вас  прижигать
миндалины... Она из этих модных  литературных  птичек.  Знает  все  насчет
литературы, только вот читать как будто не научилась...  Недурна  собой...
пока что. Со временем разжиреет, не хуже своей мамаши.
   Мартин ответил, как полагалось, и сказал в заключение:
   - Изо всех здешних девушек, которые окончили  колледж,  она  одна  -  с
огоньком. Другие все сидят сиднем и разговаривают, а она устраивает всякие
вечеринки...
   - Например, вечеринки с поцелуями?
   - Слушай! Я, знаешь, могу разозлиться! Мы с тобой неотесанные дубины, а
Маделина Фокс... она немножко вроде Ангуса  Дьюера.  Я  начинаю  понимать,
чего нам не хватает, всю эту материю... Музыка, и литература, и  приличная
одежда... да, хороший костюм тоже невредная штука...
   - Ну вот, что я тебе только что сказал? Она нарядит  тебя  в  сюртук  и
крахмальные манишки - и пошлет ставить диагнозы богатым вдовушкам. Как  ты
мог втюриться в такую ловкую бабенку? _Где у тебя контроль?_
   Оппозиция Клифа побудила Мартина  смотреть  на  Маделину  не  только  с
лукавым и жадным интересом, но и  с  драматической  уверенностью,  что  он
страстно желает на ней жениться.


   Лишь немногие женщины могут надолго удержаться  от  попыток  исправлять
близкого им мужчину, а исправлять означает переделывать человека из  того,
что он есть (чем бы он ни был) в нечто другое. Девицы вроде Маделины Фокс,
молодые женщины артистического склада, не работающие в искусстве, не могут
воздерживаться от такой исправительской деятельности больше суток.  Стоило
нетерпеливому Мартину показать  Маделине,  что  ее  прелести  действуют-на
него, как она с новой, еще более покровительственной энергией принялась за
его одежду - за плисовые штаны, отложной воротник и серую фетровую  шляпу,
старую и несуразную, - за его словарь  и  литературный  вкус.  Эта  манера
бросать мимоходом "понятно, кто ж не знает,  что  Эмерсон  был  величайшим
мыслителем", раздражала Мартина - и тем сильней, что он сопоставлял  ее  с
угрюмым терпением Готлиба.
   - Ох, оставьте меня! - накидывался он на Маделину. -  Вы  прелестнейшее
божье созданье, когда говорите о том, в чем знаете толк;  но  как  начнете
распространяться о политике и химиотерапии... Черт  подери,  что  вы  мною
командуете? Вы, пожалуй, правы насчет языка. Я отброшу все  эти  "заткнуть
дырку в рыле" и прочую ерундистику, но крахмального воротничка не  надену.
Ни за что!
   Может быть, он никогда и не сделал бы ей предложения,  если  б  не  тот
весенний вечер на крыше.
   Маделина пользовалась плоской крышей дома, как  садом.  Притащила  туда
ящик с геранью и чугунную скамейку, вроде тех,  что  можно  было  когда-то
видеть возле  могил;  да  подвесила  два  японских  фонарика  -  они  были
порванные и висели криво. С презрением говорила она  о  прочих  обитателях
дома, которые "так прозаичны, так погрязли в условностях, что  никогда  не
поднимаются в этот милый укромный уголок". Она сравнивала свое  убежище  с
крышей мавританского дворца, с испанским патио,  с  японским  садиком,  со
старопровансальским "плезансом". Но  Мартину  "плезанс"  весьма  напоминал
обыкновенную крышу. В этот апрельский вечер он шел к Маделине  со  смутной
готовностью поссориться, и мать ее довольно нелюбезно сказала ему, что она
на крыше.
   - Паршивые японские  фонарики!  Уж  лучше,  право,  разглядывать  срезы
печени, - ворчал он, одолевая ступеньки витой лестницы.
   Маделина сидела на кладбищенской скамейке, подперев подбородок  руками.
Она встретила его не цветисто-восторженным  приветствием,  как  всегда,  а
равнодушным  "алло!"  Она,  казалось,  была  чем-то   расстроена.   Мартин
устыдился своих насмешек; ему вдруг показалась трогательной  ее  фантазия,
что эти куски толя и ребра между ними представляют собою великолепный сад.
Сев рядом, он завел:
   - Смотрите, какую шикарную новую циновку вы здесь постелили!
   - Совсем не шикарную! Старая тряпка!  -  Она  обернулась  к  нему.  Она
простонала: - Ах, Март, я сегодня так  себе  противна!  Я  вечно  стараюсь
внушить людям, что я что-то собою представляю. А я ничто. Мыльный пузырь!
   - Что с вами, дорогая?
   - О, все вместе. Доктор Брамфит, провались он... Впрочем,  он  все-таки
прав... Он прямо дал мне понять, что, если я не начну  работать  усердней,
меня исключат. Он говорит, что я ничего не делаю, а если у меня  не  будет
диплома, то я не  получу  приличного  места  преподавательницы  английской
словесности в какой-нибудь модной школе. А работа мне очень нужна, так как
не похоже, что кто-нибудь захочет жениться на бедной Маделине.
   Обняв ее за талию, он брякнул:
   - А я отлично знаю человека, который...
   - Нет, я никого не ловлю на удочку. Я говорю сегодня почти что  честно.
Никуда я не гожусь, Март: я показываю людям, какая я умная. Но  не  думаю,
чтоб они мне верили. Вероятно, выйдя за порог, они надо мною смеются!
   - Никто не смеется! Если б кто вздумал... Посмотрел бы  я,  как  бы  он
посмел засмеяться...
   - Страшно мило и трогательно с  вашей  стороны,  но  я  того  не  стою!
Поэтическая  Маделина!  С  ее  утонченным  словарем!  Я...  Мартин,   я...
самозванка! Я - именно то, чем считает меня ваш друг Клиф. О, не трудитесь
отрицать. Я знаю, что он думает обо мне. И... мне придется ехать с матерью
домой, и я не вынесу, милый, не вынесу! Не хочу я домой! В этот городишко!
Где никогда ничего не случается! Старые сплетницы и мерзкие старики, вечно
повторяющие одни и те же остроты. Не хочу!
   Маделина уткнулась головой ему в плечо и плакала,  горько  плакала;  он
гладил ее по волосам, уже не жадно, а нежно, и нашептывал:
   - Родная! Я почти что чувствую в себе смелость вас любить.  Вы  выйдете
за меня замуж, и тогда... Дайте мне два года,  чтобы  кончить  медицинский
курс, да еще года два на практику в больнице, и тогда мы поженимся и... А,
черт, с вашей поддержкой я выдвинусь! Стану великим хирургом! Мы достигнем
всего!
   - Дорогой, будьте благоразумны. Я совсем не желаю отрывать вас от вашей
научной работы...
   - Ну да, конечно. Я буду продолжать кое-какие  исследования.  Но,  черт
возьми, я вовсе не лабораторная крыса. Ринуться в битву  жизни!  Пробивать
себе путь! Схватиться с настоящими мужчинами в настоящей  мужской  борьбе.
Если я не способен вести такую борьбу и одновременно с ней хоть  небольшую
научную работу, мне грош цена! Конечно, пока я могу работать у Готлиба,  я
хочу использовать это преимущество, но впоследствии... О Маделина!
   Дальше все мысли утонули в тумане ее близости.


   Мартин с трепетом ждал объяснения с миссис Фокс; он был уверен, что она
скажет: "Молодой человек, на какие средства вы рассчитываете содержать мою
Мадди? И у вас такой грубый лексикон!" -  но  она  взяла  его  за  руку  и
заныла:
   - Я надеюсь, что вы и моя крошка будете счастливы вместе. Она  хорошая,
милая девочка, хоть подчас и бывает немного ветрена, и вы, я знаю, славный
и добрый человек, и работящий. Я буду молиться, чтоб вы были  счастливы  -
ах, так буду горячо молиться! Вы,  молодежь,  видать,  не  слишком  цените
молитву, но если б вы знали, как она мне всегда помогала! О, я испрошу для
вас счастья у господа!
   Она расплакалась;  поцеловала  Мартина  в  лоб  сухим,  мягким,  нежным
поцелуем старухи, и он чуть не заплакал вместе с нею.
   При расставании Маделина шепнула:
   - Мой мальчик, не для меня, но мама будет рада, если мы пойдем с нею  в
церковь! Подумайте, не могли бы вы согласиться хоть разок?
   Изумленный мир, изумленный богохульник Клиф Клосон узрел, как Мартин  в
отутюженном  до  лоска  костюме,  в  тесном   крахмальном   воротничке   и
старательно повязанном галстуке сопровождает миссис  Фокс  и  целомудренно
щебечущую  Маделину  в  методистскую  церковь  города  Могалиса  послушать
проповедь преподобного доктора Мирона Шваба о "Едином праведном пути".
   Они  встретили  преподобного  Айру  Хинкли,  и  Айра  с   благочестивым
злорадством выпучил глаза на полоненного Мартина.


   При всей своей  приверженности  пессимистическим  взглядам  Готлиба  на
человеческий интеллект Мартин верил в прогресс,  верил,  что  ход  событий
имеет какой-то смысл, что люди могут чему-то научиться, что если  Маделина
однажды признала себя обыкновенной девушкой,  которой  свойственно  иногда
ошибаться, то она уже спасена.  Он  был  ошеломлен,  когда  она  принялась
исправлять его бойче прежнего. Она жаловалась на  его  вульгарность  и  на
"гнилое тщеславие".
   - Вы думаете, что это страшно шикарно - утверждать свое  превосходство?
Иногда  я  задаюсь  вопросом,  не  простая  ли  это  лень.  Вам   нравится
бездельничать в лабораториях. Почему именно вы должны  быть  избавлены  от
труда заучивать наизусть разные там рецепты и так далее, и тому  подобное?
Все остальные заучивают. Нет, я не стану вас целовать. Я хочу, чтобы вы не
были мальчишкой и слушались голоса рассудка.
   В бешенстве от ее нападок, в тоске по ее губам и прощающей  улыбке,  он
крутился, как белка в колесе, до конца учебного года.
   За неделю до экзаменов, когда он старался тратить двадцать четыре  часа
в сутки на любовь к невесте, двадцать четыре на  зубрежку  к  экзаменам  и
двадцать четыре  на  бактериологическую  лабораторию,  он  пообещал  Клифу
провести летние каникулы вместе с  ним,  работая  официантом  в  канадском
отеле. В тот же вечер он встретился с Маделиной и гулял с нею  в  вишневом
саду Сельскохозяйственной опытной станции.
   - Вы отлично знаете, что я думаю о вашем  противном  Клифе  Клосоне,  -
жаловалась Маделина. - Но мне кажется, вы не желаете слушать мое мнение  о
нем.
   - Ваше мнение мне известно, дорогая, - проговорил  Мартин  веско  и  не
совсем любезно.
   - Хорошо, разрешите мне теперь  заметить,  что  вы  не  спросили  моего
мнения о вашем превращении в официанта! Хоть убей, не пойму, почему вы  не
могли достать на каникулы интеллигентную работу и предпочитаете возиться с
грязной посудой! Почему вам не поработать в газете, где вы могли бы ходить
в приличном костюме и встречаться с приятными людьми?
   - Конечно, я мог бы редактировать газету. Но  вас  послушать,  так  мне
лучше вовсе не работать  этим  летом.  Работают  только  дураки!  Поеду  в
Ньюпорт и буду играть в гольф да носить каждый вечер парадную тройку.
   - И это было бы для вас совсем невредно! Я уважаю честный труд - так  и
Берне говорит. Но прислуживать за столом! Март, почему  вы  так  гордитесь
своей  неотесанностью?  Отбросьте  хоть  на   минуту   ваше   высокомерие.
Прислушайтесь к шелестам ночи. И к запаху  цветущей  вишни...  Или,  может
быть, великий  ученый  вроде  вас  настолько  выше  заурядных  людей,  что
цветенье вишни для него слишком низменная материя?
   - Да как сказать, если не  считать  того  факта,  что  последние  вишни
отцвели несколько недель тому назад, вы абсолютно правы.
   - Ах, отцвели? Отцвели! Может быть, цвет их увял, но... Не будете ли вы
столь добры сказать мне, что это там белеет?
   - Скажу. По-моему - рубашка рабочего.
   - Мартин Эроусмит, если вы хоть на миг вообразили себе, что  я  склонна
выйти замуж за  вульгарного,  грубого  эгоиста,  копающегося  в  микробах,
надменного и...
   - А если вы воображаете, что я склонен  жениться  на  дамочке,  которая
будет с утра до ночи пилить меня...
   Они друг друга обидели; обидели с наслаждением и  расстались  навсегда;
они дважды расставались навсегда; во второй раз крайне грубо,  под  окнами
общежития, где студенты распевали под банджо душещипательные романсы.
   Через десять дней, так и не повидавшись с  Маделиной,  Мартин  уехал  с
Клифом в северные леса, и в своей печали, что ее утратил, в  тоске  по  ее
ласковым рукам и покорному вниманию, с каким она слушала его, он почти  не
радовался, что кончил первым по бактериологии и что Макс Готлиб  назначает
его своим ассистентом.



        6

   Официанты в "Хижине Нокомис" - большом отеле среди сосен Онтарио -  все
были студентами. Вовсе не было оговорено, что в отеле они должны  являться
на танцы - они попросту являлись и уводили самых  хорошеньких  девушек  от
пожилых и возмущенных кавалеров  в  белых  фланелевых  костюмах.  Работать
приходилось только семь часов в сутки. Остальное время студенты  рыбачили,
купались и бродили по  лесным  тропинкам,  и  Мартин  вернулся  в  Могалис
умиротворенным и безгранично влюбленным в Маделину.
   Они писали друг другу письма, вежливые,  с  извинениями  -  раз  в  две
недели; затем страстные и ежедневно. Маделину на лето увезли в  ее  родной
город, близ границы Уиннемака с Огайо; город был крупнее Элк-Милза, родины
Мартина, насчитывал несколько маленьких фабрик, но был еще сильнее  выжжен
солнцем и еще скучнее. Маделина вздыхала, разбегаясь по  странице  крупным
размашистым почерком:

   "Может быть, мы больше никогда не увидимся, но я хочу, чтоб  вы  знали,
как высоко я ценю все разговоры, которые  мы  с  вами  вели  о  науке,  об
идеалах и образовании и т.д. Я особенно ценю их здесь, когда  слушаю,  как
эти погрязшие в тине провинциалы распространяются - о, это слишком ужасно!
- о своих автомобилях и о том, сколько им приходится платить  служанке,  и
так далее, и тому подобное. Вы мне так много дали, но  ведь  и  я  кое-что
дала вам, не правда ли? Не всегда же я бываю неправа, не так ли?"

   "Дорогая моя, моя маленькая девочка! - горевал он, - "не всегда же я не
права"! Бедная ты моя, бедная, милая".
   В середине лета они были опять женихом  и  невестой,  и,  хотя  Мартина
слегка волновала молодая кассирша,  школьная  учительница  из  Висконсина,
хохотунья с изящными ножками, он так соскучился  по  Маделине,  что  ночью
лежал без сна, подумывая отказаться от работы и  лететь  к  ее  ласкам,  -
лежал без сна иногда по нескольку минут.
   Обратный поезд шел мучительно медленно,  и  Мартин  сошел  в  Могалисе,
разгоряченный грезами о Маделине. Двадцать минут спустя они  обнимались  в
тишине ее гостиной. Правда, еще через двадцать минут она уже отзывалась  с
презрением о Клифе Клосоне, о рыбной ловле и о всех учительницах  в  мире,
но страстным его порывам уступила в слезах.


   Третий курс  совсем  закружил  Мартина.  С  утра  -  слушай  лекции  по
физиологии, пропедевтике, хирургии, неврологии, гинекологии и  акушерству;
после обеда - посещай клиники, следи за изготовлением сред и стерилизацией
стеклянной посуды для Готлиба; обучай новичков  обращению  с  микроскопом,
фильтрами  и  автоклавом;  да  прочитай  иногда  страничку,  немецкую  или
французскую, в научных журналах; и встречайся постоянно с Маделиной. Чтобы
всюду поспевать, Мартин подхлестывал себя в истерической гонке и  в  самый
разгар ее приступил к своей первой самостоятельной работе - к первой своей
поэме, первому восхождению на неисследованные вершины.
   Он иммунизировал кроликов против брюшного  тифа  и  полагал,  что  если
смешает кровяную сыворотку, взятую от этих иммунных животных, с  бациллами
брюшняка,  то  бациллы  погибнут.  Но  бациллы,  как  назло,  стали  бойко
размножаться. Он был смущен; решил, что сплоховал в технике;  ставил  опыт
снова  и  снова,  работал  до  полуночи,  просыпаясь  на  рассвете,  чтобы
продумать свои записи. (Его письма к  Маделине  были  написаны  ужасающими
каракулями, однако в лабораторных записях  он  был  аккуратен.)  Когда  он
окончательно убедился,  что  природа  упорно  поступает  так,  как  ей  не
полагалось бы, он с виноватым видом пошел к Готлибу и заявил:
   - Проклятые бациллы должны были умереть в этой  иммунной  сыворотке,  а
вот не мрут. В теориях что-то неладно.
   - Молодой человек, вы ополчились на науку? - проскрипел Готлиб,  хлопая
тетрадями по столу. - Вы чувствуете себя достаточно компетентным...  гм...
чтобы нападать на догмы иммунологии?
   - Извините, сэр. Но догмам я ничем помочь  не  могу.  Вот  мои  записи.
Право, я проделывал всю эту музыку снова и  снова,  но  приходил,  как  вы
можете убедиться, к тем же результатам. Я знаю только то, что  получил  из
наблюдений.
   Готлиб сиял.
   - Даю  вам  свое  епископское  благословение,  мой  мальчик!  Правильно
поступаете! Наблюдайте,  и  если  наблюдение  опровергает  все  чистенькие
принятые взгляды науки, - побоку  их!  Я  очень  рад,  Мартин.  Но  теперь
разыщите "почему"; ищите, какой тут скрывается закон.
   Обыкновенно Готлиб называл его "Эроусмит" или  просто  "вы",  или  даже
"гм". Когда злился, то  называл  его,  как  и  всякого  другого  студента,
"доктором". Только в высокие минуты он удостаивал назвать его Мартином,  и
юноша уходил окрыленный  -  искать  и  никогда  не  находить  таинственное
"почему", скрывающееся за каждым явлением.


   Готлиб послал его в  огромную  Зенитскую  Городскую  Больницу  получить
штамм [термином штамм в микробиологии пользуются  для  различения  культур
микробов  или  образцов  вируса   одного   наименования,   но   различного
происхождения]   менингококка   от   интересного    больного.    Скучающий
регистратор, которому важно было только  записать  фамилию  пациента,  его
вероисповедание и адрес предприятия, где он работает, и которого ничуть не
волновало, если кто умирал или плевал на  прекрасный  сине-белый  линолеум
или шлялся по городу, собирая менингококков, - лишь бы аккуратно  занесены
были в книгу адреса, - надменно предложил  ему  подняться  в  палату  "Д".
Мартин  шел  по  длинным  коридорам,  мимо  бесчисленных  дверей,   откуда
выглядывали сидящие на койках желтолицые старухи  в  бязевых  рубашках,  и
старался напустить на себя важный вид в надежде, что его примут за  врача,
но достигал лишь того, что чувствовал крайнее замешательство.
   Он быстро прошел мимо нескольких сиделок, еле кивая им, как  полагается
(или, как он думал, что полагается) блестящему молодому хирургу, спешащему
на операцию. Он был так поглощен старанием походить на блестящего молодого
хирурга, что совсем заблудился и попал в  крыло,  отведенное  под  платные
палаты. Он опаздывал. Было некогда соблюдать и дальше внушительность.  Как
все мужчины, Мартин  терпеть  не  мог  признаваться  в  своем  невежестве,
спрашивая  дорогу;  нехотя   остановился   он   у   дверей   палаты,   где
сиделка-практикантка мыла пол.
   Практикантка была невысокая и тоненькая, и на нее было напялено  платье
из грубой синей саржи, громадный белый фартук и чепец, врезавшийся  в  лоб
круглой резинкой, - мундир, столь  же  неприглядный,  как  и  ее  ведро  с
мыльной водой. Она вскинула на Мартина глаза с живою дерзостью белки.
   - Сестрица, - сказал Мартин, - мне нужно в палату "Д".
   Девушка протянула лениво:
   - Нужно?
   - Да. Если разрешите прервать вашу работу...
   - Ничего, прерывайте. Проклятая старшая сестра поставила  меня  скрести
пол (а нам вовсе не полагается мыть  полы),  потому  что  поймала  меня  с
папиросой. Она - старая  карга.  Если  она  увидит  младенца,  вроде  вас,
разгуливающего здесь без дела, она возьмет вас за ухо и выведет вон.
   - Вам, любезная девица, быть может, интересно будет узнать...
   - Ото! "Любезная девица, быть может"... Звучит  совсем  как  у  старого
учителя в нашем городке.
   Ее небрежная веселость, ее манера обращаться с ним так, точно они  двое
ребят на вокзале, показывающие друг  другу  язык,  весьма  не  понравилась
серьезному молодому ассистенту профессора Готлиба.
   - Я доктор Эроусмит,  -  зарычал  он,  -  и  по  моим  сведениям,  даже
практиканток учат, что первый долг сиделки - встать, когда она  говорит  с
врачом. Я хочу пройти в палату "Д" и получить, - да будет вам известно,  -
штамм одного очень опасного микроба, и  если  вы  будете  любезны  указать
мне...
   - Ай-я-яй, опять проштрафилась! Видно,  мне  Не  привыкнуть  к  военной
дисциплине. Хорошо. Так и быть,  встану.  -  Она  выпрямилась.  Каждое  ее
движение  было  стремительно-ровным,  как  бег  кошки.  -  Пойдите  назад,
поверните направо, потом  налево.  Извините,  если  я  вам  надерзила.  Но
посмотрели бы вы на этих старых хрычей-докторов, которым  сиделки  обязаны
угождать... По совести, доктор - если только вы, в самом деле, доктор...
   - Не вижу надобности доказывать это вам, - взъярился Мартин  и  зашагал
прочь.
   Всю дорогу до палаты "Д" он кипел бешенством на скрытое  издевательство
девушки. Он - выдающийся ученый, не оскорбительно разве, что  он  вынужден
сносить дерзости от практикантки - самой рядовой практикантки, худенькой и
невоспитанной девчонки, очевидно из  Западных  штатов.  Он  повторял  свое
возражение: "Не вижу надобности доказывать  это  вам".  Он  гордился,  что
проявил такое высокомерие. Он рисовал себе, как расскажет об этом Маделине
и добавит в заключение: "Я ей только сказал спокойно: "Уважаемая,  не  вам
же я буду объяснять цель моего посещения", - сказал, и она увяла".
   Но образ ее не увядал; пока Мартин  разыскивал  врача-стажера,  который
должен был ему помочь,  и  брал  у  больного  спинномозговую  жидкость,  -
девушка стояла перед ним, дразнящая, упрямая. Нужно было  увидеть  ее  еще
раз  и  внушить  ей...  "Не  родился  еще  тот  человек,  который  мог  бы
безнаказанно оскорблять меня!" - сказал скромный молодой ученый.
   Он примчался назад к ее палате, и они уставились друг на друга  прежде,
чем Мартин сообразил, что не подготовил сокрушающих слов,  которые  должен
был сказать ей. Бросив щетку, она встала с полу.  Сняла  чепец,  и  волосы
оказались у нее шелковистые, медового цвета, глаза голубые, лицо  детское.
Она совсем не была похожа на служанку.  Мартин  мог  представить  ее  себе
бегущей вниз по косогору, взбирающейся на стог соломы.
   - Я вовсе не  хотела  вам  нагрубить,  -  сказала  она  серьезно.  -  Я
только... От мытья полов у меня характер  портится.  Я  подумала,  что  вы
страшно милый, и простите, если я вас этим задену, но  вы  показались  мне
слишком молодым для врача.
   - Я не врач. Я студент-медик. Я просто хотел поважничать.
   - Я тоже!
   Он почувствовал, что между  ними  мгновенно  установились  товарищеские
отношения, что с ней не нужно все время  фехтовать  и  позировать,  как  в
борьбе с Маделиной. Он знал, что эта девушка одного с ним  племени.  Пусть
она задира, пусть грубовата и  несдержанна,  но  она  храбрая,  она  умеет
высмеять   бахвальство,   она    способна    на    преданность,    слишком
непосредственную и естественную, чтоб казаться героической. Голос  Мартина
прозвучал взволнованно, хотя он только сказал:
   - Тяжело, верно, учиться на сестру?
   - Не так страшно, и романтики в этом ровно столько же, сколько в работе
наймачки, - так зовут в Дакоте служанок.
   - А вы родом из Дакоты?
   - Я родом из самого предприимчивого города на  всю  Северную  Дакоту  -
триста шестьдесят два жителя - из Уитсильвании. А вы в университете?
   Старшей сестре, пройди  она  мимо,  показалось  бы,  что  молодые  люди
поглощены больничной работой. Мартин стоял  у  двери,  его  собеседница  у
ведра с водой. Она опять надела чепец; он был ей велик, скрывал  ее  яркие
волосы.
   - Да, я на третьем курсе, в Могалисе. Но  не  знаю...  я  не  настоящий
медик.  Мне  больше  нравится   лабораторная   работа.   Я   думаю   стать
бактериологом и разгромить кое-какие дурацкие теории иммунитета. А лечащих
врачей я не больно-то ценю.
   - Это хорошо. Я здесь насмотрелась. Послушали б вы наших  доков,  какие
они умильные старые кошки со своими больными, а как  орут  на  сиделок!  А
лаборатории... тут как будто что-то настоящее. Не думаю, чтоб  можно  было
водить за нос микроба. Или микробу, как их?
   - Нет, они называются... А вас как звать?
   - Меня? Ох, идиотское имя - Леора Тозер.
   - Чем же плохо "Леора"? Красивое имя.
   Щебет  птиц  весной,  шелест  опадающего  цвета  яблони  в  неподвижном
воздухе, полуночный лай сонных собак, - кто  опишет  их,  не  сбиваясь  на
трафарет?  Столь  же   естественным,   столь   же   условным,   столь   же
юношески-неловким, столь  же  извечно  прекрасным  и  подлинным,  как  эти
древние звуки, был разговор Мартина с Леорой в те страстные полчаса, когда
они  открывали  друг  в  друге  часть  своего  собственного  "я",   всегда
недостававшую и обретенную теперь с радостным изумлением. Они  тараторили,
как герой и героиня нудного романа, как рабочие потогонной мастерской, как
труженики-крестьяне, как принц и принцесса. Слова их, если слушать одно за
другим,  были  глупы  и  пусты,  но  взятые  вместе  становились  мудры  и
значительны, как прилив и отлив или шумный ветер.
   Он рассказал ей, что преклоняется перед Максом Готлибом,  что  проезжал
на поезде по ее Северной Дакоте и что превосходно играет в хоккей. Она ему
рассказала, что "обожает" водевиль, что  ее  отец,  Эндру  Джексон  Тозер,
родился на Востоке (это у нее означало в Иллинойсе) и что ей не  очень  по
душе ухаживать за больными. У нее нет особо  честолюбивых  замыслов.  Сюда
она приехала из любви к новизне. С добродушным сожалением  намекнула,  что
на дурном счету у старшей сестры, что искренне хочет вести себя хорошо, но
как-то всегда нарывается на скандал из-за  ночных  вылазок  и  болтовни  в
постели. Повесть не заключала в себе ничего  героического,  но  от  ясного
тона, каким девушка  ее  рассказывала,  у  Мартина  создалось  впечатление
веселой храбрости.
   Он перебил настойчивым:
   - Когда вы можете уйти из больницы пообедать? Нынче вечером, да?
   - Но как же...
   - Я вас прошу!
   - Хорошо.
   - Когда мне за вами зайти?
   - Вы думаете, стоит... Ладно, в семь.
   Всю дорогу назад в Могалис он  то  негодовал,  то  радовался.  Объяснил
самому себе, что он идиот: совершать длинную  поездку  в  Зенит  дважды  в
день!  Припомнил,  что  помолвлен  с  девицей  по  имени  Маделина   Фокс;
тревожился вопросом верности; утверждал,  что  Леора  Тозер  и  сиделка-то
липовая,   что   она   безграмотна,   как   судомойка,   и   нагла,    как
мальчишка-газетчик; он решил - несколько  раз  решал  -  позвонить  ей  по
телефону и отменить приглашение.
   Он явился в больницу без четверти семь.
   Ему пришлось ожидать двадцать минут в приемной, похожей  на  похоронное
бюро. Он был в ужасе.  Зачем  он  здесь?  Будет,  верно,  истинной  пыткой
проскучать весь этот нескончаемый обед. Да узнает ли он  ее  в  обычном-то
наряде? Вдруг он вскочил. Она стояла в дверях. Скучный синий мундир исчез;
она была детски изящна и легка в платье princesse, дававшем  одну  цельную
линию от высокого  воротничка  и  юной  чуть  выпуклой  груди  до  кончика
башмака. Казалось вполне естественным, выходя с  нею  из  клиники,  локтем
прижать ее руку. Она шла рядом с ним мелким приплясывающим  шажком,  более
робкая теперь, чем утром, когда работа придавала  ей  самоуверенности,  но
глядела на него доверчиво снизу вверх.
   - Рады, что я пришел? - спросил он.
   Она подумала. У нее была манера важно думать над ясными вещами; и важно
(но не с тяжелой важностью политика или начальника конторы, а с  важностью
ребенка) подтвердила:
   - Да, я рада. Я боялась, что вы, когда ушли, обиделись на меня  за  мою
дерзость, и мне хотелось извиниться перед вами и... Мне  понравилось,  что
вы  так  помешаны  на  своей  бактериологии.  Я,  пожалуй,  тоже   немного
сумасшедшая. Здешние стажеры - они вечно пристают, но они  такие...  такие
надутые: новенькие стетоскопы, с иголочки новенькое достоинство. Уфф!..  -
И еще важнее добавила: - О да, я рада, что вы приехали... Я  дура,  что  в
этом сознаюсь?
   - Вы страшно милая, что  сознаетесь.  -  Рядом  с  нею  у  него  слегка
кружилась голова. Он крепче прижал локтем ее руку.
   - Но вы не  подумаете,  что  я  каждому  студенту  и  доктору  разрешаю
ухаживать за собой?
   - Леора! А вы не подумаете, что я суюсь ухаживать за каждой хорошенькой
девочкой? Мне захотелось... Я как-то почувствовал, что  мы  с  вами  можем
подружиться. Ведь можем? Можем?
   - Не знаю. Увидим. Куда мы пойдем обедать?
   - В Гранд-Отель.
   - Нет, нет! Там страшно дорого. Разве только, если вы богач. Ведь вы не
богач? Нет?
   - Нет, не богач. У меня денег только, чтоб кончить курс. Но я хочу...
   - Пойдем в "Бижу". Там хорошо и недорого.
   Ему припомнилось, как часто Маделина Фокс намекала, что недурно было бы
сходить в Гранд-Отель, самый шикарный ресторан в Зените, но  больше  он  в
тот вечер не думал о Маделине. Он был поглощен Леорой. Он  находил  в  ней
непосредственность, свободу от  предрассудков,  прямоту,  поразительные  в
дочери Эндру Джексон Тозера.  Она  была  женственна,  но  нетребовательна;
никого не стремилась исправлять, и редко что-нибудь ее шокировало; не была
ни кокетлива, ни холодна. Он встретил в ней  поистине  первую  девушку,  с
которой говорил без стеснения. Вряд ли Леоре представился  случай  сказать
что-нибудь самой,  ибо  Мартин  выкладывал  ей  все,  что  мог  рассказать
сокровенного ученик Готлиба.  Для  Маделины  Готлиб  был  вредный  старик,
высмеивающий святость брака и  белых  лилий,  для  Клифа  он  был  скучный
профессор; Леора же загоралась, когда Мартин  стучал  по  столу,  повторяя
слова своего кумира: "До настоящего  времени  большинство  исследований  -
даже у Эрлиха - сводятся преимущественно к пробе  и  ошибке,  строятся  на
эмпирическом методе, противоположном  научному;  научный  метод  стремится
установить общий закон, управляющий группой явлений, так, чтобы можно было
предсказать, что произойдет".
   Он произнес это с благоговением, пристально,  почти  свирепо  глядя  на
Леору через стол. Он упорствовал:
   - Теперь вы видите, как он опередил не только врачей-коммерсантов, но и
всех этих мелочных, машинного производства исследователей,  копошащихся  в
куче навоза? Понимаете ли, что он такое? Понимаете?
   - Да, кажется, понимаю. Во всяком случае мне понятен ваш восторг  перед
ним. Но, пожалуйста, не запугивайте меня!
   - Я вас запугал? Я вовсе этого не хотел. Но когда я  подумаю,  как  эти
проклятые профы большей частью даже не знают, чего он добивается...
   Мартин опять сорвался с цепи,  и  Леора,  если  и  не  совсем  понимала
соотношение между синтезом антител и работами Аррениуса,  все  же  слушала
Мартина с радостным сочувствием его  пылу,  ни  разу  не  вставив  мягкого
назидательного замечания в духе Маделины Фокс.
   Ей пришлось предупредить  его,  что  к  десяти  ей  нужно  вернуться  в
больницу.
   - Я слишком много говорю! Боже мой, надеюсь, я вам не надоел? - выпалил
он.
   - Мне было интересно.
   - Я тут пустился в технические  тонкости  и  так  расшумелся...  Ох,  и
болван же я!
   - Я рада, что вы мне доверяете. Я не "серьезная" и  совсем  неразвитая,
но я очень люблю, когда  мужчины  считают  меня  достаточно  умной,  чтобы
рассказывать мне, о чем они в действительности думают и... Спокойной ночи!
   За две недели они дважды обедали вместе, и только дважды за  это  время
Мартин виделся со своей законной  невестой  Маделиной,  хоть  она  не  раз
звонила ему по телефону.
   Он узнал обстановку, в которой выросла  Леора.  Прикованная  к  постели
двоюродная  бабушка  в  Зените   послужила   оправданием,   почему   Леора
отправилась учиться уходу за больными в такую даль. Поселок  Уитсильвания,
в Северной Дакоте, состоит из одной улицы -  дома  в  два  ряда,  в  конце
красные элеваторы. Отец Леоры,  Эндру  Джексон  Тозер  -  владелец  банка,
маслобойни и элеватора, а посему  первое  лицо  в  городе;  неукоснительно
посещает по средам вечерние молитвенные собрания, ругается  из-за  каждого
гроша, который выдает Леоре или ее матери. Берт Тозер, брат: беличьи зубы,
золотая цепочка от пенсне, закинутая за  ухо;  изображает  собою  главного
бухгалтера и весь прочий штат в отцовском банке, занимающем одну  комнату.
При церкви Единого братства - ужины с холодной курятиной и кофе; фермеры -
немцы-лютеране, распевающие древние тевтонские гимны,  голландцы,  чехи  и
поляки. А вокруг поселка волнуется пшеница под сводом грозовых облаков.  И
Мартин видел Леору - странную девочку, чужую в своей семье:  она  довольно
послушно исполняет скучную домашнюю работу, но затаила веру, что  встретит
когда-нибудь юношу, с которым увидит весь  многоцветный  мир  -  пускай  в
опасностях, пускай в нужде.
   Когда она заканчивала робкую попытку приоткрыть перед ним свое детство,
у Мартина вырвалось:
   - Дорогая, вам незачем рассказывать мне о себе. Я вас  знал  всегда.  Я
вас ни за что не отпущу. Вы выйдете за меня замуж...
   Это было между ними сказано с крепким  пожатием  рук,  с  признанием  в
глазах, среди ресторанного шума. Первые слова Леоры были:
   - Мне хочется звать вас Рыжик. Почему? Не знаю.  Ничего  рыжего  в  вас
нет, но все-таки для меня вы немножко рыжий и... О дорогой мой, я вас  так
люблю!
   Мартин вернулся домой женихом двух невест.


   Он обещался на следующее утро зайти к Маделине.
   По всем канонам благопорядочного поведения ему  полагалось  чувствовать
себя подлецом и собакой; но как он ни старался, как ни  внушал  себе,  что
должен чувствовать себя подлецом и собакой, ему это не удавалось. Он думал
об аффектированной восторженности Маделины, о ее провансальском "плезансе"
и о томиках стихов в мягких кожаных переплетах,  по  которым  она  любовно
постукивала пальцами; о галстуке, который она ему купила, и о том, как она
гордилась его волосами, когда он  зачесывал  их,  точно  лощеный  герой  с
журнальной картинки. Он горевал, что  согрешил  против  верности.  Но  его
сомнения разбивались о прочность  его  союза  с  Леорой.  Их  товарищеская
дружба освобождала его душу. Даже и тогда,  когда  он,  защищая  Маделину,
выдвигал встречный иск и утверждал, что Леора - простая девчонка,  которая
дома, вероятно, жует резину и показывается на людях с грязными ногтями, ее
обыденность была дорога той обыденности, что жила в  нем  самом,  крепкая,
как честолюбие или благочестие -  земная  основа  и  ее  веселости  и  его
напряженной научной любознательности.
   В этот роковой день  он  был  рассеян  в  лаборатории.  Готлибу  дважды
пришлось повторить свой вопрос, приготовил ли он новую партию  питательной
среды, а Готлиб был самодержец, более суровый  к  своим  любимцам,  чем  к
рядовым студентам. Он рявкнул:
   - Эроусмит, вы родились кретином! Господи, неужели я должен прожить всю
жизнь mit Dummkopfen. Я не могу быть всегда одинок, Мартин! Вы хотите  мне
изменить? Вот уже два или три дня вы невнимательны к работе.
   Мартин, уходя, бормотал:
   - Я люблю этого человека!
   В путаных мыслях  своих  он  ставил  Маделине  в  счет  ее,  претензии,
придирчивость, эгоизм, ее замаскированное невежество. Он  взвинчивал  себя
до ощущения правоты, и тогда для него становилось  отрадно-очевидным,  что
он должен покинуть Маделину в порядке решительного протеста.  Он  пошел  к
ней вечером, приготовившись встретить взрывом первую ее  жалобу,  простить
ей в конце концов,  но  расторгнуть  их  взаимное  обязательство  и  снова
сделать свою жизнь простой и ясной.
   Маделина не пожаловалась.
   Она подлетела к нему:
   - Дорогой, вы так утомлены - у вас усталые глаза. Вы,  верно,  отчаянно
заработались? Я так жалела, что вы  не  могли  забежать  ко  мне  на  этой
неделе! Дорогой, вы не должны себя губить. Подумайте, сколько  лет  у  вас
впереди для блестящих работ. Нет, не говорите. Я хочу, чтобы вы отдохнули.
Мама ушла в кино. Садитесь здесь. Смотрите, как я вас уютно  устрою  среди
подушечек. Откиньтесь на спину, можете соснуть, если хотите, а  я  почитаю
вам "Золотой черепок" [роман ирландского писателя Джемса Стивенсона].  Вам
понравится эта вещь!
   Он решил, что вещь ему совсем не понравится; и так  как  он,  очевидно,
был лишен чувства юмора, вряд ли он ее оценил, но она его будоражила своим
своеобразием.  Голос  Маделины  звучал  резко  и  крикливо  после  ленивой
мягкости Леориного голоса, но она  читала  так  старательно,  что  Мартину
стало до боли стыдно своего намерения обидеть ее. Он видел, что  при  всей
своей претенциозности она в сущности ребенок, а решительная и  бесстрашная
Леора - взрослый человек, хозяйка реального мира. Упреки,  с  которыми  он
собирался на нее обрушиться, были забыты.
   Вдруг она подсела к нему, стала плакаться:
   - Я так скучала по вас всю неделю.
   Итак, он был изменником в отношении обеих. Леора нестерпимо  возбуждала
его; и на деле ласкал он сейчас Леору; но голод его обратился на Маделину,
и когда она лепетала: "Я так рада, что вам здесь  хорошо",  -  он  не  мог
сказать в ответ ни слова. Ему хотелось говорить о Леоре, кричать о  Леоре,
ликовать о ней, о  своей  женщине.  Он  выдавил  из  себя  лишь  несколько
неопровержимых, но бесстрастных  комплиментов;  он  сказал,  что  Маделина
красивая молодая женщина и сильна в английской словесности. В десять часов
он ушел, изумив и разочаровав ее своей холодностью. Ему удалось,  наконец,
в полной мере почувствовать себя подлецом и собакой.
   Он поспешил к Клифу Клосону.
   Он ничего не говорил Клифу  о  Леоре:  не  желал  выслушивать  насмешки
Клифа. Он похвалил себя за то, как спокойно вошел в их общую комнату. Клиф
сидел на пояснице, задрав босые ноги на письменный стол, и  читал  Шерлока
Холмса, которого положил на толстенный  том  Ослеровой  "Медицины",  чтобы
обмануть самого себя.
   - Клиф, нужно выпить! Устал. Заглянем к Барни, может чего раздобудем.
   - Ты говоришь, как человек, обладающий языком и умеющий включить его на
должную скорость, при помощи ромбенцефала, который состоит из  мозжечка  и
продолговатого мозга.
   - Ох, брось ты умничать! Я сегодня злой.
   - Ага, мальчик поссорился со своею милой чистой Маделиной! Она  обидела
бедняжку Мартикинса? Отлично. Не буду. Идем. Да здравствует выпивка!
   По дороге Клиф рассказал три новых анекдота о профессоре Робертшо,  все
три непристойные, два из трех явно выдуманные, и почти развеселил Мартина.
   У Барни играли на бильярде, продавали  табак  и,  так  как  в  Могалисе
местными властями был введен сухой закон, потихоньку торговали и спиртным.
Барни протянул Клифу волосатую руку,  и  они  обменялись  приветствиями  в
высоком стиле:
   - Да снизойдет на вас, Барни, вечерняя благодать.  И  да  функционирует
безупречно ваша кровеносная система, в частности дорсально-кистевая  ветвь
локтевой артерии, во здравие которой я и  мой  коллега,  доктор  медицины,
профессор Эгберт  Эроусмит,  охотно  осушили  бы  бутылочку-другую  вашего
достославного клубничного морсу.
   - Здорово, Клиф! У вас не рот,  а  прямо  музыкальный  ящик.  Если  мне
придется ампутировать руку, когда вы станете доком, я обращусь к вам, и вы
мне ее заговорите. Клубничного морсу, джентльмены?
   Первая комната у  Барни  являла  собою  импрессионистское  полотно,  на
котором были  хаотически  нагромождены  бильярдный  стол,  кучки  папирос,
плитки шоколада, колоды карт и розовые листки спортивных газет.  В  задней
комнате было проще: ящики сладкой газированной воды со странным привкусом;
большой ледник, два столика и подле  них  ломаные  стулья.  Из  бутылок  с
явственной этикеткой имбирного пива Барни наполнил два стакана  крепким  и
очень забористым виски, и Клиф с Мартином понесли их к  угловому  столику.
Подействовало быстро. Смутная печаль Мартина перешла в оптимизм. Он заявил
Клифу, что собирается написать книгу, разоблачающую идеализм, подразумевая
под этим,  что  намерен  сделать  что-нибудь  толковое  со  своей  двойной
помолвкой. Придумал! Он пригласит Леору  и  Маделину  вместе  на  завтрак,
скажет им правду и увидит, которая из них его любит. Он крякнул и  спросил
еще  стакан;  назвал  Клифа  прекрасным  парнем,  а   Барни   общественным
благотворителем и нетвердой поступью направился к телефону,  поставленному
в будке, чтоб не подслушивали.
   Соединившись с Зенитской больницей,  он  вызвал  ночного  дежурного,  а
ночной дежурный был человеком холодным и подозрительным:
   - Сейчас не время звать к телефону практиканток! Половина двенадцатого!
Кто вы такой?
   Мартин подавил просившееся на язык "так я вам и сказал, кто я такой!" и
объяснил, что говорит от больной Леориной  бабушки,  что  бедная  старушка
совсем плоха, и если ночной  дежурный  не  хочет  взять  на  свою  совесть
убийство неповинной гражданки...
   Когда Леора взяла трубку, он сказал быстро и теперь уже трезво, с таким
чувством,  точно  от  наседающих  с   угрозами   незнакомцев   укрылся   в
спасительную сень ее близости.
   - Леора? Говорит Рыжик.  Завтра,  в  половине  первого,  ждите  меня  в
вестибюле Гранда. Обязательно! Очень важно! Как-нибудь уладьте -  заболела
бабушка.
   - Отлично, дорогой. Спокойной ночи, - вот и все, что она сказала.
   Из квартиры Маделины долго не отвечали, затем  прозвучал  голос  миссис
Фокс, сонный, дребезжащий:
   - Да, да?
   - Это Мартин.
   - Кто? Кто? Кого? Вам квартиру Фокс?
   - Да, да! Миссис Фокс, говорит Мартин Эроусмит.
   - Ах, ах, здравствуйте, мой милый! Звонок разбудил меня, я спросонья  и
не  разобрала,  что  вы  говорите.  Я  так  испугалась.  Я  подумала,  что
телеграмма или что-нибудь такое. Подумала, не стряслось ли чего с Маддиным
братом. В чем дело, милый? Ох, надеюсь, ничего не случилось?
   Ее доверие к нему, привязанность  этой  старой  женщины,  вырванной  из
родной земли и заброшенной в чужие края, сломили Мартина; он  утратил  все
свое пьяное самодовольство и в унынии,  чувствуя,  как  снова  ложится  на
плечи тяжесть жизни, вздохнул: нет,  ничего  не  случилось,  но  он  забыл
сказать Маделине кое-что и... он п-п-просит извинения за  поздний  звонок,
но нельзя ли ему поговорить сейчас же с Мад.
   Маделина заворковала:
   - Марти, дорогой, в чем дело? Ничего, надеюсь, не  случилось?  Дорогой,
вы же только что были здесь.
   - Послушайте, д-дорогая. Забыл вам сказать. У меня... у меня  в  Зените
есть большой друг, с которым я хочу вас познакомить...
   - Кто он такой?
   - Завтра увидите. Послушайте, я хочу съездить с вами в Зенит,  чтоб  вы
встретились...  встретились  за  завтраком.  Я  думаю,  -  добавил  он   с
тяжеловесной игривостью, - я думаю задать вам шикарный завтрак в Гранде!..
   - Ах, как мило!
   - ...Так вот, давайте встретимся у пригородного в одиннадцать сорок,  в
Колледж-сквере. Можете?
   Неотчетливое:
   - Ах, я бы рада, но... у меня в одиннадцать семинар, я б не хотела  его
пропустить, и я обещала Мэй Гармон походить с нею по магазинам - она  ищет
туфли к розовому крепдешиновому платью, но чтоб годились и для улицы, и мы
предполагали  позавтракать,  может  быть,  в  Колледж-Караван-сарае,  и  я
собственно собиралась пойти в кино с нею  или  с  кем-нибудь  еще...  мама
говорит, что новый фильм об Аляске просто шик, она смотрела его сегодня, и
я думала сходить на него, пока не сняли, хотя, по совести,  мне  следовало
бы вернуться прямо домой, сесть заниматься и никуда вообще не ходить...
   - Маделина, послушайте! Это важно. Вы мне не  верите?  Поедете  вы  или
нет?
   - Да нет, конечно, я вам верю, дорогой. Хорошо, я  постараюсь  быть.  В
одиннадцать сорок?
   - Да.
   - В Колледж-сквере? Или у книжной лавки Блутмана?
   - В Колледж-сквере!
   Ее нежное "я вам верю" и неохотное "постараюсь" спорили в ушах Мартина,
когда он, выбравшись из душной будки, возвращался к Клифу.
   - Ну, какая стряслась беда?  -  гадал  Клиф.  -  Жена  скончалась?  Или
Гиганты [бейсбольная команда] победили в девятом туре?  Наш  ночной  герой
глядит трупом в прозекторской. Барни! Подбавьте  ему  клубничной  водички,
живо! Послушайте, доктор, не вызвать ли врача?
   - Ох, заткнись ты! - вот и все, что Мартин нашелся сказать, да и то  не
очень убежденно. До своих переговоров по телефону он искрился весельем; он
хвалил искусство Клифа в игре на бильярде и называл  Барни  "старым  cimex
lectularius"  [постельный  клоп  (лат.)],  но  теперь,  пока  верный  Клиф
хлопотал над ним, он сидел, погруженный в  раздумье,  и  только  раз  (при
новой вспышке довольства собой) пробурчал:
   - Если бы ты знал, какие свалились на меня  напасти,  в  какую  собачью
передрягу я попал, ты бы сам загрустил.
   Клиф встревожился.
   - Слушай ты, старый хрыч. Если ты залез в долги, я как-нибудь  наскребу
монету. Или ты... зашел слишком далеко с Маделиной?
   - Отстань! Вечно ты с грязными мыслями. Я недостоин прикоснуться к руке
Маделины. Я смотрю на нее только с уважением.
   - Черта с два - уважение! Но раз ты говоришь, значит так. Уф! Хотел  бы
я хоть что-нибудь сделать для тебя. Ну, выпей еще стакан! Барни! Живо!
   Несколько стаканов накалили Мартина до состояния туманной  беспечности,
и Клиф заботливо потащил его домой, после  того  как  он  изъявил  желание
вступить в бой с тремя плечистыми филологами второго курса.  Но  наутро  у
него отчаянно болела голова и он помнил только одно -  что  ему  предстоит
встретиться за завтраком с Леорой и Маделиной.


   Полчаса езды в Зенит  вдвоем  с  Маделиной  показались  Мартину  чем-то
видимым и гнетущим, как грозовая туча. Он должен был  пережить  не  только
каждую минуту по мере их наступления - все жестокие тридцать минут нависли
одновременно. Готовясь преподнести через две минуты  тактичное  замечание,
он еще слышал свои неловкие слова, сказанные  двумя  минутами  раньше.  Он
силился отвести внимание спутницы от своего "большого друга", с которым им
предстояло встретиться.  Глупо  ухмыляясь,  он  описывал  вечер  у  Барни;
безуспешно старался быть забавным;  и  когда  Маделина  стала  читать  ему
нотацию о вреде спиртных напитков и общения с безнравственными личностями,
у него даже отлегло от сердца. Но сбить ее он не мог.
   - Кто он, этот человек, с которым мы  должны  увидеться?  Почему  такая
загадочность? О Мартикинс, вы меня хотите разыграть? Может быть, мы  вовсе
ни с кем не увидимся? Вы просто хотели  избавиться  на  время  от  мамы  и
покутить со мной в Гранд-Отеле? Ах, как это приятно!  Мне  давно  хотелось
позавтракать как-нибудь в Гранде. Конечно, я считаю,  что  там  безвкусица
порядочная - слишком накручено, - но все-таки импозантно и...  Я  угадала,
милый?
   - Нет, там нас кто-то... ну,  словом,  мы,  правда,  встретимся  там  с
кем-то!..
   - Почему же тогда вы не говорите мне, кто он? Право, Март, мое терпение
иссякло.
   - Хорошо, я вам скажу. Это не он, это она.
   - О!
   - Это... Вы  знаете,  мне  по  моей  работе  приходится  иметь  дело  с
больницами, и некоторые сиделки в зенитской клинике  оказали  мне  большую
помощь. - У него сперло дыхание. Глаза болели. Пытка предстоящего завтрака
была все  равно  неизбежна,  так  к  чему,  рассуждал  он,  уклоняться  от
наказания? - В особенности одна: не сиделка, а просто чудо. У нее  столько
знаний по уходу за больными; она дает мне массу полезных советов,  и  она,
по-видимому, хорошая девушка, зовут ее мисс Тозер, а по имени, кажется. Ли
или что-то в этом роде... и она такая... ее отец видный человек в Северной
Дакоте, страшно богатый... крупный банкир... она, я думаю, занялась уходом
за больными, просто чтобы внести свою лепту в  труд  человечества.  -  Ему
удалось принять свойственный самой Маделине выспренно-поэтический тон. - Я
подумал, что вы должны друг другу понравиться. Помните, вы жаловались, как
мало в Могалисе девушек, которые  действительно  ценили  бы...  ценили  бы
идеалы.
   - Д-да-а. - Маделина неподвижным взглядом смотрела вдаль, и то, что она
там видела, ей не нравилось. - Я, конечно, буду очень рада познакомиться с
нею. Как и со всяким вашим другом...  О  Март!  Вы,  надеюсь,  за  нею  не
ухаживаете? Я надеюсь, Март,  ваша  дружба  со  всеми  этими  сиделками  и
сестрами не заходит чересчур далеко? Я, конечно, ничего в этом не понимаю,
но постоянно приходится слышать, что иные из них  прямо-таки  гоняются  за
мужчинами.
   - Так вот, разрешите сказать вам, что Леора не из таких.
   - Конечно, я не сомневаюсь, но... О Мартикинс, вы не будете дурачком  и
не позволите этим сиделкам попросту забавляться вами? Я  говорю  это  ради
вашей же пользы. Они такие опытные. Бедная Маделина, ей  нельзя  слоняться
по мужским палатам и... набираться разных знаний, а вы. Март, вы  считаете
себя психологом, но по чести сказать, любая бойкая девчонка может  обвести
вас вокруг пальца.
   - Ну, знаете, я могу сам о себе позаботиться!
   - Ах, я только думала... я вовсе не  думала,  что...  Я  надеюсь,  ваша
Тозерша... Я уверена, что она мне понравится, раз она нравится вам,  но...
Ведь я - ваша истинная любовь, не правда ли? Навсегда!
   Маделина, благовоспитанная Маделина, не считаясь с пассажирами,  крепко
сжала его руку. Она была явно так испугана, что его раздражение от ее слов
о Леоре перешло в боль. Случайно Маделина сильно нажала большим пальцем на
его руку. Стараясь придать лицу выражение нежности, он заметался:
   - Конечно... конечно... но право  ж,  Мадди,  будьте  осторожней.  Этот
старый балбес, что сидит там у окна, не сводит с нас глаз.
   За все измены, какие он мог совершить в будущем, он был в  полной  мере
наказан еще до того, как вошел с Маделиной в Гранд-Отель.
   Гранд-Отель в 1907 году был лучшей гостиницей  в  Зените.  Коммивояжеры
сравнивали  его  с  Паркер-Хаусом,   с   Палмер-Хаусом,   с   Вест-Отелем.
Впоследствии  его  посрамила  своею  высокомерной  скромностью   гостиница
Торнли;  теперь  его  мраморные  в  шашку  полы  грязны,  пышная  позолота
потускнела, тяжелые кожаные кресла протерты до дыр, обсыпаны пеплом сигар,
заняты барышниками. Но в свое время это была  самая  гордая  гостиница  от
Чикаго до  Питсбурга,  восточный  дворец:  вход  осенен  кирпичной  кладки
мавританскими арками; в вестибюле над черно-белым мрамором пола повисли  в
семь этажей  золоченые  балконы,  подбираясь  к  зелено-розово-жемчужно  -
янтарной стеклянной крыше.
   Мартин и Маделина застали Леору в вестибюле; она сидела, крошечная,  на
громадном, охватившем колонну диване. В спокойном ожидании глядела она  на
Маделину. Мартин заметил,  что  одета  Леора  необычайно  неряшливо  -  по
собственному его выражению. Для него было неважно, что ее медвяные  волосы
неуклюже подобраны под черную шляпку (не шляпка, а  какой-то  бесформенный
гриб), но он с огорчением  отметил  контраст  между  одеждой  Леоры  -  ее
блузкой, на которой не  хватало  третьей  пуговицы,  клетчатой  юбкой,  ее
злополучным светло-коричневым болеро - и строгим синим костюмом  Маделины.
Огорчение было направлено не против Леоры. Когда он сравнивал их обеих (не
надменно, как разборчивый  высокомерный  мужчина,  а  тревожно),  Маделина
сильней, чем когда-либо, раздражала его. То, что она пришла лучше  одетая,
казалось ему оскорблением. Нежность его стремилась встать на защиту Леоры,
окутать ее, заслонить от врага.
   Он между тем бубнил:
   - ...Я подумал, хорошо бы вам,  девочки,  познакомиться...  Мисс  Фокс,
позвольте вам представить мисс Тозер. Мне  пришло  на  ум  ознаменовать...
Дураку привалило счастье найти двух цариц Савских...
   А про себя: "Фу ты, дьявол!"
   Пока они бормотали друг дружке ничего не значащие слова, он их  потащил
в знаменитый ресторан Гранд-Отеля. Здесь полно было золоченых канделябров,
красных плюшевых стульев, тяжелого серебра и  старых  негров-официантов  в
зеленых шитых золотом жилетах. Вдоль стен тянулись изысканные виды Помпеи,
Венеции, озера Комо и Версаля.
   - Шикарный зал! - прощебетала Леора.
   Маделина, судя по ее лицу,  собиралась  сказать  то  же  самое,  только
пространнее, но вторично обведя глазами фрески, она изрекла:
   - Он очень большой, но...
   Мартин в лихорадке заказывал завтрак. Он  ассигновал  на  оргию  четыре
доллара (вместе с чаевыми) и считал для себя  делом  чести  истратить  все
четыре доллара до последнего цента. Пока он гадал про себя, что  за  штука
"пюре сен-жермен", а стервец-официант стоял  невозмутимо  за  его  спиною,
Маделина  сделала  первый  выпад.  С  леденящей  вежливостью  она   начала
нараспев:
   - Мистер Эроусмит говорил мне, что вы  -  больничная  сиделка,  мисс...
Тозер.
   - Да, вроде того.
   - Вы находите это интересным?
   - Понятно... да... Мне интересно.
   - Я полагаю, это должно быть чудесно -  облегчать  страдания.  Конечно,
моя работа - я готовлюсь к получению диплома преподавательницы  английской
словесности (у нее это прозвучало так, точно она  готовилась  к  получению
графского титула) - моя работа довольно сухая, оторванная  от  жизни.  Мне
приходится изучать законы развития языка и так  далее,  и  тому  подобное.
Вам, с вашим практическим подходом к вещам, вам,  я  полагаю,  это  должно
казаться довольно глупым.
   - Да, это должно быть... нет... почему же, это, верно, очень интересно.
   - Вы родом из Зенита, мисс... Тозер?
   - Нет, я  родом  из...  из  одного  городка.  Его  едва  можно  назвать
городком... В Северной Дакоте.
   - О, в Северной Дакоте!
   - Да... далеко на Западе.
   - Так... И долго вы собираетесь прожить на Востоке?
   В точности такую фразу сказала однажды Маделине  одна  ее  нью-йоркская
кузина, крайне ядовитая.
   - Да нет, я не... Да, я думаю пожить здесь довольно долго.
   - И вам, гм, вам здесь нравится?
   - О да, здесь очень  недурно.  Я  люблю  большие  города...  Тут  много
видишь.
   - Большие? Ну, это, я полагаю, зависит от точки зрения, вы не находите?
Большим городом я привыкла считать Нью-Йорк, но... Конечно... Вам,  верно,
кажется интересным контраст между Зенитом и Северной Дакотой?
   - Да, конечно, они совсем непохожи.
   - Расскажите мне про Северную Дакоту - какая она? Меня всегда  занимали
эти Западные штаты. (Это тоже было заимствовано у кузины.) - Какое  у  вас
общее впечатление от нее?
   - Я что-то не совсем вас понимаю.
   - Я спрашиваю про общий эффект... Про впечатление.
   - Ага... Много пшеницы и много шведов.
   - Но я имела в виду... Мне кажется, вы там все  страшно  мужественны  и
энергичны по сравнению с нами, с жителями Востока.
   - Не думаю. А впрочем, пожалуй, верно.
   - Много у вас в Зените знакомых?
   - Нет, не так уж много.
   - Знакомы вы с доктором Берчелем, который оперирует в  вашей  больнице?
Он милейший человек;  и  не  только  хороший  хирург,  но  вообще  страшно
талантлив. Он поет из-зумительно, и он из очень хорошей семьи.
   - Нет, я как будто вовсе его не знаю, - брякнула Леора.
   - О, вы должны с ним познакомиться. Он к тому же здорово... превосходно
играет в теннис. Его всегда приглашают на стильные матчи на Роял-Ридж, где
участвуют разные миллионеры. Страшно интересный человек.
   Тут Мартин впервые попробовал вставить слово:
   - Интересный? Он? Да у него ума ни на грош.
   - Дитя мое, я сказала "интересный" совсем в другом смысле!
   Мартин притих, беспомощный и одинокий, а она опять накинулась на  Леору
и все  более  бойко  выспрашивала,  знакома  ли  та  с  таким-то  -  сыном
юрисконсульта такой-то корпорации - и  с  такой-то  знаменитой  начинающей
актрисой, знает ли она такой-то  шляпный  магазин  и  такой-то  клуб.  Она
развязно  называла  имена  столпов  зенитского  общества,  имена,  которые
склоняются ежедневно  в  "Светской  хронике"  газеты  "Адвокейт-Таймс",  -
Каукс,  Ван-Энтрим,  Додсуорт.  Мартина  удивила   эта   развязность;   он
припомнил, что Маделина была однажды в Зените на  благотворительном  балу,
но он не знал, что она так близка со знатью. Конечно, Леора - о, ужас! - о
них  и  не  слыхивала.  Леора  никогда  не  посещала  концертов,   лекций,
литературных чтений, на которых Маделина, по-видимому, проводила все  свои
блистательные вечера.
   Маделина пожала слегка плечами, уронила:
   -  Так...  Конечно,  у  себя   в   больнице   вы   встречаете   столько
очаровательных врачей и всяких там ученых,  что  вам,  я  полагаю,  лекции
должны  казаться  страшно  нудными.  Так...  -  Она  отпустила   Леору   и
покровительственно взглянула на Мартина: - Ну как, вы  думаете  продолжать
работу по... как это там... над кроликами?
   Мартин озлился. Теперь он был в состоянии сразу, не раздумывая, сделать
то, что надо:
   - Маделина! Я свел вас обеих, потому что... Не знаю, подружитесь вы или
нет, но мне бы  этого  хотелось,  потому  что  я...  Я  не  ищу  для  себя
оправданий. Это вышло само собою. Я помолвлен с вами обеими, и я хотел  бы
знать...
   Маделина  вскочила.  Никогда  еще  она  не  выглядела  такой  гордой  и
красивой. Она смерила их взглядом и, не  сказав  ни  слова,  пошла  прочь.
Потом вернулась, положила  кончики  пальцев  Леоре  на  плечо  и  спокойно
поцеловала ее:
   - Дорогая, мне жаль вас. Вам выпала тяжелая участь! Бедное  дитя!  -  И
пошла, расправив плечи, к выходу.
   Мартин сидел напуганный, сгорбившийся и не смел взглянуть на Леору.
   Он почувствовал ее ладонь на своей руке. Он поднял глаза. Она улыбалась
тихо, немного насмешливо.
   - Рыжик, предупреждаю, что я от тебя  никогда  не  откажусь.  Пусть  ты
такой скверный, как она уверяет, пусть я дура, наглая девчонка.  Но  ты  -
мой! Предупреждаю, ничего у тебя  не  выйдет,  если  ты  опять  попробуешь
завести новую невесту. Я ей вырву глаза! И не воображай  о  себе  лишнего!
Ты, по-моему, изрядный эгоист. Но все равно. Ты мой!
   Он срывающимся голосом сказал  ей  много  слов,  великолепных  в  своей
обыденности.
   А Леора говорила раздумчиво:
   - Я чувствую, что мы с тобою ближе друг другу,  чем  ты  и  она.  Может
быть, я потому и нравлюсь тебе больше, что мною ты можешь  командовать,  я
тянусь за тобою, а она никогда не стала бы. И я знаю, что твоя работа  для
тебя дороже  меня,  дороже,  может  быть,  самого  себя.  Но  я  глупая  и
заурядная, а она нет. Я попросту восхищаюсь тобою (бог  весть  почему,  но
восхищаюсь), между тем как у нее хватает ума заставить тебя восхищаться ею
и тянуться за ней.
   - Нет! Клянусь тебе, дело не в  том,  что  я  могу  тобою  командовать,
Леора! Клянусь тебе, не в том - мне кажется, это не так. Дорогая, не надо,
не надо думать, что она умнее тебя. У нее ловко подвешен язык,  но...  Ах,
не стоит говорить! Я нашел тебя! Жизнь моя началась!



        7

   Разница между отношениями Мартина с Маделиной и с Леорой  была  подобна
разнице между волнующим поединком и светлой дружбой. С первого же вечера и
он и Леора положились  на  взаимную  верность  и  любовь,  и  в  некоторых
отношениях его жизнь определилась раз навсегда. Все  же,  как  ни  был  он
поглощен Леорой, это не приводило его к застою. Он делал все новые и новые
открытия о жизненных наблюдениях, которые  она  таила  в  маленькой  своей
головке, когда, молча ему улыбаясь, покуривала папиросу и пускала кольцами
дым. Его  тянуло  к  девушке  Леоре;  она  его  возбуждала  и  с  веселой,
откровенной страстью отвечала ему; но другой, бесполой Леоре,  он  говорил
все - честнее, чем Готлибу или самому себе, измученному сомнениями; и  она
мальчишеским кивком или случайным словом побуждала его крепче верить в его
растущее честолюбие, в его требовательность к другим.


   Братство Дигамма Пи давало бал. Из тревожных  перешептываний  студентов
выяснилось, что  Уиннемакский  университет  начинает  приобретать  мировую
известность, а посему они не обманут ожиданий общества  и  все  до  одного
явятся на бал, облаченными в символ респектабельности, именуемый фраком. В
одном-единственном знаменательном случае, когда  Мартину  пришлось  надеть
фрак, он его взял напрокат из университетских мастерских, но теперь, когда
ему предстояло ввести в свет Леору, свою гордость и радость, -  теперь  он
должен был явиться в  собственном  фраке.  Точно  старичок  со  старушкой,
поглощенные друг другом и недоверчиво  оглядывающие  новые,  неприветливые
улицы города, где поселились их дети, ставшие чужими, вклинились Мартин  и
Леора в нарядное великолепие "Бенсона, Хенкли и Коха" - самого  надменного
универсального магазина в Зените. Леора робела перед  блистающими  шкафами
красного дерева с зеркальными стеклами, перед шапокляками, и  глянцевитыми
кашне, и кремовыми бриджами. Когда Мартин примерил смокинг и вышел  к  ней
спросить ее одобрения (какими-то деревенскими показались в глубоком вырезе
жилета рубашка с отложным воротничком  и  длинный  коричневый  галстук)  и
когда приказчик ушел за воротничками, у Леоры вырвалось:
   - Черт возьми. Рыжик, ты для меня  чересчур  шикарен.  Я  просто  не  в
состоянии возиться со своими платьями, а ты  явишься  таким  щеголем,  что
совсем меня затмишь.
   Он чуть не расцеловал ее.
   Приказчик, вернувшись, заворковал:
   - Вот вы сейчас посмотрите, сударыня, и сами скажете, что у вашего мужа
очень приличный вид в этом воротничке с отворотиками.
   Потом, когда приказчик отошел подобрать галстук,  Мартин  ее  и  впрямь
поцеловал. Она вздохнула:
   - Уфф! Ты из тех, которые многого добьются. Никогда бы не подумала, что
мне придется равняться на кавалера в смокинге и в крахмальном  воротничке.
Ладно, как-нибудь подтянусь.


   Для  бала  Дигаммы  университетский  фехтовальный  зал  был  необычайно
разукрашен. Кирпичные стены захлестнуло  пестротой  флажков,  и  бумажными
хризантемами, и гипсовыми черепами, и  деревянными  скальпелями  в  десять
футов длиною.
   За шесть лет жизни в Могалисе Мартин раз пятнадцать, не больше, побывал
на танцах, хотя утонченная щекотка нервов узаконенными объятиями на  людях
составляла главную прелесть совместного обучения в университете. Когда  он
привел  в  зал  Леору,  робко  отважную  в  синем   крепдешиновом   платье
неопознаваемого стиля, Мартину было безразлично, удастся  ли  ему  сделать
хоть один тур тустепа,  но  зато  ему  до  боли  хотелось,  чтобы  мужчины
наперебой приглашали Леору, восторгались ею, оказывали ей внимание. Однако
гордость запрещала ему представлять Леору всем и каждому:  еще  покажется,
точно он просит своих друзей потанцевать с его невестой. Они стояли вдвоем
под балконом, безрадостно озирая ширь паркета, а мимо них несся,  сверкая,
поток танцоров, прекрасный, грозный, желанный.  Мартин  с  Леорой  уверили
друг друга, что для студенческого бала  смокинг  с  черным  жилетом  самый
подходящий костюм, какой мог предложить установленный Бенсоном,  Хенкли  и
Кохом устав корректной мужской  одежды,  но  при  виде  упоительных  белых
жилетов Мартин сразу приуныл, а когда прошел мимо него  высокомерный,  как
борзая, Ангус  Дьюер,  -  эмбрион  великого  хирурга,  -  натягивая  белые
перчатки (самая белая, самая надменно белая  вещь  на  свете),  тогда  наш
герой почувствовал себя деревенщиной.
   - Что ж, пойдем, Леора, потанцуем, - сказал  он,  словно  бросая  вызов
всем Ангусам Дьюерам.
   Ему очень хотелось уйти домой.
   Танец не доставил ему радости, хотя Леора вальсировала легко и  сам  он
тоже не слишком скверно. Его не радовало даже, что он обнимает  Леору.  Он
не мог поверить, что обнимает ее. Кружась по залу,  он  видел,  что  Дьюер
присоединился к букету хорошеньких девушек и элегантных женщин, окружавших
великолепного доктора Сильву, декана медицинского  факультета.  Ангус  был
здесь, по-видимому, до гнусности своим человеком и  увлек  в  вальс  самую
красивую  девушку,  скользящий,  покачивающийся,   стремительный.   Мартин
пробовал  презирать  его,  как  болвана,  но  вспомнил,  что  Ангус  вчера
удостоился избрания в привилегированное братство Сигма Кси.
   Он пробрался с Леорой назад к тому самому месту под балконом,  где  они
стояли раньше, - в их нору,  в  единственное  надежное  убежище.  Стараясь
говорить в небрежно-развязном тоне, как требовал новый костюм, он  в  душе
проклинал мужчин, которые, смеясь, проходили мимо со своими  девицами,  не
замечая Леору.
   - Народу пока маловато, - волновался он. - Скоро все соберутся, и тогда
ты натанцуешься вволю.
   - Мне и так не скучно.
   (Боже, хоть бы кто-нибудь подошел и пригласил бедняжку!)
   Он ругал  себя  за  свою  непопулярность  среди  танцоров  медицинского
факультета. Он жалел, что нет Клифа Клосона  -  Клиф  любил  всякого  рода
сборища, но не мог разориться на фрак или смокинг.  Затем,  обрадовавшись,
точно при виде возлюбленной, Мартин заметил, что к ним приближается Эрвинг
Уотерс, этот образец профессиональной нормы. Но  Уотерс  кивнул  и  прошел
мимо. Трижды Мартин  загорался  надеждой  и  разочаровывался,  и  вот  вся
гордость его исчезла. Ради Леориного счастья...
   "Я ни капли не огорчился бы, если б она пошла танцевать с самым  пустым
вертопрахом в университете и дала бы  мне  отставку  на  весь  вечер.  Что
угодно,  лишь  бы  дать  ей  повеселиться!  Умаслить  Дьюера?..  Нет,  это
единственное, чего я не снес бы: подлизываться к этому  гнусному  снобу...
Или решиться?.."
   Пфафф Толстяк, только что явившийся, вкатился в зал. Мартин  кинулся  к
нему с раскрытыми объятиями:
   - Хэлло! Пфаффи! Ты без дамы? Знакомься с моим другом - мисс Тозер.
   В выпуклых глазах Толстяка  выразилось  одобрение  румянцу  и  янтарным
волосам Леоры.
   - Оч-чень рад...  Начинают  новый  танец...  не  окажете  ли  честь?  -
пропыхтел он так галантно, что Мартин готов был его расцеловать.
   Он и не заметил, как простоял в одиночестве весь танец:  прислонился  к
колонне и радовался. Высокий альтруизм охватил его... Равно не замечал  он
и девиц, сидевших у стен в ожидании приглашения.
   Затем  Мартин  увидел,  как  Пфафф  представил  Леору   двум   шикарным
дигаммовцам, один из которых пригласил ее на следующий танец. После  этого
она получила приглашений больше, чем могла  принять.  Мартин  поохладел  в
своем восторге. Ему казалось, что Леора слишком крепко прижимается к своим
кавалерам, слишком покорно следует их движениям.  После  пятого  танца  он
возмутился: "Конечно! Ей-то весело! Некогда даже заметить, что я стою  тут
один - да, стою и держу, как дурак, ее шарф. Ей-то  хорошо!  Но  я,  может
быть, и сам не прочь потанцевать... И  улыбается  до  ушей  этому  балбесу
Бриндлу Моргану, рас... рас... распроклятому идиоту... О, мы  с  вами  еще
поговорим, сударыня! А эти подлецы из кожи лезут, чтобы отбить ее у меня -
единственную, кого я любил и люблю! И только потому, что  они  лучше  меня
танцуют и накручивают всякие пошлости... Треклятый  оркестр  шпарит  такой
подмывающий  мотивчик...  А  она-то  развесила  уши  на   их   дешевенькие
комплименты и...  Да-с,  у  нас  с  вами,  сударыня,  будет  еще  ласковый
разговор!"
   Когда  она  вернулась  к  нему,  осаждаемая   тремя   расшаркивающимися
студентами, он буркнул:
   - О, ты обо мне не тревожься!
   - Ты хочешь получить этот танец? Он, разумеется, за тобой.
   Она глядела ему прямо в лицо;  она  совершенно  не  владела  искусством
Маделины сообразовываться в своем поведении  с  наблюдателями.  Через  всю
напряженную  вечность  антракта,  пока  Мартин  хмурился,  она  болтала  о
паркете, о размерах зала, о своих "шикарных партнерах". Как только  грянул
снова оркестр, Мартин протянул к ней руки.
   - Нет, - сказала она, - мне нужно с тобой поговорить.
   Она увела его в угол и напустилась на него:
   - Рыжик, в последний раз я терплю, чтобы ты глядел  на  меня  ревнивыми
глазами. О, я знаю. Слушай! Если нам оставаться вместе  -  а  так  тому  и
быть, - я буду танцевать со всеми, с кем только вздумаю,  и  буду  с  ними
дурачиться, сколько вздумаю. Званые обеды и всякая такая штука  -  на  них
мне придется скучать. Я не найду, о чем говорить! Но танцы я  люблю,  и  я
намерена вести себя в точности так, как мне захочется, и будь у тебя  хоть
капля мозгов в голове, ты бы знал, что мне наплевать на всех, кроме  тебя.
Я твоя. Бесповоротно! Какие бы ты ни делал  глупости...  а  ты,  вероятно,
наделаешь их в жизни пропасть. Так что, если на тебя еще раз найдет  охота
меня приревновать, отойди в сторонку и прочухайся. Тебе не стыдно?
   - Я вовсе не ревновал... Впрочем, нет, ревновал. Ох, это выше моих сил!
Я так тебя люблю! Хороша была б моя любовь,  если  б  я  никогда  тебя  не
ревновал!
   - Отлично. Ревнуй, но держи свою  ревность  про  себя.  А  теперь  идем
танцевать.
   Он был ее рабом.


   В Уиннемакском университете считалось безнравственным  танцевать  после
двенадцати, и гости в этот час повалили толпой в кафе "Империаль".  Обычно
оно закрывалось в восемь, но сегодня было открыто до часу  ночи  и  кипело
соблазнительным,  чуть  что  не  разнузданным  весельем.   Пфафф   Толстяк
отплясывал джигу, другой  остроумный  студент,  с  салфеткою  через  руку,
изображал официанта, а одна девица (впрочем,  навлекшая  на  себя  сильное
неодобрение) курила папиросу.
   В дверях кафе Мартина и Леору поджидал Клиф  Клосон.  Он  был  в  своем
всегдашнем лоснящемся сером костюме и синей фланелевой рубашке.
   Клиф полагал себя авторитетом, которому Мартин должен  представлять  на
суд всех своих друзей. С Леорой он еще не  познакомился.  Мартин  сознался
ему в своей двойной помолвке; объяснил, что Леора  бесспорно  самая  милая
девушка на свете; но так как он предварительно уже исчерпал все  хвалебные
эпитеты и все терпение Клифа на славословия Маделине, Клиф его не слушал и
приготовился    возненавидеть    Леору,    как    новую     морализирующую
обольстительницу.
   Теперь он  смерил  ее  покровительственно-враждебным  взглядом.  За  ее
спиною он прокаркал:
   - Мила, ничего не скажешь, - просто придраться не к чему!
   Когда же они принесли себе из буфета бутербродов,  кофе  и  трехслойный
торт, Клиф затарахтел:
   - Тэк-с. Весьма великодушно  со  стороны  таких,  как  вы,  щеголей  во
фраках, не гнушаться моим обществом среди всей этой фешенебельности и этих
туалетов.  Эх,  гнусная  получилась  штука,  что  я  лишился   изысканного
наслаждения провести вечер с Ангелом Дьюером и прочей высокой компанией  и
проиграл до полночи в низменный  покер,  в  котором  Папаша  ловко  выудил
круглую сумму в шесть долларов десять центов у банды бездельников  и  йеху
[отвратительные люди, которыми Свифт в "Путешествиях  Гулливера"  населяет
страну  благородных  лошадей  гуингмов].  Ну-с,  Леори,  полагаю,   вы   с
Мартикинсом  уже  продебатировали  все  вопросы  о  теннисе   и...   гм...
Монте-Карло и так далее.
   Леора обладала безграничной способностью принимать людей такими,  какие
они есть. Покуда Клиф  ждал,  прищурив  глаза,  она  спокойно  обследовала
бутерброд с курицей и промычала:
   - Угу!
   - Молодчага! Я думал, вы, как Март, станете меня отчитывать:  "Если  ты
невежа, то отсюда еще не следует, что этим нужно хвастаться", и прочая,  и
прочая.
   Клиф превратился в благодушного  и  необычайно  (для  него)  спокойного
товарища... Бывший батрак, бывший агент по  распространению  книг,  бывший
механик, он имел так мало денег и такое нестерпимое  стремление  блистать,
что с горя гордился своею бедностью и задиристостью. Но  Леора,  сумевшая,
как видно, разглядеть его под этой маской бахвальства, полюбилась ему  так
же быстро, как  Мартину,  и  они  совсем  развеселились.  Мартин  проникся
благоволением ко всему человечеству, включая Ангуса Дьюера,  сидевшего  за
угловым столом с деканом Сильвой и его блистательными дамами. Сам не  зная
зачем, Мартин  вскочил  и  зашагал  через  все  кафе.  Протянув  руку,  он
провозгласил:
   - Ангус, старина, хочу тебя поздравить с принятием  в  Сигму  Кси.  Это
здорово!
   Дьюер смотрел на протянутую руку, как на орудие,  которое  он  видел  и
раньше, но назначения которого не мог припомнить. Он взял ее  и  осторожно
пожал. Он не отвернулся; он был  хуже,  чем  груб,  всем  своим  видом  он
выражал терпеливую снисходительность.
   - Ну, желаю удачи, - сказал нетвердо Мартин. Пыл его сразу простыл.
   - Ты очень любезен. Благодарю.
   Мартин воротился к Леоре и Клифу рассказать им  о  происшедшем,  как  о
мировой трагедии. Они согласились, что Ангус Дьюер заслуживает пули. Дьюер
между тем прошел  мимо,  следом  за  компанией  декана  Сильвы,  и  кивнул
Мартину, который  в  ответ  только  прищурил  глаза.  Он  чувствовал  себя
благородным и сразу повзрослевшим.
   Прощаясь, Клиф задержал Леорину руку и проговорил:
   - Солнышко мое, я очень ценю Мартина,  но  одно  время  я  боялся,  что
старик свяжется с... разными особами, которые превратят  его  в  светского
лоботряса. Я сам лоботряс. Я  смыслю  в  медицине  меньше,  чем  профессор
Робертшо. Но в этом младенце еще осталась капля совести, и я так чертовски
рад, что он подыскал себе стоящую девушку, и... Эх,  видите,  как  у  меня
нескладно получается! Но  позвольте  сказать  вам  одно:  надеюсь,  вы  не
обидитесь, если дядя Клиф объявит вам, что вы ему, ей-богу, нравитесь.
   Было около четырех,  когда  Мартин,  проводив  Леору,  пришел  домой  и
завалился  на  кровать.  Спать  он  не  мог.  Заносчивость  Ангуса  Дьюера
возмущала, как оскорбление ему, Эроусмиту,  и  как  косвенное  оскорбление
Леоре, но его мальчишеская ярость перешла в  угрюмую  тревогу.  Что,  если
Дьюеру, при всем его снобизме и  поверхностности,  отпущено  нечто  такое,
чего он, Эроусмит, лишен? И Клиф с его нудным юмором, с разговором в стиле
фермера из водевиля, с его  готовностью  видеть  в  хороших  манерах  одно
позерство, - не слишком ли он легко смотрит на жизнь? И не  ясно  ли,  что
Дьюер умеет зато владеть и управлять своим маленьким  упрямым  мозгом?  Не
существует  ли  техника  манер,  как  существует  техника  эксперимента?..
Готлибовская гибкая техника профессионала  в  противовес  неловким  пухлым
рукам Айры Хинкли... Или все эти вопросы -  уже  измена,  уступка  пошлому
образу мыслей самого Дьюера?
   Он так устал, что перед его закрытыми веками сверкали огненные искры. В
памяти проносились все фразы, сказанные или слышанные им в эту ночь,  пока
не закружил его мятущееся тело вихрь лихорадочных голосов.


   Когда  Мартин  плелся  на  другой  день  по  медицинскому  городку,  он
неожиданно  натолкнулся  на  Ангуса  и  почувствовал  себя   виноватым   и
смущенным, как бывает, когда встретишься с человеком, который занял у тебя
деньги и вряд ли  собирается  вернуть  их.  Он  по  привычке  начал  было:
"Алло!", но осекся на полухрипе, насупился и пошел, спотыкаясь, дальше.
   - А, Март!  -  окликнул  его  Ангус.  Он  был  убийственно  спокоен.  -
Помнится, ты вчера говорил мне что-то? У меня, когда я  выходил,  осталось
впечатление, что у тебя обиженный вид. И я подумал, не показалось ли тебе,
что я был груб с тобою? Если это так, извини,  дело  в  том,  что  у  меня
отчаянно болела голова. Слушай.  Я  достал  четыре  билета  на  "Что  кому
нравится",  в  Зените,  на  пятницу  вечером:  оригинальная   нью-йоркская
постановка!  Хочешь  посмотреть?  Я  заметил,   ты   был   на   танцах   с
прехорошенькой девушкой. Может быть, она захочет пойти с нами и прихватить
еще какую-нибудь подругу?
   - Ладно... гм... я позвоню ей... Очень мило с твоей стороны...
   Только в задумчивые сумерки, когда Леора согласилась и обещала привести
с собою сестру-практикантку по имени Нелли Байерс, Мартина взяло сомнение:
   "А вправду ли болела у него вчера голова?"
   "А как он получил билеты? Кто-нибудь подарил?"
   "А почему он не пригласил  четвертой  дочку  папаши  Сильвы?  Он,  чего
доброго, принял Леору за какую-нибудь девку, которую я подобрал на улице?"
   "Понятно, он никогда ни с кем по-настоящему не ссорится - хочет быть со
всеми нами в дружбе, чтоб мы  со  временем  посылали  к  нему  больных  на
операции, когда мы будем прозябать в провинции, а он сделается  Великим  и
Единственным".
   "Зачем я сдался так легко?"
   "Наплевать! Лишь бы Леоре было весело... Лично я ни в  грош  не  ставлю
всякие там развлечения... А впрочем, недурно бы,  конечно,  посмотреть  на
красивых женщин в изящных туалетах и быть одетым не хуже людей...  Ох,  не
знаю!"


   Для тихого среднезападного Зенита пьеса  "в  оригинальной  нью-йоркской
постановке" составляла событие (какова  бы  ни  была  сама  пьеса).  Театр
Додсуорта блистал аристократией из больших домов  на  Роял-Ридж.  Леора  и
Нелли  Байерс  восхищались  знатью  -  питомцами  Йельского  университета,
Гарварда и Принстона, адвокатами и  банкирами,  владельцами  автомобильных
заводов  и  наследниками  недвижимой  собственности,  виртуозами   гольфа,
знатоками Нью-Йорка, которые со своими крикливыми и блистательными  дамами
заняли первые  ряды.  Мисс  Байерс  узнала  Додсуортов,  о  которых  часто
упоминалось в "Городских новостях".
   Леора и мисс Байерс без меры восхищались героем, когда тот отказался от
губернаторства; Мартин тревожился, что героиня красивей Леоры; Ангус Дьюер
(делавший вид, будто знает все о всех постановках, хотя за всю свою  жизнь
видел  какие-нибудь  пять-шесть  спектаклей),  признал,   что   декорации,
изображающие "Лагерь Джека Вандузена в Адирондакских горах.  На  следующий
день. Закат", - действительно очень неплохи.
   Мартин был настроен гостеприимно. Он решил угостить всю компанию ужином
и не желал  слушать  возражений.  Мисс  Байерс  напомнила,  что  им  нужно
вернуться в больницу к четверти двенадцатого, но Леора сказала небрежно:
   - Э, неважно. Я влезу в окно. Если утром  мы  будем  на  месте,  старая
кошка никак не докажет, что мы вернулись поздно.
   Покачав головой,  мисс  Байерс  отвергла  соблазн  лжи  и  помчалась  к
трамваю, а Леора, Ангус и  Мартин  направились  в  кафе  Эпштейна  "Старый
Нюрнберг" выпить пива с швейцарским сыром, которые  приобретают  особенный
вкус, когда смотришь на доспехи из папье-маше и читаешь немецкие изречения
о крепких напитках.
   Ангус изучал Леору, переводя  глаза  с  нее  на  Мартина,  наблюдая  их
любовное переглядывание. Что умный молодой человек подружился с  девушкой,
которая не могла способствовать его  преуспеянию  в  обществе,  что  может
существовать взаимная юная страсть, какая существовала  между  Мартином  и
Леорой, вероятно, было для него непостижимо. Он  решил,  что  Леора  легко
доступна. В изысканном стиле подмигнув Мартину, он  принялся  обрабатывать
ее в собственных целях.
   - Надеюсь, спектакль вам понравился? - снизошел он до нее.
   - О да...
   -  Эх,  завидую  я  вам  двоим.  Конечно,  я  понимаю,  почему  девушки
влюбляются в Мартина с его романтическими глазами. А такой, как я,  сухарь
должен работать и работать, и ни одна душа мне не посочувствует. Но,  увы!
Я заслужил свою участь, потому что перед женщинами я робею.
   Леора ответила неожиданным вызовом:
   - Когда кто-нибудь так говорит, то  значит,  он  ничуть  не  робеет,  а
просто презирает женщин.
   - Презирает? Что вы, дитя мое,  сказать  по  совести,  я  мечтаю  стать
донжуаном. Да вот не умею. Может быть, вы меня поучите? - Сухо  корректный
голос Ангуса зазвучал вкрадчиво. Ангус весь сосредоточился на  Леоре,  как
мог бы сосредоточиться, вивисецируя, на морской  свинке.  Леора  время  от
времени улыбалась Мартину,  как  будто  говоря:  "Не  ревнуй,  дурак.  Мне
глубоко безразличен этот самонадеянный обольститель". Но ее слегка пьянила
елейная  уверенность  Ангуса,  его  похвала  ее  глазам,   ее   остроумию,
сдержанности.
   Мартина мутило от ревности. Он буркнул, что пора идти: Леоре,  в  самом
деле, нельзя возвращаться слишком поздно. После двенадцати  трамвай  ходил
редко, и они пошли пешком. В безлюдье  улиц  гулко  раздавались  их  шаги.
Ангус с Леорой поддерживали напряженно-пустую  болтовню,  а  Мартин  шагал
рядом с ними, молчаливый, угрюмый, гордый  своею  угрюмостью.  По  проходу
между гаражами они выбрались  к  Зенитской  больнице,  массивному  зданию,
протянувшемуся на целый квартал; черные окна в пять  рядов,  лишь  кое-где
пятна тусклого света. Ни души кругом. Окна первого этажа возвышались всего
лишь на пять футов над землей, и  Ангус  с  Мартином  подсадили  Леору  на
каменный выступ полуоткрытого окна коридора.  Девушка  соскользнула  вниз,
прошептав:
   - Благодарю! Спокойной ночи!
   Мартин ощущал пустоту, неудовлетворенность. Ночь была холодная, унылая.
В окне над ними внезапно замерцал свет, раздался женский крик,  перешедший
в стоны. Мартин переживал трагедию расставания: жизнь и так коротка, а  он
упускает возможность побыть с Леорой.
   - Я пройду за ней, погляжу, благополучно ли она добралась, - сказал он.
   Обмерзлый  каменный  подоконник  холодом  обжег  ему  ладони,   но   он
подскочил, подтянулся на колени, поспешно влез в  окно.  Впереди  него,  в
коридоре  с  пробковым  полом,  освещенном  лишь  маленькой  электрической
лампочкой, на цыпочках пробиралась к лестнице Леора.  Мартин,  так  же  на
цыпочках, побежал за нею. Она вскрикнула, когда он подхватил ее под руку.
   -  Надо  попрощаться  как  следует!  -  пробурчал  он.  -  Из-за  этого
противного Дьюера...
   - Ш-ш-ш-ш! Меня просто убьют, если поймают тебя здесь. Ты хочешь, чтобы
меня выставили?
   - А ты пожалеешь, если тебя выставят из-за меня?
   - Да...  то  есть  нет...  Но  ведь  тогда  и  ты  можешь  вылететь  из
университета, мой мальчик. Если...
   Его ласкающие руки почувствовали,  что  она  дрожит  от  волненья.  Она
вглядывалась в даль коридора, и разгоряченная фантазия  Мартина  создавала
притаившиеся  фигуры,  подглядывающие  в  дверь  глаза.  Леора  вздохнула,
решившись, наконец:
   -  Здесь  не  поговоришь.  Проберемся  наверх,  в  мою  комнату  -  моя
сожительница уехала на неделю. Стань вот тут, в тени. Если наверху  никого
нет, я вернусь за тобой.
   Он шел за нею по  верхнему  коридору,  дошел  до  белой  двери,  затаив
дыхание, переступил порог. Когда он  прикрыл  дверь,  его  растрогала  эта
убогая комнатка - походные койки и фотографии домашних и примятое  полотно
простынь.  Он  обнял  Леору,  но,  упершись  руками  ему  в   грудь,   она
противилась, она сетовала:
   - Ты опять ревновал! Как ты можешь так не доверять мне?  Да  еще  из-за
такого дурака! Скажите пожалуйста - женщины не любят его! А  попробуй  его
полюбить! Он сам себя слишком любит. И ты меня к нему приревновал!
   - Я не ревновал... А впрочем, да, еще  бы!  Сиди  и  ухмыляйся  гиеной,
когда он втерся между мной и тобой, а мне так хочется  говорить  с  тобой,
целовать тебя! Ладно! Я, верно, всегда буду тебя ревновать. Ты сама должна
доверять мне. Я ни к чему легко не отношусь; так всегда и будет.  О,  верь
мне...
   Их глубокий, безудержный поцелуй  был  упоителен  вдвойне  после  даром
пропавшего вечера с Ангусом. Они забыли, что старшая сестра  могла  грозно
ворваться в комнату, забыли, что Ангус ждет. "Ох, к черту Ангуса  -  пусть
его идет домой!" - успел только подумать Мартин, когда веки его сомкнулись
и долгое одиночество исчезло.
   - Спокойной ночи, любимая - любимая навек, - сказал он в упоении.
   В тихом прозрачном сумраке коридора он засмеялся при  мысли,  в  каком,
верно, бешенстве ушел Ангус. Но в окно он разглядел, что  Ангус  прикорнул
на крыльце и спит. Соскочив на землю, Мартин засвистел, но тотчас  осекся.
Из темноты выскочил дюжий  детина,  как  будто  бы  в  форме  швейцара,  и
завопил:
   - Попался! Марш назад, в клинику, там разберем, зачем ты сюда лазал!
   Они сцепились. Мартин напрягал все  силы,  но  у  сторожа  хватка  была
крепкая. Мартина душила вонь от грязной одежды, немытого  тела.  Он  лягал
противника в голени, ударял в скуластую красную  щеку,  пробовал  скрутить
ему руки. Наконец, он вырвался, кинулся было бежать, но остановился. После
мучительной нежности Леоры борьба  тем  сильнее  разъярила  его.  Обуянный
бешенством, он глядел сторожу в лицо.
   Разбуженный Ангус, внезапно  став  рядом  с  Мартином,  тонким  голосом
брезгливо проговорил:
   - Идем! Идем скорей! Подальше от историй. Охота  тебе  пачкать  руки  о
всякую мразь?
   Сторож взревел:
   - Мразь? Я - мразь? А вот я тебе покажу!
   Он схватил Ангуса за шиворот и здорово шлепнул его.
   В сонном свете уличного фонаря Мартин увидел, как человек сходит с ума.
На сторожа глядел не бесчувственный Ангус Дьюер, нет:  то  был  убийца,  и
глаза его были страшные глаза убийцы, в которых  самый  неопытный  человек
прочел бы угрозу смерти. Он только процедил сквозь зубы:
   - Он посмел ко мне притронуться! -  В  руке  у  него  каким-то  образом
очутился перочинный нож, он кинулся на сторожа,  он  деловито  и  серьезно
пытался перерезать ему горло.
   Стараясь  его  удержать,  Мартин  расслышал  тревожный   стук   дубинки
полисмена о край тротуара. Мартин был худощав, но ему приходилось навивать
сено  и  натягивать  телеграфную  проволоку.  Он  оглушил  сторожа   точно
рассчитанным ударом по левому уху, схватил Ангуса за руку  и  потащил  его
прочь. Они мчались по проезду, через  какой-то  двор.  И  едва  проскочили
ворота, как из-за угла, блестя  огнями,  загрохотал  ночной  трамвай;  они
бежали, не отставая  от  него,  вскочили  на  подножку  и  были  теперь  в
безопасности.
   Ангус стоял на задней площадке и всхлипывал.
   - Боже мой! Зачем я его не убил! Он дотронулся до  меня  своей  грязной
рукой! Мартин! Держи меня, не пускай. Я думал, у меня это изжито. Однажды,
мальчишкой, я чуть не убил человека... Боже, зачем я  не  перерезал  горло
этой грязной свинье!
   Когда трамвай подъехал к центру города, Мартин стал уговаривать Ангуса:
   - На Оберлин-авеню есть ночная закусочная, мы можем там получить стопку
беленькой. Пойдем. Тебе не вредно подкрепиться.
   Ангус - чопорный Ангус - шатался и  спотыкался.  Мартин  привел  его  в
закусочную, где  они,  окруженные  бутылками  с  томатным  соусом,  выпили
неразбавленного виски из тяжелых, точно гранитных  кофейных  чашек.  Ангус
уткнулся лицом в рукав и рыдал, не обращая внимания  на  глазевших  зевак,
пока не напился до обалдения,  и  Мартин  поволок  его  домой.  К  комнате
пансиона, под  храп  Клифа,  вечер  представился  Мартину  невероятным,  и
невероятнее всего был Ангус Дьюер. "Так, теперь он станет  мне  другом  на
веки вечные! Превосходно!"
   На другое утро в вестибюле анатомички он  увидел  Ангуса  и  кинулся  к
нему. Но Ангус сказал:
   - Ты вчера страшно нагрузился, Эроусмит. Если ты не умеешь пить,  лучше
брось совсем.
   И пошел дальше, невозмутимый, с ясными глазами.



        8

   Работа Мартина шла между тем своим чередом:  он  ассистировал  у  Макса
Готлиба,  обучал  студентов-бактериологов,  посещал  лекции  и  клиники  -
шестнадцать  часов  в  сутки,  неуклонно.  Изредка  он  урывал  вечер  для
постановки самостоятельного опыта или для того, чтоб заглянуть в волнующий
мир французских и немецких бактериологических журналов; с гордым  чувством
заходил время от времени в домик Готлиба,  где  на  коричневых  отсыревших
обоях красовались гравюры Блейка [Блейк Уильям  (1757-1827)  -  английский
поэт и художник] и портрет Коха с его собственноручной  надписью.  Но  все
остальное выматывало нервы.
   Неврология, пропедевтика, терапия, общая патология; из ночи в  ночь  он
засыпал у своего шаткого письменного стола, не дочитав нескольких страниц.
   Зубрил гинекологию, офтальмологию, пока не засыхали мозги.
   А днем нудные занятия в  клиниках,  среди  запинающихся  студентов,  на
которых рявкали усталые профессора.
   Потом операции на собаках, - соревнование, в котором неизменно и  легко
одерживал победу Ангус Дьюер.
   Мартин  преклонялся  перед  профессором  терапии   Т.Дж.Г.Сильвой,   по
прозвищу папаша Сильва, деканом медицинского факультета. Это был маленький
кругленький человечек с полумесяцем усов над губами. Богом Сильвы был  сэр
Уильям Ослер [Ослер Уильям (1849-1919) - известный канадский врач, работал
в Канаде, в США и в Англии], его религией  было  искусство  симпатического
врачевания, а его гордостью - точная диагностика: тот же док  Викерсон  из
Элк-Милза, только умнее, трезвее и уверенней. Однако насколько Мартин чтил
декана Сильву, настолько же он презирал  доктора  Роско  Гика,  профессора
отоларингологии.
   Роско Гик был доподлинный торгаш.  Ему  бы  спекулировать  на  нефтяных
акциях. Как отоларинголог, он держался убеждения, что миндалины существуют
в человеческом организме специально для того, чтобы врачи  могли  покупать
себе закрытые автомобили. Врач, оставляющий у больного миндалины, был,  по
его мнению, невеждой, который преступно пренебрегает будущим  здоровьем  и
покоем... здоровьем и покоем врача. Он был всерьез убежден, что никогда не
вредно удалить пациенту часть  носовой  перегородки,  и  если  даже  самый
пристрастный осмотр не может обнаружить в носу и в горле пациента  ничего,
кроме  обычного  для  курильщиков  раздражения,  то   во   всяком   случае
принудительный отдых после операции пойдет пациенту на пользу. Гик ратовал
против теории "Предоставьте действовать природе". В  самом  деле,  средний
человек  с  достатком  ценит  внимание!  Он   не   уважает   по-настоящему
врача-специалиста, если тот время от времени не подвергает его операции  -
небольшой и не очень болезненной. Гик раз в год обращался  к  студентам  с
классической  речью,   в   которой,   вырвавшись   из   жестких   пределов
отоларингологии, давал критическую оценку медицине  в  целом  и  разъяснял
благодарным будущим врачевателям, вроде Эрвинга Уотерса,  метод  получения
приличного гонорара:
   - Знание - величайшая вещь в медицинском мире, но оно ничего не  стоит,
если вы не умеете его продавать, а для этого вы прежде всего должны  лично
импонировать людям, имеющим доллары. Явился ли к вам  новый  пациент,  или
ваш старый приятель, вы всегда  должны  подходить  к  нему  _коммерчески_.
Объясняйте ему и его убитой горем встревоженной семье, как много  труда  и
работы мысли вы затрачиваете на его болезнь, и давайте ему  таким  образом
почувствовать, что благо, которое вы ему доставили или намерены доставить,
значительно выше того гонорара, на который вы можете рассчитывать.  Тогда,
получив от вас счет, он примет его покорно, без недоразумений.


   Мартин до сих пор не обнаруживал широты и ясности  ума.  Он  несомненно
был напористый молодой человек и не глупый. Но не бывало  у  него  высоких
минут, когда бы он видел себя в соотношении с миром в его целом - если  он
вообще-то отдавал себе отчет, что мир это нечто большее,  чем  он,  Мартин
Эроусмит. Его друг Клиф был мужиковат, его любимая Леора, при  всем  своем
благородстве, была деревенской девочкой, а сам он растрачивал свою энергию
в лихорадочных занятиях и в изумлении перед чужою тупостью. Но если  он  и
не  созрел,  он  все  же  не  витал  в   облаках,   он   остро   ненавидел
претенциозность, умел поработать руками и с  неугасимой  любознательностью
доискивался до железной непреложности фактов.
   А в отдельных редких случаях он  постигал  и  комедию  жизни;  на  один
великолепный  час  освобождался  от  утомительной  для   его   поклонников
напряженности. Такой час выдался перед рождественскими  каникулами,  когда
Роско Гик взошел на вершину славы.
   В "Уиннемак-Дейли-Ньюз" появилось сообщение, что доктор Гик  отозван  с
кафедры отоларингологии  в  город  Джерси-Сити,  на  пост  вице-президента
"Новой идеи" - могущественной торговой компании  по  поставке  медицинских
инструментов и оборудования. В  ознаменование  сего  события  он  прочитал
перед всем медицинским факультетом  лекцию  на  тему  "Искусство  и  наука
оборудования врачебного кабинета".
   Гик являл собой образцово законченную фигуру: очки, энтузиазм, любовь к
человечеству. Сияя улыбкой перед восторженными студентами, он возглашал:
   - Джентльмены! Многие, слишком многие наши  врачи,  даже  те  блестящие
старые пионеры, те боевые кони, которые в слякоть и в бурю, сквозь  зимний
леденящий ветер и августовский зной  спешат  принести  слова  ободрения  и
облегчить боль самому незаметному человеку  в  мире,  -  даже  эти  старые
Несторы нередко застревают на  одном  месте  и  не  знают,  как  двинуться
дальше. Оставляя ныне это поприще, на котором  я  так  долго  и  счастливо
подвизался, я хочу посоветовать каждому своему студенту, чтобы  он,  перед
тем  как  приступить  к  медицинской  практике,  прочитала  только  своего
Розенау, и Хауэла, и Грея; но, готовясь  к  тому,  чтобы  стать  тем,  чем
должен быть  всякий  благонамеренный  гражданин,  а  именно,  практическим
человеком, пусть он проштудирует также весьма ценное  краткое  руководство
по современной психологии: книгу Гровенора А.Бибби "Как обеспечить  бойкую
торговлю". Ибо не  забывайте,  джентльмены  -  и  это  вам  мое  последнее
напутствие, - достоин внимания не только тот,  кто  подходит  ко  всему  с
улыбкой, но и тот, кто изощрен в философии,  в  _практической_  философии,
кто не предается мечтаниям, не тратит  все  свое  время  на  разговоры  об
"этике", как ни блистательна эта тема, и о "милосердии", как ни славна сия
добродетель, - но помнит всегда, что мир, к сожалению, судит  человека  по
тем денежкам, которые ему удается откладывать. Тот, кто прошел университет
суровой действительности, тот судит врача, как другие судят дельца,  -  не
только по его "высоким идеалам", о которых он постоянно твердит, но  и  по
тому, сколько лошадиных сил прилагает он к их осуществлению, к тому,  чтоб
они приносили доход! Да и с научной точки зрения  следует  учитывать,  что
врачу необходимо производить на  пациента  впечатление  высокооплачиваемой
эрудиции: впечатление это в наш век новой психологии столь же  эффективно,
как и лекарства, которые вы  даете  глотать  больному,  или  хирургические
операции, которые он дает над собой произвести. С той минуты, как  пациент
убедится, что другие ценят и вознаграждают ваше  искусство,  с  той  самой
минуты он должен почувствовать вашу силу и начать поправляться.
   Если вы хотите импонировать пациентам, самое  важное  -  завести  такой
кабинет, чтобы вы могли, едва больной переступит порог,  начать  продавать
ему мысль, что его лечат правильно. Неважно, скажу вам, что врач учился  в
Германии, в Мюнхене, в Балтиморе, в Рочестере. Пусть он начинен всяческими
знаниями;  пусть  умеет  незамедлительно,  с  большою  степенью  точности,
ставить диагноз самого неясного заболевания, пусть он владеет  в  хирургии
техникой Майо, Крайла, Блейка, Окснера,  Кушинга.  Если  у  врача  старый,
обшарпанный  кабинет,  с  подержанными  креслами,  с   кипой   потрепанных
журналов, пациент  никогда  не  проникнется  к  нему  доверием;  он  будет
противиться предписанному лечению - и врачу будет затруднительно назначить
и взыскать приличный гонорар.
   Если мы не  ограничимся  поверхностном  обзором  и  заглянем  в  основы
философии и эстетики оборудования врачебного кабинета, то мы увидим, что в
настоящее время существуют две враждующих школы: школа гобеленная и  школа
асептическая, как я для удобства позволю себе их назвать. Каждая  из  этих
двух школ имеет свои заслуги. Гобеленная школа  требует  роскошных  кресел
для ожидающих  пациентов,  красивых,  писанных  красками  картин,  книжных
шкафов, набитых  лучшими  мировыми  классиками  в  дорогих  переплетах,  и
хрустальных ваз, и пальм в горшках - чтобы все это производило впечатление
полного  достатка,  который  мог  появиться  только  благодаря   подлинным
способностям и знаниям. Асептическая школа, с другой стороны,  утверждает,
что пациенту требуется прежде всего видимость самой  щепетильной  гигиены,
достигаемая лишь одним путем: приемная, так же как и кабинет, обставляется
исключительно белыми крашеными стульями  и  столами,  а  украшается  разве
только японскими гравюрами по светло-серым стенам.
   Но  для  меня,   джентльмены,   представляется   очевидным   (настолько
очевидным, что я  поражаюсь,  как  это  до  сих  пор  не  получило  общего
признания), что идеальная приемная требует сочетания этих  двух  школ!  Не
отказывайтесь от пальм и красивых картин, - для  практикующего  врача  они
такое же необходимое орудие производства, как и  стетоскоп  или  тонометр.
Но, насколько возможно, сохраняйте во  всем  придающую  гигиенический  вид
белизну - а на ее фоне проводите гамму красок, какую можете  изобрести  вы
сами или ваша милая жена, если она одарена художественным вкусом!  Богатые
красные или золотые подушки на  моррисовском  кресле,  покрытом  чистейшей
белой  эмалевой  краской.  Той  же  белой  эмалью  выкрашен  пол,   но   с
нежно-розовым ободком! На  белых  столах  свежие  и  незахватанные  номера
дорогих журналов в ярких обложках!  Вот,  джентльмены,  те  мысли  о  роли
воображения в коммерции,  которыми  мне  хотелось  поделиться  с  вами  на
прощание. Вот то евангелие, которое  я  надеюсь  распространять  на  своем
новом  поле  деятельности  -  в  Джерси-Сити,  в   компании   медицинского
оборудования "Новая  идея",  где  я  в  любое  время  буду  рад  видеть  и
приветствовать всех и каждого из вас.


   В бурную пору  рождественских  экзаменов  Мартина  неодолимо  тянуло  к
Леоре. Ее вызвали домой в Дакоту, - может быть, на долгие месяцы, так  как
захворала ее мать, - а Мартин должен был (или думал, что должен)  видеться
с ней ежедневно. Пока она была здесь, ему не приходилось спать  и  четырех
часов в ночь. Он ездил к ней, зубря к экзаменам  в  вагоне  междугороднего
трамвая, и впадал в уныние,  вспоминая  бойких  врачей-стажеров  и  мужчин
пациентов, с которыми она встречалась в клинике, и  ругал  себя  за  такую
наивную ревность и снова терзался. Чтобы только  взглянуть  на  Леору,  он
ждал часами в приемном покое или  под  снегом  прогуливался  за  воротами,
покуда ей удастся подбежать к окну и кивнуть.  Когда  же  они  оставались,
наконец, вдвоем, они бывали всецело поглощены друг  другом.  Она  обладала
даром откровенной страсти; дразнила  Мартина,  мучила  недоступностью,  но
была нежна и бесстрашна.
   Распростившись с нею на вокзале, он почувствовал себя до боли одиноким.
   Его экзаменационные работы были вполне удовлетворительны,  но  все,  за
исключением  сочинений  по  бактериологии  и  терапии,   поверхностны.   С
ощущением внутренней пустоты он обратился на время каникул к лаборатории.
   Небольшие самостоятельные  изыскания  давали  ему  до  сих  пор  больше
эмоций, чем реальных результатов. Готлиб был  терпелив.  "Замечательная  у
нас система обучения. Мы столько впихиваем в студентов, что  Кох  с  двумя
препараторами  не  могли   бы   столько   выучить.   Не   тревожьтесь   об
исследованиях. Они от нас не уйдут". Однако он ждал,  что  за  две  недели
каникул Мартин совершит одно-два чуда,  а  у  Мартина  мозги  отказывались
варить. В  лаборатории  он  словно  играл;  проводил  время  в  протирании
стеклянной посуды, а когда  пересеивал  культуры  микробов,  выделенных  у
кроликов, записи его оказались неполными.
   Готлиб вдруг рассердился:
   - Was gibt es denn? [Что такое? (нем.)] Это у  вас  называется  записи?
Если я хвалю человека, так обязательно надо, чтоб он перестал работать? Вы
думаете, что вы Теобальд  Смит  или  Нови  [Смит  Теобальд  (1859-1934)  -
американский  бактериолог,  открывший  переносчика  техасской   лихорадки,
которой болеют животные; Нови Фредерик Джордж - американский  бактериолог,
ученик Пастера и Коха] - можете сидеть и размышлять? У  вас  способностей,
как у Пфаффа!
   На этот раз Мартин не почувствовал раскаяния. Как только Готлиб с видом
великого герцога удалился, Мартин пробурчал:
   - Ерунда! Надо же и мне когда-нибудь отдохнуть. Взять большинство наших
ребят - все  едут  на  каникулы  домой  встряхнуться,  у  них  там  танцы,
родители, всякая всячина. Эх, была бы Леора  здесь,  мы  бы  с  ней  пошли
сегодня в театр!
   Он злобно схватил свою кепку (грязноватый, сомнительного вида предмет),
разыскал Клифа Клосона (который проводил каникулы у Барни  за  покером,  а
когда не играл, то спал) и набросал проект вылазки в город с основательной
выпивкой. Программа была выполнена, - и с  таким  успехом,  что  за  время
каникул  они  ее  повторяли  каждый  раз,   когда   Мартину   вспоминалась
предстоящая пытка безвдохновенной работы, каждый  раз,  когда  он  отдавал
себе ясный отчет в том, что его удерживают здесь только  Готлиб  и  Леора.
После каникул, к исходу января,  он  убедился,  что  виски  облегчает  ему
одуряющую работу, облегчает ужас одиночества, а потом легкость исчезает, и
остается  еще  большая  усталость,  еще  большее  одиночество.  Он   вдруг
почувствовал, что стар. "Тебе уже двадцать четыре  года,  -  напоминал  он
себе, - а ты еще сидишь на школьной скамье, твоя настоящая работа  еще  не
началась". Он искал прибежища подле Клифа; Клиф был в восторге от Леоры  и
охотно слушал его излияния о ней.
   Но в День Основателя над Клифом и Мартином разразилась беда.


   Тридцатое января, день рождения покойного доктора Уорбертона  Стонеджа,
основателя медицинского факультета при Уиннемакском университете, ежегодно
ознаменовывалось банкетом, на  котором  лились  обильные  потоки  речей  и
отеческих наставлений, но  крайне  скудные  потоки  вина.  Весь  факультет
приберегал к этому вечеру свои  ценнейшие  высказывания,  и  все  студенты
обязаны были присутствовать.
   В этом году банкет состоялся  в  большом  зале  университетской  секции
ХАМЛа - благолепном зале с красными обоями, с портретами усатых  питомцев,
которые по выходе из этих стен сделались миссионерами, с  длинными  узкими
ящиками  из  сосновых  досок,  долженствовавшими  походить