лшебных глаз...
     Белисарио. А я, поэт, убогий и смиренный...
     Мамочка. Твоей красой смертельно уязвленный...
     Белисарио. Свой жалкий век в безвестности влачу...
     Мамочка. Прими любовь мою и просьбу с нею...
     Белисарио. Владыкой стать твоим я не посмею...
     Мамочка. Как верный раб, служить тебе хочу.

Белисарио снова принимается писать. Входит плачущая Амелия, садится на стул,
вытирает  глаза.  Мамочка как будто дремлет в своем кресле с меланхолической
улыбкой на губах. Входит Сесар.

     Амелия. Умерла?

Сесар  кивает.  Амелия,  приникнув  к нему, плачет. Сесар издает нечто вроде
рыдания. Входит Агустин.

     Агустин. Ну хватит, успокойтесь! Теперь надо подумать о маме.  Как  она
это перенесет?
     Сесар. Надо будет держать ее на успокаивающих, пока она не  смирится  с
потерей.
     Амелия. Какой ужас, какой ужас... Сердце разрывается.
     Сесар. Началось разрушение семьи...
     Белисарио (в зал). Мамочка умерла?
     Агустин. Угасла как свеча. Потеряла слух, потом  ноги  отказали,  потом
руки. А сегодня сердце остановилось.
     Белисарио (та же игра). Правда, что Мамочка умерла?
     Амелия. Да, сынок. Господь взял ее к себе на небо.
     Сесар. Но ведь ты же мужчина, Белисарио, ты не будешь плакать?
     Белисарио  (плача).  Конечно,  нет!  Зачем  же  плакать?  Мы  ведь  все
когда-нибудь умрем, правда?
     Сесар. Ну-ка вытри слезы и веди себя как подобает.
     Белисарио. А как? Как подобает  великому  адвокату,  которым  я  стану,
правда, дядя Сесар?
     Амелия. Да-да, мой мальчик, как подобает великому адвокату.
     Агустин. Посиди с  мамой,  Амелия.  Не  оставляй  ее  одну.  Нам  нужно
заняться похоронами. (Сесару.) Сам понимаешь,  на  это  потребуются  деньги.
Похороним, конечно, как можно скромней, но все равно предстоят расходы.
     Сесар. Ладно. Я поднапрягусь  и  помогу  тебе,  хотя  дела  мои  плохи.
Помогу.
     Агустин. Да не мне, а Мамочке, она ведь тебе  такая  же  родня,  как  и
мне... Надо уладить дело с муниципалитетом. Еще кладбище...

Агустин  и  Сесар выходят на улицу. Мамочка неподвижно сидит в своем кресле.
Белисарио  кладет  ручку;  на  лице  его  отражаются  разнообразные чувства:
удовлетворение оттого, что работа наконец-то завершена; смутная тоска - ведь
что-то кончилось и ушло безвозвратно.

     Белисарио. Нет, это не любовная история, не  романтическая  новелла.  А
что же тогда? (Пожимает плечами.)  Никогда  не  перестану  удивляться  тому,
каким   непостижимым   образом   рождаются   эти   истории.   Они   снабжены
подробностями, которые ты считал позабытыми и которые в  самый  неподходящий
момент  всплывают  в  памяти  -  и  для  того  лишь,  чтобы  воображение  их
опровергло. (Глядит на Мамочку.) Я помню лишь, какой  ты  была  в  последние
годы, я  вижу  только  крошечную  старушку,  скорчившуюся  в  своем  кресле.
(Поднимается, подходит к Мамочке.) Ты была очень  хорошая.  Но  ведь  ничего
другого тебе не оставалось, правда?  Знаешь,  зачем  я  взялся  рассказывать
историю твоей жизни? Так вот, знай: я не стал ни адвокатом,  ни  дипломатом,
ни поэтом; я занялся ремеслом, которому скорей  всего  ты  меня  обучила:  я
рассказываю сказки. Вот поэтому я и рассказал о тебе. Я  отдаю  тебе  давний
долг. Истина была  тебе  неведома,  и  потому  пришлось  прибавить  к  твоим
воспоминаниям то, что я просто выдумал или украл там  или  тут.  Не  так  ли
поступала со сказками барышня из Такны, а, Мамочка?

Он  закрывает  ей  глаза,  целует  ее  в лоб. Идет в глубину сцены, а за его
спиной медленно опускается занавес.