четом, чтобы он сразу бросился в глаза. Литума осторожно развернул его и, войдя в кабинет: два стола, на стене - щит с изображением перуанского герба, в углу - национальный флаг, в другом - плевательница, - включил свет. Письмо было написано синими чернилами, аккуратным, изящным почерком человека, привычного к перу и бумаге: "Те, кто убил Паломино Молеро, выманили его из дома доньи Лупе в Амотапе. Допросите ее. Она вам поможет". Анонимки - насчет супружеской измены и темных дел с контрабандой в портовой таможне - приходили в полицию часто. Но это письмецо было первым откликом на гибель Паломино Молеро. V  - Вот это названьице! - сказал лейтенант Сильва. - Неужели и впрямь оно происходит из этой истории про священника и его служанку? Вы, донья Лупе, какого мнения на сей счет? Амотапе лежит в полусотне километров к югу от Талары среди раскаленных дюн и обжигающей гальки. Вокруг пересохшие от зноя заросли кустарника, рощицы рожковых деревьев, один-два эвкалипта - бледно-зеленые пятна их листвы оживляют серое однообразие пейзажа. Деревья приноровились впитывать из воздуха капли влаги, и потому стволы их так скручены и скорчены, что издалека кажутся какими-то ведьмами, растопырившими костлявые руки. В блаженной прохладе под сенью их крон всегда пасутся тощие козы, обгладывая потрескивающие стручки; сидит пастушок или пастушка с дочерна загорелым лицом и живыми проворными глазками. - Так как вы полагаете, донья Лупе, история про священника и служанку - это правда? - повторил лейтенант. Деревня - беспорядочное нагромождение глинобитных, крытых тростником домиков с крошечными загонами для скота; вокруг площади с фонтаном, клумбой и памятником учителю Боливара - Симону Родригесу, окончившему свои дни в этом захолустье, - стоят несколько домов почище. Жители Амотапе, люди бедные и пропыленные, живут тем, что разводят коз, торгуют хлопком, привечают водителей грузовиков и пассажиров автобуса Талара - Сульяна, которые делают здесь остановку, чтобы хлопнуть стаканчик виноградной водки и закусить. Название свое городок получил, как гласит местная легенда, еще в колониальные времена и вот каким образом: некогда там жил чрезвычайно скаредный священник, который терпеть не мог кормить гостей. Служанка его, потакавшая этой слабости, увидев, что кто-нибудь приближается к их дому, кричала: "Амотапе, Амотапе!" {По-испански Амотапе (Amo, tape) - хозяин, прячьте.} - Кто его знает, - пробормотала наконец женщина. - Может, правда, а может, и брехня. Она была так худа, кто кости, казалось, вот-вот прорвут оливковую, пергаментно-сухую кожу. На полицейских она глядела недоверчиво. "Еще недоверчивей, чем на нас обычно смотрят люди", - подумал Литума. Женщина так и сверлила их глубоко запавшими, испуганными глазами и время от времени потирала руки, словно сильно зябла. Встречаясь с ними взглядом, она выдавливала улыбку - неискреннюю и кривую, больше похожую на гримасу. "Да ты, голубушка, перепугана насмерть, - подумал Литума. - Должно быть, тебе немало известно". Женщина подала им жареных бананов, салата и вина, а глядела все так же подозрительно и боязливо. "Когда же он начнет задавать ей вопросы?" - думал Литума, чувствуя, как от выпитого шумит в голове. Полдень, самое пекло. Кроме них с лейтенантом, в харчевне никого не было. В окне виднелась покосившаяся церковка святого Николая, героически сопротивлявшаяся натиску времени. А за нею, в нескольких сотнях метров, ползли по шоссе грузовики: одни - в Сульяну, другие - в Талару. Вот на таком грузовике, кузов которого был заставлен клетками с курами, приехали в Амотапе и лейтенант с Литумой. Все местные ребятишки с любопытством разглядывали полицейских, покуда те брели через поселок. Над крышами нескольких домиков полоскались на ветру белые полотнища. Лейтенант спросил, в каком из них помещается закусочная доньи Лупе, и ребятишки, окружившие их, хором указали дорогу. Литума с облегчением вздохнул: слава богу, донья Лупе существует на самом деле, не зря, значит, тряслись они по жаре в кузове, пропахшем птичьим пометом, поминутно отплевываясь от перьев, лезших в глаза и уши, полуоглохли от неумолчного кудахтанья своих спутниц, одурели от солнцепека. А потом еще возвращаться в Талару - снова плестись к шоссе и голосовать на обочине, пока какой-нибудь водитель не сжалится и не подвезет. - Здравствуйте, донья Лупе, - войдя, сказал лейтенант. - Вы, говорят, такая мастерица готовить, что и мы не утерпели, приехали проверить, не врут ли люди. Надеюсь, вы не обманете наших ожиданий и подтвердите свою славу. Судя по тому, каким взглядом окинула их донья Лупе, ни единому слову лейтенанта она не поверила. Да и как было поверить, размышлял Литума, если чича едкая как щелочь, а мясная начинка совершенно безвкусная? Поначалу местные ребятишки прилипли к окну, не сводя с посетителей глаз, но потом разбежались, явно заскучав, и теперь во дворе, возле очага и трех колченогих столиков остались двое-трое полуголых детей. Наверно, ребятишки доньи Лупе. Странно, однако, что у женщины ее возраста такие маленькие дети. А может, она только выглядит старухой? Все попытки завязать с ней беседу ни к чему не привели. О чем бы ни заводил речь лейтенант: о погоде, о засухе, о видах на урожай, о происхождении названия Амотапе, - она либо молчала, либо что-то односложно бурчала себе под нос, либо отделывалась недомолвками. - Сейчас я тебя, Литума, сильно удивлю. Ты ведь тоже, наверно, считаешь, что донья Адриана толстуха? А? Признайся. Так вот, Литума, это заблуждение. Она не толстая, а пышнотелая. Улавливаешь разницу? Когда же он начнет? Как подступится к донье Лупе? Литума сидел как на иголках, дивясь и восхищаясь. Ему ли не знать, как мечтает лейтенант размотать это убийство? Не он ли был свидетелем того, как вчера вечером подействовала на лейтенанта анонимка? Обнюхав бумагу не хуже ищейки, он изрек: "Нет, это не липа. Тут пахнет настоящим делом. Придется ехать в Амотапе". - Ты вправе спросить, друг мой Литума, в чем же разница? Отвечу тебе. Толстуха - вся мягкая, рыхлая, квелая, дряблая. Прикоснись к ней - рука по локоть уйдет, как в тесто. А пышнотелая - тугая, литая, у нее всего столько, сколько надо и даже чуточку больше. Избыток этот особенно тешит и радует. Сколько надо и там, где надо. Потребное количество на должном месте! Тронешь - и почувствуешь сопротивление, пальцы так и отскочат. Всю дорогу до Амотапе, невзирая на то, что солнце огненным буравом ввинчивалось прямо в темя, лейтенант не закрывал рта, рассуждая об анонимке, о лейтенанте Дуфо, о полковнике Миндро и о его дочери. Но чуть только переступили они порог этой забегаловки, он стал вести себя так, будто до Паломино Молеро ему нет решительно никакого дела. Толковал он только про странное название поселка, - ну разумеется! - о достоинствах доньи Адрианы, причем голос не понижал, присутствием хозяйки нимало не смущался. - Это разница между мускулом и жиром, друг Литума! Толстуха - это жир! Пышнотелая женщина - это туго сплетенные мышцы! Лучше тугих, мускулистых грудей нет ничего не свете! Не променяю их даже на кулинарные чудеса нашей доньи Лупе. Не смейся, Литума, я говорю истинную правду. Ты в этих делах ничего не смыслишь, так слушай и просвещайся! Мускулистый живот, мускулистый зад, мускулистые бедра - это яства, достойные только королей, князей, генералов! Ах, боже мой! Вот такова и владычица моего сердца, друг Литума! Она не жирная, нет! Она не толстуха! Она - пышнотела! Она - мускулиста, черт бы меня подрал. И за это я ее люблю. Литума из уважения к начальству посмеивался, но на донью Лупе рацеи лейтенанта никакого действия не оказывали. Она была невозмутима и, казалось, равнодушно принимает все это к сведению. "Выжидает лейтенант, - догадался Литума, - ему неймется так же, как и мне". Когда же он решится? Но лейтенант не спешил и совершенно не собирался слезать с облюбованной темы. - Ты вправе спросить, Литума: "Откуда это, мол, лейтенант решил, что донья Адриана не толста, а пышнотела? Проверял он ее, что ли?" Признаюсь тебе, Литума, да! Но чуть-чуть! Там прижмешь, тут ущипнешь мимоходом. Я знаю, что ты сейчас думаешь. Правильно думаешь. Детские игрушки, думаешь ты. Но ведь я кое-что видел, Литума. Я выдам тебе свою тайну. Я видел, как донья Адриана купалась. Знаешь, за маяком, где скалы и такая пропасть крабов? Ну, там всегда купаются старухи, боясь, как бы за ними не подглядели? Зачем, по-твоему, я каждый день исчезаю, прихватив бинокль, а тебе говорю, что иду пить кофе в отель "Ройаль"? Зачем я лезу на эту скалу, которая как раз над пляжем? Все затем, Литума. Затем, чтобы увидеть мою любовь в одной розовой нижней юбке, а когда эта юбка намокает, она делается почти прозрачной. Ради бога, донья Лупе, принесите мне воды! Я горю! Залейте во мне это пламя! Вот тогда я и понял, друг Литума, что значит "пышнотелая женщина"! Литые ягодицы, литая грудь, сплошной мускул - от шеи до пят! Я вот как-нибудь возьму тебя с собой, полюбуешься. Одолжу тебе бинокль. Увидишь, что я прав. Увидишь самое аппетитное тело во всей Таларе! Да, Литума, я не ревнив, по крайней мере, к моим подчиненным. Да, если будешь хорошо себя вести, отведу тебя к той скале. Увидев эту чудо-женщину, ты с ума сойдешь от счастья. Лейтенант, черт возьми, вроде бы забыл, зачем они приехали в Амотапе, но в ту минуту, когда Литума совсем было потерял надежду и терпение, тот вдруг замолк. Потом снял свои темные очки - Литума заметил, как колюче поблескивают его глаза, - протер стекла платком, снова водрузил очки на нос. Безмятежно раскурил сигарету и сладким голосом сказал: - Донья Лупе, а донья Лупе! Присядьте с нами на минуточку. У нас к вам дельце. - Какое еще дельце? - стуча зубами, проговорила женщина. Ее трясло как в лихорадке. Литума заметил, что и его бьет дрожь. - Поговорить с вами хочу о Паломино Молеро. О ком же еще? Не о возлюбленной же моей нам с вами беседы вести, сами посудите. Подойдите-ка. Ближе, ближе. Сядьте. - Не знаю, про кого вы толкуете, - сказала хозяйка, как автомат опускаясь на стул. Она показалась Литуме еще костлявей, словно ссохлась на глазах. - Клянусь вам, не знаю, - повторила она, кривя рот. - Вы прекрасно знаете, кто такой Паломино Молеро, - с легкой укоризной отвечал лейтенант. Он перестал улыбаться, и Литума, потрясенный его ледяной суровостью, подумал: "Ну, наконец-то мы все сейчас узнаем". - Солдатика с авиабазы, которого прикончили в Таларе. Того, которого прижигали сигаретами. Того, кого повесили, кому вогнали в задний проход здоровенный кол. Паломино Молеро, который так славно пел болеро. Он был здесь, на этом самом месте. Не припоминаете? Литума увидел: женщина широко раскрыла рот, выпучила глаза. Но ни слова в ответ. Так и застыла, дрожа всем телом. - Буду с вами откровенен, донья Лупе. - Лейтенант выпустил облачко дыма и, словно позабыв обо всем на свете, следил, как оно тает в воздухе. - Если вы нам не поможете, если станете запираться, окажетесь, донья Лупе, в такой заднице, откуда вам вовеки не выбраться, - вдруг заговорил он с прежней суровостью. - Вы уж простите за такое неделикатное выражение - я хочу, чтоб вы поняли, насколько серьезно дело. Я не хочу вас арестовывать, везти в Талару, сажать в тюрьму, где вы останетесь до конца дней своих как соучастница преступления и укрывательница убийц. Уверяю вас, донья Лупе, я этого вовсе не хочу. Ребенок продолжал возиться на горшке, и Литума поднес палец к губам. Малыш показал ему язык и улыбнулся. - Убьют меня, - со стоном вымолвила наконец женщина. Однако в глазах ее не было слез - только ненависть и животный ужас. Литума затаил дыхание: ему казалось, что, если он шевельнется, если скрипнет стулом, случится непоправимое. Лейтенант тем временем медленно расстегнул кобуру. Достал пистолет и брякнул им об стол, отодвинув тарелку с остатками обеда. - Ни один волос не упадет с вашей головы, донья Лупе. Расскажите нам честно и откровенно все, что знаете. Эта штука защитит вас, если потребуется. Где-то далеко прорезал тишину истошный крик осла. "Случка, должно быть", - подумал Литума. - Они мне грозили, они сказали: хоть слово пикнешь - убьем, - вскинув руки, завыла женщина. Закрыв лицо ладонями, она корчилась на стуле. Слышно было, как стучат у нее зубы. - В чем я-то виновата, сеньор полицейский, я-то что плохого сделала? Умру я, на кого детей покину? Мужа моего трактор задавил. Игравшие в песке ребятишки, услышав ее вопль, на минуту обернулись, но сразу же потеряли к ней интерес и снова занялись своим делом. Самый маленький, тот, что лепил куличики, пополз к дверям. Солнце вызолотило его кожу, пронизало светом кудряшки. Он сосал палец. - Они ведь тоже грозили мне оружием, - продолжала подвывать хозяйка. - Так кого же мне слушать - вас или их? Она пыталась заплакать, морщила лицо, заламывала руки, но глаза ее оставались сухи. Тогда она ударила себя в грудь, перекрестилась. Литума огляделся по сторонам. Нет, вопли доньи Лупе не привлекли внимания соседей. В полуоткрытую дверь он видел церковь, пустынную площадь. Исчезли даже ребятишки, совсем недавно гонявшие там тряпичный мяч. "Наверно, родители схватили их за шиворот, загнали по домам, чтобы они ничего не видели и не слышали", - подумал он. Значит, все знают о том, что случилось с Паломино Молеро, значит, все были свидетелями. Сейчас, сейчас тайное станет явным. - Вы успокойтесь. Разберемся не торопясь, шаг за шагом, - сказал лейтенант, но интонация, с которой произнесены были эти слова, должна была не успокоить женщину, а только усилить ее страх. - Даю вам слово, никто вас не убьет и не обидит, - с ледяной угрозой в голосе продолжал он. - Если, конечно, вы будете со мной откровенны. Если расскажете мне всю правду. - Не знаю, ничего я не знаю! Боюсь я, - пролепетала женщина, но по отчаянию ее видно было, что она знает все и что сил отрицать и запираться у нее уже нет. - Святой Николай, помоги мне! Она два раза подряд осенила себя крестным знамением, поцеловала скрещенные пальцы. - Начните с самого начала, - велел лейтенант. - Когда появился тут Паломино Молеро? Зачем? Давно ли вы его знаете? - Я и вовсе его не знала, я его и не видела никогда! - воскликнула женщина. Голос ее то срывался на крик, то звучал еле слышно, словно она потеряла власть над ним, глаза вращались. - Я бы ни за что не приютила его, если б не девушка. Они искали нашего священника, падре Эсекиеля. А его не было. Его почти никогда не бывает, вечно он в отъезде. - Девушка? - вырвалось у Литумы, но лейтенант так глянул на него, что он тотчас прикусил себе язык. - Девушка. Это все она. Умоляли меня, вот я и согласилась. Не на деньги я польстилась, хотя, видит бог, они мне не лишние. Мужа моего трактор задавил. Разве я вам не сказала? Клянусь вам господом всевышним, который все видит, все знает, небесным заступником нашим, святым Николаем клянусь! Да у них и не было денег. Еле-еле хватило за обед расплатиться. А переночевать я их пустила бесплатно. Они ведь собирались обвенчаться, вот я и сжалилась, такие они оба были молоденькие, совсем еще дети. И очень уж сильно влюблены, даже со стороны заметно. Откуда ж мне было знать, как все обернется?! За что же, господи боже, мне такое несчастье, чем я тебя прогневала? Лейтенант, пуская колечки дыма, неотрывно глядел на донью Лупе сквозь темные стекла своих очков, а она снова перекрестилась, заломила руки, с силой вцепилась пальцами в щеки, словно хотела расцарапать себе лицо. - Я знаю, что у вас доброе сердце, я сразу это понял, - все тем же тоном сказал он. - Вам нечего бояться. Рассказывайте дальше. Сколько же дней провели они у вас? Истошный ослиный крик снова прорезал благостную тишину утра, и Литума услышал бешеный стук копыт. "Кончили дело", - понял он. - Два дня, - ответила донья Лупе. - Они ждали священника, я ж вам сказала. А тот уехал. Его никогда не застанешь. Скажет, что поедет крестить младенцев и венчать молодых в дальних поместьях, - и поминай как звали. А правда, нет ли - кто его знает. Много чего толкуют об этих его отлучках. Я им говорила - не ждите, он и на неделю уезжает, и на десять дней. Известно: своя рука - владыка. Ну вот они и собрались наутро в Сан-Хасинто. Это было в субботу, я сама им и присоветовала: поезжайте, мол, туда. По воскресеньям священник из Сульяны служит там мессу, он вас и обвенчает в усадебной часовне. А здесь ничего не дождетесь, говорю я им. Поезжайте, поезжайте в Сан-Хасинто. - Однако уехать они в то воскресенье не успели? - перебил ее лейтенант. - Нет, не успели, - с непритворным ужасом сказала женщина. Замолчав, она взглянула на лейтенанта, потом на Литуму и снова на лейтенанта. Опять затряслась так, что залязгали зубы. - Не успели, потому что... - пришел к ней на помощь лейтенант. - Потому что в субботу к вечеру их нашли, - прошептала она. Еще не начинало смеркаться. Огненный шар солнца еще висел между стволами эвкалиптов, и закатное это зарево отражалось, как в зеркале, в сверкавших крышах, когда донья Лупе, стряпавшая у очага, увидела автомобиль. Он вылетел с шоссе, пересек Амотапе и, фырча, вздымая облака пыли, свернул прямо на церковную площадь. Донья Лупе не сводила с него глаз, и двое влюбленных тоже заметили, но никакого внимания не обратили, пока машина не затормозила прямо у самой церкви. Те двое сидели и целовались. Они целый божий день целовались. Уж лучше бы спели что-нибудь или поговорили, а то только и знают что целоваться, детей бы постыдились. - Он, говорят, дивно пел? - поощрил рассказчицу лейтенант. - Болеро в особенности, да? - И болеро, и вальсы, - кивнула та и вздохнула так глубоко, что Литума крякнул. - И тондеро, и эту "песенку кумовьев", знаете, где двое перекликаются. Все у него очень славно выходило. - Итак, машина въехала в поселок, вы ее увидели, - напомнил лейтенант. - А эта парочка? Бросилась бежать? Попыталась спрятаться? - Девушка хотела, чтобы Паломино укрылся где-нибудь. Стала ему говорить: "Беги, милый, укройся, спрячься, беги, нельзя тебе здесь оставаться, не хочу, чтобы..." А он ей: "Нет, милая, ты теперь моя, две ночи мы были вместе, ты жена мне теперь, и никто ничего не посмеет нам сделать, придется им согласиться. Никуда я не пойду. Я дождусь их и все им объясню". А та перепугалась и все уговаривала его: "Беги, беги, они с тобой расправятся, беги, а я их отвлеку, не хочу, чтобы тебя убили". И страх ее передался донье Лупе. "Кто они? - спросила она, показывая на запыленную машину, откуда вылезло двое мужчин, - силуэты их четко выделялись на багровом закатном небе, точно вырезанные из черной бумаги фигурки без лиц. - Кто они? Зачем приехали? Матерь божья, что же будет?" - Ну и кто же это был? - спросил лейтенант, окутываясь табачным дымом. - Кто был? - прошипела сквозь стиснутые зубы женщина с яростью, на миг одолевшей страх. - Как это "кто был"? Кому ж и быть, как не вашим? - Наши? Гражданская гвардия? Или военная полиция? Солдаты с Таларской авиабазы? Правильно я вас понял? - Ваши. Люди в военной форме, - снова сникла донья Лупе. - Разве вы все - не одно и то же? - Да не совсем, - улыбнулся лейтенант. - Впрочем, это несущественно. В этот миг, продолжая жадно вслушиваться в ее рассказ, Литума вдруг увидел их. Прячась от солнца под навесом из жердей, прижавшись друг к другу, сцепив пальцы, сидели они, и беда уже была готова обрушиться на них. Склонив черноволосую, коротко остриженную голову к ней на плечо, чуть щекоча ей ухо губами, он пел: "Наши души в этом мире воедино свел господь..." - а у нее от нежности выступили на глазах слезы, и, чтобы лучше слышать, она кокетливо приподнимала плечо и чуть-чуть хмурилась, сдвигая брови над детскими влюбленными глазами. Любовь смягчила ее черты, смыла высокомерное выражение. Литума почувствовал, как охватывает его бесконечная печаль, когда в реве мотора, в облаке желтоватой пыли неотвратимо возник впереди автомобиль с людьми в военной форме. Не задерживаясь, проскочит он через поселок на исходе дня и еще через несколько жестоких минут затормозит у этой лачуги без двери, где сейчас сидели они с лейтенантом. "Что ж, по крайней мере, хоть эти двое суток они были счастливы", - подумалось ему. - Как? Только двое? - спросил лейтенант, и Литума удивился его удивлению. Из какого-то неясного суеверного чувства он старался не встречаться с ним глазами. - Только двое, - словно сама сомневаясь, испуганно подтвердила женщина. Она заморгала, припоминая, силясь понять, не изменяет ли ей память. - Да нет. Только двое их было. Они вылезли, и в машине никого больше не осталось. Я запомнила - их было двое, я уверена. А что? - Да ничего. - Лейтенант раздавил в пепельнице сигарету. - Я думал, что за ним отправили наряд. Что ж, двое так двое. Это неважно. Продолжайте. Снова задрожал в знойном полдневном воздухе ослиный рев - ликующий, низкий, переливчатый рев зверя, извергнувшего семя, и тотчас возившиеся в пыли ребятишки - кто бегом, кто ползком - кинулись, хохоча, искать ослицу, поглядеть, как покрывает ее это ревущее чудовище. "Ты жива? - спросил один из приехавших - тот, кто казался старше, тот, у кого в руках не было револьвера. - Что он с тобой сделал? Как ты себя чувствуешь?" В считанные минуты стемнело: за то время, которое потребовалось приехавшим, чтобы дойти от джипа до лачуги доньи Лупе, сумерки стали ночью. "Если тронешь его, я покончу с собой, - сказала девушка: в спокойном ее голосе звучал вызов, ноги твердо упирались в землю, кулаки были сжаты. Однако подбородок у нее дрожал. - Если тронешь его, я покончу с собой. А сначала всем все расскажу о тебе. Все умрут от стыда и омерзения". Донья Лупе тряслась как овечий хвост. "Что происходит, господа, кто вы, чем могу служить, это мой скромный дом, я бедная женщина, я ничего плохого не сделала". Тень с револьвером - казалось, что при каждом взгляде на Паломино глаза у нее полыхают огнем - подошла к ней вплотную и уткнула дуло между иссохших грудей. "Нас здесь нет, мы тебе примерещились, - сказал он. Язык у него чуть заплетался, как у пьяного, но пьян он был от ярости и ненависти. - Сболтнешь кому-нибудь - застрелю как бешеную собаку своими руками. Поняла?" Хозяйка упала на колени. "Я ничего не знаю, ничего не понимаю. В чем я провинилась, сеньор? Что за преступление - пустить к себе переночевать двух молодых людей? Ради господа нашего, ради Пречистой Девы, не стреляйте, не доводите до беды!" - Младший не называл старшего "господин полковник"? - перебил ее лейтенант. - Не знаю, - отвечала донья Лупе неуверенно, пытаясь вспомнить. - "Господин полковник"? Вроде бы называл, а может, и нет. Не помню. Я бедная, невежественная женщина, сеньор. Тот, с пистолетом, сказал, что, если кому-нибудь проговорюсь, он всадит мне пулю в лоб, другую - в живот, а третью - не могу выговорить куда. За что? Чем я виновата? Мужа у меня трактором задавило. Шестеро детей у меня, я их кормлю-пою. Сейчас шестеро, а всего было тринадцать, да семерых бог прибрал. Если меня убьют, эти шестеро тоже помрут. Разве это справедливо? - Тот, кто грозил вам револьвером, был младший лейтенант? Была у него на плече такая нашивка? На околыше - одна звездочка? Литума подумал, что присутствует при сеансе передачи мыслей на расстоянии: его начальник спрашивал о том, что его самого только что осенило. У него даже дух захватило, голова пошла кругом. - Не разбираюсь я в этих делах, - заскулила женщина. - Не спрашивайте меня, не путайте, все равно я ничего в толк не могу взять. Какая еще звездочка? Какой околыш? Литума слышал ее голос, но отчетливо видел, как в синих сумерках, окутавших городок, донья Лупе стоит на коленях перед летчиком, яростно размахивающим пистолетом, а второй, постарше, горестно, страдальчески, недоуменно смотрит на девушку, своим телом закрывающую Паломино, не позволяющую ему ни приблизиться к незнакомцам, ни заговорить с ними. Видел Литума, как пронесшийся джип точно вымел с улиц, загнал по домам взрослых и детей, собак и коз - никто не хотел впутываться в эту историю. "А ты молчи, не смей ничего говорить, какое право ты имеешь, как ты смел сюда приехать, кто ты мне? - говорила она, удерживая, оттесняя, отталкивая Паломино, пресекая все его попытки шагнуть вперед и объясниться. И тут же повторяла тому, постарше: - Так и знай, я покончу с собой, но сначала все всем расскажу". "Я люблю ее, я порядочный человек, я всю жизнь положу на то, чтобы она была счастлива", - бормотал Паломино, не в силах одолеть заслон ее тела и приблизиться к приехавшим. Тот, постарше, даже не взглянул на него, не отрывая глаз от девушки, словно ни в этом городке, ни на всем белом свете никого больше не было. Однако после этих слов Паломино молодой, ругаясь сквозь зубы, двинулся к нему, замахнулся револьвером. Девушка бросилась между ними, и тогда тот, постарше, впервые открыв рот коротко приказал: "Тихо!" Молодой немедля подчинился. - Он только это и сказал? - спросил лейтенант. - Или назвал его по имени? Как-нибудь обратился к нему? Может быть, он сказал: "Тихо, Дуфо!"? Или: "Тихо, младший лейтенант Дуфо!"? Да это уж не передача мыслей, это просто чудо! Слово в слово все то, о чем сейчас подумал Литума. - Не знаю, - отвечала женщина. - Нет, вроде никакого имени он не произносил. Я узнала, что того паренька зовут Паломино Молеро, когда увидела его фотографии в газете, я сразу его признала. У меня чуть сердце не разорвалось! Он, он самый, тот, что девушку похитил и привез к нам. А как ее зовут, я не знала и сейчас не знаю. И тех двоих тоже. Не знаю и знать не хочу! А если вы знаете, то мне не говорите, прошу вас! Я ведь вам помогла? Вот и не надо мне знать этих имен! "Не бойся, не бойся, не кричи! - сказал тогда пожилой. - Доченька, доченька моя милая. Зачем ты мне грозишь? Ты мне грозишь, ты?" "Если хоть пальцем тронете, я убью себя!" - дерзко отвечала та. На потемневшем небе ярче засияли звезды. Кое-где в окнах и за тростниковыми стенами домов замерцали огоньки. "Уж скорей я протяну ему руку и от всего сердца скажу: "Прощаю тебя", - пробормотал пожилой. Он и в самом деле протянул Паломино руку, так, впрочем, и не взглянув в его сторону. Донья Лупе перевела дух, увидев, что они обменялись рукопожатием. Паломино от волнения едва мог говорить. "Клянусь вам, я сделаю все, - запинаясь, произнес он. - Она - лучшее, что есть у меня в жизни, она - божий свет..." "А теперь вы пожмите друг другу руки, - приказал пожилой, - забудьте прошлое. Нет больше офицера и рядового. Нет начальников и подчиненных. Просто двое, нет, трое мужчин на равных, как мужчинам и положено, покончили дело миром. Ну, ты довольна теперь? Ты успокоилась? Забудем все, что было. Поехали, здесь нам больше нечего делать". Он торопливо полез в задний карман за бумажником, и несколько влажных от пота купюр оказались в ладони доньи Лупе, и учтивый голос поблагодарил ее, и попросил извинения за причиненное беспокойство, и посоветовал поскорее все забыть. Потом приземистый силуэт пожилого двинулся к машине, стоявшей с открытыми дверцами. Но второй офицер, прежде чем уйти, снова ткнул ее стволом пистолета в грудь: "Держи язык за зубами. Если что, пощады не жди". - И что же, те двое покорно сели в джип? Уехали? - Судя по лицу лейтенанта, он не мог в это поверить, да и Литума тоже. - Девушка ехать не хотела и дружка своего попыталась удержать. "Давай, - говорила, - останемся. Не верь им, не верь!" "Поехали, поехали, доченька, - долетел к ним из машины ободряющий голос пожилого. - Он ведь дезертировал, не забывай об этом. Должен вернуться в часть. Чем скорей он вернется, тем меньше придется расхлебывать, тем проще будет замять это дело. Подумай о том, что его ждет, доченька. Едем". "Да, милая, он прав, он нас простил, надо ехать, - сказал Паломино. - Я ему доверяю. Как же мне ему не доверять?" "Как же не доверять?" Литума почувствовал, что по щеке до угла рта проползла слеза, соленая, как капля морской воды. Как шум прибоя, слышал он рассказ доньи Лупе, время от времени перебиваемый вопросами лейтенанта, и смутно сознавал, что ничего нового она уже не рассказывает, и дело, которое они приехали расследовать, проясняется все больше. Женщина плакалась на невезение и злосчастную свою судьбу, вопрошала небеса, за какие грехи послали они ей такую кару - впутали ее в такую ужасную историю. Иногда у нее прорывалось рыдание. Но ее слова уже не интересовали Литуму. Словно грезя наяву, снова и снова видел он счастливую пару, проводившую на убогих улочках Амотапе свой медовый месяц, опередивший свадьбу. Видел его - чоло с улицы Кастилии; видел ее - белую девушку из хорошей семьи. "Для любви нет преград", - поется в одном вальсе. В этом случае так оно и было: любовь их сумела сокрушить и расовые предрассудки, и неравенство положения, и разницу в достатке. Видно, сильно, страстно и безудержно любили они друг друга, если решились на нее. "Я такой любви не знал, - подумал Литума. - Я так сильно не любил даже Мече, невесту Хосефино". Ему случалось влюбляться, но стоило женщине уступить ему или слишком долго ломаться и артачиться, как дурь эта исчезала. Никогда любовь не приказывала ему с непререкаемой властностью, чтобы он рискнул из-за нее жизнью, как рискнул Паломино, или бросил вызов всему свету, как сделала девушка. "Может, не родилась такая, чтобы я узнал настоящую любовь, - думал он. - Может, слишком долго таскался я по девкам вместе с "непобедимыми", вот сердце-то и истаскал и любить, как любил Паломино, теперь не способен". - Что же мне теперь делать? - донесся до него рыдающий голос доньи Лупе. - Посоветуйте. Лейтенант, поднявшись, спрашивал, сколько с них причитается. "Ничего, ничего", - бормотала хозяйка, но лейтенант настаивал: так, мол, сударыня, не пойдет, он не из тех полицейских, что норовят пожрать и выпить задарма, он всегда платит за все, что съел и выпил, и неважно, при исполнении он или нет. - Так скажите же, по крайней мере, что мне делать? - с тоской вопросила донья Лупе, сложив ладони как для молитвы. - Со мной разделаются не хуже, чем с тем несчастным. Разве вы не понимаете? Куда мне бежать? Куда податься? Разве я не оказала вам содействия? Вот и скажите, как мне быть теперь? - Сидеть тихо, донья Лупе, - любезно отвечал лейтенант, кладя кредитки рядом со своим стаканом. - Сидеть тихо, помалкивать. Никто вас не убьет, никто не обидит. Живите как жили, а про все то, что видели, слышали и нам рассказали, забудьте. А пока до свиданьица. Привычным движением он поднес пальцы к козырьку. Литума, позабыв попрощаться с хозяйкой, вскочил и поспешил следом. Выйти в это пекло, принять на себя отвесные удары солнечных лучей, не смягченных ни кровлей, ни навесом, - все равно что в ад попасть. Не прошли и нескольких шагов, а рубаха на спине уже промокла, в висках зазвенело. Лейтенант шагал легко, а Литума еле переставлял глубоко увязавшие в рыхлом песке ноги. Они миновали извилистую улочку - центральную магистраль, - выбрались на пустырь, двигались к шоссе. По дороге Литума замечал, что их провожают беспокойные любопытные глаза - целые гроздья голов торчали у окон, прячась при появлении полицейских. Литума был уверен, что лишь только они с лейтенантом уберутся из городка, все ринутся к донье Лупе и станут жадно выспрашивать у нее, что да как. Шли молча, о чем-то размышляя: впереди - лейтенант, шагах в трех за ним - Литума. На самой окраине шелудивая собака заворчала на них, ощерилась. На пустыре проворно сновали между камнями ящерицы - то прятались, то снова появлялись. Литума подумал, что по ночам сюда забредают и лисы. Должно быть, Паломино со своей возлюбленной слышали, как они воют и плачут, кружа у курятников и козьих загонов. Испугалась ли девушка, услыхав глубокой ночью этот голодный вой? Наверно, обняла Паломино, покрепче прижалась к нему, ища защиты, а он успокоил ее, нашептал на ухо что-нибудь нежное. А может, любовный столбняк был так силен, что им ни до чего не было дела и никакие звуки до них не доходили? Здесь ли, в Амотапе, впервые познали они друг друга? Или это случилось где-нибудь в окрестностях Пиурской авиабазы? Когда вышли к шоссе, Литума был мокр как мышь, словно искупался в чем был. Он видел, что зеленые брюки и кремовая форменная рубаха на лейтенанте покрыты влажными разводами, а лоб вызвездили крупные капли пота. Ни одной машины. Лейтенант, покорствуя судьбе, пожал плечами, пробормотал "подождем". Достал пачку сигарет, угостил Литуму, закурил сам. Некоторое время они молча пускали дым, поджариваясь на солнцепеке, думали думу, глядели на посверкивание миражей - озера, ручьи, моря - в этой бесконечной песчаной пустыне. Грузовик, шедший в сторону Талары, не остановился, как ни махали они ему руками и фуражками. - Когда я только-только кончил училище и служил в Абанкае, был у меня начальник, с которым такие вот шутки не проходили. Он бы на нашем месте достал пистолет да продырявил ему скаты. - Лейтенант с тоской поглядел вслед удаляющемуся грузовику. - Мы его прозвали Капитан Кобелио, очень уж был лют до баб. А тебе не хотелось бы притормозить этого мерзавца? - Хотелось бы, господин лейтенант, - рассеянно отозвался "непобедимый". Тот с любопытством оглядел своего подчиненного. - Я вижу, эта история произвела на тебя сильное впечатление? Литума кивнул. - Все никак поверить не могу, хотя своими ушами слышал. Лейтенант щелчком отправил окурок на противоположную обочину, мокрым платком обтер лицо и шею. - Да, от такого рассказа и спятить недолго. - Никогда бы не подумал, - сказал Литума. - Много чего я себе навоображал, да только не это. - Ты хочешь сказать, что теперь досконально знаешь, как погиб Паломино? - Более или менее, - пробормотал Литума и спросил с опаской: - А что? Вы - нет? - А я пока что нет. Запомни на будущее, друг мой Литума: простых вещей на свете не бывает. Иногда кажется: вот она истина, истинней не бывает, а покрути ее так и эдак, рассмотри вблизи - и дай бог, чтобы от нее хоть половина осталась. - Это конечно, - согласился Литума. - Но в нашем с вами случае все вроде бы ясно? - Для начала скажу тебе, хоть ты и сильно удивишься, что вовсе не поручусь за то, что убийцы - полковник Миндро и младший лейтенант Дуфо, - задумчиво проговорил лейтенант без обычной своей насмешливости. - Пока мы знаем лишь, что это они разыскали и увезли Паломино. - Честно признаться, - заморгал Литума, - меня даже не гибель его так огорошила. А знаете что? Я теперь только понял, почему он пошел в армию добровольцем - чтобы попасть на авиабазу, чтоб быть поближе к своей милой. Это ни в какие ворота не лезет! Чтобы парень, не подлежащий призыву, из-за любви на службу пошел?! - Почему же это так тебя удивляет? - засмеялся лейтенант. - Не верится мне, - стоял на своем Литума. - Я лично такого не видывал. Вдали показался грузовик, и лейтенант отчаянно замахал рукой. - Выходит, ты ничего не понимаешь в любви, - прежним, привычным, насмешливым тоном сказал он. - Я бы не то что в солдаты - в священники пошел, в мусорщики, я бы, если надо, навоз жрал, только бы быть поближе к моей толстухе. Так-то, друг Литума. VI  - Вот она! Говорил я тебе! Вот она идет! - воскликнул лейтенант Сильва, крепче прижимая к глазам окуляры бинокля и по-жирафьи вытягивая шею. - Точна, как англичанка. Добро пожаловать, кр-расавица моя. Давай, давай разоблачайся, дай взглянуть на себя еще разок. Пригнись, Литума, если повезет, она повернется к нам лицом. Литума притулился за обломком скалы. Они сидели здесь полчаса, не меньше. Вот это облако пыли там, вдалеке, - это и есть донья Адриана, или лейтенант от похоти с ума сошел и грезит наяву? Так называемая "Крабья скала", где они сидели, - дозорная вышка, выстроенная самой природой, - торчала над каменистым пляжем, на который накатывала тихая морская вода: пакгаузы нефтяной компании задерживали буйство ветра. За спиной у них дугой протянулась бухта - два причала, трубы нефтеперегонки, металлические башни, сплетение конструкций. Дальше беспорядочно теснились домишки Талары. Как пронюхал лейтенант, что именно сюда в предвечерний час, когда солнце становится багровым, а жара немного спадает, приходит купаться донья Адриана? Да вот пронюхал, однако же: Литума в самом деле различал теперь в облаке пыли плавно покачивающееся телесное изобилие хозяйки. - Это высшее отличие, Литума, я покуда никого еще им не удостаивал, - бормотал лейтенант, не отнимая глаз от бинокля. - Увидишь толстуху во всей красе. Увидишь все ее тайные прелести. Приготовься к этому зрелищу, Литума, а не то ослепнешь. Это мой тебе подарок ко дню рождения, это все равно что производство в чин. Бога тебе надо молить за такого начальника, как я. Повезло тебе, дураку. Лейтенант болтал как попугай, но Литума слушал его вполуха, обращая на крабов больше внимания, чем на шутки и на появление доньи Адрианы. Скала оправдывала свое название: крабы тут водились сотнями, а может, тысячами. Литума, позабыв про все, смотрел, как появляются они, сливаясь по цвету с песком, из бесчисленных норок, а оказавшись снаружи, раздуваются, удлиняются, обретают свою невероятную форму и неторопливо пускаются в путь - то ли вперед, то ли назад, понять нельзя. "Точно как мы с Паломино Молеро", - подумал полицейский. - Пригнись, пригнись пониже, - вполголоса приказал лейтенант. - Ага! Она начала раздеваться! Тут Литума заметил, что скала сплошь изъедена крабами, прогрызшими в ней бесчисленные пересекающиеся галереи. А вдруг рухнет? Тогда ему и лейтенанту предстоит падение в эти темные, душные песчаные глубины, где копошатся, шевеля цепкими клешнями, полчища этих тварей. Их ждет верная и притом мучительная смерть. Литума пощупал под собой. Ничего, прочно. - Да дайте же и мне взглянуть, - пробурчал он. - Позвали глядеть, а смотрите один. - Мне положено, я - начальство, - ухмыльнулся лейтенант, но все же протянул ему бинокль. - Смотри, только недолго. Тебе еще рано: скажут, что я тебя развращаю. Литума настроил бинокль по глазам и увидел внизу донью Адриану. Она безмятежно стягивала с себя платье. Может, она знает, что за ней подглядывают? Может, она нарочно дразнит лейтенанта? Да нет, движения ее были так ленивы, так небрежны, что было ясно - она считает себя недосягаемой для посторонних взглядов. Сложив платье, донья Адриана стала на цыпочки - положить его на выступ скалы, куда не долетали брызги. Как и говорил лейтенант, хозяйка носила короткую розовую нижнюю юбку, и взгляду Литумы предстали бедра, могучие, как лавровые комли, и открытые едва не до сосков груди. - Кто бы подумал, что она так хорошо сохранилась, - удивился он. - Довольно, оставь и мне, - сказал лейтенант и отобрал у него бинокль. - Самое интересное начнется, когда она зайдет в воду. Юбочка намокнет и станет прозрачной, и зрелище это не для рядовых, Литума. Это только от лейтенанта и выше. Литума засмеялся - из вежливости, а не потому, что счел шутку начальства удачной. Ему было как-то не по себе, он маялся, неизвестно почему. Может, это Паломино Молеро виноват? Может быть. С тех пор как он увидел его обезображенный труп, уже ни на минуту не мог позабыть это распятое, обожженное, проткнутое острым суком тело. Раньше он еще надеялся, что, когда они выяснят, кто и за что расправился с пареньком, он сумеет выбросить страшную картину из головы. Как бы не так: тайна более или менее проясняется, а Паломино день и ночь стоит перед глазами. "Испоганил ты мне жизнь, заморыш чертов", - подумал он. В эту же субботу, когда получит жалованье, отпросится у лейтенанта и смотается в Пиуру. Там разыщет "непобедимых", угостит их в заведеньице Чунги, а кончат вечер в "Зеленом доме", у "курочек". Такая встряска пойдет ему на пользу. - Донья Адриана принадлежит к высшей женской расе, - прошептал лейтенант. - Представительницы ее трусиков не носят. Гляди, Литума, примечай, какими преимуществами обладают женщины, которые идут по жизни без штанов. Он сунул ему бинокль, но Литума, как ни напрягал глаза, ничего особенного не увидел. Донья Адриана шумно плескалась в заводи, колотила руками по воде, брызги и пена летели во все стороны, и, хотя юбка ее в самом деле стала прозрачной, разглядеть мало что удалось. - Мне бы ваши глаза, господин лейтенант, а еще бы лучше - вашу фантазию, - возвращая бинокль, сказал он. - Честно признаюсь, кроме пены, ничего стоящего внимания не обнаружил. - Ну и черт с тобой, - лейтенант снова приник к окулярам. - А я вот вижу все. Сверху вниз и снизу вверх вся красота как на ладони. А-а, нет ли в нашей толстухе африканской крови - ишь как завились! Если желаешь знать, сколько их, - спроси меня, я тебе скажу. Донья Адриана ничего не смогла от меня утаить. - Ну и долго еще?.. - раздался вдруг у них за спиной девичий голос. Литума осел на землю, а потом так резко повернулся, что чуть не вывихнул себе шею. Он понял, что первая его мысль была ошибочна, но ему продолжало казаться, что это говорит не женщина, а краб. - Ну и долго еще намерены вы похабничать? - повторила девушка. Сжатыми кулачками она упиралась в бедра и позой своей напоминала тореро, ожидающего быка. - Долго ли собираетесь болтать всякие гадости? Еще не исчерпали весь свой запас? Я давно наблюдаю за вашим свинством. Какая мерзость! Лейтенант Сильва подобрал бинокль, выпавший у него из рук, когда вдруг прозвучал ее голос. Литума, продолжавший сидеть на земле, видел, что его начальник не вполне еще оправился от изумления и отряхивает брюки, стараясь выиграть время. Потом с поклоном заговорил: - Опасные шутки, сеньорита! Разве можно так незаметно подкрадываться? Мы ведь при исполнении служебных обязанностей. А если бы я от неожиданности выстрелил в вас? - Служебных обязанностей? - саркастически рассмеялась девушка. - С каких это пор полицейских обязали подглядывать за купальщицами? Только в эту минуту Литума узнал дочку полковника Миндро, Алисию. Да, это была она. Сердце у него заколотилось. Снизу доносился крик разъяренной доньи Адрианы. Она их засекла. Литума, как во сне, видел: согнувшись и прикрываясь, она выскочила на берег, бросилась к своему платью, грозя им кулаком. - Хорошо вы охраняете порядок, - продолжала девушка. - Хорошо, нечего сказать! Какое свинство! Вполне оправдываете свою репутацию. Вы, пожалуй, еще хуже, чем про вас говорят. - Сеньорита, с этой скалы мы наблюдали за баркасами контрабандистов, которые пытаются уйти в Эквадор, - ответил лейтенант, и слова его прозвучали так убедительно, что Литума воззрился на него с восхищением. - Вам это позволительно не знать, а кроме того, из ваших уст любое оскорбление - награда. Продолжайте, прошу вас. Краем глаза Литума видел, что донья Адриана, кое-как натянув на себя платье, удаляется по направлению к Пунта-Арене. Идет скорым шагом, энергично раскачивая бедрами и гневно размахивая руками. Без сомнения, кроет их с лейтенантом последними словами. А девушка, разглядывая обоих, вдруг замолчала, точно возмущение ее внезапно испарилось. С ног до головы она была в пыли. Нельзя было понять даже, какого цвета ее блузка и брючки - и то, и другое, и мокасины, и ленточка в стриженых волосах приобрели желтовато-серый оттенок окрестных пустырей. Литуме показалось, что она стала еще тоньше, чем в тот день, когда он видел ее в кабинете полковника, - хрупкая, с едва заметной грудью, узкобедрая. Доска - пренебрежительно называл таких женщин его начальник. Вздернутый, брезгливо принюхивающийся носик придавал лицу особенно надменное выражение. Их с лейтенантом она тоже словно обнюхала и явно осталась недовольна. Сколько ей лет? Шестнадцать? Восемнадцать? - А что привело девушку вашего круга в столь безлюдное место? - со всей изысканностью осведомился лейтенант, показывая, что инцидент исчерпан. Он спрятал бинокль в футляр и стал протирать платком свои темные очки. - Пожалуй, для прогулок это место далековато от авиабазы. А что, если одна из этих тварей укусит вас? Что тогда? А что случилось с вашим велосипедом? Шина спустила? Тут и Литума заметил метрах в двадцати внизу, у подножия скалы велосипед, тоже покрытый пылью. Литума смотрел на девушку и пытался представить рядом с ней Паломино Молеро. Вот они идут, взявшись за руки, глядя друг на друга хмельными от нежности глазами, ласково перешептываются. Девушка, взмахивая ресницами, точно бабочка - крыльями, тихо просит: "Спой мне, спой еще что-нибудь". Нет, картина рассыпалась, у Литумы не хватало воображения представить это. - Папа знает, что вы сумели вытянуть из Рикардо все сведения, - отрывисто и резко сказала она вдруг, вскинув голову и проверяя взглядом, произвели ли ее слова должное впечатление. - В ту ночь, когда он так напился. Однако лейтенант и бровью не повел. Он аккуратно надел очки и начал спуск с холма, скользя как на санках. Внизу отряхнулся. - Младшего лейтенанта Дуфо зовут Рикардо? - спросил он. - Я слышал, его называли Ричардом. - И про то, что вы ездили в Амотапе и допрашивали донью Лупе, он тоже знает, - с оттенком издевки сказала девушка. Теперь Литума рассмотрел ее как следует: да, она была маленькая, тоненькая, хрупкая, с полудетскими очертаниями фигуры. Так, ничего особенного. Может, Па-ломино влюбился в нее оттого только, что знал, кто она? - Папа в курсе всех ваших дел. Почему она так говорила с ними? Почему взяла такой странный тон? Почему не угрожала, а скорее насмехалась, словно в глубине души забавляясь всей этой историей? Словно проказничала и шалила? Литума прыжками спускался по склону следом за ней, и крабы причудливыми зигзагами отползали подальше от его башмаков. Вокруг не было ни души. Даже рабочие со складов ушли - ворота были заперты, не доносилось ни звука. Внизу, в бухте, полз буксир, выпуская густой серый дым и через каждые несколько минут гудя сиреной. На берегу копошились, как муравьи, какие-то люди. Добрались наконец до тропинки, которая, беря начало у скалы, вела к проволочному заграждению, отделявшему территорию компании от остального городка. Лейтенант поднял с земли велосипед и покатил его, придерживая за руль. Шли медленно, гуськом. Под ногами то и дело трещали пустые крабьи панцири. - Я шла за вами от самого участка, а вы и не замечали, - сказала девушка все с той же полунасмешливой, полугневной интонацией. - У заграждения меня хотели остановить, но я пригрозила, что пожалуюсь папе, и тогда пропустили. Вы и тут прохлопали. Я слышала, как вы сыпали непристойностями, а вы и не подозревали, что я тут. Могла бы и дальше следить за вами. Лейтенант, посмеиваясь, кивнул, признавая ее правоту. - В чисто мужском обществе всегда ведутся вольные разговоры, - извиняющимся тоном сказал он. - Мы караулили бухту, чтобы пресечь попытку контрабанды, и не наша вина, если кто-то из местных дам в это самое время захотел выкупаться. Просто совпадение, правда, Литума? - Истинная правда, господин лейтенант. - Как бы там ни было, мы к вашим услугам, сеньорита Миндро. - Голос лейтенанта сделался медовым. - Слушаю вас. Или, может быть, вы предпочитаете поговорить не здесь, а в участке? Там прохладно, можно выпить чего-нибудь холодного и шипучего, беседа пойдет легче. Хотя должен вас предуведомить: у нас далеко не так комфортабельно, как в кабинете вашего отца на авиабазе. Девушка промолчала. Литуме казалось, что он ощущает, как течет у него по жилам медленная, густая, темно-красная кровь, как стучит в висках, пульсирует в запястье. Миновали проволочную изгородь, и дежурный полицейский - Лусио Тиноко из Гуанкабамбы - откозырял лейтенанту. Рядом стояли еще трое из охраны компании. Они удивились, увидав девушку рядом с полицейскими. Неужели уже прошел слух о происшествии в Амотапе? По крайней мере, он, Литума, держал язык за зубами, неукоснительно соблюдал приказ лейтенанта: никто не должен знать ни единого слова из рассказа доньи Лупе. Они миновали деревянное, сверкавшее свежей зеленой краской здание больницы - она, как и все здесь, принадлежала компании. У дверей в Управление порта прохаживались с карабинами на плече двое матросов. Один из них подмигнул Литуме. Низко над землей с пронзительными криками пронеслась стая чаек. Вечерело. Через перила галереи отеля "Ройаль" - единственной в городке гостиницы - Литума видел солнце, готовое вот-вот погрузиться в море. Благословенная отрадная прохлада сменяла дневной зной. - А полковник Миндро знает о том, что вы собирались к нам? - как бы между прочим поинтересовался лейтенант. - Не будьте идиотом, - резко ответила девушка. - Конечно, нет! "Не знает, так узнает", - подумал Литума. Все прохожие глядели на них с удивлением, оборачивались им вслед, перешептывались. - Так, значит, вы пришли к нам сообщить, что полковник осведомлен о наших беседах с Дуфо и с доньей Лупе? - настойчиво спросил лейтенант. Он глядел прямо перед собой, не поворачиваясь к девушке, и чуть отставший Литума видел, что и она избегает его взгляда. - Да, - услышал он ее ответ и подумал: "Врет". Что она собирается сообщить им? Может быть, ее прислал полковник? Так или иначе, это нелегко ей далось. Или она просто пала духом, и оттого было так искажено ее лицо, так трепетали ноздри надменного носика, так жадно вдыхал воздух полуоткрытый рот? Кожа у нее была белоснежная, а ресницы - длинные-длинные. Может быть, эта-то ее хрупкость, слабость балованного ребенка и свели с ума Паломино? За чем бы ни пришла она к полицейским, теперь она явно раскаивается в своем поступке и ничего больше не скажет. - С вашей стороны это очень похвально, - все слаще продолжал лейтенант, - и я вам весьма благодарен, поверьте. В молчании прошли еще полсотни шагов, слушая гомон чаек и рокот прибоя. У порога одного из деревянных домиков женщины чистили и проворно потрошили рыбу. Вокруг в ожидании подачки крутились и скалились собаки. Пахло сильно и скверно. - Что за человек был Паломино Молеро? - вдруг спросил Литума и сам несказанно удивился. Как это у него вырвалось? Ни лейтенант, ни девушка не обернулись к нему. Литума, спотыкаясь, брел в полуметре от них. - Он был не человек, а ангел господень, - отвечала она. Голос ее не дрожал, в нем не чувствовалось ни нежности, ни скорби. Ни тоски. Она произнесла эти слова все тем же безразличным, невинно-насмешливым тоном, в котором вдруг проскальзывали искорки гнева. - Да, все, кто его знал, тоже так говорят, - сказал Литума, сочтя, что молчание слишком затянулось. - Добрейшей души был паренек. - Несчастье, случившееся с ним, причинило вам много горя, сеньорита Алисия? - спросил лейтенант. - Не правда ли? Алисия Миндро ничего не ответила. Теперь они шли мимо строящихся домов: у одних еще не было крыши, у других - стены возведены наполовину. Каждый домик был окружен террасой, поднятой на сваях, между которыми длинными языками накатывал прибой. Начинался прилив. На ступенях сидели старики в нижних рубашках, полуголые дети собирали улиток; перекликались женские голоса. Звучал смех, и нестерпимо воняло рыбой. - Приятели говорят, что однажды в Пиуре и я слышал, как он поет, - сказал Литума. - Не могу вспомнить. Болеро, говорят, у него замечательно выходили. - Креольские песни тоже, - сказала девушка, стремительно обернувшись. - И на гитаре играл удивительно. - Да, на гитаре, - сказал Литума. - То-то мать все не может позабыть про нее. Донья Асунта с улицы Кастилии. Во что бы то ни стало верните, говорит, гитару. Пропала куда-то. - Она у меня, - сказала Алисия Миндро и запнулась, словно вдруг пожалела, что произнесла эти слова. Снова замолчали, и теперь уже надолго. Шли по самому центру Талары, дома стояли гуще, люди попадались чаще. За проволочным ограждением на холме, где высился маяк, и в Пунта-Арене, где жили американцы и служащие нефтяной компании высшего разбора, зажглись фонари, хотя был еще белый день. В дальней оконечности бухты над нефтяной кишкой метался язык золотисто-красного пламени. Казалось, будто исполинский краб растопырил клешни. - Бедная женщина все повторяла: "Когда гитару найдете, тогда и убийц отыщете", - негромко говорил Литума. - Я не думаю, что она о чем-нибудь догадывалась. Наитие. Сердце - вещун. Он поймал на себе взгляд лейтенанта и прикусил язык. - Кто она? - Девушка обернулась, и Литума увидел ее бледное, припудренное охристой пылью лицо, на котором любопытство боролось с гневом. - Вы про кого? Про донью Асунту, мать Паломино Молеро? - Она - метиска? - нетерпеливо отмахнувшись, допытывалась девушка. Литуме почудилось, будто лейтенант издал смешок. - Ну, она, так сказать, женщина из народа. Простая женщина, как все вокруг, как я сам, - говорил Литума и сам удивлялся закипавшему в нем раздражению. - Разумеется, она не чета вам или полковнику Миндро. Это вы хотели узнать? - Он не похож на чоло, - мягко, словно говорила сама с собой, произнесла Алиса. - Кожа тонкая, с чуть красноватым отливом. И очень хорошо воспитан: я таких прежде никогда не встречала. Ни Рикардо, ни даже папа не идут с ним ни в какое сравнение. Невозможно поверить, что он родился на улице Кастилии и ходил в муниципальную школу. Выдает его только имя: Паломино. А второе еще хуже: Темистоклес. Снова Литуме послышался смешок, слетевший с губ лейтенанта. Но ему самому было не до смеха. Он был сбит с толку и запутан вконец. Что она, скорбит, сердится? Никак в толк не взять. Полковничья дочка говорит про него как про живого, словно он не умер такой жуткой смертью. Может, она того... спятила, повредилась немного? - Как вы познакомились с Паломино Молеро? - спросил лейтенант. В эту минуту они как раз вышли к задам церкви. Ее белая стена служила экраном передвижному кинотеатру Теотонио Калье-Фриасо, кинотеатру, в котором не было ни крыши, ни стульев, и если кто желал смотреть картину сидя, должен был приносить сидение с собой. Впрочем, большинство жителей усаживались на корточки или растягивались на земле. Вход за веревку, ограждавшую подразумеваемый кинозал, стоил пять реалов. Литума с лейтенантом проходили бесплатно. Те, кто жалел полсоля, могли смотреть из-за веревки: правда, оттуда было видно плохо и шея болела. В ожидании темноты у стены собралось уже довольно много народу. Дон Теотонио налаживал свой проектор. Аппарат у него был один-единственный, и работал он благодаря тому, что дон Теотонио додумался присоединить его к уличному фонарю. После каждой части приходилось делать перерыв, чтобы перезарядить аппарат. Пленка часто рвалась, и из-за всего этого сеансы затягивались допоздна. Тем не менее от желающих отбою не было, особенно летом. "После этого убийства я и в кино-то не ходил, - подумал Литума. - А что показывали в тот вечер? Что-то мексиканское, кажется, с Долорес дель Рио и Колумбой Домингес". - В Пиуре, на дне рождения Лалы Меркадо, - сказала вдруг девушка. Она так долго молчала, что Литума позабыл о вопросе лейтенанта. - Его наняли, чтобы он пел на празднике. Все девчонки говорили: он удивительно поет, и голос у него редкостный, и вообще он очень славный, совсем не похож на чоло. Он и вправду оказался не похож. "Ох, эти белые", - возмутился мысленно Литума. - Он, должно быть, посвятил одну из песен вам? - с невероятной учтивостью спросил лейтенант. Литума обнаруживал, что его начальник то и дело меняет тактику. Вот теперь он действовал благовоспитанностью. - Целых три, - кивнула девушка. - "Последняя ночь", "Лунный свет" и "Хорошенькая кукла". "Да нет, конечно, она с приветом", - решил Литума. Велосипед, который лейтенант вел левой рукой, через равные промежутки времени издавал пронзительный скрежет, действовавший Литуме на нервы. - Еще мы танцевали. Один раз. Он со всеми танцевал по разу. Только Лалу Меркадо пригласил дважды. Но не потому, что она так уж ему понравилась, - она ведь была хозяйкой, и к тому же это у нее был день рождения. Никому не показалось странным, что он танцевал с нами, все хотели, чтобы он нас пригласил. Он держался как человек нашего круга. И очень хорошо танцевал. "Человек нашего круга", - повторил про себя Литума, перешагивая через высохшую морскую звезду, облепленную муравьями. Лейтенанта Алисия Миндро тоже, наверно, считает человеком своего круга. А его, скорей всего, нет. "Чоло на все сто, - подумал он, - из квартала Мангачерия". Глаза его были полуприкрыты, и поэтому он видел не то, как стремительно сменился ночью таларенский вечер, а зал и сад, наполненные говором и смехом юных и элегантных пар - обитателей белого квартала, примыкавшего к тому пустырю, где помещался бар Чунги, - гостей Лалы Меркадо. Юноша и девушка, неотрывно глядевшие друг на друга, переговаривавшиеся глазами, были Алисия Миндро и Паломино Молеро. Нет, не могло этого быть. Тем не менее девушка продолжала. - Он пригласил меня и сказал, что влюбился в меня с первого взгляда, - слышал Литума. Она говорила быстро, и в голосе ее не звучало ни малейшего волнения, точно она пересказывала некое сообщение. - Еще он сказал, что всегда верил в любовь с первого взгляда, а теперь убедился, что что она на самом деле существует. Потому что он влюбился в меня в тот самый миг, как увидел. И что я вольна посмеяться над ним, но это чистая правда. И что никогда никого не будет любить так, как любит меня. И что, даже если я не стану и смотреть в его сторону, он все равно будет любить меня до самой смерти. "Так оно и вышло", - подумал Литума. Что она, плачет? Нет, показалось. Полицейский шел сзади и не мог заглянуть ей в лицо, но голос ее не дрожал, а был сух, тверд, суров. Литуме все время казалось, что она рассказывает не про себя, что все это не трогает ее, будто история эта не кончилась кровью и смертью. - Еще он сказал, что хочет спеть мне серенаду. Что будет петь мне каждый вечер и сделает так, что я полюблю его, - чуть помолчав, продолжала она. Скрежет железного обода по песку вселял в Литуму необъяснимую тоску: он ждал, когда раздастся этот звук, а дождавшись, покрывался мурашками. Он прислушался к тому, что говорил лейтенант. А лейтенант ворковал как голубь: - Да? Ну и как же? Выполнил он свое обещание? Пел серенады в Пиуре? Влюбились ли вы в него? - Не знаю, - ответила девушка. "Не знает? Как это можно не знать?" - подумал Ли-тума. Он стал припоминать, в кого был сильней всего влюблен. Может быть, в Мече, невесту Хосефино, русоволосую пышнотелую красотку, которой он так и не осмелился открыть свое сердце? Да, ее он любил взаправду. Как же можно не знать, любишь ты человека или нет? Вздор какой-то. Нет, она явно ненормальная. У нее не все дома. Или же она прикидывается, чтобы запутать их? Может, ее подучил полковник? Ни одно из этих объяснений Литуму не устроило. - Так все-таки Паломино пел вам на Пиурской авиабазе? Не правда ли? И довольно часто? - нежно ворковал лейтенант. - Каждый вечер. Это началось сразу после того дня рождения и продолжалось до тех пор, пока папу не перевели сюда. Ватага мальчишек обстреливала из рогаток кота, принадлежавшего вместе с пивной китайцу Тангу. Кот, жалостно мяукая, в ужасе метался по крыше. Китаец со шваброй наперевес бросился к нему на выручку, и мальчишки с хохотом разбежались. - А как относился к этим серенадам ваш папа? - тоненько выпевал лейтенант. - Может быть, он не знал о них? Он ни разу его не поймал? - Как он мог не знать? Он же не глухой, - ответила девушка. Литуме показалось, что впервые ее ответ прозвучал не очень уверенно: она словно бы собиралась сказать еще что-то, но передумала. - И что же он говорил? - Говорил, что Палито до меня как до английской королевы, - проговорила девушка с непреклонной убежденностью. - А когда я передала его слова Палито, тот ответил: "Твой папа ошибается. Ты для меня - несравненно больше, чем английская королева. Уж скорей Пречистая Дева". В третий раз почудился Литуме смешок - задавленная, насмешливая ухмылка. "Палито? Ах, это она так перекрестила Паломино. Должно быть, эта собачья кличка годилась для людей "нашего круга", а Паломино и Темистоклес - типичные имена чоло. Сволочь, - подумал Литума, - сволочи эти белые". Наконец подошли к участку. Дежурный, Рамиро Матело, ушел, не оставив записки, и дверь была заперта. Лейтенанту, чтобы открыть ее, пришлось прислонить велосипед к стене. - Прошу вас, проходите, садитесь, отдохните, - с полупоклоном сказал он. - Можно выпить кофе или минеральной воды. Прошу! Было уже совсем темно. Девушка осталась у дверей, ожидая, пока Литума с лейтенантом, натыкаясь на стулья, засветят лампы. Нет, в глазах ее не было влажного блеска непролитых слез - она не плакала. Литума видел стройный силуэт, четко выделявшийся на фоне грифельной доски, на которой записывались задания, и снова подумал о Паломино. Сердце у него щемило от непонятной тревоги. "Не могу поверить", - подумал он. Неужели вот это окаменевшее существо рассказало им все про Паломино Молеро? Он видел перед собой девушку, но все равно ему казалось, что ее здесь нет, что она ничего им не говорила, что это плод его воображения. - Устали, должно быть? - Лейтенант поставил чайник на примус и стал разжигать его. - Литума, стул! Алисия Миндро присела на самый краешек спиной к выходу и к лампе над дверью; лицо ее осталось в полутьме, а фигура была окружена золотистым ореолом. Теперь она казалась совсем юной. Может быть, она еще школьница? В доме по соседству что-то жарили. Издали долетал пьяный голос. - Чего ты ждешь, Литума? Предложи гостье воды, - сказал лейтенант. Полицейский торопливо достал бутылку из ведра с водой, откупорил и протянул девушке, извиняющимся тоном сказав: - Ни стаканов нет, ни чашек. Придется из горлышка. Девушка механически взяла бутылку, поднесла к губам. Она и вправду ненормальная? Может, она загнала свою муку вглубь, не хочет никому показывать, потому и ведет себя так неестественно? Литуме показалось, что Алисия - точно под гипнозом. Она не понимала, где она, с кем она, не помнила, о чем говорила совсем недавно. Она была так неподвижна, сосредоточенна и серьезна, что Литума почувствовал какую-то неловкость. Потом ему стало страшно. А вдруг сейчас появится полковник с патрулем и за эти беседы с его дочерью придется ответить? - Вот, выпейте кофе, - лейтенант протянул ей жестяную кружку. - Вам сколько сахару? Один кусочек? Два? - Что будет с папой? - вдруг спросила Алисия, словно сердясь. - Его посадят в тюрьму? Его расстреляют? Жестяная кружка с кофе осталась в руке лейтенанта, и Литума видел, как он поднес ее к губам. Отхлебнул. Потом боком присел на край письменного стола. Пьяница на улице теперь не пел больше, а распространялся насчет скатов: они, мол, его укололи в ногу, и на ноге теперь язва, и вот он ищет добросердечную женщину, чтобы отсосала яд. - Ничего с вашим папой не будет, - покачал головой лейтенант. - Что с ним может быть? Я больше чем уверен, что его не тронут. Не тревожьтесь о нем, Алисия. Вы правда не хотите кофе? Этот-то уж я выпью, а вам в момент приготовлю другой. "Подходы знает, голова! У него немой заговорит", - подумал Литума, скромно отступая в тень, покуда не уперся спиной в стену. Краем глаза он видел тонкий профиль девушки, ее надменно приподнятый, оценивающе чуткий носик и вдруг понял, чем привлекла она Паломино: да, некрасива, но была в этом холодном лице какая-то таинственная прелесть, от которой и вправду можно потерять голову. Противоречивые чувства обуревали Литуму. С одной стороны, ему хотелось, чтобы лейтенант показал себя в полном блеске и выжал из Алисии все, что она знает, с другой стороны, ему, неизвестно почему, жаль будет, если девочка выдаст свои тайны посторонним. Алисия Миндро угодила в западню. Литума желал спасти ее. А может, она и в самом деле тронутая? - А вот ревнивцу этому придется весьма солоно, - тоном глубокого сочувствия сказал лейтенант. - Рикардо Дуфо. Ричарду. Его ведь так зовут, да? Разумеется, любой судья, знающий свойства сердца человеческого, признает ревность смягчающим обстоятельством. Я, по крайней мере, придерживаюсь именно такого взгляда на вещи. Если мужчина сильно любит женщину, он не может не ревновать ее. Я это потому говорю, сеньорита, что знаю, что такое любовь и потому что сам очень ревнив. Ревность помрачает рассудок, не дает мыслить здраво. Ревность - все равно что алкоголь. Если ваш нареченный сумеет доказать, что во время убийства находился в помраченном состоянии - запомните, это ключевое слово! - по-мра-чен-ном состоянии рассудка, его могут признать невменяемым и освободить от ответственности. Если повезет и если найдется толковый адвокат - выкрутится. Так что и о нем вам не следует особенно тревожиться. Он снова поднес кружку к губам и звучно отхлебнул кофе. Козырек фуражки затенял ему лоб, глаза прятались за темными стеклами - Литума видел только усики, рот и подбородок. Однажды он спросил его: "Тут же темно, чего вы очки свои не снимете?" А тот ему ответил: "Чтобы по глазам ничего нельзя было прочесть". - А я и не тревожусь, - вполголоса сказала девушка. - Я его ненавижу. Что бы с ним ни сделали, все будет мало. Я все время ему это говорила в глаза. Однажды он ушел, а потом вернулся с револьвером. И сказал мне: "Вот тут надо нажать. Возьми. Если ты так меня ненавидишь, я заслуживаю смерти. Что ж, убей меня". Наступило долгое молчание, нарушаемое только потрескиванием жира на сковороде и невразумительными жалобами пьяного. Он шел прочь, приговаривая: "Никто меня не любит, никому я не нужен, пойду к знахарке из Айабаки, она мне вылечит ногу". - Я убежден, что у вас доброе сердце и что вы никогда никого не убьете, - сказал лейтенант. - Не валяйте дурака! - вскинулась вдруг Алисия Миндро. Подбородок у нее вздрагивал, ноздри раздувались. - Не валяйте дурака и меня не считайте дурой! Очень вас прошу! Я уже взрослая! - Извините, - кашлянув, сказал лейтенант. - Я неправильно выразился. - Неужто она не знает, была ли влюблена в Паломино? - пробормотал Литума. - Или у них с Паломино до серьезного не дошло? Или она его не успела полюбить хоть немножечко? - Я успела его полюбить совсем не немножечко, - не задумываясь, ответила девушка. Она не повернула к полицейскому головы, смотрела прямо перед собой. Гнев ее улегся так же быстро, как и вспыхнул. - Я очень любила Паломино. Если бы мы нашли в Амотапе священника, я стала бы его женой. А то, о чем вы думаете, - мерзко. У нас все было не так. У нас все было прекрасно. Теперь еще и вы вздумали придуриваться? - Брось, Литума, - сказал лейтенант, но в голосе его полицейский не услышал упрека. Он понял, что тот вообще обращается не к нему и произнес эти слова для того лишь, чтобы развязать язык Алисии. - Если б не любила, так, наверно, не убежала бы с ним. Или ты считаешь, что Паломино увез сеньориту силой? Алисия Миндро промолчала. Все больше насекомых с жужжанием вились вокруг лампы. Слышней стал гул прибоя. Продолжался прилив. Рыбаки, наверно, готовят снасть; дон Матиас со своими подручными тащат "Таларского льва" в воду, а может быть, уже выгребли в море. Литума почувствовал, что ему хочется быть с ними, а не сидеть здесь, слушая все это. И все же он проговорил почти шепотом: - Ну а как же ваш жених, сеньорита? - и покуда шептал, ему казалось, что он балансирует на непрочном канате. - Он имеет в виду вашего, так сказать, официального жениха, - пояснил лейтенант. Когда он говорил с девушкой, голос его смягчался. - Ибо если вы полюбили Паломино Молеро, на долю лейтенанта Дуфо осталось одно только это звание. Он служил вам прикрытием от вашего папы, не правда ли? Нечто вроде ширмы, так? - Так, - кивнула девушка. - Это для того, чтобы полковник не узнал про ваши отношения с Паломино? - продолжал гнуть свое лейтенант. - Ведь ему вряд ли пришелся по вкусу роман его дочери с рядовым. Жужжание насекомых изводило Литуму, как незадолго до этого - скрежет велосипедного обода. - Он завербовался, чтобы быть поближе к вам? - спросил он и понял, что на этот раз не притворяется: в голосе его звучала та самая скорбь, которую он ощущал всякий раз, когда вспоминал о Паломино. Что тот нашел в этой полоумной девчонке? Что у нее есть, кроме белой кожи да высокого положения? Или так подействовали на него эти ее резкие смены настроений, эти невероятные переходы от бешенства к безмятежности? - А бедный ревнивый Рикардо ничего не понимал, - вслух размышлял лейтенант, раскуривая сигарету. - А начал понимать, начал и ревновать. Вот тут-то и нашло на него по-мра-че-ние. Он натворил дел и вне себя от страха и раскаяния прибежал к вам. Прибежал и сказал рыдая: "Алиса, я - убийца! Я зверски убил того солдата, с которым ты сбежала от меня!" Тут вы и сказали ему, что никогда его не любили, что вы его ненавидите. Вот тогда он и принес вам пистолет. Но вы его не убили. Это все пока были цветочки. А вот и ягодки: полковник запретил Дуфо видеться с вами, потому что зять-убийца еще хуже, чем полукровка с улицы Кастилии, да к тому же еще рядовой солдат. Бедный Рикардо. Вот и вся история. Я в чем-нибудь ошибся? - Ха-ха, - засмеялась она. - Во всем. - Я сделал это намеренно. Что ж, поправьте меня. Она еще способна смеяться? Не послышался ли ему этот короткий, издевательски жестокий смешок? Но вот она снова стала серьезной, напряженно застыла на краешке стула, плотно сомкнув колени. Руки у нее были такие тонкие, что Литума без труда охватил бы ее запястье двумя пальцами. Теперь, когда темнота наполовину скрывала угловатую тоненькую фигуру Алисии, ее вполне можно было принять за мальчика. Но сидела перед ними женщина - юная маленькая женщина. Она уже успела познать мужчину. Литума попытался представить ее, обнаженную, в объятиях Паломино на топчанчике в доме доньи Лупе или, может быть, на полу, на плетеных циновках, или на песке, представить, как она охватывает его руками за шею, как подставляет ему полураскрытые губы, как стонет, - и не смог. Ничего этого Литума не видел. Пока длилось нескончаемое молчание, он едва не оглох от звона и жужжания вокруг лампы. - Пистолет мне принес мой отец. Это он сказал, чтоб я застрелила его, - легко вымолвила Алиса. - Что с ним сделают? - Ничего с ним не сделают, - торопливо ответил явно ошеломленный лейтенант. - Ничего с вашим папой не сделают. Ярость вновь охватила ее. - Вы хотите сказать, что правосудия не существует? - крикнула она. - Его должны посадить в тюрьму, казнить! Но никто не осмелится это сделать. Еще бы! Литума весь напрягся. Он чувствовал, что и лейтенант тоже подобрался, тяжело задышал, словно оба они ощутили где-то в недрах земли рев, предшествующий землетрясению. - Я бы выпила чего-нибудь горячего, вот хоть этого вашего кофе, - снова совершенно другим тоном - просто и обыденно, по-приятельски - сказала девушка. - То ли я замерзла, то ли еще что. Холодно здесь. - Холодно, - сказал лейтенант и дважды повторил, энергично кивая: - Холодно! Холодно! Он долго поднимался со стула, а когда наконец встал на ноги и направился к примусу, Литума заметил, как медлительны и вялы его движения. Он шатался как пьяный, ноги не держали его. Услышанное глубоко потрясло лейтенанта и Литуму. Он заставлял себя думать все об одном и том же. Значит, Алисия, несмотря на то, что считала любовь отвратительной штукой, все же стала возлюбленной Паломино? Откуда тогда нелепые мысли о том, что влюбляться мерзко, а любить хорошо? Литуме тоже стало холодно. Он бы с удовольствием выпил чашку горячего кофе, над которым колдовал сейчас у примуса лейтенант. В зеленом конусе света, падавшем от лампы, Литума видел, как руки лейтенанта кладут в кружку кофе и сахар, наливают кипяток, - все так медленно и неуверенно, словно руки не слушались его. Потом, зажав кружку в ладонях, он протянул ее Алисе. Та поднесла ее ко рту, сделала большой глоток, запрокинув голову. В неверном, дрожащем свете Литума увидел ее глаза. Сухие, черные, суровые, взрослые глаза на нежном детском личике. - Значит, - пробормотал лейтенант так тихо, что Литума еле расслышал его. Он снова сел на угол письменного стола, одной ногой упираясь в пол, а другой болтая в воздухе, и после долгого молчания нерешительно заговорил: - Значит, тот, кого вы ненавидите, тот, которому что ни сделай, все будет мало, - это не Рикардо Дуфо, а... Он не осмелился назвать второе имя. Литума видел: девушка без малейшего колебания кивнула. - Он ползал у меня в ногах, как собака, целовал мне руки, - воскликнула она, охваченная одним из этих внезапных, ничем не вызванных приступов ярости. - Любовь не признает границ, говорил он. Мир не понимает этого. Родная кровь дает себя знать. Любовь - это любовь, она все сметает на своем пути. Когда он так говорит, когда плачет и просит у меня прощения, я ненавижу его. Я хочу ему смерти. Слова ее внезапно заглушило радио. Диктор говорил торопливо и горячо, и Литума не разбирал ни единого слова. Потом заиграла музыка - это была песенка, пользовавшаяся у жителей Талары наибольшей популярностью: Погляди на них - на углу сто-о-оят, И даже глядеть на меня-я не хотя-я-ят... Литума ощутил внезапную злобу на певца, и на того, кто включил радио, и на песенку, и на самого себя. "Вот поэтому она и говорила, что это омерзительно, - думал он, - потому она и отделяла влюбленность от любви". Все молчали, только гремело радио. Алисия Миндро снова успокоилась, позабыла о своей ярости: она чуть кивала в такт мелодии и смотрела на лейтенанта выжидательно. - Вот теперь я понимаю, - очень медленно проговорил тот. Девушка поднялась. - Мне пора. Поздно. - Теперь я понимаю, кто оставил нам здесь, в дверях, анонимное письмо, - сказал лейтенант. - Кто посоветовал нам съездить в Амотапе и расспросить донью Лупе обо всем, что случилось с Паломино Молеро. - Меня уж, наверно, ищут по всему городу, - словно не слыша его, сказала девушка - и опять голос ее прозвучал по-новому: в нем теперь слышалась лукавая насмешка, и Литуме это нравилось больше всего или, вернее, меньше всего не нравилось; когда она так говорила, то казалась тем, чем и была на самом деле - девочкой, а не взрослой, ужасной женщиной с телом и лицом ребенка. - Он уже разослал шофера и ординарцев по всей авиабазе, и к американцам, и в клуб, и в кино. Он с ума сходит, когда я задерживаюсь. Думает, я опять убежала. Ха-ха. - Так, значит, это были вы, - продолжал лейтенант. - Что ж, хоть и с опозданием, но все равно - большое вам спасибо, сеньорита Миндро. Если бы не ваше содействие, мы и по сей день блуждали бы в потемках. - И только здесь ему не придет в голову меня искать, - говорила Алисия. - Ха-ха. Смеется? Да, она смеялась. Но на этот раз не обидно и не презрительно. Это был короткий, лукавый смешок, по-детски веселый. Полоумная, а если нет, так скоро будет. Сомнения мучили Литуму: да, она сумасшедшая; вовсе нет; скоро будет. - Да, разумеется, - прошептал лейтенант. Он откашлялся, прочищая горло, бросил на пол окурок и растер его подошвой. - Мы призваны и поставлены сюда защищать людей. Вас прежде всего, когда бы вы к нам ни обратились. - Ни от кого меня защищать не требуется, - сухо отвечала она. - У меня есть отец. Этого более чем достаточно. Она так порывисто протянула лейтенанту кружку, что несколько капель кофе выплеснулись, забрызгали его форменную рубаху. Лейтенант торопливо принял у нее кружку. - Не проводить ли вас до авиабазы? - спросил он. - Нет, не нужно, - сказала Алисия. Литума видел, как она быстро вышла наружу. Силуэт ее смутно вырисовывался в сумерках, окутывавших Талару. Он видел, как она села на велосипед, нажала на педали, тронула звонок и, петляя по неровной, немощеной улице, скрылась. Лейтенант и Литума молча сидели на месте. Музыка смолкла, и вновь рассыпал пулеметную скороговорку испуганный голос диктора. - Если бы там не включили это радио, в лоб его драть, она бы нам все выложила, - проворчал Литума. - Одному богу известно, сколько всего она еще знает. - Если мы не поспешим, толстуха оставит нас без ужина, - прервал его лейтенант, поднимаясь на ноги и надевая фуражку. - Идем, идем, Литума, надо подкрепиться. У меня от подобных происшествий всегда разыгрывается аппетит. А у тебя? Лейтенант говорил заведомую ерунду, потому что харчевня доньи Адрианы была открыта до полуночи, а теперь было не больше восьми. Однако Литума понял, что лейтенант сказал эти слова, только чтобы не молчать, и, видно, на душе у него так же смутно и тревожно, как и у Литу-мы. Он поднял с пола недопитую Алисией бутылку и поставил ее в шкаф, рядом с другими. Боррао Салинас, старьевщик, каждую субботу забирал у них пустую посуду. Они вышли, заперли за собой дверь. Лейтенант пробурчал, что заставит Рамиро Матело, провалившегося невесть куда, отдежурить в субботу и воскресенье. На небе сияла полная луна, голубоватый свет ее заливал улицу. Полицейские шли молча, козыряя и кивая в ответ на приветствия сидевших у своих домов семейств. Вдалеке слышались усиленные репродуктором голоса мексиканских актеров, женский плач - и все это шло на фоне ровного гула прибоя. - Ну что, Литума, охренел малость от того, что пришлось услышать? - Да, малость охренел, - кивнул полицейский. - Я ведь говорил тебе: на этой нашей службе многому научишься, друг мой Литума. - Как в воду глядели, господин лейтенант. В харчевне сидело за ужином человек шесть знакомых. Полицейские поздоровались, но сели отдельно. Донья Адриана, не ответив на их "добрый вечер", внесла миску с овощным супом, брякнула перед ними тарелки. На лице у нее было написано крайнее неудовольствие. Когда лейтенант осведомился, в добром ли здравии она пребывает и не от недомогания ли так скверно настроена, хозяйка рявкнула: - Хотелось бы знать, какого черта торчали вы сегодня на скале?! - Мы получили сведения о предполагаемой высадке контрабандистов, - не моргнув глазом ответил лейтенант. - Ничего, когда-нибудь за все придется ответить, предупреждаю. - Спасибо за предупреждение. - Лейтенант улыбнулся и, громко чмокнув губами, послал ей воздушный поцелуй. - Кр-ра-савица моя. VII  - Руки стали как грабли, - пожаловался лейтенант Сильва. - Ни одной ноты не взять. В училище, бывало, раз услышу песенку - готово, запомнил навсегда. А сейчас вот даже "Косточку" не могу наиграть. Он и в самом деле несколько раз начинал и сбивался. Иногда струны под его пальцами завывали пронзительно, как одичалые коты. Литума, думая о своем, слушал лейтенанта вполуха. Они сидели на берегу, на кусочке пляжа, с обеих сторон отгороженном волнорезами. Было уже больше двенадцати - возвещая конец смены, прогудела сирена на сахарном заводе. Рыбаки давно вернулись, вытащили свои лодки на берег. Стоял там и "Таларский лев", а владелец его, дон Матиас Кьерекотильо, покуривал вместе с полицейскими, пока двое его подручных готовили баркас к новому выходу в море. Муж доньи Адрианы также хотел узнать, правда ли то, о чем судачит вся Талара. - А о чем судачит вся Талара, дон Матиас? - Вы, дескать, нашли убийц Паломино Молеро. Лейтенант ответил так, как сегодня с утра отвечал всем, ибо целый день люди останавливали его на улице и спрашивали одно и то же: - Пока ничего определенного сказать не могу. Скоро все узнаете, дон Матиас. Потерпите, ждать осталось недолго. - Дай-то бог, дай-то бог. Хоть бы раз в жизни правда одолела тех, кто всегда берет над ней верх. - Это кто же, дон Матиас? - Зачем спрашивать, сами небось знаете не хуже меня. Те, за кем сила. Важные птицы. Раскачиваясь, словно стоял в своей пляшущей на волнах лодке, он вошел в воду, проворно перескочил через борт. Не скажешь, что чахоточный с кровохарканьем: для своего возраста еще очень коренаст и крепок. Может, донья Адриана насочиняла себе всяких ужасов насчет его болезни? А вот знает ли ч>н, что лейтенант обхаживает его супругу? Если и знает, то никак этого не показывает. Литума заметил, что рыбак всегда очень учтив с его начальником. Наверно, с годами человек перестает ревновать. - Важные птицы, - вслух размышлял лейтенант, опустив на колени гитару. - Ты думаешь, Литума, это они подкинули гитару к дверям участка? Это они преподнесли нам такой подарочек? - Нет, не думаю, - отвечал Литума. - Гитару нам оставила дочка полковника Миндро. Помните, она сама говорила - гитара у нее? , - Верно... Однако это еще не доказательство. К гитаре не приложено ни записки, ни карточки. И совершенно неизвестно, принадлежала ли эта гитара Паломино Молеро. - Вы меня разыгрываете, господин лейтенант? - Вовсе нет. Я пытаюсь тебя развеселить, а то вон ты какой скучный. Что это с тобой? Гражданский гвардеец всегда должен быть бодр и весел, как молодой бычок. - Вы ведь тоже не в себе, разве ж я не вижу? Лейтенант вымученно рассмеялся: - Ты прав, Литума. Не в себе. Однако по мне не скажешь, а вот ты сидишь как на панихиде. С чего ты так перетрусил, а? Того и гляди, в штаны наложишь. Некоторое время оба молчали, слушая рокот прибоя. На берег накатывали не волны, а высокие валы. Луна светила так ярко, что на склоне холма, рядом с подмаргивающим маяком, ясно вырисовывались очертания домов, где жили американцы и служащие нефтяной компании, и отрог запиравшей бухту горы. Обычно все восторгаются луной в Пайте, но здесь она куда круглей и ярче - такой Литума никогда еще не видел. Таларская луна. Он представил, как Паломино Молеро в такую вот ночь приходил на этот самый пляж в компании растроганных летчиков и пел: Лунища, луна, Чуть вечер - хмельна, Спроси у моей китаянки, Зачем не в меня влюблена... Вечером Литума с лейтенантом смотрели аргентинскую картину с Луисом Сандрини в главной роли; зрители помирали со смеху, а они даже не улыбнулись. Потом они имели беседу со священником падре Доминго. Он просил полицейских припугнуть местных волокит, пристававших к девушкам из церковного хора, отчего многие мамаши перестали отпускать своих дочерей на спевки. Лейтенант пообещал при первой возможности установить у церкви пост. Потом они вернулись в участок и обнаружили там гитару - ту самую, что сейчас лежала у лейтенанта на коленях. Очевидно, гитару принесли, пока они ужинали у доньи Адрианы. Литума, не задумываясь, объяснил ее появление так: - Хочет, чтобы мы вернули гитару матери Паломино. Алисии после наших рассказов жалко ее стало, вот она и расстаралась. - Это по-твоему, друг Литума. А как на самом деле - нам неизвестно. С чего это лейтенант заговорил таким ерническим тоном? Литума прекрасно знал, что начальнику его вовсе не до смеха, что с той самой минуты, как он подал рапорт, его снедают тревога и страх. Не потому ли и оказались они на берегу в такое время? Молча, думая каждый о своем, пришли они к морю, глядели, как рыбаки готовят снасти, выходят на лов. Видели, как в открытом море мелькают огоньки на переметах. Когда они остались вдвоем, лейтенант стал перебирать струны гитары. Может, это от страха не мог он наиграть ни одной мелодии? Наверно, от страха, хоть он и пытался скрыть его за напускной шутливостью. Впервые за все время, что они прослужили вместе, Литума не услышал ни одного упоминания о донье Адриане. Он собирался спросить лейтенанта, можно ли будет отвезти гитару донье Асунте в Пиуру, доставить ей это утешение, как вдруг заметил, что они не одни. - Добрый вечер, - произнесла тень. Она возникла так внезапно, словно вынырнула из пучины, соткалась из тьмы. Литума вздрогнул, но не сказал ни слова, только широко раскрыл глаза. Нет, ему не померещилось: перед ними стоял полковник Миндро. - Добрый вечер, господин полковник, - ответил лейтенант, вскочив с перевернутой лодки. Гитара скатилась с его колен, и Литума увидел: лейтенант дернулся, то ли собираясь выхватить пистолет, то ли хотя бы расстегнуть кобуру, висевшую у него на правом боку. - Да сидите, сидите, - проговорил полковник. - Я искал вас и почему-то сразу понял, кто это тут бренчит на гитаре. - Хотел посмотреть, не разучился ли играть. Оказывается, совсем отвык, очень давно не играл. Тень кивнула. - Сыск у вас получается лучше. - Благодарю вас. "Он пришел убить нас", - подумал Литума. Полковник шагнул к ним, лицо его оказалось на свету. Литума увидел широкий лоб с глубокими залысинами, крохотные усики. Всегда ли он так бледен? Или это в лунном свете? Совсем мертвец. Ни злобы, ни угрозы не выражало его лицо. Оно вообще ничего не выражало. Голос его звучал так же надменно, как и тогда, в его кабинете на авиабазе. Что сейчас будет? У Литумы засосало под ложечкой. "Его-то мы и поджидали здесь", - подумал он. - Надо быть очень толковым сыщиком, чтобы так быстро распутать такое дело, - сказал полковник. - Всего две недели, не правда ли? - Точнее, девятнадцать дней, господин полковник. Литума не сводил взгляда с его рук, но они были в темноте. А может, полковник уже держит наготове револьвер? Может, он собирается пригрозить лейтенанту и заставить его отказаться от рапорта? Может, он сейчас всадит ему в живот две или три пули? Может, он застрелит и его, Литуму? Может, он арестует их? Может, пока полковник заговаривает им зубы, их окружает наряд военной полиции? Литума вслушивался, всматривался, но, кроме плеска волн, не доносилось ни звука. Полуразрушенный причал то вздымался, то падал. Под его обросшими водорослями, облепленными ракушками сваями гнездились чайки, сотнями сновали крабы. Литума вспомнил, что лейтенант, едва успев прибыть в Талару, дал ему первое задание - гнать с причала ребятишек, качавшихся на нем как на качелях. - Девятнадцать дней, - запоздалым эхом откликнулся полковник. В ледяном голосе его не было ни насмешки, ни гнева, словно все, о чем он говорил, не имело для него ни малейшего значения и нисколько не трогало. То ли своей интонацией, то ли манерой выговаривать некоторые звуки полковник вдруг напомнил Литуме Алисию. "Непобедимые" были правы, - подумал он, - негож я для этой службы, слаб в коленках". - Тоже неплохо, - продолжал полковник, - бывает, что такие дела и за несколько лет не распутать. А случается, что они навсегда остаются нераскрытыми. Лейтенант ничего не ответил. Довольно долго все трое пребывали в молчании и неподвижности. Причал ходил ходуном: может, там и сейчас прыгает какой-нибудь озорник? Литума слышал дыхание полковника, дыхание лейтенанта, свое собственное дыхание. "Никогда в жизни мне еще не было так страшно", - думал он. - Вы что же, ожидаете повышения? - спросил полковник. Он, должно быть, озяб в своей форменной рубашке с короткими рукавами. Он был приземист: на полголовы ниже Литумы. Наверно, в те времена, когда начинал службу, еще не существовало ограничений, и в армию брали таких вот недомерков. - Меня могут произвести в капитаны не раньше чем в июле будущего года, - медленно сказал лейтенант. Ага. Вот сейчас! Сейчас полковник вытянет руку, грохнет выстрел, и череп лейтенанта разлетится как тыква. Но в эту самую минуту полковник пригладил усы, и Литума увидел, что он невооружен. Зачем он пришел сюда? Зачем? - А кроме того, я не думаю, честно говоря, что меня ждет награда. Скорее - неприятности. - Вы так уверены, что окончательно все распутали? Темный силуэт полковника был неподвижен, и Литуме отчего-то почудилось, что он говорит не раскрывая рта, как чревовещатель. - Окончательна одна только смерть, - пробормотал лейтенант, и Литума не заметил в его словах затаенного страха - словно бы и он тоже не имел никакого касательства к предмету разговора, а вел беседу о совершенно посторонних людях. Но тут лейтенант прокашлялся и добавил: - Да, многое еще неясно, но на три главных вопроса мы теперь ответить сумеем. Кто убил. Как убил. За что убил. Где-то залаяла собака, а потом ее надрывный отчаянный лай сменился тоскливым воем. То ли полковник сделал шаг назад, то ли луна переместилась, но лицо его опять было в темноте. Раскачивался вверх-вниз мол. Вспыхивал и гас маяк, дрожал на воде золотистый сноп света. - Я читал ваш рапорт, - сказал полковник. - Ваше начальство переслало его моему, а мое было так любезно, что сняло с него копию и отправило для ознакомления. Голос его звучал все так же бесстрастно и размеренно. Литума видел, как налетевший ветерок дыбом поднял его редкие волосы; полковник тотчас их пригладил. Литума по-прежнему был сам не свой от страха и напряжен как струна, но перед глазами у него теперь стояли незваные и непрошеные тени Паломино Молеро и Алисии Миндро. Девушка, остолбенев, смотрела, как ее возлюбленного тащили к голубому грузовичку с заведенным мотором. По дороге на пустырь летчики, выслуживаясь перед начальством, прижигали сигаретами руки, шею и лицо Паломино и хохотали, слушая его крики. "Ужас, ужас, - стонуще повторял лейтенант Дуфо и вдруг, поцеловав скрещенные пальцы, выкрикнул: - Клянусь, ты пожалеешь, что на свет родился!" Лейтенант Сильва снова встал с перевернутой лодки, сунул руки в карманы, повернулся лицом к морю. - Означает ли это, что дело положат под сукно, господин полковник? - спросил он не оборачиваясь. - Не знаю, - сухо, словно этот вопрос был слишком несуразен или банален и заставлял его попусту тратить драгоценное время, ответил тот. И тут же добавил: - Нет, не думаю. По крайней мере, не сейчас. Это не так просто... Не знаю. Это будут решать в верхах. "Решать будут тузы и шишки", - подумал Литума. Почему же полковнику вроде бы ни до чего нет дела? Зачем в конце-то концов он сюда явился? - Мне нужно узнать у вас... - сказал полковник и осекся. Литуме показалось, что он скользнул по нему взглядом, словно только что обнаружил присутствие полицейского и сразу же решил, что при этой бессловесной твари можно говорить свободно. - Моя дочь говорила вам, что я обесчестил ее? Говорила? Литума увидел, что его начальник, не вынимая рук из карманов, повернулся к полковнику. - Дала понять, - ответил он. - Впрямую ничего сказано не было, но она намекнула, что была вам не только дочерью. Он запнулся, смешался. Литума никогда еще не видел своего начальника в таком смущении. Ему стало жалко его. И его, и полковника, и Паломино, и Алисию - так жалко, что захотелось завыть, заплакать, пожалеть весь белый свет, в лоб его драть. Тут только он заметил, что дрожмя дрожит. Прав, прав был Хосефино: был он рохлей, рохлей и остался. - Она сказала вам, что я целовал ей ноги, что после того, как это случилось, я ползал перед ней на коленях и умолял простить меня! - не спросил, а с полной уверенностью сказал полковник. Лейтенант что-то пробормотал, а что именно - Литума не расслышал: он испытывал неодолимое желание убежать отсюда куда глаза глядят. Хоть бы пристали к берегу рыбаки, прервали этот мучительный разговор, а не рыбаки, так еще кто-нибудь. - Она сказала, что я, обезумев от раскаяния, дал ей пистолет, чтобы она застрелила меня? - слышал Литума голос, звучавший теперь тихо, устало и доносившийся словно из дальней дали. На этот раз лейтенант ничего не ответил. Наступило долгое молчание. Тень полковника была напряженно-неподвижна, причал, сотрясаемый ударами волн, ходил вверх-вниз. Рокот прибоя стал слабее, наверно, прилив кончался. Хрипло крикнула где-то рядом невидимая во тьме птица. - Вам дурно? - спросил лейтенант. - Есть такое английское слово "delusions", - твердо проговорил полковник, непонятно к кому обращаясь. - По-испански это понятие никак не передашь. "Delusions" - это одновременно и фантазия, и иллюзия, и заблуждение, и обман. Иллюзия, которая кончается обманом. Фантазия, которая оборачивается надувательством. - Он вздохнул так глубоко, словно долго был без воздуха, поднес ладонь к губам. - Я продал родительский дом, чтобы отправить Алисию в Нью-Йорк, я потратил на это все сбережения и даже то, что было скоплено на отставку. В Америке творят чудеса, излечивают любые болезни, не так ли? А если так, то любые жертвы оправданы. Надо было спасать девочку. И меня тоже. Но ее не вылечили. Не вылечили, хотя и определили ее болезнь. Она называется "delusions". Ее не вылечили, потому что болезнь ее лечению не поддается. Напротив, она идет вширь и вглубь. Она разрастается, как раковая опухоль, до тех пор, пока остается порождающая ее причина. Гринго объяснили мне это со свойственной им прямотой и грубостью: вы - причина ее болезни, в вас - корень всех ее бед. На вас она возложила ответственность за гибель матери, которую никогда не знала. Она придумывает про вас ужасные вещи, она сочиняет про вас чудовищные небылицы, придумывает и рассказывает их монахиням из обители Сердца Христова в Лиме и из Лурдского монастыря в Пиуре, и своим тетушкам, и подругам. Она говорит, что вы издеваетесь над нею, что вы мучаете ее, что вы скупы, что вы привязываете ее к кровати и хлещете ее плетью. И все затем, чтобы отомстить за мать, за мать, которую она даже никогда не видела. Это еще не все, сказали мне, приготовьтесь к худшему. Когда она вырастет, она обвинит вас в том, что вы хотели ее убить, что вы покушались на ее честь, что вы изнасиловали ее. И никто никогда не втолкует ей, что все это - ложь. Поймите, она живет своими фантазиями и убеждена в их реальности. "Delusions" - вот как это называется по-английски. У нас такого всеобъемлющего понятия нет. Снова воцарилось молчание. Слышался только рокот прибоя. "Впервые я наслушался таких слов", - подумал Литума. - Разумеется, все это так, - почтительно-суровым тоном заговорил лейтенант. - Но тем не менее фантазии или даже душевное нездоровье вашей дочери всего не объясняют. - Он помолчал, ожидая, быть может, возражения полковника или подыскивая слова. - Того, например, зверства, которое было учинено над Паломино Молеро. Литума зажмурился. Вот он: вот он стоит на каменистом пустыре под безжалостным солнцем, замученный пытками, и на теле его нет живого места, а вокруг пасутся ко всему равнодушные козы. Он удавлен, он обожжен, он посажен на кол. Бедный Паломино. - Это совсем другое, - начал полковник и сейчас же осекся. - Да, не объясняет, - добавил он через минуту. - Вы задали мне вопрос, я на него ответил. Теперь позвольте и мне спросить. Зачем надо было так мучить его? Я спрашиваю вас, потому что сам понять не могу. - Я тоже, - с ходу ответил полковник. - А впрочем, нет. Я понимаю. Сейчас понимаю. Тогда не понимал. Дуфо был пьян и напоил своих людей. Алкоголь и отчаяние сделали из бедняги настоящего зверя. Отчаяние, несчастная любовь, попранная честь... Все это существует на свете, хотя полиция об этом не знает. Дуфо не казался мне способным на такое. Застрелить Паломино. Закопать его тайно. Таков был мой приказ. А устраивать бессмысленное изуверство - нет. Впрочем, это тоже не имеет теперь никакого значения. Сделанного не поправишь, каждый должен отвечать за свое. Я к этому готов. Он снова с жадностью глотнул воздуха. Литума услышал голос лейтенанта: - Итак, вас при этом не было. А кто был? Лейтенант Дуфо со своими дружками? Литуме почудилось, будто полковник прищелкнул языком, словно собирался сплюнуть. Однако не сплюнул. - Я хотел, чтобы этот выстрел утишил его гордыню, - сухо ответил полковник. - Я был поражен. Я не думал, что он способен на подобную жестокость. Он и его люди. Это были его приятели. В конце концов в каждом человеке дремлет зверь. В каждом. Уровень развития тут роли не играет. Впрочем, полагаю все же, что в низших слоях общества, среди метисов это начало сильней. Затаенная обида, сознание своей неполноценности... Водка и субординация довершили дело. Разумеется, в этом мучительстве не было ни малейшей необходимости... Вы хотите знать, раскаиваюсь ли я? Нет, не раскаиваюсь. Можно ли спустить рядовому, который похитил и обесчестил дочь своего прямого начальника? Но я бы сделал это быстро и чисто. Пуля в затылок - и кончено! "Да у него та же болезнь, что и у Алисии, - подумал Литума, - как ее: "дилюженс", что ли". - Разве он ее обесчестил, господин полковник? - сказал лейтенант, и Литума в очередной раз удивился, до чего же схожие мысли приходят им обоим в голову. - Еще можно допустить, что он ее похитил, хотя правильней было бы сказать, что они бежали. Они были влюблены и собирались обвенчаться. Это может засвидетельствовать весь Амотапе. О каком насилии может идти речь? Снова послышалось Литуме щелканье, предшествующее плевку. Когда же полковник заговорил, он вновь увидел того не терпящего возражений деспота, который принимал их у себя в кабинете на авиабазе. - Дочь командира Таларской базы ВВС не может влюбиться в рядового, - сказал он, сердясь уже на то, что приходится объяснять столь очевидные вещи. - Дочь полковника Миндро не может влюбиться в гитариста с улицы Кастилии. "Яблочко от яблони недалеко падает", - подумал Литума. Как ни сильна была ненависть Алисии к отцу, но именно от него унаследовала она пренебрежение ко всем небелым. - Я ведь это не выдумал, - услышал он мягкий голос своего начальника. - О предполагаемом венчании сообщила нам сама сеньорита Алисия. Сама. Мы никаких вопросов ей не задавали. Она нам сказала, что любила Паломино, что он любил ее и что они обвенчались бы, случись в то время в Амотапе священник. Какое же это насилие? - Разве я вам не объяснил? - в первый раз за все это время повысил голос полковник. - Это ее болезнь, это "delusions", беспочвенные фантазии. Вовсе она в него не влюбилась и влюбиться не могла. Как вы не понимаете, что это все одно и то же: и когда она вам рассказывала о своей любви, и когда показывала лурдским монахиням раны, которые сама себе наносила - и для того лишь, чтобы опорочить меня. Она мстит мне, она карает меня, она заставляет меня платить за величайшую муку в моей жизни - смерть ее матери. Как будто... - он задохнулся, но справился с собой, - как будто я уже не испил эту чашу. Неужели наша полиция не может взять этого в толк? "Нет, в лоб тебя драть, - подумал Литума. - Не может". Зачем было все так усложнять? Почему это Алисия Миндро не могла полюбить паренька, который так дивно играл на гитаре и так нежно пел? Кто сказал, что белая никогда не полюбит чоло? Почему полковник увидел в этой любви коварный заговор против себя? - Я пытался объяснить все это и Паломино Молеро. - Полковник снова говорил теперь безразлично, словно отстраняясь и от них, и от произносимых им слов. - Как и вам. Только еще детальней, еще подробней. Я все ему разжевал и в рот положил. Я не грозил ему, не приказывал. Я говорил с ним как мужчина с мужчиной, а не как полковник с рядовым. Я давал ему возможность повести себя как порядочный человек, стать тем, кем он никогда не был. Он замолчал и проворно, словно отгоняя муху, поднес ладонь ко рту. Литума полуприкрыл глаза: в