Марио Варгас Льоса. Кто убил Паломино Молеро? ---------------------------------------------------------------------------- Перевод с испанского А. Богдановского Предисловие А. Кофмана Варгас Льоса М. Кто убил Паломино Молеро? : Повесть. Пьеса М.: Известия, 1989. (Библиотека журнала "Иностранная литература") OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- Новая линия в творчестве Варгаса Льосы Последнее время имя Марио Варгаса Льосы на страницах нашей и иностранной печати все чаще упоминается в так называемом внелитературном контексте. Эпатирующие политические заявления, свидетельствующие о "поправении" писателя, активные выступления против национализации перуанских банков, баллотировка на пост президента страны от Демократического фронта - блока правых партий - все это вызвало бурную полемику в среде международных деятелей культуры. Что же касается сферы писательского творчества, то Варгас Льоса всегда (в том числе и в недавних своих выступлениях) отделял ее от политики и журналистики как особый род человеческой деятельности, где царят свои особые законы и стимулы, главными из которых он всегда считал нонконформизм, неприятие существующей реальности, дух мятежа. "Писатель был, есть и всегда будет недовольным - дело обстоит именно так и никак иначе. Человек удовлетворенный, согласный, примиренный с действительностью не способен писать..." - эту мысль, высказанную еще в 1967 г. при вручении ему премии Ромуло Гальегоса, Варгас Льоса с тех пор подчеркивал и варьировал в очень многих своих выступлениях и повторил почти буквально год назад в одном из интервью: "Главным стимулом писательского творчества всегда был и остается бунт против реальности, рождающий стремление создать новую, вербальную реальность". Действительно, дух мятежа, проявляющийся и в плане эстетическом - в смелых формальных экспериментах, - ощутим во всех произведениях Варгаса Льосы. Русскому читателю Варгас Льоса известен как мастер большой формы, автор романов "Город и псы" (1963, рус. пер. 1965), "Зеленый дом" (1966, 1971), "Капитан Пантелеев и Рота добрых услуг" (1973, 1979), "Тетушка Хулия и писака" (1978, 1979), "Война конца света" (1981, 1987). Роман писатель всегда называл "наивысшим" литературным жанром, ценя в нем "внутренний импульс к всеохватному отражению реальности" и способность к ее постижению одновременно на различных уровнях; однако это открытое предпочтение не помешало ему пробовать свои силы в других жанрах. Насколько удачны эти пробы, предоставляем судить читателю, предлагая его вниманию одну из последних прозаических работ Варгаса Льосы, детективную повесть. "Кто убил Паломино Молеро?" (1986) и пьесу "Барышня из Такны" (1981). Само по себе обращение перуанского писателя к детективному жанру не должно удивлять: Варгас Льоса никогда не скрывал своего пристрастия к авантюрному роману и увлекательному сюжету; за два года до появления повести Варгас Льоса говорил: "...Мне всегда хотелось написать авантюрный роман, но не такой, где сюжет оторван от исторической реальности, а иной, укорененный в близкой мне действительности и в то же время показывающий экстраординарные события, выходящие за границы человеческого..." Как раз именно такого типа произведение и представляет собой публикуемая повесть, чье действие протекает на фоне детально прописанной, знакомой автору до мелочей жизни перуанской провинции. Учитывая признания автора, важно подчеркнуть, что к повести, очевидно, не следует относиться "абсолютно всерьез", то есть как к реалистическому социально-обличительному философскому произведению (хотя есть в ней приметы и реализма, и обличительности, и философии). Думается, необходимо сменить привычный ракурс и постараться увидеть в повести ее главный эстетический организующий принцип, а именно принцип игровой, стилизаторский: только тогда читателю, привыкшему к изощренной технике, новаторству, усложненности романов Варгаса Льосы, станут понятны столь удивляющие черты повести, такие, как нарочитая простота формы, традиционная повествовательная техника, незамысловатые психологические мотивировки. Какое стилизаторство имеется в виду? Ее источник - массовая литература, к которой Варгас Льоса испытывает давний нескрываемый интерес, нашедший отражение в романе "Тетушка Хулия и Писака". Напомним: этот роман наполовину состоит из пародируемых текстов радионовелл, сочиняемых неким Педро Камачо, одним из основных героев повествования. Не имея каких-либо тематических ограничений, радионовелла объединяет любые жанры массовой литературы; главная же цель ее - в сущности, та же, что привлекает и Варгаса Льосу, который несколько лет назад, признаваясь в любви к А. Дюма, говорил: "Полностью подавить критические защитные реакции читателя, околдовать его, поглотить, заставить воспринять повествование с наибольшим возбуждением, подъемом души, с полной отдачей магии сюжета - вот задача того типа романистов, каким хотел бы стать и я". Но в радионовелле эта задача превращается в самоцель, и решают ее, не брезгуя никакими средствами, точнее сказать, пользуясь стереотипными, отработанными, примитивными средствами. В этом смысле повесть Варгаса Льосы несомненно связана с эстетикой радионовеллы (и вообще массовой литературы); на эту связь автор сам недвусмысленно указывает, упоминая в тексте Педро Камачо и вводя в качестве одного из главных героев сержанта Литуму. Этот многоликий персонаж впервые появляется в романе "Зеленый дом", завершая свою полицейскую карьеру в неприглядном качестве сутенера; в радионовеллах графомана Камачо, где ему суждено многажды погибать и воскресать, он предстает в обличье бесстрашного служаки; в повести "Кто убил Паломино Молеро?" сержант Литума выступает в несколько иной ипостаси: служаки, но на редкость впечатлительного, нервного и сентиментального. Обратим внимание на его реакции: "Литума заметил, что и его бьет дрожь"; "Литума почувствовал, что по щеке у него проползла слеза..."; "У Литумы засосало под ложечкой"; "Сердце у Литумы затрепыхалось. Весь он облился потом, почувствовал, как влажными стали лоб и рубаха на спине"; "Литуме казалось, что он ощущает, как течет у него по жилам медленная густая темно-красная кровь, как стучит в висках, пульсирует в запястье" и т.п. Сами по себе характеристики психологических состоянии, как видим, вполне в стиле Педро Камачо; образ же сержанта, очевидно, и призван нагнетать, аккумулировать всякого рода "страсти" и эмоции. В ином ключе - но тоже в традициях массовой литературы выполнен образ лейтенанта Сильвы: вот это "классический" сыщик, невозмутимый, бесстрашный, к тому же истинный мачо (латиноамериканский фольклорный архетип "настоящего мужчины") - в общем, как не без доли женской проницательности обзывает его донья Адриана, "супермен хренов". Таковой супермен вместе со своим мачизмом привносит в повесть обилие того, что другая героиня опять же с типичной женской проницательностью называет "похабничанием". "Мне на этом свете, - заявляет лейтенант Сильва, - надо два дела сделать: натянуть донью Адриану и найти убийц Паломино Молеро", - так эти два "дела", накрепко увязанные друг с другом, и организуют действие повести. Здесь, впрочем, необходимо сделать существенную оговорку. Подчеркнутое уравнивание столь неравноценных, в нашем понимании, "задач" в контексте мышления латиноамериканского писателя (а тем более латиноамериканского мачо) представляется вполне органичным. Этой проблеме было посвящено выступление И. А. Тертерян на одной из дискуссий. "Сексуальное поведение героев латиноамериканских романов, - отмечала исследовательница, - находится в глубокой связи с их поведением во всех других сферах жизни... Сексуальность всегда связана с системой оценки - не прямой моральной оценки, а с более сложной и скрытой оценкой, притом не только персонажей, но и явлений, социальных сил, событий... Нарушение, предательство естественной нормы сопряжено с искажением общественно-нравственной позиции персонажа". Вот почему мачизм Сильвы, сдобренный изрядной долей пресловутой "похабщины", выступает в его характере как положительный комплекс - как бы естественным дополнением к тому, что "он за справедливость костьми ляжет" (слова Литумы). И наоборот, извращение естественной нормы более всего прочего характеризует главного убийцу Паломино и связывается с общими нарушениями морали, культуры, социальной справедливости, с расовыми и кастовыми предрассудками. Стилизация произведений массовой литературы почти всегда выливается в пародирование. Повесть Варгаса Льосы необычна тем, что пародийные элементы в ней затушеваны: автор "играет" в радионовеллу "всерьез", порою как бы сам забывая об игре, вводя в заблуждение рядового читателя. Очевидно, по этой причине переходящий из книги в книгу сержант Литума в той ипостаси, в какой мы встречаемся с ним в повести, с его "естественной" реакцией на проявления жестокости, насилия, расизма обладает как раз той магией, которая, по приведенным выше словам Варгаса Льосы, "полностью подавляет критические защитные реакции читателя, околдовывает его". Подобная "серьезная игра" в массовую литературу, конечно, небезынтересна; но не таит ли она в себе доли опасности? <...> А. Кофман I  - Драть меня в лоб, - одолевая приступ дурноты, сказал Литума. - Отделали на славу. Тело юноши, повешенного и посаженного на острый сук рожкового дерева, и вправду было изуродовано так, что больше напоминало тряпичную куклу или чучело, какое сжигают на масленицу. Ярость убийц была безмерна: они исполосовали его ножами, отрезали нос и уши, на теле, покрытом сгустками засохшей крови, виднелись лиловые кровоподтеки, следы резаных ран и ожогов. Тыкали сигаретой, сообразил Литума. Вдобавок ко всему юношу собирались оскопить. Убитый - совсем юный, смуглый, хрупкий, костлявый - был бос и одет в одну только рубаху, разодранную в клочья. Над мелкими колечками черных блестящих волос вились мухи. Вокруг по каменистому пустырю бродили козы, пощипывали чахлую травку, и Литума вдруг подумал, что они вот-вот примутся глодать ступни убитого. Снова подкатила тошнота. - Кто же это его так? - пробормотал он. - Почем мне знать?! - отозвался пастух. - Меня в это дело не впутывай. Скажи спасибо, что я сообщил на пост. - Никто тебя и не впутывает. Просто в голове не укладывается, что есть на свете такие изверги. Да, когда сегодня утром глазам пастуха, пригнавшего сюда своих коз, предстала такая картина, немудрено было и заикой остаться, однако он показал себя сознательным гражданином: бросил коз, а сам помчался в Талару сообщить в полицию. Молодец пастух - до Талары ходу быстрым шагом не менее часу. Литума вспомнил, как просунулось в дверь залитое потом лицо и прерывающийся голос сказал: - Там, на дороге в Лобитос, зарезали кого-то! Если желаете, провожу, покажу, только собирайтесь живей. Я оставил коз без присмотра, как бы не угнали. К счастью, на коз никто не польстился; когда прибыли на место. Литума, которого от жуткого зрелища проняла дрожь, слышал, как пастух, пересчитав стадо, вздохнул с облегчением: "Все тут". - Матерь божья! - воскликнул за спиной Литумы таксист. - Что же это делается? Хотя по дороге пастух рассказал им, в каком виде обнаружил он труп, но одно дело слышать, и совсем другое - взглянуть собственными глазами да еще и запашок ощутить. Смрад шел такой, что в голове мутилось, да и неудивительно: от солнца, казалось, камни расплавятся, мозги растекутся. Труп начал разлагаться. - Помоги-ка мне вынуть его из петли, - попросил Литума. Таксист перекрестился и сплюнул. - Вот повезло-то, - проворчал он. - Знать бы раньше, на что пригодится мой "форд", ни за что бы не купил. Вечно вы с вашим лейтенантом пользуетесь моей добротой. Дон Херонимо был в Таларе единственным таксистом, и старый автомобиль его, черный и громоздкий, как катафалк, имел право въезжать в запретную зону, где помещались здания "Интернэшнл петролеум компани" и жили служившие там американцы. Лейтенант Сильва и Литума пользовались его услугами всякий раз, когда до места происшествия было не добраться верхом или на велосипеде - единственном транспорте, находившемся в распоряжении местной полиции, - и всякий раз таксист бранился и ворчал и говорил, что из-за них он лишается законного заработка, хотя лейтенант платил за бензин. - Стой, стой, дон Херонимо! - спохватился Литума, когда они уже собрались приподнять тело. - Нельзя трогать его, пока не придет следователь. - Иными словами, мне придется еще раз прокатиться в город и обратно? - хрипло спросил таксист. - Предупреждаю: ваш следователь заплатит за дорогу в оба конца. Иначе не повезу! Он рассек воздух ладонью, но в этот миг взгляд его вытаращенных глаз наткнулся на убитого. - Да ведь я его знаю! - воскликнул он. - И кто же это? - Новобранец с авиабазы! Ну конечно! Родом он, кажется, из Пиуры. У него еще голос был редкостный. II  - Голос был редкостный? Должно быть, это тот самый, о ком я тебе говорил, - сказал Моно. - Он и есть, - кивнул Литума. - Мы проверили. Он. Звали его Паломино Молеро, жил на улице Кастилии. Только от этого не становится ясней, кто его и за что. Разговор этот происходил в маленьком кафе Чунги, неподалеку от спортивного зала, откуда доносились крики болельщиков: в эту минуту начинались соревнования по боксу. Литума, у которого сегодня был выходной, приехал в Пиуру на грузовике нефтяной компании, а в полночь собирался на нем же вернуться назад, в Талару. Наезжая в Пиуру, Литума непременно шел повидаться со своими двоюродными братьями - Хосе и Моно Леонами - и со старинным приятелем Хосефино из квартала Гальинасера. Сам Литума и братья Леон родились в квартале Мангачерия, издавна соперничавшем с Гальинасерой, однако дружба, связывавшая четверых мужчин, сумела возвыситься над квартальной рознью. Литума, братья Леон и Хосефино жить не могли друг без друга; члены этого союза, называвшие себя "непобедимыми", имели свой собственный гимн. - Распутай это дело, Литума, и тебя произведут в генералы, - не без ехидства сказал Моно. - Да, попробуй-ка распутай: никто ничего не знает, никто ничего не видел. И хуже всего то, что от властей никакого содействия ждать не приходится. - Позволь, разве не ты у нас в Таларе главный? - удивился Хосефино. - Мы с лейтенантом Сильвой - представители закона, а содействовать нам должно командование авиабазы: убитый-то был военнослужащим. Но от ВВС помощи хрен дождешься. - Литума сдул пену и, разинув рот на манер крокодильей пасти, глотнул пива. - Драть их всех в лоб! Если бы вы видели, что осталось от этого бедолаги, и у вас бы настроение испортилось, и к девкам тоже бы дорогу забыли. Тогда вы уразумели бы, почему я ни о чем другом и думать не могу.. - Да мы уразумели, Литума, - сказал Хосефино, - все уразумели. Только хватит об этом. Ты уж нам все мозги продолбил. - Твоя служба даром не проходит, - сказал Хосе. - Малость повредился ты в полиции, вот что, Литума. Или вовсе не годишься ты для этого: у настоящего полицейского сердце каменное, он в случае чего родную мать не пожалеет. А ты уж больно чувствителен и мягкотел: чуть что - сопли распускаешь. - Что есть, то есть, - сокрушенно признал Литума. - Никак не могу позабыть этого паренька. Даже во сне снится. Оттянули бедняге чуть не до колен все хозяйство да еще и раздавили. - Кстати, о хозяйстве: как твой лейтенант? Дала она ему наконец? - спросил Хосе. - Да! Верно! Совсем ты нас заморочил! - подхватил Хосефино. - Расскажи про лейтенанта Сильву. Как подвигаются его дела с толстухой? - Никак не подвигаются. Жизни не хватит, чтоб ее улестить, - вздохнул Литума. Хосе встал из-за стола. - Не сходить ли нам пока в кино? До ночи тут с тоски подохнешь. В "Варьедадес" нынче крутят что-то из мексиканской жизни, с Роситой Кинтаной. Пошли! Начальник нас угощает. - Денег нет, - сказал Литума. - Даже за пиво не расплатиться. Поверишь в долг, Чунгита? Я отдам. - Мамаше своей заливай, - мрачно отозвалась из-за стойки хозяйка. - Другого ответа и не ждал. Не волнуйся, заплачу. Это я так, в шутку. - С мамашей своей шути, - зевнула Чунга. - Два - ноль в пользу Чунги! - выкрикнул Моно. - Не сердись, хозяюшка, - сказал Литума. - Вот, получи. И не трогай больше мою бедную маму - она уже давно спит в Симбиле вечным сном. Чунга, женщина высокого роста, сурового вида и неопределенного возраста, проворно сгребла кредитки, пересчитала их и выложила на стойку сдачу, когда полицейский, братья Леон и Хосефино уже направлялись к дверям. - Давно хочу тебя спросить, Чунгита, - обернулся к ней Хосефино. - Как это до сих пор за твою доброту и любезность никто не шарахнул тебя бутылкой по башке? - Больно ты любопытный, - не удостаивая его взглядом, ответила та. - Ну, не отчаивайся, еще шарахнут, уж очень ты мила. - Как бы тебя самого не шарахнули, - зевнула хозяйка, снова возвращаясь за стойку - толстую доску, положенную на стоящие в ряд бочки. Четверка "непобедимых", увязая в песке, дошла до шоссе, миновала Клуб и двинулась к памятнику Грау. Ночь была тихая, теплая, звездная. Пахло сладкими рожками, козьей шерстью, чем-то жареным, и Литума, который все никак не мог позабыть изуродованный труп Паломино Молеро, спросил себя, а не напрасно ли пошел он на службу в полицию, покончив с вольготным житьем "непобедимого"? Нет, не напрасно. Хотя крутишься как белка в колесе, но зато сыт каждый день и в будущее смотришь без боязни. Хосе, Моно и Хосефино насвистывали вальс, а он пытался представить себе воркующий голос убитого паренька и пленительную мелодию его болеро - в этом искусстве он, по общему мнению, не знал себе равных. У входа в кинотеатр Литума распрощался с приятелями, наврав им, что сегодня грузовик нефтяной компании возвращается в Талару раньше обычного и он боится опоздать. Они попытались было выцыганить у него денег в долг без отдачи, но Литума пресек их поползновения в корне. На углу площади Армас он заметил поэта Хоакина Рамоса - вставив в глазницу монокль, он неясно обнимал козу, называя ее газелью. Площадь была, как на праздник, запружена народом. Литума, ни на кого не обращая внимания, скорым шагом, словно торопился на свидание, пересек Старый Мост и вышел к улице Кастилии. Мысль эта осенила его, еще когда они пили пиво. А вдруг ее нет дома? А вдруг она решила покинуть город, где все напоминало ей о несчастье, и переехать еще куда-нибудь? Однако женщина, луща кукурузные початки, сидела на скамеечке перед домом - наверно, вышла подышать вечерней прохладой. Дверь в глинобитную лачугу была открыта, и керосиновая лампа освещала убогое убранство: продранные соломенные стулья, стол, ларь, служивший, должно быть, буфетом. На стене висела цветная фотография. "Паломино", - сообразил Литума. - Вечер добрый, - произнес он, подойдя ближе. Женщина - она была босиком и в том же черном платье, в котором он ее видел утром в полиции, - ответила вполголоса и взглянула на Литуму, явно не узнавая его. Неподалеку, ворча и взлаивая, возились тощие псы. Откуда-то донесся гитарный перебор. - Не позволите ли перемолвиться с вами словом, донья Асунта? - со всей почтительностью спросил Литума. - Я насчет вашего сына Паломино. В полумраке он едва различал ее морщинистое лицо, недоверчивые глаза под набрякшими веками. Всегда ли у нее были такие глаза или опухли от бесконечных слез, пролитых за последние дни? - Не узнаете? Я - Литума, полицейский из Талары. Мы с лейтенантом Сильвой снимали с вас показания. Помните? Женщина что-то невнятно пробормотала и перекрестилась. Литума увидел, что она с трудом поднимается на ноги и идет в дом, неся тарелку с кукурузными зернами и скамеечку. Он двинулся следом, шагнув через порог, снял фуражку. Мысль о том, что он находится под отчим кровом убитого юноши, волновала и угнетала его. Литума явился сюда не по приказу свыше, а по собственному почину, так что пенять надо было на себя. - Нашли ее? - спросила женщина, и голос ее дрожал и пресекался, как во время допроса в Таларе. Она опустилась на стул и, видя, что Литума глядит на нее непонимающе, повторила громче: - Гитару сыночка моего? Нашли? - Еще нет, - ответил Литума, вспомнив, что на допросе донья Асунта, отвечая на вопросы лейтенанта и заливаясь слезами, настойчиво требовала отдать ей гитару убитого. Однако, когда она ушла, они оба тотчас забыли об этом. - Да вы не тревожьтесь. Разыщем непременно, я вам ее самолично доставлю. Женщина снова перекрестилась, словно отгоняя нечистого. "Я ей напоминаю о ее беде", - подумал Литума. - Хотел ведь он тут ее оставить, а я говорила "унеси, унеси", - нараспев заговорила она, кривя беззубый рот. - "Нет, мама, на службе играть мне некогда, и держать ее мне там негде. Пусть здесь лежит, приду в увольнение, поиграю". А я ему: "Забери ее, сынок, пусть она с тобой будет, все веселей, подыграешь себе, как станешь петь. Не разлучайся со своей любимицей, Паломино". Аи, бедный мой сыночек!.. Она заплакала навзрыд, и Литума снова пожалел, что своим приходом растравил ей рану. Смущенно почесываясь, он забормотал какие-то слова утешения, пытаясь справиться с неловкостью, уселся на стул. Да, на фотографии был Паломино после первого причастия. Литума долго смотрел на удлиненное, худое лицо смуглого, тщательно причесанного мальчика в белом костюмчике, с ладанкой на груди, со свечой в правой руке и с молитвенником - в левой. Фотограф подкрасил на снимке щеки и губы. Какой восторг застыл в глазах этого заморыша - точно сам Христос-младенец предстал ему. - Он уж и тогда на диво хорошо пел, - произнесла донья Асунта, указывая на снимок. - Падре Гарсия его одного позвал петь в церковном хоре. Люди ему хлопали прямо посреди службы. - Да, все говорят, голос был редкостный, - заметил Литума. - Как знать, может, из него вышел бы настоящий артист - пел бы по радио, ездил бы по всему свету. Все так считают. Тех, у кого такой талант, нельзя в армию забирать. - Паломино призыву и не подлежал, - сказала донья Асунта. - У него было освобождение. Литума заглянул ей в глаза, а она опять перекрестилась и заплакала. Литума слушал, как она всхлипывает, смотрел на рой мошек, кружившихся над лампой, с жужжанием бившихся о стекло, ограждавшее пламя. "Ишь самоубийцы, - подумал Литума, - насекомые, а туда же". - Ворожея сказала, если найдется гитара, то и убийц схватят, - сквозь слезы говорила донья Асунта. - У кого гитара, тот и убил моего мальчика. Убийцы! Убийцы! Литума покивал. Нестерпимо хотелось курить, но лезть за сигаретами в присутствии этой раздавленной горем женщины было неловко. - Так вы говорите, Паломино был освобожден от воинской повинности? - нерешительно спросил он. - Закон такой есть: единственного сына в армию не забирают. Я ведь вдова. Паломино один у меня оставался: двух старших похоронила. - Закон-то, выходит, нарушили. - Литума снова заскребся, уверенный, что донья Асунта расплачется еще сильней. - Выходит, его не имели права призывать. Не забрали бы, был бы жив. Донья Асунта, вытирая слезы краешком юбки, покачала головой. Вдалеке по-прежнему звенели струны гитары, и Литума, отлично сознавая всю нелепость этой мысли, подумал вдруг, что это Паломино Молеро сидит сейчас во тьме на берегу реки, глядит на луну и играет на гитаре. - Никто его не забирал, - еле вымолвила донья Асунта. - Никто не принуждал. Он сам пошел, добровольно. Хотел в авиации служить. Вот сам и отыскал себе погибель. Литума молча глядел на нее. Донья Асунта была мала ростом, босые ноги ее едва доставали до полу. - Сел в автобус, поехал в Талару, на базу, и сказал, что хочет служить в авиации. Сам напросился, бедненький мой сыночек, сам к смерти пошел. Сам! Сам! - Чего ж вы не рассказали об этом лейтенанту? - спросил Литума. - А разве он спрашивал? О чем спрашивали, о том и рассказывала. Верно. Ее спрашивали, были ли у Паломино враги, угрожал ли ему кто-нибудь, не случалось ли ему поссориться или сцепиться с кем-либо, не было ли у кого-либо повода мстить ему, не говорил ли он матери, что собирается сбежать с авиабазы. И на все вопросы она тихим голосом отвечала: нет, никто, никогда. Лейтенант в самом деле не спросил у нее, добровольно ли пошел Паломино в армию или же его призвали. - Что же, ему хотелось быть военным? - удивился Литума. Паломино оказывался совсем не похож на того мальчика с гитарой, которого он себе воображал. - Сама в толк никак не возьму! - заплакала донья Асунта. - Зачем ты это сделал, сыночек? Куда тебе в летчики?! Зачем тебе в Талару? Самолеты-то разбиваются, хочешь, чтоб я ни днем, ни ночью покоя не знала? И как ты мог решиться на такое, словечком не обмолвившись? "Если бы я раньше сказал, ты бы меня не пустила, мама". Так зачем тебе это, Паломино? "Мне надо жить в Таларе, мама. Это очень для меня важно. Вопрос жизни, мама". "Скорей смерти", - подумал Литума. - А почему, сеньора, ему было так важно попасть в Талару? - Теперь уж я никогда этого не узнаю, - в четвертый или в пятый раз перекрестилась она. - Он мне объяснить не захотел и унес эту тайну с собой в могилу. Ай, Паломино, сынок! На кого ж ты меня покинул?! Пегая коза просунула голову в дверь и уставилась на женщину большими жалостливыми глазами. Кто-то дернул за веревку, голова скрылась. - Наверно, он очень скоро и очень горько пожалел о своем поступке, - вслух стал размышлять Литума. - Наверно, он понял, что в армии даром хлеб не едят, и девочки не спешат броситься на шею солдатику. Понял, что дело это тяжкое и трудное. Понял и решил дезертировать. Что ж, это, по крайней мере, я понять могу. А вот за что его убили? Да еще так изуродовали. Он говорил в полный голос, но донья Асунта, казалось, не слышала его. А может быть, он завербовался, чтобы скрыться из Пиуры, и потому для него это был вопрос жизни? Кто-то пригрозил, что разделается с ним, и он подумал, что на авиабазе будет в безопасности. Однако тягот казармы вынести не смог, решил дезертировать, ну а тот или те, от кого он бежал, встретили его и убили. Но почему с такой жестокостью набросились на желторотого мальчишку? Конечно, многие идут в армию от несчастной любви. Может, и здесь была такая же история: какая-нибудь девица вскружила Паломино голову, а потом дала отставку или же изменила, вот он с горя и решил убраться куда подальше. А куда? В Талару. А как попасть в Талару? Завербоваться на авиабазу. Все это представлялось Литуме и вполне возможным, и совершенно немыслимым. В растерянности он снова нервно почесал шею. - Вы зачем сюда пришли? - вдруг в упор спросила донья Асунта. Литума оторопел. А и в самом деле, зачем он пришел? Ни за чем, из праздного и нездорового любопытства. - Я думал, сеньора, вы наведете меня на след... - пробормотал он. Женщина глядела на него с омерзением, и Литума подумал: "Понимает, что я вру". - Вы меня три часа продержали в участке, все выспрашивали и выпытывали, - еле слышно произнесла она. - Чего вам еще надобно? Чего еще хотите? Может, вы думаете, я знаю, кто "убил моего сыночка? - Не волнуйтесь, сеньора, - сказал Литума. - Я ухожу, не стану вас больше тревожить. Спасибо вам. В случае чего мы вас известим. Он поднялся, пробормотал: "Спокойной ночи" - и вышел, не подав донье Асунте руки - боялся, что рука его повиснет в воздухе. Нахлобучил фуражку. Прошел несколько шагов по немощеной улочке Кастилии под яркими бесчисленными звездами - и успокоился. Гитара смолкла; слышались только гомон детворы - дрались ребятишки или играли, понять было нельзя, - да голоса женщин, болтавших у дверей, да лай собак. "Что это со мной? - подумал Литума. - Что это мне неймется? Бедный Паломино. Да и мне тоже не повезло: как беспечно и бездумно жил я, пока не узнал, что на свете существуют такие звери". Теперь убитый стал казаться Литуме совсем маленьким мальчиком, добросердечным и послушным - мухи не обидит. Он подошел к Старому Мосту, который соединял два берега Пиуры, но вместо того, чтобы перейти его и вернуться в город, отворил дверь в "Рио-бар". В горле у него пересохло. "Рио-бар" был пуст. Не успел Литума сесть на табурет, как появился хозяин заведения, Мойсес, человек до того лопоухий, что его прозвали Нетопырем. - Тебя и не узнать в форме, - сказал он, ставя перед Литумой стакан сока. - Ишь вырядился как на карнавал. А "непобедимые" где? - В кино пошли. - Литума жадно осушил стакан. - А мне уж скоро в Талару возвращаться. - Веселые дела с этим несчастным Паломино. - Мойсес протянул полицейскому пачку сигарет. - Правда, что его охолостили? - Да нет, не то что охолостили... - морщась, промычал Литума. Первым делом все непременно осведомлялись об этом, вот теперь и Мойсес примется шутить на эту тему. - Не охолостили, но крепко изуродовали. - Ясно. - Хозяин пошевелил ушами, похожими на крылья исполинского насекомого. Нос у него тоже был немалых размеров, а подбородок сильно выдавался вперед. Даст же бог такую рожу. - Ты знавал этого парня? - спросил Литума. - И ты тоже. Разве не помнишь? Его очень часто нанимали - он пел и на всех праздниках, и в процессии, и в клубе Грау. Голос у него был как у Лео Марини, клянусь, не хуже! Наверняка ты слышал его, Литума. - Да мне все об этом говорят. Хосефино уверяет, что в ту ночь, когда Паломино пел в кафе Чунги, я тоже там был. Не помню, хоть убей. Прикрыв глаза, он снова стал вспоминать эту череду неотличимых один от другого вечеров за уставленным бутылками столом, табачный дым, евший глаза, винный перегар, пьяный гомон, заглушавший тихий перебор струн. Всплыл ли в его памяти этот юношески звонкий, мягкий, ласкающий слух голос, который заставлял пускаться в пляс, целовать женщин, нашептывать им на ухо нежную чепуху? Нет, Литума не помнил его. Хосефино ошибся. Его не было с ними в тот вечер; он никогда не слышал, как поет Паломино Молеро. - Убийц-то нашли? - спросил Мойсес, выпустив дым сразу изо рта и ноздрей. - Нет покуда. Ты дружил с ним? - Да нет, пожалуй. Заходил он сюда, сок пил. Разговаривали, конечно, но особенной дружбы не было. - А скажи, какой он был? Веселый? Говорливый? Или такой молчун - не подступишься? - Он больше помалкивал, стеснялся. Знаешь, поэтическая натура, не от мира сего. Жалко, что его забрили, муштра - это было не для него. - Да он призыву не подлежал, - сказал Литума, стряхивая в рот последние капли сока. - Пошел добровольно. Мать в толк не может взять почему. Да и я тоже. - Может, от несчастной любви? - предположил Мойсес, и уши его зашевелились. - Похоже, - согласился Литума. - Однако все равно непонятно, кто его убил и за что. В дверях показались новые посетители, и Мойсес отошел к ним. Литуме самое время было отправляться на поиски грузовика и ехать домой, но он, внезапно обессилев, сидел неподвижно. Ему виделось, как приходит Паломино в богатые кварталы Пиуры, как настраивает свою гитару, как стоит в полутьме под балконами невест и возлюбленных, очаровывать которых его нанимали их женихи и любовники, как получает деньги за эти серенады. Он, наверно, много месяцев копил и откладывал, чтобы купить эту гитару. Почему же все-таки уехать из Пиуры для него был вопрос жизни? - Вспомнил, - ожесточенно . шевеля ушами, сказал Мойсес. - Что вспомнил? - Паломино в кого-то влюбился. Что-то он мне рассказывал. Безумная любовь и все такое. Да-да, он говорил. - В замужнюю, что ли, влюбился? - Не знаю, Литума. Может, в замужнюю, а может, в монашенку. Мало ли как бывает. Помню, я его спросил: "Эй, певун, чего такой кислый?" А он мне: "Влюбился я, Мойсес, да только ничего из этого не выйдет". Думаю, он и в армию потому пошел. - Нет, а все-таки почему "ничего не выйдет"? В кого влюбился, не помнишь? Мойсес покачал головой, и уши его задвигались сами собой. - Нет. Говорил только, встречаются они украдкой, и по вечерам он издали поет ей серенады. - Так, - сказал Литума. - Значит, Паломино скрылся из Пиуры потому, что ревнивый муж пригрозил разделаться с ним. Теперь бы узнать, кто была его избранница и почему "ничего не выйдет". Хоть одно понятно: жестокость, с которой убили Паломино, объясняется ревностью. - Еще знаю, что жила его красавица где-то возле аэропорта. Может, тебе это пригодится? - добавил Мойсес. - Да? - Да. Однажды он был здесь, сидел вот где ты сейчас сидишь. Мой приятель собирался в Чиклайо, а Паломино спросил, не подбросит ли он его до аэропорта. "А зачем тебе в аэропорт, певун?" - "Спою, говорит, серенаду одной девушке". Значит, она где-то там обретается. - Но там вообще ничего нет - песок да роща. - Раскинь мозгами, Литума, - снова шевельнулись уши Мойсеса. - Подумай, поищи. - Верно говоришь, - почесал в затылке полицейский. - Там неподалеку - авиабаза и дома летчиков. III  - Дома летчиков? - переспросил лейтенант Сильва. - Это уже кое-что. Теперь эта сволочь не скажет, что мы попусту время теряем. Переспросить-то он переспросил, но Литума отлично знал, что лейтенант, хоть и поддерживает разговор, и рассказывает о своей стычке с командиром авиабазы, однако все помыслы его, все силы тела и души устремлены к одной цели - ни на минуту не выпустить из поля зрения донью Адриану, сновавшую с веником по своей харчевне. От ее сноровистых и проворных движений подол платья иногда задирался, открывая могучее бедро, а когда она наклонялась за совком, в вырезе легкого перкалевого платья показывалась высокая, ничем не стесненная грудь. Глаза лейтенанта, не пропускавшие ни одного ее движения, алчно горели. Литума никак не мог понять, чем уж так прельстила донья Адриана его начальника. Лейтенант был юн, светлокож, с рыжеватыми усиками, почти никогда не снимал темных очков и мог бы покорить сердце любой таларенской девицы. Если бы захотел. Но он не хотел: его влекла только донья Адриана. Он сам признавался Литуме: "Поддела меня толстуха на крючок, будь она неладна". Литума недоумевал. Донья Адриана годилась лейтенанту в матери; в гладко зачесанных ее волосах уже проглядывала седина, а кроме того, она и вправду была очень толста, причем всюду равномерно и одинаково - настоящая бочка сорокаведерная. Муж ее, рыбак Матиас, ночью выходил в море, а днем отсыпался. Жили они в комнатенке при харчевне. Дети их выросли и отделились от родителей; двое сыновей работали в нефтяной компании. - Глаза проглядите, сеньор лейтенант. Наденьте хоть очки, по крайней мере. - День ото дня все краше, - не сводя глаз с хозяйки, прошептал тот и потер позолоченный перстенек на безымянном пальце о колено, обтянутое форменными брюками. - Уж не знаю, как она ухитряется, но день ото дня расцветает все пышней. В ожидании таксиста полицейские пили козье молоко, закусывая бутербродами с жирным белым сыром. Полковник Миндро назначил им быть в половине девятого. Харчевня - убогое строеньице из тростника с крытым циновками полом - была пуста. Вдоль стен тянулись полки, уставленные бутылками, жестянками, стояли колченогие стулья. Немногочисленным постояльцам донья Адриана готовила в углу на примусе. Через пролом в стене, заменявший дверь, виднелась хибарка, где спал сейчас Матиас. - Ох, донья Адриана, вот вы подметали и не слышали, как превозносил вас наш лейтенант, - с медовой улыбкой заговорил Литума. Хозяйка, раскачивая бедра, воздев веник, приближалась к ним. - Вот, дескать, и годочков не так уж мало, и килограммчики лишние найдутся, а все но нет в Таларе женщины обольстительней. - Я говорил то, что думал, - ответил лейтенант Сильва, приняв вид лихого волокиты. - К тому же это чистая правда. Донья Адриана и сама это прекрасно знает. - Скажите вашему лейтенанту, чтобы он делом занялся чем шутки шутить с матерью семейства. - Донья Адриана со вздохом опустилась на скамеечку возле стойки. - Скажите ему, чтобы он, чем порядочной женщине голову морочить, искал бы убийц бедняжки Паломино. - Ну а если я их найду? - Лейтенант с оттенком некоторого похабства прищелкнул языком. - Какова будет награда? Вы подарите мне ночь любви? Одно ваше слово - и я повергну их к вашим ногам! "Вон как разошелся, словно она уже согласилась", - подумал Литума. Заигрывания лейтенанта забавляли его, но внезапно он вспомнил про убитого, и сразу стало не до смеха. Если бы эта паскуда полковник согласился им помочь, дело пошло бы на лад: полковник знает о своих подчиненных все - кто судился, кто сидел, - он может допросить любого. Если бы он согласился помочь, они с лейтенантом, глядишь, и напали бы на след тех гадов. Но полковник Миндро думает только о себе. Почему он отказался помочь? Потому что летчики считают себя существами высшего порядка - этакие принцы с голубой кровью. Полицейских они презирают до глубины души и плевать на них хотели. - Отпустите меня, а не то я разбужу Матиаса! Ни стыда, ни совести! - вскричала в эту минуту донья Адриана, потому что лейтенант, когда она протягивала ему пачку "Инки", схватил ее за руку. - Служанку свою хватайте, а честных женщин оставьте в покое. Лейтенант выпустил ее и достал сигарету, а донья Адриана, негодуя, отошла. Вечная история: вспыхивает как порох, а сама в глубине души предовольна. "Все они немножко потаскухи", - мрачно подумал Литума. - Только и разговоров что про убийство, - сказала донья Адриана. - С рождения живу в Таларе, и за все годы первый раз такое злодейство. У нас если и убивали, то в честном бою, как господь заповедал, один на один. А чтоб человека так мучили и терзали - никогда. А вы сидите сиднем. Не стыдно? - Мы сиднем не сидим, мамаша, - ответил лейтенант Сильва. - Но полковник Миндро нам содействовать не пожелал, допросить товарищей Паломино не позволил. А они бы должны хоть что-то знать. Мы плутаем в потемках по его вине. Но рано или поздно истина откроется. - Мать до чего жалко, - вздохнула донья Адриана. - Ох уж этот мне полковник Миндро! Спеси в нем слишком много, спеси и гонору: вы бы посмотрели, как он по улицам ходит с дочкой под ручку. На встречного и не взглянет, и не кивнет. Куда там до него папе римскому! А она еще хуже. Принцесса! Не было еще восьми, а солнце жгло нещадно. Солнечные лучи проникали сквозь щели в тростниковых стенах; светящиеся эти стрелы били в лачугу со всех сторон; плясали пылинки, роем вилась мошкара. На улице было малолюдно. Литума различал даже приглушенный рокот прибоя. Море было неподалеку, и солоноватая свежесть его умеряла зной, хотя Литума знал: здесь, в Таларе, вода покрыта радужной нефтяной пленкой, загажена разной дрянью, выброшенной за борт с портовых баркасов. - Матиас говорит, божественный был у мальчика голос, пел как настоящий артист, - сказала донья Адриана. - Разве он его знал? - удивился лейтенант. - Раза два слышал, когда сети готовил. Старый рыбак Матиас Кьерекотильо вместе с двумя своими подручными наживлял крючки перемета, как вдруг послышался негромкий перебор гитары. Ночь была лунная, и рыбаки легко различили неподалеку человек шесть с авиабазы, покуривавших возле лодок на песке. Когда раздался этот голос, Матиас и двое других бросили сети, подошли поближе. Голос был какой-то теплый, от переливов его хотелось вдруг заплакать, и мурашки ползли по спине. Когда паренек спел "Две души", все захлопали, Матиас попросил позволения пожать певцу руку. "Припомнились мне юные годы, - сказал он ему, - грустно тало". Тогда-то он и узнал, что зовут певца Паломино Молеро, что он новобранец и родом из Пиуры. "Тебе бы по радио петь, Паломино", - сказал один из летчиков. После этого Матиас еще раза два встречал его на том же месте, когда готовил свой баркас к выходу в море, и каждый раз бросал работу и заслушивался. - Если уж Матиаса его пение брало за душу, то, значит, у мальчика и вправду был ангельский голос. Матиаса мудрено растрогать, он как ледышка. "Подставилась хозяйка", - подумал Литума. И точно: лейтенант облизнулся как кот: - Вы хотите сказать, донья Адриана, что огонек в нем уже погас? Я готов вас согреть, ибо пылаю как раскаленный уголь. - Греть меня не надо, - засмеялась та. - Когда я зябну, кладу в постель бутылки с горячей водой. - Можно ли сравнить грелку с теплом человеческой плоти? - вытянув губы, точно собирался присосаться к хозяйке, промурлыкал лейтенант. В эту минуту появился таксист дон Херонимо. Подъехать к самой харчевне он не мог - машина завязла бы в песке - и потому оставил ее внизу, метрах в ста. Лейтенант и Литума расплатились, попрощались с хозяйкой, вышли. Времени было четверть девятого, но припекало немилосердно, как в полдень: казалось, будто люди и предметы вот-вот растворятся в знойном мареве. - Вся Талара гудит, - сказал таксист, покуда они, по щиколотку в рыхлом песке, брели к машине. - Скорей ищите убийц, а не то вас линчуют. - Меня-то чего линчевать, - пожал плечами лейтенант, - я Паломино не убивал. Могу поклясться. - Разные толки ходят. Вам не икается? - Не имею такого обыкновения. Какие толки? - Поговаривают, что вы опасаетесь связываться с убийцами - они, дескать, птицы высокого полета. - Таксист сунул Литуме заводную ручку, а лейтенанта спросил, прижмурив глаз: - Так это? - Не знаю, высокого полета они птицы или низкого, мне на это в высокой степени наплевать. Одно тебе скажу: им не поздоровится. - Лейтенант забрался на переднее сиденье. - А теперь газуй, дон Херонимо, нам только еще не хватало опоздать к полковнику на свидание. Да, подумал Литума, лейтенанта голыми руками не возьмешь, он за справедливость костьми ляжет. Литуму это просто-таки восхищало. Да, он и нагловат, и болтлив не в меру, и совсем теряет голову, когда видит донью Адриану, но за все время, что Литума служил под его началом,; лейтенант при разборе всех дел старался отыскать истину и никому никогда не оказывал предпочтения. - Что же вам удалось установить? - Дон Херонимо сигналил во всю мочь, но дети, собаки, свиньи, козы, запрудившие улицу, и не думали торопиться. - Кукиш с маслом установили, - скривился лейтенант. - Это не много, - сострил таксист. Литума услышал, как лейтенант повторяет сказанное: сегодня утром: - Сейчас кое-чем разживемся. Нутром чую. Они были уже на самой окраине городка - слева и справа бугрили каменистую голую землю нефтяные вышки, а вдали виднелись крыши авиабазы. "Разживемся", - эхом откликнулся Литума. Узнают ли они когда-нибудь, кто и за что убил Паломино? Сильней, чем жажда правосудия и справедливого возмездия, точило его любопытство: увидеть бы их лица, услышать бы, почему они так круто обошлись с Паломино. На контрольно-пропускном пункте дежурный офицер окинул их подозрительным взглядом с головы до пят, словно впервые видел, и заставил ждать на солнцепеке, не впустив под крышу. Пока он докладывал, Литума глядел по сторонам. В лоб их драть, тут служить - все равно что в раю! Справа стояли на сваях одинаковые деревянные офицерские коттеджи, выкрашенные в сине-белый цвет, ухоженными палисадничками, с окнами, затянутыми сеткой от насекомых. Прогуливались мамаши с детьми, собирали цветы девочки, слышался смех. Летчики жили не хуже янки из нефтяной компании. Все так вычищено и благоустроенно, что зависть берет. Вон у них там, за ломами, даже и бассейн свой. Литума отродясь не видел бассейна, но легко представил себе, как плещутся в нем офицерские жены в купальных костюмах. Слева тянулись службы, гаражи, ангары, а за ними проходила взлетная полоса с самолетами, треугольником приткнувшимися друг к другу. "Райское житье", - подумал полицейский. Огородились бетонными стенами и колючей проволокой и живут как в кино, что они, что американцы. Конечно, отчего бы и тем, и другим в упор не видеть прочих граждан Талеры, которые там, внизу, подыхают от жары в своей деревеньке, прижатой к загаженному, покрытому жирными радужными разводьями морю? Отсюда, сверху, за Таларой были видны за колючей проволокой, вдоль которой днем и ночью разгуливали вооруженные охранники, нарядные домики, где жили инженеры, техники и высокопоставленные служащие компании. У них, ясное дело, тоже имеется бассейн и вышка с трамплином. Ходил слух, что американки купаются в чем мать родила. Наконец дежурный получил разрешение впустить полицейских на территорию базы. Пока они шли мимо офицеров и солдат, Литума не раз успел подумать: "Наверняка кто-нибудь из них сумел бы пролить свет на это дело". - Входите, - сказал им полковник. Лейтенант и Литума, ступив на порог, щелкнули каблуками и прошли на середину комнаты. Перуанский флаг, календарь, блокнот, какие-то папки, карандаши и несколько фотографий, запечатлевших полковника Миндро вместе с дочерью и ее одну. Очень сосредоточенное и одновременно дерзкое выражение совсем юного, чуть удлиненного лица. Все это было разложено и развешано с большой аккуратностью и симметрией, включая и огромную карту Перу, на фоне которой сидел командир Таларской военно-воздушной базы полковник Миндро - приземистый, коренастый, с глубокими залысинами и крохотными, тщательно подстриженными седеющими усиками под самым носом. Хозяин был под стать своему кабинету - такой же чистенький, опрятный и вылощенный. Он глядел на вошедших тускло-серыми глазами без тени приветливости или радушия. - Чем могу служить? - проговорил он, и ледяное выражение его лица противоречило этой вежливой формуле. - Мы опять по поводу того убийства, - со всей почтительностью ответил лейтенант Сильва. - Просим вашего содействия. - Да уж куда больше содействовать! - прервал его полковник, и в голосе его они почувствовали затаенную издевку. - Не вы ли стояли на этом самом месте три дня назад? Потеряли справку? Извольте - вот копия. Он быстро раскрыл лежавшую перед ним папку, выдернул оттуда лист бумаги и стал монотонно читать: - "Молеро Санчес Паломино. Родился в Пиуре 13 февраля 1936 года. Родители - Асунта Санчес и Теофило Молеро, ныне покойный. Образование незаконченное среднее - гимназия святого Михаила в Пиуре. 15 января 1954 г. зачислен на базу ВВС в Таларе, в третью роту (командир роты - лейтенант Адольфо Каприата), прошел начальную военную подготовку вместе с другими призывниками. В ночь с 23-го на 24 марта не вернулся из увольнения в расположение базы. Сочтен дезертиром, о чем уведомлены соответствующие инстанции". Полковник кашлянул и добавил: - Так дать вам копию? "За что ж ты так на нас взъелся-то, в лоб тебя драть, - подумал Литума, - чего ж ты так злобишься-то?" - Не нужно, господин полковник, - улыбнулся лейтенант, - справка у нас имеется. - Ну тогда в чем дело? - поднял бровь полковник. Он явно терял терпение. - Какое вам еще нужно содействие? В справке указаны все сведения о рядовом Молеро, какими мы располагаем. Я сам проводил дознание в его роте: никто его не видел, никто не знает мотивов убийства и не представляет, кто мог его совершить. О происшествии я подал рапорт, у командования ко мне претензий нет. А у вас, как видно, есть. Что ж, это дело ваше. Личный состав базы в преступлении не замешан, и расследовать здесь больше нечего. Молеро был по характеру замкнутым, близко ни с кем не сошелся, о себе ничего не рассказывал. Друзей у него не было, да и врагов тоже. По отзывам ротного, учебный материал усваивал туго - может быть, потому он и решил дезертировать. Вам следует искать в городе - найдите тех, с кем он встречался до того, как погиб. Здесь вы только время потеряете - свое, лейтенант, и мое. А я такой роскоши себе позволить не могу. Интересно, думал Литума, смутит ли Сильву этот непререкаемый тон, заставит ли он его убраться с базы? Однако лейтенант не двинулся с места. - Мы бы не стали вас беспокоить, господин полковник, не будь у нас веских оснований. - Лейтенант стоял навытяжку, но говорил очень спокойно и неторопливо. Серые маленькие глазки заморгали, и на лице полковника появилось подобие улыбки. - С этого надо было начинать. - Моему помощнику удалось кое-что разузнать в Пиуре. Литуме показалось, что полковник чуть покраснел. Он чувствовал себя совершенно сбитым с толку и боялся, что не сможет доложить внятно и коротко человеку, настроенному так враждебно. Но делать было нечего, и, пересилив себя, он заговорил. Выяснилось, что Паломино Молеро призыву на военную службу не подлежал, однако завербовался в армию, потому что, как утверждает мать, для него это был вопрос жизни. Тут Литума передохнул. Слушал ли его полковник? Он со смешанным выражением недовольства и благосклонности разглядывал фотографию дочери. За спиной у нее виднелись песчаные дюны, какие-то деревья. - Что значит "вопрос жизни"? - повернулся к нему полковник. - Мы надеялись выяснить это здесь, - вмешался лейтенант Сильва. - Надеялись понять, почему он должен был так спешно покинуть Пиуру. "Что он, лейтенант мой, рехнулся, что ли? - подумал Литума. - Или неприязненный тон полковника так на него подействовал?" Командир авиабазы неотрывно глядел на лейтенанта, точно рассматривая какой-то прыщичек у него на носу, и под взглядом этим уши лейтенанта вспыхнули. Однако он не выказал ни малейшего волнения да и вообще никаких чувств и бестрепетно ждал, когда полковник соблаговолит ответить. - Неужели мы не указали бы это в справке, если бы располагали подобными сведениями, - раздельно, словно говорил с иностранцем или слабоумным, произнес полковник. - Неужели вы думаете, что если бы мы знали об опасности, грозящей Молеро, то не уведомили бы полицию? Поблизости заревел двигатель самолета, и полковнику пришлось замолчать. Рев нарастал, и Литума подумал, что у него сейчас лопнут барабанные перепонки. Но зажать уши он не осмелился. - Ему удалось установить еще кое-какие факты, - сказал лейтенант, когда рев смолк где-то вдали. Он, казалось, не слышал возмущенных вопросов полковника. - Ах вот как? - спросил тот, переводя взгляд на Литуму. - И что же именно? Литума прокашлялся. Злобно-насмешливый взгляд полковника положительно лишал его дара речи. - Паломино Молеро был очень сильно влюблен, - забормотал полицейский. - Похоже, что... - Что вы там мямлите? Что на что похоже? Говорите толком! - Похоже, что любовь эта была такая... противозаконная, - выдавил из себя Литума. - Потому, наверно, он и бежал из Пиуры... Полковник с каждой минутой все сильней наливался злобой. Литума потерялся вконец, голос его пресекся. Еще полчаса назад все предположения казались ему правдоподобными и вероятными, и лейтенант Сильва соглашался с ним. Но сейчас, под этим недоверчивым и насмешливым взглядом полковника он сам стыдился их. - Короче говоря, господин полковник, Паломино Молеро должен был опасаться мести ревнивого мужа, - пришел ему на помощь лейтенант. - Именно потому он и завербовался сюда. Полковник молча смерил обоих взглядом. "Сейчас он нам врежет", - подумал Литума. - Ну и кто же этот ревнивец? - нарушил наконец молчание полковник. - Мы и сами хотели бы это знать. Это сразу прояснило бы картину. - Ах вот как? Вы полагаете, лейтенант, что я осведомлен о любовных шашнях всего рядового и сержантского состава вверенной мне авиабазы? - отделяя слово от слова мучительными паузами, спросил полковник. - Нет, господин полковник, мы не вас лично имели в виду, - поспешил объясниться Сильва. - Но, может быть, кто-нибудь из товарищей убитого, сосед по койке, скажем... - Подробности его личной жизни никому не известны, - снова прервал его полковник. - Я ведь сам проводил дознание. Повторяю вам, он был исключительно замнут и молчалив и никого не посвящал в свои дела. Разве это не указано в справке? Литума подумал, что полковнику тысячу раз наплевать на это убийство: ни сейчас, ни в прошлый раз не выказал он никаких чувств, отзываясь об убитом с презрительным равнодушием и плохо скрытой неприязнью. Может, оттого, что Паломино дня за три-четыре до своей гибели удрал с авиабазы? Полковник ведь известен не только отвратительным нравом, он славился как фанатик дисциплины и пламенный ревнитель устава. Когда Паломино, которому обрыдли муштра и казарма, сбежал, полковник, наверно, проклял его, а сейчас, видно, считает, что дезертир иной участи и не заслуживает. - Мы подозреваем, господин полковник, что убитый Молеро был в близких отношениях с какой-то женщиной с авиабазы, - донесся до Литумы голос лейтенанта. Краска прихлынула к бледным, гладко выбритым щекам полковника. На лице его появилось выражение гневной досады, но возразить он не успел - отворилась дверь, и в белом проеме возник четкий силуэт. Это была она - девушка с фотографии: тоненькая, еще тоньше, чем на снимках, с коротко подстриженными вьющимися волосами, с независимо вздернутым носиком. На ней была белая блузка, синяя юбка, теннисные туфли. Мрачностью вида она не уступала отцу. - Я ухожу, - сказала она, не входя в кабинет и даже не кивнув полицейским. - Твой шофер отвезет меня? Или мне взять велосипед? И манера говорить у нее была в точности такая же, как у полковника: с еле сдерживаемой досадой. "Яблочко от яблони недалеко падает", - подумал Литума. - А куда ты собралась, доченька? - неожиданно ласковым тоном спросил полковник. "Смотри-ка, влетела в кабинет без стука, прервала важный служебный разговор, ни с кем не поздоровалась, а он - ничего, даже словечком ее не упрекнул. Ишь как заворковал", - подумал Литума. - Я же сказала: к американцам, купаться, - неприязненно и резко ответила она. - Наш бассейн до понедельника без воды. Забыл? Ну так что? Отвезут меня или я на велосипеде? - Отвезут, отвезут, Алиса, - вздохнул полковник. - Только скажи водителю, пусть сразу возвращается, он мне будет нужен. И скажи ему еще, когда за тобой заехать. Девушка, не попрощавшись, хлопнула дверью. "Ничего себе", - мысленно крякнул Литума. - Так вот, - начал было лейтенант, но полковник, еще гуще покраснев, тотчас прервал его: - Все, что вы тут наговорили, - полнейшая чушь и ересь. - Виноват, господин полковник, но... - Есть у вас доказательства? Свидетели? - Полковник повернулся к Литуме, оглядел его как зловредное насекомое. - С чего вы взяли, что возлюбленная этого Молеро жила на территории базы? - Доказательств у меня нет, господин полковник, - смешавшись, забормотал тот. - Я только знаю, что он ездил туда петь серенады. - На Пиурскую авиабазу? - по слогам произнес полковник. - Да вы знаете, кто там живет? Семьи офицеров - не сержантов и не рядовых! Там живут матери, жены, сестры, дочери офицеров ВВС. Вы хотите сказать, что у чоло была связь с одной из этих дам? "Вот расист поганый. Иначе не скажешь: поганый расист". - Ну почему же, господин полковник? - услышал Литума голос лейтенанта и мысленно от всей души поблагодарил его, ибо у него самого от ледяной ярости полковника язык присох к гортани. - Может быть, с горничной или еще с кем-нибудь из прислуги. Мало ли с кем: повариха, нянька... Мы никого не собираемся опорочить, мы пытаемся раскрыть преступление. Это наш долг. Гибель юноши вызвала в Таларе нездоровые настроения, пошли разговоры, будто полиция сидит сложа руки и потому якобы, что в убийстве замешаны влиятельные и высокопоставленные лица. Данных у нас мало, вот мы и пытаемся проверить то немногое, что нам известно. За что ж на нас обижаться? Литума заметил, что полковник пытается взять себя в руки. - Не знаю, известно ли вам, что я два года командовал Пиурской авиабазой и только три месяца как переведен сюда? - проговорил он сквозь зубы. - Это был мой родной дом. Мне ли не знать все, что происходило в его стенах? Я никому не позволю в моем присутствии голословно утверждать, что рядовой находился в преступной связи с супругой одного из моих офицеров. - Да почему ж с супругой-то? - осмелел Литума. - Господин лейтенант сказал же: может, кто из прислуги. Разве нет там среди вольнонаемных замужних? Есть. Вот Паломино и пробирался к ней тайком, пел ей серенады. Это доказано. - Хорошо! Отыщите эту горничную или няньку! Допросите ее! Допросите ее мужа, добейтесь признания в том, что он угрожал Молеро, и если сознается, тащите его прямо ко мне! - На лбу полковника бисером блестели капли пота - он взмок еще в ту минуту, когда в кабинет без стука вломилась Алиса. - 11ока у вас не появится что-нибудь определенное, я вас слушать не буду. Он порывисто поднялся из-за стола, давая понять, что аудиенция окончена. Однако лейтенант Сильва намеку этому не внял. - У нас к вам вполне определенная просьба, господин полковник, - сказал он довольно решительно. - Мы хотели бы допросить сослуживцев Паломино, соседей по койке. Лицо командира базы из багрового снова сделалось бледным, заметней стали лиловатые подглазья. "Ой, - подумал Литума, - он, кажется, ко всему еще полоумный. Что это с ним делается? Что он бесится?" - Вижу, в прошлый раз вы меня не поняли. Придется объяснять все сначала, - начал полковник так медленно, словно каждое слово было тяжелей чугуна. - Вооруженные силы не подлежат юрисдикции местных властей. Вас этому не учили в полицейской школе? Тогда слушайте меня. Перуанских военнослужащих судят и приговаривают военные трибуналы. Преступления расследует военная прокуратура. Паломино Молеро погиб при невыясненных обстоятельствах, за пределами расположения своей части, дезертировав из нашей армии. Об этом происшествии я подал рапорт вышестоящему начальству; если бы оно сочло нужным, то назначило бы новое следствие - нашими собственными силами. Или передало бы дело судебным властям. Но покуда от военного министра или от главнокомандующего военно-воздушными силами страны не получен такой приказ, ни один полицейский не посмеет заводить свои порядки на территории вверенной мне базы. Вам понятно, лейтенант? Отвечайте. Вам понятно? - Куда уж понятней, господин полковник, - сказал Сильва. - Ну а раз понятно, я вас больше не задерживаю. - Полковник указал на дверь. На этот раз лейтенанту и Литуме пришлось щелкнуть каблуками, повернуться через левое плечо и выйти из кабинета. Нахлобучили фуражки. Хотя солнце палило еще сильней и было нестерпимо душно, Литуме показалось, что его обдало свежестью. Он вздохнул полной грудью. "Как из тюрьмы выпустили", - подумал он. Они в молчании зашагали к воротам базы. "Интересно, - размышлял по дороге Литума, - у лейтенанта от подобной беседы так же мерзко на душе?" Возле КПП их ожидало новое разочарование: дон Херонимо укатил. Делать было нечего, пришлось переть в город на своих двоих. Час, не меньше, глотать пыль и обливаться потом. По-прежнему не говоря ни слова, они двинулись по самой середине шоссе. "Пообедаю - завалюсь часика на три", - мечтал про себя Литума. Он обладал способностью спать когда угодно и где угодно, и ничто так не улучшало ему настроение, как сон. Шоссе петляло, медленно спускаясь к Таларе по охристому склону, где не было ни единой живой веточки, а только камни и камни - разнообразного вида и размера. Внизу ярким металлическим пятном посверкивал город, протянувшийся вдоль зеленовато-свинцового штилевого моря. В солнечном блеске едва угадывались очертания домов и фонарные столбы. - Как он нас, а? - сказал Литума, вытирая лоб платком. - Мордой об стол. До чего ж гадостная личность! Как вы полагаете, он ненавидит полицию так просто, от высокомерия, или же за этим что-то кроется? Или он на весь свет пышет злобой? Ей-богу, никто еще не нагонял на меня такого страха, как эта плешь. - Глупости говоришь, Литума, - отвечал лейтенант, потирая о грудь форменной рубашки массивный перстень с красным камнем - память об окончании полицейской школы. - Беседа с полковником Миндро была упоительно интересной. - Шутите? Вас еще хватает на шутки. Это хорошо. А я все никак в себя не приду. - Зелен ты еще, Литума, - засмеялся лейтенант. - Жизни не знаешь. Уверяю тебя, этот разговор нам ох как пригодится. - Выходит, я ничего не понял. Мне показалось, полковник просто с дерьмом нас обоих смешал, обошелся с представителями закона хуже, чем с собаками. Ничего не разрешил, ни на что не согласился. - Это, друг Литума, одна видимость. - Лейтенант захохотал во все горло и принялся трещать суставами пальцев. - По мне, полковник был болтливей пьяного попугая. Раньше я думал, ему ничего не известно, вот он нам и крутит мозги насчет юрисдикции да независимости военного судопроизводства. А теперь вижу: он знает многое, если не все. Литума уставился на своего начальника и догадался, что глаза его за темными очками просто-таки сияют от радости, которая звучит в его голосе и разлита по всему лицу. - Знает, кто убил Паломино Молеро? Вы так считаете? - Может, этого он и не знает, но кое о чем осведомлен превосходно. Полковник Миндро кого-то прикрывает. Почему он так злился, а? Почему волновался, может, скажешь? Какой ты, Литума, ненаблюдательный, право! Гнать таких надо из нашей полиции. Так вот, почему он нам хамил, почему так несуразно вел себя? Он пытался скрыть свою растерянность. Так-то, друг Литума. Это не мы стояли перед ним как обделавшиеся телята. Это он по нашей милости провел пренеприятнейшие полчаса. Он засмеялся, очень довольный собой, и смех его еще продолжал звучать, когда послышался рев мотора. Их нагнал грузовичок с опознавательными знаками Таларской авиабазы. Водитель затормозил, хотя полицейские и не просили. - В Талару? - выглянул в окно кабины молоденький сержант. - Садитесь, подбросим. Вы со мной, лейтенант, а ты давай в кузов. Там, посреди бочек с маслом, бутылей с краской и кистей сидели еще двое чумазых солдат - должно быть, механики. - Ну что? - спросил один. - Распутаете это дело или побоитесь ссориться с большими людьми? В голосе его явственно звучала укоризна. - Мы бы давно распутали, если б ваш полковник нам помогал, - ответил Литума. - А он не только не помогает, а, наоборот, гадит как только может. Он и с вами такой? - Да человек-то он незлой, - сказал солдат. - Насчет дисциплинки, конечно, зверь, вся база у него по струнке ходит. Это он из-за дочки бесится. - Она из него веревки вьет, да? - проворчал Литума. - Верно. Благодарности ни на грош. Он ведь ей и за мать, и за отца, он ее один и воспитал, и вырастил. Матери она в малолетстве лишилась. Грузовичок стал возле комиссариата. Лейтенант и Литума вылезли. - Если не найдете убийц, все будут думать, что вам отстегнули, чтоб не трогали кого не надо, - сказал им на прощанье юный сержант. - Не волнуйся, паренек, мы на верном пути, - процедил сквозь зубы лейтенант, когда грузовик, вздымая тучи пыли цвета пива, скрылся из виду. IV  О скандале, учиненном в кафе юным офицериком с авиабазы, рассказала проститутка по прозвищу Тюлениха. Она явилась в комиссариат с жалобой на то, что ее "кот" в этот раз отдубасил ее сильней чем обычно, - С такими синячищами по всему телу я клиентов не найду. Значит, ничего не заработаю, и он снова примется за меня. Объясните хоть вы ему, сеньор начальник. Моих слов он не понимает. Так вот, эта самая Тюлениха и рассказала, что накануне вечером видела этого лейтенанта в кафе. Он сидел в полном одиночестве за столиком, уставленным целой батареей стаканчиков с писко {Крепкая виноградная водка. (Здесь и далее - прим. перев.)}, и хлопал их один за другим, как воду. И видно было, что цель его - не выпить, а надраться, причем как можно скорей. Когда же он этой цели достиг, то расстегнул штаны и оросил близсидевших девиц, их клиентов и "котов". Потом взгромоздился на стойку и плясал на ней до тех пор, пока не подоспел наряд военной полиции. Китаец Лао, хозяин заведения, только умолял посетителей не трогать разбушевавшегося лейтенанта: "Не связывайтесь с ним - себе дороже обойдется. Закроют мое кафе, тем и кончится. Военные выкрутятся, а мы с вами влипнем". Рассказ Тюленихи вроде бы не произвел на лейтенанта Сильву особого впечатления. Однако на следующий день, когда они с Литумой обедали у доньи Адрианы, один из завсегдатаев поведал им, что лейтенантик повторил и умножил свои славные деянья - переколотил в кафе множество бутылок, заявляя, что ему нравится смотреть, как они звездочками разлетаются в воздухе. Чтобы унять его, снова пришлось вызывать патруль. И наконец в комиссариат явился сам плачущий Лао. - Такого еще не было: спустил штаны и присел по большой нужде на площадке для танцев. Совсем рехнулся. Он вроде бы специально нарывается на драку. Примите меры, или это плохо кончится, клянусь: кто-нибудь его пристрелит. А неприятностей с авиабазой мне не нужно. - Поговорите с полковником Миндро, - посоветовал Сильва. - Это его подчиненный, ему с ним и разбираться. - Ни за что на свете я не сунусь к полковнику, - ответил Лао. - Я его боюсь. Говорят, он сущая сатана. - В таком случае, милый друг, ты в дерьме по уши, и помочь я тебе не могу. На военных моя власть не распространяется. Будь этот дебошир штатским, забрал бы с дорогой душой. Китаец Лао тоскующими глазами оглядел обоих полицейских. - Значит, вы ничего не предпримете? - Мы будем молиться за тебя, - сказал Сильва. - Будь здоров, Лао, кланяйся от нас твоим девицам. Однако едва за китайцем закрылась дверь, он повернулся к Литуме, который одним пальцем выстукивал на древнем "Ремингтоне" суточную сводку происшествий, и от голоса лейтенанта у того мороз пошел по коже. - Странноватая история с этим летчиком. Как ты полагаешь? - Я полагаю, что да, - кивнул Литума и, помолчав, спросил: - А что в ней странного? - В заведении китайца Лао собираются самые отпетые головорезы, и никто не осмелится буянить там просто так, для развлечения. Заметь: четыре дня кряду. Вот это и странно мне. А тебе нет? - Мне тоже, - заверил его Литума. Он еще не вполне понял, куда клонит его начальник, но насторожил уши. - Вы думаете, что... - Я думаю, нам стоит попробовать, какое пиво подают у китайца. Надеюсь, хозяин нам обрадуется и денег не возьмет. Заведение Лао кочевало по всей Таларе, потому что местный священник падре Доминго задался целью уничтожить это гнездо разврата. Едва лишь он узнавал, где оно находится, как с помощью муниципалитета тотчас закрывал его. Проходило несколько дней, и бордель возрождался в какой-нибудь лачуге, в трех-четырех кварталах от того места, где был раньше. И в конце концов китаец победил. Теперь он со своими девицами расположился на самой окраине города, в наскоро перестроенном складе - ветхом и неказистом строении с земляным полом, который ежедневно сбрызгивали водой, чтобы не было пыли, с крышей из неплотно пригнанных, стонавших под напором ветра жердей. Стены задних комнат, куда девицы приводили своих гостей, были все в щелях на радость мальчишкам и пьяным, подглядывавшим за парочками. Лейтенант Сильва и Литума посмотрели ковбойский фильм в открытом кинотеатре сеньора Фириаса (экран заменяла церковная стена, что давало падре Доминго право подвергать репертуар предварительной цензуре) и не спеша направились к Лао. Литума шаркал подошвами по рыхлой земле, еле передвигая ноги. Лейтенант курил. - Ну растолкуйте же мне, какая мысль вас осенила? Какая связь между этим буяном летчиком и убийством Молеро? - Ничего меня не осенило, - выпустил лейтенант клуб дыма. - Просто мы все время попадаем пальцем в небо, так что нельзя упускать никакого шанса - вдруг повезет? На самый худой конец просто заглянем в веселый дом, устроим смотр личному составу. Впрочем, ту, о ком я мечтаю, мы там не найдем. "Ну, понес, сейчас заведет про толстуху, - подумал Литума. - Вот чудак, ей-богу". - Вчера ночью я ей кое-что продемонстрировал, - меланхолично начал вспоминать лейтенант. - Я вышел побрызгать в хлев, а она как раз несет корм свинье. Разумеется, я обернулся. "Вот, - сказал я, - вот что я приготовил для вас, донья Адриана. Как только придет охота, я к вашим услугам". Он засмеялся, потеряв спокойствие, как всегда, когда заводил речь про хозяйку харчевни. - Ну а она что? - подыграл ему Литума, ибо знал, что нет для лейтенанта Сильвы наслаждения выше, чем поговорить о хозяйке. - Ну, что она? Убежала, конечно. Сделала вид, что оскорблена до смерти, - вздохнул лейтенант. - Однако все прекрасно разглядела. И призадумалась. А может быть, и размечталась. Наверно, сравнила со ржавой лейкой своего дона Матиаса. Я смутил ее, Литума, я ее пронял. Она не устоит. И в этот день мы с тобой выпьем и отпразднуем победу как подобает. - Удивляюсь я вашему упорству, господин лейтенант. Донья Адриана должна была бы из одного этого вознаградить вас. В заведении Лао было малолюдно, и обрадованный китаец выбежал к ним навстречу. - Вот спасибо, что пришли, вот спасибо! Я верил, что вы откликнетесь. Проходите, проходите! Видите, как у меня сегодня пусто? Все из-за этого сумасброда. Люди приходят, чтобы развлечься, а не затем, чтобы их за их же деньги поливали. Никто сюда теперь глаз не кажет, никто не хочет неприятностей. - А его самого нет еще? - спросил лейтенант. - Он часам к одиннадцати приходит. Явится, будьте покойны, никуда не денется. Он отвел полицейских за столик в дальнем углу, принес пива. Тотчас подскочили девицы с намерением завести беседу, но лейтенант отшил их. Не до вас, красавицы, тут дело мужское. Тюлениха в порыве благодарности за то, что Литума пригрозил посадить ее "кота" в клоповник, если тот еще раз ее излупцует, чмокнула полицейского в ухо и прошептала: "Как захочешь, только свистни, вот уж три дня он меня пальцем не тронул". Летчик ввалился в заведение около полуночи. Лейтенант с Литумой к тому времени уже выпили по четвертой кружке. Китаец даже не успел подать им знак: Литума, изучавший лица всех вновь прибывших, сам догадался, кто пришел. Молодой, смуглый, худой, острижен коротко, чуть не "под ноль", в форменной рубашке и брюках, однако без нашивок и знаков различия. Он был один; вошел, ни с кем не поздоровался, не обратил никакого внимания на шепот, ропот, переглядывания, подталкивания друг друга локтем, начавшиеся при его появлении, и прямиком направился к стойке бара. Уселся на табурет, отрывисто заказал первую порцию. Сердце Литумы учащенно забилось. Он не сводил с летчика глаз, а тот залпом выпил рюмку писко и немедленно спросил вторую. - И вот так каждый раз, - шепнула Тюлениха, сидевшая за соседним столиком с каким-то морячком. - А на третьей или четвертой самый цирк и начнется. Но в этот вечер цирк начался между пятой и шестой - Литума считал, наблюдая поверх голов танцующих за летчиком. Он сидел, подперев голову ладонями, и неотрывно смотрел на стаканчик писко, надежно защищенный его локтями. Он не шевелился и был погружен в размышления, отделявшие его от девиц, сутенеров, от прочих посетителей и от всего мира. На мгновение оживая, он механическим движением подносил стаканчик к губам и снова замирал. Где-то между пятым и шестым стаканом Литума отвлекся, а когда взглянул на стойку, летчика возле нее уже не было. Литума завертел головой и обнаружил объект наблюдения на танцевальном пятачке. Офицерик предпринял атаку на одну из пар: Рыжуху и ее кавалера, низенького человечка при галстуке, но без пиджака. Человечек, полузадушенный объятиями Рыжухи, танцевал очень усердно и старательно. Лейтенант ухватил его за рубаху и отпихнул, заявив при этом во всеуслышание: - Виноват! Я тоже хочу подержаться! Человечек в галстуке отлетел в сторону, стал растерянно озираться по сторонам, будто просил, чтобы ему объяснили, что происходит, или посоветовали, как следует поступать в подобном случае. Китаец жестами показывал ему, чтоб не задирался. Человечек счел за благо внять этому совету, пожал плечами, направился в тот угол, где сидели девицы, и с сокрушенным видом пригласил на танец Конопатую. Лейтенант тем временем разошелся вовсю: скакал, махал руками, корчил рожи. Но во всем этом кривляний не было и тени веселья. Может быть, он просто хотел привлечь к себе внимание? Он, что называется, нарывался. Все эти его прыжки и судорожные подергивания нужны ему были для того лишь, чтобы локтями, плечами, головой задевать как можно больше народу. "Ого, - подумал Литума, - не пора ли вмешаться?" Однако лейтенант безмятежно покуривал, пускал дым колечками и смотрел на выходки летчика одобрительно - так, словно они его забавляли. Танцующие тоже пока еще сдерживались. Когда летчик натыкался на них, они отходили в сторонку, улыбались, пожимали плечами - дескать, что с полоумного взять? Когда музыка смолкла, летчик вернулся к стойке и потребовал еще порцию. - Литума, знаешь, кто это? - спросил лейтенант. - Нет. А кто? - Ухажер Алисы Миндро. Да! Да! Я видел их под ручку на Дне авиации. И на воскресных мессах. - Ах, так вот почему полковник смотрит на его выходки сквозь пальцы, - забормотал Литума. - Любой другой давно бы уж загремел под арест, на хлеб и воду, за поведение, "порочащее Вооруженные Силы". - Кстати, о выходках. Погляди-ка на него, Литума. Летчик тем временем вскарабкался на стойку и размахивал бутылкой писко, словно собирался произнести речь. Раскинув руки, он адресовал собравшимся нечто трехэтажное, а потом так надолго присосался к горлышку бутылки, что у Литумы от одной мысли о том, каким адским пламенем охвачены его кишки, стало горячо в животе. Летчик и в самом деле обжег себе нутро огненной писко - он сморщился и согнулся, словно его пнули под ложечку. Китаец Лао, беспрестанно кланяясь и улыбаясь, подобрался к нему, стал уговаривать слезть со стойки и не скандалить. Однако летчик послал его по матери и заявил, что если к нему вздумают приставать, он сию же минуту переколотит в мелкие дребезги все бутылки. Китаец, всем своим видом выражая покорность судьбе, отошел, присел на корточки рядом с полицейскими. - Вы не собираетесь что-нибудь предпринять? - Подожди немножко. Пусть налижется посильней, - ответил лейтенант. Теперь летчик принялся задирать сутенеров и прочих посетителей, однако те даже не смотрели в его сторону и продолжали разговаривать, танцевать и курить, как будто ничего не слыша. - Эй, вы, - надсаживался он, - вы не мужчины! Зачем ходите в штанах?! Снимите! Покажите, чем наделила вас природа! Что? Стыдно? Нечем хвастать? Может, у вас и совсем ничего нет? Или без лупы не разглядеть? А мне вот нечего стыдиться! Глядите и учитесь! - гаркнул он. Проворно расстегнул пояс и спустил брюки, обнажив тощие, густоволосатые ноги. Летчик принялся стаскивать брюки, но то ли потому, что он был слишком пьян, то ли с излишним рвением взялся за дело, но совсем запутался в штанинах, потерял равновесие и со всего размаху грохнулся со стойки на пол. Бутылка, которую он так и не выпустил из рук, разбилась. Все захохотали. Лейтенант Сильва поднялся и кивнул Литуме: - Пошли. Пора. Полицейские пересекли танцплощадку. Летчик, закрыв глаза, так и лежал на спине, со спущенными до лодыжек штанами, посреди битого стекла и только сопел. "Вот набрался-то", - подумал Литума. Они подхватили летчика под мышки, поставили на ноги. Он качался из стороны в сторону и что-то бормотал заплетающимся языком, пускал слюни. Полицейские привели в порядок его брюки, застегнули ремень и, взяв под руки, потащили к выходу. Проститутки, сутенеры и прочая публика приветствовали их рукоплесканиями. - Что же нам с ним делать? - спросил Литума, когда они выбрались наружу. Поднялся ветер; стены заведения ходили ходуном; звезд на небе вроде бы прибавилось. Огни Талары тоже казались звездами, удравшими под покровом ночи с неба на землю, к морю. - Отведем вон туда, - сказал лейтенант. - Пустите, сволочи, - пролепетал летчик, не предпринимая, однако, попыток высвободиться. - Сейчас, братец, сейчас, - ласково сказал лейтенант. - Тихо, тихо, не рвись. Они протащили его еще метров пятьдесят по пустырю, поросшему редкой пересохшей травой, и оказались на берегу. Опустили летчика наземь, а сами уселись рядом, по обе стороны от него. В кромешной тьме прятались какие-то лачуги. Ветер нес в море обрывки мелодии и гвалт посетителей Лао. Пахло солью, рыбой, а шорох травы убаюкивал как колыбельная. Литуме захотелось вытянуться на песке, прикрыть лицо фуражкой и забыть обо всем на свете. Однако на службе не поспишь. Мысль о том, что этот распростертый у их ног человек причастен к ужасной тайне, взволновала его. - Ну, оклемался? - спросил лейтенант Сильва. Он приподнял летчика и, поддерживая за спину как самого закадычного собутыльника, усадил. - Отрезвел малость, нет? - А шел бы ты! - огрызнулся летчик, склоняя голову к нему на плечо. Злобный тон его никак не вязался с расслабленной позой, в которой он сидел, раскорячась на песке и привалившись к лейтенанту. - Ах, как нехорошо друзей посылать, - заворковал тот. - Нет бы поблагодарить, что вытащили тебя от китайца, пока тебе не оторвали то, чем ты так хвастаешься. Подумай, на что бы ты стал годен тогда? Ему пришлось замолчать, потому что летчика тяжко затошнило. Однако лейтенант успел пригнуть его голову к земле и держал ее так, пока его не перестало рвать. - Ты, наверно, педераст, - все так же злобно проговорил летчик, - заманил меня сюда, думаешь, я пойду тебе навстречу?.. - Да, братец, - рассмеялся лейтенант, - я приволок тебя сюда, чтобы ты пошел мне навстречу. Только не в том, что ты думаешь. "Подходы знает, - одобрил лейтенанта Литума, - сейчас все вызнает". - Тогда какого же... тебе от меня надо? - икнув и подобрав слюни, спросил летчик, доверчиво приникнув к груди лейтенанта, словно кот, греющийся возле кошки. - А надо мне, чтобы ты мне рассказал про Паломино Молеро, - прошептав лейтенант. Литума чуть не подскочил на месте, а на летчика эти слова не оказали никакого действия. Он не шевелился, не говорил и даже, как показалось Литуме, не дышал. В таком оцепенении пребывал он довольно долго. Литума поглядел на своего начальника. Не надо ли повторить? Может, тот прослушал или делает вид, что ничего не понял? - Мать твою спроси, - пробормотал наконец летчик так тихо, что Литуме пришлось вытянуть шею, чтобы услышать. - Моя бедная мама даже не знает, кто такой Паломино Молеро, - еще ласковей произнес лейтенант. - Зато ты знаешь. Ну, не томи, рассказывай, как было дело. - Не знаю я никакого Паломино! - завопил летчик, и Литума отпрянул от неожиданности. - Ничего я не знаю! Ничего! Голос его пресекался, а сам он дрожал с головы до ног. - Как это так "не знаю"? - поглаживал его лейтенант. - Прекрасно знаешь. Потому ты и надираешься каждый вечер у китайца. Потому и бесишься, и ведешь себя как полоумный. Потому и лезешь в драку с "котами". - Ничего я не знаю! - снова завыл тот. - Сказал - ничего! - Расскажи мне про убитого солдатика, и тебе сразу станет легче, - мурлыкающим голосом продолжал уговаривать его лейтенант. Он даже чуть-чуть сюсюкал, как с маленьким. - Поверь мне, я недурной психолог. Излей мне душу. Обещаю, тебе полегчает. Литума взмок от волнения: почувствовал, как рубашка прилипает к лопаткам, хотя дневной зной давно спал и было даже прохладно. Дул ветерок, вздымая невысокие волны, с неприятным шипением разбивавшиеся о кромку берега. "Чего боишься, Литума, - спросил он себя, - успокойся. - Снова возникло перед глазами изуродованное тело Паломино. - Сейчас узнаю, кто его убил". - Ну, соберись с духом и выкладывай, - теребил летчика лейтенант. - Легче станет, вот увидишь. Да не плачь. В эту минуту лейтенант, прильнув к плечу Сильвы, захныкал как грудной. - Я вовсе не потому плачу... - всхлипывал он, трясясь всем телом и задыхаясь от рыданий. - Я и напиваюсь-то потому, что эта тварь вонзила мне ноле в спину. Он запретил нам встречаться, он не пускает ее ко мне, а она тоже не хочет видеть меня. Есть у него такое право? Нет, ты ответь! - Разумеется, нет, - похлопал его лейтенант по плечу. - А кто эта тварь, которая не дает тебе видеться с ней? Полковник Миндро? Вот теперь-то летчик поднял голову, отлепился от плеча лейтенанта. В молочном сиянии луны Литума увидел его лицо - все в слезах, соплях и слюнях. Глаза с расширенными зрачками блестели безумной тревогой. Он беззвучно шевелил губами. - Почему же полковник Миндро запретил тебе встречаться со своей дочкой? - спросил лейтенант так непринужденно, словно осведомлялся, шел ли вчера дождь. - В чем ты провинился? Ребеночка ей сделал? - Тихо ты! - прошипел летчик. - Не называй его по имени. Под монастырь меня подвести хочешь? - Нет. Помочь тебе хочу. Грустно смотреть, как ты спиваешься, буянишь. Карьеру себе испортишь, как ты в толк не возьмешь? Ладно, обещаю, имен больше называть не буду. - Мы собирались обвенчаться на будущий год, как только звание получу, - залепетал летчик, снова склонив голову на грудь Сильвы. - Эта сволочь сказала, что он, мол, согласен. Свадьбу должны были сыграть в День Независимости, понимаешь? А теперь скажи мне: можно быть таким предателем, таким лгуном, гадом таким ползучим? Можно? - Нельзя, - сконфуженно ответил Литума. - А этот хмырь откуда взялся? - уставился на него летчик. - Он-то что тут делает? А? Зачем он? - Да не обращай внимания, это мой помощник, парень надежный и неболтливый, - успокоил его лейтенант. - Забудь о нем. И про полковника Миндро тоже забудь. - Тсс, чтоб тебя! Не называй имен! - Ладно, ладно, - похлопал его лейтенант. - Все отцы болезненно переживают замужества своих дочек - им не хочется с ними разлучаться. Пройдет время, полковник размякнет, все устроится, женишься ты на ней. Хочешь добрый совет? Пусть она забеременеет. Тогда старику волей-неволей придется благословить ваш брак. Понял? Ну а теперь расскажи мне про Паломино Молеро. "Он гений", - подумал Литума. - Никогда он не размякнет, потому что он вообще не человек. У него души нет, - зарыдал летчик. Его снова затошнило, и Литума представил себе, на что теперь похожа форменная рубаха лейтенанта. - Это чудовище. Он провел меня, в точности как того чоло. Понимаешь теперь, почему я надираюсь каждую ночь? - Конечно, понимаю. Тебя сбили с копыт, тебе не дают видеться с твоей милой. Ну а кто же это еще влюбился у нас в дочку полковника Миндро, тьфу, прости, в дочку этого старого самодура? Расскажи-ка мне про Паломино Молеро. - Очень умный, да? - Летчик с трудом поднял голову. Литума подумал даже, что он вдруг протрезвел, и поспешил придержать его за плечи, боясь, что он вмажет лейтенанту. Но нет: летчик был слишком пьян, выпрямиться не смог и снова повалился на лейтенанта. - Ну, давай, давай. За разговором позабудешь о своей беде, отвлечешься. Ну? Скажи: его убили за то, что спутался с женой какого-нибудь офицера? Да? - Слова не скажу, хоть зарежь! - выкрикнул лейтенант. - Экая ты скотина неблагодарная, - укорил его лейтенант. - Я тебя увел из притона, где тебе неминуемо оторвали бы яйца. Я привел тебя сюда, чтоб хмель из тебя выветрился, чтоб ты вернулся на базу свеженьким и не сел на "губу". На чьем плече ты выплакался? Кто тебе утирал слезы и сопли? Погляди, во что превратилась моя рубашка! И после всего этого ты не хочешь рассказать мне, за что убили Паломино Молеро. Боишься, что ли? Кого? "Ничего мы из него не вытянем", - пал духом Литума. Жаль потерянного времени, а еще больше - тешивших душу надежд. Нет, этот забулдыга не выведет их из потемок. - А она - дерьмо еще почище, чем ее папаша, - простонал летчик сквозь стиснутые зубы, пережидая очередной приступ тошноты. Справившись с собой, он продолжал: - И все-таки я ее люблю, несмотря на то что она так со мной поступила. Люблю! Вот и пойми! Она у меня здесь, в сердце, потаскуха такая... - А почему же ты так о ней отзываешься? - спросил лейтенант. - Ей пришлось покориться воле отца? Или потому, что она тебя разлюбила? Дала от ворот поворот? - Она сама не знает, кого любит, она, знаешь, как на пластинках пишут, "голос ее хозяина". Что старик ей скажет, то она и делает. Он велел меня отшить, она и отшила. Литума попытался представить, как выглядела полковничья дочка, влетевшая тогда на минутку в кабинет. Разговор-то их он слышал, а вот припомнить, красивая ли она, не мог. Тоненькая, хрупкая, но, судя по тому, как она разговаривала с отцом, характерец - будь здоров. Понимает о себе чересчур много. Глядит на всех как королева. Вон как измытарила бедного летчика, об него теперь ноги можно вытирать. - Ну расскажи мне про Паломино Молеро, - не отставал лейтенант. - Ну хоть что-нибудь. Ведь его убили за то, что спутался с замужней женщиной. А? Так это? - Я пью и буду пить, но обращаться с собой, как с тем чоло, не позволю, - лепетал летчик. Он замолк, а потом с горечью прибавил: - Он сам напросился. - Кто? Паломино Молеро? - прошептал лейтенант. - Да. Эта сволочь Паломино Молеро. - Пускай будет сволочь, - заворковал лейтенант, - поглаживая летчика по спине. - Так почему же он сам напросился? - Потому что не по себе дерево срубил, - с неожиданной яростью выкрикнул тот. - Зарвался - вот и нарвался. За все надо расплачиваться, вот и расплатился, пожалуй что и с процентами. Литума покрылся гусиной кожей. "Знает! Летчик знает, кто и за что убил Паломино". - Так-так, братец, понимаю: кто зарвался, тот нарвется, руби дерево по себе, - эхом откликнулся лейтенант, и голос его звучал приветливей и нежней чем когда-либо. - Так чье же деревце-то он срубил? - Чье бы ни было, тебя не касается. Уйди ты от меня! - Летчик отстранился, сделал попытку встать на колени, но не удержался и шлепнулся на четвереньки. - Нет, касается, братец, касается, и ты сам это знаешь, - дружелюбие лейтенанта было безгранично. - Дело было в Пиуре, на авиабазе, да? В одном из тех домиков возле аэропорта. Так? Летчик, по-прежнему стоя на четвереньках, поднял голову, и Литуме показалось, что он сейчас залает. Он глядел на полицейских тоскующими остекленевшими глазами, тщетно пытаясь одолеть хмель, и моргал без остановки. - Кто это тебе натрепал? Откуда ты знаешь? - Да вот знаю, - засмеялся лейтенант. - Не ты один у нас такой всеведущий, мы тоже слыхали кое о чем. Ну-ка, давай: я тебе - то, что я знаю, ты мне - то, что ты знаешь, и вместе мы отгадаем загадку не хуже чем Мандрейк-Волшебник. - Сперва выкладывай, что тебе известно про Пиурскую базу, - раздельно выговорил летчик, и Литума понял, что он, хоть и стоит на четвереньках, наконец-то протрезвел и всерьез напуган. - Да ради бога! - отозвался лейтенант. - Только ты сначала сядь по-человечески, закури. Я вижу, в мозгах у тебя прояснилось? Тем лучше. Он раскурил две сигареты, а пачку протянул Литуме. Тот тоже вытянул себе одну. - Так вот, мы знаем, что Паломино влюбился в какую-то бабу с Пиурской базы. Он пел ей серенады - голос-то у него был неземной, все говорят. Пел и играл на гитаре и время выбирал потемнее. Пел он болеро - это его коронный номер. Вот и все, что нам известно. Теперь давай ты: кому пел серенады Паломино Молеро? - Не знаю я ничего! - закричал летчик. Теперь он был сам не свой от страха, даже зубы у него лязгали. - Знаешь, знаешь, - подбодрил его лейтенант. - Все ты знаешь. Муж этой его красотки то ли заподозрил что-то, то ли накрыл их с поличным, и Паломино пришлось уносить из Пиуры ноги. Так? Так. Он подался в Талару, на авиабазу. Однако ревнивый муж выследил его, отыскал и расквитался. Ты же сам говорил: кто зарвется - тот нарвется, слишком высоко Паломино залетел. Ну, что ж ты молчишь? Кто его пристукнул? Летчика опять затошнило, и на этот раз он не смог удержать приступа рвоты. Хрипя и отплевываясь, он утерся ладонью, губы его задрожали, он расплакался совсем по-детски. Литуме было и противно, и жалко его: летчик страдал по-настоящему. - Ты спросишь, почему я к тебе пристаю, - вслух размышлял лейтенант, пуская кольца. - Да так просто, из любопытства. Если убийца Паломино - офицер с Пиурской авиабазы, что я могу с ним сделать? Ничего. У вас свои законы, свой суд, своя полиция. Мне на базу вход закрыт. Я из чистого любопытства спрашиваю, пойми ты. И еще тебе скажу: если б я женился на моей толстухе и кто-нибудь вздумал бы петь у нее под окном серенады, всякие там нежные болеро, я бы тоже не стерпел. Ну так кто же все-таки пришил Паломино? Далее в такую минуту вспомнил лейтенант донью Адриану. "Нет, это болезнь, ей-богу", - подумал Литума. Летчик отодвинулся, чтобы не выпачкаться в блевотине, и уселся на песок чуть выше полицейских. Уперся локтями в колени, а голову обхватил ладонями. Должно быть, она у него раскалывалась. Литума не так давно был членом ордена "непобедимых", он по себе отлично знал эту щекочущую пустоту во всем теле, когда тебя всего так и ломает, а где болит, почему неймется, понять нельзя. - Откуда ты знаешь, что он ездил на Пиурскую авиабазу? - вдруг спросил летчик. Он то с ума сходил от страха, то захлебывался от злобы, а сейчас оба эти чувства обуяли его разом. - Какой гад выболтал тебе? В эту минуту Литума заметил какие-то тени. Еще через минуту они приблизились и стали перед ними полукругом. Неизвестных было шестеро. У всех были карабины и дубинки, а когда луна выплыла из-за тучи, Литума разглядел и повязки на рукавах. Патруль военной полиции. По ночам они обходили все кафе, забегаловки и притоны, ища солдат и сержантов с авиабазы. - Я - лейтенант гражданской гвардии Сильва. В чем дело? - Нам приказано увести лейтенанта Дуфо, - ответил один из патрульных, должно быть сержант. - Вымой пасть, прежде чем произносить мое имя, - зарычал летчик. Ему удалось подняться на ноги, и он стоял покачиваясь, готовый в любую минуту потерять равновесие и сверзиться. - Никто и никуда меня не уведет! - У нас приказ полковника, господин лейтенант, - отвечал старший патрульный. - Очень извиняемся, но придется вам пойти с нами. Летчик что-то злобно пробормотал и, как в замедленной съемке, стал валиться наземь. Сержант скомандовал, и тени подошли вплотную. Солдаты подхватили летчика за руки и за ноги, подняли. Тот не сопротивлялся, только лепетал невразумительные слова. Литума и лейтенант видели, как они скрылись в темноте. Потом взревел мотор джипа. Ясное дело, патруль оставил машину у заведения китайца. Полицейские в задумчивости докурили. Первым поднялся лейтенант. Двинулись обратно. Из кафе вырывались голоса, музыка, смех. Веселье было в самом разгаре. - Здорово вы его раскололи, - сказал Литума. - Долбили, долбили в одну точку и своего добились. - Да ничего я не добился. Будь у нас побольше времени, глядишь, и доискались бы правды. - Лейтенант вздохнул и жадно, полной грудью вдохнул морской воздух. - Знаешь, Литума, что мне пришло в голову? - Что? - Думаю, вся Таларская авиабаза от дневального до самого полковника Миндро в курсе дела. - Похоже на то, - кивнул Литума. - Уж лейтенант-то Дуфо точно знает, кто убил Паломино. Они замолчали, шагая по спящей Таларе. Деревянные домики прятались во мраке, лишь кое-где в окне тускло мерцал огонек. За колючей проволокой в запретной зоне тоже все спало. Внезапно лейтенант изменившимся голосом сказал: - Будь другом, Литума, прогуляйся к берегу, посмотри, вернулся ли "Таларский лев". Если нет, можешь идти спать. А если да, сообщи. Я буду в харчевне. - Как? - поразился Литума. - Вы собираетесь?.. - Да, собираюсь, - с нервным смешком ответил лейтенант, - собираюсь попробовать. А вдруг сегодня ночью случится чудо? Скорей всего не случится, но попытка не пытка. Крепкий орешек эта донья Адриана, я даже не ожидал. Ну да ничего, будет наша! А знаешь почему, Литума? Мне на этом свете надо два дела сделать: натянуть донью Адриану и найти убийц Паломино Молеро. Это даже важней, чем получить очередное звание. Не веришь? Не надо. Отправляйся. "Как это он еще может думать о таких вещах?" - поразился Литума. Он представил себе, как донья Адриана мирно спит в своей постельке, видит сны и даже не подозревает, какой гость к ней собирается. Нет, лейтенант явно не в себе. Неужели донья Адриана уступит ему? Нет, пусть не надеется. Откуда-то из темноты выскочила собака, облаяла Литуму. Он отшвырнул ее ногой. В Таларе всегда пахло рыбой, но иногда - вот как сегодня, например, - вонь становилась нестерпимой. У Литумы даже голова закружилась. Он достал платок, зажал себе нос. Рыбаки уже вышли на промысел, у берега покачивалось только несколько лодок. "Таларского льва" среди них не было. Литума для верности обошел каждую, убедился, что дон Матиас еще не возвращался. Вдруг он увидел: привалившись к борту вытащенной на песок лодки, кто-то сидел. - Здравствуйте, - пробормотал Литума. - Здравствуйте, - ответила женщина так, словно была недовольна, что нарушили ее одиночество. - А, да это вы, донья Адриана? Что вы тут делаете в столь поздний час? - Хозяйка харчевни куталась в черную шаль. Ноги ее были, как всегда, босы. - Да вот еду Матиасу приносила. А когда он уплыл, захотелось посидеть, подышать. Не спится. А тебя, Литума, зачем сюда занесло? Что ты здесь потерял? Может, у тебя свидание, а? Полицейский засмеялся. Присел на корточки у ног доньи Адрианы и в неверном свете - луна в эту минуту как раз скрылась за тучей - оглядел могучее, изобильное тело, по которому так томился лейтенант Сильва. - Чего тебя разбирает? - спросила она. - Рехнулся, что ли? Или перебрал? А-а, ты ж идешь от китайца. Все понятно. - Нет, донья Адриана, - продолжал хохотать Литума. - Не рехнулся и не перебрал. Вы бы тоже померли со смеху, если б я вам рассказал. - Ну так расскажи, посмеемся вместе. А то ржет тут. Литума заметил, что она, всегда такая приветливая и благодушная, сегодня вроде бы чем-то огорчена. Руки скрестила на груди, а босым пальцем ноги ковыряет песок. - Что это вы такая хмурая, донья Адриана? - посерьезнел и Литума. - Я не хмурая. Я встревожена, Литума. Матиас ни за что не хочет сходить в больницу показаться. Уперся - и не сдвинуть. Помолчав, она вздохнула, а потом рассказала, что вот уже больше месяца как муж ее, дон Матиас, кашляет не переставая, а после особенно тяжких приступов харкает кровью. Она накупила в аптеке разных лекарств, чуть не силой впихнула их в него, но проку никакого. Наверно, у Матиаса что-нибудь серьезное и аптечными снадобьями его болезнь не вылечишь. Ему бы надо просвечивание сделать, а может, и на операцию лечь. А он и слышать об этом не хочет, само, говорит, пройдет и он с ума покуда не сошел, чтоб из-за пустякового кашля бегать по врачам. Ну да ведь она не слепая: разве ж она не видит, что он бодрится и храбрится, а самому все трудней выходить в море? Матиас запретил ей говорить детям, но, когда они в последнее воскресенье приезжали повидаться, она им все рассказала. Может, им удастся свести его в больницу? - Вы очень любите дона Матиаса, да? - Да ведь я с ним двадцать пять лет прожила, - улыбнулась донья Адриана. - Самой не верится. Я за него вышла совсем еще девчонкой, на шестнадцатом году. Поначалу боялась его: больно уж здоров. Однако он ходил за мной по пятам, я и уступила. Родители мои были против, говорили: зачем тебе за него, он тебя старше намного, и брак ваш - ненадолго. Ну, как видишь, Литума, они ошиблись. Живем до сих пор, всякое, конечно, бывало, но живем не хуже людей. А чего это ты вдруг спросил, люблю ли я Матиаса? - Да мне уж теперь совестно признаваться, зачем я сюда пришел. Нога доньи Адрианы, взрывавшая песок, замерла в миллиметре от сапог Литумы. - Не темни, Литума. Что ты загадками заговорил? - Лейтенант послал меня узнать, вышел ли дон Матиас на лов, - игриво зашептал Литума. Он помедлил, но донья Адриана молчала. - Он собирался навестить вас, ну и, ясное дело, не хотел нарваться на вашего супруга. Сейчас, наверно, стучится к вам в дверь. Стало тихо. Только шипели, бессильно распластываясь на песке, волны. Потом донья Адриана засмеялась - негромко и чуть сдавленно, словно не хотела, чтобы он слышал. Засмеялся и полицейский. Так они сидели рядом и хохотали все громче и веселей, заражая друг друга. - Очень нехорошо с вашей стороны, донья Адриана, смеяться над тем, что человека так разбирает. - Он сейчас скребется в двери, постукивает в окошко и жалобно просит, чтоб его впустили, - еле выговорила та. - Сулит мне золотые горы. Ой, не могу! Ха-ха-ха! А там нету никого! Ха-ха-ха! Еще посмеялись немного, потом замолчали, и Литума заметил, что палец хозяйки снова принялся упорно и настойчиво ковырять песок. Вдалеке, возвещая конец ночной смены, взвыл гудок сахарного завода, работали там круглосуточно. Загрохотали и грузовики по шоссе. - Ей-богу, донья Адриана, вы ведь моего лейтенанта с ума свели. Послушали бы, как он о вас отзывается. Как говорит и что говорит. На других женщин не смотрит. Королева, говорит, королева Талары. Польщенная донья Адриана снова рассмеялась. - Любит твой лейтенант руки распускать, когда-нибудь он у меня схлопочет за свои вольности, - в голосе ее не было никакого осуждения. - С ума, говоришь, свела? Не верь, Литума. Это ему вожжа под хвост попала: вбил себе в голову, что должен покорить меня, да не тут-то было. Вот его и заело. Неужели ж я поверю, что он влюбился в женщину, которая ему в матери годится? Не такая я дура. Это просто-напросто каприз, прихоть. Получи он, чего домогается, всю любовь как рукой снимет. - Так, может, вы, донья Адриана, приголубите его разочек? - Ни разочек, ни полразочка, Литума, - напустив на себя оскорбленный вид, ответила хозяйка, однако Литума понял, что это притворство. - Я, знаешь ли, не из этих. Кроме законного мужа, на меня никто прав не имеет. - Ну так вы лейтенанта погубите, донья Адриана. Я в жизни еще не видел, чтобы кто-нибудь по ком-нибудь так сох. Он ведь даже во сне вас видит и с вами разговаривает. - Что же он говорит? - Не могу повторить, донья Адриана. Неудобно. Она снова захохотала. Потом поднялась и пошла, по-прежнему держа скрещенные руки на груди. Литума поплелся следом. - Хорошо, что я тебя встретила, - сказала она. - Ты меня развеселил, я и позабыла про свою докуку. - И я рад, донья Адриана, - отвечал полицейский. - Я вот поговорил с вами и хоть на пять минут отделался от Паломино, а то он так и стоял у меня перед глазами. Каждую ночь кошмары снятся. Может, хоть сегодня этого не будет. У дверей харчевни он распрощался с доньей Адрианой и зашагал в участок. Там они с лейтенантом и жили: лейтенант в просторной комнате, примыкавшей к служебному помещению, а Литума - в каком-то чуланчике. Все остальные полицейские были люди семейные и жили своим домом. По дороге Литума воображал, как лейтенант скребется в окно харчевни и шепчет страстные признания. Вот уж точно - бросает слова на ветер. У входа Литума заметил листок бумаги, свернутый в трубочку и засунутый за дверную ручку с таким рас