оростью  1000 миль в  час, или там поворачивается на
тысячу миль в минуту, если мы не можем вертеться вместе с ней?
     Нелепо было  бы бродить вокруг  и остаться  позади; а может  быть, чего
доброго,  оказаться  на Луне, где и поговорить не с кем,  кроме  Жюля Верна,
Герберта Джорджа Уэллса и прочей толпы им подобных писателей.
     Однако вы не подумайте, что белый шелковый мешочек был так уж мал.
     Лу наклонилась над столом и выпустила изо рта свой длинный тонкий язык,
точно  муравьед  в  Национальном  Биографическом  Словаре, или  как  он  там
называется, и ввинтила его в белоснежную массу, едва не сведя меня с ума.
     Я  хохотал,  как  гиена, думая о сказанных ею словах. "В  твоем поцелуе
есть  горечь  кокаина".  Весельчак  Суинберн  всю  жизнь говорил  о  горьких
поцелуях. Что он мог знать, бедный старый мальчик?
     Что такое настоящий поцелуй, узнаешь только с полным ртом кокаина. Одно
лобзание  раскладывается на  бесчисленные фазы, как в сочинениях разных  там
Бальзаков и  Золя, Ромен  Ролланов  и  Д.Х.Лоуренсов и многих других.  И  вы
совсем не устаете! Вы несетесь на четвертой скорости всю дорогу, и двигатель
урчит как  кошечка, большая  белая кошечка со звездами, мерцающими  у нее на
шерстке. И он всегда не такой и всегда тот же самый, и он не кончается, и ты
теряешь  разум,  и продолжаешь  жить без  него,  и, по всей  вероятности, вы
вообще не понимаете о чем я говорю,  а меня  это ни капли не волнует,  и мне
вас ужасно жаль,  и вы можете во всем этом убедиться сами  в любой момент...
Способ прост - найдите девушку вроде Лу и много белого порошка.
     Что там говорит этот приятель Лам?
     - Улыбкой демона мне мозг порви,
     В коньяк, и кокаин, и поцелуй его мокни.
     Птица со странностями,  этот чудаковатый Лам! Впрочем, сдается мне, эти
стишки  свидетельствуют,  что он в  этих вещах  разбирается.  Ну разумеется,
почему бы и нет. Я сам видел,  как он принимал кокаин. Тот еще фрукт! Ставлю
шиллинг. Копает  глубоко. И знает много. Но  это не повод для подозрений. Не
понимаю, за  что людишки  его так ненавидят. Не понимаю из-за чего.  Я и сам
так окрысился  на него.  Возможно,  что  он  совершенно  достойный малый  "в
принципе". У  него  есть странности -  но  это  не портит человека,  если он
человек.
     Черт,  если  придираться к мелким странностям, чего стоит  Лу!  Еще  та
чудачка, но я все же люблю ее.
     - Дай мне еще раз нюхнуть с твоей руки.
     Смех моей  милой  Лу  напоминал звон  московских колоколов  на  Русскую
Пасху, которая, как известно, бывает не  тогда, когда у нас. Они передвинули
время  туда или  сюда  -  не  могу  вспомнить куда именно -  если  только вы
понимаете, что я имею в виду.
     Она  подбросила  пустой шелковый мешочек  в воздух и поймала  его ртом,
страстно щелкнув зубами, чем  снова почти свела меня с ума. Как  бы  я хотел
быть птицей, чтобы эти острые белые маленькие лезвия откусили мне голову.
     А вы  практичная девочка, моя Леди  Пендрагон! Она не стала доходить до
самого дна, и вместо этого уже вырезала новый пакетик, и когда его  открыли,
птицы  не запели, но она воскликнула пронзительно и возбужденно:  "Посмотри,
Петушок, это не снег!".
     Здесь  нужно пояснить,  что она прозвала меня Петушок с  намеком на тот
факт, что меня зовут Питер <i>(намек на троекратное отречение апостола Петра до
"петушиного крика")</i>.
     Я вышел из транса.  Я смотрел  на вещество, и  глаза мои при этом были,
должно быть, тупыми и  остекленевшими. Затем мой врачебный  навык пришел мне
на выручку.
     Это  была  белая  пудра.  Она  имела  тенденцию  крошиться комочками  и
смахивала  на  мел.  Я  растер  ее между  большим  и указательным  пальцами.
Понюхал.  Запах не говорил мне ни о чем. Тогда я попробовал ее  на вкус. Это
тоже  ничего  мне  не  дало,  так  как  нервы  моего  языка  были  полностью
анестезированы кокаином.
     Но исследование это  было сущей формальностью. Теперь знаю, зачем я все
это проделал. Обыкновенный жест самца. Мне хотелось пустить Лу пыль в глаза.
Я пожелал впечатлить ее масштабами своей учености;  ведь мне с самого начала
было известно, без чьей-либо подсказки, что это такое.
     Знала об этом и  она. Чем дольше я знал Лу, тем  больше меня впечатляли
широта и разнообразие ее познаний.
     - О, Гретель мила сверх меры, - прощебетала она. - Каким бы "приятным и
утешительным" не был  "коко", он может наскучить, и она об этом  догадалась.
Поэтому наша  любезная  старая  подруга решила  прислать  нам еще и  немного
героина. И после этого еще находятся люди, говорящие нам, что жизнь не стоит
того, чтобы ее прожить!
     - Когда-нибудь пробовала? - спросил я, и отсрочил ответ поцелуем.
     Когда худшее было  позади, она  рассказала мне, что  пробовала, да,  но
только  раз  и  самую  крохотную дозу, которая,  насколько ей  помнится,  не
возымела над ней никакого эффекта.
     - Вот и хорошо, - промолвил я с высоты моих  широких  познаний. - Здесь
все зависит от вычисления  физиологической дозы. Героин и в самом деле очень
хорош.  Стимулирует  он  гораздо лучше,  чем  морфий. Вы получаете такое  же
острое, блаженное спокойствие, но без вялости. А что, Лу, дорогая, не читала
ли ты Де Куинси и прочих, что пишут про опиум? Опиум, как тебе известно, это
смесь - в него входит что-то около двадцати различных алкалоидов.  Лауданум,
пожалуйста - его  принимали Кольридж, и Клайв - разные  важные  персоны. Это
раствор опия в алкоголе. Но самый активный и значительный элемент в опиуме -
это морфий.  Ты  можешь принимать  его всевозможными  способами,  но  лучший
результат дает иньекция. Однако  это не совсем удобно и  всегда присутствует
опасность  занести грязь. Приходится постоянно опасаться заражения крови. Он
дивным образом  стимулирует воображение. Он убивает  боль, и  тревогу, точно
амулет.  Но в тот самый момент,  когда вас  одолевают самые  красочные идеи,
когда  вы  возводите  дворцы  из  золота  ваших намерений,  вы  одновременно
чувствуете, что на самом деле действие  ничего не  стоит, и это само по себе
дарит вам чувство жуткого превосходства надо  всем,  что есть в этом мире. И
поэтому, с объективной точки зрения, это ни к чему не приводит. Все то,  что
делает  морфий,  делает  и  героин. Ведь,  как  тебе  известно,  он является
производным от морфия - "Диацетил-Морфин", таково его  техническое название.
Только  вместо  купания  в  инертной философии он делает  тебя  острым,  как
горчица, в смысле доведения до конца твоих замыслов.  Сам  я его  никогда не
принимал. Полагаю, нам ничто не помешает приступить прямо сейчас.
     Себя я  вижу  в этой сцене вышагивающим по комнате и прихорашивающимся,
точно  павлин.  Лу, с  отвалившейся челюстью, глазела  на меня, очарованная,
своими  огромными (кокаин расширяет зрачки) глазами.  Птичий самец красуется
перед  своей подругой.  Я требовал от нее обожания за ошметки моих познаний;
фрагменты, которых я успел нахвататься, бросив учебу.
     Лу всегда практична; она вкладывает частицу таинства и священнодействия
во все, что  делает.  Было нечто  торжественное  в том,  как она  пересыпала
героин с лезвия ножа на тыльную сторону своей ладони.
     - Мой Рыцарь,  - промолвила она, сверкая глазами. - Ваша Дама снаряжает
вас на битву.
     И  она поднесла  кулак  к  моим ноздрям. Я  вдохнул  наркотик  с  неким
ритуальным почтением. Не могу представить, откуда  взялось это наитие. Может
дело в том, что  блеск  кокаина побуждает  принимать его  с  жадностью, в то
время как тусклость героина намекает на серьезность операции?
     Мне казалось, я  прохожу какой-то весьма важный церемониал. Когда я все
сделал,  Лу  отмерила дозу  и себе.  Она поглотила  ее с глубоким и  мрачным
интересом.
     Это напомнило мне о манере  моего  старого  профессора в  университете,
когда он пришел проинспектировать нового больного; случай был загадочный, но
явно критический. Возбуждение, порожденное кокаином, несколько застыло. Наши
мысли замерли, и в то же время их остановка была столь же напряженной, как и
предшествовавшее ей движение.
     Мы снова смотрели друг другу  в глаза с неменьшим, чем ранее, пылом; но
это  был  как  бы  пыл иного  рода. Как  будто  мы  оказались  избавлены  от
необходимости  бытия  в привычном  смысле слова. Мы оба гадали - кто мы, что
мы, и что должно случиться; и, в то же время, мы были абсолютно уверены, что
ничего произойти не может.
     Это  было экстраординарнейшее  ощущение. Из  тех, которые не  под  силу
воображению обычного ума. Бери выше - я не верю в то, что даже самый великий
художник на  свете  смог  бы придумать  то,  что чувствовали мы, а если бы и
смог, то все равно не сумел бы это описать.
     Я вот  и сам  пытаюсь сейчас это описать, но  чувствую,  что получается
неважно. Подумать только, даже у  английского языка есть свои пределы. Когда
математики и ученые мужи желают обменяться мнениями, обычный  язык для этого
не очень подходит. Им  приходится изобретать новые слова,  новые символы. Вы
только посмотрите на уравнения Эйнштейна.
     Когда-то я знавал человека, знакомого с Джеймсом  Хинтоном,  тем самым,
кто изобрел четвертое  измерение. Он был довольно сообразительный  малый. Но
Хинтон все равно, даже  о самых обычных предметах, думал в шесть раз быстрее
его, так что когда Хинтону требовалось объяснить  себя,  он попросту не  мог
этого сделать.
     Вот  почему новый мыслитель несет с собой великое беспокойство.  А  они
все  воют,  что не могут его  понять; и это их очень раздражает; и  в девяти
случаях  из  десяти они  подвергают мудреца преследованиям  и  объявляют его
Атеистом и Дегенератом, либо немецким шпионом, либо - Большевиком, или любым
другим ругательным словом, которое в моде на данный момент.
     Кое-что об  этом рассказал Уэллс в своей книжке про гигантов, а кое-что
и Бернард Шоу в "Назад к Мафусаилу". В этом нет ничьей персональной вины, но
проблема существует, и вам ее не преодолеть.
     И вот  я,  какой  я есть,  совершенно  ординарная личность,  наделенная
вполне   посредственными  мозгами,   внезапно  оказался  отрезан   от  всего
остального мира  в своем дивном месте,  сознавая, что  должен поведать нечто
абсолютно  грандиозное,  но что именно я не смог  бы  объяснить  даже самому
себе.
     А  прямо напротив меня стояла  Лу, и я инстинктивно  понял, по  родству
наших страстей, что она побывала в том же месте, где и я.
     Мы   не  нуждались  в  общении  посредством  членораздельной  речи.  Мы
прекрасно понимали и  так;  и  мы выражали  это  понимание  в  каждом нежном
взгляде и жесте.
     Мир  неожиданно  застыл в гробовой  тишине. Мы  были  наедине с ночью и
безмолвными  вещами. Наше место было  в вечности, и мы узнали об этом  неким
необъяснимым путем; и эта бесконечная тишина расцветала загадочно объятиями.
     Героин подействовал.  Мы почувствовали себя  коронованными колоссальным
спокойствием. Мы  были господами; мы  пустили ростки из  ничто  в  бытие!  И
теперь  бытие  медленно  пробуждало  нас  к действию.  В  наших натурах была
необходимость,  и  она требовала  выражения,  и  после первого  интенсивного
взаимопроникновения  наших индивидуальностей мы  достигли равнодействия всех
составляющих нас сил.
     В  определенном смысле счастье наше было так громадно, что мы не смогли
его  вынести; и незаметно мы  скользили к пониманию необходимости  выражения
несказанных таинств посредством тайных же священнодействий.
     Но все это происходило  на огромном  расстоянии от реальности. Сокрытая
цепь ассоциаций связывала эту новую истину с очевидно банальным фактом,  что
Монмартр находится  под боком,  что за  окнами ночь, и самое  время  выйти и
продолжить кутеж.
     Мы одевались, как мне кажется, с тем самым чувством, которое испытывает
свежеиспеченный епископ, впервые надевая свое облачение.
     Но ничего из этого не углядел бы и даже не заподозрил никто из тех, кто
видел нас в  тот  момент. Одеваясь,  мы  смеялись,  напевали  и обменивались
веселыми  пустяками.  Спускаясь  по  ступеням  вниз,   мы  чувствовали  себя
божествами, сходящими на землю из запредельного бессмертия.
     Под  кокаином мы замечали,  как странно  улыбаются, глядя на нас, люди.
Наш энтузиазм бросался в глаза. Нас даже слегка раздражало, от чего все  они
не двигаются в едином темпе; но на этот  раз все было совсем  иначе. Чувство
нашего  превосходства  над остальным человечеством присутствовало постоянно.
Наше величие нельзя было  описать  словами. Наши  голоса  звучали отдаленно,
очень  отдаленно. Мы были  серьезно убеждены,  что портье  сознает - поймать
такси ему велят Юпитер и Юнона.
     Мы  не  сомневались,  что  наш шофер  также  знает,  что  он  управляет
солнечной колесницей.
     -  Совершенно чудесное вещество, -  сказал я  Лу, проезжая Триумфальную
Арку. -  Не знаю, что ты имела в  виду, говоря,  что оно не оказало  на тебя
никакого особенного эффекта, но выглядишь ты абсолютно божественно!
     - Еще  бы, - рассмеялась Лу. - Королевская дочь  вся сияет изнутри;  ее
наряд  шит золотом,  и  лицо  ее  подставлено поцелуям,  словно  комета, что
несется  к солнцу... А  ты и не знал, что  я  королевская  дочка?  -  и  она
улыбнулась с таким изысканным соблазном, что  я чуть было не упал в  обморок
от восторга.
     -  Спокойно,  Петушок,  - щебетала  она. -  Все  в порядке.  Ты  - верх
совершенства. Я - верх совершенства. И я твоя женушка.
     Я вполне мог ободрать обшивку такси. Я считал себя великаном. Гаргантюа
передо мною был пигмеем. Мне ужасно хотелось разнести что-нибудь  в щепки, и
это меня совсем взбесило, потому что больше  всего мне хотелось распотрошить
не  кого-нибудь, а Лу, и  в то же время она была самым драгоценным  и нежным
фарфоровым  изделием, какой  делали в эпоху  династии Минг, или как  там еще
называлась эта чертовая эпоха.
     Самая  хрупкая, утонченная  красота! Коснуться ее  означало осквернить.
Внезапно я почувствовал весь скотский смысл супружества.
     Тогда еще я не  имел  понятия об уничтожающих любовь свойствах героина,
которые  и были  причиной  внезапной  перемены  чувств -  я  не  постиг  это
загадочное  предзнаменование. Такие определенно стимулирующие вещества,  как
алкоголь, гашиш и кокаин дают Купидону развернуться. Разрушительный эффект в
смысле  желания наступает только  при  обратном  действии. Ты,  так сказать,
влезаешь в долги, потому что живешь не по средствам.
     Но наркотики, если можно так выразиться, философического типа, каковыми
принципиально  являются морфий и героин,  непосредственно враждебны активным
эмоциям и эмоционально  активным действиям. Нормальные  человеческие чувства
претворяются в то, что внешне выглядит как  нечто  равноценное им  по  духу.
Обычная  доброжелательность  принимает  космические  размеры,  оборачивается
безграничной, терпимой  филантропией  в  силу того,  что  к ней не  подходит
никакой моральный кодекс. Более чем сатанинская гордыня распирает грудь. Как
сказано  у Бодлера: "Знакомо ли тебе беспредельное презрение, которое делает
душу столь доброй?"
     Пока мы  подъезжали к Бютт-Монмартр  по направлению  к Сакре Кер, мы не
проронили ни звука; исчезнув в нашем тихом блаженстве. Вы должны понять, что
мы и без  того достигли высшей точки возбуждения.  Поддерживать  нас  в этом
состоянии и входило в обязанности героина.
     Нет, мы не рвались  на пылающих крыльях против ветра в  небо,  мы  были
распростерты, паря в беспредельности  эфира. Время от времени  мы  принимали
свежие дозы тусклой мягкой  пудры. Проделывали мы это без жадности, спешки и
даже  без  желания.  То было  ощущение  бесконечной  власти,  которую  может
позволить  бесконечная  осмотрительность.  Сама Воля чего-либо желать  была,
казалось, упразднена. Мы  направлялись в никуда,  потому  что  нашей природе
было свойственно так поступать.
     И  с  каждым  мгновением  все  больше и  больше абсолютизировалось наше
блаженство.
     Под кокаином ты и  в самом деле хозяин всего; но это все имеет для тебя
острейшее значение.
     Под героином чувство владычества возрастает до той  точки, когда вообще
ничего не  имеет  значения.  Пропадает  даже  нежелание  делать то,  что  ты
ненароком делаешь,  нежелание, которое  позволяет  не  шевелиться курильщику
опиума.  Тело  предоставляется  самому  себе  настолько   всецело,  что  его
естественные отправления вас больше не волнуют.
     Опять  же,  невзирая на сознаваемую  нами бесконечность, мы  сохраняем,
параллельно ей, чувство совершеннейшей пропорции в отношении  всех обыденных
дел.

        ГЛАВА V. ГЕРОИНЯ НА ГЕРОИНЕ

     Я  велел  таксисту  высадить  нас  на  Пляс  Дю  Тертре.  Мы   захотели
прогуляться по краешку Бютт и поглядеть оттуда на Париж.
     Роскошная стояла ночь. Нигде кроме Парижа не насладишься столь мягкой и
вкрадчивой тишью; горячий воздух легок и сух; все не так как в Англии.
     От Сены  поднимался, струясь, самый нежный бриз, которому наша фантазия
приписывала благоухание Юга. Сам Париж смотрелся  как матово-голубая клякса;
из  чьих изгибов выглядывали Пантеон и  Эйфелева Башня. Они  символизировали
историю   человечества;  благородное,   солидное   прошлое   и   деятельное,
механизированное грядущее.
     Завороженный,  я оперся о  парпет. Рука  Лу  обвила  мою шею.  Мы  были
неподвижны до такой степени, что я мог чувствовать тихий стук моего сердца.
     - Что за чудная встреча, Пендрагон!
     Несмотря на подразумеваемую неожиданность, голос был низок и обаятелен.
Я оглянулся.
     Если  бы  меня  спросили,  то  я  бы  несомненно  ответил,  что  всякое
беспокойство мне претило; и вот как раз накатило  и оно - внезапное, бурное,
неприятное; и оно меня никак не беспокоит.
     В улыбке и выражении лица воскликнувшего мужчины было нечто испытующее.
Я  мгновенно узнал  его,  хотя мы не виделись со школьных времен. Его  звали
Эльгин Фекклз. Он учился в шестом  математическом,  когда я был в  начальных
классах.
     К моему третьему семестру он был назначен старостой; он выиграл конкурс
на  Оксфордскую  стипендию - лучше себе  и  представить  нельзя. И вдруг без
всякого предупреждения исчезает из школы. Мало кому было  известно почему, и
те, кто знали,  привторялись,  что  не знают. Но и в Оксфорде  он так  и  не
появился.
     С тех  пор мне довелось  услышать  о нем  лишь однажды.  В  клубе.  Его
фамилия всплыла в связи  со  слухами о  каком-то финансовом мошенничестве. Я
запомнил,   но  довольно  смутно,  что   это  было  как-то   связано  с  тою
неприятностью  в школе.  Он был  не из  тех мальчиков, которых исключают  по
ординарному  поводу.  Тут определенно  был  замешан  его  тонкий  интеллект.
Признаюсь вам, в школе он был для  меня чем-то вроде героя. Он обладал всеми
недостающими мне наиценнейшими качествами в самом полном объеме.
     Я знал его не очень близко, но, тем не менее, был страшно шокирован его
исчезновением. Оно  почему-то  отпечаталось в  моей памяти,  когда множество
куда более важных вещей не оставили и следа.
     Он почти не переменился с тех пор, как я видел его в последний раз. При
среднем росте, у него было долгое  и узкое лицо.  В выражении его  лица было
нечто клерикальное.  Глаза были маленькие, серого цвета,  и он имел привычку
моргать. Нос  большой и крючковатый, как  у  герцога  Веллингтона;  тонкие и
сжатые губы. На лице его невозможно было отыскать ни малейшей морщины.
     Фекклз сохранил прежнюю  неспокойную, нервную подвижность, которая  так
выделяла его среди  мальчиков. О нем можно было  сказать,  что он  постоянно
настороже и ожидает, будто  что-то  вот-вот  случится... И все-таки сказать,
что  это  его  подавляет,  было  бы  неправильно.  Он  обладал  превосходной
самоуверенностью.
     Пока я припоминал его, он успел  пожать мне  руку и уже болтал о  былых
временах.
     - Я слыхал,  между прочим, что ты  уже сэр Питер,  - сказал  он. -  Так
держать. Я всегда причислял тебя к победителям.
     - Кажется, мы с вами уже встречались, - вмешалась Лу. - Ну конечно, это
же Мистер Фекклз.
     - О да, и я вас хорошо запомнил. Мисс Лейлигэм, не так ли?
     - Давайте забудем о прошлом, пожалуйста, - улыбнулась Лу, беря меня под
руку.
     Не знаю  отчего, но я испытал неловкость, объясняя, что мы теперь муж и
жена.
     Фекклз отбарабанил набор поздравлений и спросил:
     - Могу ли я представить мадмуазель Аидэ Лямурье?
     Девушка за его спиной улыбнулась и склонила голову.
     Аидэ   Лямурье   была  блестящая  брюнетка  со  сверкающей  улыбкой   и
булавочными  зрачками глаз.  Она состояла из массы чарующих противоречий. Ее
нос  и губы  указывали  на  более  чем изрядный  след  семитской  крови,  но
клинообразный  контур   лица   выказывал  наследственные   черты  совершенно
противоположного  племени. У нее были впалые  щеки и "вороньи лапки" портили
уголки  ее   глаз.  Темнолиловые  веки  намекали   на  занятия  чувственными
удовольствиями  до  изнеможения.  При роскошных  волосах  у нее  практически
отсутствовали брови. Вместо них она  нарисовала карандашом две черные  дуги.
Она была  густо  и безвкусно  накрашена.  На  ней было  надето просторное  и
несколько   дерзкое   вечернее   платье,  синее,  в   серебряных   блестках,
подпоясанное желтым, в черную крапинку, кушаком.  Поверх него была  накинута
мантия из черного шелка, отороченная киноварного цвета  кисточками.  Ее руки
были  мертвенно  тонки. Было нечто  непристойное  в  крючковатых ее пальцах,
унизанных гигантскими кольцами с сапфирами и бриллиантами.
     Она держалась  с  живою  томностью.  Казалось, ее  постоянно необходимо
побуждать к действию, но едва угасал первый толчок, она тут же погружалась в
свои глубокие думы.
     Ее  радушие было явным притворством; но от нас обоих, от Лу и  от меня,
не  ускользнуло  это  при  рукопожатии  и  мы  ощутили  тонкую  и загадочную
симпатию, которая оставила за собой пятно невыразимого зла.
     Я  не сомневаюсь,  что это  безмолвное  причащение  не  ускользнуло  от
Фекклза, и что оно, по той или иной причине, доставило ему огромную радость.
Его поведение  сделалось вкрадчиво-почтительным, и  он,  как мне показалось,
взял на себя командование, когда предложил:
     - Могу ли я рискнуть, предложив вам с Леди Пендрагон отужинать с нами в
"Маленьком Савояре"?
     Аидэ взяла под руку меня, а Лу шла впереди с Фекклзом.
     -  Мы  и сами туда  собирались, - говорила  она ему,  - и  будет просто
прекрасно оказаться  там, в кругу друзей. Я вижу,  вы  довольно  старый друг
моего супруга?
     Он  принялся  рассказывать ей про  школу. Будто бы случайно,  он  выдал
подробности относительно обстоятельств, приведших к его исключению.
     - Мой старик, понимаете, вращался в деловых кругах Лондона, - слышалась
его болтовня. -  И он угрохал свои сбережения где-то в районе  Ломбард-стрит
(Фекклз  натянуто хихикнул), откуда он уже не смог их вынуть,  чем и положил
конец моей академической  карьере. Он уговорил старого Розенбаума,  банкира,
взять меня на должность личного  секретаря, учитывая мой  талант финансиста.
На этом посту я был как рыба  в воде, и дела мои с тех пор шли замечательно.
Но  Лондон  не место для человека  по-настоящему амбициозного. Не  позволяет
развернуться. Вашему  покорному  слуге  Эльгину  Фекклзу  подавай Париж  или
Нью-Йорк.
     Не  знаю почему я  не поверил ни единому слову в этой байке; но я  - не
поверил!  Героин  действовал  чудесно.  Я ни  коим  образом  не  был склонен
беседовать с Аидэ.  Она также не  желала меня  замечать, и не произнесла  ни
слова.
     В таком же состоянии находилась и Лу. Она явно слышала, что втолковывал
ей Фекклз, но не делала замечаний и вообще сохраняла тотальную отрешенность.
Весь эпизод не занял и  трех минут. Мы  вошли в "Маленький  Савояр" и заняли
наши места.
     Похоже, наши друзья были хорошо знакомы  хозяину. Он приветствовал их с
преувеличенной французской суетливостью. Мы заняли столик у окна.
     Этот ресторан висит  на крутом склоне Монмартра, точно  орлиное гнездо.
Мы  заказали  ужин  -  Фекклз расторопно и со знанием  дела, все остальные с
полнейшим  безразличием.  Я  взглянул  на  Лу.  Я впервые  в жизни видел эту
женщину. Ее  имя ни  о чем мне не  говорило.  Внезапно мне срочно захотелось
выпить большое количество воды. Но я не смог  бы даже  заставить себя налить
ее  в  стакан.  Мне трудно  было  даже кликнуть  официанта,  но, по-моему, я
все-таки  произнес  слово "вода",  ибо  Аидэ  наполнила  мой  бокал.  Улыбка
скользнула по ее лицу. И это был первый признак  жизни,  который она подала.
Даже рукопожатие  было по  сути  механическим  рефлексом,  а  не  умышленным
действием. Чем-то зловещим  и  тревожным веяло от этой ее гримасы. Как будто
она ощутила у себя во рту привкус некой мерзостной горечи.
     Я  посмотрел на Лу  еще раз и  заметил,  что  она стала  совсем другого
цвета. Она выглядела ужасно больной. Мне же было все равно. Меня охватил рой
мыслей на этот счет.  Я запомнил,  что любил ее страстно, и в тоже время ее,
оказывается,  не существует. Дьявольское блаженство  - вот  как я  бы назвал
состояние, источником которого стало мое равнодушие.
     Я находил забавным, что она, быть может, отравила себя. Мне определенно
было крайне нехорошо. Но и это меня не беспокоило.
     Официант подал  блюдо  мидий. Мы сонно  их поедали. Это тоже была часть
рабочего дня. Мы смаковали их потому,  что  они были смакуемы; но  ничто  не
имело значения, даже получение удовольствия. Меня поразил тот факт, что Аидэ
попросту притворяется, что ест, но я приписал это ее рассеянности.
     Мне стало гораздо лучше. Фекклз легко и гладко болтал  о  разнообразных
пустяках.  Никто не  обращал внимания. Он, со  своей  стороны,  не  замечал,
казалось, какого-либо недостатка вежливости.
     Я точно чувствовал  усталость.  Решив, что Шамбертен меня  взбодрит,  я
проглотил пару стаканов.
     Лу продолжала разглядывать меня несколько испуганно, как если бы ей был
надобен некий совет, и она не знает, как об этом спросить. Это было довольно
забавно.
     Мы приступили  к  главному  блюду, когда  Лу  внезапно поднялась  из-за
стола. Фекклз,  изобразив на лице притворную тревогу, поспешно последовал за
ней. Я видел, как официант  берет ее под другую руку. Нет, в самом деле, это
было забавно. С девушками  всегда  так -  они  никогда не желают знать,  что
такое "достаточно".
     И   тут  же  я   осознал,  с   пугающей  неожиданностью,  что  дело  не
ограничивается одним только слабым полом. Я вовремя успел выйти.
     Если я промолчу о событиях последовавшего часа, то отнюдь не по причине
этого незначительного инцидента. По его заключении мы снова сели за столик.
     Мы  пили  глоточками старинный Арманьяк; он  нас подкрепил. Но вся сила
ушла  из нас,  как  если бы мы выздоравливали  после какой-то очень долгой и
губительной болезни.
     - Тут не о чем тревожиться,  - сказал Фекклз со своим странным смешком.
- Пустячная неосторожность.
     Я скривился  при этом слове. Оно  напомнило мне о Царе  Лестригонов.  Я
ненавидел этого типа больше, чем когда-либо. Он начинал меня преследовать. К
чорту! Будь он проклят!
     Лу доверила  нашу историю Фекклзу целиком  и он признался, что знаком с
такого рода делами.
     - Видите ли,  мой милый Сэр Питер, - говорил он. - Вам нельзя принимать
Г.  так,  как  можно К., и когда вы мешаете два напитка, платить  приходится
дьявольскую  цену.  Как  и со всем остальным в  этой  жизни,  вам необходимо
выяснить ваш  предел. Очень опасно разгуливать, когда вы работаете с  Г. или
М., и, что уже совсем катастрофично, есть.
     Должен признаться, я чувствовал себя жутким глупцом. В конце концов, не
я ли серьезно  изучал медицину; и вот уже второй случай, когда любитель учит
меня что и как.
     Но Лу кивала довольно жизнерадостно. Бренди вернул ей цвет лица.
     - Верно,  - сказала она.  - Я  все  это  слышала и  раньше, но, как  вы
понимаете, одно дело слышать, а совсем другое пройти через все это самой.
     -  Опыт  -  единственный  учитель,  -  согласился  Фекклз.  -  Все  это
нормально,  но главное  дело начинать неспеша, чтобы  дать  себе возможность
приноровиться.
     Все это время  Аидэ  просидела  без  движения, точно  истукан.  От  нее
исходила  весьма курьезная аура. Определенное очарование заключалось у нее в
полном отсутствии очарования.
     Извините,  пожалуйста,  за парадокс. Я только  хотел сказать,  что  она
обладала  всеми  качествами, которые обычно привлекательные.  Она  сохранила
остатки  поразительной,  пускай  и   эксцентричной,  красоты.  Она  обладала
громадным  богатством  опыта,  и это  было очевидно;  и  не только им,  но и
скрытой  энергией,  усиливающей  обычно  неотразимость;  впрочем,  она  была
начисто лишена того, что мы зовем магнетизмом. Слово это не  научное  -  тем
хуже  для науки. Оно описывает природное явление, причем  один из  важнейших
фактов, применимых на практике. Все, чем интересуется человек - от кабаре до
империи -  движется магнетизмом  и  больше  ничем. И  наука его  игнорирует,
потому что нет механических приборов для его измерения!
     Жизненная воля этой  женщины была  в целом направлена к некой потаенной
святыне внутри собственной ее души.
     Наконец впервые за целый вечер она начала говорить. Во  всей необъятной
вселенной ей  был  интересен лишь  один предмет  - героин.  Голос  ее звучал
монотонно.
     Позднее Лу говорила мне, что ей  он напомнил панихиду тибетских монахов
далеко-далеко за неумолимыми снегами.
     - Это -  единственная  вещь,  которая существует,  - каким-то  необычно
экстатично-отрешенным тоном произнесла Аидэ.
     Угадывалось, что  она  извлекает  из  своей  печали какую  бесконечную,
нечестивую радость. Словно бы она получала болезненное удовольствие от того,
что часть  ее духа пребывала в меланхолии, а другая - в чудовищных грезах; в
ее  расположении  духа  и  в самом  деле  присутствовало  некое мученическое
величие.
     - Вы не  должны  ожидать  мгновенных результатов,  - продолжила  она. -
Нужно переродиться в нем, выйти за него  замуж и умереть от него, прежде чем
вы его поймете. Люди все разные.  Но любому требуется как  минимум несколько
месяцев для того, чтобы избавиться от этого глупого занудства жизни. Пока вы
имеете животные страсти  - вы животное.  Как отвратительна уже  одна  только
мысль о  еде,  о постели,  и прочих потребностях!  Живешь, как скотина! Само
дыхание бывает чудовищно, когда  знаешь, что дышишь.  Сколь нестерпимой была
бы  жизнь даже среднего  человека, если бы  он  постоянно и  остро осознавал
процесс пищеварения.
     Она слегка содрогнулась.
     - Вы читали Мистиков, сэр Питер? - перебил ее Фекклз.
     - Боюсь, что нет,  голубчик, - ответил я. - Дело в том, что я вообще не
читал почти ничего кроме того, что следовало по программе.
     - А я пару лет ими увлекался, - заявил Фекклз, после чего резко замер и
покраснел.
     Эта  мысль явно пробудила  какие-то весьма  неприятные воспоминания. Он
попытался  скрыть  свое  смущение  разговорчивостью,  и   принялся  детально
разбирать  догматы  Святой  Терезы,  Мигеля   из   Молино  и  ряда   других,
прославившихся по этой части.
     - Главное,  как видите,  - суммировал  он,  в конце  концов, - согласно
теории, что все человеческое в нас является первейшим препятствием на пути к
святости. Секрет святых в том, что они отвергают все ради одного, ради того,
что они называют Божественной Святостью. И это не просто те вещи, которые мы
называем  пороками или  грехами - они то как раз по сути и есть элементарные
формы  зла  -   бьющая   через  край  похабщина.  Настоящая  трудность  едва
начинается, когда мы  навсегда отвергли вещи такого рода. На пути к святости
каждое телесное  или умственное проявление само по себе является грехом даже
в том случае,  когда оно действительно оказывается чем-то таким, что обычное
благочестие относит к разряду добродетелей. Вот и у Аидэ похожие идеи.
     Аидэ безмятежно кивнула головой.
     - Я и не представляла себе, - сказала она, - что эти  люди так  умны. Я
всегда считала их  любителями путаных религиозных  идей. Но теперь мне ясно.
Да, это означает жизнь в святости; если уж вам так необходимо определение на
языке  морали,  а,   как  я  полагаю,  вам,   англичанам,  это   необходимо.
Соприкосновение любого  рода,  даже  прикосновение  к себе самой кажется мне
заразным. В свое время  я была  главой  племени,  в английском смысле слова,
нечестивцев. Теперь я уже не помню,  что такое любовь, кроме слабой  тошноты
всякий раз, когда она попадается мне на глаза. Я почти совсем не ем - только
скоты  способны погрязнуть в существовании, требующем троекратного питания в
день. Я  почти совсем не разговариваю -  слова это  отбросы, и  все  в них -
ложь. С моей точки зрения настоящий язык до сего времени не изобретен. Жизнь
человека, жизнь героина? Я  изведала и ту, и другую; выбрала то, что выбрала
и не жалею об этом.
     Я  сказал  что-то  насчет того, что  героин укорачивает  жизнь. Тусклая
улыбка мелькнула  на  ее  впалых щеках. В ее недоброжелательном блеске  было
нечто пугающее, и оно заставило нас замолчать.
     Она опустила взгляд на свои руки. И тут я  впервые заметил с предельным
изумлением, какие они у нее невероятно грязные.
     - Разумеется, если считать жизнь в годах, - пояснила она  причину своей
улыбки,  - то  вы  правы,  героин  ее  сокращает.  Но разве  астрономические
исчисления подходят, когда  речь идет  о жизни души? Пока я не  обратилась к
героину, год  следовал за  годом,  и  не  происходило  ничего  стоящего. Это
походило  на  детские  каракули в  бухгалтерской  книге.  Ныне же,  когда  я
окунулась  в героиновую жизнь,  одна  минута  или час  - неважно -  содержит
больше  подлинной  жизни, чем любой пятилетний период  в дегенеративные дни,
предшествовавшие моему  духовному возрождению. Вы говорите  о смерти. Почему
бы вам о ней не говорить? Смерть  это  совершенно  то, что вам подходит. Вы,
животные,  должны  умирать  и  вы  это  знаете.  Но  я,  я  очень далека  от
уверенности,  что когда-нибудь умру; и  эта идея  мне безразлична также, как
любая другая из ваших обезьяних идей.
     Здесь она снова впала в безмолвие, откинулась назад и закрыла глаза.
     Я  не  говорю, что  я какой-то там философ;  но  даже  с  точки  зрения
простейшего  здравого   смысла  было  очевидно,  что  ее  позиция   является
неприступной для всякого, кому взбрело бы в голову ее атаковать. Как сказано
у Г.К.Честертона: "Выбор души неоспорим".
     Часто приходится слышать  доводы  в  пользу  того, что человечество и в
самом  деле  лишилось счастья, характерного  для братьев  наших меньших, как
только обрело самосознание. Именно это  и подразумевает идея "Грехопадения".
Мы  стали как  боги, познали добро и зло, ценою мучений, и  -  "в глазах его
смерти предвиденье".
     Феккльз уловил мою мысль. Медленно и с выражением он процитировал:
     - Он плетет насмешку и ею одет,
     Сеет и жать не будет.
     Его жизнь - созерцание или грезы,
     Между сном и сном.
     Думы о великом викторианце похоже  охладили его. Он вырвался из объятий
депрессии, зажег сигарету и сделал большой глоток бренди.
     - Аидэ, - вымолвил он с напускной веселостью, -  открыто живет во блуде
с типом  по имени Барух  де Спиноза. По-моему, Шопенгауэр называет его "Derr
Gott-betrunkene Mann".
     - Муж бого-опьяненный, -  слабо промурлыкала Лу, бросив  на Аидэ сонный
взгляд из-под своих тяжелых век с набухшими голубыми венозными жилками.
     - Да, - подхватил  Фекклз. - Она всегда носит с собой одну из его книг.
Она  засыпает  под  его слова  и,  когда ее глаза открыты, взгляд падает  на
страницу.
     Он   говорил,  постукивая  пальцами  по  столу.  Его  быстрая  интуиция
улавливала, насколько  нас обеспокоил тот странный инцидент. Феккльз щелкнул
пальцами, подзывая официанта. Тот расценил его жест как веление подать счет,
и отправился за ним.
     -  Позвольте мне отвезти  вас и  сэра  Питера  обратно  в ваш  отель, -
обратился  наш "хозяин" к Лу. - Вас  слегка потрепало, и я прописываю ночной
отдых. Доза Г. пойдет  вам на пользу утром, она  вас взбодрит, но Бога ради,
не  перебарщивайте понапрасну. Только крохотная доза и затем кокаин, кокаин,
постепенно, когда начнете чувствовать,  что пора уже подниматься. Ко времени
ланча вы будете чувствовать себя как пара младенцев.
     Он оплатил счет и мы вышли из ресторана. Словно  по заказу,  такси  как
раз  высаживало компанию  у дверей. Таким образом, мы  спокойно  доехали  до
дома.
     Лу  и я, мы оба чувствовали полнейшее  изнеможение. Она лежала  на моей
груди, взяв  меня за руку. Я заметил, как ко  мне возвращается сила, по зову
ее слабости. И  любовь наша  произросла заново  из  угара пустой темноты. Из
меня улетучилась  всякая  страсть; и  в этом  искупительном омовении мы были
крещены и наречены именем Любви.
     Однако,  несмотря на  усилия природы избавить нас от излишков  принятой
нами отравы,  сказывался  остаточный  эффект. Прибыв  в отель,  мы,  вопреки
сильной усталости, уговорили, ясное дело, Фекклза с Аидэ подняться к нам для
финальной выпивки. Но глаза  наши  не  хотели  оставаться  открытыми; и  как
только они ушли, мы сделали все, чтобы как можно скорее залезть под простыни
нашей двуспальной кровати.
     Едва ли нужно  рассказывать моим женатым друзьям, что в предыдущие ночи
процесс отхода ко сну представлял собою весьма  дотошный ритуал. Но в данном
случае, это была просто попытка побить рекорд по скорости. Прошло пять минут
с момента ухода Феккльза и Аидэ, и свет в нашем номере погас.
     Я воображал, что засну мгновенно. На самом деле, понадобилось некоторое
время, чтобы  понять, что ничего  так и не  выйдет. Я  находился в состоянии
наркоза,  которое трудно отличить  от сновидения.  В  действительности, если
начать   подыскивать  определения   и  объяснять  различия,  чем  дальше  вы
заберетесь в своих размышлениях, тем темнее будет суть противоречия.
     Но глаза мои определенно  не  были закрыты; я  лежал на спине, а  между
тем, засыпаю не иначе  как  на правом  боку, или,  что  в  достаточной  мере
странно, в сидячем положении. И пока  я так лежал, мысли  мои принимали  все
более осмысленный вид.
     Вам известно  как  незаметно блекнут  мысли,  когда  засыпаешь.  И вот,
пожалуйста, они, словно волна в приемнике, блекли наоборот.
     Я оказался практически лишен желаний физического плана. Как будто стало
невозможно желать шевелиться или говорить. Я  купался в океане чрезвычайного
спокойствия. Мой  ум  работал, но  он был  активен  исключительно  в  особых
пределах. Такое впечатление, что я не управлял ходом моих мыслей.
     В  обычном состоянии сей  факт меня бы  крайне раздражал. Но  сейчас он
вызвал   у  меня  лишь  любопытство.  Я  попробовал,  в  виде  эксперимента,
зафиксировать мысль на чем-нибудь определенном. Технически  мне  было это по
силам,  но в тоже время, я сознавал, что рассматриваю такую попытку, как  не
стоящую  усилий.  Я так же  приметил, что  все  мои  мысли были единообразно
приятны.
     Любопытство побудило меня сосредоточиться  на идеях,  которые нормально
являются источником  раздражения  и беспокойства. Сделать  это  не составило
труда, но они меня  больше  не  огорчали.  Я начал вспоминать происшествия в
прошлом, которые практически стерлись из памяти  благодаря свойству рассудка
блокировать источники раздражения.
     Я открыл,  что данная утрата памяти была  кажущейся,  а не  реальной. Я
вспоминал каждую деталь  вплоть  до  ее  мельчайших подробностей;  но  самые
досадные  и унизительные пункты  ничего  для меня не значили. Я наслаждался,
вспоминая  их, не  меньше,  чем читая грустную сказку.  Я мог бы  зайти  еще
дальше,  и  утверждать, что  неприятные  случаи  были предпочтительнее  всех
прочих. Тому  причина,  полагаю,  была оставленная  ими  на памяти  отметина
большой глубины. Наши души выдумали память, так сказать, с целью регистрации
осознанных опытов, и  посему  чем глубже каждый  опыт ощутим, тем лучше наши
умы выполняют намерения наших душ.
     "Forsitan haec olim meminisse juvabit" (Кто-то,  быть может,  и кое-что
вспоминает, ликуя),  -  говорит  Эней у  Вергилия,  перечисляя свои  тяготы.
(Странно,  между прочим! Я цитировал латынь не  более дюжины  раз с тех пор,
как  кончил  школу).  Вот  так - наркотики, как старость,  убирают  недавние
воспоминания, и оставляют, оживляя, чьи-то давно забытые идеи.
     Глубже всех инстинктов укоренено в нас наше страстное желание все знать
по опыту. Вот почему  все  попытки утопистов сделать из нашей жизни приятную
рутину, всегда вызывали в душе человека подсознательное отвращение и бунт.
     Прогрессирующее   благополучие   викторианской  эпохи,  вот  что  стало
причиной  Великой  Войны.  То  была  реакция школьника,  которому  запретили
играть.
     Это курьезное состояние ума обладало неизменным качеством; поток мыслей
протекал через  мой мозг,  подобно  неотразимой реке. Я чувствовал, что  его
невозможно остановить,  и даже  сколько-нибудь изменить его течение.  В моем
сознании было нечто от свойств неподвижной звезды, что движется в космосе по
закону своей  неизменной судьбы.  И этот поток влек  меня от  одного  набора
мыслей  к другому,  медленно  и  без  нажима; это  походило  на приглушенную
симфонию. Она  включала все возможные воспоминания, меняющиеся  незаметно из
одного в другое без тени намека на дисгармонию.
     Я сознавал, что время летит, потому что где-то далеко пробили церковные
часы с огромными, неисчислимыми  интервалами. Из  них мне  стало ясно, что я
устроил себе белую ночь. Рассвет  ворвался ко мне через открытые французские
окна балкона.
     Века,  долгие  века  спустя, раздался колокольный  звон, возвещавший об
утренней мессе; и постепенно мои мысли стали замедляться, тускнеть; активная
радость мышления стала  пассивной. Мало-по-малу на  мои мечтания легли тени,
затем наступило забытье.


        ГЛАВА VI. БЛЕСК НА СНЕГУ

     Когда я  проснулся, Лу уже была  полностью  одета.  Присев на край моей
постели, она взяла меня за руку, и склонила лицо, подобное бледному  цветку.
Она увидела, что  я  уже не  сплю и ее  уста опустились  на мои с изысканной
нежностью. Губы ее были крепки и мягки; их поцелуй возвратил меня к жизни.
     Она была необычайно бледна и ее жесты отличались безволием и томностью.
Я осознал, что и сам крайне изнурен.
     - Я так и не смогла заснуть, - призналась она, - и перед  этим, как мне
казалось, я довольно долго пыталась привести себя  в порядок.  Мысли в  моей
голове метались как сумасшедшие - прекрасно я провела время - лучше  некуда!
Я просто  не  могла встать, пока не вспомнила, что этот тип,  Фекклз, сказал
насчет  похмелья,  мол,  чем  ушибся, тем  и лечись. Итак, я  выкатилась  из
постели, доползла до Г. и взяла одну маленькую щепотку,  и села на пол, пока
он не подействовал. Все-таки это великая вещь, если приноровиться. Он привел
меня в  норму за одну минуту. Так  что я приняла ванну  и нарядилась во  все
это. И  я все еще чуточку под  ним... Ты согласен, что мы переусердствовали,
ведь правда, Петушок?
     - Спрашиваешь, - вяло ответил я. - Хорошо, что у меня есть нянька.
     - Так  точно, - сказала Лу со странной  улыбкой. -  Его величеству пора
принять лекарство.
     Она  подошла  к  бюро  и принесла мне  дозу  героина. Эффект  получился
удивительный! Казалось, я не могу шевельнуть ни единым мускулом, как если бы
лопнули  пружины  всех  моих  нервов. И  вот,  за  две  минуты  одна понюшка
полностью вернула мне дееспособность.
     Правда, едва ли в ней была хотя бы доля радости. Да, я нормально пришел
в  себя,  но оказался не в  том состоянии, которое  можно  было  бы  назвать
хорошей формой. Я был  вполне способен сделать все, что потребуется, но  мне
как-то не очень хотелось это делать. Я решил, что мне помогут ванна и душ; и
в самом деле, одеваясь после них, я чувствовал себя совсем по-другому.
     Воротясь в гостиную, я застал Лу танцующей вокруг стола изящный  танец.
Она  набросилась на меня  как  дикий  зверь, повалила на кушетку, и осыпала,
примостившись сбоку на коленях, страстными поцелуями.
     Но  она  догадалась, что я  не  в  том  состоянии, чтобы как-то  на них
ответить.
     -  Тебе по-прежнему требуется нянька, - весело рассмеялась она, сверкая
глазами,  обнажая  блестящие  зубы  и ноздри, трепещущие от возбуждения.  На
кончике прелестно вьющегося локона я увидел, как знакомо блеснул кристалл.
     Она побывала в снежной буре!
     Моя хитрая кривая улыбка дала ей понять, что я догадался о ее замыслах.
     - Да,  - возбужденно вымолвила она. -  Теперь я вижу, как это делается.
Приводишь себя в порядок с помощью Г., а потом вдогонку принимаешься и за К.
Давай, подставляй лапу.
     Ее рука дрожала от возбуждения. Она  открыла ладонь,  и на  ней мерцала
горстка искристого снега.
     Я втянул  ее  с подавленным восторгом. Я  знал,  что какие-то несколько
секунд отделяют меня от заражения ее неистовым и великолепным опьянением.
     Кто это  сказал, что вам достаточно посыпать солью хвост птицы  и тогда
вы сможете ее поймать? Наверное, этот субъект возомнил себя знатоком данного
дела, но он все перепутал. Все, что вам нужно  сделать,  это  попасть снегом
себе в нос, и тогда-то вы уж точно поймаете любую птицу.
     А все же, что было  известно Метерлинку  об  этой  старой, глупой Синей
Птице?
     Счастье зарыто в тебе самом, и кокаин - инструмент для его добычи.
     Однако, не вздумайте забывать о заурядном благоразумии. Надеюсь,  никто
не  против такого определения. Немного здравого смысла, осмотрительности, не
помешает и рассудительность. Ведь, как бы вы ни были голодны, вы не захотите
съесть дюжину быков на вертеле.  Natura non facit saltum. (От природы никуда
не денешься).
     Главное, это применение  знаний в разумных  пределах.  Мы выяснили, как
работает машина, и ничто в целом мире не могло помешать нам  вылететь отсюда
и долететь хоть до Каламазу.
     Поэтому  я   принял  еще  три   щепотки,  перемежая   их   осмысленными
интервалами, и снова пришел в рабочее состояние.
     Я гонялся за  Лу  по номеру;  и,  смею  заметить,  мы опрокинули немало
мебели, что нас  нимало не беспокоило, ибо  не нам предстояло  ставить ее на
места.
     Важно было, что  я настиг Лу; и вскоре нам стало не хватать воздуха;  и
затем,  проклятье,  как  раз именно тогда,  когда  мне  захотелось  выкурить
трубочку перед завтраком, зазвонил телефон, и портье осведомился, дома ли мы
для г-на Эльгина Фекклза.
     Ведь я говорил вам  раньше, что мне не было особого дела до этого типа.
Как заметил Стивенсон, "если он тот единственный узел, который связывает нас
с домом,  то я думаю, что  большинство из нас  проголосует за путешествие за
границу".  Однако,  вчера  вечером  он вел  себя довольно прилично  и,  чорт
возьми, нет более невинного пустяка, чем приглашение на ланч. И к тому же он
мог  дать  еще несколько технических советов относительно  нашего дела. Я не
принадлежу к числу самоуверенных  субъектов, воображающих, что  урвав клочок
сведений, они осушили источник мудрости до дна.
     Поэтому я ответил: "Передайте, не будет ли он столь любезен подняться к
нам".
     Лу упорхнула  в  другую комнату поправить прическу, привести  в порядок
лицо,  и тому подобное,  что  женщины, видимо,  всегда  должны поправлять  и
приводить  в  порядок; а  тем  временем является  Мистер  Фекклз с  наиболее
изысканными  манерами,  которые  я  когда-либо видел у  представителей  рода
человеческого, и чередой любезных распросов и извинений на кончике языка.
     Он  сказал, что  не стал бы и  вовсе  нас беспокоить визитом так  скоро
после того случая с злоупотреблением,  только  он уверен, что  оставил у нас
свой портсигар, которым очень дорожит, поскольку его подарила тетя Софрония.
     Ну и конечно же, он и был там, где его  оставили, как раз на столе, или
скорее под столом, потому что его перевернули.
     Когда  мы  вернули  столу  прежнее  положение,  то  ясно  увидели,  что
портсигар лежит под ним и, стало быть, лежал на столе  до того, как тот  был
опрокинут.
     Фекклз от души  посмеялся над юмористическим характером происшествия. Я
тоже считаю его по-своему забавным. Но с другой стороны, я не думаю, что это
никчемное дело стоило  такого уж  внимания. Как  бы то ни было, наш приятель
должен  был  получить  свою вещицу и, в конце  концов, когда перед вами стол
вверх ногами, что толку делать вид, будто вы этого не замечаете. И вероятно,
лучший способ проигнорировать инцидент, это обратить его в приятную шутку.
     И  должен вам  сказать,  что  Фекклз  проявил  тактичность совершенного
джентльмена,  избегая  любых  прямых   намеков  на  обстоятельства,  ставшие
причиной  обстоятельств,  которые  были  ответственны   за   обстоятельства,
вызвавшие обстоятельства, которые было столь трудно не заметить. Надеюсь, вы
все поняли.
     Между прочим, этот  Фекклз был  прошлым вечером милейшим  человеком. Он
сопровождал  Лу  через наихудшее,  строго соблюдая  хороший вкус в тот самый
момент, когда ее естественный  защитник, то есть я, был физически неспособен
приложить необходимые эти-как-их-там.
     Ну  и  разумеется,  при настоящем положении вещей, мне хотелось послать
Фекклза  в  то  место,  о котором  современное христианство  решило  забыть.
Впрочем, я как минимум собирался пригласить его на ланч. Но пока я собирался
выразить словами  сей щедрый  импульс, в гостиную  вплыла Лу,  словно ангел,
сходящий с небес.
     Она направилась  прямохонько к Фекклзу, взяла и  поцеловала его прямо у
меня  на глазах, упрашивая остаться и позавтракать с нами.  Вот так. Взяла и
опередила меня.
     Но, должен признать, что я хотел быть  наедине с Лу - не  только  в тот
момент, но и всегда; я был чрезвычайно рад услышать от Фекклза:
     - Вы  в самом  деле очень  любезны,  леди Пендрагон,  и я  надеюсь,  вы
когда-нибудь  скоро повторите  ваше приглашение,  но  меня ждут к ланчу  две
личности  с Биржи. Намечается  грандиозная  сделка.  У Сэра Питера уже денег
больше, чем представления, что с ними делать, в  противном  случае я  был бы
только счастлив позволить ему предложить пройти на rez-de-chaussee*. <i>(первый
этаж - франц.)</i>
     Конечно, мне  приятно,  что  я, знаете  ли, миллионер и все такое. Одно
дело, когда ты носишься по Лондону холостой и абсолютно довольный сигарой за
шиллинг и креслом в ложе Виктория-Палас, но когда ты проводишь медовый месяц
с девушкой, которую  самые интимные ее подруги  называют "Беспредельная Лу",
это совсем другое дело.
     Фекклз не знал, что  за эти две  недели я  потратил больше  трети моего
годового  дохода. Но, разумеется, я  не стал  бы рассказывать этому  типу  о
своих неурядицах. Мы, Пендрагоны, довольно гордая порода, особенно с тех пор
как Сэр Томас  Мэлори описал нас во времена  Генриха VIII. Мы всегда чуточку
превосходили самих себя. На этом мой бедный старый отец и свихнулся.
     Тем  не  менее,  мне  не  пришло  в голову ничего  другого,  кроме  как
упрашивать этого человека  выбрать в ближайшем  будущем  день, когда  бы  мы
могли славно пошуметь в "Палляре".
     Я считаю "Палляр" самым лучшим рестораном в Париже, а вы?
     Итак,  появляется красная  записная книжечка, и Мистер  Фекклз  сначала
кусает  карандаш,  а  затем  качает головой  сначала в одну, затем в  другую
сторону.
     - Чортов Париж! -  произносит он,  наконец. - В нем просто тонешь среди
светских приглашений. Вся неделя занята.
     И как раз зазвонил телефон. Лу сделала два шага к аппарату.
     - О,  Мистер Фекклз, это  вас, - сказала она. - Но как узнали,  что  вы
находитесь здесь?
     Фекклз снова пустил свой странный смешок.
     - Это как раз  то,  о чем  я вам говорил, Леди Пендрагон, - говорил он,
подходя  к  трубке. -  Я очень-очень нужный человек.  Такое впечатление, что
меня ищут все, кроме полиции, - он хихикнул, - и они могут нарваться на меня
сейчас в любую минуту... Ну да Бог с ними.
     Он сделался вдруг серьезен, как только заговорил по телефону.
     - Ах да, - говорил он собседнику. -  В самом деле досадно. Что такое? В
четыре часа? Ладно, я там буду.
     Повесив трубку, он просиял и подошел к нам, протягивая руки.
     -  Дорогие мои друзья, -  сообщил  он, - здесь вмешалось провидение, не
иначе. Мой ланч отменяется. И если ваше приглашение все еще в силе,  я стану
самым счастливым человеком в Европе.
     Ну да, конечно, двух  таких  людей в Европе быть не могло. Я чувствовал
адскую скуку. Но не мог выразить ничего, кроме самой бурной радости.
     Искренне радостный  вид моей  Лу не сделал новость  приятнее. Она взяла
инициативу  в  свои  руки,  как  будто  бойко  перебирая пальчиками заиграла
сонату.
     - Давайте  завтракать здесь, - говорила она.  - Это будет более intime.
Ненавижу питаться публично. Я хочу танцевать между блюдами.
     Лу позвонил метрдотелю, пока я угощал Фекклза сигаретой, оплакивая свою
непредусмотрительность - следовало бы смешать с табаком заряд динамита.
     Лу затеяла страстную  дискуссию  с  мэтром.  Она победила  по  очкам, к
финалу шестого раунда. Мы начали через полчаса - с паюсной икры.
     Не  знаю,  почему   каждый  обязан  ей  наслаждаться;  но  бессмысленно
вмешиваться в ход  цивилизации. Я ее ел; и если обстоятельства будут схожими
и завтра; я буду есть ее опять.
     Говоря бессмертными  словами  Браунинга: "Ты солгала, Д`Ормеа,  но я не
сожалею". Кроме того, это был не простой ланч. Он был важен для будущего.
     Ланч  решительно удался  с самого  начала.  Мы все находились в  лучшей
форме. Фекклз болтал свободно и безответственно, с легкостью шампанского. Он
рассказывал  о себе и о своем поразительном везении  в  финансовых вопросах;
однако он ни разу не  остановился ни на одном из предметов достаточно долго,
чтобы  у  собеседника  сложилось  определенное   впечатление  или  появилась
возможность ответить. Он пересыпал свои замечания веселенькими анекдотами, и
к концу трапезы просил прощения за чрезмерное увлечение сделкой, заключением
которой он был занят в последнее время.
     - Я буквально одержим ею,  мне даже страшно, - признался  он. - Но, эта
сделка имеет, или точнее  будет  иметь большое значение для моих  дальнейших
перспектив. К несчастью я не такой  миллионер, как вы, старина. Мои дела шли
очень хорошо, но как-то так вышло, все ушло также легко, как и пришло. Но  я
все-таки наскреб  двадцать  тысяч,  чтобы  выкупить  восьмую  часть  из того
нефтяного предложения, про которое я тебе рассказывал.
     - Нет, - вставила Лу. - Вы нам об этом не рассказывали.
     - А я был уверен, что рассказывал, - ответил Фекклз, смеясь. -  Оно  не
идет у  меня  из ума,  в  особенности с  тех  пор,  как  я  узнал, что  ланч
откладывается. Мне нужны пять тысяч, видите ли, вот я и думал вытянуть их из
тех двух пташек. Трудность в том, что я не могу занять денег  просто так, за
красивые глаза; а вводить этих пташек в курс дела мне тоже нельзя, иначе они
попросту хапнут все  сами.  Кстати, это  мне напоминает одну  хорошую штуку,
которую я давеча слышал от..., - и  он отбарабанил забавную историю, которая
ничем не была связана с тем, что говорилось перед этим.
     Я и не слушал его историю.  Мой мозг работал, спрыснутый, помимо  всего
прочего,  еще и шампанским. Разговор напомнил  мне, что я должен не сегодня,
так завтра запросить телеграфом очередную тысячу фунтов.
     Я  подсознательно  чувствовал бурное раздражение. Этот  тип рассуждал о
миллионах с такой легкостью, что  я  не мог не признать, что по  современным
стандартам  являюсь, в самом деле,  очень  бедным  человеком. Пять или шесть
тысяч в год и, возможно, еще пятнадцать  сотен от ренты имения Барли-Грандж.
И это  не считая  инфернального  подоходного налога  и  тому  подобного -  я
действительно  был немногим лучше нищего, и надо  было принять  в расчет еще
Лу.
     Я всегда считал драгоценности вульгарщиной; кольцо с печаткой и булавка
для  галстука  для  мужчины,  а для женщины  -  несколько безделушек,  очень
скромных, в хорошем вкусе - но это было пределом.
     Однако,  Лу была абсолютно другой. Она  могла  носить любое  количество
барахла и с феерической быстротой менять  его, не моргнув глазом. Я купил ей
вчера днем  в Картье пару  сережек  - три  алмаза на  нитке,  светло-голубая
подвеска изящной грушевидной  формы... И когда она ела, пила и говорила, они
покачивались рядом с уголками ее  рта в самой изысканной манере, и вовсе  не
опошляли ее.
     Я понял, что мой долг, как женатого мужчины, купить ей ту нитку жемчуга
с  большой  черной  жемчужиной  как  подвеской. А  там  было  еще  кольцо  с
неограненным изумрудом! Как безумно это могло бы смотреться с ее волосами! И
еще, разумеется, когда мы вернемся в Англию, она должна быть представлена ко
Двору - не вижу в этом ничего унизительного для нас, Пендрагонов, но кто там
приводит свою жену на прием без диадемы.
     И, кроме того, вы же знаете каковы портнихи!
     Просто  не  существует предела вещам,  которые  цивилизованный  мужчина
должен  иметь, когда он  женится! И  вот он я, открыт  для всех намерений  и
замыслов - очередной кандидат на пособие неимущим.
     Я  рывком выбрался из своих грез. Мой ум созрел  для действия. В голове
сложился план, и я решил взять быка за рога.
     Лу истерично смеялась над каким-то дурацким анекдотом.
     -  Послушай, Фекклз, -  сказал я. -  Надеюсь,  что  ты  расскажешь  мне
побольше об этом  нефтяном  бизнесе. Сказать  тебе по правде,  я не такой уж
богатый человек, каким ты, наверное, меня считаешь...
     - Мой дорогой друг... - протянул Фекклз.
     -  На  самом  деле, можешь быть уверен - все действительно  было  очень
хорошо, когда я оставался  холостяком. Неприхотливые вкусы, ну ты понимаешь.
Но с этой маленькой леди о вкусах не поспоришь.
     - Ну разумеется, - очень серьезно ответил  Фекклз. - Да,  я отлично это
осознаю. Я  бы выразил  это следующим образом - дела обстоят так,  что  твой
настоящий долг перед собой  и перед твоими наследниками состоит в том, чтобы
сделаться преуспевающим богачом. Но, как  ты  знаешь,  деньги  стали страшно
кусаться  после  войны.  Принимая  во внимание  коллапс  иностранных  валют,
ослабление покупательной способности денег и то, что все золото мира заперто
в Вашингтоне, картина складывается  довольно неприглядная. Но,  впрочем, как
ты понимаешь, просто существуют такие ситуации, при которых перед  человеком
с  настоящими   мозгами   раскрывается  масса   возможностей.  Викторианское
процветание сделало  всех нас богатыми,  но мы не знаем, ни как удержать это
богатство, ни что с ним делать дальше.
     -  Да,  -  вставил я, - позолоченные грани имбирного  пряника,  похоже,
начали осыпаться.
     - Ну да ладно, послушай, Пендрагон, - сказал он, поворачивая свой  стул
наполовину так, чтобы встретиться со  мной лицом к лицу под прямым углом,  и
делать  свои  замечания, постукивая  по  тарелке своей "Короной",  - будущее
связано  с  двумя вещами,  причем  развернуться  можно  настолько, насколько
позволяют большие  деньги.  Одна из  них  нефть, другая  -  хлопок. Сейчас я
ничего не знаю о хлопке, но я даю голову на отсечение любому толстосуму, что
если он  возьмет  да и  вложит  в  нефть четыре тысячи пунктов на двенадцать
тысяч сверх того,  то он  может, вопреки всему, не  слезать  всю  оставшуюся
жизнь с дивана.
     - Да, я понимаю это, - воодушевленно отозвался я. - Конечно, я  не знаю
азов финансового  дела; но то, что ты говоришь, абсолютно исполнено здравого
смысла. И у меня есть своеобразное чутье на такие вещи, я надеюсь.
     -  Почему?  То, что  ты так  говоришь, это очень  любопытно, - возразил
Феккльз, как  будто в великом удивлении. - Я и сам думал примерно также.  Мы
знали, что у тебя есть смелость и отвага, и это  самое существенное в  любой
игре. И делать деньги - величайшая  из существующих игр. Но, помимо прочего,
у меня  есть предчувствие, что у тебя правильно повернуты мозги  для  такого
бизнеса. Ты  столь же проницателен и расчетлив, прямо как доктор прописал, и
у тебя кроме  того хорошее воображение.  Я не имею  в виду те  дикие причуды
фантазии, которые ты находишь в своих прихотях, а говорю о хорошем, здравом,
основательном воображении.
     Если бы  обстановка была обыденной,  я  сразу  должен был обеспокоиться
столь  прямым  и лестным комплиментом от человека,  который, судя по  всему,
прекрасно во всем разбирался, и отождествлял свой собственный мозг  со всеми
блестящими мозгами по всему миру.  Но  в моем настоящем настроении  я принял
это замечание как довольно естественное.
     Лу засмеялась мне в ухо.
     - Это правильно, Петушок, дорогой,  - защебетала она. - Это то, куда ты
врываешься  и выигрываешь. Пришел,  увидел, победил. Я действительно  должна
была иметь эти жемчужины, ты же понимаешь.
     - Она совершенно права, - согласился Феккльз. - Когда ты разберешься со
своим медовым месяцем, присоединяйся ко мне, и мы, засучив рукава, вступим в
игру во  имя всего этого изо всех сил, и когда выйдем из нее, Дж.Д.Рокфеллер
будет кусать локти.
     - Ладно,  -  сказал я, -  будем жить настоящим. Я не  хочу бесцеремонно
вмешиваться, но если бы я мог пригодиться тебе в этой твоей сделке...
     Феккльз кивнул головой.
     - Нет, - промолвил он, - это вовсе не такое дело, как может казаться на
первый  взгляд.  Я вкладываю  в сделку все до  последнего  шиллинга;  но это
рисковый бизнес, как ни крути, и я не могу рассчитывать, что ты вложишь пять
тысяч в  качестве первого пая. Конечно, будет довольно здорово, если все это
пройдет...
     -  Давай  перейдем   к  деталям,  мальчик  мой,  -  сказал  я,  пытаясь
чувствовать себя бизнесменом до мозга костей.
     -  Дело само по себе довольно простое, -  начал  Фекклз. - Речь  идет о
выкупе опции на разработку скважин в месте под  названием  Ситка. Они были в
порядке до войны, но, по-моему,  толком их так и не разрабатывали. С тех пор
их забросили, так что могут потребоваться любые деньги,  чтобы снова занести
их  на  карту и  вернуть к эксплуатации. Но  это все мелочи. Я  и мои друзья
знают,  что никто  до них еще не  добрался, и если мы  обратимся к  процессу
Фелденберга в  случае  именно этого  вида  нефти, что  залегает в  Ситке, мы
практически получим мировую  монополию на самую высококлассную нефть из тех,
что существует. Мне не  нужно тебе объяснять,  что мы сможем продавать ее по
нашей собственной цене.
     Я мгновенно увидел великолепные возможности этого плана.
     - Разумеется,  мне  не  нужно тебе говорить, что язык  нужно держать за
зубами,  -  продолжал  Фекклз.  - Если  информация  выплывет  наружу,  любой
финансист в Париже купит это  дело через наши  головы. Я мог  бы и вовсе  не
заводить об этом  разговор, принимая во  внимание две  вещи.  Я знаю, что ты
ведешь себя абсолютно  честно - это даже  не обсуждается; но важнейший нюанс
заключается в том, что я, как тебе и рассказывал, довольно суеверен и верю в
оккультизм.
     -  Ах  да,  -  закричала  Лу,  -  тогда,  разумеется,  вы  знаете  Царя
Лестригонов.
     Фекклза  передернуло,  как  будто  он моментально  получил оплеуху.  На
мгновение  он пришел в совершенное замешательство.  Походило на то,  что  он
вроде бы собирался кое-что сказать, но решил этого не делать. Его лицо стало
темным как  грозовое облако.  Было невозможно  ошибиться  в  самой сути этой
ситуации.
     Я повернулся к Лу, издав, как я предполагаю, довольно противный смешок.
     -  Репутация нашего друга,  - заметил  я,  -  похоже,  достигла мистера
Фекклза.
     - Ну,  -  вымолвил Фекклз, взяв себя в руки с подчеркнутым усилием. - Я
взял  за  правило  ничего  не  говорить  дурного  о  людях,  но  в  реальной
действительности, это уже чересчур. Вы, наверное, все  об этом знаете, и, не
принося  никому вреда, будет уместно сказать, что этот человек - неописуемый
негодяй.
     Вся моя  ревность и  ненависть  вырвалась из подсознания. Я чувствовал,
что если бы здесь  был Лам, то  я бы застрелил  его как бродячую собаку. Мой
старый однокашник деликатно уклонился от неприятной темы.
     - Вы не дали мне закончить, - пожаловался  он.  -  Я собирался сказать,
что у меня нет особенных  талантов в финансах и такого рода вещах  в обычном
смысле  этого  слова, но  у  меня  есть  интуиция, которая  меня никогда  не
подводила - как демон Сократа, - вы помните, а?
     Я кивнул. У меня осталось некоторое слабое воспоминание о Платоне.
     -  Ну вот, - сказал  Фекклз, постукивая  сигарой, с  манерой Почтенного
Мастера, призывающего Ложу  к порядку. - Я  сказал  себе, когда встретил вас
прошлым  вечером, что лучше родиться счастливым,  чем богатым, и  вот  предо
мной человек, который родился счастливым.
     Вот  это совершенно  правильно.  Я  никогда  не  был  способен  сделать
что-либо, исходя  из моих собственных способностей.  И после  всего, с чем я
столкнулся, на меня обрушились подарки судьбы.
     - Ты  ухватил фортуну за  вихор, Пен,  - заявил он  с воодушевлением. -
Каждый раз, когда ты  будешь оказываться не у дел, я буду давать тебе десять
тысяч в год как талисману, приносящему счастье.
     Лу  и я  пребывали в  крайнем восхищении. У  нас едва  хватило терпения
выслушать детали  плана нашего друга. Цифры были убедительны;  но эффект  от
них просто ослеплял нас. Мы никогда и не мечтали о богатстве такого уровня.
     В первый раз в  моей жизни меня охватило прозрение относительно власти,
которую  дарует богатство, и сообразно тому, в тот  же самый миг, я  осознал
насколько велики мои настоящие амбиции.
     Этот  человек,  конечно,   был  прав,  и  высказался   достаточно  ясно
относительно моей удачи. А она во время войны  была изумительной. Затем было
наследство, и Лу в довершение  всего  этого;  и вот здесь я встретил старину
Фекклза  благодаря абсолютной случайности, и  тут же  появилась  возможность
этой великолепной инвестиции. И самое настоящее дело - он излагал его четко,
давая понять,  что  это  была,  строго говоря, не пустая  болтовня  - и  оно
прямо-таки просилось мне в руки.
     Мы  были  настолько  вне  себя  от  радости,  что  едва  могли  уловить
практические детали. Требуемое  вложение составляло  четыре тысячи девятьсот
пятьдесят фунтов.
     Трудностей в получении такого пустяка, разумеется, не было, но,  как  я
сказал Фекклзу, это  будет означать продажу  какого-нибудь  скотского запаса
ценных бумаг или еще чего-то в этом роде, на что может уйти два или три дня.
Времени было  в обрез; опция могла  стать недействительной и уплыть в другие
руки, если ее не выкупить в течение недели, а сейчас была уже Среда.
     Тем  не  менее,  Фекклз  помог набросать  Вольфу  записку,  объясняющую
срочность дела, и он должен был появиться у  нас в субботу в девять часов со
всеми бумагами.
     Между тем,  само собой, он не бросит  меня, но в тоже время он не может
рисковать,  теряя самый удачный ход за всю  свою жизнь. В  случае,  если  бы
возникли какие-то помехи, он должен знать, что за шаги можно  предпринять  и
отдавать  себе отчет,  сможет  ли  он поднять пять  тысяч со  своей стороны.
Однако,  он  позволит  в любом  случае сделать меня совладельцем  части  его
ценных  бумаг. Фекклз хотел  моего участия в  этой сделке,  если бы речь шла
только о соверене, просто из-за моей удачи.
     Итак, он  покинул  нас в великой спешке. Лу и  я взяли такси  и провели
день  в  Булонском Лесу.  Нам казалось,  будто кокаин овладел  нами  с новой
силой, или же это была добавка героина.
     Мы жили с той же умопомрачительной скоростью, как  и в ту первую  ночь.
Интенсивность переживаемого  была  даже  более  экстраординарной;  но нас не
уносило ею прочь.
     При этом ощущении каждый час  длится частицу секунды, но каждая секунда
длится целую  жизнь. Мы  были способны принять  ежеминутные детали  жизни во
всей их полноте.
     Попытаюсь объяснить это тщательнее.
     "Вильям Завоеватель, 1066 г., Вильям Руфус, 1087".
     Этим  выражением   можно  в   одной  строчке  обозначить  весь   период
царствования Герцога Нормандии.  В тоже время, историк, специально изучавший
этот период английской истории, способен написать десять  томов,  и может, в
какой-то  степени,  сделать  одновременно  оба  аспекта   знания   одинаково
значимыми для своего сознания.
     Мы были в сходном положении. Мгновения сменяли одно другое, как вспышки
бесчисленных молний, но каждая вспышка  озаряла  совершенно  иной пейзаж,  в
котором  мы успевали  рассмотреть  каждую  деталь.  Мы  словно  бы  овладели
абсолютно  новой   ментальной  способностью,  божественной  по  отношению  к
нормальному  течению  мысли.  Точно  также  сравнивать  все-понимающий  мозг
великого  человека  науки  с мозгом дикаря, когда  они  оба посмотрят  через
одинаковые оптические инструменты на одного и того же черного таракана.
     Невозможно  поделиться  этим  с тем,  кто не испытывал  всеподавляющего
восторга подобного состояния.
     Другая замечательная и необычная черта этой ситуации заключалась в том,
что мы, судя  по  всему,  были  наделены  тем, что я  должен  назвать  даром
телепатии, или как бы это лучше выразиться. Нам не нужно было объяснять себя
друг другу.  Наши умы  работали  вместе,  как  у  тех  первоклассных опорных
полузащитников, которые привыкли играть в паре.
     Часть  наслаждения, кроме  того,  приходила  от  знания,  что  мы  были
исключительно недосягаемы  для  всего,  с чем  мы могли столкнуться. Простой
факт -  мы успевали  за  одно и то  же  время  гораздо больше обдумать,  чем
обыкновенные люди.
     Мы были похожи на свору борзых, а остальной мир - на великое  множество
зайцев,  только  диспропорция  в скорости  безмерно  увеличилась.  Это  было
состязание авиаторов с кучерами.
     Мы  отправились в  постель рано  той  ночью.  Мы уже немного устали  от
Парижа.  Темп его был  слишком  медленным  для нас. Это  как сидеть на опере
Вагнера. Там  есть  некоторые блестящие моменты,  конечно, но большую  часть
времени  нас терзают длинными и  монотонными  пассажами, такими,  как диалог
между Вотаном и Эрде.  Мы хотели быть предоставлены сами себе; никто другой,
кроме нас, не мог поддерживать нашего темпа.
     Разница между сном, бодрствованием и пробуждением снова была ослаблена,
нет,  почти  упразднена.  Период  сна  был  просто  как  краткая  мимолетная
рассеянность, и даже наши сны продолжали эскалацию нашей любви.
     Необходимость  каждого инцидента была ничтожной. В обыденности поступки
человека до определенной степени  заторможены. Как гласит пословица, человек
семь  раз  отмеряет, прежде  чем отрезать.  Мы  больше  не меряли  семь раз.
Желание трансформировалось  в  действие,  не  подвергаясь анализу. Утомление
тоже было полностью отменено.
     Мы проснулись на следующее утро с восходом солнца. Мы стояли на балконе
в халатах и наблюдали его восход. Мы чувствовали  себя  с ним  единым целым,
свежие и  столь же жаркие,  пылающие,  горячие,  как  и  оно. Неисчерпаемая,
неистощимая энергия!
     Мы танцевали и  пели  во время завтрака. Мы болтали, как  обычно  - оба
говорили одновременно, как будто на пределе наших  голосов, составляя  планы
на день,  и у каждого струился в мозгах водопад экстатического наслаждения и
неугасимого смеха.
     Мы только-только решили провести  утро, совершая  покупки в  магазинах,
когда в нашу комнату внесли карточку.
     Я  был на  мгновение изумлен, когда  прочитал, что  наш  посетитель был
конфиденциальным клерком мистера Вольфа.
     - Ох, нет нам покоя, - проговорил я, а  затем припомнил мою  телеграмму
за день до того.
     Меня охватила внезапная острая тревога. Может что-то не  в  порядке? Но
кокаин заверил меня, что все в порядке.
     - Полагаю, мне надо увидеться с  этим приятелем, - сказал я, и попросил
коридорного пропустить его наверх.
     -  Не  позволяй   ему  надолго  тебя  задерживать,  -  заметила  Лу,  с
раздражением надув губки, и побежала в ванную после скорого объятия,  такого
жаркого, что оно привело в беспорядок мой новый галстук от Чарвета.
     Человек вошел. Мне быстро наскучила важность  его манер, и  я стал даже
испытывать отвращение к его торжественной почтительности. Конечно, некоторые
люди любят, когда с ними обходятся как в своем роде с беспомощным игрушечным
императором, но подобные  вещи  не  стыкуются  с  Парижем. И  еще меньше они
стыкуются с кокаином.
     Меня так раздражало, что этот  парень явно чувствовал себя принужденно,
и также то, что он был так очевидно горд собой, тем, что его послали в Париж
обсуждать важное дело с настоящим рыцарем во плоти.
     Если есть та  вещь, которой учат больше всего полеты, так это ненависть
к снобизму. Даже  Гартер становится незаметным  и незначительным,  когда  ты
летаешь над облаками.
     Я не мог  даже  заговорить с этим человеком,  пока  он не  станет более
человечным. Я заставил его сесть, выпить и выкурить  сигару, перед тем как я
позволю ему говорить о бизнесе.
     Естественно, все было абсолютно в порядке. Вся проблема заключалась вот
в чем  - шесть  тысяч  фунтов нельзя было получить немедленно, и так как они
были  срочно мне нужны, необходимо подписать некие  бумаги,  которые  мистер
Вольф немедленно составил, подписать расписку в получении моей телеграммы, и
было бы лучше сделать это в консульстве.
     - Разумеется,  нет проблем, вызовите  такси,  -  сказал  я. - Я спущусь
через минуту.
     Он спустился вниз по лестнице.  Я вбежал к Лу и сказал ей, что мне надо
сходить к консулу по  делу: я вернусь  через час, и мы можем отправиться  за
покупками.
     Мы приняли большую понюшку  снежка и поцеловались на  прощание так, как
будто я отправлялся в трехлетнюю экспедицию  на Южный Полюс. Затем я схватил
свою шляпу, перчатки и трость и встретился с моим человеком у выхода.
     Выпивка и воздух  Парижа придали ему ощущение собственного достоинства.
Вместо того,  чтобы скромно и униженно ждать меня возле машины, он уже сидел
в  ней;  и хотя его  приветствие было еще  торжественно уважительным,  в нем
теперь  было  намного  больше от посла, чем от клерка. Он сдержал  природный
порыв и не приподнял шляпу.
     Я  сам чувствовал любопытное наслаждение своей собственной важностью. В
то же  время, я  чудовищно  торопился  и отчаянно спешил вернуться к Лу. Мой
мозг подгоняла мысль о  ней. Я расписался там, где они мне сказали, и консул
обстучал  всю бумагу вдоль и поперек марками, и мы  поехали обратно в отель,
где  клерк  извлек застегнутый кожаный бумажник  из  мистически  загадочного
заднего кармана и отсчитал мне мои шесть тысяч в сто-фунтовых банкнотах.
     Само собой, я должен был пригласить  этого парня на ланч,  но  это было
лишь соблюдением приличий. Я  был  несказанно рад,  когда  он,  извинившись,
отклонил мое предложение. Он должен был успеть  на двухчасовой поезд назад в
Лондон.
     - О Господи Боже, как долго тебя не было, - сказала Лу, и я мог видеть,
что она  заполнила время  моего отсутствия  самым замечательным образом. Это
было очевидно  с головы до пят.  Она танцевала вокруг меня,  как безумная, с
небольшими  судорожными  движениями, на  которые я  не  мог  не  смотреть  с
подчеркнутой нервной раздражительностью. Тем не менее, она  была лучезарной,
ослепительной, светящейся, и взрывалась от возбуждения.
     Да,  ну вы  понимаете.  Я  не люблю оставаться на бобах. Мне  надо было
включиться  в атмосферу.  Я  швырнул в себя, наверное, целую лопату  снежка.
Определенно,  я  заслуживаю того, чтобы Совет  Графства платил мне шиллинг в
час.
     Впрочем,  у нас определенно не  было  никакого времени заниматься  теми
вопросами, которые обсуждают в Парламенте. Предо мной стояла Лу, почти вся в
слезах, потому что  ей нечего было  надеть, практически  никаких украшений -
вся идея рыцарства заключается в том, что когда ты видишь неправильное, твой
долг - исправить это.
     К счастью, в  настоящий момент у нас  не было  никаких трудностей. Все,
что нам надо  было сделать, это поехать вниз к Рю де ла  Пье.  Я определенно
почти лишился чувств, когда увидел  все эти  жемчужины у нее  на шее. И этот
неограненный изумруд! Господи, как он шел к ее волосам!
     Эти  торговцы в Париже - несомненно художники. Продавец  узрел  в  одно
мгновение, в чем ошибка. Не было  ничего, чтобы как  следует гармонировало с
ее  голубым  платьем, и  он показал нам сапфир и алмазный браслет, и большое
кольцо маркиза  в  платиновой оправе,.  Уже совсем  другое дело! Но продавец
по-прежнему держался крайне смущенно. Он был озадачен; вот что это было.
     И тут его лицо прояснилось. У него появилась блестящая мысль. Ты всегда
можешь  доверять  этим  малым, когда сталкиваешься  с  действительно хорошим
человеком. Чего не хватало, так это чего-то красного!
     Я скажу вам о рте Лу; длинные,  неровные, змеиные, алые полоски  всегда
извивались и двигались, как если бы жили отдельной самостоятельной жизнью, и
будто  их  хозяйка   беспрестанно  подвергалась  какой-то  восхитительной  и
прелестной пытке!
     Продавец  немедленно   увидел,  что  там  необходимо.  Рот  должен  был
символически повторен.  В  этом  весь секрет  искусства.  Так что он  извлек
змейку из кроваво-красных рубинов.
     Мой Бог! Это была наиболее прекрасная  вещь, которую я когда-либо видел
в своей  жизни, за исключением самой  Лу. И  на нее нельзя было смотреть без
мысли  о  ее  губах, и  ты  не  мог  думать о ее  губах, без  того, чтобы не
поцеловать их, и мне было по плечу  доказать Парижу,  что моя  жена -  самая
прекрасная женщина в мире, а это в свою  очередь  можно  было доказать самым
обычным способом, -  появившись с ней в лучших нарядах и самых замечательных
украшениях. Это был мой долг перед ней, как перед моей  женой, и я прекрасно
мог  позволить  себе  это  сделать, потому  что  я был относительно  богатый
человек,  если  начинать с  малого, и,  кроме  того, пять  тысяч, которые  я
вкладывал в бизнес Фекклза, могли  означать что-то около  четверти миллиона,
по  крайней мере, по  самым  консервативным и сдержанным расчетам, как я это
оценивал собственными глазами.
     И все это был чистый доход, так что нет причины в  мире, почему человек
не может потратить  такую сумму самым благоразумным образом. Даже сам мистер
Вольф  придавал особое  значение трудностям получения приемлемых  доходов  с
капитала в наши времена.
     Он рассказал мне, как многие люди помещали свои деньги в алмазы и меха,
которые всегда сохраняют свою цену, в то же время как государственные ценные
бумаги   и  им   подобные   вещи   всегда  являются  предметом  неожиданного
налогообложения,  с одной стороны, обесценивания с другой, и  с перспективой
Европейского  аннулирования  долгов или  отказа  от выполнения обязательств,
неясно вырисовывающегося позади них.
     Это был мой долг и обязанность, как семейного мужчины, купить так много
драгоценностей для  Лу,  насколько  я мог бы  себе это позволить.  И в  тоже
время, человек должен быть осторожным и предусмотрительным.
     Я купил все вещи, о которых упоминал, и заплатил  за них. Я не поддался
соблазну приобрести зеленую жемчужную булавку  для  своего галстука, хотя  я
желал бы ее иметь, потому что она могла бы напоминать мне о глазах Лу каждый
раз, когда  я ее  надеваю. Но  она  была действительно  довольно  дорогой, и
Мистер  Вольф очень  серьезно предупреждал  о попадании  в долги,  так что я
расплатился за остальные покупки, и мы вышли, и думали, что поедем в Bois на
ланч, и тогда  мы приняли  еще больше снежка в такси, и  Лу начала  плакать,
потому что я  ничего не купил для себя. И мы приняли еще немного снежка... У
нас было довольно много времени, -  никто не  садится  за ланч  раньше  двух
часов. Мы  отправились  назад в магазин  и купили  зеленую жемчужину, и  это
привело  Лу  в  такой восторг, что такси  стал  походить на аэроплан; а если
разобраться, гораздо больше аэроплана.
     Глупо не  иметь  желаний делать  что-то.  И если  ты  начинаешь  что-то
делать,  ты стараешься  сделать это  как  можно лучше. Что там  говорил  тот
парень? "Я жизнь свою в булавку не ценю". Вот это правильный дух. "Отпустите
меня, джентльмены, я в призрак превращу его, что освободит меня".
     Это дух Пендрагона, и это дух воздухоплавателя. Забирайся  на вершину и
оставайся на ней, и застрели любого другого, кто посмеет на нее забраться!

        ГЛАВА VII. КРЫЛЬЯ ПТИЦЫ ПАРНУСС

     Ланч в ресторане "Де Ля Каскад"  походил на ланч во сне. Мы,  казалось,
знали,  что  в  действительности  вкушаем  пищу даже  не чувствуя ее  вкуса.
Кажется  я уже  говорил раньше, что этот  феномен обусловлен  анестезией  от
кокаина.
     Когда я  делаю подобные  замечания, я понимаю,  что это выскакивает  из
меня канувший в Лету, без вести пропавший студент-медик.
     Но вы на это не обращайте  внимания.  Суть в том, что когда внутри  вас
оказывается правильное  количество снежка, вы  не можете ощущать что-либо  в
банальном  смысле этого  слова.  Вы  только улавливаете это неким отрешенным
образом. Вот боль,  но вам не больно. Вы наслаждаетесь наличием боли, как вы
наслаждаетесь, читая об ужасных вещах в школьном учебнике истории.
     Но вот в чем  беда кокаина: его почти невозможно принимать, зная  меру;
как,  например, почти  все, кроме американцев,  умеют пить виски. От  каждой
дозы  вам  делается  все  лучше  и  лучше.  Он  разрушает  вашу  способность
рассчитывать.
     Мы уже обнаружили этот факт, когда выяснили,  что запас,  полученный от
Гретель,  которого, как  мы  были  убеждены,  нам почти  определенно  хватит
надолго, иссякает самыми быстрыми темпами. А ведь совсем недавно  запас этот
прибыл в том самом платье, и казалось решил все проблемы.
     Всего  лишь несколько  дней  нашего загула  и  то, чего  мы  добивались
тремя-четыремя  понюшками,  чтобы,  так сказать,  войти в  состояние, теперь
требовало почти постоянной дозаправки для продолжения полета. Однако, это не
имело значения, учитывая наш обильный запас. В  этом кимоно должно было быть
килограмма два либо "К", либо "Г". И если восемь гранов для героина довольно
большая доза, вы можете  легко подсчитать, как славно можно проводить время,
располагая целым фунтом.
     Вы помните, как  оно получается - двадцать гран это  вес одной пенни, а
вес трех  пенни -  один  скрупул; забыл, сколько скрупулов  составляет  одну
драхму, восемь драхм - это одна унция, а двенадцать унций - один фунт.
     Я все  перепутал. Мне никогда не понять английскую систему мер и весов.
Ни разу не встречал кого-то, кто мог бы это сделать. Но смысл в том, что вам
надолго хватит вашего фунта, если принимать по восемь гранов порошка.
     Ну  вот, сейчас  вам все станет  ясно.  15  гранов -  это один грамм, а
тысяча граммов  - уже  килограмм, и килограмм  - это 2,2 десятых фунта. Я не
уверен только в одном - то ли это 16-и унициевый фунт, то  ли 12-и. Но я все
равно не вижу особой  разницы, поскольку  если у вас есть фунт  кокаина  или
героина, ясно, что  вам их достанет надолго, и несколько  нелепо расписывать
их прием по нотам, как партитуру оркестру.
     Квейн утверждает,  что  люди,  привычные  к  опиуму и  его производным,
способны   принять  колоссальное   количество  кокаина  без  всяких  хлопот.
Обыкновенно,  полграна кокаина  может  вызвать  смерть,  но  мы  употребляли
препарат с абсолютной беззаботностью.
     Зачем  его отмерять, если ты не  пользуешься шприцем? Просто принимаешь
дозу, когда чувствуешь, что  ее надо принять. В конце концов, таково правило
природы. Мы  едим, когда мы  голодны.  Нет ничего  хуже  для  здоровья,  чем
установление фиксированного рациона из определенного числа блюд в день.
     Великий старый британский принцип  "мясо три раза в день" стал причиной
того,  что  выработка  мочеврй  кислоты  в  английском  организме  превысила
потребность в ней самым предрассудительным образом.
     Этому  противится  физиология  и  экономика,  и даже  геология, как мне
кажется.
     С тех пор мы жили совершенно здоровой жизнью. Мы нюхали кокаин, если ее
темп  замедлялся,  и  применяли героин,  как  только  кокаин  демонстрировал
готовность закусить удила.
     Крепкий здравый смысл - вот все, что  нужно для принятия  разумных доз,
соответствующих физиологическим  показаниям.  Нужна  гибкость. Устанавливать
себе  фиксированные дозы в зависимости  от ваших духовных потребностей - это
просто  духовный социализм.  Природа  наш лучший советчик.  Мы поднаторели в
этой игре.
     Несчастье,  случившееся  с  нами  в "Маленьком  Савояре",  научило  нас
мудрости. Мы с каждым часом летели по жизни все увереннее.
     Этот  малый  Куэ,  как  говорят  американцы,  "пайкер"  <i>(скряга,  трус,
осторожный игрок - прим.  ред.)</i>;  "С каждым  днем я во  всем  становлюсь все
лучше и лучше", а все играю по маленькой, а? Этот тип просто увлекся рифмой.
Зачем  ждать какого-то определенного дня? Мы  достигли уровня, когда  в счет
идет каждая минута.
     Точно  как  один шотландец  ответил  сыну, когда  тот,  пройдя половину
десятимильной дороги к церкви, вдруг сказал:  "А денек-то славный!" "А стоит
ли он того, чтобы о нем вспоминать?"
     Думая о днях,  вы начинаете думать о годах, и  думы о годах наводят вас
на мысль о смерти, что совсем уже смешно.
     Лу  и  я  жили минуту за минутой, секунду за секундой.  Каждое  тиканье
часов отмечало для нас интервал между вечностями.
     Мы были наследниками жизни вечной. До смерти нам не было дела. Тот, кто
сказал "Завтра не наступит никогда" был довольно неглупым типом.
     Мы находились вне времени и пространства. Мы жили согласно наставлениям
нашего Спасителя. Не думайте о дне завтрашнем.
     Страсть  к перемене мест охватила нас.  Париж стал совершенно несносен.
Нам надо было попасть в какое-нибудь место, где не считают время.
     Разница между днем и  ночью не имеет  особого  значения;  но  абсолютно
нестерпимо быть среди людей, которые работают по часам.
     Мы  жили  в  мире Тысячи и Одной Ночи;  несовместимом с  ограничениями.
Париж постоянно напоминал нам  о  пигмеях, которые жили  по часам,  если это
можно назвать жизнью.
     Смешно и чудовищно начинать и заканчивать работу по общему графику. Нам
следовало   отправиться  куда-нибудь,  где  нам  не  досаждали  бы  подобные
глупости...
     Один чрезвычайно  досадный инцидент  испортил  нам ланч в "Каскаде". Мы
произвели чудесное впечатление, когда входили.  Мы впорхнули, точно бабочки,
готовые присесть на лилии. По столам прошел гул. Лу всех и каждого отравляла
своей красотой. Ее драгоценности ошеломили своим блеском толпу.
     Я  подумал  об ассамблее эллинов  времен  расцвета,  которую неожиданно
взяли и посетили Аполлон и Венера.
     Мы трепетали не только от наполнявшего нас экстаза,  но и  от пьянящего
сознания,  что целый  мир любуется нами, и завидует нам. Своим появлением мы
низвели его до содержимого помойного ведра.
     Сам старший официант  превратился в  верховного жреца. Будучи гением (а
он  им и был),  официант тотчас постиг суть ситуации. Он принялся советовать
нам, что заказать, мысленно преклонив перед нами колени.
     Казалось, мы принимаем почести от менее коронованных особ. А через пять
или шесть столиков от нас сидел наш старый знакомый - Царь Лестригонов.
     С  ним  рядом  был  типичный  француз  с  большою  красной  розеткой  и
аристократически подстриженными седыми  усами и  бородкой. Это  был какой-то
министр, или что-то  в  этом роде.  Я не мог точно назвать его пост,  но мне
случалось  нередко  видеть  его  в  газетах: кто-то  из  близкого  окружения
президента. До нашего прихода главным объектом интереса был он.
     Мы пришли - и он сдулся, как пузырь.
     Царь  сидел  к нам спиною, и как мне  показалось, нас не видел,  ибо не
обернулся, хотя все в помещении посмотрели на нас и начали перешептываться.
     Этот  тип  больше  не  внушал  мне  ненависть;   он  был  до   нелепого
посредственен. Это-то  как  раз  и раздражало.  Когда  он  со  своим  другом
собрался уходить, они  прошествовали  мимо  нашего  столика направо и налево
раздавая улыбки и поклоны.
     И вот надо же,  чорт! Главный официант  подносит  мне его карточку. "Не
забудьте меня, когда я вам понадоблюсь", - нацарапал он на ней карандашом.
     Чертовская,   наиглупейшая  неуместность!  Абсолютно   неизвинительная,
нестерпимая назойливость!  Кому может понадобиться Господь Всемогущий - Царь
Лестригонов?
     Я  бы ответил ему горячей  отповедью, если бы этот мерзавец не улизнул.
Ладно, не стоит. Он имеет значение не большее, чем кофейная гуща.
     Однако инцидент засел в  моей памяти. И  продолжал раздражать меня весь
остаток дня. Таких людей следует вышвыривать из жизни раз и навсегда.
     Нет, ну не проклятье ли, ведь этот тип был по всем статьям негодяй! Так
считали все.  Так чего  же  он путается  под  ногами?  Никто  не просил  его
встревать.
     Я сказал нечто в этом духе Лу, и она заметила весьма остроумно.
     -  Ты  попал в  точку, Петушок,  -  воскликнула она. - Он  надоедлив  и
прогнил, прежде чем созрел - такова его природа.
     Я припомнил нечто подобное у Шекспира. Чем Лу замечательна, так это тем
что она ненавязчиво умна.
     И в тоже  время, как я  говорил, этот  тип все  не выходил  у  меня  из
головы.  Мысли  о нем  были такими противными,  что  пришлось принять немало
кокаина, чтобы перебить привкус во рту.
     Но раздражение не прошло, оно  приняло иную форму. Мне  действовала  на
нервы сама буржуазная атмосфера Парижа.
     Ну так и не нужно оставаться в этом скотском  месте. Следовало выловить
Фекклза, чтобы заплатить ему наличными, и убраться куда-нибудь на Капри, где
людей не так часто беспокоят по мелочам.
     Я  был переполнен безумным желанием увидеть Лу,  вплывающей  в  Голубой
Грот, наблюдать, как бегают по ее светящемуся телу фосфоресцирующие огоньки.
     Мы  велели шоферу остановиться у отеля, где жил Фекклз, и вот тут-то мы
и споткнулись о гигантскую корягу.
     Месье Фекклз, сказал нам управляющий, внезапно уехал этим утром. Да, он
оставил все тяжелые  вещи. Да,  он может  вернуться в любой момент. Но он ни
словом не обмолвился, куда направляется.
     Ну конечно он вернется в субботу утром, чтобы получить наши пять тысяч.
Мне  было  ясно, как следует  поступить. Я оставлю для  него эти деньги, а у
управляющего возьму расписку, и прикажу переслать бумаги в Калигулу,  что на
острове Капри.
     Я начал  пересчитывать  наличные. Мы сидели  в  коктейль-холле. И тут я
почувствовал себя совершенно беспомощным и сбитым с толку.
     - С-слушай,  Лу,  -  произнес я, заикаясь.  - Я бы хотел, чтобы  ты  их
сосчитала.   У   меня   не  получается   правильно.   По-моему   я   немного
переусердствовал.
     Она прошлась по различным кармашкам моего портфеля.
     - А в кармане у тебя денег нет? - спросила Лу.
     Я  обшарил себя  с уже отчетливой тревогой. Ни один  из карманов не был
пуст, но это все были  мелкие деньги, много  мелочи. Тысяча  фунтов  здесь и
сотня там, пятьдесят фунтов в моей жилетке, масса мелких купюр -
     Тем  временем Лу выпотрошила содержимое  и моего портфеля.  Общая сумма
составила всего семнадцать сотен.
     - Боже мой! Меня ограбили! - воскликнул  я, задыхаясь;  мое лицо горело
от ярости и гнева.
     Лу  сохраняла  рассудок  и  спокойствие. В конце концов, это были не ее
деньги! Она принялась вычислять на клочке гостиничной бумаги.
     - Боюсь, что все сходится, - объявила она, - бедный ты, дряной мальчик.
     Я  неожиданно  протрезвел.  Точно,  с  цифрами все  было  в  порядке. Я
заплатил ювелиру, не подумав.
     Клянусь Юпитером, мы попали в переделку! Инстинктивно я чувствовал, что
телеграфировать  насчет  денег  Вольфу  невозможно.  Должно быть голова  моя
поникла; так вот, прямо носом  вниз. Лу обняла меня за талию и вонзила  свои
ногти мне под ребро.
     - Прекрати, Петушок, - сказала она. - Нам крупно повезло. У меня всегда
были  сомнения насчет этого Фекклза, и этот  его неожиданный  отъезд, на мой
взгляд, подтверждает, что все это подозрительно.
     Моя мечта о четверти миллиона растворилась в воздухе, но я  не  испытал
ни  малейшего сожаления. В конечном  итоге,  я поступил благоразумно, вложив
мою наличность в нечто осязаемое. Фекклз был явный мошенник. Отдай я ему эти
пять тысяч, я никогда бы больше не услышал ни о Фекклзе, ни о деньгах.
     Ко мне начало возвращаться душевное спокойствие.
     - Знаешь что, - промолвила Лу, - давай  забудем про это. Напиши Фекклзу
записку  и скажи, что не  сумел собрать деньги к  назначенной дате, и  давай
уберемся отсюда.  В любом случае, нам  следует экономить. Давай отправимся в
Италию, как  мы и собирались. Обмен  чертовски хорош, а  жизнь восхитительно
дешева. Глупо тратить деньги, когда у тебя есть Любовь и Кокаин.
     Моя  душа  слилась   с  ее  душой   в   полном  согласии.   Я   черкнул
записку-извинение для Фекклза и оставил ее в отеле. Мы рванули в Итальянское
консульство,  где завизировали наши  паспорта,  получили  у портье  билеты в
спальный вагон, и пока горничная упаковывала наши вещи, мы вкушали последний
роскошный обед.

        ГЛАВА VIII. VEDERE NAPOLI E POI - PRO PATRIA - MORI
        <i> УВИДЕТЬ НЕАПОЛЬ И ПОТОМ - ЗА ОТЕЧЕСТВО - УМЕРЕТЬ</i>

     Нам как раз  хватило времени, чтобы попасть на Лионский вокзал и занять
места в  train de  luxe  <i>(фирменный  поезд -  франц.)</i>.  Чувство бесконечного
облегчения охватило нас, когда мы оставили Париж позади; и ему сопутствовала
непреодолимая усталость,  которая, сама по себе,  была  несказанно  приятна.
Едва наши головы коснулись  подушек, как в тот же миг  мы, словно  младенцы,
погрузились  в изысканный и глубокий сон. А пробудились мы  уже  рано утром,
когда  нас невероятно  повеселил, наполнив  легкие,  альпийский  воздух;  он
вызывал в нас  трепет своей чрезвычайной насыщенностью; он  поднимал нас над
мелочностью  цивилизации,  вознося  к  причащению  с  вечностью;  наши  души
воспарили   к  древним   вершинам,   что   высились   подобно   башням   над
железнодорожными  путями. Они струились сквозь прозрачность озер  и смеялись
вместе с ярящейся Роной.
     В представлении многих людей опасность наркотиков состоит в том, что  к
ним   охотно  прибегают   ради  избавления  от  легкого  уныния,  скуки  или
расстройства.  Это, конечно,  верно;  но если бы  она  ограничивалась только
этим,   настоящей   угрозе   подвергалась   бы   лишь  незначительная  часть
человечества.
     Например, это блестящее утро, сверкание солнца на снегах и на водах,  я
-  тварь, ликующая  от этого сияния;  пронзительно-чистый воздух, играющий в
наших легких - мы решительно сказали себе, с любовью и здоровьем и счастьем,
пылающих в наших  молодых  глазах, что нам не нужен никакой другой  элемент,
чтобы придать совершенство поэме существования.
     Я сказал это без тени сомнения.  Мы  чувствовали себя  как  христианин,
сбросивший  бремя  грехов,  когда  бежали  из  Парижа  с  его  цивилизацией,
условностями, короче всем тем, что выдумано нынешним веком.
     Нам не было  надобности избавляться от уныния, ровно как и  увеличивать
наше и  без  того  уже бесконечное опьянение;  мы,  наша любовь и  безмерная
красота  постоянно  меняющегося ландшафта, путешествие в идеальных условиях,
совершаемое ради удовольствия  и безграничных возможностей,  предоставляемых
им!
     И все-таки, почти тотчас после всех сказанных нами слов, лукавая улыбка
появилась на личике  Лу и воспламенила сходный тайный и утонченный восторг и
в моем сердце.
     Она угостила меня щепоткой героина с таким видом, будто раздавала некое
изысканно-эзотерическое причастие. Приняв его, я отсыпал ей такую же дозу на
свою  ладонь, как будто некое смутное исступленное желание пожирало  нас. Мы
приняли  наркотик, не потому что испытывали в нем потребность; но потому что
сам акт употребления был, в некотором смысле, религиозным.
     Именно то обстоятельство, что в приеме не было никакой необходимости, и
придавала этому действию оттенок ритуальности.
     При  всем этом,  я бы не сказал, что доза эта как-то особенно  улучшила
наше самочувствие.  Это была одновременно  рутина  и ритуал. Причащение  это
было  одновременно и воспоминанием, как  у протестантов, и  таинством, как у
католиков. Оно напомнило нам, что мы были наследниками царского наслаждения,
в котором мы постоянно пребывали. Но  оно  также и придало этому наслаждению
новую силу.
     Мы отметили,  что несмотря на альпийский воздух нам не так уж и хочется
завтракать, и  мы, ощущая внезапно связавшее нас родство  страстей, пришли к
выводу, что пища смертных слишком вульгарна для богов.
     Это родство страстей было так сильно и так утонченно, и проникло в наши
сердца так глубоко,  что  мы почти  не  осознавали тот  грубый и беспощадный
факт, что  когда-то мы  существовали порознь. Прошлое оказалось вымарано  из
нашей  памяти  спокойным  созерцанием нашего  блаженства. Нам  стала понятна
неизменная экстатичность, исходящая от  истуканов Будды; таинственный  успех
улыбки Моны Лизы, а также и  неземное, невыразимое ликование во всей  фигуре
Аидэ Лямурье.
     Мы  курили  в сиящем  молчании,  пока  экспресс  скользил  по  равнинам
Ломбардии.  Случайные   фрагменты  строчек  Шелли   об   Эвганейских  холмах
проплывали в моей памяти словно лазурные или лиловые фантомы.
     "The vaporous plain of Lombardy
     Islanded with cities fair."
     Торгашеский дух столетия превратил эти  города  большею  частью  либо в
курятники,  либо  в  выгребные  ямы,   однако  Шелли,  точно   само  солнце,
по-прежнему сияет безмятежно.
     "Many a green isle needs must be
     In this wide sea of misery."
     Все,  чего коснулось его перо, расцвело до бессмертия. И вот я и моя Лу
живем в стране, которую увидели его пророческие глаза.
     Я  подумал о той несравненной идиллии,  и я  бы не назвал  ее островом,
куда он приглашает Эмилию в своем "Эпипсихидионе".
     Лу  и я, моя любовь и я, моя жена и я, мы не  просто направлялись туда;
мы были там всегда и будем там всегда. Ибо название острова,  название дома,
имя Шелли, мое и моей Лу, все они сливались в одном имени - Любовь.
     "The winged words with which my song would pierce
     Into the heights of love`s rare universe
     Are chains of lead about it`s flight of fire,
     I pant, I sink, I tremble, I expire."
     Я  отметил, что наши физические  сущности и в  самом деле не более, чем
проекции  наших  мыслей.  Мы   оба   дышали  глубоко  и  быстро.  Наши  лица
раскраснелись  от  насыщенной  солнечным светом крови  в  наших  членах;  от
вальса, в котором кружилась наша любовь.
     Вальс?  Нет,  это  был какой-то  более  неистовый  танец.  Быть  может,
мазурка. Нет, что-то еще более дикарское...
     Я  подумал  о   яростном  фанданго  цыган   Гранады,  об  умопомрачении
религиозных  фанатиков-мавров,   что  наносят  сами  себе  удары  священными
топориками до  тех  пор,  пока кровь не начинает  струиться по  их  телам  -
безумный багрянец под кинжальными ударами солнечных лучей, образующий лужицы
алой жижи во взвихренном, истоптанном песке.
     Я  думал  о  менадах  и  Вакхе;  я глядел  на них внимательными глазами
Эврипида  и  Суинберна. И оставаясь неудовлетворенным, я  алкал все более  и
более чуждых символов. Я сделался Колдуном-шаманом, я председательствовал на
пиру  людоедов,  распаляя  банду желторожих  убийц  на  все  более  яростное
бесчинство, в то время как  лишающий рассудка бой  тамтамов  и зловещий визг
трещоток уничтожал все человеческое в  моей пастве, высвобождая их стихийные
энергии, и Валькирии-вампиры с воплем врывались в самое средоточие бури.
     Я  даже не знаю, можно  ли назвать эту картину  видением  или  дать  ей
какую-то психологическую  классификацию. Это  просто случилось со мною,  и с
Лу,  хотя  мы продолжали вполне пристойно сидеть  в  нашем  купе. Постепенно
нарастала  уверенность в  том,  что  Аидэ, какой-бы она  не  была плебейкой,
банальной  и  невежественной, прикоснулась каким-то образом к  колоссальному
мальстриму вечных истин.
     Нормальные  действия и реакции  ума  и тела -  не более,  чем  дурацкие
покрывала на лике Исиды.
     Не важно,  что с ними случится.  Весь  фокус был в том, чтобы с помощью
какой-нибудь уловки заставить их заткнуться.
     Мне  стала  понятна  ценность  слов.  Она  зависела  вовсе   не  от  их
поверхностного значения, а от содержащихся в них жреческих тайн.
     "In Xanadu did Kubla Khan
     A stately pleasure-house decree."
     Эти  имена  не означают  ничего определенного,  но они задают атмосферу
поэмы. Возвышенное зиждется на неразборчивом.
     Я  понял прелесть  имен в  рассказах  Лорда  Дансени.  Я  понимаю,  как
"варварские  имена  вызываемых  духов",  используемые  магами,  завывания  и
насвистывания гностиков,  мантры набожных индусов взвинчивают их  души, пока
голова не начинает кружиться от славы божией.
     Даже названия тех  мест, мимо которых  проходил поезд, возбуждали  меня
именно потому, что они были незнакомые и звучные.
     Больше  всего  меня  возбуждала  надпись  по-итальянски  "E  pericoloso
sporgersi" <i>("высовываться опасно" -  ит.)</i>. Вне всякого сомнения, она немного
значила для любого, кто говорил по-итальянски. Но для меня это была ключевая
фраза магии. Каким-то  путем я  связал  ее с моей  любовью к Лу. Каждая вещь
была символом моей любви, кроме тех случаев, когда зануда-рассудок утверждал
противоположное.
     Все это утро мы провели кружась в грандиозном водовороте транса. Мне то
и  дело  приходила  на  память  надпись  под  картиной  одного  из  нынешних
сумасшедших художников-модернистов: "Четыре красных монаха,  несущие черного
козла через снега в Никуда".
     Она,  очевидно,  поясняла  расположение цветов;  однако  фантастический
идиотизм этой фразы, и тонкий намек на зловещую порочность, заставляли  меня
задыхаться от подавленной экзальтации.
     "Первый звонок" прозвучал  пугающе внезапно.  Я  резко  встрепенулся, и
обнаружил, что  я и Лу уже несколько часов  не обменялись ни единым  словом,
что  мы  несемся сквозь сотворенную  нами самими  вселенную  с  колоссальной
скоростью и дьявольским  восторгом.  И в тоже время, я догадался, что мы всю
дорогу успевали автоматически "подкокаиниваться", не ведая, что творим.
     Материальный мир стал значить настолько мало, что я больше не знал, где
я нахожусь. Наша поездка полностью смешалась в моей голове с двумя или тремя
предыдущими экскурсиями по континенту.
     Лу  впервые  оказалась  где-либо   дальше  Парижа,  и  она  то  и  дело
справлялась  у  меня  насчет  места  и  времени. В  ее  случае,  привычка  к
странствиям  не  порождала  пренебрежения,  но я  оказался  не  в  состоянии
рассказать ей о нашем маршруте  самые обычные  вещи. Я даже не  знал в каком
направлении мы  движемся; скоро  ли  покажутся  Альпы, и в  какой тоннель мы
въезжаем, будем ли мы проезжать Флоренцию,  и в чем разница  между Женевой и
Генуей.
     Те,  кто знаком с этим  маршрутом,  поймут, как безнадежно были спутаны
мои  мысли.  Я едва распознавал утро  и  вечер. Я с абсолютной  уверенностью
описывал вещи, которые по всей вероятности вообще не имели места.
     Мы продолжали подъем в горы, и глядя на карту, вывешенную в коридоре, я
по-прежнему не мог определить, где же мы находимся. Мы сопоставляли  сроки и
расстояния, только увеличивая путаницу.
     Я пустился в  сложнейшие астрономические  расчеты,  пытаясь  определить
следует  ли  нам перевести стрелки  часов на час  назад или на час вперед  у
границы; я  и по  сей день не знаю, пришел ли я к верному заключению. У меня
была явная возможность узнать истину; но я и не стал пытаться.
     Помню  то