трудных  родах, перед которыми оказалось  бессильным  его искусство, он
внезапно повалился на колени у постели роженицы и стал молить бога сотворить
чудо  с бедной  женщиной.  Об  этом  случае  рассказал  Эндрью  ненавидевший
Оксборро доктор  Экхарт,  который,  приехав во-время, ввалился в  комнату  к
больной  прямо в сапогах и помог  ей благополучно  разрешиться, пустив в ход
щипцы.
     Чем больше  Эндрью узнавал своих  товарищей  и систему  их работы,  тем
сильнее желал объединить их. Между ними  до сих пор не было никакой общности
интересов,  никакого  чувства  товарищества,  и  отношения  были  далеко  не
дружеские. Они были просто-напросто конкурентами, и такая точно  конкуренция
существовала  между  практикующими врачами  по всей стране: каждый стремился
перетянуть к  себе как можно больше пациентов. Нескрываемая подозрительность
и вражда часто бывали  результатом такого положения вещей. Эндрью, например,
видывал, как Экхарт, когда какой-нибудь пациент доктора Оксборро переходил к
нему и приносил ему свою лечебную карточку, брал из рук пациента полувыпитую
бутылку с микстурой, открывал ее, нюхал и с презрительной миной заявлял:
     -  Так  этим  вас  лечил  Оксборро?  Черт  возьми!  Да он  вас медленно
отравлял!
     Младшие   врачи  враждовали  между  собой,   а  Луэллин  тем   временем
преспокойно   вычитал  свою  долю   из  каждой  их  получки.   Эндрью  кипел
негодованием и  жаждал создать  новый  порядок, объединить  младших  врачей,
чтобы  они  дружно  отказались  платить  Луэллину.  Но  личные  его  заботы,
сознание,  что  он  здесь человек новый, а главное - воспоминание о всех тех
промахах, которые он  уже сделал  вначале на своем участке работы, побуждали
его  быть осторожным, и,  только познакомившись с  Коном  Болендом, он решил
сделать решительный шаг.

        IX

     Как-то в  начале апреля  Эндрью обнаружил  у себя испорченный  зуб и на
следующей неделе, урвав свободный час, отправился разыскивать зубного  врача
Медицинского общества. Он еще ни разу не встречался  с Болендом и не знал, в
какое  время  тот  принимает.  Когда  он  пришел  на площадь, где находилась
маленькая приемная Боленда, он нашел дверь запертой, и на ней была приколота
бумажка  с надписью красными чернилами: "Ушел  на операцию. В случае спешной
надобности  обращаться на квартиру". После минутного  раздумья Эндрью решил,
раз  он  уже  здесь,  зайти к Боленду  хотя бы  для  того, чтобы уговориться
относительно  лечения зуба.  Расспросив о  дороге  компанию  молодых  людей,
праздно болтавшихся у входа в лавку мороженщика, он отправился к Боленду.
     Зубной врач  жил в  маленькой  даче, стоявшей  несколько  на  отлете, в
высоко расположенном  предместье  восточной части города. Подходя к дому  по
запущенной  дорожке,  Эндрью услышал  громкий  стук  молотка  и, заглянув  в
открытую  настежь  дверь  ветхого деревянного сарая,  приютившегося сбоку  у
самого дома, увидел рыжего плотного мужчину без пиджака, который  с молотком
в руке энергично атаковал разобранный кузов автомобиля. Он заметил Эндрью  в
то самое мгновение, когда тот увидел его.
     - Алло! - крикнул он.
     - Алло! - откликнулся Эндрью чуточку выжидательно.
     - Вам кого?
     -  Я  хотел  сговориться с зубным  врачом  насчет  того,  когда  прийти
лечиться. Я доктор Мэнсон.
     - Входите, - сказал рыжий, приветственно помахивая молотком.  Это и был
Боленд.
     Эндрью  вошел  в  сарай,  загроможденный  частями  невероятно  древнего
автомобиля. Посредине стоял  кузов, поставленный на  деревянные ящики из-под
яиц и распиленный на две  части. Эндрью  поглядел сначала на эту необычайную
картину, затем на Боленда.
     - Так вот на какую операцию вы ушли из амбулатории?
     - Совершенно верно, - подтвердил Кон. - Когда я не расположен принимать
больных,  я  забираюсь к  себе  в гараж, чтобы  повозиться немножко  с  моим
автомобилем.
     Он  говорил  с резким  ирландским  акцентом, а  слова "гараж"  (так  он
называл свой  полуразвалившийся сарай) и "автомобиль" (это  относилось к уже
окончательно развалившемуся кузову) произносил с явной гордостью.
     - Вы ни за  что  не угадаете,  чем я  сейчас занят,  -  продолжал он, -
разумеется, если вы не такой же механик-любитель, как я.  Этот автомобильчик
служил мне  пять  лет,  а куплен  был тоже  уже  не новый, после трехлетнего
употребления. Вы, пожалуй, не поверите сейчас, когда он в таком растерзанном
виде, но  уверяю вас, он мчится, как заяц. Только он слишком мал, знаете ли,
слишком мал для  моей семьи.  Так что я хочу его сделать побольше. Видите, я
его  распилил как  раз посредине и вставлю кусок  шириной в добрых два фута.
Погодите, пока все будет готово, тогда увидите, Мэнсон. - Кон  потянулся  за
своей курткой. -  Он будет у меня такой  длины,  что  в нем поместится целый
полк. Ну, пойдемте в амбулаторию, я запломбирую ваш зуб.
     В своем кабинете,  где царил почти такой же беспорядок, как в "гараже",
и, надо прямо сказать, почти  такая же грязь, Кон запломбировал Эндрью  зуб,
не  переставая все время  болтать, Кон говорил так много и с такой живостью,
что на его косматых рыжих усах всегда пузырилась слюна. Копна его каштановых
волос, сильно нуждавшихся в стрижке, непрестанно лезла Эндрью в глаза, когда
Кон наклонялся  над ним, пломбируя ему  зуб серебряной  амальгамой,  которую
держал под ногтем жирного пальца. Он даже не потрудился вымыть руки - такими
пустяками   Кон  не  занимался.  Это   был  беспечный,   добродушный  малый,
стремительная и широкая натура. Чем больше Эндрью впоследствии узнавал Кона,
тем  больше  его   пленяли  в  нем  юмор,  простодушие,   необузданность   и
непрактичность. Прожив шесть  лет в Эберло, Кон не отложил ни единого пенни.
Зато он  извлекал  из жизни массу удовольствия. Он был  помешан на механике,
постоянно  возился с какими-то частями машин и  боготворил  свой автомобиль.
То, что Кон являлся  обладателем автомобиля, уже само по себе было курьезом.
Но  Кон  любил шутки, даже если они  были направлены  против него самого. Он
рассказывал Эндрью  об одном  случае,  когда  его позвали  к  видному  члену
комитета рвать зуб;  он отправился туда в полной уверенности, что положил  в
карман щипцы, и вдруг оказалось, что  он  сунул в рот больного  не щипцы,  а
шестидюймовый гаечный ключ.
     Окончив  пломбировать,  Кон  бросил  инструменты  в  банку  от варенья,
наполненную  лизолом  (таково   было  его  легкомысленное  представление  об
асептике), и потребовал чтобы Эндрью пошел к нему пить чай.
     - Пойдемте, - радушно уговаривал он. - Надо же вам познакомиться с моим
семейством. И мы придем как раз к чаю. Сейчас ровно пять.
     Семейство Кона действительно было занято чаепитием, когда они пришли. В
доме, очевидно, все привыкли к странностям  Кона  и не смутились,  когда  он
неожиданно привел  к чаю незнакомого человека. В теплой неприбранной комнате
миссис Боленд  сидела во главе стола, кормя грудью  ребенка. Рядом  с ней  -
Мэри,  пятнадцатилетняя дочь,  тихая,  застенчивая, "единственная брюнетка в
семье и  папина любимица"  - так представил ее Кон,  - которая  уже  служила
секретарем  в  конторе  Джо  Ларкинса,  букмекера  на  площади,  и  получала
приличное жалованье. Кроме Мэри, имелся еще Теренс, двенадцати лет отроду, и
трое младших, которые вертелись  тут же и криками старались обратить на себя
внимание отца.
     Все семейство, за исключением, может быть, одной только  застенчивой  и
робкой Мэри, отличалось беззаботной веселостью, очаровавшей Эндрью. Кажется,
сама комната  говорила  на  сочном  ирландском  жаргоне.  Над  камином,  под
раскрашенным портретом папы Пия X, за который воткнута была пальмовая ветвь,
сушились на  веревке пеленки малыша. Нечищенная клетка, в которой заливалась
канарейка, стояла на шкафу, подле свернутого в трубку корсета миссис  Боленд
(она для удобства сняла его перед чаем) и надорванного пакета сухарей. Шесть
бутылок  портера, только что  принесенных из  лавки,  выстроились на комоде;
рядом лежала флейта Теренса. А по углам валялись сломанные игрушки, непарные
башмаки, один заржавленный конек,  японский  зонтик, два  слегка потрепанных
молитвенника и номер журнала "Фото".
     Во  время чая Эндрью, как зачарованный,  смотрел на миссис Боленд -  он
просто глаз от нее  не  мог  отвести.  Бледная, безмятежная, с  мечтательным
взглядом,  она сидела молча,  поглощая чашку  за чашкой  крепкого до черноты
чая, в то время как дети вокруг  нее  ссорились из-за  каких-то  пустяков, а
младенец,  не  стесняясь, сосал полную грудь,  утоляя голод.  Она улыбалась,
кивала головой,  нарезала детям  хлеб, наливала  чай, пила  сама  и  кормила
ребенка - все это с той же рассеянной кротостью. Казалось, годы шума, грязи,
унылых будней  и необузданность  Кона в конце концов привели  ее в состояние
блаженного  безумия,  в  котором   она  замкнулась,   от  всего  отрешенная,
неуязвимая.  Эндрью  чуть не  опрокинул  свою чашку, когда она  вдруг, глядя
поверх его головы, обратилась к нему мягким, извиняющимся голосом:
     -  Я  собиралась  навестить  миссис  Мэнсон,  доктор, но я  всегда  так
занята...
     - О господи! - Кон так и покатился со смеху. - Занята, подумаешь! У нее
нет нового платья -  вот из-за  чего она  не пошла. Деньги на платье были  у
меня отложены, но  для Теренса или кого-то из остальных  понадобилось купить
башмаки. Ничего, мать, не унывай, вот увеличу наш автомобиль и отвезу тебя к
миссис Мэнсон с шиком, как полагается.
     Он повернулся к Эндрью и сказал с подкупающей простотой:
     -  Туговато нам приходится,  Мэнсон. Это черт  знает что! Жратвы, слава
богу, хватает, но насчет тряпья плохо.
     Комитетчики наши народ скупой. Ну, и, разумеется, главный отнимает свою
долю.
     - Кто? - спросил Эндрью с удивлением.
     - Луэллин. Он берет у меня пятую часть моего заработка, так  же как и у
всех вас.
     - Господи, но за что?
     - Ну... я иногда обращаюсь к нему за  советом.  За те шесть лет, что  я
здесь,  он раза  два вырезал  моим  пациентам  зубную  кисту. И когда  нужен
рентгеновский снимок, он является  экспертом. Но, конечно, это  гнусно с его
стороны!
     "Семейство" Кона высыпало  в  кухню поиграть,  так что он  мог говорить
свободно.
     - Чванится  своим  большим лимузином. Эта  проклятая  штука  у него вся
раскрашена. Знаете, Мэнсон, раз я  вслед за  ним поднимался  на Марди-хилл в
своем автобусике, и  вздумалось мне его обогнать. Черт возьми, вам надо было
видеть его  физиономию, когда пыль от  моего автомобиля поднялась перед  его
носом!
     - Послушайте,  Боленд,  -  быстро сказал  Эндрью, - эти вычеты в пользу
Луэллина - возмутительный грабеж. Почему мы не боремся с этим?
     - Что?
     - Почему нам не восстать против этого? - повторил Эндрью громче. В  нем
уже закипела  кровь. -  Это  дьявольски несправедливо. Мы  боремся с нуждой,
хотим  пробить себе дорогу... Слушайте,  Боленд,  вы как раз такой  человек,
какого я искал. Согласны вы в этом деле меня поддержать? Давайте примемся за
остальных врачей. Общими силами попробуем.
     В глазах Кона медленно разгорался огонек.
     - То есть вы хотите выступить против Луэллина?
     - Да.
     Кон внушительным жестом протянул руку.
     - Мэнсон, дружище, мы выступаем вместе, - объявил он важно.
     Эндрью примчался домой к Кристин окрыленный, жаждущий боя.
     -  Крис!  Крис!  Я  нашел настоящую  жемчужину!  Рыжий  дантист,  прямо
сумасшедший человек... да, да,  такой же сумасшедший, как я, -  знал, что ты
это  сейчас  скажешь. Но  послушай,  девочка, мы  поднимаем  восстание! - Он
весело захохотал. - Ох  господи!  Если  бы старый Луэллин только знал, какой
ему готовится сюрприз!
     Эндрью   не   нуждался  в   предостережении   Кристин,   что  бы   быть
осмотрительным. Он и сам решил на этот раз действовать осторожно. Поэтому он
начал с того, что на следующий день отправился к Оуэну.
     Секретарь выслушал его с интересом и сочувствием. Он сказал, что вычеты
делались по  добровольному  соглашению между  старшим врачом и младшими. Все
это комитета не касается.
     - Видите ли,  доктор Мэнсон, - заключил  Оуэн, - доктор Луэллин человек
очень дельный и врач высокой квалификации. Мы считаем большой удачей то, что
он  у нас  работает,  но он  получает от  нашего Общества достаточно крупное
вознаграждение за обязанности старшего  врача. Это только вы, его помощники,
считаете, очевидно, что ему следует еще доплачивать...
     "Черта с два мы это считаем!" - подумал Эндрью.
     Он ушел от Оуэна довольный, позвонил Оксборро и Медли, убедил их прийти
к нему в тот же вечер. Экхарт и Боленд еще раньше обещали прийти. Из прежних
разговоров Эндрью знал,  что всех четверых  возмущает необходимость отдавать
пятую часть заработка. Если он их объединит, дело сделано.
     Следующим  его шагом был  разговор с  Луэллином. Поразмыслив, он решил,
что следует честно предупредить Луэллина заранее, а не действовать тайком за
его спиной.  Днем ему  пришлось  быть в больнице  на операции,  где он давал
наркоз. Наблюдая, как Луэллин  делает длительную и сложную  операцию брюшной
полости, он не мог подавить в себе невольное восхищение. Оуэн был совершенно
прав: Луэллин  изумительно  способный человек, и  не  только  способный,  но
гибкий,  многосторонний.  Он   являлся  тем  исключением,  тем  единственным
исключением, которое - как сказал бы  Денни - подтверждает правило. Ничто от
него   не  ускользало,  ничто   его  не  смущало.  Начиная  от  обязанностей
санитарного  надзора,  все  правила которого  он  знал  наизусть,  и  кончая
новейшей техникой рентгенологии, - весь круг его многочисленных обязанностей
Луэллин выполнял с полным знанием дела.
     После  операции,  когда  Луэллин  мыл  руки,  Эндрью  подошел  к  нему,
нетерпеливо сдергивая с себя халат.
     - Извините, доктор  Луэллин, но мне хочется вам  сказать, что я следил,
как вы вырезали эту опухоль, - замечательная работа!
     Смуглое лицо Луэллина покраснело от удовольствия. Он слащаво улыбнулся.
     -  Очень  рад,  что вы так думаете, Мэнсон. К слову сказать,  и вы  все
больше совершенствуетесь в искусстве хлороформирования.
     -  Нет, нет, - пробормотал Эндрью, - я никогда не  сумею  этого делать,
как следует.
     Последовала  пауза.  Луэллин  продолжал  намыливать руки. Эндрью,  стоя
сбоку, нервно откашлялся. Теперь, когда наступило время,  он чувствовал, что
не может заговорить.  Но все  же  заставил  себя.  И  выпалил,  не  переводя
дыхания:
     - Доктор Луэллин, вот что я  нахожу нужным вам  сказать... Все мы, ваши
помощники,  считаем  неправильными  эти вычеты из  нашего  заработка в  вашу
пользу.  Мне  неприятно  говорить  вам  это,  но я... я намерен  их  убедить
отказаться... Сегодня все соберутся у меня. Я  предпочитаю, чтобы  вы узнали
об этом раньше, а не после нашего решения. Я... я бы желал, чтобы вы приняли
во внимание, что я во всяком случае честно поступил в отношении вас.
     Не дав  Луэллину времени ответить и  не глядя  ему в лицо, Эндрью круто
повернулся и вышел из операционной. "Как нехорошо это у меня вышло", - думал
он.  Но как бы там ни было, а он сказал  то, что нужно.  Когда они предъявят
Луэллину ультиматум, Луэллин  не сможет обвинить его, Эндрью, в том,  что он
нанес ему удар в спину.
     Собрание в  "Вейл  Вью" назначено было  на девять  часов вечера. Эндрью
принес  из  погреба  несколько  бутылок  пива  и попросил  жену  приготовить
сэндвичи. Сделав  это,  она  накинула пальто  и  ушла  к Воонам. А Эндрью  в
нетерпении ходил  по  передней, собираясь с мыслями. Наконец  гости явились:
первым Боленд, за ним Экхарт, а Оксборро и Медли вошли вместе.
     В  гостиной, разливая по  стаканам  пиво  и угощая  гостей  сэндвичами,
Эндрью пытался установить сердечный тон.
     Именно  потому,  что он едва  выносил доктора Оксборро, он  обратился к
нему первому:
     - Пейте, Оксборро. В погребе найдется еще.
     -  Спасибо,  Мэнсон.  -  Голос  евангелиста  звучал  суховато.  - Я  не
употребляю алкоголя ни в каком виде. Это против моих принципов.
     - Господи, твоя воля! - сказал Кон сквозь пену на усах.
     Начало не предвещало ничего доброго. У Медли, жевавшего сэндвичи, глаза
все время были начеку, лицо же сохраняло  застывшее выражение тревоги, как у
всех глухих. Но  пиво  уже  начинало  разогревать  природную  воинственность
Экхарта. В течение нескольких минут он  пристально  смотрел  на  Оксборро  и
вдруг выпалил:
     - Раз  я уже нахожусь в вашем обществе, доктор Оксборро, быть может, вы
найдете  возможным объяснить мне, каким образом Тюдор Ивенс, с  Глин-террас,
номер семнадцать, попал из моего списка в ваш?
     -  Я  что-то  не  припоминаю  такого больного,  -  хладнокровно  сказал
Оксборро, соединяя кончики пальцев.
     - Зато я помню! - разразился Экхарт. - Это один из тех больных, которых
вы у меня украли, ваше медицинское преподобие! И больше того...
     - Господа! - закричал в ужасе Эндрью. - Позвольте! Позвольте! Как же мы
сможем добиться  чего-нибудь  сообща, если будем ссориться  между  собой? Не
забывайте, зачем мы здесь собрались.
     -А зачем собственно мы здесь собрались?  - спросил Оксборро капризно. -
Мне нужно к больному.
     Эндрью,  с серьезным  и напряженным  выражением лица, стоя  на  коврике
перед камином, пытался овладеть положением.
     - Вот в  чем дело, господа. - Он тяжело перевел дух.  - Я самый молодой
из вас и работаю здесь недавно, но я надеюсь, что вы  извините мою смелость.
Может  быть,  именно потому, что я здесь  новый человек, мне  некоторые вещи
виднее...  вещи, с которыми  вы мирились  слишком  долго.  Прежде  всего,  я
полагаю,  что принятый здесь порядок  в корне  неправилен. Мы  впрягаемся  в
работу,  как наемные клячи, лечим  кое-как, допотопными способами, как будто
мы обыкновенные городские или деревенские лекари, конкурирующие между собой,
а  не  члены  одного медицинского  общества,  которым предоставлена чудесная
возможность дружно работать.  Сколько я ни встречал врачей,  все  они клянут
свою участь, называя ее собачьей. Каждый из них вам скажет, что он работает,
как  вол, валится с  ног,  не может урвать  для себя  свободной  минуты, нет
времени пообедать, вечно  спешит на  вызовы!  А  почему это так? Потому  что
никто из  людей нашей профессии  не  пытается  создать  среди  нас  какую-то
организованность. Я бы мог привести вам десятки примеров, но возьмем хотя бы
один:  ночные  вызовы. Все мы  ложимся спать  каждый вечер,  боясь, что  нас
вот-вот поднимут с постели и позовут к больному. Мы не знаем спокойных ночей
только уж потому, что нас  могут  разбудить каждую минуту.  А  что,  если мы
будем  <b>уверены</b>,  что  нас не  могут  вызвать?  Если мы для начала организуем
кооперативную  систему  ночной работы? Один  врач  будет брать  на себя  все
ночные визиты одну неделю,  а затем  будет  три  недели  <b>свободен</b> от  всяких
ночных визитов, и так  каждый по очереди будет дежурным.  Не замечательно ли
это?  Подумайте, какими  бодрыми и  свежими  мы  будем  приступать  утром  к
работе...
     Он остановился, заметив, что у всех безучастные лица.
     - Ничего  не  выйдет!  - отрезал  Экхарт.  - Черт  возьми, да  я скорее
согласен  вставать каждую  ночь,  чем  доверить хоть одного  своего больного
старому Фоксборро. (<i>Игра слов. Экхарт называет Оксборро - Фоксборро, так как
"фокс" означает "лиса",  а "борроу"  - "брать в займы"</i>) Ха-ха! Если он берет
взаймы, он никогда не отдает!
     Эндрью торопливо вмешался:
     - Оставим пока этот вопрос -  во  всяком случае до следующего собрания,
раз  мнения наши расходятся.  Но есть и  другой вопрос,  который не  вызовет
разногласий. Для того  чтобы его решить, мы и собрались  сегодня. Это вопрос
об отчислении пятой части нашего заработка в пользу доктора Луэллина.
     Он остановился.  Все  смотрели на него, заинтересованные, так как  дело
касалось их кармана.
     -  Мы  все  согласны,  что это несправедливо.  Я  говорил с  Оуэном. Он
заявляет, что это не  касается комитета, что  это  добровольное соглашение -
между врачами.
     -  Он прав, - бросил Экхарт.  - Я помню, когда  это постановили. Девять
лет  тому  назад  у нас  тут  было  два  злосчастных неуча:  один работал  в
Восточной амбулатории, другой - в моем участке. Они очень часто обращались к
Луэллину за советами насчет своих  больных. И вот  в один прекрасный день он
всех нас  созвал и  объявил, что не  может  даром терять время и  мы  должны
как-нибудь его вознаграждать  за это. Так  оно началось.  И так продолжалось
все время.
     - Но жалованье, которое он получает от комитета, окупает <b>всю</b> его работу
для Общества.  Да и  за всякие  другие свои обязанности он загребает немалые
суммы. Он просто купается в деньгах!
     - Знаю, знаю, - сказал нетерпеливо  Экхарт. - Но имейте в виду, Мэнсон,
он  нам чертовски полезен, этот  самый Луэллин. И знает  это. Если он затаит
против нас злобу, нам солоно придется.
     - Но с какой стати мы ему должны платить? - не сдавался Эндрью.
     - Слушайте, слушайте! - вставил Кон, снова наполняя свой стакан.
     Оксборро метнул взгляд на дантиста.
     -  Разрешите мне  высказаться.  Я согласен  с  доктором  Мэнсоном,  что
несправедливо  отнимать у нас  часть  дохода. Но доктор  Луэллин  - человек,
занимающий высокое  положение,  замечательный врач, которым Общество в праве
гордиться. Кроме  того,  он  делает  то,  чего  делать  не обязан: дает  нам
возможность сбывать с рук трудных больных.
     Эндрью уставился на говорившего, широко раскрыв глаза.
     - А вы <b>хотите</b> сбывать с рук трудных больных?
     - Ну, конечно, - раздраженно подтвердил Оксборро.
     -  А  я не хочу! - крикнул Эндрью.  - Я хочу сам изучать  их болезни  и
вылечивать их.
     -  Оксборро  прав, - неожиданно пробурчал Медли.  - Это  первое правило
врачебной практики, Мэнсон. Вы  с годами придете к тому же.  Скверные случаи
надо сбывать с рук, избавляться, избавляться от них!
     - Нет, черт возьми! - пылко возразил Эндрью.
     Спор  продолжался три  четверти  часа. В  конце  концов  Эндрью, сильно
раздраженный, воскликнул:
     -  Нам необходимо  решить этот  вопрос. Слышите,  попросту  необходимо!
Луэллин знает, что мы против вычетов. Я с ним говорил сегодня.
     - Что?! - закричали разом Оксборро, Экхарт и даже Медли.
     -  Правильно ли я вас понял, доктор? Вы  сказали Луэллину,  что... -  И
Оксборро, привстав, устремил испуганный взгляд на Эндрью.
     -  Конечно,  сказал!  Должен  же  он  когда-нибудь  узнать. Как  вы  не
понимаете, что нам стоит только сплотиться, выступить  единым фронтом - и мы
непременно победим!
     -  К черту! -  Экхарт  весь побагровел.  - Ну,  и много  же  вы на себя
берете! Вы  не знаете, каким влиянием пользуется Луэллин! Он всем решительно
распоряжается. Счастье наше, если нас всех не уволят! Подумайте, каково было
бы  мне  в мои годы  искать другого пристанища.  - Он, тяжело переваливаясь,
пошел к  двери. - Вы хороший  парень, Мэнсон, но вы слишком молоды. Покойной
ночи!
     Медли  тоже  поспешно  встал.  По глазам его было  видно, что он  сразу
кинется к  телефону, чтобы умилостивить доктора Луэллина, сказать  ему,  что
он, Луэллин, замечательный врач. Оксборро уже обратился в бегство. Через две
минуты в комнате остались только Кон, Эндрью и остатки пива.
     Они молча допили эти остатки.  Эндрью вспомнил, что в кладовой есть еще
шесть бутылок. Они покончили и с этими шестью. Потом разговорились. Помянули
в   подходящих  выражениях  происхождение,  родню  и  нравственные  качества
Оксборро,  Медли  и  Экхарта.  Особенно  усердно  поминали  Оксборро  и  его
гармониум. Они  не заметили,  как  пришла  Кристин и ушла  наверх.  Они  все
говорили, отводя душу, как люди, которых постыдно предали.
     На другое утро Эндрью обходил больных пасмурный, с мучительной головной
болью. На площади мимо него проехал в  своем  лимузине Луэллин. Когда Эндрью
пристыженно и  вместе  с  тем вызывающе вскинул голову, Луэллин подарил  его
сияющей улыбкой.

        Х

     Всю  неделю Эндрью ходил  взбешенный своим провалом, охваченный горьким
унынием. В  воскресенье утром, когда они  еще лежали в постели  (воскресенье
для них было днем долгого и мирного отдыха), его вдруг прорвало:
     - Дело не в деньгах, Крис! Дело в принципе! Мысль об этом сводит меня с
ума! Почему я не могу с этим примириться? Почему я не люблю Луэллина? Вернее
- почему  он  мне  то  нравится, то я его ненавижу? Скажи  мне честно, Крис.
Почему я  не могу перед ним преклоняться?  Завидую ему, что  ли? В  чем  тут
дело?
     Ответ Кристин поразил его в самое сердце.
     - Да, мне думается, завидуешь.
     - Что?!
     - Не  кричи так, мой друг, у меня лопнут барабанные перепонки.  Ты ведь
просил меня  честно высказать свое мнение. Так вот: ты  завидуешь  Луэллину,
ужасно завидуешь.  Почему бы  и нет? Я  вовсе не жажду иметь мужа - святого.
Недоставало еще, чтобы ты ходил в венце! У меня и без того есть что  чистить
в этом доме.
     -  Продолжай, не стесняйся! - закричал Эндрью.  -  Выложи  мне  все мои
недостатки,  раз ты уже начала!  Подозрителен!  Завистлив! Уж кому же  знать
меня, если не  тебе! Да и еще один грех - я слишком  м  о л о  д, не так ли?
Восьмидесятилетний Экхарт уже поставил это мне на вид.
     Пауза.  Эндрью  ожидал,  что Кристин  будет  продолжать  спор.  Но,  не
дождавшись, спросил раздраженно:
     - А почему мне, собственно, завидовать Луэллину?
     - Потому что  он такой мастер своего  дела, так  много знает...  ну,  и
больше всего потому, что у него столько всяких высоких званий.
     - В  то  время как  я только ничтожный  бакалавр медицины  шотландского
университета! О господи! Теперь я знаю твое истинное мнение обо мне! -  Он в
гневе соскочил с постели и, как был, в пижаме, принялся ходить по спальне. -
Но какое  значение  имеют эти почетные  звания и степени?  Чистейшая мишура!
Важен метод, способности к клинической работе. Я не верю во  всю эту чепуху,
которую нам подносят в учебниках. Я верю только в  то, что слышу при  помощи
моего  стетоскопа. А это - очень много, имей в виду, если ты этого не знала.
Мои  наблюдения над больными углекопами начинают открывать мне  важные вещи.
Может  быть, я в один прекрасный день очень вас удивлю, миледи! Черт возьми,
недурное положение вещей,  когда человек просыпается в одно воскресное утро,
и его жена ему заявляет, что он невежда!
     Сидя  в постели,  Кристин  достала свои  принадлежности  для маникюра и
принялась полировать ногти, ожидая, пока Эндрью кончит.
     - Ничего подобного я не говорила, Эндрью. - Ее спокойный тон еще больше
разозлил  Эндрью. - Просто  ты, мой друг, не желаешь  всю жизнь оставаться в
ассистентах. Ты хочешь, чтобы  люди тебя  слушали, обратили внимание на твою
работу, твои  идеи... ну,  ты  понимаешь, что  я  хочу сказать. Будь  у тебя
какая-нибудь действительно солидная ученая степень - доктора медицины или...
ну,  хотя  бы члена  Королевского терапевтического общества,  это бы создало
тебе положение.
     -   Члена  Королевского  терапевтического  общества,  -   повторил   он
машинально. - Так вот что самостоятельно придумала  эта маленькая женщина!..
Недурно  после практики в шахтерском  поселке!  - Он говорил с  убийственной
иронией. -  Как ты  не понимаешь, что это  звание дается  только венценосцам
Европы!
     Он хлопнул  дверью и ушел в ванную бриться. Но  через пять  минут опять
появился  в спальне с покаянным и взволнованным видом. Подбородок был выбрит
только наполовину, другая половина намылена.
     - Так ты  думаешь,  что я бы  мог  этого добиться, Крис? Ты  совершенно
права. Не хватает только нескольких новых званий на дощечке с моей фамилией,
и  наше дело  в шляпе! Но  экзамен на Ч.  К.  Т. О. - самый трудный  из всех
экзаменов на медицинскую  степень. Это... это  просто убийственная  штука! И
все же... я думаю... погоди, я разыщу все подробности в справочнике.
     Он помчался  вниз за медицинским справочником. Когда он воротился, лицо
его выражали сильнее разочарование.
     -  Безнадежнее дело!  -  пробурчал  он  огорченно. -  Придется  на него
махнуть  рукой. Я тебе  говорил, что это  немыслимый экзамен. Предварительно
дается  письменная  работа  на  иностранных  языках.  На  четырех  языках  -
латинском, французском, греческом и немецком - и два из них обязательны! А я
языков  не  знаю. Мне знакома  только кухонная  латынь - misce,  alba, mitte
decem. Что касается французского...
     Кристин  не отвечала. Наступило  молчание. Эндрью  стоял у окна, мрачно
глядя на пустынную дорогу. Наконец он обернулся, хмурый, взволнованный, не в
силах расстаться с заманчивой мыслью.
     - Черт возьми, Крис, а почему бы мне не изучить эти языки для экзамена?
     Маникюрные  ножницы  и  пилочки  полетели  на пол.  Кристин вскочила  с
постели и стиснула мужа в объятиях.
     -  Вот этого  самого  я  и  ждала от  тебя, милый! Вот теперь заговорил
настоящий Эндрью.  Я... я,  пожалуй, могла бы тебе  помочь, не  забывай, что
твоя старушка - отставная учительница!
     Они весь день  возбужденно строили  планы. Троллоп, Чехов и Достоевский
были  перетащены  в  запасную спальню,  а гостиная очищена  для  предстоящих
занятий. И в этот  же вечер Кристин приступила к  обучению мужа. То же самое
было и на другой и на третий день...
     Порой  Эндрью  это  представлялось  в  высшей   степени  комичным.  Он,
казалось, слышал издалека насмешливый хохот богов. Сидя за столом подле жены
в глухом  уэльском  городке шахтеров, бормоча за ней  "caput,  capitis"  или
"Маdame,  est  il  possible,  que...",  продираясь  сквозь  гущу  склонений,
неправильных глаголов  или  читая  вслух  Тацита и  какую-то  патриотическую
хрестоматию  "Pro  Patria",  откопанную  ими,  он  иногда  вдруг  болезненно
вздрагивал и  откидывался на стуле при мысли: "Что, если бы  Луэллин мог нас
увидеть сейчас  - то-то  посмеялся  бы! А  ведь  это еще только  начало, еще
предстоят все медицинские предметы!"
     К концу второго месяца в "Вейл Вью" стали периодически прибывать  целые
пачки   книг   из   лондонского   отделения  Интернациональной   медицинской
библиотеки. Эндрью начал с того, на чем он остановился, выйдя  из  колледжа.
Очень скоро  он обнаружил, что слишком многому недоучился.  Он был ошеломлен
открытием, как далеко за это время ушла вперед биохимия  в  ее применении  к
терапии.
     Он  узнавал  о  существовании  почечных  порогов,  мочевины  крови,  об
основном обмене веществ, об ошибочности  пробы  на  белок. И когда обрушился
этот краеугольный камень его студенческих лет, он простонал вслух:
     - Крис! Я ничего не знаю. Это меня убивает!
     Практика отнимала  весь день. Для занятий  оставались лишь долгие ночи.
Подбадривая себя черным кофе и мокрым  полотенцем на  голове, Эндрью  упорно
трудился, читая  до рассвета. Когда  же,  наконец,  измученный,  валился  на
постель,  он часто не мог уснуть.  А порой, уснув, просыпался весь в поту от
ночного  кошмара,  и  голова  его  пылала,  как в  огне, от формул,  научных
терминов и какой-то  идиотской  мешанины французских  слов, которые давались
ему с трудом.
     Он курил  слишком много, терял в  весе, осунулся. А Кристин была с ним,
неизменно,  безмолвно,  не мешая  ему говорить, чертить диаграммы, объяснять
словами,   от   которых   язык    сломаешь,    поразительные,   необычайные,
увлекательно-интересные  избирательные функции  почечных  канальцев. Она  не
мешала ему кричать, жестикулировать, а когда нервы у него развинтились, то и
осыпать ее  оскорблениями.  К  одиннадцати часам,  когда  она  приносила ему
свежего кофе, у него появлялась потребность ворчать:
     - Почему ты не  можешь оставить меня  в покое?  Для чего мне это пойло?
Кофеин - дрянной наркотик... Ты знаешь, что я себя убиваю,  не так ли? И все
это  ради  тебя. А ты настойчива.  Ты, как  тюремщица,  входишь и  выходишь,
принося заключенному  похлебку. Никогда я не получу этого проклятого звания.
Сотни людей пытаются, его получить,  работая  в Вест-Энде Лондона, в больших
клиниках, а я являюсь из Эберло,  ха-ха! - истерический смех, - от милейшего
Общества врачебной помощи! О боже!  Я так устал и  уверен,  что меня сегодня
ночью вызовут на роды в Сифен-роу...
     Кристин  была  более  стойким  борцом, чем он. Она  отличалась душевной
уравновешенностью,  которая помогала им  обоим переносить любой кризис.  Она
тоже была  вспыльчива, но умела сдерживаться. Она вела  себя самоотверженно:
отказывалась от всех приглашений Воонов, перестала  посещать концерты в зале
Общества трезвости. Как бы  плохо они ни спали, она неизменно вставала рано,
одевалась аккуратно, и завтрак у нее поспевал как раз к тому времени,  когда
Эндрью сходил вниз,  волоча ноги, небритый и с первой  утренней  папиросой в
зубах.
     Так  прошло  полгода.  И  вдруг  неожиданно  тетка  Кристин,  жившая  в
Бридлингтоне, заболела. Кристин получила от нее письмо с просьбой  приехать.
Показывая это письмо мужу, она сразу же объявила, что не может его оставить.
Но Эндрью, угрюмо согнувшись над своей ветчиной, пробормотал:
     - А я хочу, чтобы ты поехала, Крис. Я буду заниматься лучше без тебя. В
последнее время мы начали действовать друг другу на нервы. Ты меня извини...
но это будет самое лучшее.
     И  в  конце недели  Кристин  неохотно  уехала.  Не прошло и  суток с ее
отъезда, как Эндрью понял свою ошибку. Без нее жизнь стала мучением. Дженни,
несмотря на то, что делала все по подробно разработанной Кристин инструкции,
постоянно его раздражала.  Но настоящей причиной  этого раздражения  была не
стряпня Дженни,  не остывший  кофе,  не  плохо постланная постель - причиной
было отсутствие Кристин, сознание, что ее нет в доме, невозможность кликнуть
ее, тоска по ней. Он ловил себя на том, что теряет напрасно целые часы, тупо
глядя на книги и думая о жене.
     Через  две  недели  она  известила  его  телеграммой, что возвращается.
Эндрью  бросил  занятия и стал  готовиться  к  ее приезду. Все  казалось ему
недостаточно  хорошо, недостаточно  нарядно  для  того,  чтобы  отметить  их
свидание.  Времени у  него оставалось немного, но он  быстро  все обдумал  и
поспешил в город за покупками. Прежде всего купил букет  роз. В рыбной лавке
Кендрика  ему  посчастливилось  найти  свежего  омара,   только  этим  утром
пойманного. Он поторопился  купить  его,  боясь,  как  бы миссис  Воон  (для
которой Кендрик в  первую очередь оставлял такие  деликатесы) не позвонила и
не предупредила его. Потом он купил  большой запас льда,  сходил к зеленщику
за салатом и, наконец, с трепетом заказал  бутылку мозельвейна, за  качество
которого ручался Ламперт, хозяин бакалейной лавки на площади.
     После чая он отпустил Дженни, потому что чувствовал на  себе любопытные
взгляды  ее юных  очей. Когда она  ушла, он принялся за работу:  с  любовной
старательностью  приготовил салат из омара;  цинковое ведро, принесенное  из
чулана, наполнил льдом и поставил туда вино. Цветы причинили ему неожиданное
затруднение, так  как  Дженни заперла шкаф под  лестницей, где хранились все
вазы, и спрятала ключ. Но Эндрью  справился и с  этим затруднением, поставив
часть роз в кувшин, а остальные - в стаканчик для зубной щетки из туалетного
прибора Кристин. Это внесло даже некоторое разнообразие.
     Наконец, все приготовления  были окончены: ужин, цветы, вино во льду, и
он, сияя,  осмотрел все  в последний раз. После вечернего приема  больных, в
половине  десятого, он помчался  встречать  Кристин на Верхнюю  станцию. Это
было похоже на первую влюбленность, - все было так ново, так изумительно. Он
нежно  вел  Кристин на пир любви.  Вечер  был жаркий и тихий. Луна сияла над
ними. Эндрью забыл  о сложных случаях нарушения основного обмена веществ. Он
говорил Кристин, что хотел бы очутиться с  нею  в  Провансе или другом таком
месте,  в большом  замке над озером.  Он называл  ее  своей  чудесной, милой
девочкой. Он  говорил, что вел себя по отношению  к ней как грубое животное,
но зато теперь, на весь остаток жизни, ляжет ей под ноги ковром - только  не
красным, так как она возражала против этого цвета. Еще многое он говорил ей.
А к концу недели он уже требовал, чтобы она принесла ему ночные туфли.
     Наступил август, пыльный и знойный. Теоретическая подготовка кончилась,
и Эндрью стал лицом  к лицу с необходимостью заняться лабораторной работой -
главным образом по гистологии. Это казалось непреодолимой трудностью при тех
условиях,  в  которых  он  находился.  Кристин  и тут  помогла:  она  первая
вспомнила  о  профессоре Челлисе и  его связи  с  Кардиффским университетом.
Когда Эндрью ему  написал, Челлис немедленно  ответил,  многословно  выражая
готовность использовать для него  свои  знакомства  в Отделе  патологии.  Он
уверял,  что  Мэнсону очень понравится доктор  Глин-Джонс,  отличный  малый.
Челлис кончал письмо восторженным приветствием Кристин.
     - Этим я  обязан  тебе, Крис.  Вот  что  значит иметь знакомства.  А  я
чуть-чуть не  увильнул от  встречи с  Челлисом  в  тот  вечер у Воонов. Этот
попрыгун,  оказывается,  славный  малый. Но все же терпеть  не могу  просить
чьих-либо услуг. И потом - чего это он вздумал посылать тебе нежные приветы?
     В середине  августа  в "Вейл Вью" появился старый  красный мотоциклет -
низенькая машина до  ужаса непрофессионального вида, которую в  объявлении о
продаже ее владелец  называл "слишком даже быстрой".  В жаркие летние месяцы
Эндрью мог выкроить для своих личных  нужд три дневных часа. И  каждый день,
сразу после завтрака,  вниз по долине, к Кардиффу, до которого было тридцать
миль, с  шумом  летела  красная  полоска мотоцикла. А около пяти часов та же
красная полоска, но уже более пыльная, мчалась обратно к "Вейл Вью".
     Шестьдесят  миль  по палящей  жаре,  а в  промежутке - час  работы  над
препаратами и образцами Глин-Джонса, когда руки,  устанавливавшие микроскоп,
часто  дрожали  еще после  управления  рулем, - все это  за несколько недель
очень  утомило  Эндрью.  Для Кристин самым волнующим  моментом всей безумной
авантюры  бывал  его   отъезд,  сопровождавшийся  треском  мотоцикла,  потом
тревожное  ожидание  первого слабого шума, возвещавшего его возвращение. Она
все  время  боялась, как  бы с Эндрью  не  случилось  чего дорогой, когда он
несется на этой адской машине.
     Несмотря  на  вечную  спешку,  Эндрью иногда привозил  ей  из  Кардиффа
землянику.  Они  оставляли  ее  к ужину после вечернего приема. За  чаем  же
Эндрью  сидел  с  красными  глазами  и  пересохшей от  пыли глоткой,  мрачно
удивляясь, как у него  не  оборвались кишки  от  тряски,  и  спрашивая себя,
успеет ли он до амбулаторного приема сделать те два визита, куда его вызвали
во время отсутствия.
     Но,  наконец,  наступил день последней поездки в Кардифф.  Глину-Джонсу
нечего  было больше показывать. Эндрью знал уже на память  каждый  препарат.
Оставалось только зарегистрироваться и внести  крупную сумму  за  разрешение
держать экзамен.
     Пятнадцатого октября Эндрью один  уехал в Лондон. Кристин проводила его
на станцию. Теперь, когда событие  было так близко, удивительное спокойствие
сошло   на   Эндрью.  Казалось,   все  его   нетерпение,  напряжение,  почти
истерические  взрывы  гнева  давно позади  и не вернутся.  Мозг  его  был  в
каком-то отупении. Ему казалось, что он ничего не помнит.
     Однако  на  следующий  день,  когда  начались  письменные  испытания  в
Терапевтическом   институте,   он   принялся   писать  с   какой-то   слепой
автоматичностью.  Он писал,  писал,  ни разу не  взглянув на часы, исписывая
страницу за страницей, пока голова у него не пошла кругом.
     Он  снял  номер в "Музеум-отеле", где они  с Кристин останавливались во
время их  первой  поездки  в  Лондон.  Здесь было  очень дешево.  Но кормили
скверно,   и  это   окончательно  испортило  его  и  без  того  расстроенное
пищеварение. Пришлось перейти на диету, состоявшую из одного только горячего
молока с солодом. Стакан молока в кафе составлял его завтрак. Занятый только
экзаменами, он  жил,  как  во  сне.  Ему и в  голову  не  приходило  сходить
куда-нибудь  развлечься. Он вряд ли  замечал людей на улицах. Иногда,  чтобы
проветриться, он ездил куда-нибудь на верхней площадке омнибуса.
     После письменных испытаний начались практические и устные, а  их Эндрью
боялся  больше всего. Экзаменовалось  человек двадцать, все старше его и все
люди  солидные,  уверенные  в себе. Например, его сосед, некто  Гаррисон,  с
которым  он  раз-другой  беседовал,  был  бакалавром  хирургии  Оксфордского
университета, работал в амбулатории больницы  Ст.-Джонс и имел свой  кабинет
на Брукстрит. Сравнивая изысканные манеры  Гаррисона и его внушительный  вид
человека,   занимающего   прочное   положение,    с   своей   провинциальной
неуклюжестью, Эндрью чувствовал, что у него очень мало шансов  произвести на
экзаминаторов благоприятное впечатление.
     Практические  испытания  в  Южнолондонской  больнице  прошли,  как  ему
казалось,  довольно  хорошо.  Ему  достался  случай бронхоэктаза (<i>Расширение
бронхов</i>) у мальчика лет четырнадцати, и так как он долго занимался легочными
болезнями,  то счел это удачей.  Он сознавал, что написал  хороший отчет. Но
когда дошло до  устных  экзаменов, счастье,  казалось,  круто  ему изменило.
Устные экзамены в Терапевтическом институте имели свои особенности. Два  дня
подряд  каждого  кандидата по очереди экзаменовали два разных  экзаменатора.
Если  к концу первой сессии кандидат признавался неподходящим, ему вручалось
вежливое  письменное  сообщение, что он может больше не  являться.  К своему
ужасу, Эндрью увидел, что  первым его будет  экзаменовать человек, о котором
Гаррисон говорил со страхом, - доктор Морис Гэдсби.
     Гэдсби представлял собой щуплого и малорослого человека с растрепанными
черными усиками  и  маленькими противными глазками. Недавно избранный членом
коллегии, он не обладал снисходительностью более старых экзаминаторов  и как
будто нарочно старался  провалить  тех,  кто  у  него экзаменовался.  Высоко
подняв брови,  он оглядел  Эндрью и положил перед ним шесть препаратов. Пять
из них Эндрью  определил верно,  а шестого  не узнал. И Гэдсби  сосредоточил
свое  внимание именно на этом шестом. В течение  пяти минут он терзал Эндрью
этим   препаратом,   который   оказался   яйцом   какого-то   малоизвестного
африканского паразита.  Потом  вяло,  безучастно  отослал его  к  следующему
экзаменатору, сэру Роберту Эбби.
     Эндрью  встал и  перешел  через  комнату,  бледный, с  громко стучавшим
сердцем. Исчезла вся  та усталость, инертность, которые владели им в  начале
экзаменационной недели.  Ему до отчаяния  хотелось выдержать  экзамен. Но он
был  убежден, что Гэдсби его "срезал". Он поднял  глаза и увидел, что Роберт
Эбби смотрит на него с дружелюбной, полунасмешливой улыбкой.
     -Что такое с вами? - спросил Эбби неожиданно.
     - Ничего, сэр, - замялся Эндрью.  - Я, кажется,  плохо  отвечал доктору
Гэдсби, вот и все.
     - Это не  имеет значения. Просмотрите вот эти препараты. Потом скажите,
что вы о них думаете.
     И Эбби ободряюще улыбнулся. Это был гладко выбритый краснолицый мужчина
лет шестидесяти пяти, с высоким  лбом и насмешливо выдвинутой верхней губой.
Эбби был теперь одним из наиболее  известных в Европе врачей, в молодости же
он знал нужду,  и ему пришлось вести упорную борьбу, когда, приехав в Лондон
из родного Лидса и не имея ничего за душой, кроме доброго имени,  которое он
заслужил  у себя  в провинции,  натолкнулся  в  столице  на  предубеждение и
вражду. Незаметно поглядывая на Эндрью, он  заметил его плохо сшитый костюм,
мягкие воротничок  и сорочку, дешевый, неумело завязанный галстук, а главное
- напряженно-сосредоточенное, стремительное выражение его серьезного лица, и
вспомнил   дни  своей   собственной   молодости.   Сердце  его  инстинктивно
протянулось навстречу этому  не похожему на других  кандидату, и, просмотрев
лежавший перед ним лист, он с удовольствием убедился, что  отметки Эндрью, в
особенности последняя, за практическую работу, были выше среднего.
     Тем  временем  Эндрью,  устремив   глаза   на  поставленные  перед  ним
стеклянные банки,  кое-как,  с  запинками, давал  объяснения относительно их
содержимого.
     -  Хорошо,  - прервал его  неожиданно  Эбби. Он  взял  в  руки  один из
препаратов  - аневризм восходящей аорты и  стал дружеским тоном спрашивать о
нем Эндрью. Его вопросы,  сначала простые, постепенно захватывали  все более
широкую область, пока, в конце концов, не коснулись новейшего специфического
лечения  путем   прививки  малярии.   Эндрью,  ободренный   доброжелательным
обращением с ним Эбби, развернулся и отвечал хорошо.
     Наконец Эбби сказал, ставя обратно банку:
     - А известно вам что-нибудь об истории аневризма?
     -  Амбруаз Паре, -  начал Эндрью,  и Эбби уже было одобрительно закивал
головой, - Амбруаз Паре считается первым, открывшим эту болезнь.
     Лицо Эбби выразило удивление:
     -  Почему   "считается",  доктор  Мэнсон?  Паре  действительно   открыл
аневризм.
     Эндрью покраснел, потом побледнел, но, очертя голову, ринулся в спор:
     - Да, сэр, так говорят учебники.  Вы найдете это  в каждой книге, я сам
видел это в шести,  нарочно  подсчитал. - Он торопливо перевел дух. - Но мне
случилось читать  Цельса  (<i>римский писатель V  века,  написавший  трактат  о
медицине</i>), когда я повторял латынь, и я встретил у него слово  "aneurismus".
Цельс знал о существовании такого явления. И описал его подробно. А это было
за тринадцать столетий до Амбруаза Паре.
     Последовала пауза, Эндрью  поднял  глаза, ожидая добродушно-иронической
реплики, но Эбби смотрел на него со странным выражением.
     - Доктор  Мэнсон, -  сказал он  наконец,  -  вы  первый человек в  этом
экзаменационном  зале, от которого я  услыхал  нечто  не шаблонное, верное и
новое для меня. Поздравляю вас!
     Эндрью снова густо покраснел.
     -  Скажите  мне еще  одно  -  просто  чтобы  удовлетворить  мое  личное
любопытство, - продолжал Эбби. - Что является  вашим принципом, так сказать,
основным  правилом,  которым   вы   руководитесь  в  своей  профессиональной
практике?
     Наступило  молчание,  во  время  которого  Эндрью  усиленно  размышлял.
Наконец, чувствуя, что  этим молчанием он портит  благоприятное впечатление,
которое произвел, он несвязно пробормотал:
     - Я думаю... я всегда твержу себе: ничего не считать аксиомой.
     - Благодарю вас, доктор Мэнсон.
     Когда Эндрью  вышел, Эбби потянулся  за пером. Он чувствовал себя снова
молодым и  в подозрительно-сентиментальном  настроении.  Он думал: "Скажи он
мне, что он стремится исцелять людей, помогать страждущему человечеству, - я
бы его провалил уже просто, чтобы отомстить за свое разочарование".
     Как бы там  ни было, а Эбби поставил  неслыханно  высокую отметку, 100,
против имени Эндрью Мэнсона.  Разумеется,  если бы он мог, поставив отметку,
сбежать (как он красноречиво размышлял про себя), эта цифра была бы удвоена.
     Несколько  минут   спустя  Эндрью  сошел   вниз  вместе  с   остальными
кандидатами. Внизу у лестницы  стоял швейцар в  ливрее с пачкой  конвертов в
руках.  Когда кандидаты проходили мимо,  он  вручал  каждому конверт  с  его
именем. Гаррисон, шедший перед Эндрью, торопливо вскрыл свой. Он изменился в
лице и сказал быстро: "Оказывается,  я завтра могу  не  являться! - Затем  с
вымученной  улыбкой:  - А как  вы?"  У  Эндрью  дрожали пальцы. Он  едва мог
прочитать  бумажку.  Ошеломленный, он слышал, как Гаррисон  его поздравляет.
Значит, у него  еще есть надежда. Он пошел в кафе и выпил молока  с солодом.
Нервы его были сильно взвинчены, он твердил про себя: "Если я  теперь, после
всего, не выдержу экзаменов, я... я брошусь под автобус".
     Прошел   еще   один  мучительный   день.   Осталось   меньше   половины
экзаменующихся, и поговаривали, что из этих оставшихся добрая половина будет
провалена. Эндрью не имел  представления, какие у него отметки - хорошие или
плохие.  Он знал  одно  - что голова у  него  болит невыносимо,  что ноги  -
ледяные, а внутри - пустота.
     Наконец все  кончилось. В  четыре часа  Эндрью  вышел  из  раздевальни,
измученный и расстроенный,  надевая  на ходу  пальто.  Вдруг он увидел Эбби,
стоявшего перед большим  камином в вестибюле. Он хотел пройти мимо.  Но Эбби
почему-то протянул ему руку, улыбнулся и заговорил с  ним, сказав... сказав,
что он выдержал экзамены.
     О боже, так, значит, победа! Он добился своего! Он сразу ожил, чудесным
образом  ожил,  головную боль как рукой сняло, вся усталость была забыта. Он
мчался к ближайшему почтовому отделению, а сердце в нем  пело, ликовало, как
безумное. Выдержал,  победил,  он,  пришедший сюда  не  из Вест-Энда,  и  из
поселка  шахтеров в  далекой глуши. Его подхватила  бурная  волна  восторга.
Значит,  не  напрасны  были  долгие  ночи,  сумасшедшая  скачка  в  Кардифф,
изнурительные часы зубрежки!
     Он летел,  как  пуля, продираясь  сквозь толпу, лавируя  между колесами
такси и автобусов. Глаза его  сияли. Он мчался телеграфировать Кристин весть
о чуде.

        XI

     Поезд из Лондона, опоздав на полчаса, прибыл около полуночи. Всю дорогу
вверх по ущелью паровоз боролся с резким встречным ветром, и в Эберло, когда
Эндрью вышел  из вагона на платформу, ураган чуть не сбил его с  ног. Вокзал
был безлюден. Молодые тополя, высаженные  в ряд у  входа, при  каждом порыве
ветра  гнулись  со  свистом,  как  лук.  Звезды  над головой сверкали  ярким
блеском, точно отполированные.
     Эндрью пошел по Вокзальной улице. Борьба с ветром бодрила тело, пьянила
душу весельем. Он был полон  сознанием своего успеха, своей  связи  отныне с
миром  великих  и  мудрых столпов  медицины, в ушах  его звучали слова  сэра
Роберта Эбби; ему не терпелось поскорее увидеть Кристин, чтобы рассказать ей
обо  всем, обо  всем  решительно.  Из  телеграммы  она  уже знает  радостную
новость. Но  теперь  ему  хотелось поделиться  с  нею  своими впечатлениями,
сообщить  все подробности. Шагая  с опущенной головой  по  Толгарт-стрит, он
вдруг услышал, что за ним бежит кто-то. Человек догонял его, тяжело дыша, но
громкий  топот его сапог по  мостовой совершенно терялся в реве урагана, так
что он казался бегущей тенью. Эндрью инстинктивно остановился.
     Когда человек  подошел  ближе,  он  узнал Франка  Дэвиса,  санитара  из
антрацитовой шахты No 3, который прошлой весной вместе  с другими проходил у
него на участке  курс первой помощи.  И в то же самое мгновение Дэвис увидел
Эндрью.
     - А я шел за вами, доктор. К вам домой. Ветер начисто снес провода, так
что... - Порыв ветра унес остальные его слова.
     - Что случилось? - прокричал Эндрью.
     -  Обвал в номере третьем. - Дэвис сложил  ладони трубкой у  самого уха
Мэнсона. - Одного из наших парней  почти засыпало там. Его,  видно, не могут
вытащить. Это Сэм Бивен, он  в вашем списке. Идите скорее к нему, доктор, да
смотрите, будьте осторожны.
     Эндрью прошел несколько шагов рядом с Дэвисом, но вдруг остановился под
влиянием внезапной мысли.
     - Мне нужна моя сумка, - прокричал он в ухо  Дэвису.  - Сбегайте ко мне
домой  и  принесите  ее. А я  пойду в шахту номер три. И вот  что,  Франк, -
скажите моей жене, куда я пошел.
     Пройдя  по запасным  железнодорожным путям и по  Рос-лейн,  подгоняемый
ветром в спину, он за четыре минуты добрался до шахты No  3. На спасательной
станции  его  дожидались  помощник смотрителя  и трое рабочих. При  виде его
озабоченное лицо помощника смотрителя немного прояснилось.
     -  Слава богу, вы пришли,  доктор. Наделала нам хлопот эта  буря.  А  в
довершение всего  - скверный  обвал.  Никто,  к счастью, не убит,  но одному
парню пригвоздило руку. Мы не можем его вытащить ни на дюйм. А кровля совсем
ненадежна.
     Они пошли к подъемной  шахте. Двое рабочих несли носилки с привязанными
к  ним  лубками, а третий -  деревянный ящик  со всем необходимым для подачи
первой  помощи. Когда они входили в клеть,  через двор перебежал еще кто-то.
Это был Дэвис, запыхавшийся, с сумкой Эндрью в руках.
     - Быстро  же  вы  сбегали, Франк,  - сказал  Мэнсон, когда Дэвис присел
подле него на корточках в клети.
     Дэвис  только  головой кивнул:  он  не мог вымолвить ни слова. Раздался
лязг, одно  мгновение  клеть качалась, точно  в  нерешимости, потом полетела
вниз, на дно шахты.
     Все  вышли и потянулись  гуськом:  помощник смотрителя впереди,  за ним
Эндрью, Дэвис, все еще несший сумку, и трое рабочих.
     Эндрью уже  бывал  в копях, он привык  к высоким  сводчатым  пещерам  в
рудниках Блэнелли, где гулко раскатывается эхо, к длинным  темным  коридорам
глубоко под землей,  которые  образуются  там, где руду вынимают из ее ложа,
долбя  и  взрывая  ее.  Но шахта  No  3 была  старая,  с длинной, извилистой
откаточной дорогой, ведущей к выработкам. Откаточный  путь представлял собой
не  столько проход, сколько нору с низко нависшей липкой кровлей, с  которой
текла  вода. Сквозь эту-то  нору  они сейчас  пробирались ползком,  часто на
четвереньках,  на  протяжении  почти  полумили.  Вдруг  лампа,  которую  нес
помощник смотрителя, остановилась в воздухе  как раз перед глазами Эндрью, и
он понял, что они пришли.
     Медленно пополз он вперед.  Трое рабочих, лежа на животе в тупике этого
подземного  коридора,  старались,  как  могли,  привести  в  чувство  своего
товарища,  который лежал бесформенной кучей:  тело откатилось  в  сторону, а
одно  плечо было  отогнуто  назад  и  скрыто  среди  массы  обломков породы,
разбросанных  вокруг. Рядом с засыпанным  рабочим валялись его  инструменты,
две перевернутые жестянки с едой, сброшенные куртки.
     - Ну что там, ребята? - спросил помощник смотрителя; понизив голос.
     - Никак  его не  сдвинуть с места, - говоривший повернул к  ним грязное
вспотевшее лицо. - Мы уже всячески пробовали.
     - А вы больше не пробуйте,  - сказал помощник, метнув быстрый взгляд на
кровлю.  -  Здесь  доктор.  Отодвиньтесь  немного  назад, ребята,  дайте нам
подойти. Я бы на вашем месте отполз как можно дальше.
     Трое рабочих отползли из тупика, и когда они с трудом протиснулись мимо
Эндрью, он шагнул  вперед. На  один короткий  миг в  голове его промелькнуло
воспоминание  о недавнем экзамене, он подумал об  успехах биохимии,  звучной
терминологии,   ученых   фразах.   Таких   случаев,   как   этот,   они   не
предусматривали.
     Сэм Бивен был уже в полном сознании, но лицо у него под слоем пыли было
измученное. Он сделал слабую попытку улыбнуться Мэнсону.
     -  Что, доктор,  опять практикуетесь  на  мне в подаче первой помощи? -
Бивен  также учился на  курсах скорой  помощи,  и  часто  его использовали в
качестве манекена, на котором все учились делать перевязки.
     Эндрью подошел к нему.  При свете лампочки, которую помощник смотрителя
держал  над  его  плечом,  он  ощупал  пострадавшего. Все тело  Бивена  было
свободно,  за  исключением  левого предплечья,  которое  было  придавлено  и
размозжено громадной тяжестью обвалившейся глыбы, державшей его в плену.
     Эндрью  сразу  увидел,  что  единственный  способ освободить  Бивена  -
ампутировать руку.  И Бивен, напрягая помутившиеся от боли глаза, прочел это
решение на лице Эндрью в тот самый миг, когда оно было принято.
     -  Делайте,  что надо,  доктор, -  пробормотал он.  -  Только  поскорее
вытащите меня отсюда.
     - Не беспокойтесь, Сэм, - сказал Эндрью. - Я вас сейчас усыплю. А когда
вы проснетесь, вы уже будете у себя дома в кровати.
     Лежа  плашмя в луже  грязи, под двухфутовой кровлей, он сбросил пальто,
свернул  его  и положил  Бивену под голову. Потом засучил рукава и попросил,
чтобы ему подали его сумку. Помощник смотрителя  протянул ее ему  и при этом
шепнул на ухо.
     - Ради бога,  поторопитесь, доктор. Эта  кровля нас задавит раньше, чем
мы успеем опомниться.
     Эндрью раскрыл сумку и тотчас  почуял запах хлороформа. Еще раньше, чем
он сунул руку внутрь и нащупал острый край разбитого стекла, он  уже знал, в
чем  дело.  Франк Дэвис, спеша на  рудник, впопыхах уронил  сумку, Склянка с
хлороформом разбилась, содержимое ее разлилось.
     Дрожь  пробежала  по  телу  Эндрью.  Послать наверх  за хлороформом  не
оставалось времени. Усыпить Сэма было нечем.
     На каких-нибудь полминуты он точно окаменел. Затем машинально нащупал в
сумке  шприц,  наполнил  его  и впрыснул  Бивену максимальную  дозу  морфия.
Ожидать, пока  морфий окажет  полное действие,  он  не мог. Отложив  сумку в
сторону, так, чтобы инструменты были у него под рукой, он снова нагнулся над
Бивеном. Зажимая вокруг руки турникет (<i>Прибор для зажима артерии и остановки
кровотечения</i>), сказал:
     - Закройте глаза, Сэм.
     Лампочка светила тускло, тени колебались вокруг,  мелькая в беспорядке.
При  первом надрезе  Бивен застонал  сквозь стиснутые зубы. Застонал  опять.
Потом, к счастью, когда нож заскрежетал по кости, он лишился чувств.
     Холодная испарина  выступила на  лбу Эндрью, пока  он  зажимал  щипцами
среди растерзанного мяса артерию, из которой струей била кровь. Он делал все
не видя.  Он чувствовал, что задыхается здесь,  в этой крысиной норе глубоко
под землей, лежа в грязи. Ни наркоза, ни операционной, ни сестер милосердия,
выстроившихся  в  ряд,  готовых броситься  на  его  зов. Он  не  хирург.  Он
невероятно  копается.  Он  никогда не  доведет  до  конца  операцию!  Кровля
обрушится и раздавит всех их!
     За  его спиной  учащенно дышит помощник смотрителя.  С кровли  медленно
каплет  на  затылок холодная  вода.  Его  пальцы, испачканные теплой кровью,
работают лихорадочно, Визжит  пила,  откуда-то издалека - голос сэра Роберта
Эбби:  "возможность работы  по  научному методу..."  О  господи!  Кончит  он
когда-нибудь?!
     Наконец! Он чуть не заплакал от  облегчения. Наложил подушечку марли на
кровавую рану. Пытаясь встать на колени, сказал;
     - Вытаскивайте его!
     Когда  они  отошли  на пятьдесят ярдов назад и очутились на  откаточном
штреке, где  можно было стоять во весь  рост, Эндрью при  свете уже  четырех
лампочек закончил операцию.  Тут сделать  это  было  легче.  Он  обмыл рану,
перевязал  кровеносные  сосуды,  пропитал  марлю  антисептическим раствором.
Теперь  трубка. Потом наложить пару швов! Бивен  все еще был в обмороке.  Но
пульс его, хотя и слабый, бился ровно. Эндрью провел рукой по лбу. Конец.
     - Осторожно идите с носилками. Укройте  его одеялом. Как  только выйдем
наверх, понадобятся горячие бутылки.
     Медленно   двигавшиеся  люди,  сгибаясь  пополам  в  низких  переходах,
спугивали  тени,  колебавшиеся  на  откаточной  дороге.  Не  прошли   они  и
шестидесяти шагов, как во мраке за ними прокатился грохот обвала.  Это  было
похоже на последнее  глухое громыхание поезда, входящего в туннель. Помощник
смотрителя не обернулся. Он только сказал Эндрью с мрачным хладнокровием:
     - Слыхали? Это остаток кровли.
     Путешествие наверх заняло  почти  целый  час.  Приходилось в  неудобных
местах продвигать носилки боком. Эндрью не мог  определить, сколько  времени
они уже пробыли под землей. Но в конце концов они пришли к дну шахты.
     Вверх, вверх  стремглав  летела  клеть из  глубины. Ветер  встретил  их
острыми  укусами, когда они ступили  из клетки на землю. Эндрью  в  каком-то
экстазе вздохнул всей грудью.
     Он стоял у нижней ступеньки,  держась за перила. Было еще темно, но  во
дворе рудника повесили большой факел, который  шипел  и плевался  множеством
языков  пламени.  Вокруг факела  стояла группа ожидавших.  Среди них были  и
женщины в накинутых на голову шалях.
     Вдруг, когда носилки медленно двигались мимо него, Эндрью услыхал,  как
кто-то  неистово  выкрикнул его имя, и в  следующее  мгновенье руки  Кристин
обхватили  его шею. Истерически рыдая, она припала  к нему. Простоволосая, в
одном только пальто, накинутом на ночную  сорочку, в напяленных на босу ногу
кожаных туфлях, она казалась беспомощной и хрупкой на этом ветру, во мраке.
     - Что  случилось? - спросил Эндрью с испугом, пытаясь разнять ее руки и
заглянуть ей в лицо.
     Но  она  не  выпускала  его.  Цепляясь за  него,  как  обезумевшая, как
утопающая, она с трудом произнесла:
     - Нам  сказали, что кровля обвалилась... что ты не... не выйдешь оттуда
больше.
     Она вся посинела, зубы у нее стучали от холода. Эндрью  повел ее к огню
на спасательную  станцию, сконфуженный, но глубоко тронутый. На спасательной
станции  им дали  горячего какао.  Они пили из  одной чашки, и  прошло много
времени, раньше чем они  вспомнили о том, что Эндрью получил  высокую ученую
степень.

        XII

     Спасение Сэма Бивена прошло  незаметно в городе, который  в прошлом  не
раз переживал  ужасы и несчастья больших обвалов в  копях. Но в  его участке
этот случай  сослужил Эндрью большую службу.  Успех в  Лондоне  сам  по себе
вызвал  бы  только новые насмешки  над  "разными новомодными глупостями".  А
теперь  ему кланялись и даже улыбались люди, которые раньше, казалось, и  не
замечали  его.  Подлинные  размеры своей  популярности врач  в  Эберло может
определить, проходя по улицам рабочего квартала.  И  там, где Эндрью до  сих
пор  встречал  лишь  ряд  наглухо  закрытых  дверей,  он находил  их  сейчас
открытыми. Отработавшие  свою смену  мужчины  курили,  стоя  без  курток  на
пороге, и всегда готовы были перекинуться с ним несколькими словами. Их жены
приглашали  его  зайти,  когда  он проходил мимо, а дети весело  окликали по
имени.
     Старый Гас Пэрри, мастер-бурильщик из копи  No 2. и  староста западного
участка,  как-то, глядя  вслед уходившему Эндрью, резюмировал за  всех новое
мнение о нем:
     - Знаете что, ребята: он, конечно, книгоед,  но он умеет и дело делать,
когда это требуется.
     Лечебные  карточки начали возвращаться  к Эндрью  сначала понемногу,  а
потом, когда  оказалось, что он  не издевается над  вернувшимися ренегатами,
они толпой повалили обратно. Оуэн был рад тому, что  список пациентов Эндрью
все увеличивается. Встретив его как-то раз на площади, он сказал смеясь:
     - Ну, что я вам говорил?
     Луэллин изобразил величайший восторг  по поводу  результатов экзаменов.
Он поздравил  Эндрью  по телефону, рассыпаясь в любезностях, потом  со своим
неизменным кротким  благоволением  навалил на  него  вдвое  больше работы  в
операционной.
     -  Да,  между прочим,  -  спросил  он у Эндрью  после  одной длительной
операции, во время которой Эндрью давал эфир, -  говорили  вы экзаменаторам,
что работаете младшим врачом в Эберло?
     - Я назвал им ваше имя, доктор  Луэллин, - ответил Эндрью любезно.  - И
этого было достаточно.
     Оксборро и Медли не обратили никакого внимания на успех  Эндрью. Экхарт
же был искренно доволен, но удовольствие это выразил залпом ругани:
     - Ах, Мэнсон, чтоб вам  пусто было! Что ж вы это делаете, а? Хотите мне
ножку подставить?
     Желая польстить отличившемуся коллеге, он пригласил Эндрью на консилиум
к своей пациентке, больной воспалением легких, и захотел узнать его мнение.
     - Она поправится, - сказал Эндрью, приводя научные доводы.
     Но старый Экхарт с сомнением покачал головой.
     - Я никогда не слыхивал о вашей поливалентной сыворотке да антителах. Я
знаю только,  что она - урожденная Пауэл, а  когда  кто-нибудь из этой семьи
заболеет воспалением легких и начинает пухнуть, то не проходит и недели, как
он умирает. У нее пухнет живот, вы видели, правда?
     И когда больная на седьмой день умерла, старик угрюмо торжествовал, что
посрамил ученую мудрость своего коллеги.
     Денни был  за границей и  ничего не знал  о  новом успехе  Эндрью. Зато
несколько  неожиданно  пришло  длинное  письмо  с  поздравлением  от  Фредди
Хемсона.   Фредди,  прочитав  в  "Ланцете"  о  результате  испытаний,  кисло
поздравлял Эндрью с успехом, приглашал приехать в Лондон и подробно описывал
свои собственные головокружительные триумфы на улице Королевы Анны, где, как
он и  предсказывал  в  тот  вечер в Кардиффе,  у  него  уже  был  кабинет  с
новенькой, сверкающей медной дощечкой на дверях.
     - Просто стыд, что мы  с Фредди  совсем потеряли друг Друга  из виду, -
объявил Мэнсон. - Надо будет писать ему почаще. Я предчувствую, что мы еще с
ним опять очутимся вместе. Милое письмо, правда?
     - Да,  очень милое, - ответила Кристин довольно сухо. - Но больше всего
он пишет о себе.
     К  Рождеству  погода стала холоднее,  стояли бодрящие  морозные  дни  и
безветренные звездные ночи. Твердая земля  звенела под ногами Эндрью. Чистый
воздух пьянил,  как вино.  В голове у Эндрью рождался план  новой энергичной
атаки  на  проблему  вдыхания  пыли  в  копях.  Открытия,  сделанные  им при
наблюдении  пациентов,  окрылили его,  и к  тому  же  он  получил  от  Воона
разрешение периодически осматривать всех рабочих в трех  антрацитовых копях,
что давало  чудесную  возможность  расширить сферу  исследований.  Он  хотел
провести  сравнение  между шахтерами  и  людьми, работавшими на  поверхности
земли, и собирался приступить к этому после Нового года.
     В  рождественский сочельник он шел домой  из амбулатории с удивительным
ощущением радостного ожидания чего-то и физического благополучия. Проходя по
улицам, он  не мог не  заметить  признаков наступающего  праздника. В  горах
Уэльса  шахтеры  очень весело  празднуют Рождество.  Всю  предрождественскую
неделю парадная комната в каждом доме заперта, чтобы туда  не проникли дети.
Она разукрашена гирляндами бумажных лент, в ящиках  комода спрятаны игрушки,
а  на  столе  разложен солидный  запас разных  вкусных вещей  -  апельсинов,
пряников,  сладкого  печенья,  купленных  на  деньги,  выдаваемые  клубом  к
Рождеству.
     Кристин, весело готовясь  к празднику, заранее  уже  убрала дом ветками
остролистника и омелы. Но в  этот вечер Эндрью, придя домой, сразу увидел по
ее лицу, что она чем-то особенно взволнована.
     - Не  говори ни  слова!  - сказала она  быстро, беря его за  руку. - Ни
единого слова! Только закрой глаза и иди за мной!
     Он позволил  ей  вести себя  в кухню.  Там  на  столе  лежали  какие-то
свертки, неуклюже  завернутые,  некоторые  просто  в  газетную  бумагу, и  к
каждому  свертку была привязана  записочка.  Эндрью сразу догадался, что это
рождественские подарки от пациентов. Некоторые из этих даров были и вовсе не
завернуты.
     - Смотри, Эндрью! - выкрикивала Кристин. - Гусь! И две утки! И чудесный
торт с сахарной глазурью!  И бутылка бузинной наливки. Ну, не великолепно ли
это с их стороны? Не чудесно ли, что им захотелось подарить тебе все это!
     Эндрью не мог вымолвить ни слова. Он был растроган этим доказательством
того, что люди, среди которых он  жил, наконец-то его  оценили, полюбили. Он
вместе   с   Кристин,  жавшейся  к  его  плечу,  принялся  читать   записки,
безграмотные, написанные неумелой  рукой, иногда нацарапанные карандашом  на
старых   конвертах,  вывернутых  наизнанку.  "От  благодарного   пациента  с
Сифер-роу No  3",  "С  благодарностью от миссис Вильямс". Драгоценное, криво
написанное послание  от Сэма Бивена:  "Спасибо, доктор, за то, что выволокли
меня на свет божий к Рождеству", и так далее.
     - Мы непременно  все их  сохраним,  милый, - сказала  Кристин тихо. - Я
унесу их наверх.
     Когда к Эндрью вернулась обычная словоохотливость - этому способствовал
стакан присланной в дар бузинной наливки, - он шагал по кухне взад и вперед,
пока Кристин начиняла гусей, и восторженно говорил:
     - Вот  как  следовало бы платить врачам,  Крис. Не  деньгами за  каждый
визит, не по счетам - черт их побери, эти счета! - не жалованьем подушно, по
числу пациентов.  Хорошо  было  бы,  если  бы,  вместо того  чтобы стараться
нахватать  побольше гиней, врач  получал  плату натурой.  Ты меня понимаешь,
дорогая? Вот я вылечиваю больного, и он посылает мне что-нибудь из продуктов
его  собственного производства.  Ну,  например, уголь, меток картошки с  его
огорода, яйца, может быть, если он держит кур, - пойми мою мысль. И вот тебе
идеал этики!.. Кстати,  знаешь: эту миссис  Вильямс,  что прислала нам уток,
Лесли пять лет пичкал микстурами и пилюлями, а я вылечил ее от язвы желудка,
продержав пять недель  на диете.  Но о чем я говорил? Ах, да! Так видишь ли,
если  бы  врачи  покончили  с погоней  за  гонораром,  вся система стала  бы
морально чище...
     - Да, мой друг,  понимаю. Достань-ка мне, пожалуйста,  коринку.  Она на
верхней полке в буфете!
     - Черт возьми, Кристин, да ты  не слушаешь меня!.. А начинка,  кажется,
будет вкусная!
     На следующий  день,  первый день  Рождества, погода стояла солнечная  и
ясная. Вершины  Тэллин Биконс в  голубой дали  были жемчужно-серы  и покрыты
белой глазурью снега. После  утреннего приема Эндрью, заранее  радуясь,  что
вечером приема в амбулатории не будет, отправился  в обход квартир.  Сегодня
список адресов  был невелик. Во  всех домиках готовили  праздничный обед.  В
"Вейл Вью" Кристин была занята тем же. Он всю дорогу выслушивал поздравления
с праздником и без устали поздравлял сам.  Он невольно сравнил свое нынешнее
радостное настроение с унынием, в котором ходил по тем же самым улицам всего
только год тому назад.
     Быть  может,  под влиянием этой  мысли он  вдруг остановился с какой-то
странной нерешительностью у дома No 18 на Сифен-роу. Из всех ушедших от него
пациентов (не считая Ченкина, которого  он сам отказался принять обратно) не
вернулся  к  нему  один  только  Том  Ивенс.  И  сегодня   Эндрью,  необычно
растроганный,  быть может, слишком  восторженно  уверовав  в  братство  всех
людей, ощутил  внезапное желание зайти  к  Ивенсу  и пожелать  ему  веселого
Рождества.
     Постучав один раз, он открыл дверь и прошел в кухню. Здесь остановился,
пораженный. Кухня была убогая, почти пустая. На очаге тлели последние искры.
Том Ивенс сидел перед огнем на сломанном деревянном стуле, выгнув скрюченную
руку  наподобие  крыла.  В   сгорбленных  плечах  чувствовалось  безнадежное
отчаяние.  На  колене  у  него  примостилась четырехлетняя  дочка. Оба  были
погружены в безмолвное созерцание еловой  ветви, вставленной в старое ведро.
На этой миниатюрной рождественской елке, за которой Ивенс ходил за две  мили
через  гору, висели  три сальные свечки, еще не зажженные, а под  ней лежало
рождественское угощение для всего семейства - три маленьких апельсина.
     Ивенс  вдруг  обернулся и увидел Эндрью. Он  вздрогнул,  и по  лицу его
разлилась краска стыда и гнева. Эндрью  понял,  как мучительно для Тома, что
врач, советом которого он пренебрег, застает его безработным калекой, видит,
что половина мебели  уже заложена. Эндрью слыхал, что Ивенсам живется теперь
трудно,  но  он не ожидал увидеть  такую печальную  картину.  Он  огорчился,
почувствовал себя неловко и хотел уже уйти. Но в  эту минуту в кухню вошла с
черного хода  миссис  Ивенс с  пакетом  подмышкой. Увидев  Эндрью,  она  так
растерялась, что уронила сверток, который, упав  на каменный пол, раскрылся.
В бумаге оказались две бычьи печенки, самое дешевое мясо в  Эберло. Девочка,
взглянув в лицо матери, неожиданно заплакала.
     - В чем дело, сэр? - решилась, наконец, спросить миссис Ивенс, прижимая
руку к груди. - Том ничего не сделал?
     Эндрью  стиснул  зубы. Он был так  взволнован и  удивлен всем тем, чему
нечаянно был свидетелем, что ему казался возможным только один выход.
     - Миссис Ивенс! - Он упорно не поднимал глаз. - Между мной и Томом было
маленькое  недоразумение.  Но  сегодня Рождество  и...  ну,  я  хочу,  -  он
беспомощно остановился, - я буду  ужасно рад, если вы все трое придете к нам
и разделите с нами рождественский обед.
     - Но, доктор, право... - замялась миссис Ивенс.
     - Помолчи, девочка, -  перебил ее Том  свирепо. -  Никуда мы  не пойдем
обедать. Если мы не в  состоянии  ничего купить, кроме печенки, то мы  ее  и
будем есть. Не нуждаемся ни в какой мерзкой благотворительности.
     - Что  вы  болтаете! - в ужасе воскликнул Эндрью. - Я вас приглашаю как
друг.
     - А, все вы одинаковы! -  ответил Ивенс  с горечью. - Доводите человека
до нужды  и  потом знаете только  одно -  швыряете ему в  лицо  какую-нибудь
жратву. Ешьте сами свой проклятый обед. Не нужен он нам.
     - Перестань, Том, - робко унимала его жена.
     Эндрью  обратился к  ней,  расстроенный,  но все  еще  непременно желая
поставить на своем.
     -  Уговорите  его, миссис Ивенс.  На этот  раз я действительно обижусь,
если вы не придете. В половине второго. Мы будем ждать.
     И, раньше  чем кто-либо из них успел сказать слово, он круто повернулся
и вышел.
     Кристин  ничего  не сказала, когда он рассказал ей, что сделал. Если бы
Вооны не уехали в Швейцарию кататься на лыжах, они наверно сегодня пришли бы
в "Вейл Вью". А он пригласил безработного шахтера с семьей. Вот  о чем думал
Эндрью, стоя спиной к огню  и  наблюдая,  как жена  ставит  на стол  еще три
прибора.
     - Ты сердишься, Крис? - спросил он наконец.
     - Я  полагала,  что  вышла замуж  за доктора  Мэнсона, а не  за доктора
Бернардо (<i>Основатель  первого  детского  приюта  в Англии</i>),  -  ответила она
чуточку резко. - Право, мой друг, ты неисправимо сентиментален.
     Ивенсы  явились  точно  в указанное  время, умытые,  приодетые,  ужасно
смущенные  и гордые  и вместе  испуганные.  Эндрью,  стараясь быть  радушным
хозяином, чувствовал, что  Кристин права и обед будет ужасно неудачен. Ивенс
все время странно поглядывал на него.  Искалеченная рука не  действовала,  и
жене приходилось разрезать  и намазывать ему  маслом хлеб.  К счастью, когда
Эндрью взял в руки перечницу, крышка ее упала,  и все содержимое - пол-унции
белого перца -  угодило в его тарелку с супом.  Наступило минутное молчание,
затем Агнес,  дочка  Ивенсов,  вдруг весело расхохоталась.  Онемев от ужаса,
мать  наклонилась  к  ней, чтобы  ее  побранить,  но  выражение лица  Эндрью
успокоило ее. В следующую минуту хохотали уже все. Не опасаясь больше, что к
нему отнесутся  покровительственно,  Ивенс развернулся и, оказалось,  что он
усердный футболист и большой любитель музыки. Три года тому назад он ездил в
Кардиген петь в Эйстедфоде.  Гордясь тем, что  может  блеснуть знаниями,  он
беседовал  с  Кристин об ораториях Эльгара,  пока Агнес и Эндрью забавлялись
хлопушками.
     Затем Кристин  увела к себе миссис Ивенс и девочку. Как только Эндрью и
Ивенс остались  вдвоем, наступило  неловкое  молчание. Одна  и  та  же мысль
занимала обоих, но  ни тот, ни  другой не  знали,  как  заговорить об  этом,
Наконец Эндрью с каким-то отчаянием сказал:
     -  Очень обидно, что у вас  вышла  такая неприятность с рукой.  Том.  Я
знаю,  что  вы из-за этого  лишились работы  в  руднике. Не  думайте, что  я
способен злорадствовать... я черт знает как огорчен...
     - Не больше, чем я, - ответил Ивенс.
     Последовала новая пауза, затем Эндрью докончил:
     -  Я  хотел  спросить,  разрешите  ли  вы мне поговорить насчет  вас  с
мистером Вооном. Если вам мое вмешательство неприятно, скажите прямо... Дело
в том, что  я имею на него некоторое влияние и уверен, что смогу выхлопотать
для  вас какую-нибудь  службу наверху...  Место табельщика или  что-нибудь в
этом роде...
     Он остановился,  не  смея  взглянуть  на  Тома.  На этот  раз  молчание
тянулось  долго. Наконец Эндрью поднял глаза, но тотчас же снова потупил их.
По лицу  Ивенса  катились  слезы, все его тело тряслось  от  усилий сдержать
рыдания. Но усилия были напрасны. Он положил здоровую руку на стол, уткнулся
в нее головой.
     Эндрью встал и  отошел к окну, где оставался  несколько минут. Ивенс за
это время успел овладеть собой. Он не  сказал ничего, ровно  ничего, и глаза
его избегали глаз Эндрью. Но его молчание было выразительнее слов.
     В  половине  четвертого  Ивенсы  ушли в совсем  другом  настроении, чем
пришли. Кристин и Эндрью вернулись в гостиную.
     - Знаешь, Крис, -  философствовал  Эндрью, - в несчастии этого бедняги,
то есть в том, что у него рука не сгибается в локте, виноват вовсе не он. Он
мне не доверял  как новому человеку. Нельзя  же от него  требовать, чтобы он
знал то,  что  знаю я относительно  проклятой известковой мази.  Но приятель
Оксборро,  который  принял от  него  лечебную  карточку,  -  ему  это  знать
следовало. Полнейшее невежество, проклятое невежество!.. Следовало бы издать
закон, обязывающий врачей идти в ногу с наукой. Во всем виновата наша гнилая
система. Нужны  принудительные курсы повышения квалификации, и нужно обязать
врачей проходить их через каждые пять лет...
     - Послушай, милый, - запротестовала Кристин, улыбаясь ему с дивана, - я
весь день  терпела  твою филантропию. Любовалась,  как  ты, вроде архангела,
осеняешь  людей   своими  крылами.  А   в  довершение  всего   ты  начинаешь
ораторствовать!  Поди сюда, сядь ко  мне.  Сегодня  мне  весь  день хотелось
остаться с тобой наедине, потому что у меня есть на то серьезная причина.
     - Вот  как?  -  усомнился Эндрью. Потом, негодуя:  -  Надеюсь,  это  не
жалоба?  Мне кажется,  я  вел себя как порядочный человек. В конце концов...
сегодня Рождество.
     Кристин неслышно рассмеялась.
     - Ах, мой друг, как ты  мил!  Если через минуту поднимется метель,  ты,
верно, выйдешь  с  сенбернаром,  закутанный  по  уши,  чтобы  привести с гор
какого-нибудь заблудившегося путника, поздно-поздно ночью...
     - Я знаю одну особу, которая примчалась к шахте номер три поздно-поздно
ночью, - ворчливо ответил ей в тон Эндрью. - И даже не закутавшись.
     - Сядь сюда, - Она протянула руку. - Мне надо тебе сказать одну вещь.
     Он  только что  подошел к  дивану, чтобы сесть рядом  с  нею, как вдруг
перед домом громко заревел чей-то клаксон.
     "Крр-крр-ки-ки-ки-крр!"
     - А, черт!.. - отрывисто выбранилась Кристин.  Только один-единственный
автомобильный рожок в Эберло издавал такой звук. Это был рожок Кона Боленда.
     - Разве ты им не рада? - спросил несколько удивленный Эндрью. - Кон мне
вскользь говорил, что они, может быть, заедут к чаю.
     -  Ну  что ж! -  только  и  сказала Кристин,  вставая и  идя  за  ним в
переднюю.
     Они   вышли   за    ворота    встретить    Болендов,    восседавших   в
реконструированном  Коном автомобиле.  Кон  сидел за  рулем очень  прямо,  в
котелке и громадных  новых  рукавицах,  подле него -  Мэри  и Теренс, а трое
младших  были  кое-как  запиханы  на заднее  сиденье  подле  миссис  Боленд,
державшей на руках  ребенка. Несмотря на то, что Кон удлинил автомобиль, все
теснились в нем, как сельди в бочке. Вдруг рожок начал снова: "Крр-крр-крр",
- это  Кон нечаянно, выключая, нажал кнопку, и она так  и осталась  зажатой.
Клаксон не  желал умолкнуть. "Крр-крр-крр", кричал он,  пока Кон суетился  и
сыпал проклятиями. В домах напротив стали открываться окно за  окном, миссис
Боленд сидела с мечтательным видом, невозмутимая, рассеянно прижимая к груди
младенца.
     -  Господи  боже!  -  закричал  Кон,  усы  которого  топорщились  из-за
автомобильного  щита.  -  Я  трачу  даром  бензин.  Что случилось?  Короткое
замыкание, что ли?
     - Это кнопка, папа,  - сказала Мэри  спокойно и ногтем мизинца вытащила
ее. Шум сразу прекратился.
     - Ну, наконец-то, - вздохнул Кон. - Как поживаете, Мэнсон, дружище? Как
вам теперь нравится моя  старая машина?  Я ее  удлинил  на добрых  два фута.
Великолепно,  не правда ли? Вот только  еще с  передачей  не совсем  хорошо.
Никак не удавалось взять подъем.
     -  Мы  застряли  только  на  несколько  минут,  папа,  - вступилась  за
автомобиль Мэри.
     - Ну, да ничего, - продолжал Кон. - Я и это скоро налажу. Здравствуйте!
миссис Мэнсон! Вот мы и приехали все поздравить  вас с Рождеством и напиться
у вас чаю.
     - Входите,  Кон,  -  улыбнулась  Кристин.  - А  перчатки  у  вас  какие
красивые!
     - Рождественский подарок жены, - пояснил Кон, любуясь своими рукавицами
с  большими крагами. -  Военного образца.  Их до сих пор  выпускают массами,
можете себе представить! Ох, что такое случилось с дверцей?
     Не  сумев открыть  дверцу,  он  перекинул через нее свои длинные  ноги,
вылез,  помог сойти  с  заднего сиденья детям  и жене,  осмотрел  автомобиль
(заботливо сняв со стеклянного щита комок грязи) и, с  трудом оторвавшись от
созерцания его, пошел вслед за остальными в дом.
     Чаепитие прошло очень весело. Кон был в  превосходном настроении и весь
полон  мыслями  о  своем сооружении: "Вы его не узнаете,  когда  я  его  еще
немного  подкрашу".  Миссис  Боленд  рассеянно выпила шесть  чашек  крепкого
черного чаю.  Дети  начали  с шоколадных  пряников, а  кончили  дракой из-за
последнего кусочка хлеба. Они очистили все тарелки на столе.
     После чая Мэри ушла мыть посуду, - она настояла  на этом, уверяя, что у
Кристин усталый вид, - а Эндрью отнял у миссис Боленд малыша и стал играть с
ним  на  коврике у камина, Это был самый толстый ребенок из всех виденных им
когда-либо, настоящий рубенсовский младенец, с  подушечками жира на ножках и
ручках  и  громадными глазами,  с священной серьезностью глядевшими  на  мир
божий. Он упрямо пытался  сунуть палец себе в глаз,  и всякий раз, когда ему
это не удавалось,  на его  личике  появлялось выражение глубокого удивления.
Кристин сидела, праздно сложив руки на коленях, и смотрела, как муж играет с
малышом.
     Но Кон и его семейство не могли оставаться долго в "Вейл Вью". На дворе
уже темнело,  а  Кона  беспокоил  недостаточный запас бензина,  и  он  питал
некоторые сомнения (которые  предпочел  не высказывать  вслух)  относительно
исправности  своих  сигнальных  фонарей- Когда  они  собрались  уходить,  он
предложил хозяевам:
     - Выйдите и посмотрите, как мы будем отъезжать.
     Снова  Эндрью и Кристин стояли у  ворот, а Кон упаковывал в  автомобиль
свое  потомство.  Несколько  раз покачнувшись, машина, наконец, поддалась, и
Кон, победоносно кивнув  Эндрью и Кристин,  натянул рукавицы и  лихо заломил
котелок. Затем гордо воссел на переднем месте.
     В  этот  момент сооружение Кона треснуло,  и кузов,  кряхтя,  расселся.
Перегруженный  семейством  Боленд,  автомобиль медленно  свалился  на землю,
подобно  вьючному  животному,  издыхающему  от  переутомления. На  глазах  у
ошеломленных  Эндрью  и Кристин колеса вывернулись  наружу,  послышался  шум
разлетавшихся частей, ящик изверг из себя все инструменты  -  и  корпус, как
лишенное  конечностей  тело, упокоился  на  мостовой. Минуту  назад это  был
автомобиль, теперь - ярмарочная гондола. В - передней  половине остался Кон,
все еще сжимавший руль, задней - его  жена, прижимавшая  к себе ребенка. Рот
миссис Боленд широко  раскрылся, ее мечтательные очи загляделись в вечность.
На ошеломленное лицо Кона без смеха невозможно было смотреть.
     Эндрью  и  Кристин  так  и  прыснули.  Раз  начав,  они  уже  не  могли
остановиться. Они хохотали до упаду.
     - Господи,  твоя воля! -  произнес  Кон, потирая голову, и  выбрался из
автомобиля. Убедившись,  что никто из детей не пострадал, что миссис Боленд,
бледная,   но,  как  всегда,   безмятежная,  сидит  на  месте,  он  принялся
осматривать повреждения, оторопело размышляя вслух.
     - Саботаж!  - объявил он наконец, осененный неожиданной идеей, уставясь
на окна напротив. - Ясно, что кто-нибудь из этих чертей мне ее испортил.
     Но  вслед  затем лицо его просияло. Он взял ослабевшего от смеха Эндрью
за плечо и с меланхолической гордостью  указал на  смятый кожух, под которым
мотор все еще слабо и конвульсивно бился:
     - Видите, Мэнсон? Он еще работает!
     Они  кое-как  сволокли  обломки на  задний  двор,  и  семейство  Боленд
отправилось домой пешком.
     - Ну и денек!  - воскликнул Эндрью, когда они, наконец, обрели покой. -
Я до смерти не забуду, какое лицо было у Кона!
     Оба некоторое  время  молчали.  Потом Эндрью,  повернувшись к  Кристин,
спросил:
     - Весело тебе было?
     Она ответила странным тоном:
     - Мне было приятно смотреть, как ты возился с малышом Болендов.
     Он посмотрел на нее в недоумении.
     - Почему?
     -Но Кристин не смотрела на него.
     - Я пыталась весь день сказать тебе... Ох, милый,  неужели ты не можешь
догадаться?..   Я  нахожу  в  конце  концов,  что  ты   вовсе  уж  не  такой
замечательный врач!

        ХIII

     Снова весна. За ней начало лета. Садик в "Вейл Вью" походил на сплошной
ковер   нежных  красок,  и  шахтеры,   возвращаясь  с  работы  домой,  часто
останавливались полюбоваться на него.  Украшали садик больше  всего цветущие
кусты,  посаженные  Кристин прошлой осенью. Теперь  Эндрью  не  позволял  ей
работать в саду.
     - Ты создала этот уголок, - говорил он ей  внушительно, - и теперь сиди
себе в нем спокойно.
     Больше всего  Кристин  любила  сидеть на  краю маленькой  долины,  куда
долетали брызги и слышен был успокоительный говор ручья. Росшая над лощинкой
ива закрывала ее от домов наверху. Сад же в "Вейл  Вью" имел тот недостаток,
что  он был  весь  открыт взорам  соседей.  Стоило только Кристин  и  Эндрью
усесться где-нибудь  подле  дома, как  во всех  выходивших  на  улицу  окнах
напротив  появлялись головы  и начиналось громкое перешептывание:  "Эге! Как
мило! Поди сюда, Фанни, посмотри: доктор и  его миссис греются на солнышке!"
Раз как-то, в первые дни после  их приезда сюда, когда они сидели  на берегу
ручья  и Эндрью обнял  рукой талию  Кристин, он увидел блеск стекол бинокля,
направленного на них из гостиной старого Глина Джозефа... "А, черт возьми! -
гневно выругался Эндрью. - Старый пес наставил на нас свой телескоп!"
     Но под  ивой  они были совершенно укрыты от чужих глаз,  и здесь Эндрью
излагал свои взгляды:
     - Видишь ли, Крис, - говорил  он, вертя термометром (ему только что, от
избытка  заботливости,  вздумалось измерить ей температуру),  - нам  следует
сохранять хладнокровие. Мы ведь не то, что другие люди. В конце концов ты  -
жена врача, а я... я врач. На моих глазах это происходило сотни... во всяком
случае   десятки  раз.   Это  самое  обыкновенное  явление.  Закон  природы,
продолжение рода и все такое! Но ты не пойми меня превратно, дорогая, - это,
конечно, для нас чудесно.  По правде сказать, я уже начинал спрашивать себя,
не слишком ли ты хрупка, слишком  по-детски сложена, чтобы когда-нибудь... и
теперь я  в восторге. Но  мы  с тобой сентиментальничать не будем. То есть я
хочу  сказать - слюни  пускать не будем. Нет, нет. Это мы предоставим разным
мистерам и миссис Смит.  Было бы идиотством, не правда  ли, если бы я, врач,
начал...  ну,  хотя бы умиляться  над  этими маленькими вещицами, которые ты
вяжешь  и  вышиваешь, и  все  такое. Нет!  Я  просто смотрю на них и  ворчу:
"-Надеюсь, они будут достаточно теплыми".  И  весь  этот вздор  насчет того,
какого цвета глаза будут у нее или у него и какое  розовое будущее его ждет,
- все это совершенно исключается! - Он помолчал, строго хмурясь, но потом по
лицу  его  медленно поползла задумчивая  улыбка.  - Слушай, Крис, а все-таки
интересно, будет ли это девочка или нет!
     Она хохотала до слез. Хохотала так, что Эндрью встревожился.
     - Да перестань  же, Крис! Ты...  ты  можешь наделать себе  какую-нибудь
беду.
     - Ох, милый мой! - Кристин  отерла глаза.  - Когда ты - сентиментальный
идеалист, я  тебя обожаю. Когда же ты превращаешься в закоренелого циника, я
готова выгнать тебя вон из дому!
     Эндрью не совсем понял,  что она хотела сказать.  Он находил, что ведет
себя, как полагается человеку выдержанному, деятелю науки...
     Находя,  что  Кристин необходим  моцион,  он  днем  водил  ее  гулять в
городской парк. Подниматься на горы ей было строго запрещено. Они бродили по
парку, слушали оркестр, смотрели на игры шахтерских детей, приходивших сюда,
как на пикник, с бутылками лакричной воды и шербетом.
     Как-то  раз,  в  мае,  ранним  утром, когда они с Кристин  еще лежали в
постели,  он  в  полусне  ощутил подле  себя какое-то  слабое  движение.  Он
проснулся и снова почувствовал эти  тихие толчки - первое движение ребенка в
теле  Кристин.  Он вытянулся, едва смея поверить, задыхаясь  от волнения, от
восторга.  "О черт!  -  подумал он  минуту спустя. -  В конце концов я, быть
может, ничем  не лучше  любого  Смита!  Вот  почему,  вероятно,  принято  за
правило, что врач не может лечить собственную жену".
     На  следующей неделе  он  подумал,  что  пора  переговорить  с доктором
Луэллином, так как у них с Кристин было с самого  начала  решено, что именно
Луэллин будет присутствовать при родах, Луэллин, с которым  Эндрью поговорил
по телефону, был  очень польщен и доволен. Он  сразу же приехал к ним, чтобы
предварительно  осмотреть  Кристин. Сделав это,  он перед уходом поболтал  с
Эндрью в гостиной.
     - Я рад, что могу быть вам полезен, Мэнсон. - Затем, принимая от Эндрью
папиросу: - Я всегда полагал, что вы недостаточно ко мне  расположены, чтобы
обратиться ко мне за такого рода услугой. Поверьте, я сделаю все, что в моих
силах. Между  прочим, в Эберло теперь  здорово жарко. Не  думаете ли вы, что
вашей женушке  следовало бы  съездить  куда-нибудь отдохнуть,  пока  она еще
может ехать?
     - Что такое со мной? - спрашивал себя Эндрью, когда Луэллин ушел. - Мне
этот человек нравится! Он вел себя благородно, чертовски благородно! Проявил
и сочувствие и такт. И в своем  деле он просто  маг и волшебник. А ведь  год
тому назад я готов был перегрызть  ему горло. Я просто завистливый, злобный,
упрямый шотландский бык!
     Кристин не хотела уезжать, но он ласково настаивал.
     - Я  знаю, что тебе не хочется  меня оставлять, Крис. Но ведь это  тебе
принесет пользу. Мы должны подумать о... Ну, обо всем. Куда ты предпочитаешь
ехать - к морю или, может быть, на север, к тетке? Черт  возьми,  мне теперь
средства позволяют послать тебя куда-нибудь, Крис. Мы достаточно богаты!
     Они уже  выплатили  весь долг "Гленовскому фонду" и последние взносы за
мебель, и, кроме того, у  них было отложено около ста фунтов в  банке. Но не
об этом думала Кристин, когда, сжав руку мужа, ответила серьезно:
     - Да! Мы богаты, Эндрью.
     Она  решила,  что если  уж непременно  надо  ехать куда-нибудь, то  она
навестит  свою тетку  в  Бридлингтоне, и неделю спустя Эндрью проводил ее на
Верхнюю  станцию,  крепко обнял  на  прощанье и  дал  на дорогу  корзинку  с
фруктами.
     Он  никогда  не  думал, что будет  так  скучать по ней, что  постоянное
общение с ней стало  такой необходимой  частью его жизни. Их беседы,  споры,
пустячные размолвки,  молчание вдвоем,  привычка окликать ее, как  только он
входил в дом, и настороженно ожидать ее веселого ответа, - только  теперь он
понял,  как  все  это ему  необходимо.  Без  Кристин  их  спальня  была  как
незнакомый номер в  гостинице.  Обеды, которые Дженни добросовестно готовила
по  расписанию, оставленному  Кристин,  он  съедал на  скорую руку,  скучая,
заглядывая во время еды в какую-нибудь книгу.
     Бродя  по саду,  созданному  руками  Кристин,  он как-то вдруг  обратил
внимание на ветхость мостика, переброшенного через ручей. Это его возмутило,
показалось  обидой  для  отсутствующей  Кристин. Он и  раньше  несколько раз
обращался  к  комитету, заверял, что  мост разваливается, но комитет  всегда
трудно бывало расшевелить, когда дело  касалось  какого-либо ремонта в домах
младших врачей.  На  этот  раз, в приливе нежности  к  жене, он  позвонил  в
управление  и  решительно  настаивал  на  своем  требовании, Оуэн  уехал  на
несколько дней в  отпуск,  но клерк уверил Эндрью, что вопрос уже рассмотрен
комитетом, ремонт поручен подрядчику  Ричардсу. И только потому, что Ричардс
занят сейчас другим подрядом, работа им еще не начата.
     По  вечерам Эндрью ходил к Болендам, два раза побывал у Воонов, которые
уговорили  его остаться  на  бридж,  а раз даже, совсем  неожиданно для себя
самого, играл в  гольф с  Луэллином. Он переписывался с  Хемсоном и с Денни,
который, наконец, выбрался из Блэнелли  и в качестве судового врача совершал
путешествие в Тампико на нефтеналивном судне. Писал Кристин письма - образец
бодрости и выдержки. Но больше всего помогала ему коротать время работа.
     До этих  пор  его клинические  исследования в антрацитовых  копях плохо
подвигались вперед. Ему не удавалось их ускорить,  так как, не говоря уже  о
необходимости  заниматься   собственными  пациентами,  он  имел  возможность
осматривать рабочих только тогда, когда они  по окончании смены  приходили в
баню, и немыслимо было их задерживать надолго,  так как они торопились домой
обедать. В среднем Эндрью осматривал не более двух  человек в  день, однако,
несмотря на это, он  был доволен результатами. Не торопясь делать выгоды, он
видел все  же, что легочные  болезни среди  работающих в антрацитовых копях,
несомненно, распространены больше, чем среди рабочих других угольных копей.
     Хотя  он  и  не  доверял  учебникам, но  из чувства самозащиты (так как
боялся,  чтобы впоследствии  не  оказалось,  что он  попросту  шел по  чужим
следам), принялся изучать литературу по этому вопросу. Его поразила скудость
этой   литературы.   Видимо,    очень    немногие   исследователи   серьезно
интересовались  профессиональными  легочными  заболеваниями.   Ценкер   ввел
звучный  термин  "пневмокониоз",  обозначая  им  три  формы  фиброза  легких
вследствие  вдыхания  пыли.  "Антракоз",  то есть  наблюдаемое  у  углекопов
присутствие  в  легких  угольной  пыли, был давно  известен,  но Гольдман  в
Германии  и  Троттер  в  Англии  находили  его  безвредным.  Эндрью  отыскал
несколько  статей  относительно  распространения легочных заболеваний  среди
рабочих, точивших жернова, в особенности  жернова из французского песчаника,
среди  точильщиков ножей и  топоров и среди каменотесов. Приводились данные,
большей  частью  противоречивые,  относительно  чахотки,  свирепствовавшей в
Южной  Африке  среди  рабочих золотых  приисков  и,  несомненно,  вызываемой
вдыханием   пыли.   Известно   было   также,  что  у   рабочих   льняной   и
хлопчатобумажной промышленности  и ссыпщиков  зерна  наблюдаются хронические
изменения в легких. И больше ничего!
     Когда Эндрью  покончил с просмотром литературы, у  него весело блестели
глаза. Он видел, что наткнулся на  действительно неисследованную область. Он
думал об  огромном  количестве  людей,  работавших  под  землей,  в  больших
антрацитовых  копях,  о  неясности  и  расплывчатости  законов  относительно
нетрудоспособности, грозившей  им  вследствие  условий  работы, о  громадном
социальном значении этого вопроса. Какой случай проявить себя, какой случай!
Холодный пот прошиб его при мысли, что кто-нибудь может его опередить. Но он
отогнал эту  внезапную  мысль.  Шагая по  гостиной из угла в  угол далеко за
полночь, он  вдруг остановился перед потухшим  камином и  схватил фотографию
Кристин, стоявшую на полке.
     - Крис! Я, право, верю теперь, что <b>сделаю</b> что-нибудь в жизни!
     Он начал старательно  заносить на  картотеку,  специально для этой цели
приобретенную,  результаты  своих  исследований. Он и сам не сознавал, какой
блестящей клинической  техники  достиг за это  время. В комнате, где рабочие
переодевались, выйдя из шахты, они стояли перед ним, оголенные по пояс, а он
при   помощи  пальцев  и   стетоскопа  чудесным  образом  проникал  в  тайны
патологических изменений этих  живых легких:  здесь  -  участок  фиброза,  у
следующего-эмфизема,   у  третьего   хронический  бронхит,  который  сам  он
снисходительно  именует  "пустяковым кашлем". Эндрью  аккуратно  отмечал все
недуги в диаграммах, напечатанных на обороте каждой карточки.
     Одновременно с этим он брал  у каждого больного мокроту на исследование
и, сидя до  двух-трех часов ночи  над  микроскопом Денни, заносил полученные
данные на карточки. Оказалось,  что в большинстве случаев эта гнойная слизь,
которую больные называли здесь "белыми плевками", содержала блестящие острые
частички кремнезема. Эндрью поражало количество альвеолярных клеток в легких
и частое нахождение в них туберкулезных  бацилл. Но  более всего приковывало
его  внимание  присутствие  почти  всегда  и  повсюду   кристаллов  кремния.
Неизбежно напрашивался потрясающий вывод, что изменения в легких, а возможно
даже и сопутствующая им инфекция, происходят от этой именно причины.
     Таковы были  успехи Эндрью  к  тому дню  в  конце  июня,  когда Кристин
воротилась и бросилась к нему на шею.
     -  Как хорошо опять очутиться дома!.. Да, я хорошо провела время, но...
право,  не знаю...  и ты так  побледнел, милый!  Наверное, Дженни тут морила
тебя голодом!
     Отдых принес ей пользу, она чувствовала себя хорошо, и на щеках ее цвел
нежный  румянец, Но ее  тревожил  Эндрью: у него не было аппетита, он каждую
минуту лез в карман за папиросами.
     Она спросила серьезно:
     - Сколько времени будет продолжаться эта твоя исследовательская работа?
     - Не знаю. - Это было на следующий день после ее приезда; шел  дождь, и
Эндрью был в неожиданно дурном настроении. - Может  быть, год, а может быть,
и пять.
     - Так  слушай, Эндрью. Я вовсе не  собираюсь  читать тебе проповедь,  -
хватит  и одного проповедника в семье, - но не находишь ли ты,  что раз  эта
работа так затягивается, тебе следует работать планомерно,  вести правильный
образ жизни, не засиживаться по ночам и не изводить себя?
     - Ничего со мной не будет.
     Но в  некоторых  случаях  Кристин  бывала удивительно  настойчива.  Она
велела Дженни вымыть пол в "лаборатории", поставила туда кресло,  разостлала
коврик  перед камином.  В  жаркие  ночи  здесь было  прохладно, от  сосновых
половиц в комнате стоял приятный  смолистый запах, к нему примешивался запах
эфира, который  Эндрью  употреблял при работе. Здесь Кристин сидела с шитьем
или вязаньем, пока Эндрью работал за  столом. Согнувшись над микроскопом, он
совершенно  забывал о  ней,  но она была тут  и поднималась с места ровно  в
одиннадцать часов.
     - Пора ложиться.
     - Ох, уже! - восклицал он, близоруко щурясь на нее  из-за окуляра. - Ты
ступай наверх, Крис. Я приду через минуту.
     -  Эндрью Мэнсон, если ты полагаешь, что я пойду наверх одна... в  <b>моем
положении</b>...
     Последняя фраза превратилась у  них  в излюбленную поговорку. Оба  шутя
употребляли ее при всяком удобном случае, разрешая ею все споры. Эндрью не в
силах был  противостоять ей. Он вставал смеясь, потягивался, убирал стекла и
препараты.
     В  конце июля  сильная  вспышка  ветряной оспы  в Эберло  прибавила ему
работы, и третьего августа у него  оказался особенно длинный список больных,
которых нужно  было навестить, так что он  начал обход сразу после утреннего
амбулаторного  приема, а в четвертом часу дня, когда он поднимался по дороге
к "Вейл  Вью", утомленный, торопясь поесть  и выпить чаю,  так  как  сегодня
пропустил  завтрак,  он  увидел  у  ворот  своего  дома  автомобиль  доктора
Луэллина.
     Присутствие здесь  этого  неподвижного предмета  заставило его внезапно
вздрогнуть  и поспешить к дому. Сердце  его  сильно забилось от мелькнувшего
подозрения.  Он  взбежал по  ступеням  крыльца,  рванул входную  дверь  и  в
передней наткнулся  на Луэллина. С нервной стремительностью посмотрев  ему в
лицо, он проговорил, заикаясь:
     - Алло, Луэллин. Я... я не ожидал увидеть вас здесь так скоро.
     - Да, и я тоже, - ответил Луэллин. Эндрью улыбнулся.
     - Так почему же?..
     От волнения он не  мог  найти других слов, но вопросительное  выражение
его веселого лица говорило достаточно ясно.
     Но  Луэллин не улыбнулся  в  ответ. После  очень короткого молчания  он
сказал:
     - Войдемте сюда на минутку, мой дорогой. - Он потянул Эндрью за собой в
гостиную. - Мы все утро пытались вас разыскать.
     Поведение  Луэллина, его нерешительный  вид,  непонятное  сочувствие  в
голосе пронизали Эндрью холодом. Он пролепетал:
     - Что-нибудь случилось?
     Луэллин посмотрел  в окно, на мост, словно ища самых осторожных, добрых
слов  для  объяснения. Эндрью  не мог больше выдержать. Он едва  дышал,  ему
давила сердце жуткая неизвестность.
     -  Мэнсон, - начал Луэллин мягко,  -  сегодня утром...  когда ваша жена
проходила по мосту, одна  гнилая  доска сломалась. С  ней все  благополучно,
вполне благополучно. Но, к сожалению...
     Эндрью понял все раньше, чем Луэллин кончил. Острая боль резнула его по
сердцу.
     -  Вам,  может быть,  будет приятно  знать, - продолжал  Луэллин  тоном
спокойного  сострадания,  -  что  мы  сделали  все необходимое. Я  сразу  же
приехал, привез сестру из больницы, и мы пробыли здесь весь день...
     Наступило молчание. Эндрью  всхлипнул раз, потом другой, третий. Закрыл
лицо рукой.
     - Полноте, дорогой друг, - уговаривал его Луэллин. - Кто мог предвидеть
такой случай? Ну, прошу вас, перестаньте. Подите наверх и утешьте жену.
     С  опущенной  головой, держась  за  перила, Эндрью  пошел наверх. Перед
дверью спальни он остановился, едва дыша, потом, спотыкаясь, вошел.

        XIV

     К  1927  году у доктора  Мэнсона в Эберло была уже  достаточно солидная
репутация.  Практика  у  него  была  не  слишком  большая, список  пациентов
численно  не очень увеличился с тех первых тревожных  дней  его  появления в
городе. Но каждый человек из этого списка глубоко верил в своего доктора. Он
прописывал мало лекарств. Он  имел  даже  неслыханную привычку  отговаривать
больных  принимать  лекарства,   но   уж  если   он  какое-нибудь  лекарство
рекомендовал,  то  прописывал его в  потрясающих дозах.  Нередко можно  было
видеть, как  Гедж, горбясь,  шел  через приемную  с каким-нибудь  рецептом в
руках.
     - Как это понять, доктор Мэнсон? Шестьдесят гран бромистого калия Ивену
Джонсу! А в фармакопее указана доза в пять гран!
     - Ваша  фармакопея - тот же "Сонник тети Кэти". Приготовьте шестьдесят,
Гедж. Вы же сами рады отправить Ивена Джонса на тот свет.
     Но Ивен Джонс,  эпилептик,  на тот свет не  отправился.  Неделю  спустя
припадки стали реже, и его видели гуляющим в городском парке.
     Комитет должен был  бы  особенно ценить  доктора  Мэнсона,  так как  он
выписывал  лекарств (за  исключением экстренных  случаев)  вдвое меньше, чем
всякий другой врач. Но, увы, Мэнсон обходился комитету втрое дороже, так как
требовал  постоянно  другого рода затрат, и часто из-за  этого между  ним  и
комитетом  шла  война.   Он,  например,  выписывал  вакцины  и  сыворотки  -
разорительные  вещи,  о которых, как с возмущением  заявлял Эд Ченкин, никто
раньше здесь и не слыхивал.  Раз Оуэн, защищая Мэнсона,  привел в пример тот
зимний  месяц, когда  Мэнсон  с  помощью  вакцины  Борде  и  Женгу прекратил
свирепствовавшую  в  его  участке эпидемию  коклюша,  в  то  время  как  все
остальные дети в городе погибали от него, но Эд Ченкин возразил:
     - Откуда вы знаете, что  помогли  именно  эти новомодные затеи? Когда я
хорошенько взялся  за вашего доктора, он сам сказал, что это никто  не может
знать наверное.
     У Мэнсона было много преданных друзей, но были и враги. Некоторые члены
комитета  не  могли ему  простить  его вспышки, тех рожденных душевной мукой
слов, которые  он бросил им в  лицо  три года тому назад  на заседании после
случая с мостом. Они, конечно,  жалели и его и миссис Мэнсон, понесших такую
тяжелую потерю,  но не считали  себя ни  в  чем  виноватыми. Комитет никогда
ничего не  делает  второпях!  Оуэн тогда  был  в  отпуску,  а  Лен  Ричардс,
заменявший его, занят новыми домами на Повис-стрит. Значит, обвинять комитет
было