почти безлюдна. Впрочем, кто-то в знакомые двери входил, кто-то выходил, а дважды Джонатан видел, как и сами девушки, игриво и немного натужно хохоча, пробежали в соседнюю лавку за сластями. Но шли часы, а главный и единственный объект его устремлений оставался недоступен. Джонатан даже начал думать, что, возможно, ему придется снова туда зайти и уже на месте решить, каким образом выманить "нимфу" наружу. Нет, он прекрасно понимал, что для его задач вполне хватило бы любой из них; каждая из этих французских шлюх в равной степени была виновна в общем падении нравов, но в тот самый миг, когда он увидел свою белую, как ангел небесный, "нимфу" стоящей на коленях перед усатым господином с расстегнутыми брюками, у него появились и личные счеты. А потом на город опустилась ночь, дверь салона еле слышно хлопнула, и на тротуар тихой беленькой мышкой выскользнула Она. Джонатан вздрогнул и привстал. Застывшие от холода члены ломило. "Нимфа" осторожно огляделась по сторонам и засеменила через дорогу, вышла на тротуар, снова тревожно огляделась по сторонам и, стуча каблучками, направилась... прямо к нему. Джонатан тихо стащил одеяло с ног и толкнул сидящего впереди Платона стеком в спину. Тот зашевелился, но, видно, все сразу понял и оборачиваться не стал. "Нимфа" приближалась. Ее каблучки выбивали из мощенного камнем тротуара столь необычную и сладостную мелодию, что при любых других обстоятельствах утонченное сердце Джонатана замерло бы в непреодолимом желании растаять. Но не теперь. Едва она поравнялась с экипажем, Джонатан стремительно спрыгнул вниз и перегородил ей путь. -- Ах! -- только и сказала "нимфа". -- Садитесь, -- приказал Джонатан и указал в сторону экипажа. "Нимфа" ошарашенно заморгала, пригляделась и неуверенно улыбнулась. -- Мне нельзя подрабатывать за стенами салона мадам Аньяни. -- Садитесь, -- взял ее под руку Джонатан. Он произнес это так настойчиво и выглядел столь решительным, что "нимфа" сдалась. -- Только вы никому не говорите, -- проворковала она и, подобрав полы пышного платья, поставила изящную ножку на ступеньку. Джонатан подсадил ее, дождался, когда она подвинется, забрался сам и снова ткнул Платона стеком в спину: -- Поехали. Сердце его бешено колотилось, а перед глазами плавали разноцветные мерцающие пятна. Почти как тогда, на острове. Артур приехал в салон, часа два проговорил с мадам Аньяни, и, следует сказать, она была с ним предельно честна. -- Да, мне эта девочка сразу не понравилась, -- прямо сказала мадам. -- Бумаг нет, да и по речи сразу видно -- деревенщина, еще обтесывать и обтесывать. Но вы же понимаете, как важно в моем деле иметь свежих девочек. Артур понимал. -- И потом, по ней и не скажешь, что она черная! Вы же сами видели, Артур! Артур видел. -- Понятно, я сделала ей документы... -- Стоп! -- взвился Артур. В прошлый раз она о документах не сказала ни слова. -- На какое имя? -- Натали Жуковски, -- после долгой паузы, понимая, что брякнула лишнее, тяжко вздохнула мадам. -- Что было, то и дала. Артур задумался. Если бы эта информация была в полиции, поиски пошли бы быстрее, но ни подводить мадам, ни появляться в полиции он совершенно не желал. В принципе будет достаточно, если новое имя беглянки будут знать только те, с кем не предвидится проблем, -- знакомые отцу охотники за беглыми рабами. -- Вы же не донесете в полицию? -- напряженно поинтересовалась мадам. -- А? Что? -- Артур так был погружен в свои мысли, что даже не сразу понял, о чем его спрашивают. -- Разумеется, нет. Кстати, у вас ничего не пропало? -- Только то, что было на ней, -- вздохнула мадам. -- Платье -- два с половиной доллара, шляпка -- полтора доллара, белье -- четыре доллара, ну и туфли -- полтора. Артур тоже вздохнул. Он видел Джудит только в белье, но в белье по улицам не ходят. -- Цвет платья? -- Голубой. -- Фасон? Обычный? -- Вы же знаете, у меня все девочки одеты прилично, -- почти обиделась мадам. -- Все самое лучшее, прямо из Парижа. Артур едва скрыл под ладонью неудержимую саркастическую улыбку. Он уже понял, что значит "прямо из Парижа". Точно так же выглядели Сюзи и Люси в начале вечера -- с претензией на светский шарм, а на деле одинаковые, как сестры-близнецы. -- Ладно, мадам Аньяни, я все понял, -- подвел он итог и вытащил из кармана заранее приготовленную вчетверо сложенную записку с адресом новоорлеанского друга. -- Давайте договоримся так: если у вас что новое появится, вы сообщите вот по этому адресу. Мадам приняла бумажку, развернула, прочитала и проницательно заглянула ему в глаза: -- И никакой полиции? Артур отрицательно покачал головой, вежливо улыбнулся, галантно поклонился и вышел вон. В общем, он был доволен тем, как держался с этой мадам, и даже падающий с неба премерзкий мокрый снег не мог испортить ему бодрого и уверенного настроения. Он подошел к своему экипажу и в один прием взлетел наверх. -- Трогай! -- А я, кажется, мистера Джонатана видел, -- желая сделать хозяину приятное, повернулся к нему черный возница. -- Что?! Когда? -- подпрыгнул Артур. -- Вот только что... -- испуганно залепетал тот. -- К ним еще девушка из заведения села, они и поехали... "Девушка? Из заведения?" -- поднял брови Артур. Он прекрасно помнил, в каком состоянии был Джонатан, когда отсюда вышел. -- Не говори ерунды, дурак! Твое дело за лошадью да на дорогу смотреть, а не байки про белых сочинять! Возница испуганно съежился и хлестнул кобылу вожжами. Он так и не понял, за что его обозвали. "Нимфа" встревожилась, только когда они выбрались на окраину города. -- Куда мы едем? Мне нельзя выезжать за пределы Нового Орлеана! У меня неприятности с хозяйкой будут! -- Она не узнает, -- покачал головой Джонатан. -- Никто не узнает. Это ее ненадолго успокоило, а затем, когда позади остались последние городские кварталы, "нимфа" даже развеселилась. -- А вы меня у хозяйки не выкупите? Я так понимаю, вы на меня какие-то виды имеете. Джонатан охотно кивнул. Он действительно имел на нее некоторые виды. Это окончательно успокоило девушку, и она даже принялась что-то напевать, а потом, когда тучи на время разошлись и неожиданно яркая романтическая луна осветила окружающие холмы, ухватила этого молодого, благородного и такого решительного мужчину за руку и благодарно прижалась щекой к его плечу. Сердце Джонатана стучало сильно и размеренно, а грудь нетерпеливо вздымалась. Но он, хоть и с трудом, дождался момента, когда Платон свернет с дороги и остановит экипаж. И только тогда повернулся к ней: -- Раздевайся. -- Что, прямо здесь? -- удивилась "нимфа". -- Холодно же. И потом, как же... этот черный? Он отвернется? Платон подавил скользнувшую по толстым губам улыбку и отвернулся. -- Давай, -- едва удерживая полыхающее внутри нетерпение, подбодрил ее Джонатан. -- Быстрее. Девушка принялась раздеваться. Неторопливо сняла и бережно сложила в уголок сиденья платье и нижнюю юбку, затем развязала корсет и расстегнула белую сорочку. -- Вас, мужчин, не поймешь, -- стыдливо хихикнула она. -- Одному только на полу, второму обязательно в сарае... Джонатан ждал. Но внутри уже все звенело от напряжения. Поеживаясь от холода, "нимфа" стащила панталоны и скинула туфли и, расправив уложенное на сиденье одеяло, легла на спину. -- Я готова. -- Я тоже, -- шумно выдохнул стоящий рядом с экипажем Джонатан. -- А теперь вылезай оттуда! Вытаскивать сообразившую, что происходит, проститутку пришлось вдвоем с Платоном. "Нимфа" кричала, вырывалась, оцарапала Джонатану лицо, но силы были неравны: ее стащили на землю, поставили на колени, и Джонатан, приняв из рук Платона кривой каменный нож, нащупал на тонкой, нежной шейке нужное место... "Нимфа" дернулась, попыталась вырваться, что-то замычала в огромную черную ладонь молчаливого Платона, а потом увидела ритмично брызгающую в мокрый снег прямо перед собой кровь и тоскливо заскулила -- точь-в-точь как та собака. Живое хотело оставаться живым. И только Джонатан с каждым новым плевком крови ощущал себя все спокойнее и спокойнее, ибо все шло в точности так, как должно. Он дождался, когда кровь практически стечет, убедился, что сопротивления больше не будет, и с помощью Платона уложил шлюху на спину. Ее глаза затуманились и смотрели в никуда, но ресницы еще подрагивали, а тонкие пальчики невозможно белых рук медленно, но верно сгибались в птичью лапу. -- Разожги костер и разогрей рассол, -- деловито бросил Джонатан через плечо и, глубоко вдохнув морозный ночной воздух, раздвинул ее ослепительно прекрасные белые ноги. Теперь он должен был аккуратно вытащить естественную "начинку" человека, чтобы заменить ее негниющим, почти вечным наполнителем. Затем они займутся головой, затем -- членами тела, и только потом наступит время для самой тонкой работы -- работы настоящего мастера, которая только и дает кукле ее настоящую жизнь. Первой на сидящую у дверей борделя хорошо одетую, но бледную, как сама смерть, девушку обратила внимание кухарка недавно переехавшего в Луизиану голландского семейства Сара ван Краузен. Как всегда, в половине шестого утра она шла по тротуару по направлению к центру и, как всегда, за несколько метров до парадного подъезда борделя этой безбожной итальянки свернула, чтобы обойти его по другой стороне улицы. И остановилась. Первой ее мыслью было, что девушке плохо. Второй -- что эта шлюха просто перебрала вина. Так что некоторое время Сара сомневалась, но потом желание помочь ближнему все-таки возобладало над естественной брезгливостью и нежеланием вмешиваться в чужие дела. Настороженно озираясь, чтобы убедиться, что никто не увидит ее в этом богомерзком месте, Сара подошла к подъезду и наклонилась. И тут же поняла, что девушке уже ничем не помочь. Отчаянно борясь с искушением оставить все как есть и быстрее бежать ставить кастрюли на огонь, Сара вернулась на два квартала назад и нещадным стуком в окно подняла недавно назначенного в район молодого констебля Уинстона. Коротко изложила суть дела и была такова. Пожалуй, она оказалась самой счастливой из всех, кто еще будет иметь дело с трупом Дженнифер Гейз. Констебль Уинстон Кук, например, лишь поверхностно осмотрев тело, мгновенно покрылся холодным потом. Потому что сразу понял: девушку убили, хладнокровно и расчетливо спустив ей кровь, о чем говорили два маленьких, едва заметных разреза на тонкой и белой, как мел, шее -- справа и слева. Он видел подобное с год назад и только один раз, когда сопровождал шерифа на расследование ритуального убийства неподалеку от города. Убили раба с библейским именем Соломон, причем в его же собственной хижине. Убили тихо и незаметно для остальных, но вокруг мертвого, почти не поврежденного тела было расставлено столько предметов языческой ворожбы, что хозяин -- некий Леонард де Вилль -- счел за лучшее вызвать полицию. Потрясение, которое тогда испытал молодой констебль, осознав, что человеку спускали кровь, словно свинье, было настолько сильным, что запомнил он эти тонкие разрезы на всю жизнь. Но здесь все было еще хуже. Во-первых, девушка сидела, поджав под себя ноги, что само по себе для человека, из которого целиком выпустили кровь, было немыслимо. Во-вторых, она сидела, задрав подбородок вверх и молитвенно сложив руки на полуобнаженной груди. И в-третьих, -- констебль не знал, почему так думает, но мог поручиться честью -- эта поза определенно что-то означает, а потому назревающее уголовное дело должно было включать в себя не только обвинение в убийстве первой степени, но и статьи, предусматривающие ответственность за глумление над трупом. Констебль сразу же поймал первого попавшегося возницу и распорядился сообщить о находке в управление полиции, а сам прошел к мадам Аньяни и вытащил ее на осмотр закрепленной за ней территории. Чуть ли не ткнул ее носом в труп и затребовал быстрого и точного отчета -- кто заходил, кто выходил и что вообще происходит здесь по ночам! И вот тут случилось немыслимое. Мадам Аньяни охнула, опустилась на колени и начала усиленно молиться на своем тарабарском итальянском языке, раскачиваясь из стороны в сторону, словно одержимая. -- Это моя девочка... -- только и сумела она сказать, когда Уинстон добился, чтобы она говорила по-человечески. -- Дженнифер... вчера пропала... Когда на место убийства прибыл начальник отдела убийств лейтенант Джон Лафайет Фергюсон, там было целое столпотворение. Ближе всех к телу стояли практически все шлюхи этой итальянки. Вторым полукольцом располагались возмущенные жители квартала, давно и безуспешно добивавшиеся от мэрии уничтожения этого гнезда порока и разврата. И третьим, самым жидким полукольцом вокруг бродили праздные зеваки. Фергюсон прошел в самый центр событий, растолкал плечами шлюх и замер. Снизу вверх на него смотрела точная копия знаменитой картины Тициана "Кающаяся Магдалина". Полуобнаженные плечи, поднятые вверх, подведенные то ли тушью, то ли обычной сажей глаза, сами эти сложенные на груди руки... -- Матерь Божья! -- не выдержал лейтенант. -- Это еще что за чертовщина?! На него гневно цыкнули, но Фергюсон и сам уже прикусил язык. Масштабы святотатства убийцы были просто немыслимы. Это дерьмо просто не с чем было сравнить! -- Как хорошо, что вы приехали, господин лейтенант, -- тронули его за рукав. Фергюсон обернулся. Рядом стоял констебль Кук. -- Ты ее уже осмотрел? -- тихо поинтересовался лейтенант. -- Да. -- И что думаешь? -- Ритуальное убийство первой степени. Плюс глумление над трупом. -- Я не об этом, -- покачал головой Фергюсон, сам себя оборвал и обвел всех вокруг начальственным взором. -- Та-ак! А чего мы здесь стоим? Что вам тут -- театр?! А ну разойдись! Остаться только свидетелям! Толпа недовольно загудела, но, услышав про свидетелей, люди стали стремительно расходиться. -- Значит, так, констебль, -- задумчиво произнес начальник отдела убийств. -- Давай-ка займись этой мадам Аньяни вплотную, чтобы все, до мельчайших деталей, а я пока отвезу труп в покойницкую. Послушаю, что скажет мне доктор Крамер. Джонатан видел все. Он внимательно и детально зафиксировал, как и кто отреагировал на обнаруженную у дверей однофигурную скульптурную композицию "Кающаяся блудница", и в целом остался доволен. Ни одна из шлюх мадам Аньяни, включая и саму мадам, не смогла не принять это произведение искусства на свой счет, а потому они все много и бурно молились. А это был хороший знак. Подошедшие позже горожане скорее испытывали двойственные ощущения -- от жалости до злорадства, но и для них до предела наглядный урок явно не проходил даром. Женщины большей частью плакали и крестились, а мужчины выглядели виноватыми, как если бы знали эту кукольную красавицу достаточно близко. А потом подъехал какой-то крупный полицейский чин, и Джонатан развернулся, прошел два квартала по направлению к центру и забрался в поджидавший его экипаж с Платоном на козлах. Его грудь все еще переполняли сложные и противоречивые чувства, но он уже знал -- все сделано верно, и результат не замедлит проявиться. Никогда еще доктор медицины Иоганн Крамер не встречал ничего подобного. Во-первых, тело мертвой проститутки Дженнифер Гейз было выпотрошено. Словно курица! Во-вторых, оно было выпотрошено через естественные отверстия внизу, а в-третьих, все внутренние полости были плотно забиты пропитанной черной смолистой жидкостью рубленой травой. Он попытался вытащить "начинку", но она так основательно склеилась, что после получаса бесплодных попыток доктор Крамер оставил эти потуги и начал диктовать полицейскому писарю то, что было наиболее очевидно. "Тело окоченело в позе "Кающейся Магдалины" Тициана. Кровь спущена через сонную артерию. Иных прижизненных повреждений не наблюдается. В ноздрях и носоглотке во множестве обнаружено смолистое вещество черного цвета и, скорее всего, растительного происхождения". -- Как вы думаете, доктор, -- тихо поинтересовался стоявший рядом начальник отдела убийств Джон Лафайет Фергюсон, -- это сделал сумасшедший? -- И достаточно грамотный сумасшедший, -- кивнул полицейский врач. -- Это, конечно, уже не мое дело, но обратите внимание, кружева с платья были удалены, чтобы тело больше походило на художественный прообраз. Вместо платья, которое, как я понимаю, у нее было, -- нижняя юбка. Комплекция у этой девушки, конечно, посуше, чем у Магдалины, но взгляните, как точно зафиксированы руки! А этот поворот головы! Такое мог сделать только настоящий знаток. -- А констебль считает это ритуальным убийством, -- хмыкнул Фергюсон. -- Тут неподалеку одному ниггеру с год назад точно так же кровь спустили. -- Я слышал об этой истории, -- кивнул Крамер. -- А потому оспаривать не стану. Но, по мне, это сделал белый. Вы мне можете назвать хоть одного негра, знающего "Магдалину" Тициана? Вот то-то же... Может, вам этот совет покажется бестактным, лейтенант, но на вашем месте я бы опросил местных художников и знатоков искусства. Ну, и еще всех белых на той плантации, где это уже проделывали. Фергюсон сосредоточенно кивнул. Он и сам уже видел, что без этого не обойтись. Джонатан вернулся домой, позволил Платону себя вымыть, с трудом добрался до кровати и рухнул на простыни. Удивительные покой и гармония, какие бывают, лишь когда все сделано действительно правильно, переполняли его сердце и переливались через край, наполняя этим покоем и гармонией дом, поместье, весь штат Миссисипи, а затем и всю вселенную до самых отдаленных из созданных Господом мест. Это и было настоящее счастье. Лейтенант Фергюсон вцепился в дело, как английский бульдог. В течение всего лишь часа после просмотра и сопоставления протоколов допросов он уже выявил некие недомолвки в показаниях мадам Аньяни. И тогда он лично нанес ей визит, затем энергично допросил "девочек" и мгновенно выяснил, что убийство Дженнифер Гейз странным образом совпало по времени с бегством некой Натали Жуковски. И после повторного, еще более жесткого допроса мадам выяснилось, что Натали вроде бы как совсем даже не Натали, а некая Джудит Вашингтон -- беглая мулатка из соседнего с Луизианой штата. Это было настолько многообещающе, что лейтенант продолжал расследование с утроенной энергией. Насколько он знал, почти белые мулатки, коими столь часто любят козырять в "приличных домах", бывают достаточно образованны, чтобы знать все детали картин эпохи Возрождения, и еще достаточно дики, чтобы иметь связи с верованиями и обычаями предков. Правда, зачем Джудит могла понадобиться столь сложная процедура бальзамирования тела, Фергюсон не понимал. Здравый смысл подсказывал: максимум, что могло понадобиться беглой рабыне, так это новые, чистые от подтирок и дописок документы. Кроме того, женщина, пусть и мулатка, чисто физически не смогла бы проделать столь трудоемкую работу, а значит, у нее должен был быть сообщник-мужчина. И вот тут лейтенант еще раз вспомнил про ритуальное убийство, о котором ему рассказывал молодой констебль. Он вызвал констебля, детально расспросил его обо всех обстоятельствах дела и немедленно выехал на ферму мсье Леонарда де Вилля. Тщательно допросил самого фермера, затем переключился на немногих черных, требуя, чтобы они вспомнили детали ритуального убийства их товарища с библейским именем Соломон, но негры молчали как убитые, и лишь под конец его ждал неожиданный сюрприз. -- Я знаю, масса полицейский, кто это сделал с Соломоном, -- задыхаясь от кашля, сразу сказал изможденный лихорадкой раб. -- Это Аристотель Дюбуа. Старый такой ниггер. Я слышал, как он хвастался, что уже человек десять убил... даже белых. -- И где он теперь? -- сделал стойку охотничьего терьера Фергюсон. -- Хозяин его продал. С полгода назад. Кому -- не знаю. Фергюсон нервно хохотнул, сунул рабу в награду остаток своей великолепной сигары и стремительно переключился на хозяина. Припер его к стенке, и тот почти сразу сломался. Да, был у того такой Аристотель; да, была у него склонность к побегам и непослушанию; нет, насчет конкретно этого убийства не знаю, а знаю только то, что он с полгода назад был убит своим новым хозяином, неким Джонатаном Лоуренсом, и, кажется, было за что. Настроение у лейтенанта Фергюсона мгновенно упало. Если этот Аристотель Дюбуа действительно давно убит, концы обрывались. И единственное, что он мог еще сделать в этом направлении, -- послать обычный запрос в полицию штата Миссисипи и ждать обычной отписки. Джонатан приехал в Новый Орлеан еще раз только спустя неделю. Приказал Платону проехать мимо борделя и тихо, счастливо рассмеялся -- салон мадам Аньяни более не существовал. Из резных дубовых дверей беспрерывно выходили озабоченные люди в деловых костюмах, а из открытых окон доносился почти беспрерывный начальственный крик. Джонатан ткнул Платона стеком в спину, покинул экипаж, прошел несколько метров, заглянул в кафе и занял свободный столик. Заказал кофе с коньяком да так и замер, глядя в окно. Пожалуй, только здесь, в точности напротив разоренного гнезда порока, он всерьез задумался о глубинных причинах успеха своего творения. Он понимал, что внешней, самой очевидной причиной столь бурной реакции зрителей на его высокохудожественные композиции является банальный страх. Но он уже прозревал и скрытые, действительные корни всего происходящего с ними. Было совершенно очевидно, что в основе потрясения, прямо сейчас переживаемого всеми, кто успел увидеть его куклу, лежат две главные составляющие созданной Господом вселенной -- симпатия и антипатия. Та самая симпатия подобного к себе подобным, что заставляет человека часами рассматривать картины, скульптуры и кукол, изображающих других людей. И та самая антипатия живого к мертвому, что возникает мгновенно, едва человек понимает, что кукла сделана из настоящего человеческого тела. Материал, который столь удачно использовал Джонатан, не оставлял равнодушным никого. Но он видел и еще кое-что. Именно здесь, на границе испуга и восторга, симпатии и антипатии, на их переломе, на превращении одного в другое, в душе каждого зрителя образуется тоненькая щель, в которую и проникает заложенная Джонатаном в куклу Мысль. Джонатан давно и без ложной скромности осознавал, что в этом он не оригинален. Время от времени природа и сама ставит человека лицом к лицу с чужой смертью, создавая схожий переход от живого к мертвому и от симпатии к антипатии. Но учит ли это человека хоть чему-нибудь? Дает ли понимание, откуда и куда он идет? И есть ли в "натуральной" смерти хоть доля эстетики? Той самой эстетики, того самого художественного чувства, что заставляет сердце забиться глубоко и часто, а ум -- воспринять посланный гением художника замысел? Увы... Тысячи и тысячи бесполезных смертей остаются не замеченными живыми. Только если бы появился некий мастер, который сумел бы в каждой смерти найти, а затем и обнажить сокровенный философский и нравственный смысл, все стало бы совсем по-другому. Действительно все. Сообщение о необходимости срочной поимки Джудит Вашингтон -- "...мулатка, собственность мистера Джонатана Лоуренса, белая, сероглазая, рыжеволосая, рост пять футов два дюйма, вес около ста сорока фунтов, может выдавать себя за белую, имеет документы на имя Натали Жуковски..." -- лейтенант Фергюсон разослал по всем полицейским управлениям штата. Джудит была нужна Фергюсону, как никто другой. Как следовало из пришедшего от полиции штата Миссисипи ответа, Джудит Вашингтон принадлежала тем же хозяевам, что и погибший, но все еще подозреваемый по меньшей мере в одном ритуальном убийстве Аристотель Дюбуа. Так что связь этой парочки с убитыми рабом Соломоном и проституткой Дженнифер Гейз была налицо, и единственным живым звеном в этой цепи оставалась именно Джудит -- почти белая, а потому опасная втройне. Фергюсон вышел даже на связь с охотниками за беглецами, которых всегда недолюбливал за патологическую жадность и нежелание делиться информацией с полицейскими. Но и тогда он не почувствовал себя ни спокойным, ни уверенным -- убийство проститутки было слишком наглым и святотатственным, и опытный полисмен чувствовал, что неприятности на этом не кончатся. А значит, надо еще и еще раз просматривать протоколы допросов, сверять показания и изучать самые второстепенные, самые пустячные детали. Когда Артур Мидлтон за две недели напряженного ожидания не получил ни от мадам Аньяни, ни от охотников за беглецами ни единого сообщения, он решил выяснить, в чем дело. Не то чтобы он все еще переживал за Джонатана -- за две недели многое улеглось. Просто теперь, когда он точно знал, кого ему напоминала эта чертова "Натали", в душе у Артура оставалось ощущение, словно его обманом заставили переспать с самим покойным сэром Джереми Лоуренсом. Этот обман и приводил его в бешенство. Он выехал в Новый Орлеан в прескверном состоянии духа, готовый вывалить на эту чертову итальянку все, что он о ней думает, доехал до салона и обомлел. Борделя не было! Нет, здание стояло, как и прежде, но вокруг него сновали чужие, незнакомые люди, и ничто не напоминало, что когда-то здесь пили шампанское и коньяк и хватали смешливых "девочек" за крепкие, горячие зады. Артур чертыхнулся и, преодолевая смущение, принялся выяснять, куда делся салон. Записал новый адрес, а потом битых полчаса добирался на другой конец города и, полыхая возмущением, ворвался в облезлую -- куда там до прежней -- дверь. -- Очень рады вас видеть, -- улыбнулась ему совершенно незнакомая девица. -- Где мадам? -- спросил как отрезал Артур. -- Сейчас позову, -- испуганная шлюха направилась к неприметной двери в углу. Артур опередил ее, бесцеремонно оттер плечом и ворвался в маленькую, плохо обставленную комнату. -- Мадам? Сорокапятилетняя Бригита Аньяни сидела в кресле с самокруткой в руках, черная и потухшая, и выглядела на все шестьдесят пять. -- Господи! Что с вами, мадам? -- А-а... это ты, Артур, -- протянула мадам. -- Проходи, сынок, садись. Артур поискал глазами, на что сесть, и послушно присел на продавленный диванчик. -- Убили мою Дженнифер... -- всхлипнула мадам, и Артур понял, что она пьяна, как полевой ниггер на Рождество. -- Никогда не забуду. И девочки почти все разбежались. -- А о Джудит Вашингтон ничего не слышали? -- торопливо сменил тему Артур. -- Слышала, -- печально улыбнулась мадам. -- Полицейские только о Джудит и говорили. -- Полицейские? -- отчаянно воскликнул Артур. -- А при чем они здесь? Какое они к этому имеют отношение? -- А вы какое? -- прогремело сзади. Артур обернулся и обомлел. В приоткрытую дверь заглядывал высокий, широкоплечий и какой-то костистый, словно он весь состоял из острых углов, полицейский. Лейтенант Фергюсон не сразу осознал значение встречи с этим мальчишкой. И, только расспросив Артура Мидлтона обо всех подробностях того дня, когда его друг Джонатан Лоуренс опознал в проститутке свою беглую собственность, ощутил в груди странное томление. Он буквально всей шкурой почувствовал, что разгадка где-то близко. -- Джудит бежала одна? -- спросил он. -- Не знаю, лейтенант, -- покачал головой Артур. -- И ни вы, ни Лоуренс никого из своих ниггеров возле борделя никогда не видели? Подумайте хорошенько. -- Я никого не видел, а насчет Джонатана не знаю. -- Может, ваш возница видел? Артур хотел было возразить, но вдруг замешкался. -- Значит, он что-то видел? -- мгновенно отреагировал лейтенант. -- Да мало ли что этот дурак скажет, -- побледнел Артур. Фергюсон зловеще улыбнулся. Он почуял, что напал на свежий след. Возница, рослый мордатый ниггер, сломался не сразу, и лейтенанту даже пришлось пригрозить ему задержанием и доставкой в Новоорлеанское управление полиции. И, лишь представив, как юный отпрыск семьи Мидлтон будет вынужден полсуток сидеть на козлах, чтобы добраться домой, и чем это обернется в дальнейшем, раб начал говорить. -- Видел я Джонатана Лоуренса возле борделя, -- охрипшим голосом произнес он. -- К нему белая девушка в экипаж садилась. Внутри у лейтенанта все оборвалось. -- Когда это было? -- вспотев от волнения, спросил он. -- В позапрошлый понедельник. Челюсть у Фергюсона сама собой поползла вниз. Дата совпадала. Он повез в управление полиции обоих. Артур поначалу перепугался, начал требовать сообщить о задержании его отцу, затем стал угрожать, а закончил тем, что попытался сунуть Фергюсону взятку в сто пятьдесят долларов, что, в общем-то, для полицейского было целым состоянием. Лейтенант мгновенно воспользовался этим промахом и пригрозил ему возбуждением уголовного дела за попытку подкупа должностного лица, и вот после этого Артур следствию уже не мешал. Он покорно поставил свою подпись там, где показали, и только свидетельствовать против Джонатана отказался категорически, даже под страхом временного ареста по подозрению в соучастии в убийстве. -- Я его не видел, -- твердо стоял он на своем. -- А что там примерещилось этому ниггеру... Вы же знаете, господин лейтенант, -- черному солгать что сплюнуть, такая это порода. Фергюсон думал иначе. А потому, тщательно записав то, что рассказал возница, он отвез его в покойницкую, где уже две недели хранилось нетленное тело мертвой Дженнифер Гейз. -- Это она, -- выдохнул ниггер, едва глянув на застывшую в позе кающейся Магдалины белую проститутку, и размашисто перекрестился. -- Господи, спаси и сохрани! Лейтенант составил протокол опознания, зачитал вознице все, что тот говорил, и, намазав большой палец негра чернилами, заставил приложить его внизу документа. Чтобы не потерять свидетеля из-за какой-нибудь глупой случайности, под конвоем двух крепких констеблей отправил раба в камеру и в тот же день выехал в штат Миссисипи. Артур нахлестывал коней нещадно, а потому пересек границу штата на час раньше лейтенанта Фергюсона, и, когда добрался до поместья Лоуренсов, разрыв увеличился часа на четыре. Он ворвался в гостиную, приказал Платону срочно звать Джонатана и без сил упал в кресло. -- Артур? -- немедленно спустился вниз Джонатан. -- Что случилось?! На тебе лица нет! -- Слушай, Джонатан, ты в Орлеане после того раза был? Джонатан нахмурился. -- А в чем дело? -- Полиция, -- коротко бросил Артур. -- У них там шлюху убили... а этот мой дурак-возница сказал, что тебя возле борделя видел. Ты там был? -- Конечно, -- кивнул Джонатан и тоскливо посмотрел в окно. -- Ты же сам знаешь, у меня черная сбежала. -- Ты там только из-за этого был? Джонатан печально кивнул, и Артур тут же устыдился. Вопрос был совсем не джентльменский. -- Ладно, извини, -- встал он. -- Просто я счел своим долгом тебя предупредить. Жди полицию, а дальше поступай как знаешь. -- Спасибо, Артур, -- вежливо улыбнулся Джонатан. -- Ты хороший друг. Действительно хороший. В управлении местной полиции лейтенант Фергюсон застрял надолго. Проводить следственные действия на территории чужого округа самостоятельно он права не имел, а шерифа Тобиаса Айкена все не было и не было. Но когда тот все-таки появился, Фергюсон мысленно похвалил себя за то, что не стал пытаться обойти этого не слишком приветливого человека. -- У вас есть что-то конкретное против Джонатана Лоуренса? -- прямо спросил Айкен. -- Я имею все основания подозревать его в соучастии. Хотя возможно, что он только свидетель... или советчик... Кто-то же из них знал, как выглядит "Кающаяся Магдалина" Тициана! -- А улики? -- прищурился Айкен. -- Против него у меня прямых улик нет, -- честно признал Фергюсон. -- Но что прикажете делать? У меня в районе такого ужаса отродясь не случалось. Мало того что ее убили, так еще и выпотрошили, как курицу, а потом еще и каким-то черным дерьмом нафаршировали. Слушайте, Айкен, а у вас ничего такого не происходило? Шериф Айкен задумался. Смутную ассоциацию с той сушеной черной головой, о которой ему в свое время прожужжали все уши, это дело, конечно, вызывало. Да и не нравился ему этот Джонатан Лоуренс -- чересчур умный, от таких только и жди беды. Но Айкен уже не был тем восторженным мальчишкой, каким почти тридцать лет назад он пришел в полицию. Факты -- вот чем реально двигалось любое дело, а как раз их у него и не хватало. -- Нет, лейтенант, -- покачал он головой. -- Посильную помощь я вам, конечно, окажу, но боюсь, что фактами помочь не сумею. И учтите, семейство Лоуренс всегда имело влияние в этом округе. Фергюсон посмотрел коллеге в глаза и еще раз похвалил себя за то, что не стал перешагивать через голову этого старого полисмена. Они оба понимали, сколь непростую задачу придется решать и сколь высокой будет цена любой совершенной ошибки. -- И на том спасибо, шериф, -- улыбнулся Фергюсон. -- Обещаю на вашей территории не своевольничать. -- Правильно, -- встречно взглянул ему в глаза Айкен. -- У нас с вами и так проблем по горло, лишние ни к чему. Когда экипаж лейтенанта Фергюсона пересек границы поместья Лоуренсов, к его приему все было уже готово. Предупрежденный племянником о назревающем визите полицейских властей, Теренс Лоуренс распорядился приготовить достойный стол, сменил домашний сюртук на приличествующий моменту деловой костюм, повязал бордовый шейный платок и, едва за окном загремели рессоры, вышел во двор, чтобы встретить гостей лично. Господина лейтенанта сразу же провели в гостиную, предложили сигару и хорошего вина, и даже его настойчивое требование немедленно приступить к делу никого не смутило. -- Разумеется, мистер Фергюсон, -- радушно улыбнулся Теренс Лоуренс. -- Как вам будет угодно. Он повернулся к стоящему здесь же Джонатану: -- Расскажи господину полицейскому, что там у вас произошло. Фергюсон впился в мальчишку глазами, а когда тот начал рассказывать, понял, что имел в виду Айкен, когда сказал, что от этих умников только и жди беды. Джонатан вовсе не был похож на обычную полуграмотную деревенщину; он внятно, без лишних деталей, но и не упуская ничего действительно важного, рассказал, как совершенно случайно увидел в окне борделя мадам Аньяни свою беглую рабыню и попытался лично поймать ее. -- Надеюсь, вы поймете меня, господин лейтенант, -- озабоченно взглянул на полицейского Джонатан. -- Нравственность рабов семейства Лоуренс для нас вовсе не пустой звук, а тут мало того, что Джудит убежала, так она еще и попала в самое гнездо разврата! Фергюсон слушал. Он пока еще не решил, настало ли время поймать этого щенка на лжи. -- Не буду скрывать, господин лейтенант, -- глядя честными синими глазами прямо ему в лицо, продолжил Джонатан. -- В какой-то момент я и сам не был образцом нравственного поведения. -- Вы имеете в виду свои отношения с проституткой Дженнифер Гейз? -- нанес первый удар Фергюсон. Теренс Лоуренс поперхнулся, закашлялся и отставил бокал с вином в сторону. -- Совершенно верно, господин лейтенант, -- не моргнув глазом, кивнул Джонатан. -- Именно эти отношения я и имею в виду. Однако позже я снова приехал, чтобы убедить Дженнифер бросить это ремесло и заняться чем-нибудь более достойным юной девушки. -- Это в тот день, когда она села в ваш экипаж? -- глядя в сторону, обронил Фергюсон. -- Она не садилась в мой экипаж, господин лейтенант, -- мягко возразил Джонатан. -- Она села в ваш экипаж в день своей смерти, -- улыбнулся Фергюсон. -- И у меня есть тому свидетель. -- Интересно, -- улыбнулся Джонатан. -- И кто же это? Теренс Лоуренс наблюдал за этой словесной дуэлью с вытаращенными глазами, ничего не понимая. -- Возница Артура Мидлтона, -- напряженно подался вперед Фергюсон. -- Джонатан, это правда? -- с ужасом в голосе спросил Теренс Лоуренс. -- Тебя же арестуют! -- Успокойтесь, дядюшка, у нас не Европа, -- поднял изящную кисть вверх Джонатан и тут же повернулся к лейтенанту. -- Если я не ошибаюсь, возница Артура -- черный? -- Ну и что? -- нахмурился Фергюсон. Джонатан Лоуренс расслабленно раскинулся в кресле и, прикрыв глаза, почти дословно процитировал: -- Ни один раб не может быть стороной в гражданском иске или являться свидетелем в гражданском или уголовном процессе против любого белого человека. Не знаю, как там у вас в Луизиане, а у нас об этом гласит статья шестнадцать Кодекса, насколько я помню. Фергюсон мысленно чертыхнулся. -- Как это негр не может быть свидетелем? -- оторопел Теренс Лоуренс. -- Подтвердите, господин лейтенант, -- улыбнулся Джонатан. Фергюсон мрачно кивнул. Единственный его шанс раскрыть убийство -- застать мальчишку врасплох -- таял на глазах. -- Но ведь и ваш возница -- черный? -- внезапно осенила его новая мысль. -- Да. Фергюсон сосредоточенно задумался. Он уже понимал, что пока ему придется довольствоваться тем, что есть, но, если черного удастся расколоть, могут появиться и настоящие улики, уже против хозяина. -- Тогда вы должны понимать, что если раб Мидлтонов подтвердит, что видел вашего раба, это будет иметь полную юридическую силу. -- Совершенно верно, господин лейтенант, -- улыбнулся Джонатан. -- Вы поразительно осведомлены в нашем законодательстве. Фергюсон тяжело поднялся с кресла. -- Тогда я должен допросить вашего раба, и будьте любезны предоставить мне эту возможность. Платон Абрахам Блэкхилл, рост шесть футов два дюйма, вес двести сорок фунтов, без особых примет, был арестован спустя два часа после допроса. Поскольку это страшное преступление было совершено в штате Луизиана, лейтенант Фергюсон был вынужден потратить некоторое время на оформление документов о выдаче. Затем он заполнил бланк обязательства, по которому в случае осуждения раба на смертную казнь или пожизненное заключение казначейство штата Луизиана должно было выплатить опекуну Джоната<->- на Лоуренса Теренсу Лоуренсу триста долларов компенсации, и уже на следующий день, сразу же после доставки, закованного в кандалы раба привели на очную ставку с возницей Артура Мидлтона. И вот тут начались проблемы. Единственный свидетель похищения проститутки напрочь отказался давать показания против Платона Блэкхилла. -- Я их господина сразу узнал, он возле коляски стоял, -- упрямо твердил раб, -- а этого ниггера я вообще в первый раз вижу. -- Но ты должен был его видеть! -- возмутился Фергюсон. -- Он же на козлах к тебе лицом сидел! Приглядись! Свидетель тщательно вгляделся и снова покачал головой. -- Нет, не видел. Сэра Лоуренса видел, а этого ниггера -- нет. Лейтенант кивнул констеблю, и негров растащили по разным камерам, а спустя час или около того, изрядно помятых и утирающих рубахами кровь с черных грубых лиц, снова привели на допрос. -- Ну что, вспомнил? -- повернулся к свидетелю Фергюсон. -- Вспомнил, -- всхлипнул тот. -- Теперь -- ты, -- повернулся лейтенант к Блэкхиллу. -- Где спрятаны орудия убийства? Кто помогал? Кто придумал для нее эту позу? Джонатан Лоуренс или Джудит Вашингтон? Платон сосредоточенно глядел Фергюсону в глаза. -- Я -- простой бедный ниггер, масса полицейский. И я не понимаю, о чем вы говорите. Отпустите меня домой, масса полицейский. К моему доброму господину... -- Я тебе одно могу обещать, Блэкхилл, -- язвительно скривился Фергюсон. -- Лично ты отсюда не выйдешь никогда. И выбор у тебя -- между виселицей и пожизненным заключением. Хоть это ты понимаешь? -- Это я понимаю, масса полицейский, -- спокойно кивнул негр. -- А другие ваши вопросы -- нет. -- В камеру, -- мрачно распорядился Фергюсон. -- И на этот раз не щадить. Платона Абрахама Блэкхилла продержали в самой сырой и холодной камере, какую только нашли в Новом Орлеане, четыре месяца. И каждый божий день специально назначенный для этого Фергюсоном констебль навещал ниггера и простым, доступным языком объяснял, что хозяина покрывать не надо, что никуда и никогда он отсюда не выйдет и что единственный его шанс прекратить мучения -- это быть честным и правдивым с господами полицейскими. Но один день сменялся другим, а следствие не продвигалось ни на йоту. Не было никаких известий и о второй возможной соучастнице убийства, Джудит Вашингтон. Даже профессиональные охотники за беглыми рабами перестали делать из своих планов страшную тайну и прямо заявили Фергюсону, что давно уже не рассчитывают найти этот лакомый кусочек. -- Я вам точно говорю, лейтенант, -- прямо заявил один из охотников, владеющий двумя десятками лучших поисковых собак округа, -- эта мулатка уже в Нью-Йорке или Бостоне. Если не в Канаде. Судите сами. Цвет кожи у нее -- от белой не отличить; воспитана в доме, а значит, манерам обучена. Лично я на эту черную тварь уже с месяц назад как плюнул -- толку нет. Это весьма походило на правду, но некоторое время лейтенант Фергюсон еще не сдавался, а потом прямо в камере умер его единственный надежный свидетель. То ли у черного возницы не выдержало сердце, то ли перестарались констебли, но в этот момент рухнуло все. Лейтенант хмуро осмотрел тело и со вздохом подписал акт для выплаты семейству Мидлтон, которым принадлежал мертвый ниггер, трехсот долларов компенсации. Снова перелистал материалы проваленного дела и подал прокурору города запрос на освобождение Платона Абрахама Блэкхилла из-под стражи. Теперь, в отсутствие свидетеля, стойкого раба Лоуренсов уесть было нечем. Часть IV Пожалуй, никогда еще, с тех самых пор, когда умерла мама, Джонатан не чувствовал себя таким одиноким и неприкаянным. Целыми днями он ездил по пустым зимним полям на своем жеребце, иногда охотился на собак и опоссумов, а к ночи уходил в свой сарай, зажигал свет и сосредоточенно потрошил и набивал добычу пропитанным смолистым "рассолом" камышом. И никаких свежих идей, никакого движения вперед, никакой радости. Да, его негры были по-прежнему послушны, хотя служили ему не столь истово, как прежде, но вот салон мадам Аньяни, по крайней мере по слухам, снова восстал из пепла и расцвел -- мир белого человека оказался куда крепче и порочнее, чем он думал. Джонатан попытался снова заняться оставшимися от родителей куклами, но вскоре понял, что перерос это увлечение, его более не устраивала замкнутая сама на себя жизнь. Не радовали и куклы, изготовленные из отощавших за зиму собак и опоссумов и не обещавшие никаких плодов в философском плане. И, как закономерный итог этого скудного бытия, его укрытая в сарае превосходно исполненная семифигурная композиция "Наказанный порок" начала плесневеть от холода и сырости. Когда же он попытался отмыть плесень теплой водой, мертвая кожа начала трескаться и слезать с черного высохшего мяса самыми натуральными лохмотьями. В принципе он знал о подобной угрозе. Платон достаточно внятно объяснил, что кровь надо обязательно спускать и что они берут эти шесть новых тел исключительно для того, чтобы добро не пропало, а порабощенные души не отлетели в Африку. И все равно было обидно. На какое-то время Джонатан попытался сбежать от этого чувства непреходящей горечи в книги, но стало еще хуже. Наткнувшись на сатиры, он вдруг с ужасом обнаружил, что и мир древних вовсе не был столь совершенен, как он себе почему-то воображал. Едва находился достойный правитель, как тут же совершался дворцовый переворот, а едва мир и благочестие осеняли нивы землевладельцев, как начиналась очередная война или, что еще хуже, восстание рабов. На этом трагическом фоне человеческой истории все его беды казались детскими и не стоящими внимания, Джонатан с трудом стряхивал это наваждение и шел помогать дяде, не позволяя унынию и скуке одержать над ним верх. Но и в работе забыться было сложно. Джонатан смотрел вокруг и постоянно видел, что взаимопонимания между окружающими его людьми как не было, так и нет, и с той самой минуты, как Господь обрушил Вавилонскую башню и рассеял народы по земле, люди говорят на разных языках, даже принадлежа к одному племени. А потом выбросил зеленые острые побеги молодой тростник, из кромешного тумана нет-нет да и стало появляться жаркое, цвета топленого масла солнце, затем началась уборка первого, апрельского урожая, и однажды, вернувшись из очередной поездки по полям, Джонатан спрыгнул с жеребца, подошел к ступеням своего дома и в растерянности остановился. С нижней ступеньки с трудом поднимался, чтобы согнуться в поклоне перед своим господином, казалось, окончательно пропавший Платон. -- Ты? -- выдохнул Джонатан. -- Да, масса Джонатан, -- проскрипел старик. Джонатан пригляделся. Седых волос на его голове прибавилось, рот и подбородок заросли совершенно белой курчавой бородкой, но взгляд ясных, внимательных глаз по-прежнему был тот самый, узнаваемый. -- Сбежал? -- Отпустили, масса Джонатан. Вот бумаги, -- старик полез за шиворот и протянул хозяину помятый листок. -- Что прикажете делать? Джонатан взял документы, попытался хоть что-нибудь прочитать и понял, что просто не в состоянии сосредоточиться. -- Иди на кухню, скажи Сесилии, чтобы дала тебе поесть, и пока отдыхай. День... два... три -- сколько понадобится. Платон склонился в поклоне, старчески подволакивая непослушные ноги, побрел в сторону кухни, и Джонатан вдруг поймал себя на том, что улыбается -- открыто и радостно, как в прежние времена. Тем же вечером Платон попросил дозволения осмотреть голову Аристотеля и тела остальных, но, едва вошел в сарай и увидел на куклах облезающую лохмотьями кожу, сокрушенно покачал головой. -- Вы же их табаком не посыпали? -- Не-ет... -- удивленно протянул Джонатан. -- И ромом не поливали? -- Ну, не поливал, -- хмыкнул Джонатан. -- И что теперь? Платон обреченно вздохнул и повернулся к хозяину. <> -- Аристотель еще здесь; он вам предан, но души этих шестерых ниггеров ушли. -- А это можно исправить? -- спросил Джонатан. Платон усмехнулся в седую бородку. -- Уже нет. Они бесполезны, масса Джонатан. Можно выбрасывать, толку с них все равно никакого. Джонатан пригляделся и признал, что лица всех шести кукол резко отличались от головы Аристотеля Дюбуа. Их мертвые улыбки более не пугали и скорее были похожи на деревянные маски, чем на живое воплощение наказанного порока -- ни силы, ни страсти. -- Прикажете закопать, масса Джонатан? -- почтительно склонился Платон. Джонатан на секунду ушел в себя. В нем вызревало какое-то сложное и неоднозначное решение, но слов, чтобы выразить это, он пока не находил. -- Хорошо, закапывай, -- наконец сказал он, тоскливо глядя в потолок. -- Но знай, мне это не нравится. Я не хочу, чтобы они уходили... Я к ним привык. Платон снова склонился в почтительном поклоне. Шериф Айкен не находил себе места. То, что он узнал от лейтенанта Фергюсона четыре месяца назад, странным образом не давало ему покоя и даже мешало нормально высыпаться. Ночи напролет ему снились выпотрошенные, словно курица в супе, застывшие в разных позах тела юных белых девушек, отчего он просыпался в холодном поту и с отчаянно колотящимся сердцем. Нет, он не был неженкой; за долгую пятидесятилетнюю жизнь шерифу неоднократно доводилось видеть такое, от чего человек послабее поседел бы в три дня. Но рассказ этого полицейского чина из Луизианы почему-то серьезно задел его. И даже когда Айкен узнал, что раба Лоуренсов Платона Абрахама Блэкхилла за отсутствием улик отпустили, покой уже не возвращался. Не то чтобы он так уж верил в соучастие юного Лоуренса в жутком убийстве белой проститутки; как подсказывал шерифу его опыт, эти деревенские мальчики только с рабынями -- мужики, а к белой женщине его и на вожжах не подтащить. Но он помнил и рассказы надсмотрщиков об этом странном, почти театральном представлении, когда в финале всем неграм семьи Лоуренс продемонстрировали отрезанную высох<->шую голову их соплеменника. И это наводило на размышления. Кроме того, шериф Айкен был уверен, что и в тот день, когда Джонатан отказался от помощи полиции и соседей, а затем сам, даже без помощи надсмотрщиков, вытащил триста пятьдесят до смерти перепуганных рабов из протоки, без чертовщины не обошлось. Было в этом что-то неправильное, как ни крути. Но старый бывалый шериф понимал и другое. Без твердых улик и надежных белых свидетелей Лоуренсы -- что старший, что младший -- и разговаривать с ним не станут, как с Фергюсоном. И это главная беда, потому что на три с половиной сотни человек, живущих в пределах поместья Лоуренсов, белых приходилось всего шестеро: сам Джонатан, его дядя Теренс да четыре надсмотрщика, с раннего утра до позднего вечера пропадающих на бескрайних плантациях тростника и риса. И чем там может заниматься этот мальчишка, на самом деле никто, пожалуй, точно и не скажет. Три дня Джонатан словно летал на крыльях. Он заново перебрал свою любимую коллекцию кукол, с удовольствием пролистал купленные в Новом Орлеане книги, снял с отсыревшего за зиму деревянного тела голову Аристотеля Дюбуа и вернул ее на законное место -- на полку между бюстами Цезаря и Декарта. Затем съездил с дядюшкой в город, а по пути назад, встретившись и переговорив с семейством Бернсайд, внезапно осознал, какой шаг будет следующим. Цель была столь ясной и очевидной, что он долго не мог понять, как умудрялся не видеть ее раньше. Прямо на перекрестке дорог, ведущих в добрый десяток окрестных поместий, стоял известный кабачок, в котором каждый проходимец -- свободный или раб -- мог рассчитывать на стаканчик рома. Причем, как уверенно утверждали Бернсайды, именно в этом кабачке странным образом "растворялись" украденные из поместий вещи, хотя полиция ни разу так и не поймала его владельца за руку. Джонатан вернулся домой, вызвал к себе Платона и, поигрывая только что купленным в городе складным ножом, поинтересовался: -- Ты в кабаке на перекрестке бывал? Платон склонил голову: -- Да, масса Джонатан. -- И много там народу собирается? Платон задумался. -- Днем два или три человека -- не больше, масса Джонатан, а вот вечерами... -- он на секунду умолк. -- И что же там бывает вечерами? -- с веселым вызовом спросил Джонатан. -- Вечерами там ниггеры сидят, масса Джонатан, -- тихо произнес раб. -- Наших-то сейчас там не увидишь, но вот из остальных поместий -- Мидлтонов, Бернсайдов, Риденбургов -- полно. -- И ворованное туда носят? -- прищурился Джонатан. -- Носят, масса Джонатан, -- кивнул Платон. -- Об этом все ниггеры знают. Джонатан ощутил подкатившее к горлу нетерпение. Он уже предчувствовал, с каким наслаждением, с какой неукротимой яростью разгромит этот рассадник порока! Чтобы ни одна тварь не смела больше совращать этим зельем невинных, в общем-то, людей... Некоторое время он мысленно рисовал картины отмщения, а затем все-таки "вынырнул" и задумчиво проговорил: -- Только нам с тобой слишком много народу не надо. Кукол пять-шесть, я думаю, хватит. -- Как пожелаете, масса Джонатан, -- не пряча счастливой улыбки, поклонился Платон. -- Прикажете готовить рассол? -- Готовь. В начале июня шериф Айкен получил очередную жалобу, на этот раз от Реджиналда Бернсайда. Глава огромного клана и один из крупнейших землевладельцев округа указывал господину шерифу на развращающее влияние небезызвестного кабачка на перекрестке и прямо обвинял его владельца, некоего Джона Шимански, в спаивании рабов и поощрении воровства. Айкен перечитал жалобу несколько раз, поднял накопившиеся за восемь лет существования кабачка бумаги и горестно вздохнул. Он проводил облавы на это заведение два десятка раз, постоянно отлавливая и доставляя владельцам нетрезвых рабов, но ни разу за все восемь лет ему так и не удалось доказать причастность Шимански к скупке краденого. "Попытаться еще раз?" -- подумал шериф и стукнул кулаком в стену: -- Сеймур! Дверь скрипнула, и на пороге вырос его заместитель Сеймур Сент-Лоис. -- Да, шериф. -- Глянь, кто там у нас в воскресенье будет свободен. Человек шесть наберется? -- Думаю, да, -- кивнул Сеймур. -- А в чем дело? -- Шимански тряхнем, -- нахмурился шериф. -- Опять за старое взялся. Сеймур понимающе кивнул. Джонатан наметил очередную акцию на воскресенье. А потому к субботе Платон приготовил все: два бочонка густого смолистого "рассола", три мешка рубленого камыша, а главное -- второй комплект инструментов. Но, получив от Джонатана полдоллара мелкими монетами и к вечеру сходив на перекресток посмотреть, как там дела, Платон вернулся неожиданно озабоченным. -- Масса Джонатану шесть-семь душ хватит? -- без предисловий поинтересовался раб. -- Думаю, хватит, -- продолжая вычерчивать на листке бумаги варианты очередной скульптурной композиции, тихо ответил Джонатан. -- Тогда надо прямо сейчас идти, масса Джонатан, -- серьезно произнес Платон. -- Сейчас там как раз восемь ниггеров, и больше сегодня уже не будет -- слишком поздно. Джонатан неохотно оторвался от чертежа. -- А на завтра перенести никак нельзя? -- Завтра ведь воскресенье, масса Джонатан, -- развел руками раб. -- А ну как набьется десятка полтора? Можем не управиться. Джонатан задумчиво оттопырил нижнюю губу, встал из-за стола и подошел к полке, на которой по соседству с Цезарем и Декартом улыбалась голова Аристотеля Дюбуа. -- А этих до утра сделать успеем? Платон почтительно склонился. -- Если масса Джонатан не передумал делать это вместе со своим преданным рабом, к утру управимся. Великий Мбоа нам поможет. Джонатан коснулся одеревеневших десен бывшего служителя Мбоа и резко повернулся к Платону: -- Тогда вперед! Они отправились к перекрестку на лошадях. Но за сотню футов до злачного места Платон завел кобылу в густые заросли ивняка и развернул тряпицу с инструментами. -- Это вам, масса Джонатан, -- протянул он хозяину кривой каменный нож. Джонатан взвесил нож в руке и, улыбнувшись, вернул его негру и достал свой, недавно купленный в городе, -- стальной, с красивой костяной ручкой. -- Только Шимански не трогай, -- строго предупредил он, -- я его сам буду разделывать. А ты возьмешь на себя ниггеров. -- Как прикажете, масса Джонатан, -- склонился раб. -- Только учтите, Джонни -- мужчина крепкий. -- Думаешь, не справлюсь? Платон хитровато усмехнулся в седую курчавую бородку. -- Я этого не говорил, масса Джонатан. Просто я знаю Джонни; года два назад его четверо бродяг ограбить хотели... -- И что? -- насторожился Джонатан. -- Не получилось, -- осклабился негр. -- Они, конечно, люди не благородные, но тоже крепкие... были. По спине Джонатана пробежал и ушел куда-то в поясницу легкий холодок. Он глянул на тонкую алую полоску заката и, сбрасывая наваждение, тряхнул головой: -- Справлюсь. Первым в кабачок зашел Платон, и Джонатан, сгорая от сладострастного предчувствия, стал ждать условного сигнала. Но прошло три минуты, четыре, десять, а чертов ниггер все не выходил, и ровно через полчаса Джонатан сунул руку в карман, еще раз убедился, что его складной нож на месте, и решительно выбрался из кустов. Подошел к двери, выждав с минуту, потянул ее на себя и по возможности тихо скользнул внутрь. Осмотрелся и, как должное, отметил, что гомон сгрудившихся у грязного, липкого от недо<->-бродившей браги стола чужих незнакомых рабов стихает. Кинул взгляд в сторону стойки и приосанился. Джонни Шимански с враждебным любопытством смотрел прямо на него. -- Привет, Джонни, -- чтобы сказать хоть что-нибудь, важно обронил Джонатан. -- Здравствуйте, мистер Лоуренс, -- прищурился кабатчик. -- Какими судьбами? Если насчет негров, так из ваших здесь только один, вон, у окна. Можете забирать. Джонатан окинул ниггеров быстрым взглядом. Если не считать притулившегося у окна Платона, их было восемь. "То, что надо", -- подумал он и снова ощутил этот легкий холодок в пояснице. -- Негра-то я вижу. А вот приличная выпивка у тебя есть? -- медленно тронулся он с места и подошел к стойке. -- Коньяк, виски? Трактирщик смотрел на него со смесью недоверия и оторопи. Неглупый человек, он понимал всю противоестественность появления здесь одного из крупнейших землевладельцев округа. -- Коньяка нет, а виски найдем, -- пробормотал он. Джонатан кинул взгляд назад. Платон так и сидел у окна, даже не шелохнувшись. "Черт! И чего он медлит?" -- недоумевал Джонатан. -- Держите, мистер Лоуренс, -- осторожно пододвинул к Джонатану маленький стаканчик Шимански. -- Только учтите, я ворованное не скупаю. И вынюхивать здесь нечего. Джонатан поднес стаканчик к губам, демонстративно понюхал и, покачав головой, поставил его на место. -- А если под стойкой посмотреть? Шимански побледнел. Джонатан усмехнулся, тронулся вдоль стойки, обогнул ее с краю и наклонился. Набор хороших плотницких инструментов -- явно из поместья Бернсайдов, отделанная серебряными бляшками уздечка... Джонатан поднял взгляд -- Шимански стоял ни жив ни мертв. -- А говоришь, ничего ворованного нет! -- улыбнулся Джонатан. Шимански сглотнул и злобно посмотрел в сторону притихших ниггеров. -- Пошли вон! У меня на сегодня закрыто. Джонатан тревожно глянул в сторону вставших со скамьи рабов. "Черт! Уйдут ведь!" -- Всем стоять! Стоять, кому сказал! Негры встали как вкопанные. Собравшиеся здесь без разрешения, а точнее, вопреки воле своих господ, они уже почуяли запах крупных неприятностей, но ослушаться белого землевладельца не смели. -- Вот так... -- смущенно прокашлялся Джонатан, лишь теперь осознавший, что они могли и не послушаться, а просто броситься к дверям и раствориться в навалившейся на землю темноте. -- А теперь всем к стене. Лицом к стене, я сказал! -- Что ты хочешь? -- раздался сзади напряженный голос трактирщика. -- Сейчас узнаешь, -- едва удерживая нервическую дрожь в голосе, отозвался Джонатан и поймал взгляд своего раба. -- Обыщи их, Платон, и смотри, чтобы они вели себя тихо! Раб понимающе кивнул и прошел вдоль рассредоточившихся вдоль стены ниггеров. -- Что тебе надо, Лоуренс? -- уже с вызовом в голосе спросил Шимански. Джонатан повернулся к трактирщику. Его уже вовсю колотила дрожь предвкушения. -- Поговорить надо, Шимански. -- Ты же знаешь, твоих у меня не бывает! -- стал защищаться тот, и вдруг его взгляд упал на уздечку. -- А как сюда это попало, я вообще не знаю! Джонатан сунул руки в карманы сюртука и двинулся прямо на трактирщика. Один шаг, второй... -- Да и кто ты такой? -- возмутился тот и отступил на те же пару шагов. -- Кто ты такой, Лоуренс, чтобы учить меня?! Джонатан шагнул еще, затем еще, а затем услышал за спиной сдавленный хрип и понял, что пора. -- Что тебе надо? -- уже испуганно завопил Шимански и ткнулся спиной в угол. -- Ты что делаешь?! Джонатан вытащил из кармана нож, выбросил сверкающее лезвие наружу и, одним прыжком сократив расстояние до нуля, ударил трактирщика в живот. Что-то хрустнуло и, ударившись о стойку, зазвенело. Джонатан удивленно глянул на свой сжатый кулак. Вместо хищно сверкающего сталью лезвия из рукояти выглядывал жалкий обломок. Едва Джонатан сделал первый выпад, Платон принялся резать безоружных, покорно стоящих лицами к стене рабов, как свиней. Первых он застал врасплох, но затем кто-то упал на колени и начал просить пощады, кто-то кинулся бежать, но старый верный раб знал: уйти не должен ни один. А вот его хозяину пришлось намного хуже. Шимански оказался не только крепким, но и сообразительным. Увидев, как отлетело в сторону стойки лопнувшее от удара о бляху его ремня стальное лезвие, и осознав, что никто с ним договариваться не будет, трактирщик бросился к стойке и начал шарить там, явно в поисках какого-нибудь оружия. Не нашел, кинулся вперед, сбил Джонатана с ног и навалился сверху. Джонатан дернулся, попытался вывернуться, сбросить с себя негодяя, но багровый от ярости Шимански навалился еще сильнее и обеими руками ухватил Джонатана за горло. -- Щ-щенок! -- задыхаясь от ненависти, прошипел он. -- Что, на чужое потянуло? Джонатан захрипел, и в глазах у него потемнело. Последним нечеловеческим усилием воли он попытался освободиться от захвата, несколько раз дернулся, протащил на себе трактирщика около двух футов и понял, что сдается. И только тогда за спиной Шимански показалось черное, заросшее седыми курчавыми волосами лицо. Трактирщика бережно ухватили за шею, сделали два коротких, но точных надреза, и в лицо Джонатану брызнула теплая соленая кровь. Он закашлялся, спихнул мгновенно ослабшее тело трактирщика на пол и, жадно хватая воздух, сел. -- Как вы, масса Джонатан? -- склонилось над ним участливое черное лицо. -- Нормально, Платон, -- Джонатан прокашлялся, ощупал горло и сердито покачал головой. -- Ты почему условного сигнала не подал? Сколько можно ждать? -- Шимански хитрый, -- виновато сморщился раб и вытащил из-под рубахи пистолет. -- Под стойкой держал. Я украл, чтоб не выстрелил. Джонатан вспомнил, как трактирщик первым делом кинулся к стойке, и прикусил язык. Платон все сделал правильно, и теперь ему было неловко за свое нетерпение. -- Никто не сбежал? -- Нет, масса Джонатан, все здесь. Ухватившись за плечо раба, Джонатан заставил себя подняться и заглянул за стойку. Все семеро ниггеров уже лежали вдоль стены и, булькая кровью и судорожно подергивая конечностями, отходили. -- Слава тебе, Господи! -- размашисто перекрестился Джонатан и вытащил из мокрого, пропитанного кровью кармана сюртука часы. Без четверти полночь. Джонатан нервно хохотнул и глянул на Платона. -- Ну что, до утра успеем? Платон улыбнулся и протянул своему хозяину кривой каменный нож. -- Если вы будете пользоваться этим ножом, масса Джонатан, успеем. В первую очередь Платон притащил инструменты и оба бочонка с "рассолом", затворил все ставни до единой и закрыл дверь изнутри на оба засова. А Джонатан с некоторым сожалением положил испорченный сюртук на скамью, закатал рукава забрызганной кровью рубахи и вытащил труп Джонни Шимански в центр. Они работали, не покладая рук и не считая, кто сколько сделал. Джонатан старательно перемещал трупы, спуская остатки еще теплой крови, вытаскивал внутренности, перемешивал засыпанный в "рассол" рубленый камыш, заливал "рассол" через трубочку в ноздри, уши и рты и легко, безмятежно улыбался. Сейчас, когда руки работали, думалось на удивление хорошо, и он порой прозревал такое, от чего буквально захватывало дух! Так, уже в самом начале ночи Джонатан снова и как-то особенно ясно подтвердил для себя главное достоинство кукол -- абсолютную цельность. В отличие от человека, скрывающего свою истинную суть за массой фальшивых, сменяющих одна другую оболочек, кукла изначально честна. Она не пытается выдать себя за кого-то другого и прямо несет в мир то, к чему ее предназначил ее творец. Кукла-злодей остается злодеем, а кукла-праведник -- праведником. Кстати, уже сейчас, еще на полпути превращения в кукол, все семеро черных и один белый растеряли все свои фальшивые маски и лежали такими, какими и были в действительности, -- испуганными, удивленными и, может быть, поэтому правдивыми. И Джонатан чувствовал, знал -- так и должно быть. Когда сорваны все маски до единой, человек становится куклой, правдивой, как перед Господом. Теперь Джонатан как никогда ясно понимал, что, если бы каждый представал перед другими, как перед Господом, нагим в своей правдивости, мир любви и понимания -- Золотой век человечества -- наступил бы мгновенно и необратимо. И лишь потому, что человек пуще смерти боится всей правды о себе, мир все глубже и глубже погрязает в неправде и беззаконии. И сегодня, шаг за шагом помогая всем этим заблудшим душам сорвать свои фальшивые оболочки все до единой, Джонатан делал, может быть, самое важное дело на свете -- помогал миру прозреть. Нет, он, разумеется, отдавал себе отчет в том, что не может помочь всему миру, но Джонатан всем сердцем чувствовал, что если каждый, следуя мудрой заповеди Вольтера, будет делать свое дело, мир в конце концов прекратит свое бесконечное падение вниз. В шесть утра они в основном закончили. В шесть с четвертью всезнающий Платон взломал дощатую перегородку и вывалил на стойку около двадцати фунтов скупленных трактирщиком по дешевке краденых драгоценностей. В половине седьмого утра Джонатан вышел наружу, отворил ставни и встал в карауле, заботясь о том, чтобы им не помешал случайный путник. По крайней мере, до тех пор пока Платон не вытрет кровь на полу и не уберет разбросанные по<>всюду мелкие обрезки человеческого мяса. А около семи Джонатан вернулся в кабачок и восхищенно цокнул языком: -- Гениально! Тела кукол новой скульптурной группы в точности, почти зеркально отражали всю суть этих заблудших, всю их беспутную и бестолковую жизнь, всю тщету бесполезных попыток спрятаться от себя и от других в пьянство и воровство. -- Все, масса Джонатан, души у нас. Помоемся, и пора идти, -- беспокойно позвал его Платон и начал через голову стаскивать окровавленную полотняную рубаху. -- Да, их души теперь будут у нас, -- расстегивая запонки некогда ослепительно белой шелковой рубахи, пробормотал Джонатан. -- А души горожан -- здесь... Он уже предчувствовал, как, едва увидев всю эту негодную, никчемную суть пьяной и вороватой жизни, один за другим будут прозревать все, кто успеет посетить кабачок до приезда полиции. Когда надсмотрщики сообщили Реджиналду Бернсайду о том, что недосчитались поутру семерых рабов, он буквально закипел от негодования. -- Я не думаю, что они в бегах, -- попробовал успокоить его старший надсмотрщик. -- Рабы говорят, эти семеро вчера собирались к Шимански. А вы сами знаете, что это такое. -- Я знаю, кто такой Шимански, -- раздраженно оборвал старшего надсмотрщика землевладелец. -- Меня интересует другое: когда все это кончится? Старший надсмотрщик опустил глаза в пол. Они оба знали, что ниггерам надо давать "спустить пар", иначе проходит время, и они становятся раздражительными и склонными к непослушанию и даже побегам. Но разрешать это означало дать повод к еще большей дерзости, а потому время от времени надсмотрщики просто закрывали глаза и на закопанные в землю, наполненные перебродившим соком сахарного тростника огромные тыквы, и на ночные пляски у реки, и даже на походы рабов к Шимански в межсезонье. И лишь в последнее время, когда из поместья стали пропадать вещи -- то набор плотницких инструментов, то отделанная серебряными бляшками уздечка, -- ситуация стала по-настоящему тревожной, и всем стало ясно, что пора дать острастку. Собственно, старший надсмотрщик как раз сегодня и собирался поговорить с хозяином, чтобы обозначить масштабы этой острастки. Лично он предполагал, что будет вполне достаточно отправить человек десять-двенадцать самых "трудных" для наказания к констеблю и еще человек сорок наказать самостоятельно... и, надо же, опоздал. -- Мне съездить к Шимански? -- глухо спросил старший надсмотрщик. Старик Бернсайд сурово прокашлялся: -- Ты за оставшимися следи. Я сам съезжу. Реджиналд Бернсайд приехал в кабачок Джонни Шимански довольно поздно, уже в половине восьмого утра. Оставив на дороге экипаж, он прошел последние полсотни футов пешком и раздраженно постучал в дверь стеком. -- Шимански! Никто не отвечал. Бернсайд постучал сильнее, затем еще сильнее, наконец вытащил кружевной белый платок и, преодолевая естественную брезгливость, обернул им дверную ручку, потянул дверь на себя и остолбенел. Семеро его ниггеров все еще были здесь! Старик возмущенно запыхтел, переступил через порог и приготовился высказать трактирщику все, что он о нем думает, когда заметил на стойке что-то невероятно знакомое. Он подошел ближе, достал из кармана жилетки пенсне, склонился над стойкой и поперхнулся. Прямо перед ним лежал пропавший из спальни его дочери четыре года назад редкой красоты золотой нательный крестик! -- Черт побери! -- яростно выдохнул старик. -- Это что еще такое?! Чем это вы здесь занимаетесь, Шимански?! Трактирщик молчал. Реджиналд Бернсайд поднял на него суровый, взыскующий взгляд и растерянно заморгал. Джонни Шимански стоял все в той же позе, в какой его застали пару минут назад: в одной руке маленький стаканчик, протягиваемый здоровенному ниггеру, а во второй -- только что полученная от него отделанная серебром уздечка. -- Джонни? -- настороженно позвал сэр Реджиналд. -- Вы меня слышите, Джонни? Тот даже не шелохнулся. И тогда сэр Реджиналд напялил пенсне еще глубже и, уже предчувствуя какую-то чертовщину, осторожно приблизил свое лицо к лицу Джонни. Кожа трактирщика оказалась белее мела, глаза были пусты и безжизненны, а из левой ноздри медленно капало на стойку нечто черное и смолистое. -- Твою мать! Шериф Айкен поверил в услышанное не сразу. -- Прямо-таки восьмерых? -- домогался он у приехавшего из поместья Бернсайдов молодого надсмотрщика. -- Да, господин шериф, сэр Реджиналд сказал, что их восемь, -- упрямо повторил тот. -- Семеро наших ниггеров и этот... как его... Шимански. Айкен чертыхнулся. Убийство сразу восьмерых человек в одном месте -- такое в последний раз случилось лет двадцать тому назад. Однако на такое сообщение следовало отреагировать немедленно. Поэтому, отослав надсмотрщика обратно в поместье, шериф взял с собой двух констеблей, сержанта Дэвида Кимберли и своего заместителя Сеймура и немедленно выехал на место преступления. В течение получаса добрался до кабачка, спрыгнул с лошади, на ходу разминая ноги, дошел до двери и постучал. Молчание. Шериф толкнул дверь, вошел, привыкая к темноте, и схватился за сердце. -- Матерь Божья!!! И все семеро негров, и сам Шимански определенно были мертвы, но, что самое жуткое, производили полное впечатление живых и даже слишком живых людей. Рабы, кто с золотой цепочкой, кто с рубанком, кто с уздечкой в руках, плотной алчущей толпой окружали торговца спиртным, а он, чем-то напоминающий Христа на своей последней тайной вечере, одной рукой принимал краденое, а другой -- скупо наливал им в стаканы дрянной, почти не очищенный ром. Шериф истово перекрестился и, держась рукой за грудь, вывалился наружу. -- Дэвид! -- выдохнул он. -- Гони в город! И чтобы через полчаса все свободные от нарядов были здесь! -- Есть, сэр! -- взял под козырек сержант. -- А ты, Сеймур, -- повернулся шериф к своему заместителю, -- давай-ка в Новый Орлеан. -- Зачем? -- оторопел тот. -- Молчи! -- болезненно скривился шериф. -- Найдешь там в отделе убийств лейтенанта Фергюсона, скажешь, у меня тот же случай вышел, что и у него... только в восемь раз хуже. Пусть выезжает! Вернувшись домой, Джонатан первым делом хорошенько отмылся и поручил Платону избавиться от залитой кровью одежды. Затем, памятуя о последнем визите новоорлеанского полицейского, отдал рабу на сохранение голову Аристотеля Дюбуа и свои записи и чертежи и попробовал уснуть. Но сон все никак не шел; Джонатан был слишком возбужден своим удивительным успехом. Скульптурная композиция вышла настолько целостной, что он был убежден: стоит ее увидеть хотя бы десятку человек, и молва о примерном наказании торговцев краденым и пьяниц пройдет по всему округу. Джонатан выехал в поля, проверил, как работают его негры, полюбовался свежими нежно-зелеными ростками сахарного тростника и лишь к обеду, в самый разгар жары, вернулся домой и с наслаждением повалился в прохладную кровать. Он чувствовал себя Рубенсом, Тицианом и Микеланджело в одном лице. Лейтенант Фергюсон выехал в соседний штат немедленно, едва получил весточку от Айкена, но добраться до места смог лишь на следующий день. Не заезжая в управление округа, он сразу же прибыл на место, поздоровался с мрачным, почерневшим от переживаний Айкеном и решительно вошел в кабачок. -- Ни хрена себе! Семеро негров стояли в вычурных, характерных для картин старых мастеров позах. Даже кабатчик выглядел скорее живописным пророком, чем реальным негодяем, столь точно был стилизован сам дух европейского Возрождения. -- Ну как, похоже? -- подошел сзади Айкен. -- Это он, -- утвердительно кивнул Фергюсон. -- Никаких сомнений. Смолу нашли? -- У каждого, -- вздохнул Айкен. -- И в брюхе, и в ноздрях, и даже в ушах... -- А что это за золото? -- заинтересовался новоорлеанский гость и, стараясь не прикасаться к окружившим стойку со всех сторон трупам, подошел ближе. -- Почти все краденое. Я проверил, половина в розыске, -- отозвался Айкен. -- Он все это, оказывается, в стене хранил; вон, видите пробоину? Фергюсон обогнул стойку и заглянул в пролом в дощатой стене. -- А себе они ничего не взяли? -- Трудно сказать, но, как мне кажется, ничего. Тут одного золота двадцать четыре с половиной фунта лежит. Фергюсон присвистнул, превозмогая дурноту, еще раз осмотрел трупы и стремительно выскочил за дверь. Теперь, спустя сутки, жуткий запах свежезавяленного мяса и запекшейся крови стоял в кабачке так явственно, словно здесь торговали не спиртным, а свиными окороками. -- Что посоветуете? -- подошел к нему сзади Айкен. -- Ордер на обыск Лоуренса просите, -- мрачно отозвался Фергюсон. -- Я другого выхода не вижу. -- Улик-то нет, -- как-то жалобно произнес Айкен. -- А семья из самых известных -- оплот общества. -- А рабы чьи? Не его? -- К сожалению, соседские, семейства Бернсайд. А к Лоуренсам и не подкопаться. Прямо не знаю, что делать. Фергюсон чертыхнулся и, восстанавливая душевное равновесие, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. -- Вот что я вам скажу, шериф. Могут быть у вас подозрения, что это сделал раб? -- И что дальше? -- уныло поинтересовался Айкен. -- Поскольку убиты рабы Бернсайдов, а новоорлеанской полицией задерживались возчик Мидлтонов и этот... Платон из поместья Лоуренсов, проведите поголовные обыски именно у рабов, во всех трех поместьях! -- Ну-ка, ну-ка! -- как-то сразу воспрял духом Айкен. -- К Бернсайдам и Мидлтонам пошлите констеблей, так, для вида, а сами по-настоящему тряхните поместье Лоуренсов. Шериф Айкен мгновенно оживился. Если правильно все провернуть, план мог и сработать. -- Точно! Нам главное придумать, как в дом войти! А если улики найдем, то и прокурор по-другому разговаривать станет! На следующее утро, что-то около пяти, Джонатан проснулся от грохота десятков копыт. Он вскочил с постели, подбежал к окну и понимающе улыбнулся. Это были люди шерифа. -- Платон! -- громко позвал он. -- Что прикажете, масса Джонатан? -- мгновенно появился в дверях старый раб. -- Проводи шерифа в гостиную и передай, что я просил не шуметь -- дядюшку разбудят. -- Слушаюсь, масса Джонатан, -- покорно склонился раб и тут же, отброшенный мощным ударом, рухнул на ковер. -- Ах, черт! -- возник на пороге шериф Айкен; хотел извиниться, но увидел, что это всего лишь Платон, и сразу же переключился на хозяина дома: -- Сэр Джонатан Лоуренс? -- А то вы не знаете, шериф, -- мягко улыбнулся Джонатан. -- Конечно же, это я. -- Вот постановление прокуратуры на срочный обыск жилищ ваших рабов, -- протянул ему листок шериф. -- Прошу извинить за беспокойство и ознакомиться. -- Но у меня же есть опекун... -- начал Джонатан. -- Сэр Теренс Лоуренс уже ознакомлен, -- деловито отрезал шериф. -- А что на этот раз расследуем? -- поднял брови Джонатан. Шерифа тронули за плечо, и на пороге возник встревоженный, растрепанный дядя Теренс. -- Там на перекрестке людей убили, Джонатан, -- растерянно проговорил он и повернулся к шерифу. -- Но я что-то никак не пойму, а при чем здесь мы? -- Вы -- ни при чем, -- сделал отстраняющий жест рукой шериф и тут же многозначительно посмотрел на Платона, -- но вот ваши рабы... Кстати, они же имеют доступ в дом? -- Некоторые имеют, -- недоуменно пожал плечами сэр Теренс и тоже посмотрел на отсидевшего четыре месяца в каталажке негра. -- Тогда вы не будете возражать, если мы начнем обыск именно с вашего дома? Джонатан смиренно склонил голову в знак полного с шерифом согласия. На пару с лейтенантом Фергюсоном шериф Айкен перевернул в доме все. Зная о привычке этих умников вести дневники и записывать и зарисовывать важные вещи, он лично просмотрел каждую бумажку в огромном кабинете дома Лоуренсов, потратив на это несколько часов. Одновременно с этим два десятка полицейских обыскали в доме каждую комнату, а в усадьбе -- каждое строение. Параллельно два наиболее толковых сержанта под умелым руководством Фергюсона провели дотошный опрос всей домашней прислуги, всех надсмотрщиков и наиболее разговорчивых "полевых спин". Но прошло около суток, а у шерифа Айкена не было в руках ни единой конкретной зацепки. Нет, кое-что он, разумеется, узнал, но, бог мой, как же это было близко к истине и как далеко от конкретных полицейских целей! Так, чуть ли не все рабы до единого были убеждены, что юный "масса Джонатан" связался с нечистой силой. И, боже, как же они его боялись! До дрожи, до икоты, чуть ли не до потери дара речи. А главное, они свято верили в то, что "масса Джонатан" управляет ими исключительно с помощью духа некоего черного колдуна, от которого, как говорят, теперь осталась только голова. И вот такой чертовщиной было наполнено все! Так, все три с половиной сотни "полевых спин", включая женщин и подростков, утверждали, что "масса Джонатан" вытащил их из протоки, оживив и призвав на помощь шестерых мертвых ниггеров во главе со все тем же вездесущим колдуном и, само собой, не без разрешения живущего на Луне Великого Мбоа. Услышав об этом, шериф Айкен воспрял духом. Он уже видел, что примитивное мышление черных людей не способно даже различить мертвое и живое, и могло так статься, что на самом деле за "ожившими мертвецами" скрывается нечто подобное тому, что он видел в кабачке Шимански. Но шли часы, допрос следовал за допросом, и он вдруг начал осознавать, что речь идет о тех самых шести рабах, что были убиты соседями Лоуренсов за сопротивление белым, и это означало, что сам Джонатан по-прежнему чист перед законом. А потом шериф Айкен услышал историю о некоем белом колдуне Оско Мабмкое, бросившем вызов самому "масса Джонатану", но пораженному им с помощью заколдованной тростниковой пики прямо в сердце, и устало чертыхнулся. Не надо было обладать большим умом, чтобы с легкостью узнать в этой истории изрядно переиначенный факт убийства шерифом спрятавшегося в кипе убранного сахарного тростника беглого франкоговорящего раба Луи Фернье. Дабы не внушать ложных идей, рабам преподнесли этого мулата как ирландца по имени Оскар Мак-Кой, и теперь это аукалось престранными сказками и полной невозможностью отделить реально бывшие события от самого злостного вымысла. В начале вторых суток шериф Айкен сдался. В присутствии специально приехавших для этого представителей прокуратуры штата он лично принес извинения -- сначала сэру Теренсу Лоуренсу, а затем и главному виновнику всего переполоха -- самому сэру Джонатану Лоуренсу. И оба Лоуренса вежливо улыбнулись в ответ, сказали, что охотно принимают его извинения, пригласили навещать поместье еще и еще раз, лучше во внеслужебное время, по очереди пожали руки господам из прокуратуры и вежливо проводили незваных гостей до порога. Шериф разве что не плакал: все его замыслы были окончательно и бесповоротно провалены. Джонни Шимански и семерых рабов Реджиналда Бернсайда хоронили настолько тихо, насколько это вообще было возможно. Ни шерифу, ни тем более мэру столь громкий скандал был ни к чему. Но слухи все равно пошли, и вскоре все негры в округе совершенно точно знали, что Великий Мбоа, обычно живущий на Луне, ныне прочно обосновался где-то на плантациях семьи Лоуренс и снова испил свежей крови белого человека, а заодно и семерых своих соплеменников. Как уверенно утверждали ниггеры, Мбоа, который, как известно, столь велик и мощен, что обходится даже без тела и живет в своей отделенной от тела голове, катился по дороге в город, когда увидел кабачок Джонни Шимански. Он подкатился к самым дверям кабачка и услышал, как черные люди похваляются тем, что приняли веру белого человека и забыли заветы предков. Это и было их главной ошибкой. Мбоа раздулся от злости, стал большим, как дикий кабан, и ворвался в кабачок. Посмотрел на ниггеров своими красными глазами, и те, завороженные жутким взглядом африканского божества, застыли, не в силах ни отвернуться, ни убежать. Дальше толкователи происшедшего расходились во мнениях. По одной версии, Мбоа подкатывался к каждому, прокусывал ему горло и пил кровь, тут же отрыгивая в использованное тело свое черное смолистое дерьмо, а по второй -- Мбоа испражнился на стойку золотыми украшениями семи тысяч съеденных им ранее белых людей. Понятно, что белые люди трактовали происшедшее несколько иначе, но и у белых не было единодушия. Ирландцы, во множестве живущие в черных от сырости и старости лачугах городских окраин, полагали, что этих восьмерых несчастных посетила сама Банши, отчего они все сразу и окаменели. Но, непоследовательные, как и все неразвитые племена, сами же ирландцы соглашались, что без Лепрехуна здесь вряд ли обошлось, -- иначе с чего бы появились все эти несметные сокровища. Относительно зажиточные обыватели из центральной части города, большей частью принадлежащие к баптистской и епископальной церквам, этой ереси оказались абсолютно чужды. Не мудрствуя лукаво, они просто обратились к своим духовным лидерам и сделали довольно крупные пожертвования на новые храмы -- в западной и юго-восточной частях города. И только наиболее образованные люди понимали, насколько все проще и одновременно опаснее. В прекрасно информированном о первой жертве "орлеанского упыря" высшем свете делали куда более обоснованные и далеко идущие выводы. На светских раутах вовсю обсуждались результаты врачебной экспертизы мертвых тел с акцентом на странных точечных разрезах, проникающих вплоть до артерий, из чего делался вполне обоснованный вывод о возможности эпидемии вампиризма. Шериф Айкен узнавал обо всей этой галиматье достаточно быстро, хотя и из третьих-четвертых рук, но вносить ясность не собирался. Его настолько утомили бесчисленные просьбы сильнейших людей округа дать им хоть одним глазком взглянуть на материалы следствия, что уже через неделю он был вынужден буквально скрываться от назойливых просителей, полагая, что, если не давать никакой информации, все утихнет само собой. Но шли дни, а интерес общества к "орлеанскому упырю" не только не падал, но, напротив, болезненно рос, и наступил день, когда даже мэр города мистер Торрес не выдержал. -- Что там у вас с этим вампиром, Айкен? -- прямо затребовал он отчета. -- Нет никакого вампира, мистер Торрес, -- попытался уклониться от опасной темы шериф. -- Ну да, -- ухмыльнулся мэр. -- Вампира нет, а восемь трупов с выпущенной кровью есть. И как это понимать? -- Следствие еще не закончено, -- поджал губы шериф. Мэр сердито нахмурился. -- И еще... Айкен, -- продолжал Торрес. -- Не по<>ддавайтесь вы этим ниггерским байкам и не пытайтесь повесить это преступление на Лоуренсов. -- А если сэр Джонатан все-таки окажется виновным? -- едва удерживая мгновенно вспыхнувший гнев, поинтересовался шериф. -- Чушь, Айкен, -- отмахнулся мэр. -- Полная чушь. Торопливое, суетное и бесстыжее поведение власти Джонатана просто взбесило. Полиция сделала все, чтобы его композицию никто не увидел, и тем самым свела весь нравоучительный эффект от нее почти к нулю. "Ладно-ладно, -- сварливо думал он. -- Раз так, я вам еще устрою..." Джонатан понимал, что в следующий раз должен оказаться еще умнее и еще изобретательнее. Но придумать способ устранить полицию хотя бы на несколько часов долго не удавалось. Лишь оказавшись у парома, Джонатан вдруг понял, что не в полиции дело! Черт с ней, с полицией! Главное -- люди, зрители! И скрещение дорог у переправы -- как раз то, что надо. Именно здесь сходятся пути тысяч и тысяч потенциальных зрителей. И даже если композиция простоит хотя бы час... О-о-о! Этого будет достаточно. Он стал следить за кишащим у переправы через Миссисипи человеческим муравейником и вдруг понял, что совершенно напрасно ограничивает свои возможности, и куклы могут и должны двигаться! Пусть просто, пусть самым примитивным образом, но могут! Тогда впечатление от контраста "мертвое -- живое" будет гораздо сильнее. "Я это сделаю! -- решил он. -- Обязательно!" Только одно смущало Джонатана: отсутствие внятной идеи композиции. Он говорил себе, что это придет, что идея обязательно родится, когда настанет срок, и все-таки немного расстраивался. Все его существо истинного художника противилось тому, чтобы начинать дело без ясного, по-настоящему достойного воплощения образа. Но время шло, идея все никак не желала появиться на свет, и Джонатан понял, что далее тянуть немыслимо, ибо момент перелома, когда надо двигаться вперед -- во что бы то ни стало, -- уже наступил. Момент перелома, когда шериф Тобиас Айкен понял, что более тянуть немыслимо, наступил в начале июля 1848 года. К этому времени он притерпелся к беспредельному любопытству света и перестал прятаться от публики, а внешне и вовсе выглядел спокойным и уверенным, как в самые лучшие свои годы. Но уже после разговора с мэром города Сильвио Торресом ему стало как-то особенно ясно, что, если он это дело не закроет, на следующих выборах ему в шерифы не пройти. А как жить без работы и без того положения в обществе, к которому он привык, Айкен еще не знал. Он тщательно обдумал все свои законные и не вполне законные возможности, взвесил степень риска и в конце концов решился. Еще с весны Айкен арестовал за мелкие нарушения с три десятка кочующих из штата в штат в поисках работы бродяжек. И теперь, внимательно просмотрев список арестованных, выбрал шестерых и стал по одному вызывать их для беседы. -- На свободу хочешь? -- тщательно скрывая свои истинные чувства и участливо глядя в глаза каждому, интересовался он и, получив утвердительный ответ, через силу ласково улыбался: -- Тогда придется на меня поработать. Нарушители мгновенно пугались, но, узнав, что от них не требуется стучать на соседей по камере, постепенно отходили, а в их плутоватых глазах появлялся интерес к жизни и желание хоть как-то ее улучшить. -- Но смотри, если обманешь, я тебя из-под земли достану, -- давал себе волю и угрожающе нависал над собеседником шериф. -- У меня во всех южных штатах друзья. И только после этого внушительного вступления начинался собственно разговор, после чего от шестерых кандидатов осталось сначала пятеро, а затем и четверо. И вот с этими оставшимися шериф уже поработал основательно. -- Лето в разгаре, -- терпеливо объяснял он. -- Собран уже второй урожай, а значит, у землевладельцев появились деньги. Как они их потратят, знаешь? А вот и не знаешь; им ремонт нужен -- кровлю после зимы починить, сараи, что от паводка пострадали... Вот если взять тебя, ты что умеешь? -- Ну... я механик неплохой, -- начинал вспоминать собеседник, -- работал когда-то... -- Не-ет, -- отрицательно качал головой шериф. -- Механика со стороны не возьмут, заруби себе это на носу. -- Ах, да! -- мгновенно соображали самые толковые. -- Я же плотничать могу! -- А вот это другой разговор, -- по-отечески хлопал бедолагу по загривку шериф. -- Вижу, что не напрасно я тебя выбрал, не напрасно. А теперь второй вопрос: откуда идешь, где работал, какие планы на будущее? Как это -- нет планов?! Так не пойдет. Мало-помалу подходящие легенды были доведены до совершенства. А 14 августа 1848 года рано утром двери местной тюрьмы со скрипом открылись, и оттуда один за другим вышли четверо бледных, не вполне уверенных в себе, но чисто выбритых и звенящих кое-какой мелочью в карманах мужчин. Не тратя времени на упоение столь желанной свободой, все четверо стремительно пересекли небольшую площадь перед тюрьмой, украдкой поглядывая на высокое окно во втором этаже полицейского управления, вышли на соседнюю улицу и, держа курс строго на юг, быстро исчезли из виду. Шериф нервно задернул штору выходящего на площадь окна. Охота на зверя началась. К середине июня Джонатан начал подумывать о том, не снять ли для своего замысла кого-нибудь с плантаций. Лето было в самом разгаре, а кочующие в поисках работы мастеровые, большей частью ирландцы, так и не объявлялись. Он даже съездил с дядюшкой в город, но и там с рабочими руками было туго. -- Опять шериф бесчинствует, -- прямо объяснил ему скучающий от безденежья маклер, -- совсем работать не дает. Нужных документов у них, видите ли, нет! А у кого они есть? У кого, я спрашиваю?! Джонатан пожал плечами, он не знал, что на это ответить. Так что, когда рано поутру 15 августа 1848 года Платон доложил, что пришли четверо ирландцев и они ищут работу, Джонатан подскочил, как ужаленный гремучей змеей, и мигом слетел по лестнице во двор. -- Чем промышляете? -- без предисловий начал Джонатан. -- Плотники мы, -- солидно ответил самый старший. -- Ну, а я еще и механик немного. -- За четвертак сговоримся? -- не особо раздумывая, продолжал Джонатан. -- Двадцать пять центов? -- почесал бороду старший. -- Что-то немного предлагаешь, хозяин. Джонатан окинул взглядом остальных и увидел этот алчный блеск давно голодных глаз. -- А сколько тебе надо? -- капризно поинтересовался он. -- Ты что, думаешь где-нибудь больше заработать? Старшего молча ткнули в бок -- Джонатан увидел и это. -- Ладно-ладно, -- выставил руку вперед ирландец. -- Четвертак так четвертак. По рукам. Через три дня шериф получил первое донесение -- сложенный вчетверо мятый листок папиросной бумаги, переданный через проезжавшего мимо поместья Лоуренсов почтальона. "Он строет плот на остраве, -- значилось в письме. -- Платит читвиртак в день. Зачем плот ни знаем. Гаварит нужна чтобы плот был высокий". Шериф чертыхнулся. Его абсолютно не интересовало, сколько им платит Джонатан Лоуренс и что это за необходимость строить плот в самый разгар летних работ. Его интересовало, чем занимается сам Джонатан Лоуренс. Но как раз о Джонатане в этом, с позволения сказать, донесении не было сказано ни слова. Шериф еще раз чертыхнулся. Предполагалось, что агенты будут ремонтировать крыши, менять сгнившие половые доски и заново ставить снесенные половодьем хранилища. Только тогда у них будет возможность внимательно осмотреть все прилегающие к дому постройки, а если повезет, то и сам дом. Но вместо этого ирландцы строят плот и наверняка находятся не ближе чем в двух-трех милях от усадьбы. "А и в самом деле, зачем ему плот?" Шериф Айкен вытащил свои записи и начал их заново, еще более тщательно просматривать. Насколько он знал из полицейских бюллетеней, такого рода убийства имеют тенденцию к повторению. И не то чтобы он этого опасался, нет. Айкен никак не мог понять, как хищник, однажды вкусивший крови, как этот ублюдок, может столько времени вытерпеть. Сам шериф столько бы не стерпел. Плот был изготовлен меньше чем за неделю. Джонатан сразу же распорядился спустить его на теплую воду протоки у острова, по колено в воде подошел, забрался наверх и разочарованно застонал: плот мгновенно осел и теперь возвышался над водой от силы на пару дюймов. А если на него нагрузить еще хотя бы троих-четверых? -- Не годится! -- решительно замотал он головой. -- Все разобрать. Будете переделывать. Плот должен возвышаться минимум на фут! Плотники для виду завздыхали, но Джонатан видел, как они рады, что работы еще много. Он стремительно вернулся домой, попытался по формулам Архимеда рассчитать, сколько понадобится бревен, чтобы выдержать нужную нагрузку, и надолго застрял. Он делал расчет за расчетом, но каждый раз цифры получались иные, а порой выходило так, что, сколько бревен ни потрать, вся конструкция в целом так и будет едва возвышаться над водой. Это его не устраивало категорически! Второе донесение шериф не получал так долго, что даже начал подумывать о том, чтобы под каким-нибудь благовидным предлогом самому навестить поместье Лоуренсов. И только спустя бесконечно долгие две недели, уже в сентябре, мальчишка-посыльный принес ему скомканный бумажный обрывок. "Первый плот нигадится делаем втарой, -- с трудом прочитал он прыгающие вверх-вниз кривые буквы, -- угражает ни заплатить что делать ни знаем плот ни плавает как нада". -- Вот бестолочи! -- взвился шериф. -- Какая мне, на хрен, разница, что он не плавает? Когда вы делом займетесь?! Он вытер взмокший лоб рукавом и упал в кресло. Интуиция старого полицейского подсказывала ему, что прямо сейчас, пока эти мерзавцы зарабатывают свои двадцать пять центов каждый божий день, Джонатан снова что-то замышляет. Айкен понятия не имел, что именно, но всем своим нутром чуял -- пахнет крупными неприятностями. "А может, я ошибаюсь? -- подкралась к нему мелкая, но какая-то ядовитая мысль. -- И Фергюсон ошибался, а этот Джонатан -- обычный сирота, простой деревенский мальчишка, тратящий оставшиеся ему в наследство денежки на понятные и простительные мальчишеские забавы? Может такое быть?" Айкен зарычал и ударил кулаком по столу так, что задребезжали оконные стекла. Он знал, что может быть и так, но -- господи! -- как же он его ненавидел! Пока плотники возились с плотом, Джонатан взял у дядюшки еще денег и поехал в город -- ему было что прикупить, даже не считая цепей, веревок и шарниров. И дядя снова нимало не заинтересовался, зачем парню столько денег и что ему нужно в городе. -- Ты здесь хозяин, Джонатан, -- улыбнулся он. -- Так что чем раньше начнешь управляться с деньгами самостоятельно, тем быстрее узнаешь их цену. А я что, я только опекун. Джонатан в очередной раз поразился и в очередной раз воздал хвалу Господу. Там, на небесах, ему определенно помогали. Иногда он задумывался о причинах такой огромной разницы между отцом и дядей, но ответа не находил. Джонатан не понимал ни того, почему дядя Теренс отказался от своей законной доли наследства, в пятнадцать лет сбежал из дому и устроился юнгой на торговое судно, ни того, зачем все свои сбережения потратил на университет, ни того, почему сейчас терпеливо дожидается дня, когда Джонатан женится или ему исполнится двадцать один год, чтобы счесть свой долг исполненным и снова вернуться в свою гнилую, никому не нужную Европу. Дядя вообще никак не укладывался в образ родившегося на Юге джентльмена. Едва кинув взгляд на тщательно составленный Джонатаном список прочитанных книг и расспросив о планах на будущее, дядюшка понимающе кивнул и с этого момента почти не интересовался, чем там занимается племянник. При этом сам он состоял в оживленной переписке чуть ли не с половиной Европы и оглушительно хохотал, читая толстые, наполненные формулами и выкладками фолианты. Он был словно из какого-то иного, почти нереального мира. Нельзя сказать, чтобы дядя и племянник не пытались найти общего языка, но сколько бы Джонатан ни пытался понять, что такое капитал и в чем заключается конечный смысл труда по найму, все заканчивалось полным поражением. Джонатан просто не понимал, зачем высчитывать стоимость рабочей силы, когда работника достаточно просто хорошо кормить. И он категорически не понимал, почему никого в Европе не интересует, где этой ночью будет ночевать и что будет есть работник. Бесчеловечные правила жестокого и холодного заокеанского Старого Света просто не укладывались в его голове. Впрочем, Джонатан уже видел, что эти правила потихоньку просачиваются и на Юг. Вот и здесь уже появились вечно голодные, оборванные ирландцы, готовые пойти на воровство за четвертак и убить за доллар. Любой раб на его плантации чувствовал себя лучше, а потому был добрее и нравственнее, чем эти белые, обозленные на весь свет люди. И -- Джонатан почти физически чувствовал это -- все то зло, которое он пытается сейчас остановить, исходит именно оттуда, с Востока. Колеса экипажа застучали по мостовой, и Джонатан словно очнулся. -- Приехали, масса Джонатан, -- наклонился с козел Платон. -- Вижу, -- кивнул он, спрыгнул на городскую мостовую и огляделся. -- Как дела, сэр Лоуренс? Джонатан пригляделся, и внутри у него все оборвалось. Возле скобяной лавки стоял шериф округа Тобиас Айкен собственной персоной. -- Спасибо, шериф, хорошо, -- взяв себя в руки, сдержанно кивнул Джонатан, -- а как ваши? -- Неплохо. А как здоровье вашего дядюшки? "Что ему нужно?" -- Спасибо, тоже хорошо. Джонатан предпочел бы не видеть шерифа Айкена, особенно после недавнего обыска, но пройти мимо него, делая вид, что не заметил, было уже невозможно, и, превозмогая дрожь в коленях, Джонатан двинулся прямо к лавке. -- А как ваши негры? -- загородил дорогу большим крепким телом шериф. -- Больше никакой чертовщины? Джонатан замер; он уже видел, куда клонит шериф, а потому хорошо понимал, сколь опасно принимать участие в этом провокационном разговоре. -- Что вы хотите этим сказать, шериф? -- через силу улыбнулся он. -- Если про гадание на бобах, так это я пока не извел -- гадают. Сзади подошел Платон. Он встал точно позади своего хозяина, не пытаясь ни обойти его, ни забежать вперед, чтобы открыть дверь. -- На бобах, говорите... -- по лицу шерифа пробежала недобрая улыбка. Он определенно чего-то хотел, но никак не мог решиться исполнить задуманное. -- И мне погадать могут? -- Платон, погадай, -- бросил за спину Джонатан. -- Что хочет знать масса шериф? -- мгновенно отозвался из-за его спины Платон. Шериф Айкен опешил. -- Где я буду через неделю? -- явно чтобы хоть что-нибудь спросить, неловко улыбнулся он. Платон наклонил голову, словно пытался прочесть будущее шерифа по носкам своих сандалий. -- В поместье масса Джонатана, -- пробормотал он. -- Возле реки. -- Не понял... -- оторопело протянул шериф и вдруг как-то стушевался и отступил в сторону. -- Черт-те что наговоришь, право слово. Что мне там делать? Джонатан, пользуясь моментом, скользнул мимо опасного собеседника к дверям лавки и только там с колотящимся сердцем остановился -- не то чтобы он боялся, но этот гнусный тип был ему настолько омерзителен! -- Вы будете там один, масса шериф... -- тихим шелестом доносился из-за дверей голос Платона, -- и вы будете делать такое, о чем не хотели бы, чтобы кто-то знал... "Вот из кого хорошая кукла получится, -- наконец-то додумал свою мысль Джонатан. -- Классическая!" Через два дня изготовленный по чертежам Джонатана плот был окончательно готов. Двенадцать толстых сухих бревен были связаны в один ряд, над ними возвышалась сложная решетчатая конструкция около двух футов высотой, и только на ней крепился дощатый настил с непонятной прорехой посредине. Пл