нтр, залихватски крутанул тростью, и Джонатан вдруг с ужасом узнал в этом движении характерный жест своего отца! Это уже точно не было шуткой, но едва быстро наполняющийся бешенством Джонатан стал подниматься, как на поляне снова объявился разрисованный под неведомого зверя танцор, в следующий миг в его руках оказался огромный нож, а еще через долю секунды он повалил "сэра Джереми" на землю и взмахнул рукой. Невидимые с такого расстояния зрители закричали столь яростно и поощрительно, что никаких сомнений в их симпатиях более не оставалось. "Зверь" поднял с земли бог весть как оказавшуюся там и явно символизирующую голову Джереми Лоуренса тыкву, нахлобучил на нее соломенное подобие шляпы и понес ее по кругу. Джонатан задохнулся от ярости, вскочил и бросился вперед. Он не успел пробежать и десятка шагов, как от ближайших кустов отделилась тень, Джонатана повалили на землю и, зажав рот рукой, потащили прочь. Он попытался вывернуться, ударил наглеца в лицо, нащупал мокрый рот, попытался достать пальцами глаза, но его скрутили еще сильнее -- не пошевелиться. -- Нет, масса Джонатан, нет! Не сейчас! -- яростно зашептали ему в ухо. "Платон?" -- на мгновение оторопел Джонатан и, осознав, что его скрутил собственный раб, совершенно рассвирепел. Он бился, как в эпилептическом припадке, выкручивался налимом, отчаянно мычал и даже сумел укусить зажавшую рот огромную ладонь, но все было бесполезно: раб упрямо тащил его прочь от рощи. И только в полумиле, уже на пустых полях скошенного тростника, Платон внезапно остановился, осторожно ослабил хватку и тут же рухнул на колени. -- Простите меня, масса Джонатан! Джонатан брезгливо встряхнулся и, стиснув зубы, прошипел: -- Вернемся, пойдешь к шерифу. -- Слушаюсь, масса Джонатан! -- склонился еще ниже старый негр. -- Скажешь, тридцать девять плетей. -- Скажу, масса Джонатан! Джонатан покачал головой и отвернулся в сторону багровеющего востока. Он все еще был рассержен, хотя уже чувствовал, что Платон прав, и обнаруживать себя на этом языческом шабаше не следовало. Но не признаваться же в этом рабу... -- Можно сказать, масса Джонатан? -- внезапно раздалось позади, и Джонатан повернулся. Платон так и стоял на четвереньках, уткнувшись головой в сухую траву. -- Что еще? -- Вы их обязательно подчините себе, масса Джонатан, -- пробубнил в землю Платон. -- Что-о-о? -- не понял Джонатан. -- Да, масса Джонатан, -- все так же не поднимаясь с колен, пробубнил Платон. -- Они уважают силу, а вы -- настоящий колдун. -- Что-о?! -- аж подпрыгнул Джонатан. -- Только очень большой колдун может иметь столько кукол! -- убежденно произнес старый негр. Джонатан на секунду оторопел, растерянно заморгал и, только когда до него дошло, что имеет в виду Платон, расхохотался. -- А еще... что... скажешь?! -- чуть не захлебываясь, пробулькал он. Платон осторожно приподнялся с земли и, словно не веря, что настроение хозяина переменилось, тихо добавил: -- А еще я скажу, что они не верят, что сэра Джереми убил белый. Внутри у Джонатана словно что-то оборвалось, а горло мгновенно пересохло. Это он и сам видел. -- А что они говорят? -- еле выдавил он. Платон облизнул губы. -- Они думают, что его убил черный дьявол. "Так оно и есть", -- вспомнил Джонатан стоящую у него в спальне голову и вдруг успокоился. -- И что же делать? -- сам удивляясь тому, что ведет этот странный разговор, спросил он и уселся рядом с Платоном. -- Сначала вы должны убить Джудит Вашингтон. Джонатан оцепенел. Ничего более наглого он не мог себе представить. -- Я? -- резко повернулся он к рабу. -- Я -- должен?! Кому я должен? Тебе?! -- Нет, масса Джонатан, -- раб пригнулся к земле еще ниже. -- Но она -- семя Лоуренсов. Это все знают. А теперь каждый ниггер на плантации может ей ноги раздвинуть! Убейте ее, масса Джонатан! Джонатан упрямо поджал губы и уставился на линию багровеющего горизонта, но вскоре печально склонил голову. Его прекрасные мечты о гармоничной жизни с рабами в едином, теплом и уютном мире рушились, словно карточный домик. Полевые негры с животным наслаждением разыграли сцену убийства его отца, а домашний, самый преданный раб посчитал его колдуном и затем из лучших побуждений посоветовал ему убить другую рабыню -- только за то, что она слишком похожа на своего господина. Что-то в этом мире шло не так. "Надо было сразу ее продать!" -- с тоской подумал Джонатан о Джудит и понял, что остро хочет лишь одного -- вернуться к своим куклам. Преподобный Джошуа Хейвард пробился к юному сэру Лоуренсу лишь с четвертой попытки. Всю неделю старый Платон говорил ему всякую ерунду: "масса Джонатан приболел", "масса Джонатан в отъезде", "...не принимает", "...не может", и лишь когда преподобный окончательно рассвирепел и пригрозил рабу отлучением от причастия, тот сдался и провел его в дом. Долго стучал в темную дубовую дверь, затем начал слезно упрашивать "масса Джонатана" открыть, наконец где-то через четверть часа загремел ключ, и дверь приоткрылась. Преподобный вошел в практически темную из-за плотных бархатных штор спальню и, нащупав рукой стул, присел. Он уже понял, что юный сэр Лоуренс опять возится со своими куклами, а когда глаза понемногу привыкли к темноте, увидел их, без числа расставленных по всему ковру. -- Что на этот раз, Джонатан? -- скорбно поинтересовался преподобный. -- Троянская война. -- А когда делом займешься? На тебе ведь все хозяйство. За этими канальями глаз да глаз нужен. -- Я не знаю, что делать, -- тихо ответил парень и поднял на священника полные слез глаза. -- Я хочу, чтобы все было как в книгах Аристотеля. Я бы о них заботился, они бы мне служили... а они такие... Преподобный понимающе кивнул головой. -- Я знаю черных, сынок. А ты, вместо того чтобы здесь прятаться, лучше бы сказал мне. -- И что? -- Слово Божие все может, -- значительно закивал преподобный. -- И уж на земле ему преград нет, это точно! Тем же вечером, сразу после работы, вместо ужина всех успевших окреститься черных рабов под угрозой наказания плетьми погнали за девять миль в город, завели в храм, и никогда еще, пожалуй, преподобный Джошуа Хейвард не был столь красноречив и убедителен. -- Слушайте меня, вы, неисправимые грешники! -- потрясая руками, обвиняюще возвысил он голос. -- Ваши сердца заполнены всякой скверной, и дьявол соблазняет вас! Рабы начали растерянно переглядываться. -- Бог рассержен на вас и, конечно же, накажет, если вы не оставите ваши дурные пути! Рабы дружно опустили глаза. Они еще не знали, куда клонит преподобный, но уже предчувствовали, что сегодняшняя проповедь обязательно кому-нибудь выйдет боком -- или к шерифу пошлют, или прямо на месте накажут. -- Вместо искреннего служения вашему доброму господину вы, праздные, уклоняетесь от вашей работы! -- прямо обвинил их преподобный и окинул поникшие курчавые гривы тяжелым, все запоминающим взглядом. -- Но Бог видит вас! Негры, все как один, затаили дыхание и втянули головы в плечи. -- Вы лжете! -- уличающе ткнул пальцем вперед преподобный. -- Но Бог слышит вас! Рабы сгорбились еще сильнее. -- O, развратные сердца! -- с внезапно прорезавшейся болью почти прорыдал преподобный. -- Когда работа для вашего господина сделана, собираетесь ли вы вместе, чтобы с трепетом душевным поговорить о совершенстве Отца Нашего Небесного? По храму прошел невнятный шепоток. -- Не-ет! -- качая головой, саркастично протянул преподобный. -- Вы ссоритесь и собираете всякие бесовские коренья, чтобы закопать их под п<>орогом соседа и навести порчу на ближнего своего! Негры тут же смолкли, и стало ясно, что священник попал в точку. -- А вместо поклонения Господу прячетесь по темным углам и швыряете бобы с безбожным предсказателем или кидаете карты с какой-нибудь старой ведьмой! Преподобный на секунду приостановился, чтобы перевести дыхание, а в храме воцарилась такая тишина, что он слышал даже ток собственной крови в висках. -- Но Бог видит вас! Кое-кто в толпе мелко перекрестился. -- Оставьте ваши греховные пути! -- укоризненно покачал головой преподобный. -- Да, ваш добрый господин сэр Джонатан Лоуренс не всегда может выяснить, где вы и что вы делаете, но Бог-то видит вас, и уж он-то обязательно накажет! Негры зашевелились. Наконец-то всем стало понятно, чего именно хочет от них преподобный, и, словно подтверждая эту догадку, тот уже более миролюбиво завершил: -- Ибо если вы не повинуетесь вашему земному владельцу, вы тем самым оскорбляете и вашего небесного Владыку. Джонатан видел, как торопливо, почти бегом возвращаются с проповеди рабы. Он знал, что они рвутся к сооруженным для них "яслям", где уже второй час их дожидается остывшая каша. Не пройдет и трех минут, как они похватают заменяющие им ложки отливающие перламутром створки речных мидий и, словно дикие животные, отталкивая друг друга, набросятся на еду. А потом, набив животы, разбредутся по своим хижинам и в лучшем случае постараются до утра забыть и про преподобного, и про своего господина, и даже про Бога, а в худшем... в худшем -- выберутся в рощу и станцуют о своих господах что-нибудь издевательское. Джонатан скрипнул зубами. В этом и была главная проблема. Он и его рабы сталкивались ежедневно; они на него работали, он их кормил и опекал, но душевно они словно жили на далеких, разделенных океаном островах. К сожалению, он не мог их посадить за один стол с собой, как советовал мудрый Сенека, -- даже самых благонравных. Это еще было бы возможно, если бы рабов было два-три десятка, но когда их три с половиной сотни... Они и веру-то Христову не все приняли, так и живут язычниками, чуть ли не половина. Джонатан отвернулся от окна, и его взгляд упал на книги. Ах, если бы он мог донести до негров хотя бы одну тысячную долю накопленных человечеством познаний! Так, чтобы его Платон ничуть не уступал своему многомудрому тезке. Сколь благочинной и добронравной стала бы окружающая его жизнь -- воцарился бы воспетый древними Золотой век. "А что, если попробовать? И начать с самых простых вещей: постоянные проповеди у преподобного, нравоучительные беседы, домашний театр, наконец... Театр! Как в Древнем Риме!" Сердце Джонатана подпрыгнуло и заколотилось изо всех сил. Древние мудрецы снова подсказали ему самый верный выход из положения! Ибо все, что он хочет им сказать, все, что вообще можно сказать невежественному человеку, следует говорить простым, доступным для его разума языком -- языком самих жизненных ситуаций. Для этого годились даже его куклы. Джонатан бросился к письменному столу, выхватил из стопки чистый бумажный лист, открыл крышечку чернильницы, заострил перо и за считаные минуты набросал небольшую простую пьесу. Мгновенно разыграл ее со своими куклами и тут же понял: не то! Куклы были слишком уж малы, чтобы все триста пятьдесят человек, пусть и разбитые на группы, могли увидеть представление. Куклы должны быть крупнее, хотя бы раз в пять-шесть. Он с отчаянием скользнул глазами по бюстам Цезаря и Декарта, уткнулся взглядом в черную высохшую голову Аристотеля Дюбуа, и тут его озарило! Он схватил колокольчик и вызвал Платона. Попытался объяснить ему, чего хочет, не сумел и тогда просто приказал ему привести несколько самых толковых негров: Сесилию, Абрахама с конюшни, да хоть ту же Джудит Вашингтон, наконец! Дело пошло сразу. Через четверть часа у ведущей на задний двор лестницы собрались восемь человек, в основном из домашней прислуги. Джонатан быстро расставил их в тщательно продуманном порядке и начал объяснять. -- Значит, так, Сесилия, ты у нас будешь праведницей. -- Как это праведницей? -- мгновенно вспотела тучная кухарка. -- В церковь, что ли, каждый день ходить? А как же моя кухня?! -- Заткнись и слушай! -- раздраженно оборвал ее Джонатан. -- А будешь спорить, на плантацию отправлю. Сесилия охнула и зажала рот пухлыми руками. -- А ты, Абрахам, -- повернулся он к испуганн<>ому помощнику старшего конюха, -- будешь развратником и бездельником. Абрахам выпучил глаза и облизнул массивные, выпуклые губы. -- Может, лучше сразу к шерифу? А-а... масса Джонатан? -- Будешь возражать, точно отправлю. -- Он повернулся к Платону. -- Кстати, ты почему Джудит не привел? Тот потупился. -- Ну? -- сразу почуял неладное Джонатан. -- Что случилось? -- Пропала Джудит, -- выдавил Платон. -- Пошла на проповедь и не вернулась. -- Сбежала?! -- оторопел Джонатан. -- Не могу сказать, масса Джонатан, -- развел руками Платон. -- Может, и сбежала, а может, к утру вернется. Наши девушки иногда пропадают... ненадолго. "Наши девушки... он сказал -- наши девушки", -- повторил про себя Джонатан еще и еще раз и неожиданно понял, что так и не может решить, кем считать Джудит Вашингтон. Эта мулатка нигде не считалась до конца своей. "Вернется к утру, прощу, -- решил Джонатан. -- А не вернется, ей же хуже!" Повернулся к застывшим рабам и расстроенно махнул рукой: -- Разойтись. Завтра продолжим. Ни завтра, ни даже послезавтра он к мыслям о театре не возвращался -- было не до того. Джудит ни на работе, ни в деревне не появилась, и Джонатан, переполненный самыми противоречивыми чувствами, поручил Томсону разместить в газетах объявление о поимке. Но спокойнее ему от этого не стало; Джонатан почти перестал читать, не выезжал поутру на плантации, и даже страстно любимые куклы уже не вызывали в нем прежнего интереса. Разумеется, рабы сбегали у них и раньше, но никогда это не задевало Джонатана так сильно, -- может быть, потому, что Джудит была первой рабыней, сбежавшей лично от него. Впрочем, было и еще кое-что. Порой Джонатан серьезно задумывался над тем, кто же Джудит на самом деле. Да, она была прямым потомком согрешившего перед Господом Хама, сына Ноя. Да, сегодняшнее полуживотное существование черного потомства Хама -- не чья-то прихоть, а справедливо предписанное Господом наказание. Беда только в том, что на три четверти Джудит была белой, а значит, на три четверти она несла в себе еще и кровь Иафета, другого сына Ноя, ни в чем не повинного и ставшего прародителем всей белой расы. И Джонатан не знал, должны ли эти три четверти праведной крови испытывать ту же судьбу, что и остальная грешная четверть. Он так много думал об этом, что в конце концов совершенно запутался и вдруг понял: если он и дальше будет заботиться о пустом и оставлять без внимания главное, его поместье вскоре будет ничем не отличимо ото всех остальных, а все его мечты о создании маленькой гармоничной "республики", настоящей римской "фамилии", где все любят и уважают всех и где самый последний раб гордится своей принадлежностью к поместью Лоуренсов, потерпят сокрушительное поражение. Как только Джонатан это осознал, он решительно отбросил все мысли о Джудит и вернулся к своему главному замыслу -- домашнему театру. Едва спадала жара, Платон собирал для него всех свободных от срочных работ домашних негров, и они произносили реплики и занимали позиции, а Джонатан смотрел, записывал, вносил поправки и думал... очень много думал. Лишь немногие из рабов по-настоящему годились для исполнения написанной им пьесы. Они смущались, потели и категорически не понимали ни цели, ни смысла того, к чему он их готовил. И только спустя неделю тщательно отобранные им пятеро самых толковых негров привыкли к мысли, что всеобщего позора не избежать, а им, хочешь не хочешь, придется принимать эти вычурные позы и говорить эти странные, редко встречающиеся в обыденной жизни фразы. Когда второй урожай тростника был собран, Джонатан поручил Томсону пригласить плотников для сооружения сцены и объявить всеобщий сбор на деревенской площади. Ничего более сложного в его жизни еще не было. Надсмотрщики сбились с ног, вылавливая и отводя на площадь группу за группой, и все равно из рассеянных по всему поместью трехсот пятидесяти шести человек загнать на площадку перед деревянным помостом удалось не более трехсот двадцати. Остальные просто попрятались. Впрочем, удивляться этому не приходилось. Трудно сказать, что именно подумали простые "полевые спины", впервые увидев завешанный полотном со всех сторон дощатый помост, но по их встревоженному гудению и перепуганным лицам угадывалось -- ничего хорошего. Джонатан уселся на специально принесенное для него кресло в первом зрительском ряду, дождался, когда надсмотрщики -- все, как один, крепкие, зрелые мужчины -- по очереди подошли к нему и доложили, что собрали всех, кого сумели отловить, и подал сигнал домашним колокольчиком. И тогда закрывающее помост полотно разъехалось в разные стороны, и на помосте оказались четверо негров: толстая Сесилия, Цинтия, вертлявый десятилетний поваренок Сэм и помощник конюха Абрахам. Рабы замерли, и над площадью воцарилась действительно мертвая тишина. Толстая Сесилия бросила в сторону сидящего в первом ряду сэра Джонатана панический взгляд, и он ободряюще кивнул. -- Я чищу кастрюли и мою посуду, -- прикрыв от ужаса глаза, жалобным тоненьким голосом начала толстуха. -- Подобно муравью Эзопа, я всю свою жизнь провожу в трудах и заботах... Джонатан улыбнулся. Его старания не прошли даром, и если бы не этот жалобный голос глубоко несчастного человека, Сесилия была бы безупречна. -- Я люблю моего господина, -- чуть ли не прорыдала кухарка и молитвенно сложила большие пухлые руки на огромной груди, -- и точно знаю: на небесах мне воздастся за все. Сесилия смолкла, едва не потеряв сознание от волнения. Рабы стали переглядываться. Они так и не могли сообразить, к чему клонит эта толстуха; к тому, что другие работают хуже, чем она? Джонатан перевел взгляд на Абрахама, но помощник конюха выглядел так, словно проглотил жердь, и явно не мог издать ни звука. Джонатан на секунду нахмурился, но тут же сообразил, что разбираться в причинах задержки некогда, а представление следует вести дальше, и кивнул поваренку Сэму. -- Я делаю все, что скажут! -- с готовностью затараторил мальчишка. -- Я послушный и добрый раб! И когда пробьет мой час, мне будет что сказать архангелу Гавриилу! "Слишком торопится!" -- досадливо цокнул языком Джонатан, снова глянул на Абрахама, понял, что с того никакого толку не будет, и подал неприметный знак пожирающей его глазами Цинтии. Та вздрогнула, мгновенно опустила глаза в дощатый пол и тихо, но внятно произнесла: -- Я ленива по моей природе. Я не люблю работу и очень люблю отдохнуть в тенечке. Мне нравятся парни и совсем не нравится молиться Богу. Рабы за спиной Джонатана встревоженно зашептались. Они так и не могли понять, с какой стати Цинтия публично признается в своих грехах. И только тогда словно проснувшийся Абрахам с отчаянием в голосе выпалил: -- Я развратный и лукавый ниггер! Джонатан удовлетворенно хмыкнул. Получалось вовсе не так уж плохо, а главное, вполне искренне. -- Я живу одним днем! -- с нарастающим отчаянием добавил Абрахам. -- И я только и думаю о том, как обокрасть моего хозяина и напиться рому! Рабы, ошеломленные, замерли и один за другим опустили глаза. Они поняли, что прямо сейчас состоится показательная публичная экзекуция, и уж Абрахама точно забьют до полусмерти. -- Смотреть! -- бдительно заорали с флангов надсмотрщики. -- Всем смотреть! Поднять морды! Кому сказано -- поднять! И вот тогда из-за матерчатых кулис степенно вышел обернутый в белую простыню и вымазанный мелом с головы до щиколоток Платон. Рабы снова замерли. Джонатан давно подметил, что этот издавна приближенный к семейству Лоуренс раб вызывает у остальных негров сложную смесь уважения и страха, и только поэтому и поручил ему наиболее ответственную со всех точек зрения роль. Платон поднял до того прикрытую простыней руку, и в ней оказался выкрашенный ярко-оранжевой охрой деревянный меч. -- Пробил час расплаты! -- веско произнес он, глядя прямо перед собой. -- Я -- архангел Гавриил, и я пришел за вами! Трепещите! Джонатан улыбнулся. Он знал, это кульминационный момент, и именно сейчас до рабов должен дойти смысл всей постановки. -- Вы, праведные и кроткие, -- махнул Платон свободной рукой в сторону Сэма и Сесилии, -- будете жить в раю! "Хорошо! -- поощрительно улыбнулся Джонатан. -- Очень хорошо!" -- А вы, развратные и лукавые рабы, -- поочередно ткнул он деревянным мечом в Абрахама и Цинтию, -- падете в ад и будете вечно вариться в кипящей смоле! Наступила такая тишина, что Джонатан слышал даже жужжание кружащих над толпой слепней. Кто-то из женщин истерически всхлипнул, но в целом -- никакой реакции. Джонатан привстал и обернулся. Рабы стояли, приоткрыв рты и напряженно всматриваясь в своих замерших на сцене соплеменников. Они видели, что это не проповедь; они уже догадывались, что никого наказывать не будут, но сообразить, что увиденное представление по своей сути то же самое, что и тайное танцевальное действо в ночной роще, не могли. Губы Джонатана дрогнули, а глаза стали туманиться из-за набежавших слез: его прекрасная идея натолкнулась на абсолютное непонимание и уже грозила закончиться полным провалом. А негры все молчали и молчали. Он всхлипнул, обреченно махнул рукой, как вдруг толпа охнула и отшатнулась. Джонатан судорожно смахнул слезы рукавом. Рабы -- все как один -- стояли с выпученными глазами и открытыми от ужаса ртами. Джонатан протер глаза еще тщательнее и невольно тряхнул головой. Он ничего не понимал! -- То же самое хозяин сделает и с вами! -- внушительно произнес за его спиной Платон, и тогда кто-то пронзительно закричал, толпа дрогнула, словно была одним неразделимым целым, отшатнулась и тут же заорала сотнями глоток и рассыпалась на отдельные, беспорядочно снующие элементы. Джонатан обернулся и остолбенел. Платон так и стоял с обнаженным, покрытым оранжевой охрой деревянным мечом в правой руке, а в левой держал за волосы высушенную голову Аристотеля Дюбуа. Первым ему нанес визит преподобный. Он сдержанно похвалил молодого сэра Лоуренса за общую глубоко верную мысль представления, а затем начал долго и нудно объяснять, что как хозяин Джонатан, разумеется, имеет право на разумную твердость в отношении наименее послушных рабов, но демонстрировать отрезанную голову все-таки было как-то не по-христиански. -- Это Аристотель, -- не отрываясь от своих кукол, тихо произнес Джонатан. -- Тот самый, что убил отца... я его на островах нашел. Преподобный Джошуа побледнел и на время потерял дар речи. -- Ну да, конечно, -- спустя бесконечно долгие четверть минуты произнес он. -- Правосудие есть правосудие. Да, и отец, конечно... Извините. -- Не стоит извиняться, ваше преподобие, -- покачал головой Джонатан. -- Вы абсолютно правы, и я постараюсь быть хорошим христианином сам и донести до моих негров то, что заповедал нам Иисус. Затем юного Лоуренса навестил шериф, но в отличие от преподобного он никаких нотаций не читал, а только сухо, почти официально известил, что, хотя по "Черному кодексу" на негров, как и на прочее имущество граждан Американских Штатов, никакие из гражданских прав не распространяются, лично он, шериф округа, глумление над трупами не приветствует. -- Все просто, Джонатан, -- устало потирая грудь в районе сердца, произнес шериф Айкен. -- Хотите наказать -- отдайте его мне. Или даже спалите его при всех на центральной площади. Но останки следует зарыть. И вообще, что это за сборище вы устроили? Нет-нет, я все понимаю, -- предупреждая возражение, поднял руку шериф, -- и надсмотрщики рядом стояли, и время было еще дневное... но триста пятьдесят ниггеров на одной площадке собирать? Вы хоть понимаете, как это опасно? И уж тем более не следовало позволять этому вашему Платону брать голову убитого в руки. Понимаете? Джонатан кивнул: конечно же, он понимал, что за самоволие следует наказывать. Иначе просто не отправил бы Платона к констеблю с запиской на тридцать девять плетей. Но, проводив шерифа до дверей, он вернулся назад в свою комнату, упал на кровать, заложил руки за голову и расплылся в мечтательной улыбке. Да, поначалу он буквально озверел от столь нагло нарушенного финала его до последней запятой продуманной пьесы. Но уже на следующий день после представления, когда он выехал на плантации, все рабы до единого склонялись к земле, а когда он с ними заговаривал, преданно улыбались и пытались хоть как-нибудь да услужить. И вот тогда Джонатан понял: только так все и должно было закончиться! Его "артисты" -- безграмотные, стыдящиеся того, что делали, простые домашние рабы в принципе не были пригодны для полноценной реализации его тонкого и многогранного замысла. Вечное смущение Сесилии, опущенные вниз глаза Цинтии, торопливость поваренка Сэма и уж тем более скованность конюха Абрахама практически свели на нет всю художественную силу пьесы. И только черная высохшая голова Аристотеля Дюбуа сыграла свою роль точно и абсолютно хладнокровно. Просто потому, что куклам неведомы ни смущение, ни страх. Потому что кукла в отличие от человека не лжет и ничего не перевирает, а просто и ясно выражает саму суть вложенного в нее мастером образа. На следующий день после визита преподобного к Джонатану в город прибежал мальчишка-посыльный, который передал "масса Джошуа" нижайшую просьбу всех ста пятидесяти двух пока еще некрещеных рабов плантации как можно скорее взять их под защиту белого Бога Иисуса и всей христианской церкви. Преподобный был ошарашен. Даже проповеди купленного им по дешевке Томаса Брауна не давали такого разительного результата. Но затем он вспомнил свою недавнюю проповедь и последний, весьма серьезный разговор с юным сэром Джонатаном и удовлетворенно улыбнулся. Его труды не пропали втуне! Он отправил мальчишку назад и тем же вечером съездил к мистеру Томсону, после недолгих препирательств обговорил размеры пожертвований семейства Лоуренс епископальной церкви за предстоящее в ближайшее воскресенье сразу после окончания уборки тростника массовое крещение их черных подопечных. К следующему воскресенью сурово наказанный у констебля Платон уже понемногу начал ходить. Он даже попытался подменить Цинтию и принести хозяину кофе с ромом, но подняться по лестнице так и не сумел, и Джонатан впервые увидел его, лишь когда решил посмотреть, как будут крестить его рабов. -- Платон? -- удивился юный сэр Лоуренс. -- Ты здесь? -- Что прикажете, масса Джонатан? -- склонился раб. "Что прикажу?" Джонатан задумался. События последних дней отчетливо показали преданность, а главное, явную полезность этого раба. -- Жди меня в доме. Когда Джонатан подъехал к месту крещения, обряд был в полном разгаре. Полторы сотни женщин, мужчин и детей стояли по грудь в теплой мутной воде мелкой извилистой протоки и напряженно внимали преподобному Джошуа Хейварду. -- А теперь повернитесь на запад и трижды плюньте в нечистого! -- громко провозгласил стоящий на берегу преподобный. Негры, с трудом выдирая ноги из илистого дна, стали медленно поворачиваться лицом к поместью и вдруг один за другим замерли. -- Мы не можем туда плюнуть, масса Джошуа, -- боязливо произнес кто-то. -- Там наш хозяин... Преподобный рассвирепел. -- Вот ведьмино племя! Не вы ли просили меня окрестить вас? А теперь от лукавого отречься не желаете?! -- Там правда наш хозяин, -- возразил тот же голос. Преподобный побагровел, но бросил взгляд на запад и все понял. С берега круто разворачивающейся протоки на своих рабов смотрел, сидя на черном жеребце, сэр Джонатан Лоуренс. -- Уйдите оттуда, Джонатан! -- замахал преподобный рукой. -- Не мешайте! Джонатан кинул в сторону замерших, остановленных на половине обряда рабов еще один взгляд, рассмеялся и пришпорил коня. Только что он ясно понял, что именно следует делать дальше. Он примчался домой, вбежал в кабинет, сел за письменный стол и схватил перо. Факты были ясны и просты. Было совершенно очевидно, что природная склонность негров ко всякому греху, в том числе и двум главным: греху язычества и непослушания своим господам -- переходит к ним прямо по крови, от отца к сыну и от матери к дочери. Однако не мог быть подвергнут сомнению и тот факт, что крещение, причастие и регулярная проповедь оказывали существенное влияние на грех идолопоклонства, и каждое последующее поколение негров все реже обращалось к прежним языческим суевериям и все чаще приходило в храм божий. То есть возникала прежде не бывшая тяга к праведной жизни! И только со вторым грехом все складывалось совершенно иначе. Все соседи Джонатана в один голос твердили -- каждое новое поколение рабов ощутимо хуже предыдущего. Это выглядело так, словно хорошее знание языка и обычаев белого человека только добавляет неграм дерзости и склонности к бунту! Из-за этого некоторые утверждали, что все черные уже по своей природе ненавидят белых, и именно в этом корень всех зол. Но Джонатан совершенно точно знал, что все это -- ложь, и дело не в том, что негры испытывают природную неприязнь к белому человеку как таковому, а в том, что у них по унаследованной от Хама природе нет склонности к скромному поведению и почтительному отношению к господам! И вовсе не ненависть в их природе, а доставшееся от Хама непочтение. Именно поэтому чем ближе они становятся к своим хозяевам, тем ярче это проявляется. Совершенно так же, как всхожесть картошки тем хуже, чем ближе она посажена к дубу. Древние римляне не знали этой проблемы, но это было объяснимо: большинство рабов было из франков, галлов и прочих племен, берущих свое начало от праведного Иафета, а потому отнюдь не безнадежных. И только американцы, вместо того чтобы обратить свои взоры к опыту предков, повезли своих рабов из Африки. И теперь за это приходилось платить. Джонатан вздохнул и отложил перо. Стоящая перед ним задача не была такой уж простой, ибо только что он вознамерился изменить саму природу потомков согрешившего перед Господом Хама. Тем же вечером Джонатан пригласил из города плотника и, выдав ему тридцать долларов как аванс и объяснив задачу, переключился на эскизы костюма. Долго и трудно размышлял, перепортил массу бумаги и переломал добрый десяток перьев, но к окончательному решению прийти так и не смог. Одеяние новой, задуманной им в человеческий рост куклы должно было отражать внутренний мир грядущего потомка Хама, преображенного смирением. Но как это сделать? Обычная одежда раба -- полотняные штаны -- не годилась, ибо ничего нового в себе не несла. Но так же немыслимо было одеть куклу в костюм белого человека -- Джонатан абсолютно не желал вкладывать в головы негров ненужные идеи! Джонатан провозился до ночи, но так ни к чему и не пришел, а потом в дверь постучали, и он, разрешив зайти, с недоумением увидел перед собой Платона. -- Что еще? -- К вам пришли женщины, масса Джонатан, -- удовлетворенно улыбнулся раб. -- Что еще за женщины? -- удивился Джонатан. -- Откуда? Из города? -- Нет, масса Джонатан, с плантации. Джонатан криво улыбнулся. На его памяти рабы с плантации приходили в этот дом без приглашения только один раз -- давным-давно, когда он еще был ребенком. Он и поныне не знал, в чем была суть проблемы, но прекрасно запомнил переполнившее отца раздражение. -- Ладно, сейчас, -- старательно подавляя в себе сходные чувства, поднялся он из-за стола. -- Только не надо вести их сюда; пусть на заднем дворе подождут. -- Слушаюсь, масса Джонатан, -- склонился старик. Джонатан застегнул сорочку, глянул в зеркало, взял костяной гребень, аккуратно, так чтобы пробор был ясно виден, причесался. Неторопливо прошел по прохладному коридору, степенно спустился по лестнице и распахнул дверь. Их было шестеро, смазливых, несмотря на худобу, мулаток от двенадцати до пятнадцати лет. И они стояли напротив крыльца, потупив глаза и одинаково сложив тонкие смуглые руки на плоских животах. -- Зачем пришли? -- прямо спросил Джонатан. Две самые высокие мулатки переглянулись. -- Ну? Говорите. Наступила долгая, неприятная пауза, и наконец та, что выглядела постарше, отважилась и подняла глаза на хозяина. -- Масса Джонатан хочет девочку? Джонатан оторопел. -- Ну-ка, ну-ка, еще раз... Я что-то не пойму. Девчонка мгновенно побледнела и стала какой-то серой. -- Просто люди подумали... может быть, Цинтия вам больше не нравится, масса Джонатан, и вам другая девочка нужна. Вот мы и пришли. Джонатан растерянно молчал, но вдруг все понял. Занявшись более важными делами, он и впрямь на какое-то время почти забыл про Цинтию и вместо обычных пяти-шести встреч в сутки вполне удовлетворялся одной. "Но откуда им известно? Да и какое им дело?" Джонатан повернулся и с подозрением уставился на замершего позади Платона. -- Твоя работа? -- Нет, масса Джонатан, -- окаменел тот. -- Я бы не посмел. Джонатан вздохнул. Это была чистая правда; Платон и впрямь никогда не вмешивался в господские дела, иначе не продержался бы в этом доме и недели. Он снова повернулся в сторону мулаток, на секунду задержался взглядом на той, что стояла позади остальных, и махнул рукой: -- Ничего мне не нужно. Уходите. Повернулся, хлопнул дверью и, только подойдя к лестнице, приостановился. Сзади отчетливо слышалось тяжелое дыхание Платона. -- Что тебе? -- резко обернулся он. -- Я могу сказать, масса Джонатан? -- молитвенно сложил руки на груди раб. -- Конечно, если я спрашиваю. -- Боюсь, плохо будет, масса Джонатан. Надо было взять девочку. А то они будут думать, что вы на них сердитесь. Джонатан некоторое время соображал, что это значит, а потом расхохотался: -- Тем лучше, Платон, тем лучше. Через два дня напряженной работы плотник представил-таки Джонатану плоды своих трудов, и тот с сомнением покачал головой. Кукла была исполнена старательно, с максимумом натуралистических подробностей и в полный человеческий рост. Плотник насадил деревянные руки и ноги с тщательно вырезанными пальцами и даже ногтями на шарниры и выкрасил древесину в черный насыщенный цвет. Однако, невзирая на размеры, выглядела она раз в десять менее убедительно, чем любая из парижской коллекции принадлежащих Джонатану кукол. Впрочем, других мастеров миль на триста вокруг было не найти, и Джонатан, сокрушенно поцокав языком, распорядился перенести куклу в свой кабинет, поставить ее вертикально и одеть в ту одежду, что он успел подобрать. Платон принес одежду, не без труда облачил куклу в строгие черные брюки английского сукна и белую шелковую сорочку, аккуратно застегнул все пуговицы до единой и только тогда отправился за главным. -- Все, -- кивнул Джонатан плотнику и сунул ему оставшиеся по договору тридцать долларов. -- Можешь идти. -- А как же подгонка? -- с нескрываемым любопытством глядя вслед уходящему Платону, заинтересовался плотник. -- Понадобишься, вызову, -- улыбнулся Джонатан, подтолкнул плотника к дверям, затем проследил в окно, как тот, беспрерывно оборачиваясь, миновал двор, и повернулся к дверям кабинета. -- Все, Платон, можешь заносить! Дверь приоткрылась, и на пороге с накрытым салфеткой блюдом в руке появился взволнованный, серьезный Платон. Он поставил блюдо на стол, бережно снял салфетку и поднес еще более высохшую голову хозяину: -- Вот она, масса Джонатан. -- Что смотришь? -- улыбнулся Джонатан. -- Давай навинчивай! Платон подошел к стоящей у стола кукле, примерился и насадил голову пустой гортанью на торчащую из плеч деревянную шпонку, надавил на голову, чтобы лучше сидела, чуть-чуть развернул и почтительно отошел в сторону. Джонатан охнул и в восхищении замер. Голова Аристотеля Дюбуа сидела на деревянном теле так уверенно, словно была изначально предназначена только для него. Да и само тело как будто ожило! В нем появилась совершенно немыслимая экспрессия, и даже торчащие из рукавов черные лопатообразные кисти выглядели внушительно и очень даже живо. -- Черт! Ты посмотри, какая прелесть! Нет, Платон, ты только взгляни! Он обошел куклу со всех сторон и, восторженно хмыкая, упал в кресло. Строгий, без единого лишнего элемента наряд куклы четко отделял ее от праздничного и франтоватого мира белых, но хорошая незаношенная ткань, а особенно эта белая шелковая рубаха, делала Аристотеля Дюбуа абсолютно точным воплощением "Грядущего Потомка Хама, Преображенного Смирением". Именно таким и должен был выглядеть негр далекого будущего -- верным, преданным и почтительным. И ни высохшие, разъехавшиеся в стороны губы, смешливо обнажившие два ряда великолепных белых зубов, ни коричневые сухие десны нисколько не портили картины, и теперь некогда непослушный и склонный к побегам раб выглядел празднично и даже торжественно. -- Ну, что скажешь, Платон? -- повернулся он к слуге. -- Вы поставили Аристотеля на сторону белых, -- почтительно склонился тот. Джонатан привольно раскинулся в кресле и мечтательно улыбнулся: -- Значит, в воскресенье будем показывать. Той же ночью преподобного снова подняли среди ночи. -- Масса Джошуа! -- с выпученными от ужаса глазами выкрикнул Томас. -- Беда! -- Господи Боже, -- поморщился преподобный. -- Что на этот раз? -- Ниггеры говорят, сэр Лоуренс черта оживил! Преподобный непонимающе моргнул. -- Что ты несешь? Как это -- черта? И при чем здесь Джонатан? -- Они правду говорят! -- выпалил Томас. -- Черные все знают! У них глаз острый, не то что... да, и мне вчера видение было: сам Люцифер из земли вышел! Крылья -- во! До неба. А когти... вы не поверите, масса Джошуа, когти -- что у кабана клыки! -- Та-ак, хорош! -- раздраженно оборвал его преподобный. -- Хватит с меня болтовни! -- Это не болтовня, масса Джошуа, -- упрямо мотнул головой Томас. -- Негры говорят, если вы не сумеете черта прогнать, они все в камыши уйдут. Преподобный Джошуа обмер. "Этого мне еще не хватало!" Он хорошо помнил массовый исход рабов из поместья Мидлтонов -- лет пятнадцать тому назад. Но тогда главной причиной побега негры называли неумеренную строгость отца семейства -- Бертрана Мидлтона, а потому занимался этим делом только шериф. А тут... Преподобный задумался. Если побег будет мотивирован участием темных сил, жди неприятностей от епископата. -- Ладно, Томас, иди сторожи храм, -- уже менее раздраженно произнес он. -- Я подумаю, что тут можно сделать. Сообщение о групповом побеге рабов Лоуренса шериф Айкен успел получить дважды. В четыре утра с какой-то дурацкой запиской от преподобного Хейварда прибежал мальчишка-посыльный, а в четыре с четвертью, когда шериф был уже почти одет, во дворе его дома остановилась коляска управляющего дома Лоуренсов. -- Господин шериф! Быстрее! -- с вытаращенными от ужаса глазами выскочил из коляски Томсон. -- Господи! Да что там у вас происходит? -- застегивая мундир, вышел навстречу шериф Айкен. -- Ушли! -- выдохнул Томсон. -- Все до единого ушли! Негры... только что... -- То есть как это все? -- не понял шериф. -- И женщины? -- Все! -- мотнул головой Томсон. -- Я же сказал: все до единого. -- Ерунда какая-то! -- качая головой, туго затянул широкий кожаный ремень шериф. -- Даже не верится. Он помнил, что в поместье Лоуренсов порядка трех с половиной сотен рабов, и это означало, что даже всего состава полиции -- всех рядовых, констеблей и сержантов -- будет крайне мало. Такого на его памяти уже лет пятнадцать не случалось. -- К соседям за помощью послали? -- поинтересовался он. -- Да, -- кивнул Томсон, -- но точного числа подмоги пока не знаю. Думаю, человек сорок-пятьдесят соберется. -- Уже кое-что, -- шериф поправил кобуру и подошел к пустой коляске управляющего. -- И кстати, что это за черти, о которых мне преподобный написал? Вы случайно не знаете? Управляющий как-то странно и криво улыбнулся. -- Точно сказать не могу, господин шериф, но, по-моему, там без нашего юного друга Джонатана не обошлось. Шериф смачно ругнулся. Он честно предупредил сэра Джонатана Лоуренса об опасности массовых сборищ негров, но, возможно, слишком с этим предупреждением опоздал. Джонатан проснулся от дробного топота копыт и возбужденных голосов на заднем дворе. Скинул с груди мягкую руку Цинтии, поднялся и подошел к окну. Вдалеке, в нежно-розовых лучах восходящего солнца, виднелось клубящееся облако пыли, а внизу, во дворе, перебирали ногами взмыленные, возбужденные лошади. Вот только всадников рядом он почему-то не видел. Джонатан быстро натянул брюки, стащил через голову длинную, до колен, ночную сорочку, набросил на плечи сюртук и выскочил в коридор. Перепрыгивая через две-три ступеньки, слетел на первый этаж и недоумевающе замер. В гостиной стояли управляющий Томсон и преподобный Джошуа Хейвард. -- Что случилось, мистер Томсон? -- Побег, сэр Джонатан. -- И кто сбежал? Управляющий на несколько секунд замер, а потом неловко развел руками: -- Все. Джонатан похолодел. Он еще вчера заметил эти косые взгляды прислуги в сторону сарая, в который Платон и Абрахам оттащили завернутую в полотно куклу "Преображенный Хам", но должного значения этому почему-то не придал. -- И Сесилия сбежала? -- севшим голосом назвал он имя самой преданной после Платона рабыни. -- И Сесилия, и Абрахам, и даже этот поваренок Сэм. -- А-а, ч-черт! -- с внезапно прорезавшимися отцовскими интонациями выругался Джонатан и прикусил губу. Этого он предвидеть не сумел. -- Да-да, мой друг, -- вмешался в разговор преподобный. -- Мне именно так и сказали: сэр Лоуренс оживил черта! И как это понимать? Джонатана охватил мгновенно вспыхнувший гнев. -- А вы, ваше преподобие, как это поняли? -- прищурившись точь-в-точь как отец, наклонил он голову. -- Да я уже давно у вас ничего не понимаю! -- отмахнулся преподобный. -- То креститься бегут, то -- в камыши. Прямо как дети. -- Так и есть, -- поджав губы и все более преисполняясь желанием выставить всех этих "доброхотов" за дверь, кивнул Джонатан. -- Все они -- мои дети, пусть и большие, и я очень надеюсь, что вы еще не послали за шерифом. Преподобный и управляющий переглянулись. Этот мальчишка явно вел себя не по годам дерзко, но задать подобный вопрос он все-таки право имел. -- Так уехал уже шериф, -- произнес Томсон. -- На поимку. Вот только что, пяти минут не прошло. -- И соседей сразу же помогать пригласили, -- уже намного увереннее поддержал его преподобный. -- Как же иначе? -- И кто распорядился? -- начал наливаться холодным бешенством Джонатан. -- Разумеется, я, -- в тон ему с вызовом распрямил плечи управляющий. -- Вы уволены, -- процедил Джонатан и повернулся к замершему за его спиной Платону: -- Приготовь мне лошадь. Что-то принялся говорить Томсон, что-то кричал вслед преподобный Джошуа Хейвард, но Джонатан ни того, ни другого не слушал; у него была задача поважней -- не допустить кровопролития. Он знал, что по "Черному кодексу" любой свободный гражданин имеет право остановить любого раба, в случае неповиновения наказать его плетьми, а если тот начнет откровенно сопротивляться -- даже убить. И в этом смысле у шерифа были на руках все козыри. Но формально управляющий не мог принять решение о поимке сбежавшего раба без согласования с его владельцем, пусть и несовершеннолетним. И это существенно меняло расклад. Платон привел жеребца. Джонатан вскочил в седло и от души пришпорил коня. Он видел, куда направился полицейский отряд, и всерьез рассчитывал добраться до ушедших ночью рабов быстрее. Он пустил жеребца галопом и вскоре миновал недавно скошенное, но уже брызнувшее свежими зелеными побегами топкое тростниковое поле, оставил позади рощу, затем залитые водой рисовые посадки и выбрался на высокий холм у самой границы своих владений. Они были здесь. Все три с половиной сотни его негров стояли по горло в воде той самой протоки, в которой не так давно проводил крещение преподобный Джошуа. На берегу задыхались яростным лаем собаки, рассредоточившись по берегу, громко и возбужденно кричали добровольцы-загонщики и полицейские, и по всему было видно, что самое важное Джонатан уже пропустил. Он снова пришпорил жеребца, стремительно спустился к протоке и отыскал взглядом шерифа. Подъехал и, придержав поводья, развернулся лицом к нему. -- Что происходит, господин шериф? -- Да ничего особенного, -- усмехнулся тот. -- Видите, куда загнали? Отсюда им уже некуда деваться... и почти без потерь. Джонатан кинул взгляд на распростертые у берега мертвые тела тех, кто не успел спрятаться в воде, и недовольно хмыкнул. -- Ничего себе, почти без потерь! Да тут человек шесть! -- А что же вы хотите? Чтобы вам триста пятьдесят человек вернули и без единого трупа обошлось? Джонатан посмотрел на повсюду торчащие из воды одинаковые курчавые головы. Дети и подростки -- ближе к берегу, взрослые -- дальше. Многие из женщин держали своих детей на руках, и совершенно не похоже было, чтобы они собирались выходить на берег и возвращаться в поместье. -- Ну, вы мне их пока еще не вернули. -- Вернем, -- уверенно кивнул шериф. -- Тут мне хорошую идею подали. -- Какую? -- насторожился Джонатан. -- Сеть, -- широко улыбнулся шериф. -- Мы протянем через протоку хорошую прочную сеть, затем подгоним два десятка лошадей -- как тягло. Джонатан вскипел. Он понимал, что негров следует возвращать, но прекрасно видел, к чему это приведет, если действовать методами шерифа, -- на берегу и так уже валялось несколько трупов. -- Нет, -- упрямо мотнул он головой. -- Никакой сети не будет. Шериф озадаченно смотрел на этого юнца. -- А как вы собираетесь их оттуда вытащить? Все-таки триста пятьдесят человек, и настроены они, как я погляжу, крайне решительно. -- Только не сеть, -- упрямо повторил Джонатан. -- Вы мне этой вашей сетью весь приплод подавите. Сейчас преподобный подъедет, вот вместе с ним и подумаем. А эта ваша идея с сетью -- полное дерьмо. Извините за резкость. С этого момента насмерть обиженный шериф не вмешивался. Джонатан быстро переговорил с соседями, здраво рассудившими, что мальчишка прав, и если вытаскивать ниггеров сетью, можно слишком многих потерять -- детей уж точно. Но ничего иного они предложить не могли. Обычно беглых рабов брали на суше, а потому своры тренированных собак хватало за глаза. Сегодня же случай был беспрецедентный, а самые свирепые псы в воде были бы практически бессильны. Затем приехал преподобный Джошуа Хейвард, и Джонатан терпеливо прослушал зачитанную им стоящим по горло в воде рабам долгую, но совершенно бесполезную проповедь о послушании и долготерпении. Когда проповедь закончилась, Джонатан искренне поблагодарил всех за оказанную помощь и попросил никого не беспокоиться и возвращаться к привычным делам. -- Ну и чего вы перепугались? -- подошел он к самой воде. Негры молчали. -- Все равно ведь я вас верну, должны понимать. Никто из стоящих в воде рабов не проронил ни слова. -- Я что, кого-то несправедливо обидел? Или вы из-за этих девчонок? Ладно, возьму я их всех до единой... Что вы как маленькие дети? Негры понурили головы, чтобы не смотреть хозяину в глаза, и в переговоры явно вступать не собирались. -- Ну и черт с вами! -- махнул рукой Джонатан и жестом подозвал к себе надсмотрщиков: -- Всем стоять в карауле. Никого на берег не выпускать. Я скоро буду. Если честно, Джонатан совершенно не был уверен в том, что знает, как их всех вернуть. Но одна мысль у него все-таки была, простая и логичная, как все верное. -- Как ты думаешь, Платон? -- повернулся он к наливающему своему господину кофе рабу. -- Это из-за того, что они испугались моего Аристотеля? -- Это уж точно, масса Джонатан, -- кивнул старик. -- Я вчера сразу подумал, что Абрахаму доверять нельзя. Вот он и растрепал. -- Но они ведь его даже не видели! -- Абрахам догадался, что было завернуто в простыню, масса Джонатан. Я уверен. Джонатан хмыкнул и отпил немного кофе. Он уже чувствовал, что клин можно попытаться вышибить клином. -- Я думаю, если я им покажу Аристотеля еще раз, они поймут, что не правы. Не такой уж он страшный, и вообще, тут ведь главное -- идея! Если они поймут мои идеи, они наверняка перестанут меня так бояться. -- Конечно, масса Джонатан, -- широко улыбнулся Платон. -- Ниггеры очень сообразительные. И... вы позволите сказать? -- Говори. -- Там, за деревней, только что мертвых привезли. Хорошо бы, если бы вы взяли и эти души. Пока они не улетели на свою родину, в Африку. Джонатан поперхнулся и закашлялся. Разливая кофе, поставил чашку на место и посмотрел на старого черта совершенно новым взглядом. Это было гениально! -- Ты хочешь сказать, их можно сделать такими же, как Аристотель? Платон широко улыбнулся: -- Даже еще лучше, масса Джонатан! Он послал Платона с запиской, и через каких-нибудь полчаса тот уже пригнал телегу с шестью мертвыми телами к сараю на заднем дворе. Деловито сгрузил всех, попросил разрешения переодеться и вскоре вернулся почти голым и с кривым каменным ножом в руках. -- Можно начинать? Джонатан кивнул. Ему все еще было немного страшновато, но перед его мысленным взором гулким беспорядочным вихрем уже пронеслись разрозненные картины, постепенно, этап за этапом, складываясь в единую многофигурную композицию, как тогда, в детстве. Это было ужасно давно. Родители взяли его в гости в поместье Мидлтонов, и там Джонатан впервые увидел не только Артура, но и его шестерых разновозрастных сестер. Сначала был обед, затем детей отправили поиграть, и Джонатана сразу же вовлекли в самую удивительную забаву в его жизни. Старшие дочери Мидлтонов замирали в торжественных и очень красивых позах, составляя живые многофигурные композиции, а младшие должны были угадать, что они означают. Джонатан был так потрясен, что запомнил немногое, но одна композиция, "Грех, порицаемый добродетелью", стояла перед его мысленным взором и поныне. И как знать, может быть, именно этот вечер и заложил в нем необузданную страсть воплощать в навеки замерших неподвижных куклах самые сложные философские и житейские понятия. Вот и теперь, все то время, пока старый Платон аккуратно разрезал промежности, стараясь как можно быстрее освободить мертвые тела от зловонных внутренностей, все то время, пока Платон варил принесенные от реки травы и разводил сложный многокомпонентный смолистый "рассол", Джонатан думал. Он уже видел перед собой эту живую картину с Аристотелем Дюбуа в качестве главного действующего лица и шестью неверными рабами как выразителями всего дурного, что есть в черном человеке. Совет из трех наиболее близких к семейству Лоуренс людей решили собрать в доме преподобного Джошуа Хейварда, и первым выступил только что уволенный Джонатаном управляющий Томсон. -- На мой взгляд, господа, необходимо срочно созывать опекунский совет. Сэр Джонатан, увы, погряз в забавах юного возраста и все еще играет в куклы, а поместье давно уже требует твердой мужской руки. -- Не трогайте кукол, Говард, -- сразу же вступился за мальчишку преподобный. -- Вы же знаете, что у него от матери ничего более не осталось. -- А эта ужасная тухлая голова, которую, как мне кажется, он до сих пор не похоронил? -- возразил Томсон. -- Вы не думаете, что пора пригласить врачей? -- Бросьте, Томсон, -- устало потирая грудь в районе сердца, вмешался шериф Айкен. -- Я ему прямо сказал, что это не дело, но тогда уже надо было всю нашу армию после победы над Британией к врачам тащить. Сколько ушей они у англичашек поотрезали! Помните? -- То была война! -- Да какая разница? По большому счету, трофей -- он и есть трофей, и парень его честно заработал. Да и вообще не в этом дело. -- А в чем? -- дружно уставились на шерифа преподобный и Томсон. Шериф выдержал паузу и печально склонил голову. -- Вся беда в его идеях. Совсем зачитался мальчишка. Все эти греки да римляне, да еще про Золотой век постоянно болтает. Только это и опасно по-настоящему. -- Золотой век? -- непонимающе заморгал Томсон. -- Ага, -- кивнул шериф. -- Видел я, что он читает... Кошмар! Сплошной аболиционизм! Я так понимаю, он хочет, чтобы все его ниггеры были ему как семья. Поэтому и хорошую идею с сетью не принял. -- Точно-точно! -- почуяв союзника, подхватил Томсон. -- И, главное, накричал на меня! "Вы уволены, Томсон!" А я его вот с таких лет помню! И из-за чего? Ниггеры ему, видите ли, дороже собственного управляющего! -- Но это же понятно, господа, -- вмешался преподобный. -- Нормальная христианская позиция! Он, конечно, во многом не прав, но перед Господом... Шериф насупился и упреждающе выставил широкую красную ладонь перед собой. -- Не торопитесь, ваше преподобие. Он их за один стол с собой посадить хочет. -- Как за один стол? -- потрясенно вскрикнули хором преподобный и управляющий. Наступила такая тишина, что стало слышно, как на соседней улице проехал экипаж. -- В этом-то и беда, господа, -- покачал головой шериф и тяжело вздохнул. -- В этом-то и вся беда. Платон работал весь остаток дня и всю ночь. Время от времени Джонатан покидал его и выезжал на протоку, но там ничего не менялось. Обложенные со всех сторон собаками и бдительными надсмотрщиками, рабы так и стояли по шею в воде и выходить не собирались. Джонатан искренне попытался убедить их вернуться и даже предложил отправить на берег хотя бы стремительно слабеющих детей, но рабы по-прежнему отворачивали от него серые пустые лица, опасаясь даже посмотреть хозяину в глаза. -- Может, и впрямь попробуем сетью? -- всерьез предложил Джек, самый старый и самый толковый из надсмотрщиков. -- Я понимаю, что это не самый лучший выход, но и стоять здесь без конца тоже немыслимо. -- Подождите, Джек, не торопитесь, -- вздохнул Джонатан. -- Я вижу, что вы уже устали. Потерпите еще немного. Я скоро все это прекращу. Очень скоро. Он был уверен, что план сработает, но только на следующий день, ближе к вечеру, Джонатан всерьез приблизился к тому, чтобы исполнить свое обещание, ибо технология изготовления из мертвых ниггеров кукол, подобных Аристотелю, оказалась достаточно сложной. Всех шестерых негров Платону пришлось аккуратно выпотрошить, затем набить мелко нарубленным, отдельно пропитанным черным смолистым "рассолом" и тщательно высушенным на солнце камышом, и только потом он тщательно зашил все отверстия и сказал, что первый этап завершен. Джонатан, старательно преодолевая остатки отвращения, показал Платону, как именно следует одеть кукол, и даже начал придавать телам задуманные позы, и вот тут у него не заладилось. Собственно, каждая черная фигура должна была воплощать конкретный грех. Один самый крупный негр с бутылкой и раковиной от устрицы вместо ложки должен был изображать обжорство и пьянство. Второй, помельче, мирно свернувшийся клубочком рядом со сломанной мотыгой, планировался как воплощение лени и безделья. Третий, с картами в одной руке и мешочком с бобами во второй, должен был отображать страсть ниггеров к магии и гаданиям. Четвертый, со стеклянными бусами в руках, -- неистребимую тягу к стяжательству и воровству, а пятый и шестая -- мужчина и женщина -- олицетворяли собой прелюбодеяние. И все вроде было правильно, и по отдельности куклы были хороши. Но когда Джонатан увидел всю композицию в целом, уже установлен<->ную на платформу сверху повозки, да еще с красиво одетым Аристотелем Дюбуа в центре, грудь его пронзила сильная боль. Всем своим видом куклы словно бросали вызов всему, что предлагал им белый человек, и откровенно демонстрировали весь набор своих истинных духовных ценностей. И даже стоящий с расставленными в стороны руками Аристотель только усиливал это впечатление, всем своим видом словно говоря: "Вот как следует себя вести, чтобы выглядеть, как я!" Джонатан от души выругался и бессильно опустился прямо на утоптанный пол сарая. Задуманное рушилось на глазах. -- Можно сказать, масса Джонатан? -- почтительно склонился перед ним Платон. -- Что тебе надо? -- мрачно отозвался Джонатан. -- Не надо подкармливать духов. -- То есть? -- заинтересовался Джонатан. -- Они еще не заслужили ни рома, ни бус. Их нужно просто подчинить. Джонатан прищурился и тут же все понял. Вскочил, вырвал из одеревеневших рук бутылку из-под рома, раковину, бусы, подозвал Платона, и спустя два или три часа беспрерывных усилий, выворачивая куклам закостеневшие руки и ноги, чтобы добиться нужной выразительности, изменил все, до последней детали! Отошел и удовлетворенно покачал головой. Именно этого он и добивался. Они стали похожи на детей Лаокоона, и теперь в судорожно и страстно воздетых к молчаливому небу черных мертвых руках стоящих на коленях кукол угадывалось невыносимое страдание, а лишенный одежды и от этого совершенно беззащитный, насаженный на нелепое деревянное тело Аристотель Дюбуа, он же -- преданный служитель безвестного африканского божества Мбоа, настолько усиливал эффект, что каждый зритель мог прийти лишь к одному выводу: что угодно будет лучше такой судьбы. Когда Джонатан подъехал к берегу протоки, караул был вымотан до предела. Но вместо того чтобы внятно объяснить, что делать дальше, юный сэр Лоуренс дождался, когда вслед за ним к берегу подъедет крытая холстом высокая повозка, подозвал к себе Джека и тихо произнес: -- Всем отдыхать. -- А с ними что? -- устало мотнул головой в сторону протоки Джек. -- Я сам с ними управлюсь, -- мягко улыбнулся Джонатан. -- А ваша работа на сегодня закончилась. Завтра поговорим. Джек непонимающе уставился на Джонатана, затем нервически хохотнул и махнул рукой остальным: -- Все, ребята, уходим. -- А как же ниггеры? -- забеспокоились те. -- Я сказал, уходим! -- зло отреагировал главный надсмотрщик и насмешливо добавил: -- "Масса Джонатан" сам с ними будет управляться. Надсмотрщики оторопели. Кое-кто начал препираться и даже решил выяснить, в чем дело, у самого хозяина, но Джек был непреклонен. -- Все, ребята, все. Хватит с нас этого цирка на колесах. И вообще, похоже, скоро нам всем придется работу искать. Мужчины загудели, засобирались, а Джонатан проводил их внимательным взглядом и махнул Платону рукой: -- Давай! Платон аккуратно подвел повозку к самому берегу, развязал стягивающие груз веревки, ухватился за край холста и сорвал его одним жестом. Кто-то слабо охнул, затем дружно заплакали женщины, и черные курчавые головы одна за другой покорно потянулись в сторону берега. Преподобный Джошуа Хейвард счел своим долгом навестить поместье Лоуренсов, как только получил сообщение, что Джонатан снял надсмотрщиков с постов и отправил их всех отсыпаться. Уже по дороге он встретил направляющегося туда же шерифа, но злословить было некогда. Они стремительно проехали во двор усадьбы, выскочили из колясок и оторопели: мимо них, подхватив кастрюлю, степенно шла Сесилия. Чуть поодаль старательно перекрывали крышу молодые черные парни, и все вокруг дышало чисто южным покоем и гармонией. -- Вы что-нибудь понимаете? -- повернулся преподобный к шерифу. -- Давайте-ка на плантации, -- вместо ответа предложил тот. Они снова забрались в экипажи, в считаные минуты добрались до угодий семьи Лоуренс, почти одновременно остановили лошадей и удивленно замерли. Рабы были там, где и положено, -- в поле. Не веря своим глазам, преподобный подозвал работавшего с самого края негра и внимательно присмотрелся. Тот опустил глаза, но, кроме этой вполне ожидаемой реакции, ничто не указывало на хоть какой-нибудь непорядок. -- Все вернулись? -- хрипло поинтересовался преподобный. -- Все, ваше преподобие, -- еще ниже склонился тот. -- А Джонатан как, вас не обижает? Говори, не бойся. Я тебя не выдам. -- Нет, ваше преподобие, -- сказал негр и склонился еще ниже. -- У нас очень добрый хозяин, дай ему Господь еще сто лет жизни. Преподобный глянул на шерифа, шериф -- на преподобного, и оба недоуменно пожали плечами. Такого они еще не видели. Трудно сказать почему, но в счастливый финал преподобный Джошуа Хейвард так и не поверил. Тем же вечером он тщательно обошел всю черную деревню в надежде расспросить негров поподробнее и потерпел сокрушительное поражение. Во всей деревне не было ни играющих в кости или карты, ни пьяных. -- Бог знает что! -- поразился преподобный. Он прекрасно знал, что так быть не может; уже после первого весеннего урожая негры воровали часть хозяйского тростника, вручную сцеживали густой, липкий сок в пустые тыквы, и дней через пять брага была готова. Понятно, что пить в любой день, кроме первого дня после сбора урожая и рождественских праздников, было опасно, но негры все равно как-то исхитрялись напиться, и любой сколько-нибудь внимательный надсмотрщик мог запросто отлавливать по два-три нетрезвых раба за вечер. "Точно! -- понял преподобный. -- Надо спросить надсмотрщиков". Он стремительно миновал бессчетные камышовые хижины рабов и подошел к прохаживающимся у края деревни двум крепким молодым парням. -- Дети мои, подождите. -- Да, ваше преподобие, -- вежливо поклонились надсмотрщики. -- Вот смотрю я и ничего не пойму, -- высказал им свои сомнения преподобный. -- Что вообще происходит? Как это ему удалось? Парни нерешительно переглянулись и дружно отвели глаза. -- Мы сами ничего не понимаем, ваше преподобие, -- наконец выдавил один. -- Поутру пришли, а они все молятся... -- Как так? -- не понял преподобный. -- Что значит -- молятся? -- А вот так! -- отчаянным шепотом произнес парень. -- Вся деревня на коленях! Помолились и пошли работать. Преподобный окаменел. Такого в его практике не было никогда. За все четырнадцать лет. -- И что потом? -- севшим голосом спросил он. -- А вечером, как с работы пришли, не к лоханям своим кинулись -- жрать, а снова на колени! И пока не отмолились, ни одна тварь брюхо набивать не пошла! Даже детеныши как убитые молчали. <>По спине преподобного Джошуа Хейварда пробежал противный холодок. От того, что рассказал парень, веяло невыразимой, но ощутимой опасностью. -- А как сэр Джонатан их вернуться уговорил? -- переварив услышанное, осторожно спросил он. -- А вот этого, ваше преподобие, никто не знает, -- развел парень руками. -- Ни я, ни Эдди, и вообще никто. Той же ночью преподобного снова разбудили. Он вскочил, утирая пот со лба, нашел ночные тапочки, быстро спустился по лестнице и, даже не спрашивая, кто это ломится к нему посреди ночи, распахнул дверь. На пороге стоял все тот же старый черный Томас. -- Она снова плачет... -- только и произнес он. Спустя две недели на очередной проповеди изрядно похудевший, осунувшийся преподобный Джошуа Хейвард был вынужден громогласно и во всеуслышание поблагодарить молодого сэра Джонатана Лоуренса за истинно христианское отношение к опекаемым им рабам. Потому что ни одно поместье не поставляло ему столько паствы, сколько ее шло теперь из поместья Лоуренсов. По сложной взаимной договоренности, так, чтобы не слишком пересекаться с белой паствой, каждый вечер около трех десятков негров в сопровождении двух надсмотрщиков приходили в храм Божий, падали на колени и молились. На следующий вечер их сменяли следующие три десятка, затем еще и еще, и так каждый день. Никогда еще приход не знал столь стремительной и бесповоротной христианизации самой трудной и самой непокорной части паствы. А по ночам икона Божьей Матери Пресвятой Девы Марии начинала плакать кровавыми слезами, и привыкший к паническому нежеланию преподобного Джошуа Хейварда видеть этот кошмар старый черный Томас до самого утра утирал ей кровавые слезы смоченным в слюне рукавом и тоже плакал. Часть III В июле 1847 года по делу поместья Лоуренсов был все-таки собран опекунский совет, а в начале октября из Европы приехал брат покойного сэра Джереми -- Теренс Лоуренс. К этому времени последний, третий урожай сахарного тростника был уже собран, назначенный опекунским советом бухгалтер подбил итоги и представил соответствующий отчет. И только уволенный Джонатаном бывший управляющий Говард Томсон решил не дожидаться решения опекунского совета и, как говорили, уехал в Луизиану. Разумеется, ему было от чего сбежать. Как выяснил бухгалтер -- маленький, лысый, упрямый, как баран, и цепкий, словно клещ, чешский эмигрант, только на подделке купчих на тростник Томсон клал в свой карман по триста-четыреста долларов с каждого урожая. А таковых каждый год было три -- в апреле, в июле и в октябре. Впрочем, Томсон не брезговал и малым. Вместо трех фунтов свинины на одну черную голову в неделю он выдавал полтора, имея с этой несложной операции по тридцать семь с половиной долларов в месяц и обрекая триста пятьдесят "полевых спин" средней ценой триста пятьдесят долларов каждая на постепенное, но неизбежное истощение. Расследованием этих обстоятельств дела и занялся, причем в первую очередь, дядя Теренс. Попутно он попытался объяснить племяннику, чем именно занимается в Европе и почему не собирается задерживаться здесь надолго, но Джонатан так и не понял ни что такое политическая экономия, ни почему социальные революции неизбежны. Европа жила своей собственной, суетной, склочной и малопонятной жизнью, а он своей -- размеренной и насыщенной. Эта новая жизнь так увлекала Джонатана, что он с легкостью передоверил дядюшке все дела отеческого поместья, тем более что, как ему объяснили на опекунском совете, это ненадолго, до совершеннолетия либо -- согласно завещанию отца -- до дня его свадьбы. Джонатана это устраивало. Каждый божий день он вставал ни свет ни заря и тут же садился за книги, в обед спал, затем разыгрывал с куклами несколько представлений из древней истории, а к ночи уходил в сарай и с замирающим сердцем осматривал и ощупывал семь своих самых лучших кукол во всей коллекции -- шесть целиком из плоти и одну, главную, из плоти и выкрашенного в черный цвет дерева. За три месяца куклы изрядно подсохли и теперь издавали уже знакомый Джонатану пряный запах трав и пересохшего вяленого мяса. Их веки окончательно провалились внутрь глазниц и к чему-то там присохли, толстые губы съежились в размерах и разъехались в разные стороны, одинаково обнажив ярко-белые зубы и коричневые, твердые, как дерево, десны. И от этого лица кукол стали производить совсем иное впечатление, чем вначале. Они словно смеялись -- угрожающе и одновременно беззаботно. Изменились и сами тела. Одеревеневшие мышцы тоже ощутимо подсохли, и от этого некогда натянутая кожа местами сморщилась и словно стала еще темнее, а животы втянулись и плотно прилегли к "начинке" -- предусмотрительно набитому Платоном вместо кишок мелко нарубленному и пропитанному смолистым "рассолом" камышу. Но, как ни странно, сильнее всех менялся Аристотель Дюбуа. На первый взгляд трофейная голова словно застыла в одном состоянии -- ни убавить, ни прибавить. Но любая, самая незначительная смена обстановки словно пробуждала его ото сна, заставляя выражение лица меняться буквально на глазах. Джонатан не сразу оценил всю мощь этого феномена, но затем поэкспериментировал с одеждой и испытал настоящий шок. Стоило кукле повязать алый шейный платок, как черное высох<->шее лицо приобретало выражение решимости и азарта. Но едва Джонатан срывал платок и, скажем, накидывал на черные деревянные плечи куклы пальто, как выражение лица Аристотеля мгновенно менялось, голова начинала излучать невиданную доселе важность и даже неприступность. Это было безумно интересно! Не забывал Джонатан и о тех, кто еще дышал, думал, ел и испражнялся -- в общем, жил там, снаружи полутемного сарая. Все его негры прекрасно знали, кто в действительности является их господином и покровителем, а потому, безупречно подчиняясь сэру Теренсу, особое внимание уделяли ему -- сэру Джонатану Лоуренсу. Каждые три-четыре недели они посылали к нему свежую, вошедшую в возраст и еще не тронутую ни одним чернокожим девочку, и по тому, как он к этому отнесется, безошибочно судили, насколько угодили своему белому господину. Джонатану это нравилось. Он старался быть добрым и справедливым и уже видел, как постепенно панический ужас его рабов перед спрятанной до иных времен куклой обезглавленного служителя африканского божества Мбоа меняется на глубокое уважение к тому, чьими искренними отеческими заботами только и поддерживается их жизнь и благочестие. И лишь к ноябрю, когда в его поместье внезапно появился, казалось, давно забытый человек, стройный и совершенно ясный мир Джонатана вдруг пошатнулся и словно лопнул пополам. Если честно, Артур Мидлтон был потрясен, хотя и умело это скрывал. Он запомнил Джонатана щуплым, робким девственником тринадцати лет, доверху наполненным сумасбродными заумными идеями и не способным ни на одно действительно мужское дело. В чем-то он оставался таким и сейчас -- замкнутым, скованным в движениях и не вполне нормальным. Но кое-что все-таки изменилось. Уже по тому, с каким почтением и даже трепетом склонялись перед этим недоноском ниггеры, было видно, сколь высокого они о нем мнения. Это задевало. Уже года полтора, как Артур лично осуществлял экзекуции самых непокорных -- сначала не без помощи управляющего, а затем и вполне самостоятельно. Он был суровым и непреклонным, он был требователен и властен, порой настолько, что даже его отец, известный своей строгостью сэр Бертран Мидлтон, нет-нет да и проявлял глухое недовольство растущими притязаниями своего не в меру развитого отпрыска. Но так, как Джонатана, его все равно не боялись. Нет, Джонатан не пытался выглядеть чем-то большим, чем он есть на самом деле; он не стал предлагать другу детства любую из его юных рабынь, он не козырял своей властью над прислугой, и все равно Артур был по-настоящему потрясен. -- А на Рождество чем думаешь заняться? -- старательно скрывая ревность за рассеянной улыбкой, интересовался он. -- Читать буду, -- просто ответил Джонатан. -- Ну, может быть, съезжу в город, отцовскую коллекцию кукол пополнить. И наблюдательный Артур видел, как от одного ровного, мягкого голоса Джонатана держащие серебряный поднос руки толстой черной Сесилии начинают мелко подрагивать. -- А что это за история с побегом у тебя была? -- проезжая мимо убранных осенних полей, как бы ненароком интересовался Артур. -- Да ничего особенного, -- пожимая плечами, уходил от ответа Джонатан. -- Ну как так -- ничего особенного? -- настаивал Артур. -- Я слышал, ты даже от помощи полиции отказался, а всех вернул. Как это ты сумел? -- Видишь ли, Артур, -- на секунду задумался Джонатан. -- Просто я понимаю, что и как им нужно сказать; я пытаюсь донести до них саму суть нравственности и смирения. И Артур видел, как в тот же миг сопровождавший их черный лакей еще больше темнеет лицом и опускает глаза вниз. Это было непереносимо. -- Кстати, Джонатан, -- уже почти отчаявшись вернуть себе душевное равновесие и былое верховенство, Артур заметался в поисках ахиллесовой пяты Джонатана, -- а ты в Новом Орлеане когда-нибудь бывал? И тут же понял, что попал в точку! Джонатан оторопел, а затем насквозь фальшивым голосом начал убеждать своего соседа и старинного друга, что ему в этот город пока не нужно, зачем-то вспомнил, что когда-то отец обещал ему, что они съездят когда-нибудь на сельскохозяйственную ярмарку. Артур раскатисто расхохотался. Он снова был наверху! -- Я завтра туда еду, -- удовлетворенно ощерился он. -- Если хочешь, вместе поедем. У меня там друзья, познакомлю. Сколько можно в этой дыре сидеть? Пора и в свет выходить... Вот что, давай завтра же! Ну как, идет? Артур бросил на друга детства изучающий взгляд и понял, что теперь он может позволить себе почти все, даже милость. -- Хотя тебе это действительно, пожалуй, пока не надо. Вот будет ярмарка, может, тогда... Джонатан неопределенно кивнул. Он был в полной растерянности. Предложение посетить Новый Орлеан совершенно лишило Джонатана покоя. Всю ночь он метался по спальне из угла в угол, пока не признал, что Артур попал в самую точку! Все их сверстники, разумеется, с разрешения старших, уже по два-три раза посетили этот удивительный полузапретный для неокрепших юных душ город -- почти Вавилон. Когда-то он сам долго и страстно мечтал о Новом Орлеане, просил отца, чтобы тот взял его с собой. Казалось невероятным, что это столь прочно забылось. Джонатан подошел к окну, распахнул рамы настежь и глубоко вдохнул свежий ноябрьский воздух. Он уже знал, что поедет. Следующим же вечером, предварительно переговорив с дядей Теренсом, Джонатан Лоуренс выехал вместе с Артуром Мидлтоном в столицу соседней Луизианы. На пароме через Миссисипи они переправились уже затемно, с тем расчетом, чтобы утром, более или менее выспавшимися, быть на месте. И, надо сказать, им повезло, дождей давно уже не выпадало, и дорога была мягка, укатана и ложилась под колеса, как перина. Держи дистанцию, так, чтобы не попадать под облако поднятой ушедшим вперед экипажем пыли, да знай себе спи. Полночи Джонатан дремал, с ногами забравшись на сиденье не слишком просторного экипажа, обняв дорожную подушку и укрывшись теплым шерстяным одеялом, а перед самым рассветом стало по-настоящему холодно, и, сколько он ни заворачивался в одеяло, до самого Нового Орлеана не удавалось ни уснуть, ни изгнать лезущие в голову отчаянные мысли. Он успел раз двадцать прийти к выводу, что ему совершенно нечего делать в этом чужом, наполовину говорящем на французском языке городе, что все на него будут смотреть, как на полную деревенщину, и что поддался он этому искушению лишь благодаря непомерной, бесстыжей настойчивости Артура и своей тонкой, а потому и чрезмерно отзывчивой душевной организации. Пожалуй, только чувство долга и необходимость держать слово помешали Джонатану нагнать уехавшего вперед Артура, прямо заявить о своем новом решении и повернуть назад. А потом окончательно поднялось неяркое осеннее солнце, цоканье копыт стало звонким и отчетливым, Джонатан высунул нос из-под одеяла, отбросил его, потянулся и замер. Прямо перед ним, словно сказочный дремучий лес, выросший из брошенного на землю гребешка, во все стороны простирался Новый Орлеан. Он был прекрасен. Огромные трех-четырехэтажные дома чудной, только в книгах виденной архитектуры, мощенные камнем улицы, фонари, вывески и женщины. Боже! Сколько же здесь было белых женщин! Женщины протирали огромные стекла табачных лавок, женщины вели за руку детей, женщины шли под ажурными зонтиками -- справа и слева, сплошными нескончаемыми потоками, яркие и невероятно яркие, празднично и невероятно празднично одетые, рыжие и веснушчатые, белокурые и голубоглазые, черноволосые, шатенки и -- все белые! Сердце Джонатана горячим комком застряло где-то в горле, а дыхание перехватило. У него и в мыслях не было, что где-то может существовать такой прекрасный мир. -- Эй, Джонатан! -- крикнули справа, он оглянулся и увидел Артура. Тот уже вылез из экипажа и поворачивался из стороны в сторону, позволяя черному возчику щеточкой обмести пыль с роскошного костюма. -- Сворачивай, -- взволнованно распорядился Джонатан и, не дожидаясь, когда экипаж остановится, спрыгнул на мостовую. Стук подкованных каблуков о камень был очень, как-то чувственно и даже сладострастно, приятен. -- Ну что, дружище, готов показать всем этим красоткам, кто такой сэр Джонатан Лоуренс? -- широко улыбнулся Артур. -- Прямо сейчас? -- на секунду оторопел от неожиданности Джонатан и тут же понял, что это всего лишь обычная шутка. Они переглянулись и оба в голос расхохотались. На вкус Новый Орлеан оказался еще прекраснее, чем на глаз. Они наняли открытый экипаж, и никто и не думал смеяться ни над успевшим выйти из моды парижским костюмом Джонатана, ни над его речью, ни тем более над деньгами, которые он здесь тратил. Джонатан обошел два десятка мануфактурных лавок, не выдержал, купил-таки подарки дяде Теренсу и -- после некоторых колебаний -- Цинтии. Надолго, часа на три, пока Артур заезжал к своим знакомым, застрял в огромном книжном магазине. Совершенно ошалевший от невероятно дешево приобретенных сокровищ, послушно последовал вместе с другом в самый настоящий французский ресторан. И здесь окончательно растерялся. На стенах ресторана -- справа, слева, повсюду -- висели картины. Белые полногрудые и пышнобедрые, почти не одетые женщины смотрели на него со стен ласковыми, хмельными от вожделения глазами. -- Бог мой! -- выдохнул Джонатан. -- Как так можно?! А куда преподобный здешний смотрит? -- Хо-хо! -- откинулся на стуле Артур. -- Мы с тобой еще в картинную галерею не ходили... а там такое! -- Какое? Артур наклонился к самому уху Джонатана и прошептал: -- Можно купить особую картинку... -- Что значит особую? -- не понял Джонатан. Артур криво улыбнулся и углом рта глухо произнес: -- Они там без одежды. Совсем. Артур наслаждался своей вновь обретенной властью с утонченностью настоящего гурмана. Он дал Джонатану почувствовать, что значит, когда вокруг тебя увиваются взрослые белые люди -- белые лакеи, белые официанты, белые швейцары, белые извозчики, белые продавцы газет... Он провел его по всем "кругам рая", мудро и снисходительно позволив два часа сорок пять минут наслаждаться покупкой книг, угостил настоящей едой во французском ресторане, сводил к местным художникам, а затем специально перевез через реку, чтобы показать собачьи бои. Сначала целой своры специально натасканных собак с быком, затем тех, что уцелели, -- с медведем и, наконец, между теми, что все-таки сумели остаться в живых после медведя, и комически мечущейся в тщетной попытке спастись от этих возбужденных запахом крови бестий черной задницей. Взвинченный невероятной насыщенностью дня, Джонатан смеялся на боях до слез, до икоты, почти до истерики. А потом солнце начало падать за дома, и Артур повез его сначала в кафешантан, а затем, когда захмелевший от стакана вина мальчишка был практически готов, приказал кучеру остановиться у салона мадам Аньяни. -- Ты когда-нибудь был с белой женщиной, Джонатан? -- без тени снисхождения, на равных, поинтересовался он. Джонатан побледнел. -- Нет, я, конечно, не настаиваю, -- мудро улыбнулся Артур. -- Если хочешь, можешь дожидаться освященного таинством церкви брака, но если нет... Джонатан словно проглотил язык. -- Конечно-конечно, -- хлопнул его по колену Артур, -- в черных девках тоже есть своя прелесть. Я понимаю. К тому же бесплатно. Кто ж спорит? Джонатан издал невнятный звук и потупил взгляд. Артур удовлетворенно улыбнулся. Вот теперь все встало на свои законные места, а этот щенок до конца жизни запомнит, кто есть кто. -- Ну, я пойду, навещу кое-кого, а ты, если хочешь, можешь в ресторане посидеть или... в общем, как знаешь. Артур легко выскочил из экипажа и развинченной походкой завсегдатая направился к ярко освещенным газовыми фонарями дверям. Давненько ему не было так хорошо. Давно уже Джонатан не чувствовал себя так скверно. Это было так, словно он на полном скаку врезался лбом в нависающую над дорогой дубовую ветку. Он уже почти привык к мысли, что ему доступно практически все; он знал, что в его руках -- жизни и смерти трех с половиной сотен людей; он понимал в людях и в жизни такие вещи, о которых даже не задумывались ни шериф, ни преподобный, ни Артур Мидлтон. Но белая женщина? Конечно, он об этом думал. Давно. Очень давно. Пожалуй, еще в те времена, когда наблюдал за разновозрастными сестрами Мидлтон, грациозно составлявшими из своих прекрасных и гибких тел живую картину "Порок, развращаемый"... ой, не то! -- "Порок, порицаемый добродетелью". И все-таки белая женщина -- это... Джонатан стиснул зубы. Это же почти как Мадонна. Ну, может, немного не так величественно. За пятнадцать лет жизни по слухам, по обрывкам разговоров и даже по междометиям Джонатан успел узнать о салоне мадам Аньяни довольно многое. О нем не столько говорили, сколько заговорщически улыбались при одном упоминании. Его стыдились, но одновременно туда стремились. Упоминание имени Аньяни вводило мужчин в краску и заставляло одних женщин стискивать зубы и бледнеть, а других оживляться в предвкушении известий о чьем-нибудь семейном позоре. Собственно, вся местная молодежь первым делом старалась съездить в Новый Орлеан и посетить этот скандально известный, но для приличного общества как бы не существующий салон. Разумеется, найти белую девку можно было и в Натчезе, и в Хаттенсберге, и тем более в Джексоне. Но это было слишком близко от дома, и потом, даже самые крупные города штата Миссисипи не могли сравниться с блеском столицы бывшей французской колонии. Самый этот блеск словно мгновенно превращал обычную шлюху в древнеримскую куртизанку -- подругу поэтов и философов, а каждого провинциального недоросля -- в повесу и ловеласа. В Новом Орлеане был настоящий французский шарм -- единственное, что действительно есть у этих никчемных, мелочных и скандальных людишек. Что-то звонко хлопнуло, Джонатан вздрогнул и заметил, как в заветные двери вошел превосходно одетый джентльмен лет сорока, тут же торопливо отвел взгляд и снова со стыдом и тяжестью на сердце признался себе, что он, скорее всего, единственный из всех молодых людей его круга, кто пока не переступал порог этого заведения. И дело уже не в том, что это может сделать его легким объектом для дружеских насмешек Артура. Дело было в нем самом. Ибо теперь он, Джонатан Лоуренс, не сможет считать себя мужчиной, пока не узнает аромата плоти настоящей белой женщины -- женщины, которую невозможно принудить к этому ни лишением сна или ужина, ни внеурочной работой, ни в крайнем случае плетьми. Просто потому, что она другая. Он выбирался из экипажа на мостовую минут пять. Нервно насвистывая и отчаянно фальшивя, долго прохаживался взад-вперед по тротуару, всем своим видом показывая, что он, Джонатан Лоуренс из штата Миссисипи, здесь совсем не за этим, а потом на секунду зажмурился и рванулся вперед. Потянул дверь на себя, шагнул -- и понял, что сейчас умрет: прямо на него смотрела белая девушка невероятной, почти кукольной красоты. -- Рада вас видеть, мсье, -- улыбнулась девушка и поднялась с диванчика. -- Сигару? Коньяк? Джонатан молча кивнул. Покачивая бедрами, почти как черная и все-таки по-своему, девушка подошла к низкому столику, открыла коробку, достала сигару, отрезала кончик и на секунду в недоумении замерла -- Джонатан все еще стоял у дверей. -- Проходите, -- улыбнулась она. -- Присаживайтесь. Вы, вероятно, приезжий? Джонатан кивнул и попытался взять себя в руки. Поискал глазами, куда здесь можно присесть, на несгибающихся ногах прошел к дивану, протянул руку за сигарой и замер. Ее кисть была ослепительно белой! Тонкие, не знавшие работы пальчики, изящные розовые ноготки... почти как у мамы. За прошедшие со дня ее кончины шесть лет Джонатан забыл, что бывают и такие женщины. Она зажгла спичку, и он вдруг осознал, что ему страстно хочется увидеть ее ладошку -- вдруг она другого цвета? Как у Цинтии. Спичка потухла в ее руках, и девушка зажгла вторую. Затем третью. Четвертую. А Джонатан так и смотрел на эту кисть, не в силах оторваться, чтобы сообразить, что теперь следует сделать. -- Может, сначала коньяк? -- растерянно предложила девушка. Джонатан кивнул. Да, конечно, сначала коньяк. Она улыбнулась, прошла к столику, взяла бутылку и вдруг резко повернулась. -- Вы приехали встретиться с кем-то конкретно? Джонатан пожал плечами. -- Тогда, может, со мной? Джонатан смотрел в эти синие глаза и не мог поверить. Он просто знал, что это -- не Цинтия; с этим неземным ангелом, с этой нимфой должно было пить амброзию где-нибудь в предгорьях Олимпа, вслух читать Гомера и Овидия, но чтобы это?.. -- Вы возражаете против моего общества? -- озабоченно сдвинула брови нимфа. Джонатан недоуменно поднял брови и торопливо затряс головой: -- Н-нет. Н-не возражаю. Буду счастлив. Все, что было дальше, слилось для него в один непрерывный и совершенно беспорядочный сон. Его провели в маленькую уютную комнатку, и девушка начала медленно раздеваться, а обомлевший Джонатан с замирающим сердцем отметил про себя, что ее кожа такая же белая везде. Белыми были руки и ноги. Ослепительно белым оказался живот. И когда она прикрутила горелку светильника, легла на столь же белую простыню и закрыла глаза, Джонатана посетила дикая мысль, что это все неправда и что он либо спит, либо имеет дело с бесплотным духом. Он судорожно скинул костюм, вырвал запонки, стащил рубашку и прилег рядом. Собрался с духом и заставил себя обнять ее, и вдруг ощутил, что от этого странное ощущение нереальности только усилилось: она почти не пахла! Нет, какой-то запах, безусловно, был. Кажется, пахло дешевой карамелью, немного чем-то кислым и терпким, как забродивший тростниковый сок, но вот женщиной, то есть немного мускусом, едва заметно потом, а главное, пряной, застилающей глаза страстью, она совершенно точно не пахла! -- Давай-ка я начну, милый, -- проворковала нимфа. -- Ложись, не бойся... Джонатан послушно откинулся на подушку. Он был почти парализован. Потянулись минуты -- странные и сладкие одновременно, затем он как-то освоился и что-то сделал, затем она спросила о дополнительном времени, и он кивнул, потому что совершенно не мог сообразить, сколько ему в действительности нужно, чтобы по-настоящему освоиться с этой необычной женщиной в чужой постели. А потом вдруг наступило утро, и Джонатан оделся, покорно отсчитал столько, сколько сказали, и вышел на улицу. Солнце еще только вставало, и воздух был прозрачен, холоден и по-осеннему свеж. Обычно эти пронзительно ясные осенние рассветы давали ему обостренное чувство жизни; хотелось уйти в поле, подальше от дома, вдыхать насыщенный ароматами воздух, слушать переливы птичьих песен, трогать ладонями торчащую из топкой земли колючую щетину старого тростника. Но сегодня он чувствовал себя так, словно вернулся из царства мертвых. Он получил то, о чем даже не мог мечтать. И он не получил ничего -- так, словно всю ночь пытался поймать солнечный зайчик или наесться утренним туманом. -- Джонатан?! Ты еще здесь? Он обернулся. Из тех же дверей выходил пьяный от коньяка и собственной удали Артур. Джонатан не нашелся, что на это ответить. -- Эй, Артур! -- крикнули откуда-то сверху. -- Когда еще раз приедешь? -- Не скоро, котятки мои, -- помахал свесившимся из окна девушкам Артур, -- теперь не скоро... Джонатан тоже поднял голову, присмотрелся, и в глазах потемнело. Их было трое: пышногрудая брюнетка, тоненькая блондинка и еще одна, там, позади. -- Джудит?! До боли знакомое, с характерными неистребимыми чертами семейства Лоуренс лицо на заднем плане дернулось и тут же исчезло. -- Ты что, кого-то из них знаешь? -- удивился Артур. -- Там же Джудит Вашингтон! -- оторопело произнес Джонатан и почувствовал, как все его тело стремительно превращается в один раскаленный слиток бешенства. -- Моя беглая рабыня! А ну-ка подожди... Не чуя под собой ног, Джонатан ворвался обратно в салон мадам Аньяни. Помчался вверх по лестнице, рванул первую же дверь и на секунду оторопел. У кровати лицом к нему стоял крепко сбитый усатый господин со спущенными штанами, а возле его ног, на коленях, к нему пристроилась та самая нимфа -- почти неглиже. Она испуганно обернулась, стремительно утерла белой, почти прозрачной кистью алые губы, и Джонатан, с трудом подавив мгновенно подкатившую к горлу тошноту, стиснул зубы и решительно захлопнул дверь. Он побежал по коридору, открывая все не запертые на ключ комнаты, заглядывая шлюхам в лицо и распугивая недоумевающих клиентов. Наткнулся на того самого сорокалетнего господина, что видел входящим в бордель вчера, дважды был вынужден извиниться и один раз едва не получил пощечину. Но Джудит нигде не было, и он гневно затребовал хозяина этого заведения, схватил прибежавшую сухую, проворную француженку за руку и принялся сбивчиво доказывать, что только что видел свою беглую рабыню. -- Что вы, мсье?! -- возмутилась та. -- У нас приличный салон! Все девочки до единой белые! Джонатан вскипел и начал в голос требовать, чтобы кто-нибудь немедленно вызвал полицию. И тут его решительно дернул за рукав донельзя встревоженный Артур. -- Ты что делаешь? Ты в своем уме? -- Я тебе точно говорю, Артур! -- заорал Джонатан. -- Там была Джудит! Артур поморщился и решительно покачал головой. -- Во-первых, не кричи. Во-вторых, я тебе слово даю: там были только Люси и Сюзи, ну и... Но главное, все белые, я тебе слово даю! -- Ты не понимаешь, Артур, -- покачал головой Джонатан. -- Она мулатка. Почти белая. Она... от отца... ты понял?! Артур побледнел, прокашлялся и повернулся к хозяйке. -- Все, Артур, все, -- упреждающе выставила вперед узкие ладони хозяйка. -- Я все поняла. Мне только полиции не хватало. Хочет проверить, пусть проверяет. Я -- честная женщина; мне чужого не надо. Проституток вытащили из номеров за каких-нибудь четверть часа. И Джонатан заглянул в лицо каждой и каждый раз отрицательно качал головой. -- Это не она. И это не она... и это... И лишь когда он просмотрел всех, француженка схватилась за голову. -- Я все поняла! Это Натали. Как чувствовала! Девочки, кто-нибудь Натали видел? Сейчас, сейчас, мсье... вы, главное, в полицию не заявляйте... у меня приличное заведение... всегда только белые были... О господи! Вот беда-то! Вот беда... Но Джонатану было не до нее. Он уже понимал, что Джудит сбежала как раз в те самые первые четверть часа, что он беспорядочно ломился в разные двери. -- Поехали отсюда, Джонатан, -- тронул его за плечо Артур. -- Пока полиция не приехала, а то и у меня, и у тебя неприятности будут. Эта твоя Джудит, скорее всего, давно сбежала, а нам с тобой еще двадцати одного не исполнилось; отец с меня три шкуры спустит, если узнает. Джонатан устало потер гудящие виски руками и, не говоря ни слова, тронулся к выходу. Джонатан все-таки заехал в местную полицию, а затем в редакцию "Нью-Орлеан таймс" и дал объявление о пропаже, после некоторых сомнений указав район города, в котором он видел беглянку в последний раз. А потом всю дорогу назад листал купленные книги, тщетно пытаясь отвлечься от навязчивых, неотступных мыслей. Но шрифт плыл перед глазами, а мысли так и кружились одним бесформенным, стремительным хороводом. "Чертово семя! -- словно заведенный бубнил он. -- Чертово семя!" Он не знал точно, кого и за что винить, но перед глазами у него почему-то стояла мать, так и не сумевшая родить отцу дочку, хотя бы такую же, как Джудит. "А Мередит смогла... Чертово семя! Шлюха!" Не стало легче и дома. Джонатан поужинал и коротко отчитался перед дядей, но сколько-нибудь связной беседы не вышло: он постоянно терял нить разговора, отвечал не сразу и невпопад и предпочел, чтобы о поездке рассказывал так и не решившийся расстаться с ним Артур Мидлтон. Вот тогда встревоженный состоянием друга Артур и попросил дядю Теренса отпустить Джонатана с ним. Привез его к себе в поместье, сунул парня в дружеские объятия родителей и одиннадцати своих братьев и сестер, свозил на охоту, устроил соревнование в стрельбе по закинутой в небо старой шляпе, а когда убедился, что и это не помогает вывести юного Лоуренса из сомнамбулического бесчувствия, пригласил три десятка самых крепких негров и с разрешения отца устроил традиционное рождественское соревнование по распитию рома. Это было действительно весело. -- Давай-давай! -- возбужденно орали Мидл<->тоны. -- И это все, что ты можешь?! Подбадриваемые свистом и хохотом хозяев и возможностью бесплатной выпивки, здоровенные ниггеры хлебали ром, словно воду, быстро сделались пьяными, стали потешно шататься и падать и, понимая, что это доставляет господам немалое удовольствие, в конце концов затеяли между собой шутливую потасовку с комической руганью, массовым падением в грязь и множеством разбитых носов. -- Врежь ему! Врежь! Ты посмотри, что делает, вонючка! -- до упаду хохотали Артур, сэр Бертран и даже девочки. И только Джонатан Лоуренс не смеялся. Ибо прекрасный и понятный мир, в котором он прожил четыре последних месяца, рушился прямо сейчас. И дело было даже не в том, что то ли на четверть черная, то ли на три четверти белая Джудит Вашингтон, почти Лоуренс, оказалась в этом гнезде разврата. "Сучка, она и есть сучка..." И вовсе не в том, что познанная им самая настоящая белая женщина теперь вызывала в нем сложное чувство брезгливости и недоумения. Стремительно изменялась вся система его взглядов и представлений. Чем дальше, тем неотвратимее. И цветная Джудит Вашингтон теперь отнюдь не выглядела порочнее белой, как ангел, нимфы из борделя мадам Аньяни, а его покойный отец, сэр Джереми Лоуренс, вовсе не был праведнее самого распутного и лукавого полевого негра. И немудрено, что чем больше черные узнают нравы белых, тем развязнее и наглее они становятся, ибо еще Сенека говорил... Джонатан прикрыл глаза, и слова древнего мудреца всплыли сами собой: "...Много зла приносит даже единственный пример расточительности или скупости; избалованный приятель и нас делает слабыми и изнеженными, богатый сосед распаляет нашу жадность, а лукавый товарищ даже самого чистого и простодушного заразит своей ржавчиной..." Какова же тогда должна быть сила влияния господина! Джонатан промучился около трех дней, и только тогда к нему отважился подойти Платон. -- Я могу спросить, масса Джонатан? -- Спрашивай, -- уткнувшись в подушку, глухо и равнодушно разрешил Джонатан. -- Это женщина? Джонатан на секунду задумался и кивнул. -- Белая? Джонатан снова задумался и понял, что все началось именно с этой "нимфы". -- И что? -- Ваша душа не на месте, масса Джонатан, -- констатировал раб. -- Но это можно исправить. -- Как? -- Убейте ее, масса Джонатан, -- пожал плечами негр. -- Вот и все. А душу заберите себе. Джонатан похолодел и привстал с кровати. -- Ты мне предлагаешь убить белую?! Платон смиренно наклонил голову. -- Она забрала вашу душу, а вы заберите ее. -- Пошел вон, дурак! -- взревел Джонатан и чуть ли не пинками вышвырнул раба за дверь. Потом сел на кровать, и его вдруг пронзило до боли острое понимание, что разницы-то никакой нет, и душа у этой девицы черная, да и порок нужно карать там, где ты его нашел! Тем сильнее, чем он опаснее! А салон мадам Аньяни был очень опасным местом. "А ведь какое прекрасное тело, прямо кукольное, -- с грустью подумал он и тут же спохватился: -- С той разницей, что кукла безгрешна". Джонатан тряхнул головой, снова перебрал все аргументы и контраргументы и снова увидел -- все так. Он даже думать боялся, сколько юных душ поглотил этот вертеп, хитро и нагло подсовывающий лукавый разврат вместо божественно чистого восторга. И самое страшное зло шло не от черных. И с этим надо было что-то делать. "Я это должен исправить, -- понял он. -- Другого выхода нет". К этой мысли Джонатан привыкал несколько дней. Он отчаянно не желал верить в то, что само приходило ему на ум, но ничего иного сам себе предложить так и не сумел. Зло следовало покарать прямо в его логове. Но только на этот раз он все хотел сделать сам. Тщательно расспросив Платона, что и как делается, как варится густой, многокомпонентный "рассол", как и чем вытаскиваются внутренности и в какой срок окончательно застывают члены мертвого тела, Джонатан приказал поймать для него собаку; преодолевая брезгливость, лично перерезал ей горло и спустя восемнадцать часов напряженного труда поручил Платону прикрыть то, что вышло, полотном и отправился спать. А наутро, проснувшись намного позже обычного, первым делом проверил новую куклу и, сосредоточенно поджав губы, кивнул. Все вышло как надо. Нельзя сказать, чтобы собака выглядела как живая, но тем не менее она не воняла ничем, кроме влажной шерсти и густого травяного духа. Да и члены ее тела были ровно в том положении, в каком он оставил их полсуток назад. Это был несомненный успех, и теперь настало время для главного -- порицания и наказания исходного порока. В конце концов Артур не выдержал. Он понимал, что сейчас испытывает Джонатан, и отчасти чувствовал в этом и свою вину. Еще там, в салоне мадам Аньяни, к утру, когда двух девиц для полного веселья ему стало не хватать и он велел пригласить третью, у него возникла смутная ассоциация с чем-то однажды уже виденным. Как сказала бы мадам, "дежа-вю". Артур не придал этому значения, и лишь когда Джонатан назвал имя Джудит Вашингтон, Артур вспомнил, как лет шесть назад уже видел эту мулатку, тогда еще не оформившуюся девчонку, в доме Лоуренсов. Он еще в тот раз поразился ее невероятному портретному сходству с отцом семейства и -- надо же! -- встретив у себя в постели, не узнал. И теперь ему было не то чтобы стыдно -- неловко. Артур переговорил с отцом и, не объясняя деталей, рассказал, что видел сбежавшую из поместья Лоуренсов рабыню, а потому считает своим долгом помочь в ее поимке. -- Я все понимаю, сынок. Друг есть друг, -- поднял широкие кустистые брови сэр Бертран. -- Ты мне только одно объясни: ты что, собираешься с поисковыми собаками по всей Луизиане бегать? -- Нет, папа, просто заеду к нашим знакомым в Новом Орлеане: к мистеру Джексону, к мистеру Робертсу, попрошу, чтобы они списались со знакомыми охотниками за беглыми, так ведь намного быстрее будет. Мидлтон-старший с минуту бессмысленно жевал губами и наконец кивнул: -- Ну что ж, Артур, урожай собран, время у тебя есть, так что, если ты хочешь, езжай. Джонатан выехал в Новый Орлеан в первый же понедельник. Он понимал, что сейчас, пока тянутся глубоко семейные рождественские праздники, клиентов у мадам Аньяни будет меньше, чем обычно. И это было удобно. Правда, едва они въехали на паром, как пошел редкий в этих местах снег, резко похолодало, и Джонатан забеспокоился, не загустеет ли заранее приготовленный им "рассол", и, как только они высадились на том берегу, приказал сидящему на месте кучера Платону гнать как можно быстрее. А потом они въехали в город, и все его беспокойство ушло, сменившись угрюмой решительностью и пониманием цели. Джонатан по памяти провел экипаж по суетным, суматошным улицам и распорядился остановиться на специальной стоянке неподалеку от салона мадам Аньяни. Закутался в одеяло до самых глаз и замер. Несмотря на разгар дня, эта отдаленная улочка была сегодня