---------------------------------------------------------------
Origin: http://reading.posyo.ru/kaz.shtml
---------------------------------------------------------------
Двойственная сущность Христа всегда была для меня глубоким,
непостижимым таинством. Столь человеческое и столь сверхчеловеческое
стремление человека достичь Бога, вернее, возвратиться к Богу, отождествив
себя с Ним -- это стремление, столь таинственное и вместе с тем столь
реальное, бередило внутри меня раны, глубокие раны.
С юных лет владело мной то основополагающее смятение, которое стало
источником всех моих горестей и всех моих радостей, -- непрерывная,
беспощадная борьба духа и плоти.
Внутри меня пребывали прадавние человеческие и еще дочеловеческие
темные силы Лукавого, внутри меня пребывали прадавние человеческие и еще
дочеловеческие силы Бога --- дума моя была полем битвы, на котором два эти
воинства сражались, соединяясь друг с другом.
Велико было мое смятение; я любил тело и не хотел его утратить, я любил
душу и не хотел ее падения. Я пытался примирить между собой две эти
противоборствующие космогонические силы, дать им почувствовать, что они не
враги, но соратники, дать им насладиться обоюдною гармонией и самому
испытать наслаждение вместе с ними.
Каждый человек есть богочеловек, состоящий из плоти и духа, потому как
таинство Христово не есть таинство одной религии -- оно общечеловечно.
Внутри каждого человека происходит борьба Бога с человеком, и в то же время
оба они стремятся к примирению. В большинстве случаев борьба эта неосознанна
и длится недолго, потому как слабые души не в силах противостоять плоти
длительное время: они испытывают усталость, сами становятся плотью, и битва
на том прекращается. Но у натур цельных, чей взор денно и нощно устремлен к
высшему Долгу, борьба плоти и духа беспощадна и длится порой до самой
смерти.
Чем сильнее душа и плоть, тем плодотворнее их борьба и богаче их
конечная гармония. Бог не любит слабых душ и немощных тел. Душа желает
бороться с сильной, оказывающей упорное сопротивление плотью: она есть
хищная птица, которая непрестанно испытывает голод, пожирает плоть и
вынуждает ее исчезнуть, уподобив самой себе.
Борьба плоти и духа, бунтарство и сопротивление, примирение и
повиновение и, наконец, высшая цель борьбы --единение с Богом, таково было
восхождение, совершенное Христом, который призывает нас совершить это
восхождение, идя по его окровавленным следам.
Стремиться к высочайшей вершине, достигнутой первородным сыном спасения
Христом, -- вот высший Долг человека борющегося.
Однако, чтобы последовать за ним, необходимо глубоко вникнуть в смысл
его борьбы, заново пережить его смятение, познать, как он преодолел влекущие
пышным цветением соблазны земные, как пожертвовал великими и малыми
радостями человеческими, восходя от одной жертвы к другой, от одного подвига
-- с другому, и поднялся на вершину подвижничества -- на Крест.
Никогда следование по его окровавленному пути на Голгофу не вызывало у
меня столь сильного душевного трепета, никогда не переживал я с таким
напряжением, пониманием и любовью Житие и Страсти Христовы, как в те дни и
ночи, когда писал "Последнее Искушение". Изложение этой исповеди смятения и
великой надежды человеческой приводило меня в столь сильное волнение, что
слезы выступали на глазах. Никогда более не приходилось мне с таким
наслаждением, с такой болью ощущать, как кровь Христова падает капля за
каплей в сердце мое.
Ибо прежде чем взойти на вершину жертвенности -- на Крест и на вершину
нематериальности -- к Богу, Христос прошел все стадии человека борющегося.
Все. Потому его боль так знакома нам и мы тоже чувствуем ее, а его конечную
победу столь явственно воспринимаем как нашу собственную грядущую победу. То
глубоко человечное, что было во Христе, помогает нам понять и полюбить его,
помогает пережить Страсти его так, словно это были наши собственные страсти.
Не будь в нем частицы человеческого тепла, он никогда не смог бы так
уверенно и нежно тронуть наши сердца, не стал бы примером в нашей жизни. Мы
тоже боремся, и созерцание его борьбы придает нам мужество, ибо мы видим,
что не одиноки в мире, что и он борется вместе с нами.
Каждое мгновение Жития Христа есть борьба и победа. Он победил
неодолимое очарование простых человеческих радостей, победил искушения,
постепенно преобразовывая плоть в дух, и, совершая свое восхождение, достиг
вершины Голгофы и взошел на Крест.
Но и там борьба его не окончилась, ибо на Кресте его ожидало Искушение,
Последнее Искушение. Стремительно, словно вспышка молнии, перед угасающим
взором Распятого пронеслось посланное Луговым духом соблазнительное видение
спокойной, счастливой жизни. Ему показалось, будто он избрал легкий,
проторенный путь человеческий. Он якобы женился, произвел на свет детей,
прожил среди людей в любви и почете и вот теперь, уже состарившись, сидит на
пороге родного дома, вспоминая свои юношеские порывы с довольной улыбкой:
как хорошо, как благоразумно поступил он, став на путь человеческий, и что
за безумие было его стремление спасти мир. Как хорошо, что он избежал
злоключений, мученичества и Креста!
"Вот каким было Последнее Искушение, явившееся, словно вспышка молнии,
чтобы смутить последние мгновения Спасителя." Но Христос тут же вскинул
голову, открыл глаза и увидел, что нет, нет, он --слава Богу! --не стал
предателем, не отступился, он выполнил доверенное Богом поручение: не
женился, не прожил счастливую жизнь, но поднялся на вершину жертвенности и
пребывает распятым на Кресте. Он счастливо закрыл глаза, и тогда раздался
торжествующий клич:
"Свершилось!"
"Стало быть, я исполнил свой долг, меня распяли и искушение не одолело
меня".
Для того, чтобы явить величайший пример человеку борющемуся, показав,
что мучений, искушения и смерти не следует бояться, потому как все это уже
было побеждено,-- для того и написана эта книга. Христос прошел через
страдание, и оттоле страдание священно. До самой последней минуты Искушение
пыталось ввести его в соблазн, и Искушение было побеждено: Христос был
распят, и оттоле смерть была побеждена.
Всякое новое препятствие становилось для него новым побуждением и новой
вехой на его пути к победе -- так нам был явлен пример, который открывает
нам путь и вселяет в нас мужество.
Эта книга не жизнеописание, но исповедь человека борющегося. Выпустив
ее в свет, я исполнил свой долг --- долг человека, который много боролся,
испытал в жизни много горестей и много надеялся. Я уверен, что каждый
свободный человек, прочтя эту исполненную любви книгу, полюбит Христа еще
сильнее и искреннее, чем прежде.
1.
Легкий свежий ветерок Божий подул и очаровал его.
Над головой у него извивались россыпи звезд и расцветало небо, а внизу,
не тверди земной, дымились все еще полыхающие дневным зноем камни. Глубокая
тишина владела небом и землей -- тишина, сотворенная вечными, еще более
молчаливыми, чем само молчание, голосами ночи. Покой, блаженство, Бог смежил
очи свои -- солнце и месяц, смежил и уснул. Темно, как в полночь...
"Как прекрасен этот мир, эта безмятежность!" -- подумал очарованный.
Но едва он подумал это, как воздух вдруг переменился, стал тяжелым. Это
был уже не ветерок Божий: тучный, тяжкий смрад клубился, тщетно пытаясь
улечься где-то там внизу, среди дикой пустоши, или в обильно орошенных,
плодоносных садах, напоминая своими очертаниями то ли хищного зверя, то ли
селение. Воздух стал густым, будоражащим, в нем было тепловатое дыхание
животных, людей, косматых духов, был резкий запах свежевыпеченного хлеба,
кислого человеческого пота и лаврового масла, которым умащают волосы
женщины.
Приходит настороженность, ноздри начинают втягивать запахи, но
разглядеть хоть что-нибудь невозможно. Постепенно глаза свыкаются с
темнотой, и вот уже можно различить взмывающие вверх фонтанами финиковые
пальмы, строгий, стройный, более черный, чем сама ночь, кипарис, колышущиеся
в воздухе и серебристо поблескивающие в черноте редколистые маслины. На
одной из зеленых грудей земли то кучками, то порознь разбросаны
прямоугольники убогих хижин, сотворенных из ночи, глины и кирпича и
обмазанных известью, а на террасах -- укрытые белыми простынями, а то и
вовсе лишенные покровов спящие человеческие тела, присутствие которых
ощутимо благодаря исходящим от них благоуханию и зловонию.
И канула в ничто тишина. Блаженный покой ночи наполнился смятением.
Сплетаются так и не обретшие покоя человеческие руки и ноги, вздохи рвутся
из грудей; исторгаемые тысячами уст голоса, отчаявшиеся и упорствующие,
пытаются упорядочение зазвучать в немом, богоисполненном хаосе. Что жаждут
возгласить они, к чему стремятся и чего не могут обрести, рассеиваясь и
исчезая в бессвязном бормотании?
Вдруг с самой высокой террасы посреди селения раздается пронзительный,
истошный, душераздирающий вопль:
-- Боже Израиля, Боже Израиля, Адонаи, доколе?! Это взывает не один
человек, но все спящее и возглашающее во сне селение, вся -- вплоть до
покоящихся внутри нее костей усопших, до корней растущих в ней деревьев --
земля Израиля. Земля Израиля, терпящая боли в утробе и вопиющая, не в силах
разрешиться от бремени.
На какое-то время возвращается тишина, а затем вдруг снова раздается
теперь уже исполненный упрека и гнева крик, рассекающий воздух от земли до
самого неба:
-- Доколе?! Доколе?!
Проснулись и подняли лай деревенские псы, а женщины наверху, в палатах,
испуганно прильнули к держащим их в объятиях мужчинам.
Спавший и грезивший во сне юноша тоже услышал этот крик сквозь
дремотное забытье. Он шевельнулся, сновидение встрепенулось, желая
исчезнуть. Гора растаяла и явила недра свои, ибо она была сотворена не из
камня, а из грезы и смятения Исполины, целая толпа исполинов, тяжким шагом
восходивших на эту гору, дикие исполины, состоящие из одних только усов,
бород, бровей и огромных ручищ, таяли, росли ввысь и вширь, меняли свои
очертания и растворялись скоплениями нитей, словно облака, разгоняемые
сильным ветром, -- еще немного, и они совсем исчезли бы в пространстве,
заключенном между висками спящего.
Но это не успело произойти: рассудок его отяжелел и вновь канул в
сновидение, гора снова затвердела, превратилась в сплошную скалу,
сгустившиеся облака стали плотью и костью, послышалось прерывистое дыхание,
торопливые шаги, и рыжебородый снова устремился к вершине горы. Грудь его
была обнажена, он был бос и разгорячен, а за его спиной все так же
карабкалась по скалам многоглавая, тяжело дышащая толпа. И вновь сомкнулся в
высях искусно возведенный небосвод, но теперь на нем была уже только
одна-единственная звезда, повисшая на востоке огромным сгустком огня.
Светало. Лежащий на опилках юноша сделал глубокий вздох: Он отдыхал
после тяжелого трудового дня . На мгновение ресницы его дрогнули, словно
потревоженные Денницей. Но юноша не проснулся. Сон вновь легко овладел им,
юноша продолжал грезить.
Рыжебородый остановился. По его узкому, изрезанному глубокими морщинами
лбу, под мышками, по ногам струился пот. Он весь дымился от гнева и бега.
Ему хотелось выругаться, но он сдержался.
-- Доколе, Адонаи, доколе?.. -- только и смог жалобно прошептать
рыжебородый, проглотив ругательства.
Однако ярость его не улеглась. Он обернулся, и пройденный длинный путь
с быстротой молнии вдруг развернулся перед его мысленным взором: горы стали
ниже, видение внезапно переметнулось, люди исчезли, и юноша увидел, как у
него над головой, на низком потолке из плетеного тростника распахнулась
воздушной вышивкой трепетно играющая обилием цветов и узоров Земля
Ханаанская. На юге колыхалась изгибающаяся, словно спина пантеры, Идумейская
пустыня. За ней душило и поглощало свет ядовитое Мертвое море. Далее
обращенный вспять заповедями Иеговы бесчеловечный Иерусалим, по стогнам
коего струилась кровь приносимых в жертву Богу агнцев и пророков. За ним --
идолопоклонствующая, заразой пораженная Самария с колодцем посредине, из
которого черпала воду размалеванная женщина. За ней, на северном краю --
лучезарная и улыбающаяся сочно-зеленая Галилея. Из конца в конец видение
пересекала река Иордан, кровеносная жила Божья, с равной щедростью орошая в
течении своем зыбучие пески и сады, давая испить Иоанну Крестителю и
еретикам самаритянским, блудницам и рыбакам геннисаретским.
Возрадовался юноша, узрев во сне своем святую землю и воды святые, и
простер уж было длань свою, желая коснуться их, но дрогнула вдруг в Мягком
сумраке алеющая зарею Земля Обетованная, сотворенная из росы и воздуха и
прадавних чаяний человеческих, дрогнула и угасла. И едва угасла Земля
Обетованная, раздались мычанию подобные голоса и ругань, и снова появилась
продирающаяся сквозь скалы и заросли кактусов, но теперь уже обретшая иной
облик, неведомая многоглавая толпа. Как поистрепались, как исхудали и
сморщились исполины, как жалко свисают долу их бороды! Людишки, жалкие,
запыхавшиеся людишки, с трудом переводящие дыхание. каждый из которых держал
в. руках странные орудия пыток: кто ремни с железом, кто щипцы и стрекала,
кто толстые, с широкой шляпкой гвозди, трое приземистых коротышек несли
невообразимо тяжелый крест, и, наконец, последний, самый невзрачный на вид,
косоглазый, -- терновый венец.
Рыжебородый наклонился, посмотрел на них и презрительно покачал
массивной головой.
-- Не веруют, потому и сил у них не хватает... Не веруют и потому я
должен мучиться... -- услышал спящий слова, которые тот произнес, словно
размышляя вслух.
Рыжебородый вытянул вперед волосатую ручищу.
-- Смотрите! -- указал он вниз, на укутанное утренним туманом поле.
- Ничего не видно, атаман... Темно...
-- Не видно?! Стало быть, вы не веруете?!
-- Веруем, атаман... Веруем, потому и идем за тобой, но там ничего не
видно...
-- Посмотрите еще раз!
Ручища рыжебородого опустилась, словно мечом разрубив туман, и
показалась равнина. С улыбкой и сиянием просыпалось голубое озеро, раздвигая
дымку. Среди посевов, под пальмами и всюду на округлых заводях с таяькой
белели, словно яйца в просторных гнездах, большие и малые села.
-- Он там! -- сказал предводитель, указывая на утонувшее в зелени
большое село.
Три ветряные мельницы уже распахнули над ним спозаранку свои крылья и
вращали ими. По пшенично-смуглому лицу спящего юноши вдруг пробежал испуг.
Он повел рукой, силясь прогнать сновидение, отягощавшее ресницы. Изо всех
сил он старался проснуться.
"Это всего лишь сон, -- думал юноша. -- Вот сейчас я проснусь и буду в
безопасности".
Но упорно кружившие вокруг него людишки не желали исчезать. Свирепого
вида рыжебородый указал пальцем на большое селение посреди равнины и сказал:
-- Он там! Там он живет, скрываясь от людей. Носит рубище, ходит босой,
выдает себя за плотника, делая вид, будто он вовсе не он, чтобы спастись, но
от нас ему не уйти! Око Божье узрело его! Хватай его, ребята!
Рыжебородый оторвал уж было от земли ногу, чтобы рвануться вперед, но
гут людишки повисли у него на руках и ногах, и огромная стопа вновь уперлась
в землю.
-- Оборванцев и босых много, атаман, и плотников тоже много. Дай нам
знак, кто он, как он выглядит, где он находится, -- мы должны узнать его,
иначе с места не сдвинемся. Мы устали.
-- Я схвачу его в объятия и поцелую -- это и будет вам знак. А теперь -
вперед, в путь! И не поднимайте шума: сейчас он спит, смотрите же, не
разбудите его, не то он улизнет. Во имя Бога хватай его, ребята!
-- Хватай его, атаман! -- в один голос закричали людишки; и уж было
изготовились снова мерить дорогу широкими стопами, но тут один из них --
худощавый, косоглазый и сутулый, тот, что держал терновый венец, -- вдруг
запротестовал, ухватившись за дрок.
--- Никуда я не пойду! -- закричал он. -- Надоело! Сколько уже ночей мы
охотимся за ним! Сколько земель и селений прошли! Вспомните! Мы обыскали все
обители есеев в Иудейской пустыне, были в Вифании, где преступно убили
злополучного Лазаря, пришли на Иордан, но там Иоанн Креститель сказал нам,
что он не Тот, кого мы ищем, и прогнал нас. Мы снова отправились в путь,
пришли в Иерусалим, искали его во Храме, во дворце Анны и Каиафы, в лачугах
фарисеев-книжников, но тщетно! Повсюду нам попадались только нечестивцы,
распутники, обманщики, воры да убийцы. Мы обшарили отверженную Самарию,
побывали в Галилее, прочесали Магдалу, Кану, Капернаум, Вифсаиду, обыскали
каждую хижину, каждый челнок, нам попадались самые что ни на есть
добродетельные и богобоязненные. "Наконец-то мы нашли тебя! -- взывали мы к
ним. -- Что же ты прячешься? Иди спасать Израиль!" Но те с ужасом смотрели
на орудия пыток в наших руках, шарахались от нас и вопили: "Это не я! Не я!"
-- и набрасывались на вино, на карты, на женщин, напивались допьяна,
сквернословили, прелюбодействовали, желая на деле доказать, что перед нами
грешник, а вовсе не Тот, кто нам нужен, и тем самым спастись... Прости,
атаман, но то же ожидает нас и здесь: мы зря охотимся за Ним, нам не найти
Его, ибо Он еще не родился.
-- Фома неверующий, -- сказал рыжебородый, схватил говорившего за
шиворот, оторвал от земли и, держа его так, приподнятым, засмеялся. --
Молодец, Фома неверующий!
Затем рыжебородый обернулся к товарищам:
-- Он -- наше стрекало, а мы -- рабочая скотина, так пусть же он колет
нас, ни на миг не давая покоя!
Плешивый человечишка завизжал от боли. Рыжебородый опустил его на землю
и снова засмеялся, обводя взглядом своих столь непохожих друг на друга
товарищей.
-- Сколько нас? -- заговорил он. -- Двенадцать. По одному от каждого
колена Израилева. Дьяволы, ангелы, людишки, человечишки, порождения и
выродки Божьи, решайтесь же наконец -- и за дело!
Он был в приподнятом настроении, его круглые соколиные глаза сверкали.
Вытянув вперед руку, рыжебородый поочередно опускал ее каждому на плечо, с
гневом, с нежностью пристально вглядывался в лицо, смеялся и переходил к
следующему:
-- Вот ты, скряга и язва, загребущий и вечно сущий Абрамчик! И ты,
молодчина, болтун и пустозвон! И ты, трyc и святоша, который не ворует, не
прелюбодействует, не убивает, потому что боится, все твои добродетели --
дщери страха!. И ты, кроткий ослик, которого охаживают дубиной, а он все
сносит -- сносит и голод, и жажду, и холод, и побои, -- работяга, лишенный
самолюбия, и блюдолиз, все твои добродетели -- дщери нужды! И ты, хитрющая
лиса, выжидающая у входа в пещеру, где устроил себе логово лев -- Иегова! И
ты, добрый агнец, с блеянием семенящий за Богом, которому предстоит сожрать
тебя! И ты, шарлатанствующий сын Левита, богопродавец, за гроши продающий
Бога, кабатчик от Бога, Богом же потчующий людей, которые хмелеют и
распахивают перед тобой и кошель и душу, мошенник Божий! И ты, горемычный
злопыхатель, твердолобый подвижник, глядящий на собственный лик и
сотворяющий Бога по своему подобию злопыхателем, горемыкой и тупицей, чтобы
поклоняться ему, ибо он схож с тобой! И ты, чья душа распахнута настежь,
словно лавка ростовщика, а сам ты сидишь у ее порога, запускаешь руку в
мешок, выдаешь бедняку милостыню, раздавая так Бога в долг и записывая при
этом в учетной книге: "Выдана милостыня, на столько-то грошей, такому-то,
такого-то числа, в таком-то часу", -- ты еще потребуешь положить учетную
книгу вместе с собой в могилу, чтобы открыть ее перед Богом, вместе с ним
подвести итог и взыскать миллионы в вечной жизни. И ты, лгун, болтун,
пустомеля, нарушающий все заповеди Божьи, воруя, прелюбодействуя, убивая,
чтобы затем проливать слезы, бить себя в грудь и воспевать свои прегрешения
под звон кифары, -- ты, умник, четко уяснил Себе, что Бог эсе прощает певцу,
ибо сам Он без ума от песен. И ты, острое стрекало в нашем заду, Фома, и сам
я, умопомрачительный стяг, утративший рассудок, бросивший жену свою и детей
своих и отправившийся на поиски Мессии! Давайте же все вместе - дьяволы,
ангелы, людишки, человечишки, ибо все нужны для нашей великой цели, --
давайте же схватим его, ребята!
Он засмеялся, поплевал на руки, распрямил громадные ножищи.
-- Хватай его, ребята! -- снова закричал рыжебородый и пустился бегом
вниз с горы к Назарету.
Люди и горы расплылись дымкой и исчезли, сонные зеницы наполнились
тьмой, лишенной сновидений, и уже ничего не было слышно в необъятном сне,
кроме тяжелого топота ножищ, попирающих гору и устремляющихся Долу.
Сердце спящего учащенно забилось. "Они идут сюда! Идут! -- кричала в
отчаянии его душа. -- Идут!"
Он встрепенулся -- так ему показалось во сне -- поспешно вытолкал
столярный верстак за дверь, свалил на него все свои инструменты -- большие и
мощные рубанки, пилы, тесла, молотки, отвертки и, наконец, невообразимо
тяжелый крест, над которым он трудился последние дни, -- затем снова забился
в опилки и стружки и стал ждать.
Странный покой -- тревожный, сжатый, давящий, в котором не было слышно
не только дыхания селения, но и дыхания Бога. Все, в том числе и
бодрствующий демон, погрузилось в неизмеримо глубокий, темный, пересохший
колодец. Сон ли, смерть ли, бессмертие или же Бог -- что это было? Юноша
испугался: он почувствовал приближение опасности, собрал все свои силы,
поднес руку к горлу, в котором уже прерывалось дыхание, -- и проснулся.
Он был весь в поту. Из всего сновидения запомнилось только, что кто-то
преследовал его. Но кто? Был ли этот кто-то один или же преследователей было
много? Были ли это люди или демоны? Он не помнил.
Юноша напряг слух, прислушался. Теперь в спокойствии ночи было слышно
исходящее из множества грудей и множества душ дыхание селения. Где-то
шелестело дерево, жалобно скулила собака, а на самом краю села мать,
медленно, надрывно убаюкивала младенца...
Ночь была полна хорошо знакомых, дорогих сердцу шорохов и вздохов.
Молвила земля, молвил Бог, и юноша утихомирился. На мгновение ему стало
страшно: казалось, что он остался один-одинешенек на всем белом свете.
Из стоявшей рядом лачуги, где спали родители юноши, донеслось тяжелое
дыхание престарелого отца. Бедняга не мог уснуть: С мучительными усилиями он
раскрывал и вновь смыкал уста, пытаясь заговорить. Годами терпит он эту
муку, не в силах произнести членораздельно слова, лежит в постели разбитый
параличом и тщетно пытается совладать с собственным языком. От натуги он
исходит потом, изо рта у него текут слюни, и лишь изредка после страшного
напряжения, уже придя в отчаяние, он все же собирает по слогам одно, всего
лишь одно и неизменно одно и то же слово: "А-до-на-и! Адонаи", -- и ничего
больше... "Адонаи"... Когда уста его выдавливают это слово полностью, он
успокаивается. На час-другой... Затем волнение снова овладевает им, снова
шевелятся губы.
-- Это моя Вина... Это моя вина... -- Прошептал юноша, и глаза его
наполнились слезами. -- Моя...
В спокойствии ночи сын ощутил смятение отца и ему самому передалось это
смятение: невольно он тоже стал шевелить ртом и обливаться потом. Он закрыл
глаза, прислушиваясь, что делает престарелый отец, чтобы и самому делать то
же самое, стонал и вместе со стариком в отчаянии издавал громкие
нечленораздельные звуки, пока сон снова не овладел им.
Но лишь только сон овладел им, дом вдруг содрогнулся, верстак
зашатался, инструменты и крест свалились наземь, дверь распахнулась настежь,
и на пороге вырос во весь свой огромный рост хохочущий, с раскрытыми
объятьями рыжебородый
2.
Юноша уселся на опилках, прислонившись спиной к стене. Над головой у
него висел ремень с двумя рядами острых гвоздей. Каждый вечер перед сном он
бичевал до крови свое тело, чтобы ночью оно оставалось спокойным и не
буйствовало. Юноша был охвачен легкой дрожью: какие искушения снова явились
ему во сне, он уже не помнил, осталось только ощущение, что он спасся от
большой опасности.
-- Не могу, сил больше нет... - прошептал он со стоном, поднимая кверху
глаза.
Новорожденный свет, робкий и тусклый, скользнул сквозь дверные щели.
Бледно-желтая солома на потолке стала необычайно нежной и светилась, словно
драгоценная слоновая кость.
-- Не могу, сил больше нет... - снова прошептал юноша и негодующе
стиснул зубы.
Вся его жизнь прошла вдруг перед взором, устремленным в пустоту. Посох
отца, расцветший в день, когда тот обручился с его матерью. Гром, повергший
затем обрученного долу и разбивший его параличом. Мать, которая только
смотрит, молча смотрит на него, а он слышит ее немое сетование. Мать права,
и поэтому сознание собственных прегрешений денно и нощно терзает ножом его
сердце.
Последние годы он тщетно пытается одолеть Страх. Один только Страх и
оставалось еще одолеть. Всех прочих демонов: бедность, любовь к женщине,
радость домашнего очага, молодость -- все это он уже одолел. Оставался один
только Страх, который нужно одолеть, нужно осилить: он ведь уже мужчина,
пришел его час...
"Если отец мой разбит параличом, я тому виной... Если Магдалина стала
блудницей, я тому виной... Если Израиль все еще стонет под игом, я тому
виной...".
На крышу соседнего дома, в котором жил его дядя раввин, должно быть,
взлетел петух и гневно закричал наверху. Видна, ночь уже надоела ему, он
истомился и теперь своим криком призывал солнце взойти.
Прислонившись к стене, юноша слушал. Солнце стучало в дома, и двери
распахивались на этот стук. Улицы оживали. От земли, от деревьев, из щелей
домов мало-помалу стали доноситься приглушенные звуки утра: Назарет
просыпался.
Из соседней хижины послышался глубокий стон, и тут же гневный призыв
раввина разбудил Бога, напоминая Ему о слове, которое Он дал Израилю.
-- Боже Израиля! Боже Израиля! Доколе?! -- взывал голос, и колени с
глухим стуком торопливо ударялись о дощатый настил .
Юноша повернув голову.
-- Молится, -- проговорил он. Кается, взывает к Богу. Сейчас станет
стучать в стену, чтобы и я приступил к покаянию.
Юноша гневно нахмурил брови.
-- Бога мне только не хватает, будто людей мало! -сказал он и с силой
ударил кулаком в разделявшую их стену, давая яростному раввину знать, что он
уже проснулся и приступил к молитве.
Юноша резко поднялся. Залатанная одежда соскользнула с его плеча, являя
худощавое, загорелое на солнце, покрытое синими и красными ссадинами тело.
Он торопливо поднял одежду и стыдливо прикрыл обнаженное тело.
Через окошко на него падал бледный утренний свет, озарявший нежным
сиянием полное упорства, измученное, гордое лицо. Пушок вокруг щек и
подбородка стал уже курчавой черной бородой, нос с горбинкой, пухлые губы,
из-за которых, когда они приоткрывались, проглядывали белоснежные зубы. Лицо
юноши не было красиво, но в нем таилось какое-то волнующее очарование. Быть
может, причиной тому были густые, очень длинные ресницы; бросавшие на все
лицо удивительную голубоватую тень. Или большие, блестящие черные глаза,
полные света, тьмы, ужаса, нежности. Они манили, словно глаза змеи, и тот,
на кого они глядели из-под длинных ресниц, испытывал головокружение.
Юноша отряхнул опилки, забившиеся под мышки и запутавшиеся в бороде.
Слух его уловил приближение тяжелых шагов. Он узнал эти шаги.
-- Это он. Он снова здесь. Что ему нужно от меня? -- измученно
простонал юноша, вслушиваясь в звук приближающихся шагов, и поплелся к
двери.
Вдруг он испуганно замер на месте: кто мог выставить за дверь его
верстак, нагромоздив на него крест и инструменты? Кто и когда?
Ночь полна демонических сил, полна видений. Пока мы спим, дверь
человеческого жилища открыта для них, и они навещают людей, устраивая
беспорядки и в нашем доме, к в нашем рассудке.
-- Этой ночью кто-то посетил меня во сне... -- тихо прошептал юноша,
словно опасаясь, что этот кто-то еще находится рядом и слышит его. Да,
конечно, кто-то приходил сюда ночью. Бог? Бог или Демон? Кто может отличить
их друг от друга? Они меняются обличьями:случается, что Бога скрывает мрак,
а Демон исполнен света, и разум человеческий приходит от этого в смятение.
Он содрогнулся в ужасе. Куда идти? Два пути открывались перед ним -- какой
из них выбрать? Тяжелые ходиги слышались все ближе. Юноша в отчаянии
озирался вокруг, словно ища, куда бы спрятаться, где бы укрыться. Он боялся
этого человека и не желал видеть его. Глубокая старая рана зияла внутри него
и не могла затянуться.
Когда они были детьми, тот, другой -- он был старше на три года -
однажды во время игры повалил его наземь и отколотил. Получив взбучку,
мальчик присмирел и не проронил ни слова. Но с тех пор он больше не играл с
детьми. Стыд и страх мучили его. Скорчившись, сидел он одиноко во дворе
своего дома и думал, что придет день, когда он смоет позор, покажет всем,
что он лучше любого, из них, и одержит верх над всеми. И сейчас, спустя
столько лет, эта рана так и не затянулась, продолжая кровоточить.
-- Он все еще преследует меня? -- проговорил юноша. -- До сих пор? Что
ему нужно от меня? Не стану открывать!
Удар ногой сотряс дверь, и юноша сорвался с места. Собрав все силы, он
отодвинул верстак и открыл дверь. На пороге стоял верзила с курчавой рыжей
бородой. Он был возбужден, бос, с распахнутой грудью и жевал кукурузу, держа
в руке жареный початок. Верзила медленно обвел взглядом мастерскую, увидел
прислоненный к стене крест, и его образина нахмурилась. Затем он шагнул и
вошел внутрь.
Присев на корточки в углу, верзила яростно грыз кукурузу и молчал.
Юноша стоял, отвернувшись от него, и смотрел через открытую дверь наружу.
Узкая, только что пробудившаяся ото сна улочка, над которой еще не успела
подняться пыль. Влажная земля благоухала. Свет и ночная роса повисли в
листве растущей напротив маслины, и казалось, что дерево радуется.
Очарованный юноша вбирал в себя утренний мир. Но тут рыжебородый обратился к
нему:
-- Закрой дверь, - прорычал он.-- Разговор есть. Услышав злобный голос,
юноша вздрогнул, закрыл дверь и, присев на верстак, приготовился слушать.
-- Я пришел, -- сказал рыжебородый. -- Я пришел, все уже готово.
Он умолк, отшвырнул прочь кукурузный початок, подмял жестокие голубые
глаза и вперил взгляд в юношу. Его толстая, изрезанная морщинами шея
напряглась.
-- А ты готов?
Свет становился все сильнее, и лицо рыжебородого было теперь хорошо
видно. Лишенное согласованности и противоречивое, это было не одно, а целых
два лица.
Одна его половина смеялась, другая угрожала, одна испытывала мучения,
другая оставалась неподвижной, словно была вырезана из дерева. А если на
какое-то мгновение обе половины обретали согласие друг с другом, за их
примирением чувствовалось продолжение непримиримой борьбы Бога с Демоном.
Юноша молчал.
Рыжебородый искоса бросил на него гневный взгляд.
-- Ну, так что: ты готов? -- повторил он свой вопрос и уже было
поднялся, чтобы схватить юношу за плечо, тряхнуть, разбудить его и заставить
дать ответ, но не успел сделать этого.
Послышался рев трубы, и на узкую улочку вдруг въехали всадники, за
которыми тяжелым размеренным шагом шли римские солдаты. Рыжебородый сжал
руку в кулак и воздел его к потолку.
- Боже Израиля; -- прорычал он. -- Пришел час. Сегодня! Не
завтра--сегодня! Он снова повернулся к юноше.
-- Ты готов? -- опять спросил рыжебородый и, не дожидаясь ответа,
заговорил: -- Нет! Нет, ты не понесешь крест! Это я тебе говорю! Народ
собрался, Варавва и его |удальцы спустились с гор. Мы сокрушим темницу,
вырвем оттуда Зилота, и тогда свершится -- не смей качать головой! -- тогда
свершится чудо! Спроси об этом у своего дяди раввина! Вчера он собрал всех
нас в синагоге -- только ты не изволил явиться туда -- собрал нас и стал
говорить с нами. "Мессия не придет, -- воззвал он, -- Мессия не придет до
тех пор, пока мы будем сидеть сложа руки! Бог и народ должны вместе бороться
за то, чтобы Мессия явился!" Так и сказал -- слышишь! -- одного "Бога
недостаточно, вот как, одного народа недостаточно -- они должны быть вместе,
понятно?! Он схватил юношу за плечо, встряхнул его:
-- Слышишь? О чем ты думаешь? Ты должен был прийти туда, ты должен был
послушать своего дядю, ты должен был взяться за ум, несчастный! Ведь Зилот,
которого хотят распять сегодня нечестивые римляне, возможно, и есть Тот,
кого ожидало вот уже столько поколений! Если мы оставим его в беде, если мы
не бросимся спасать его, он так и умрет, не явив нам, кто он есть на самом
деле. Если же мы бросимся спасать его, свершится чудо. Ты спросишь, какое
чудо? Он сбросит рубище, и на главе его воссияет царский венец Давидов! Мы
все рыдали, а почтенный раввин воздел руки к небу и возгласил: "Боже
Израиля! Сегодня! Не завтра -- сегодня!" И тогда все мы воздели руки, хватая
ими небо, и стали взывать, угрожать и рыдать: "Сегодня!.. Не завтра --
сегодня!" Слышишь меня, Сыне Плотника, или я говорю на ветер?
Устремив взгляд из-под полуприкрытых век в противоположную стену, на
которой висел ремень с острыми гвоздями, юноша слушал. Из-за резкого,
грозного голоса рыжебородого из соседней комнаты доносились приглушенные,
хриплые звуки -- тщетные усилия престарелого отца: он шевелил устами,
пытаясь заговорить. Оба голоса сливались в сердце юноши воедино, и вдруг ему
показалось, что всякое человеческое усилие обречено на поражение.
Рыжебородый схватил юношу за плечо, встряхнул его:
-- О чем размечтался, полоумный? Ты слышал, что говорит брат твоего
отца, почтенный Симеон?
-- Так Мессия не придет... -- проговорил юноша, устремив взгляд на
только что изготовленный крест, залитый нежным розовым светом утренней зари.
-- Нет, так Мессия не придет. Он никогда не отречется от рубища, не станет
носить царского венца, а народ не бросится спасать его. И Бог тоже не
сделает этого. Мессии не будет спасения. Он умрет в рубище. Все, даже самые
верные последователи, покинут его, и он будет умирать в одиночестве на
вершине пустынной горы, а главу его будет венчать терновый венец.
Рыжебородый повернулся и изумленно глянул на юношу. Одна половина его
лица сияла, другая была покрыта мраком.
-- Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал это?
Юноша не ответил. Он соскочил с верстака -- было уже вполне светло, -
схватил горсть гвоздей и молоток и бросился к кресту. Но рыжебородый
опередил его: одним прыжком он очутился у креста и стал яростно колотить по
нему кулаками и плевать на крест, словно это был человек. Когда он
обернулся, его борода, усы, брови кололи юношу в лицо.
- Тебе не стыдно? -- кричал рыжебородый. -- Все плотники в Назарете,
Кане и Капернауме отказались изготовлять крест для Зилота, а ты... Тебе не
стыдно? Не страшно? Что, если Мессия придет и застанет тебя за изготовлением
креста для него? Что если Зилот, которого распинают сегодня, и есть Мессия?
Почему у тебя не хватило мужества ответить центуриону, как ответили многие:
"Я не изготовляю крестов, на которых распинают героев Израиля".
Он встряхнул отрешенного плотника за плечо:
- Что же ты молчишь? Куда ты смотришь?
Рыжебородый ударил юношу, прижал его к стене.
-Да ты трус, -- бросил он с презрением. -- Трус! Труc! Слышишь? Ты не
способен ни на что!
Зычный крик рассек воздух. Рыжебородый оставил юношу и повернул свою
образину к двери, прислушиваясь. Шум и гам, мужчины и женщины, многолюдная
толпа, крики: "Глашатай! Глашатай!" В воздухе снова раздался зычный голос:
-- Сыны и дщери Авраама, Исаака, Иакова! Повеление властелйна! Слушайте
и внимайте! Закрывайте свои мастерские и таверны! Прекращайте работу в поле!
Пусть матери возьмут детей своих, а старцы -- посохи и ступйайте поглядеть!
Ступайте поглядеть и вы калеки убогие, глухие и паралитики! Поглядеть, как
карают тех, кто осмелился поднять голову против владыки нашего --
императора, да живет он многие лета! Поглядеть, как умрет преступный
мятежник Зилот!
Рыжебородый открыл дверь и увидел угрожающе молчащую толпу, увидел
стоявшего на камне глашатая -- худощавого, с длинной шеей, с длинными
ногами, с непокрытой головой. Увидев его, рыжебородый сплюнул:
-- Будь ты проклят, предатель! -- прорычал он и яростно захлопнул
дверь.
Рыжебородый повернулся к юноше. Глаза его горели гневом.
-- Полюбуйся на сына твоего отца -- предателя Симона! -- произнес он со
злостью.
-- Он не виноват. Это моя вина, -- скорбно сказал юноша. -- Моя.
И добавил:
--Из-за меня, мать прогнала его из дому... Из-за меня... И теперь,
он...
Половина лица рыжебородого -- та, на которой был свет, - смягчилась,
словно испытывая сострадание к юноше.
-- Как же ты думаешь искупить все эти прегрешения, несчастный? --
спросил он.
Юноша ответил не сразу. Несколько раз он раскрывал уста, но язык не
повиновался ему.
-- Собственной жизнью, своей собственной жизнью, брат Иуда, -- наконец
с трудом произнес он. -- Ничего другого у меня нет.
Рыжебородый вздрогнул. В мастерской было уже достаточно света, который
проникал через дверные щели и окошко в потолке. Большие, блестящие черные
глаза юноши светились. Голос его был полон горечи и страха.
-- "Собственной жизнью"? -- Рыжебородый схватил юношу за подбородок. --
Не отворачивайся, ты уже взрослый, так имей мужество посмотреть мне в глаза!
"Собственной жизнью"? Что ты хочешь сказать?
-- Ничего.
Юноша молча опустил голову. И вдруг воскликнул:
-- Не спрашивай! Не спрашивай меня, брат мой Иуда!
Иуда взял лицо юноши в ладони, чуть приподнял и долго смотрел в него,
не произнося ни слова. Затем он все так же молча оставил юношу и направился
к двери. Вдруг сердце его встрепенулось.
Шум снаружи все нарастал. От топота босых ног и шлепанья сандалий шел
гул, в воздухе стоял звон бронзовых браслетов на руках и массивных медных
колец на щиколотках у женщин. Стоя на пороге, рыжебородый смотрел, как из
узких улочек появлялись люди, вливались в толпу и шли вверх -- на другой
конец селения, к проклятому холму, где должно было происходить распинание.
Мужчины шли молча. Только ругательства иногда срывались из-за стиснутых
зубов да палицы стучали о мостовую. Кое-кто сжимал спрятанной на груди нож.
Женщины издавали пронзительные вопли. Многие из них сбросили с головы
платки, распустили волосы, уже затянули причитания.
Толпу возглавлял почтенный раввин Назарета Симеон. Низкорослый,
согнувшийся под бременем лет, скрюченный тяжкой хворью -- он страдал
чахоткой -- раввин представлял собой жалкое нагромождение сухих костей,
которое нерушимо держала, не давая ему развалиться, душа. Костлявые руки с
громадными, словно когти хищной птицы, пальцами сжимали посох священника с
двумя переплетающимися у навершия змеями и стучали им о камни. От этого
живого мертвеца исходил дух горящего города. При взгляде на огонь,
полыхавший в его глазах, казалось, что это дряхлое тело, состоящее из плоти,
костей и волос, охвачено пламенем, а когда раввин отверзал уста, взывая
"Боже Израиля!", над головой у него словно клубился дым. За ним следовали
чередой, опираясь на посохи согбенные ширококостные старцы с густыми бровями
и раздвоенными бородами. Далее шли мужчины, за ними -- женщины, и в самом
хвосте -- дети, каждый из которых держал в руке камень, а у некоторых
свисала через плечо праща. Все они шли одной толпой, издавая приглушенный,
раскатистый гул, словно шумящее море.
Прислонившись к дверному косяку, рыжебородый зрел на мужчин и женщин, и
сердце его стучало. "Эти люди -- думал он, и при этой мысли кровь бросалась
ему в голову, -- эти люди вместе с Богом сотворят Чудо. Сегодня! Не завтра
-- сегодня!"
Свирепая мужеподбная женщина с отвесными бедрами и распахнутой грудью
оторвалась от толпы, нагнулась, подняла с земли камейь, с силой швырнула его
в дверь плотника и крикнула:
-- Будь ты проклят, распинатель! И сразу же из конца в конец по улице
прокатились крики и ругательства, а дети сорвали с плеча пращи. Рыжеборрдый
резким движением закрыл дверь.
-- Распинатель! Распинатель! -- посыпались отовсюду возгласы, и дверь
загудела, осыпаемая градом камней. Опустившись перед крестом на колени,
юноша то поднимал, то опускал молоток, заколачивая гвозди. Он стучал что
было сил, словно пытаясь заглушить доносившиеся с улицы крики и
ругательства. Грудь его пылала, брови сошлись изломом на переносице. Юноша
неистово наносил удары, по лбу у него струился пот. Рыжебородый стал на
колени, схватил юношу за руку, с яростью вырвал молоток. Затем он ударил по
кресту, и тот рухнул наземь.
-- Ты понесешь его?
--Да.
--- И тебе не стыдно?
-- Нет.
-- Я не допущу этого. Я разобью его на куски.
Он повернулся и стал шарить вокруг в поисках тесла.
-- Иуда, брат мой, - медленно и умоляюще сказал юноша. -- Не становись
у меня на пути.
Его голос стал вдруг каким-то мрачным, глубоким, неузнаваемым.
Рыжебородый вздрогнул.
-- На каком пути? -- тихо спросил он и умолк в ожидании ответа.
Он испуганно смотрел на юношу. Теперь свет полностью освещал его лицо и
верхнюю половину обнаженного худощавого тела. Уста юноши были стиснуты,
словно старались удержать громкий крик.
Рыжебородому бросились в глаза худоба и бледность юноши, и его
нелюдимое сердце исполнилось жалости. С каждым днем щеки юноши западали все
глубже, он таял на глазах. Сколько времени прошло с тех пор, как они
виделись в последний раз? Всего несколько дней. Он ходил по селам, лежащим в
окрестностях Геннисарета, занимаясь кузнечным делом -- изготовлял мотыги,
сошники, серпы, подковывал лошадей, но, узнав о готовящемся распятии Зилота,
спешно возвратился в Назарет. Каким он оставил своего давнего друга и каким
встретил его теперь! Почему такими большими стали его глаза, отчего
появились впадины на висках, откуда это выражение горечи вокруг губ?
-- Что с тобой? Почему ты так исхудал? Кто терзает тебя?
Слабая улыбка появилась на лице юноши. "Бог, -- хотел было ответить он,
но сдержался. Это и был тот звучавший внутри него громкий крик, которому он
не желал дать вырваться через уста наружу.
-- Я борюсь, -- ответил он.
-- С кем?
-- Не знаю... Борюсь...
Рыжебородый пристально глянул юноше в глаза, вопрошая, умоляя, угрожая
им, но эти блестящие черные глаза, безутешные и полные ужаса, не отвечали.
И вдруг рассудок Иуды дрогнул. Склонившись над темными, молчаливыми
глазами, он увидел там -- так ему показалось -- цветущие деревья, голубые
воды, множество людей, а посредине, в глубинном мерцании за цветущими
деревьями, водами и людьми -- огромный черный, поглощающий все это мерцание
крест.
Широко раскрыв глаза, он встрепенулся, хотел заговорить, хотел
спросить: "Так это ты?.. Ты?.." - но уста его застыли. Ему хотелось схватить
юношу в объятия, поцеловать его, но руки бессильно повисли в воздухе. И тут,
увидев его раскрытые объятия, взлохмаченные рыжне волосы и широко раскрытые
глаза, юноша закричал, ибо из глубин его сознания вырвалось страшное ночное
сновидение: ватага людишек, орудия распинания, глас "Хватай его, ребята!" и
рыжебородый предводитель ватаги. Теперь юноша узнал кузнеца, с хохотом
устремляющегося вперед, -- это был он, Иуда. Губы рыжебородого дрогнули.
- А, может быть, это ты?.. Ты?.. -- прошептал он.
-Я?! Кто?!
Рыжебородый не ответил. Он жевал усы и смотрел на юношу. Одна половина
его образины снова была исполнена света, а другая -- покрыта мраком. Он
перебирал в уме чудесные приметы и знамения, сопутствовавшие этому юноше с
самого дня его рождения и даже еще более ранние. Посох Иосифа, единственный
из множества посватавшихся женихов, расцвел, и раввин отдал Иосифу в жены
прекрасную Марию, которая была посвящена Богу. Затем молния, ударившая в
день свадьбы и парализовавшая жениха, прежде чем тот прикоснулся к супруге.
А затем, говорят, невеста вдохнула благоухание белоснежной лилии, и утроба
ее зачала сына... И сон, якобы приснившийся ей в ночь родов. Она видела, как
разверзаются небеса и оттуда нисходят ангелы: одни из них спускаются,
подобно птицам, под скромный кров ее жилища, вьют гнезда и щебечут, другие
-- охраняют порог, третьи -- входят внутрь дома, разводят огонь и несут воду
для новорожденного, четвертые -- готовят отвар для роженицы...
Медленно и нерешительно рыжебородый приблизился к юноше, склонился над
ним. Теперь его голос был исполнен трепета, мольбы, страха.
- Может быть, это ты?.. Ты?.. -- снова спросил он, не решаясь закончить
вопрос. Юноша испуганно вздрогнул.
- Я?.. Я?.. -- произнес он и едко засмеялся. -- Да разве ты не видишь,
кто я? Я недостоин вступать с кем-либо в разговор, у меня не хватает
смелости войти в синагогу, я бегу прочь, едва завидев людей, без зазрения
совести нарушаю заповеди Божьи: работаю по субботам, не люблю ни отца, ни
матери и целые дни напролет прелюбодействую взглядом.
Он поднял крест, снова установил его у схватил молоток.
-- А теперь .. Вот теперь я изготовляю кресты и распинаю! -- сказал
юноша, пытаясь засмеяться снова.
Рыжебородый молчал. Ему было тяжело. Он распахнул дверь. Новое
многогласое скопление людей показалось в конце улицы: старухи с
растрепанными волосами, немощные старики, калеки, слепцы, прокаженные -- все
отребье Назарета, тяжело дыша, поднималось теперь вверх, тащилось на холм,
где должно было происходить распятие. Установленный час приближался.
"Уже нужно идти, -- подумал рыжебородый. -- Нужно быть среди народа,
чтобы броситься всем вместе, вырвать Зилота, и тогда станет ясно, Избавитель
он или нет".
Но что-то сдерживало рыжебородого. Внезапно каким-то холодом повеяло
над ним. Нет, тот, кто будет распят сегодня, все еще не Тот, кого вот уже
столько веков ждет народ еврейский! Завтра! Завтра! Завтра! Сколько уже лет
ты мучаешь нас, Боже Авраама! Завтра! Завтра!, Завтра! Когда же, в конце
концов?! Мы ведь люди и уже выбились из сил!!!
Его охватила ярость. Он злобно взглянул искоса на юношу, который,
припав грудью к кресту, вколачивал в него гвозди.
"Неужто это и есть Он? -- подумал с содроганием рыжебородый. -- Неужто
это Он?.. Распинатель... Извилисты, покрыты мраком пути Божьи.. Неужто это
-- Он?"
За старухами и калеками молча шагали безучастные римские стражники. Со
щитами, с копьями, в стальных шлемах. Они понукали человеческое стадо и
презрительно, свысока взирали на скопление евреев.
Рыжебородый смотрел на них ненавидящим взглядом, кровь бурлила в его
жилах. Он повернулся к юноше -- так, словно тот был виновен в происходящем.
Рыжебородый был уже не в силах видеть его. Он сжал кулаки и крикнул:
-- Я ухожу. Поступай как знаешь, распинатель! Ты -- трус, негодяй и
предатель, как и твой брат глашатай! Но Бог обрушит на тебя свой огонь, как
обрушил его некогда на твоего отца. Он испепелит тебя, Это я говорю,
зап