острова,
паруса наполнил  северо-западный  ветер.  Спутники  Телемаха  были  радостно
возбуждены  отчасти  потому,  что  им  удалось  провести  женихов  -  Партию
Прогресса, отчасти потому, что пуститься в плавание тайком само по себе было
великим приключением: настроенные особенно романтически даже сравнивали этот
поход с героическим походом в Илион, с военным походом их отцов и дедов в те
времена, когда сами они были детьми или вообще еще не появились на свет. Сын
Супруги,  потомок  Долгоотсутствующего,  намекнул,  что намерен навестить не
только Нестора Трифильского, троеродного повелителя [Нестор был самым старым
из вождей ахейского войска в Троянском  походе; знаменитый тем, что принимал
участие в  событиях, при  которых  сменилось  три  поколения  героев, он был
назван Трифильским: либо по (возможно, ложной) этимологии  - "троеродный", -
либо потому,  что  уже  в  древности  по  ошибке  царство  Нестора  в Пилосе
локализовали  в   Трифилии,  области  Западного  Пелопоннеса,  тогда  как  в
действительности Пилос Нестора  находился  в Мессении, т. е. гораздо южнее],
истинного вождя в союзе песчаного  Пилоса с Ареной, Трионом, Эпи, Кипарисом,
Амфигенией  и  Гелосом [здесь  перечислены  города  Элиды,  Фокиды  и других
областей Греции, подвластные  Нестору]; быть может, он отправится дальше - к
Менелаю  в Лакедемон, и, как  знать, может быть,  даже на Крит. У Сына вдруг
оказалось  множество друзей. Тафиец Ментес, со спины похожий на  Ментора, но
лицом  гораздо  его моложе,  во  время  пребывания  своего  на  Итаке развел
усиленную  пропаганду  в пользу Наследника.  (Сам он  появился  на  берегу в
последнюю  минуту  и пожелал  плыть  на  корабле  Телемаха,  его собственный
корабль  нагонит-де их  в пути.)  Друзья  ограждали  Телемаха, как щит,  как
поручни; всего на корабле было двадцать два человека.  Он был их  товарищем,
однако, вспоминая о двенадцати амфорах с вином, о мясе, хлебе, муке и  меде,
которыми  его снабдила старуха Эвриклея, он чувствовал себя их  господином и
богачом. Его корабль и в самом деле был настоящей плавучей кладовой, корабль
знатного,  хотя  и, увы, временно лишенного отца юноши, а вокруг  витал  дух
свободы, молодости и странствий.
     Он   чувствовал   себя  грузом,  но  грузом  драгоценным  -   государь,
переправляющийся под покровом ночи на  Большую землю. Курс они держали почти
прямо на юг (путь указывал на диво сведущий в морском  деле Ментес с Тафоса)
-  до  того места,  где мыс Большой  земли смотрел  прямо  на Закинф.  И  на
рассвете  оказались  уже  так  далеко,  что  увидели, как колесница  Гелиоса
поднимается  из-за  гор в Аркадии и заливает ослепительным  светом лагуну  к
северу от  Пилоса. Они причалили  к песчаному берегу  возле  устья Алфея  до
того,  как стал  крепчать  ветер с суши, утренний восточный  ветер, который,
точно воздушная метла, следует за Гелиосом.
     - Здесь, - сказал Ментес.
     - Здесь,  - повторили остальные и втащили корабль  на берег в небольшом
заливе так далеко, как только смогли.
     Судя по всему, здесь  было святилище  Посейдона, или, во всяком случае,
здесь ему  приносили жертвы:  сохранившиеся следы говорили о  том, что здесь
совсем недавно прошла  большая  ярмарка,  где  торговали  скотом и приносили
жертвы богам. В гавани  стояли  корабли; прибывшие на них туристы и торговцы
отдыхали наверно в Верхнем Городе; во многих местах еще  дымились костры,  а
кучи костей, рогов и черепов были первым, на что наткнулись путешественники.
Они сами  торопливо и небрежно  совершили жертвоприношение, они  нервничали,
многие из молодых людей уже озирались по сторонам в поисках конских табунов,
о которых были наслышаны, но ничего не увидели.
     - Все в свое время, всему свой черед, - успокоил их Ментес.
     Он  теперь  открыто взял  в свои  руки  бразды  правления. Молодые люди
растерялись и  рассердились, когда  он  попросил  их  подождать  на  берегу.
Вероятно, они  надеялись на торжественную встречу, ведь Ментес все последние
дни  усердно  рекламировал  им  поездку;  они вспоминали все  слышанные  ими
рассказы о гекатомбах из черных быков с позолоченными  рогами  и о прочем  в
этом же духе, а встретило их мрачное уныние, обычно  царящее там, где только
что кончился большой пир, на который  ты, к сожалению,  не поспел.  Остаться
здесь? Здесь дожидаться? И они вспоминали рассказы об огромном золотом кубке
Нестора, о его прекрасном дворце, вообще рассказы о путешествиях, они думали
о предстоящей поездке к Менелаю  в Спарту и о самом захватывающем, о чем они
говорили и мечтали  всю  ночь  напролет, - о Ней, о Елене. Они ворчали,  они
дулись, но их ропот  и обиды были  тщетны  -  пришлось остаться на берегу  и
ждать.
     - Развлекайтесь, как сумеете, пока  мы сходим  в город, -  распорядился
Ментес. - Ничего с вами не  случится, если вы потерпите  одно утро: мало ли,
что может случиться до наступления вечера, господа.
     Телемах  тоже  пал  духом.  И  украдкой вздыхал.  Еще  до того, как они
причалили к берегу, он облачился в свой лучший выходной наряд, и  теперь его
мучило  чувство  неполноценности, какое испытывает  провинциал-островитянин,
впервые  попавший  в  изобильную   конями  и  рогатым  скотом  Элиду  или  в
какое-нибудь  другое место на Большой земле.  Он опасался,  что  его  одежда
покажется  старомодной,   деревенской,  захолустной  здесь,  в  Пелопоннесе,
который  уже так  давно стал обителью богов. К тому же весь  облик и повадка
Ментеса,  без  сомнения, смущали  Телемаха  и его товарищей. Ментес  вызывал
почтение,  которое  было   сродни  страху.  Еще  несколько  дней  назад  Сын
превозвышал  тафийца, готовый причислить  его к сонму богов,  теперь  же  он
вступил на скользкий  путь сомнения. Телемах так много слышал о политических
интригах, не слишком в них разбираясь, что на мгновение даже поддался мысли:
а вдруг тафиец - агент на службе у иноземных недругов.
     Но благородная, доверчивая и чистосердечная натура одержала в нем верх.
     - Я чувствую себя таким отсталым, -  откровенно признался он Ментесу. -
И я не представляю, что я скажу Нестору.
     Тонкими, прямо-таки женскими пальцами  Ментес расчесал  свою отливающую
золотистым  блеском,  длинную и  мягкую бороду.  На Телемаха повеяло  легким
ароматом  амбры.  За  спиной  Телемаха бряцало  еще  ни  разу  не  бывшее  в
употреблении  парадное оружие его друзей,  некоторые,  словно снаряжаясь  на
войну, украдкой позаимствовали  у  отцов длинные щиты. Телемах был подавлен,
раздираем сомнениями, неуверен в себе,
     ~  Пустое, - сказал  тафиец, - я отлично  знаю, каково вам  сейчас. Это
нечто  вроде  морской  болезни  - чувствуешь себя слабым, беспомощным. Но  у
морской болезни есть одно  великолепное свойство  - она проходит, как только
под ногами окажется твердая почва. Вспомните только, чей  сын  Телемах и  по
какому делу он здесь. Пошли!
     Некоторое время они шагали вдоль  песчаного берега, потом мимо поросших
кустарником болот, а потом тропинкой через них, но вскоре выбрались на более
широкую и надежную  дорогу. За болотами выше по склону показались хижины, за
ними каменные  домики,  а подальше высокие городские стены. Дорога  обвивала
холм половиной некрутой спирали. Когда они подошли к растворенным воротам  в
городской стене, там уже собралась кучка любопытных. Горожане глазели прежде
всего на  Ментеса, который и впрямь был великолепен:  белый с золотым шитьем
хитон, высокий золотой шлем, редкой красоты  копье,  белые  поножи,  красные
сандалии  и  золотистые волосы и  борода;  через  руку  он перебросил  шитый
серебром белый плащ. Телемах, наоборот, чувствовал себя плохо одетым, лицо у
него  пылало, руки  вспотели от жары и волнения. Время от времени он пытался
приосаниться,  выпрямлялся,  ступая с достоинством,  как  подобает  мужу,  и
думал:  я  помню,  чей  я сын! Уж Он-то не хуже тех,  кто здесь  стоит!  Они
наверняка слышали  о  нем.  О  нем,  о  моем отце,  слагают песни.  Мне  нет
надобности заискивать перед кем бы то ни было.
     Страх, однако, не проходил.
     - Вперед! - подбадривал тафиец.
     Он шел по крайней мере на три шага впереди Телемаха, собственно говоря,
это нахальство, экий  франт,  тащишься за ним,  точно ты  его слуга. Телемах
сделал несколько широких шагов и  пошел с ним  рядом. Ментес с  любопытством
взглянул на него своими зеленовато-голубыми глазами: глаза смеялись.
     - Все еще нервничаете?
     - Я никогда не бывал на материке, - объяснил Телемах.
     Они  вышли  на  широкую  улицу,  потом  прошли  через  большую площадь,
окруженную высокими и низкими домами и усадьбами. Они  поднялись так высоко,
что отсюда было видно, что делается за городскими стенами.
     - Поглядите, какой отсюда вид, - сказал пришелец с Тафоса. - Это обычно
успокаивает.
     Отсюда был  слышен  далекий шум  прибоя, но видна  только часть гавани.
Зрение Телемаха обострилось, словно боги наделили его вдруг своей зоркостью.
Справа  к  северу простиралась лагуна, за нею выступал Остроконечный мыс. На
западе лежал обильный  лесами и горами Закинф,  дальше  виднелись  очертания
могучего утесистого Зама, а против него - Итака, почти невидимая в солнечной
дымке. Родной остров выглядел узеньким и ничтожным, маленький козий островок
между  Замом  и  Левкадой.  Горы  казались  такими  низенькими  -  крошечный
скалистый  островок, зазубринка,  бородавка,  морщинка  на  сверкающем синем
плате моря.
     Длинный  черный  корабль  со свернутым парусом  и  опущенной  мачтой на
веслах вошел в гавань Пилоса.
     - Мой, - сказал Ментес.
     - Отсюда так здорово видно, - произнес Телемах сдавленным голосом.
     -  Верно,  и  на  расстоянии все  кажется  другим,  -  сказал  человек,
уверявший, что он с Тафоса. - Посмотрите, прямо перед нами дворец.
     Телемах уже думал об этом раньше, но только сейчас решился спросить:
     - Вы часто бывали здесь, господин Ментес? Вы все здесь знаете.
     - Я просто догадываюсь. Я много странствовал по свету.
     Дворец представлял собой высокое белое строение, побольше домов и вилл,
мимо  которых  они  прошли.  Из  ворот  -  ать-два,  ать-два -  вышел  отряд
марширующих солдат, как  видно  на утренние учения.  Телемах  испытал  нечто
вроде  разочарованного облегчения,  увидя, что выправка у солдат  далеко  не
блестящая. Члены  воинских союзов на Итаке отличались бОльшим шиком. Солдаты
шагали нестройно и расхлябанно, щиты -  хотя  это были короткие, современные
щиты -  они  несли,  словно  пустые подносы,  копья -  так, точно собирались
ворочать ими камни,  а мечи  и луки, висевшие у  них через  плечо, громыхали
так, словно воины отправлялись травить зайцев.
     Ать-два, ать-два, топ-топ-топ-топ, правой, левой - марш!
     Стучали  сандалии,  клубилась пылью земля.  Следом за  отрядом из ворот
вышли двое щеголевато  одетых молодых людей. Солдаты  скосили на них глаза и
почтительно промаршировали мимо. Ментес остановился и стал ждать.
     Юноши были не очень высокого  роста, но крепкие и  упитанные. Когда они
подошли ближе, Ментес сдержанно поклонился.
     - Можно ли видеть царя Нестора?
     Молодые люди остановились. Обоим было  лет  по  двадцати. У одного лицо
живое, лицо этакого веселого скептика, другой был шире  в плечах, но казался
более вялым, он косил, что-то  у него  было  неладное с  глазами - точно, он
косил.
     - Отчего же нет, заходите, - сказал живой. - Вы, конечно, чужестранцы?
     - Да, - сдержанно ответил Ментес, - мы только что приплыли с островов.
     -  Меня зовут Писистрат, - приветливо сказал живой. -  Нестор мой отец.
Папа как раз сидит сейчас за трапезой, заходите, не  церемоньтесь. Я пойду с
вами. А это мой брат Фрасимед.
     Фрасимед  уставился на них своими косыми глазами, изредка моргая, нос у
него был заложен, рот  открыт, нижняя губа отвисла. Он  почесал в  затылке с
выражением  полнейшего  равнодушия. Вид у  него  был  вялый, глуповатый,  но
незлобивый, Телемах почувствовал себя уверенней.  Он отважился поклониться и
улыбнуться.
     -  Хорошая погода, и  ветерок освежает, - сказал он, но тотчас  залился
краской и смешался, подметив дружелюбно-насмешливую улыбку Ментеса.
     - Угу, - подтвердил Фрасимед, и на том беседа окончилась.
     - Вчера у  нас там праздник был, - объяснил Писистрат,  показав вниз, в
сторону гавани. - А сегодня они еле ноги таскают.
     Пока  они  шли  через  наружный  двор,  Телемаху   удалось  еще  больше
подобраться.  Где-то в недрах  его слуха,  там, где  уже начинается  граница
безмолвия,  звучали  слова,  однажды  минувшим  летом  сказанные  Эвриклеей:
"Всегда помни о том, чей ты сын. Другие тоже  боятся - других. Если  с тобой
случится  что-нибудь страшное, помни: всегда  найдется  что-то пострашнее. А
вот когда  пройдешь  сквозь все  страхи и  мерзости,  погрузишься в самую их
глубину  и окажешься заключен в  них,  как в  яйце,  тут-то ты  и  разобьешь
скорлупу. И быть может, увидишь  самое страшное.  И все же  не надо отводить
глаз - потому что за этим страшным  и  кроется  надежда.  За  ним начинается
новая  жизнь! Так что  не зевай, мой  мальчик!" Он  понимал ее  слова только
чувством. Но  тщился  почерпнуть в  них силу. "Не забывай, что  ты  ничто, -
говорила Эвриклея, делая вид, будто  говорит сама с собой, но  он понимал, к
кому она обращается,  -  не  забывай, что  ты ничто, но помни, что и другие,
быть  может,  помнят,  что они ничто.  И если твоей  жизни не  грозит прямая
опасность, непременно покажи им, что ты это знаешь".
     Они прошли через внутренний двор, где с левой  стороны находилась не то
кладовая, не то жилая комната, а  справа алтарь с очагом и жертвенные стол и
скамья; быть  может,  это был  алтарь  Посейдона, потому  что  Телемах знал:
здешние жители настроены пропосейдонски. Перешагнув высокий порог, они вошли
в зал.  И тут он вдруг перестал робеть. Он увидел того, кто, несомненно, был
Нестором.
     Как он  раньше  представлял  себе  знаменитого  старца?  Телемах уже не
помнил.  Он  вылупился из  яичной  скорлупы  и свободным  взглядом  озирался
вокруг,  озирал незнакомый  мир. Может, он  грезил о  великане, богоподобном
воине,  Предводителе  мужей,  Материковом  Льве,  вольном  коне   с  головой
человека, контр-адмирале, приведшем под  Трою девяносто гигантских кораблей?
Может, он грезил о звоне мечей, о трубном гласе, о молниях  Зевса  и о  рыке
Посейдона, прокатившемся от севера до  юга? Теперь это уже не играло никакой
роли. Теперь он увидел.
     Нестор был  маленький  сморщенный  старичок  с  пегой  и очень  грязной
бородой. Когда Телемах, которого  подтолкнул  Ментес, двинулся к царю бок  о
бок - нет, на полшага позади тафийца и все мужчины в  мегароне воззрились на
него, он с каждым шагом все больше высвобождался из своей яичной  скорлупы -
такое у него было чувство. Старик сидел в кресле с высокой спинкой, покрытом
льняным покрывалом,  перед  очагом, обнесенным  четырьмя столбами. На  столе
перед ним стояли несказанной красоты кубок и кратер. Глаза Нестора близоруко
щурились  - это был стариковский взгляд, добрый  и улыбчивый, нерешительный,
любопытный  и неуверенный  в себе. В Итаке утверждали, что он пережил не  то
четыре, не то три  поколения  и  еще  лет десять назад  был в полном мужском
соку. А выглядел он так, точно пережил десять поколений и не был мужчиной по
крайней мере последние пятьдесят лет. В  особенности подбодрило  Телемаха  в
эту важную минуту то, что он видел, как неуверенно чувствует  себя старик  в
окружающем  мире. Царь Пилоса еще не успел открыть  рот, как стало очевидно,
что   порой  он   лопочет  так  же   бессвязно,  как  какая-нибудь  насмерть
перепуганная старушонка.
     - Ваше величество, - сказал, учтиво поклонившись, Ментес.
     - Ваше величество, - повторил Телемах и склонился в низком поклоне.
     Старик  кивнул и  беспомощно огляделся. Двое молодых людей,  сидевших в
креслах по обе стороны от него, встали и отошли в сторону.
     -  Здравствуйте, господа, присаживайтесь,  прошу  вас,  располагайтесь,
нет,  нет,  сюда,  -  настаивал  он  с  ворчливым  радушием,  глядя  на  них
водянистыми, в красноватых прожилках, серыми глазами.
     Пока они  усаживались  каждый на свое  место по  обе  стороны от  царя,
уверенность крепла  в  душе Телемаха, становилась  частью его  существа.  Он
вобрал в себя мужество и силу воли, как губка вбирает пролитое вино. Сначала
он  оглядывал  зал  украдкой,  потом  стал делать  это открыто.  Мегарон был
несколько  просторней, чем дома.  На  стенах висели старомодные,  отделанные
металлом  кожаные  и  деревянные  щиты,  некоторые  были  искусно  расписаны
зеленой,  желтой и  красной краской, в углу у двери  во  двор висели копья и
короткие мечи. Они были покрыты слоем пыли, их уже давным-давно не пускали в
ход. В  зале  пахло  жарким, в  очаге  догорал  слабый  огонек.  За столами,
стоявшими между  колонн  вдоль стен,  сидело  с  десяток  мужчин, молодых  и
постарше,  все они  казались  родственниками, одни - местные жители,  другие
приехали в  гости по случаю  то ли жертвоприношения, то ли ярмарки;  все они
смахивали на купцов  и  земледельцев, ни один  не  был  похож  на  человека,
вернувшегося  с  какой-нибудь  новой  войны.  Из  комнат  наверху  доносился
ворчливый  голос - голос женщины-матери,  внезапно  умолкнувший. Вдруг - так
показалось  Телемаху - он окунулся в самые заурядные  будни,  иначе  говоря,
оказался в зажиточном,  но, похоже, слишком старомодном доме. С детства и до
самой этой минуты он так часто  мечтал  о Несторе Трифильском, рисуя в своем
воображении  его  величие, богатство,  силу и политическое  могущество,  что
обстановка, в которой он очутился, казалась сном. Конечно, он  понимал,  что
это не  сон, но в  его душе не  было рычага, который мог бы сразу претворить
окружающее  в явь. И все  же он чувствовал, что это самые обыкновенные будни
или,  лучше сказать,  будни после  большого  праздника  - жертвоприношения и
ярмарки.
     -  Эвридика! -  позвал  старик, обратив водянистые  глаза  к потолку. -
Эвридика!
     - Да-а! - отозвался раздраженный голос из верхних покоев. - Чего тебе?
     -  Гости!  -  воскликнул  он, словно  торжествуя  победу,  но ответа не
дождался.
     Принесли чаши с водой, гости ополоснули и вытерли руки. Чаши были Очень
красивы  - серебряные или  позолоченного  серебра  [речь идет о  сосудах  из
электрона  (электра) - сплава, в котором  на четыре части золота  приходится
одна часть серебра]. Дом, как видно, просто ломился  от всевозможной посуды:
чаши,  кувшины, буйно  и  причудливо  расписанные  амфоры, кружки, тончайшей
работы  кратеры для смешивания  вина и  кубки.  Телемах вспомнил бесконечные
разговоры о том, какую огромную добычу привез с войны царь  Пилоса.  Старик,
несомненно, был страшно горд домашней утварью  и, пока рабыни расставляли на
столах  сосуды  -  кратеры  из  золота  или  драгоценного  серебра  и  кубки
затейливой формы  с тонким  узором,  - следил  за ними своими подслеповатыми
глазами,  точно  боялся, что служанки поцарапают их  или  погнут.  Он вертел
головой  во  все стороны, вполуха  слушая  гладкую, учтивую  и  ни к чему не
обязывающую болтовню Ментеса.  Когда  они уже отведали  жареного барашка, он
сам  смешал  густое  темно-красное,  почти  черное  вино  в большом  золотом
кратере, подождал, пока его разольют по кубкам, и, подслеповато сощурившись,
поглядел на Ментеса.
     - Ну как, нравится вам вино?
     Ментес сделал глоток.
     - Вино отменное, - сказал он.
     - Чего-чего?
     - Изумительное, - сказал Ментес.
     - Во-во! - закудахтал старик. - Ему одиннадцать лет.
     Он выпил сам, со  смаком, с наслаждением. Кубок у него был удивительной
формы.  Пожалуй,  его можно было  назвать  бокалом. Он был  золотой, изнутри
посеребренный   [здесь  автор  подробно  описывает  так  называемую  чашу  с
голубками, по ошибке  объявленную  "кубком Нестора", хотя в действительности
этот сосуд  был найден в микенской гробнице,  которая на несколько  столетий
старше  предполагаемого  времени  Троянского похода].  От  круглой подставки
вверх  поднималась ножка, а на ней уже покоился сам  кубок с двумя  ручками,
каждая из которых представляла собой  две пластины, скрепленные стержнями, а
нижняя  часть  обеих ручек соединялась с подставкой  серебряной  опорой.  На
каждой ручке  сидела, распушив хвост и распластав крылья,  золотая  голубка.
Наполненный вином  бокал  должен  был быть  очень тяжелым. Наверно,  об этом
самом кубке и рассказывал кто-то из воевавших в Трое, о  нем упоминалось и в
песнях, только в них  говорилось, что обыкновенному человеку не под силу его
поднять. Старик поднял его обеими  дрожащими руками, и  все  же кубок был не
настолько тяжел и велик, чтобы его нельзя было поднять одной рукой, - он был
высотой ладони в две, не больше.
     Старик отставил кубок на стол, приласкал его взглядом, потом повернулся
к Ментесу.
     - Не  хочу быть навязчивым, - сказал он с любопытством, - но  мне очень
хотелось  бы знать,  как вас  зовут и  по какой  надобности вы  разъезжаете?
Коммерция, а? Или промышляете морским разбоем? Да ведь промышлять этим нынче
рискованно, а? Вы к северу или к югу держите путь?
     Телемах    встретился   взглядом   с   Ментесом.   Он   отпил    глоток
одиннадцатилетнего вина, вино  показалось ему  горьким, но его ободрило  уже
одно то,  что  он  держал  в руке  кубок  и  был принят в  чужой  стране как
почитаемый гость. Он собрался было ответить, но Ментес его опередил.
     - Меня зовут Ментес, правитель Тафоса, -  сказал он. - Мы не пираты, да
и не прибыльное это нынче ремесло,  когда на берегу каждый город, даже самый
захудалый, обобран финикийцами и  варварами. Что  касается меня, я разъезжаю
по делам коммерции,  а  этого молодого человека  я  встретил  на  Итаке, где
провел несколько дней.
     -  На Итаке? - переспросил  старик. - Да-да-да, это  маленький островок
где-то там.  Там...  там еще  живет  Эвриклея.  Да, да,  ее  зовут Эвриклея.
Веселая старуха! Верно?
     Он оглядел стоящий на  столе прекрасный кубок, приласкал  его кончиками
чуть заметно дрожащих пальцев.
     -  Ну разве не изящная работа? - сказал он. - Я  раздобыл  его в походе
много лет назад. Прежде у меня был другой, из обожженной глины с розетками и
цветами  лотоса, замечательный  был кубок, но Фрасимед его разбил. Давненько
это было. Я  тогда, кажется,  воевал. А этот из более прочного материала.  Я
брал его с собой во время  Великой войны. Все им восхищались. О нем в песнях
поют.
     -  Он  очень  красив, -  подтвердил Ментес. -  Редкая работа.  А  этого
молодого человека зовут Телемах.
     - Телемах,  -  повторил  старик.  -  Приятное имя,  звучное. А как  вам
нравится "Фрасимед"? И "Писистрат"? Правда ведь, тоже красивые имена?
     - Очень приятные, очень звучные, - учтиво подтвердил Ментес.
     Тут  Телемаху представился случай  вступить в  разговор.  Ментес кивнул
ему, и он весь так и затрепетал от гордости, когда объявил:
     <i>- Я сын Одиссея!</i>
     В  душевном состоянии старика  заметных перемен  не произошло,  но  все
остальные обернулись к Телемаху.
     -  Одиссей,  -  задумчиво  произнес старик.  И  вдруг  оживился,  голос
поднялся до фальцета, он подался вперед к Сыну. - Но ведь его я знаю? Правда
ведь, мальчики? Я не ошибся?
     - Конечно, папа, - сказал  Писистрат. - Это был твой старый соратник  в
Великой войне.
     - Точно! - сказал старик. - Это был мой старый приятель. То есть он был
тогда совсем еще молодой. Прекрасный молодой человек. И притом такой хваткий
и хитрый, мужчина хоть куда. Как он поживает?
     - Папа... - начал Писистрат, но осекся.
     - Он еще не вернулся домой, - сказал Телемах. - Мы не знаем, где он.
     - Вон как, - проговорил старик, запустив пальцы в свою залитую соусом и
вином бороду, - он что, уехал куда-то?
     - Папа... - снова начал Писистрат, но старик от него отмахнулся.
     - Вон как, - повторил он. -  И вы  о нем  ничего не слыхали? Пропал без
следа? Странно. Так-таки сгинул без следа? - Он  перестал чесать бороду, его
подслеповатый взгляд остановился на кубке в  руках у Ментеса. Этот сосуд был
без высокой ножки, но зато украшен изящным узором - сценами львиной охоты. -
Этот тоже изящно сработан, - сказал Нестор. - Его я вывез из Микен, это уж я
помню точно. А  может,  с Крита?  Серебряную чеканку такой красоты редко где
увидишь.
     - Чрезвычайно редко, - подтвердил  Ментес. - Она очень хороша. Так вот,
отец молодого человека, Одиссей, все еще не вернулся домой из Трои.
     - Из Трои? - переспросил старик,  переводя любопытный прищур своих глаз
с Ментеса на Телемаха, потом покачал головой и уставился  на кубок Телемаха.
-  Они теперь стали редки, - сказал он. - Вот этот кубок,  - кубок напоминал
тот, из которого пил Ментес, только был золотой, хотя и посеребрен внутри, и
узор изображал каракатиц, - этот кубок тоже, по-моему, с Крита, а может, и с
Кипра  - ну как мне упомнить, откуда какой, у меня их слишком много. Я потом
покажу вам мою коллекцию, попозже, может, после  обеда, там увидим.  У  меня
есть отлично выделанная золотая утварь с  изображением всяких фантастических
животных, но самые изящные  серебряные изделия я храню в особом шкафу у себя
в спальне. Вы и не  представляете, как  трудно  их все упомнить, да  еще так
сразу сказать, где я их взял и откуда они.
     - Собирательство - слабость весьма похвальная, - учтиво заметил Ментес.
- Но, возвращаясь к Одиссею...
     - Как вы сказали? - переспросил старик, -  Слабость?.. Гм-м, - промычал
он миролюбиво, - пожалуй, можно назвать и  так, но вы и представить  себе не
можете,  каких трудов стоили мне  все  эти кубки, бокалы, кратеры  и... ну и
многое другое, что  у  меня есть и что мне  посчастливилось собрать, не щадя
своих сил. Я...
     - Господин Телемах прибыл прямо из Итаки, - сказал Ментес.
     - Из Итаки? - спросил старик.  - Вы  сказали - из  Итаки? Оттуда  часто
приезжает  старуха, до того въедливая,  она лен и  шерсть покупает и  овец и
быков...  как  ее  зовут... я  только что говорил.  Эври...  погодите-ка  (с
торжеством), Эври... Эври...
     - ...клея, - подсказал Телемах, вежливо поклонившись, но в нем закипала
злость.
     -  Молодой человек, - сказал Нестор, ткнув  в него  пальцем, пережившим
три или четыре поколения, - не перебивайте меня. О чем я говорил? Ах да, так
вот она пыталась выманить у меня скот и домашнюю утварь, кубки, и бокалы,  и
кратеры из золота и серебра  в  обмен на  ткани или  что-то там  еще,  уж не
помню. Представляете, приезжает сюда и просит... а вы разглядели как следует
мой кубок? Если нет, глядите хорошенько! Ну, что скажете?
     Он опорожнил кубок - с выпивкой он справлялся отлично - и поднес бокал,
украшенный голубками, ближе к окошку под потолком по левую руку от него.
     - <i>Она пыталась  купить мой  кубок, кубок Нестора</i>. Слыхали вы что-нибудь
подобное? Как, вы говорите, вас зовут?
     - Телемах, - язвительно ответил Сын.
     - Его  отец Одиссей, - поспешил сказать Ментес примирительным  тоном. -
Господин Телемах едет на поиски отца.
     - На поиски? - спросил Нестор и поставил бокал на стол.
     Писистрат, не скрываясь, подмигнул Телемаху, и, когда он подошел к отцу
и  наполнил  знаменитый  кубок,  лицо  его   выражало  искреннее  сочувствие
приезжему. Даже вялый, косоглазый Фрасимед несколько оживился. Похоже  было,
что сыновья не прочь допьяна напоить своего отца.
     - Он  все еще  не  вернулся  домой,  -  продолжал Ментес.  -  А это его
единственный сын Телемах. Мать его зовут Пенелопа. Они живут в Итаке.
     - Угу-угу, - пробурчал Нестор и снова стал рыться в своей бороде.
     - Троя, папа, Троя! - напомнил Писистрат. Фрасимед хихикнул.
     - Расшумелись! - сказал Нестор. - Фрасимед!
     - Да,  папа, - покорно  отозвался  сын тоном человека, который привык к
выговорам, уныло привык, сыт ими по горло.
     - Нельзя ставить кубок так близко к краю, я тысячу раз говорил!
     Фрасимед передвинул кубок.
     - О чем бишь  мы толковали? -  спросил  Нестор, успокаиваясь. - Ах  да,
Эври... Эври... ну да, ...клея, так вот она хотела...
     - Троя, папа, - напомнил Писистрат.
     - Ну да, Троя...
     - Одиссей, - напомнил Писистрат.
     - Да, Одиссей, - сказал Нестор и вдруг просиял: - Вспомнил!  Он был под
Троей, это я и хотел сказать. Видите, у старика совсем еще недурная память!
     -  Он  исчез,  папа,  -  сказал Писистрат. -  Мы уже  говорили об  этом
однажды, разве ты не помнишь? Когда здесь была Эвриклея.
     - Эвриклея... - начал старик.
     - Он исчез, - повторил Писистрат.
     - Исчез?  Да нет же, он был  под  Троей  -  как сейчас помню, у него...
да-да, что-то было с его носом. А может, с руками, не помню точно. Но что-то
с ним случилось. И вообще ему нельзя было верить, он...
     - Папа!
     Нестор вздернул бороду, обернувшись к сыну, глаза его расширились, кожа
на лбу собралась в толстые поперечные складки.
     - Что такое?
     - О нем...
     - Чудные  у него были выдумки, - вдруг вспомнил Нестор. - Он... всего я
не припомню. Но он был чудной...
     - О нем слагают песни, - сказал Писистрат. - он был герой.
     Дрожащей рукой Нестор почесал себя по подбородку. Он не царапал кожу, а
только   слегка   почесывал  ее   поверхностью   ногтей,  и   слышалось   не
поскребыванье, а шуршанье.
     - Герои! Пфф! - сказал он. - Чего в них особенного? Я и  сам герой, да,
и я тоже! И обо мне, если хотите знать, тоже поют песни. Песнопевцам  верить
нельзя, они вам с три  короба наврут ради куска хлеба и мясной косточки. Как
сейчас  помню  - постойте-ка, да, точно, вспомнил,  - был один певец,  звали
его...  он  был  из...  по-моему, откуда-то из  Спарты, а  петь  и  сочинять
научился у... как бишь  его... (с  торжеством) у  Автомеда  из Микен, а того
научил сочинять небылицы и петь Перимед из Аргоса - вот точно, все вспомнил.
Под конец он им  всем так надоел - это я про первого говорю, как бишь его, а
может, про второго, ну все равно, какая разница, - он им так надоел, что они
высадили его на острове, чтобы  он  там умер с голоду.  Вот тебе, получай за
свои песенки!
     Старик радостно засмеялся и огляделся вокруг.
     Фрасимед хихикнул,  Писистрат смущенно покосился на Телемаха, остальные
- то  ли гости,  то ли  родственники  - молча пили и с любопытством таращили
глаза.
     - Он, кстати сказать, у Клитемнестры оставался,  пока  Агамемнон был на
Войне, - заявил вдруг Нестор  совершенно внятно.  - А  Эгисф, пройдоха, убил
Агамемнона, когда тот... вы, конечно, про это слышали?
     - Слышали, -  с  принужденной  вежливостью  ответил  Телемах,  которому
удалось овладеть собой. - Но  слухов ходило так много, и подробностей мы  не
знаем. Я говорю про жителей Итаки.
     -  Это  замечательная история, -  сказал Нестор.  Писистрат нахмурился,
Фрасимед стал играть кубком.
     - Фрасимед!
     - Что, папа?
     - Сколько  раз говорить, не так близко к краю! Поставь его  на середину
стола.
     Сын безропотно исполнил приказание. Воцарилась тишина,
     - Вечно вы меня перебиваете, - сказал Нестор. - О чем я говорил?
     Фрасимед вскинул косые глаза,  вскинул с необычной живостью;  глаза его
вспыхнули - тут было что послушать.
     - О Клитемнестре, - поспешно сказал он и залился краской.
     - Об  Одиссее, -  сказал Писистрат. - Его сын - вот он,  здесь сидит  -
спрашивал о нем.
     - Я хотел бы знать... - начал Телемах.
     -  Кудахчете,  как куры, только я  что-нибудь  вспомню, перебиваете,  -
плаксиво сказал Нестор. - На чем я остановился?
     - Мы  говорили о песнопевцах и героях, - примирительно сказал Ментес. -
Мы  знаем, что  Ваше величество сами  великий герой.  Имя  Вашего величества
известно каждому ребенку  на Большой  земле  и на островах. Нам  было бы так
интересно,  если  бы Ваше  величество рассказали, как вы вернулись домой  из
Трои.  Долго  ли  многославные  корабли  Вашего величества  плыли  вместе  с
кораблями Одиссея и его спутников? Где Ваше величество  расстались с ним и с
его людьми5
     - Да я же об этом и рассказываю,  - сказал Нестор  уже мягче и, положив
на стол  дрожащие,  с синими венами руки, уставился на них - У него что-то с
руками случилось. Кажется, ему отрубили два или три пальца, - сказал он.
     Телемах  подался  вперед.  Глаза  ему вдруг  застлали слезы.  Из сердца
поднялась жаркая  волна  -  предчувствие упоения, героических  подвигов. Ему
вдруг стал нравиться старик
     - На какой руке? - спросил он.
     - Не помню, - сказал  старик. -  И потом, их  не  отрубили. А, пожалуй,
размозжили.  Мы смастерили подобие лестницы и  деревянного коня - да, что-то
вроде коня, это сооружение напоминало с виду коня, мы  и называли его Конем,
а  несколько человек  перебрались через  стену и открыли нам  ворота. Там-то
ему, должно быть, и размозжило пальцы.
     - А потом вы победили, а потом отплыли домой, - сказал Ментес.
     Нестор ласкал  кубок  обеими руками; затем поднял его так, точно  кубок
был очень тяжелым,  точно старик похвалялся его тяжестью,  и стал  медленно,
громко отхлебывать вино, затем отставил кубок на стол, обсосал себе бороду.
     - Ну, сперва-то мы, конечно, перебили детей, - сказал он.

        Глава семнадцатая. КОНТРАПУНКТ I


     В потоке дельфинов и жарких,  шуршащих  листьев  он уплывал, качаясь на
волнах, высоко  взмывал на гребень волны и с него оглядывал прошлое, далекое
прошлое и недавнее, только что минувшее, а потом низвергался вниз, в водяную
ложбину,  становившуюся все  уже и уже,  становившуюся  пещерой, заполненной
теплой, как человеческое тело, жидкостью, становившуюся материнской утробой,
и ему приходилось рождаться заново,  и его  смывало в мир, к свету,  полость
расширялась, из ложбины его вновь выносило на гребень. Это повторялось снова
и снова, он рождался в муках, маялся, вырываясь из теснины, а иногда,  когда
он взлетал вверх, на самую высокую вершину, все вдруг останавливалось. Глаза
его уже готовы были открыться, но тут на них осыпались новые тяжелые листья,
и он снова  погружался во  что-то жаркое и темное, в предшествующее рождению
небытие, а тем временем...
     Тем   временем  Навзикая  ехала  к  реке,   и  что-то  все  настойчивее
подхлестывало ее изнутри. "Тревога какая-то", - говорила она вслух, внятными
для других словами, а  про  себя безмолвно думала: я  тревожусь  потому, что
пренебрегла своими домашними обязанностями, все  только  ходила да  мечтала.
Мама никогда  ничего  не  скажет. Впрочем,  нет, дней семь  или десять  тому
назад, и  потом еще вчера, она  сказала: пора тебе заняться стиркой, грязное
белье валяется  по всем  углам. Папа  ворчал: ему  захотелось  надеть чистую
льняную рубашку, чистый хитон из вышитого льна, но, когда раб принес ему два
хитона на выбор,  он  пожелал выбрать из  трех, когда  же раб принес три или
четыре, отец пожелал выбрать из шести, а шести уже не нашлось.
     Тем временем она ехала к реке и думала о  запасах льняного полотна в их
доме и о льняном полотне из ее собственного приданого.
     Тем временем она сидела в трясущейся повозке, в женской повозке, где за
ее спиной,  вплотную к спине,  лежал огромный узел с  одеждой,  так что  она
опиралась  на  тюки со  своим  собственным бельем и с бельем  папы,  мамы  и
братьев, тюки, полные хитонов, тонких плащей из крашеного и некрашеного льна
и плотных  шерстяных или суконных плащей, а  рабыни  шли в туче  пыли позади
повозки, запряженной мулами, одни хмурясь со сна,  другие - пытаясь затянуть
песню  хриплыми голосами,  и  Навзикае нет-нет  да и  закрадывалась в голову
беглая, мимолетная, летучая мысль, от которой она то  и дело шарахалась,  но
то и дело поспешно,  смущенно возвращалась к  ней, - мысль о Нем, о том, кто
должен бы  явиться на  здешний остров нынче осенью или  когда зарядят зимние
дожди, а может быть,  весной, и при этом она думала, что сюда редко является
кто-нибудь  из Поистине Славных, разве что после бури, но во время последней
бури, принесенной западным ветром, дозорные  на  берегу кораблей  в  море не
заметили.
     219
     Тем временем она ехала по дороге  в  своей повозке, смутно, мельком, на
краткий миг,  в мимолетном озарении сознавая: надо подхлестнуть свою судьбу,
судьбу Навзикаи с Острова феакийцев, где полно мужчин, но нет Мужчины
     Мама с папой  были  между  собой двоюродные (а если шепнуть так,  чтобы
никто не услышал, - даже родные),  но она не хотела бы выйти ни за одного из
своих братьев,  даже если бы их превратили  в двоюродных.  Она сама не знала
почему. Впрочем,  нет,  знала.  Она  не видела в них мужчин  и  не  пыталась
представить себе кого-нибудь  из них  в роли  своего будущего мужа. Впрочем,
нет  -  пыталась,  но безуспешно,  в  том-то  все и  дело.  Однажды, в  один
прекрасный день  явится другой,  неведомый  мужчина.  А ни  за кого из своих
братьев она не выйдет - это она знала еще сызмальства.
     Тем временем она ехала к реке, и Гелиос поднялся уже очень высоко, хотя
они пустились в путь спозаранку, чтобы успеть до жары и насладиться утренним
ветерком.
     Тем временем  она вылезла из повозки, а рабыни стали выгружать узлы  со
всевозможной одеждой  из  льна и шерсти, тяжелой  и легкой, плащи,  хитоны в
пятнах от вина  и блевотины,  а  также красные, серые  и  белые  простыни  и
одеяла, и девушки мельтешили вокруг нее, словно дельфины в воде, словно рыбы
в реке, словно листья, которые, кружась, опадают, осыпаются, покрывают землю
и, кружась, снова взлетают вверх...
     ...он  снова взмыл вверх на гребень волны, где  стояла  тишина,  чуткая
тишина,  того,  кто  бодрствует,  оповещающая  о  том. что  здесь только что
прозвучал смех, возгласы, тихие вскрики, - того, кто бодрствует, но не того,
кто  снова  погрузился в  материнское лоно  сна  и кому на  веки  навалились
тяжелые листья - сон, сон, сон, - а тем временем...
     ...она  наконец  водворила среди них  порядок и подумала,  что  надо бы
побыстрее управиться  со стиркой, тогда можно потом затеять игру. Кто знает,
долго ли мне еще играть, долго ли еще оставаться девушкой! - подумала она со
вздохом,  с громким  вздохом,  в  котором  была истома  и сладость,  тоска и
тревога,  а тем  временем  рабыни  замачивали белье  внизу у мостков,  и она
отдавала четкие приказания, и следила за ними, и вообще делала свое дело.
     Она делала свое дело, она была прачкой, главной прачкой. Это не значит,
что ее участие в стирке выражалось в чем-нибудь еще, кроме указаний, а в них
девушки  не нуждались,  они  и так умели  замачивать, тереть  и  выкручивать
белье,  но,  так или иначе,  она стояла рядом с ними на коленях  на мостках,
построенных рабами по личным указаниям ее братьев: одно-два бревна на плаву,
одно-два  бревна  зарылись  в песок, в колени реки, а через  них переброшены
доски -  словом, стиральный плот, который  стоит на прочном  якоре и  его не
смоют в море разбухшие от  дождя горные потоки, да,  почти настоящий плот, и
можно мечтать, будто ты плывешь на нем и тебя подбрасывает...
     ...новой высокой волной, и  тогда над гребнями волн, над их вскипающими
пеной зубцами  ему послышался чей-то зов. Воспоминание об этом зове застряло
в нем, и, когда он снова  рухнул вниз, кто-то, кто  также был им, понял, что
он почти уже пробудился  в  пятнистом свете, отбрасываемом Гелиосом, который
стоит наверху  стены  в  Илионе  и посылает  в него  стрелы,  быстрые острые
стрелы, какими он, тот же самый  Гелиос, расстрелял кормчего  на корабле, на
котором  давным-давно Нестор или давным-давно Менелай, а  может,  кто-то еще
давным-давно плыл  не то в Трою,  не то из  Трои, - и он попытался крикнуть:
это же я лежу здесь в тепле материнского чрева, а может, у подножья водяного
бугра, а может, утонув в листве, это я, хоть ты и не узнаешь меня, Гелиос...
     ...и хотя они поднялись  спозаранку,  заметила она,  Гелиос  стоит  уже
высоко, а они не сделали еще и полдела. Она стала их понукать. Она говорила:
"Дочь Димаса, дочери Египта, дитя феспротов, сестры из рода Эхенея [феспроты
- дружественное итакийцам греческое племя, обитавшее в Эпире; Эхеней - самый
старый из обитателей острова феаков  (см. "Одиссея", VII, 155); Димас - отец
одной  из подруг-служанок Навзикаи], торопитесь, иначе мы не успеем высушить
белье до вечера!" И они отвечали ей смеясь или с  кислой миной: "Как же, как
же, дочь  Ареты, как  же, дочь Алкиноя, как  же,  милая  царевна,  как же, -
(шипел, цедил, шептал кто-то из них),  - как же, Дура, Торопыга, Приставала,
мы  и так  стараемся  изо  всех  сил!"  "Ладно,  ладно,  -  говорила она,  -
поторапливайтесь,  тогда мы  сможем  потом  поиграть". "Если сил  хватит,  -
отвечали они тихонько, а может,  это ответила одна или две  из них,  - целый
день спины  не разгибаем, потом уж и мочи нет ни на что  другое". До царевны
долетали  отдельные слова. "То-то и оно, что  на другой - засмеялась она, но
при этом покраснела  и почувствовала  беспокойство. - То-то и оно. Небось по
вечерам у вас хватает мочи  гулять с  парнями, а  может,  даже разрешать  им
делать с вами все, что им вздумается, на  это у вас мочи  хватает, - словом,
пошевеливайтесь!" Девушки склонились над ямами, над водомоинами, где стирали
белье.  Другие, те, что были посильнее и посмуглее, стали на  камни  на край
досок, покачивавшихся  под их тяжестью. Они окунали в воду  тяжелые от влаги
одеяла  и плащи,  полоскали туго скрученные полотнища в  неторопливо катящей
свои воды реке,  смотрелись в нее, смеялись, скалили белые зубы, вытаскивали
белье и  швыряли на мостки с такой силой, что оно шумно шлепалось  на доски,
орошая брызгами все  вокруг, они выжимали белье и передавали лен, шерсть или
сукно назад, другим, а  те развешивали выстиранные вещи на ремнях и веревках
между деревьями - на солнце, на легком  ветру, -  а когда веревок не хватало
или просто им самим не  хватало  терпения, они расстилали платья,  простыни,
одеяла и плащи на траве - только глядите, осторожнее, не наступите на белье,
а то останутся зеленые пятна. "Знаем, - отвечали они, - знаем! Пробовали!" И
они со смехом глядели на ту, чье  легкое платье было  в зеленых пятнах. "Она
посадила их еще весной, а они не сходят, - сказала одна из девушек, - до сих
пор не сошли, а парень, мужчина, ушел в  море,  или  куда  он там подевался,
соблазнитель, а у нее уже и лицо пошло пятнами и быть  им с весны до осени!"
Тут царевна крикнула им: "Живее, а то пора уже и поесть!.."
     ...и губы его  шевельнулись, саднящие, соленые  губы, и на самом гребне
волны,  до  того  как  он  снова  низвергся  вниз, под  обвалом листьев,  он
почувствовал голод. Голод  прорвался в сон; от всех его  членов,  от желудка
через грудную клетку голод подступил  к  горлу,  пробиваясь  к сознанию,  и,
когда он опять низвергся в пучину, губы его шептали...
     - Пора поесть! -  крикнула она, когда  они разостлали последнее тяжелое
одеяло на траве под пышущей жаром скалой. Солнце пекло, ветер сюда  почти не
проникал. Самый шум моря, прибоя, дышал зноем  Гелиоса. Морские птицы белыми
вспышками мелькали над их головой, исчезая за скалами, и  девушки шикали  на
них и  гнали их  прочь, боясь, как бы  чайки не загадили выстиранную одежду.
"Кыш! Кыш! Гоните  их! -  кричала Навзикая.  -  Да смотрите, куда ступаете!"
Скоро  надо будет  перевернуть  разостланное  белье.  Отяжелевшая,  смуглая,
обнаженная  до  пояса  египтянка, которая  стояла на  мостках  дальше  всех,
вытащила  из воды  собственную одежду,  собственное  платье  с  невыводимыми
зелеными  пятнами на  спине, скрутила  его,  выжала,  поднялась  и  медленно
подошла к царевне. Она  встряхивала платье, держа его  перед собой, и брызги
сыпались,  разлетались  вокруг  серебряным  дождем.  "Сначала искупаемся!" -
крикнула ее  госпожа.  Вода  в речных  вымоинах,  где они сначала замачивали
белье, а потом стирали, никого не манила. Они спустились ниже к  устью реки,
где было  песчаное дно, а  поглубже галька и рядом бился пульс  моря, пенная
кромка прибоя. Они ойкали,  плескали друг в  друга водой, хихикали, кричали.
Навзикая  постояла  у берега, где  вода сочилась из-под пальцев  ног,  потом
осторожно  вошла в  реку до колен, ступая  по  песчаному дну,  плотному,  но
мягкому. Но  вот  началась  галька.  Здесь  вода была холоднее,  несмотря на
жгучее солнце;  Навзикаю заразило общее  веселье и охватило вдруг небывалое,
незнакомое прежде чувство,  что они сестры, все  женщины -  сестры. Нет-нет,
конечно,  они  -  рабыни,  но она в их  кругу, она  обретается среди них как
сестра. Царевна  вымыла  руки  до  плеч, обеими  пригоршнями зачерпнув воды,
облила  себя,  словно из двух кувшинов;  по коже  побежали ручейки,  каплями
стекая с сосков. Она смеялась, тревога рассеялась.  Она омыла себе  грудь  и
мягкий живот, потом присела и омыла тайное  тайных, Ложе,  уготованное мужу,
собственность Того, кто грядет; омыла  ляжки,  опустилась в воду  на колени,
омыла  ягодицы,  изогнулась  и  ополоснула  спину   -  она   была   Прачкой,
отстирывающей  живую плоть. Чуть повыше в реке барахтались рабыни, и с  ними
беременная, она смеялась, вскрикивала, ойкала в воде. Рабыни окружили ее,  и
она  позволяла им щупать свой живот, проверяя, как лежит младенец. "Кончайте
поживее!  - крикнула Навзикая издали и в то же время как  бы из их круга, из
круга  своих рабынь, своих сестер.  Она  вышла  на  берег.  - Я хочу есть. Я
голодна, как горный волк! Время уже за полдень!"
     ...за полдень крались волки высоко в горах и в лесу, в долине, и, когда
его снова  вознесло на гребень волны,  в море листвы,  под дождь  Гелиосовых
стрел  и он  пытался оттолкнуть  красные, острозубые волчьи  пасти, один  из
хищников прыгнул вдруг в его утробу и засел  в желудке. А  другие кусали его
за ногу и  в плечо,  и он  молил Гелиоса  на  Троянской  стене, чтобы  он их
застрелил, но как раз в это мгновение к  нему подкатила  и накрыла с головой
лиственная волна, и он рухнул вниз вместе с волком, сидящим у него в утробе,
и  подумал: остальные всплывут на  поверхность и будут ждать меня, но они же
не хотят...
     "...не  хочу больше ждать!" -  крикнула  она,  и тогда  они неторопливо
потянулись в тень дерева.  Они  расстелили на земле уже  просохшую простыню.
Навзикая сидела среди них, но не  как равная среди равных, а словно пряжка в
шейной цепочке или в браслете, и они ели вяленое мясо, плоды и вкусный белый
хлеб. Они  привезли с  собой вино в небольшом козьем мехе, и  одна из рабынь
спустилась  к  реке  и принесла  в  глиняном сосуде  воды.  Навзикая  сильно
разбавила густое темное  вино  и возлияния Бессмертным  творить  не  стала -
капли, окропившие землю, когда она смешивала вино  с водой, сошли за жертву,
принесенную  всем богам сразу. Но рабыни, так или иначе, заметно  оживились,
даже повеселели,  и заговорили  наперебой. Самые  молодые  лежали  на спине,
дрыгали ногами и, пересмеиваясь, многозначительно подмигивали друг другу, им
не терпелось поделиться с подругами своими тайнами; те, что постарше, лежали
на боку или на животе, опираясь на локоть, и потихоньку сплетничали. Если не
расспрашивать,  а просто слушать,  глядя в  сторону, многое  можно узнать. У
двоих или троих скоро должны народиться  дети, рабыни вечно ходят с животом.
Не с  таким громадным,  как эта смуглая  египтянка Энония,  которая, смеясь,
напивается  пьяной,  едва  только  дорвется  до  вина,  и,  так  же  смеясь,
беременеет,  едва только с кем-нибудь переспит - с первым,  кто не прочь  ее
обрюхатить.  У нее уже четверо  ребятишек. Но и другие рабыни носят детей от
слуг, рабов, поваров,  да и от ее царственных братьев:  плоды  эти созреют к
осени или к зиме. А пройдет еще несколько  месяцев, и другие тоже раздадутся
вширь и округлятся. Они так легко делают детей. Им не надо выходить замуж за
того Единственного, кто потребует единоличного права собственности, нет, они
будут совокупляться с другими рабами по воле Хозяина или кого-нибудь другого
из власть имущих и будут снова и  снова рожать,  повинуясь Деметре  в той же
мере,  что и  Афродите: они -  пашня для  нового урожая  рабов. А ей суждено
ждать Единственного, особенного, избранного,  и это ее отцу надлежит указать
достойного. Его семя будет царским семенем, семенем базилевса, и царственной
будет его мужская  снасть, он нацелит ее в плоть Навзикаи, словно  солнечную
стрелу,  которая устремляется вверх  на рассвете  и  под вечер, описав дугу,
падает за горизонт, а она обратит к нему свое тело, как цветок обращает свою
чашечку к стрелам Гелиоса. Так выражала она свою мысль в словах, не лишенных
святости. Но тайная  ее мысль, та,  что посещала Навзикаю  по  вечерам перед
сном или когда, выпив несколько глотков вина, она дремала в  тени, схоронясь
от полуденной жары, была совсем другой, более обнаженной, - эта мысль дышала
открытым томлением,  об этом  знала рука  Навзикаи, касавшаяся ее  груди, ее
лона.
     - Часто он толкается, Энония? - спросила одна из рабынь.
     - Ага, - ответила беременная,  и ее смуглое  лицо просияло блаженством,
кожа  лоснилась от  масла, которым  они все  натерлись. - А  вообще,  нет, -
поправилась она, - не часто, только иногда.
     - И больно?
     - Больно? - на сияющем египетском лице беременной выразилось удивление.
- С чего ж это мне будет больно? Он ведь просто шевелится!
     - А я думала, это больно, - заметила другая рабыня.
     - А мой толкался больно! - сказала третья, маленькая и худенькая рабыня
с побережья феспротов, и наклонилась к первой.
     - Стало быть, ты не хотела его иметь.
     - А ты что, хочешь?
     - Я? - Беременная засияла еще большим изумлением, - А как  же иначе?  С
чего бы мне вдруг не хотеть?
     - А на Большой земле многие не хотят, - возразила та.
     - Откуда ты знаешь? - обиженно заметила беременная. - Ты что, там была?
     - Моя мама - феспротка, ее привезли сюда еще ребенком.
     -  А моя мать родом с Большой земли на юге, из великой страны Египет, -
горделиво  сказала  беременная.  - Но она никогда  не говорила, что  они  не
хотели рожать детей.
     - Я сама родилась на Большой земле, - сказала маленькая худышка.
     -  А мою  бабушку привез сюда  Старый  царь,  - вставила  одна из самых
молодых.
     -  И  что, твоя бабушка  тоже говорила, будто на Большой земле не хотят
рожать?
     - Да нет, не то чтобы... - отвечала та.
     Навзикая слушала, закрыв глаза.
     -  Не  хотят рожать?  Никогда  не  слыхала  ничего  чуднее,  -  сказала
беременная. - Почему же это они не хотят?
     -  Не знаю,  - ответила феспротка. - Я так  слышала. Они говорили,  это
оттого, что слишком уж часты стали войны.
     - Тем более нужны дети! - возразила Энония.
     Навзикая открыла  глаза.  Беременная сидела,  обеими руками  держась за
живот, - она защищала собственность, которая толкалась в ее чреве и временно
принадлежала ей.
     - Что это вы так расшумелись!  -  сказала  Царская дочь. - Вы прекрасно
знаете: настоящие герои детей не убивают.
     - Само собой, царевна Навзикая, - ответила Энония,  - настоящие герои -
благородные господа, они детей не убивают.
     - Само собой, - подтвердила  маленькая худышка, - настоящие герои детей
не убивают.
     -  Герои  детей  не  убивают,  конечно, нет,  -  зачарованно  повторила
молоденькая рабыня, и глаза ее заблестели.
     - И вообще война - такая шикарная штука, - заявила худая.
     - Хорошо  бы началась война, мы увидели  бы тогда  настоящих воинов,  -
сказала беременная.
     - Воины  - лучшие из мужчин, - заметила самая юная,  застенчиво и не по
годам рассудительно. - Но у нас на острове...
     Она зажала рот ладонью, не решаясь продолжать.
     - А  в общем, может, это и  хорошо, что у нас на острове давно не  было
войны, -  сказала  беременная. - Без нее спокойнее. Не потому, что я  думаю,
будто настоящие герои,  шикарные господа,  у  которых острые  копья и  мечи,
тяжелые щиты  и  шлемы,  колесницы и  кони, убивают детей. Я вовсе этого  не
думаю. Но дети могут испугаться и  умереть, вернее, могут попасть под колеса
колесниц или под копыта коней, а  не то  подвернутся под  чье-нибудь  копье,
пику или меч - вы же знаете, какие они любопытные, они  всюду норовят сунуть
свой нос. Но все равно, война, конечно, вещь шикарная.
     - Да ты же не видела войны, Энония!
     -  Ну,  может,  и  так, - сказала  беременная.  -  Зато  я  много  чего
слышала... И все равно, герои, конечно, мужчины шикарные, это уж точно.
     - Да уж конечно шикарные, - подтвердили остальные.
     Надо  встать,  думала Навзикая,  надо встать. Но по-прежнему  лежала  и
прислушивалась к разговору  рабынь.  Теперь  и в тени стало жарко.  Ей вдруг
вспомнилась история  о  том,  как  ее народ прибыл на  здешний остров еще во
времена ее деда, Навсифоя, как  он и весь его народ бежали от войны. Папа не
любил говорить на эту тему, мама тоже, но мальчики бредили войной и...
     ...и меня выносит наверх  волной,  лиственным  прибоем,  думал  он,  на
несколько минут придя в  сознание. Меня выносит из войны на соленой волне, и
я лежу...
     ...играли только в войну, вспоминала она, но  никак не могли придумать,
на какого врага напасть и...
     ...в лиственном мелководье.  Он шевельнул правой  рукой - руку пронзила
жгучая боль. Его терзали  такой голод, такая жажда, что он знал: ему во веки
веков  их  не утолить. Сейчас он повернется,  одну только минутку полежит на
боку, а потом встанет... и...
     ...кого убивать,  против кого идти  войной. Рабыни  все  еще продолжали
болтать.  Они  правы,  воины  - благородные  мужи,  они  не то  что  здешние
вельможи, советники отца и  их сыновья, этим стоит только жениться и завести
собственное хозяйство - стада свиней, фруктовые сады и быстроходные торговые
суда, как они тут же заплывают жиром... Мой будущий супруг...
     ...встанет  и  оглядится  вокруг.  Если  б он  только мог поесть,  боль
отпустила  бы, да и  шевелить онемевшими  руками и ногами, наверно,  было бы
легче. Он долго лежал, пытаясь сосредоточить волю на  одной цели:  я  должен
заставить себя  двигаться, должен пойти за пищей  и  водой, должен заставить
себя  двигаться. Земля  уже  не  колебалась  под  ним,  но в ушах  звенело и
головная боль  не утихала. Сейчас,  думал он.  Сейчас шевельнусь, повернусь,
встану. Буду считать до...
     ...нет, не стану думать о том, каким будет мой будущий супруг. Сосчитаю
до девяти  и вскочу.  Она  медленно сосчитала  до девяти,  потом еще  раз до
девяти, открыла глаза, подняла голову, оперлась на локоть, встала.
     - Давайте поиграем в мяч. Время еще есть, - сказала она.
     Девушки разом вскочили. Энония степенно, покачиваясь, пошла к веревке с
бельем и  пощупала развешанную одежду. Одежда почти просохла. Другие девушки
перевернули платья, развешанные на кустах. Простыни, льняные хитоны и платья
просохли, остальная льняная одежда тоже, но шерстяные хитоны, плащи и одеяла
еще нет. Две рабыни приглядывали за мулами, Навзикая сама достала из повозки
мяч.
     Она разделила их на  две команды, по  четыре человека в  каждой. Эноння
села в тени  под  деревом на ворох листьев - она изображала публику.  Гелиос
переместился уже далеко на  запад. Беременная рабыня сидела в тени  дерева и
нагретой скалы, сидела в глубоком покое. Высоко в небе на восток и на  север
тянулись белые  облака; после  налетевшей  с запада  бури  небо  очистилось,
высокие, прозрачные  облака струились. Энония была  счастлива.  Я счастлива,
думала смуглая  египтянка,  со мной здесь не  может  случиться никакой беды.
Здесь нет войны, время уже за  полдень. Какой у  нее счастливый  вид, думала
Навзикая, проходя в тени дерева и скалы. Она это испытала. Она знает, каково
быть  с мужчиной. Когда  мы останемся с ней наедине, я  спрошу у нее, каково
это - быть  с  мужчином, когда его семя оплодотворяет  тебя. Больно ли  это.
Нет, я не стану спрашивать, я знаю сама, хотя никогда этого не испытала. Это
и больно, и...
     - Вы готовы? - крикнула она девушкам.
     - Готовы! Бросайте!
     - Внимание! Бросаю!
     Мяч в ее левой руке, сшитый из козьей шкуры и набитый сухой травой, был
чуть побольше  яблока. Она  перекинула его  в  правую руку, выставила вперед
левую ногу и сама подалась вперед. Команда соперниц стояла в тридцати шагах,
каждая из девушек в пяти шагах от своей соседки  - так стоят стрелки из лука
во время военных учений. Навзикая сделала вид, будто метит в крайнюю справа,
потом -  что  бросает  мяч  крайней слева, они пригнулись, как бегуны  перед
стартом, нетерпеливо переступая на месте и вскрикивая, а бросила она прямо в
центр, они разом ринулись  к мячу, одной из них удалось  его поймать.  И тут
мяч отскочил и...
     ...и,  дважды сосчитав до  десяти,  он понял,  что  слышит человеческие
голоса,  женские  голоса.  Кто-то  пронзительно  взвизгнул.  Он  повернулся,
преодолевая боль, и  вдруг встал,  пошатываясь,  встал, листья посыпались  с
него...
     ...вернулся назад к ее  команде, но Навзикая упустила  мяч, и его ловко
перехватила стоявшая слева от нее маленькая худышка.
     - Дай сюда мяч, - раздраженно крикнула Навзикая, - дай мне!
     В этот раз  она сделала вид, будто целится в середину, сделала вид, что
вот-вот кинет, мяч полетел, мяч летит...
     ...голод, слабость охватили его с новой силой, он прислонился к стволу,
все вокруг  ходило ходуном. Крики, женские крики, подумал он,  у них  должна
быть еда. Он  тяжело переводил дух. Не знаю, смогу ли я говорить.  Он провел
языком по губам, губы пересохли, потрескались. Он боролся с желанием закрыть
глаза, солнечные лучи прожигали их,  точно засыпая песком, засыпая солью. Он
опустил веки, отдохнул, подождал, пока окружающий  мир прекратит свою качку.
Теперь он снова мог смотреть. Он отломил ветку, ладони саднило...
     ...летит, летит, они бросились вдогонку, чья-то рука коснулась мяча, он
изменил направление, отлетел вправо - ой! - стал падать и - плюх! - очутился
в воде.
     Девушки хором вскрикнули, когда навстречу им, шатаясь, вышел мужчина.


         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 

        Глава восемнадцатая. ВОСПОМИНАНИЯ


     - Сперва мы, конечно,  перебили самых опасных детей, - сказал Нестор, -
тех,  кого не осмелились  захватить  в рабство.  Помнится,  это пришло на ум
Одиссею  -  политический ход,  понимаете?  А вообще-то мы жестокими не были:
убивали только мужчин старше четырнадцати, а может, тринадцати лет - словом,
тех, кого не было смысла прихватить с собой на продажу. Агамемнон вел себя в
этом случае как  нельзя великодушнее, прямо-таки  по-царски. Мне  он  уделил
сорок два кубка, некоторые  редкостной красоты. А насчет детей - это Одиссей
придумал, а может, Менелай - словом, один из них. Чтобы царский род в  Трое,
эти, как  их, ну, сами знаете, приамиды не подняли опять  когда-нибудь шума.
Ох и задали мы им жару - все до одного копыта откинули.
     Старый обуздатель коней заржал и снова почесал подбородок,  на сей  раз
громко его скребя.
     - Обо мне тоже песни слагали, так что я не жалуюсь. Ага, вспомнил!
     Память его вновь торжествовала победу.
     -  Налейте  еще  вина,  -  приказал  он.  -  А  потом  меня  больше  не
перебивайте.
     Эвридика, его царственная супруга, спустилась вниз и постояла за спиной
Нестора в  открытых дверях, ведущих во  внутренние покои.  Она была  намного
моложе мужа, темноволосая худая дама на  исходе среднего возраста, с горькой
складкой у рта, едва заметно набеленная и с усталыми глазами. Из-за ее спины
выглядывало девичье лицо. Телемах мельком увидел его, прежде чем обе женщины
безмолвно  удалились.  Старик  обернулся,  он  почувствовал, что  жена стоит
сзади, и был весьма озадачен, никого не обнаружив.
     - О  чем бишь я говорил? - спросил он. -  Ах да, налейте вина. И больше
меня не перебивайте.
     Писистрат, неохотно встав, налил вина  отцу,  остальных обнесли  слуги.
Фрасимед  приподнялся, и его движение тотчас волной прокатилось по залу: все
сидевшие вокруг мужчины приподнялись и снова опустились на стулья и скамьи -
обычай  младших  сыновей  и в особенности зятьев в  домах со слишком давними
традициями.
     -  Ваш обратный  путь, я знаю,  был труден, - молвил Ментес  с  острова
Тафос.
     - Сказал же я, не перебивайте меня, - заныл Нестор. - Ну вот,  я  опять
сбился!
     Он  еще   поворчал,   наслаждаясь   собственным  ворчаньем,   слушатели
выжидательно молчали.
     -  Эгисф  убил Агамемнона!  -  изрек  старик и  вздернул  голову, вновь
горделиво торжествуя победу своей памяти.
     Слушатели отнеслись к известию хладнокровно.
     - А Эгисф сослал певца, который ему наскучил, на  остров под  названием
Корфу, и тот умер там с голоду.
     Телемах открыл было рот, чтобы поторопить старца,  но  тут же втянул  в
себя вопрос,  как втягивают  каплю вина, не успевшую скатиться с губ, - звук
прозвучал как всхлип. Ментес  бросил на Телемаха  быстрый ободряющий взгляд,
Писистрат  поглядел на него с дружелюбным участием, Фрасимед  - с  туповатым
любопытством.
     - А  о  Фронтии  [кормчий на  корабле  Менелая,  убитый  тихой  стрелой
Аполлона на обратном пути из-под Трои ("Одиссея", III, 279)] вы слышали?
     Они не осмелились ни о чем спросить.
     -  У  него  был  солнечный  удар,  - объявил  старик  в  новом  приливе
торжества.

        x x x
     Они сидели долго - Нестору и в самом деле было что порассказать. Но его
рассказы походили на стружки: казалось, в потемках своей могучей,  жалкой  и
внушительной старости он обтесывает невидимый березовый ствол  и выбрасывает
наружу  через  отверстие эти стружки,  вспыхивающие  в  солнечных  лучах.  А
слушатели вглядываются в них, пытаясь восстановить по ним форму ствола.
     Сначала ключевым словом служила Троя, потом еще  одно - мыс Сунион, где
Менелаева  кормчего сразил  солнечный  удар.  Это был географический  пункт,
крупная стружка, память могла за нее ухватиться; из других стружек по частям
складывались неясные очертания пути, каким царь  Менелай собрался отплыть из
Илиона.  Потом опять  стало непонятно, куда же он двинулся. Вопросов они  не
задавали.  Старый  царь,  мореход, обуздатель  коней  и землевладелец, долго
бормотал  в свою грязную  бороду  что-то  насчет знаменитых  героев Аякса  и
Ахилла, Патрокла  и своего  погибшего  сына,  Антилоха,  о  котором все  уже
слышали   прежде,  но  мало-помалу,  стружка  за  стружкой  он  справился  с
неслыханно  длинным и  неподатливым  стволом  своего  повествования  и опять
занялся историей возвращения домой. Выяснилась подробность, о которой прежде
не слышал Телемах, да и Писистрат, видно, тоже, ибо он с возросшим интересом
стал прислушиваться к  рассказу отца, - оказалось, верховный вождь Агамемнон
и  его  брат  перед  отплытием повздорили  между собой.  "Пастырь  народов",
"Повелитель  ратей",  как  старомодным  слогом  именовал  его Нестор, -  все
улыбнулись  при этих словах, а  Писистрат  открыто  рассмеялся -  хотел  еще
немного задержаться и устроить пиршество  на берегу  или даже в  сожженном и
разграбленном городе,  утверждая, что хочет "умилостивить богов",  чтобы они
ниспослали  им  попутный ветер, но Менелай, заполучив обратно свою  супругу,
желал немедленно отправиться восвояси: зная пристрастие брата к пирушкам, он
понимал,  что  все  эти  празднества  с  вознесением  благодарности   богам,
похвальбой  и молитвами  могут затянуться.  На самом  деле,  пояснил Нестор,
уткнувшись носом в свой кубок с голубками, Агамемнону  было кое-что известно
насчет того,  что выделывает Клитемнестра  в  его родных  Микенах и в Аргосе
[Клитемнестра ненавидела Агамемнона с  тех пор, как тот убил ее первого мужа
Тантала  и сына, затем  принудил к браку, после чего принес в жертву их дочь
Ифигению],  и  его отнюдь не  тянуло домой,  во  всяком случае, ему хотелось
сначала  поразвлечься самому.  А  достославный  город Приама, побежденный  и
сожженный, был все  еще  не до конца  разграблен и  сожжен. Многие рядовые и
начальники и даже  многие из героев еще желали упиться хмелем победы.  Среди
ахейцев начались ссоры. Менелаевы лакедемоняне и Агамемноновы аргивяне орали
друг  на друга  и едва не затеяли междоусобицу. Но  все же на  рассвете  они
погрузили  на  корабли добычу, всевозможные товары и ценности, серебряные  и
золотые изделия, женщин  и будущих рабов;  то  есть  уехала  только половина
армии, остальные  еще  оставались. Когда возвращавшиеся  корабли  проплывали
мимо  острова Тенедос,  в  игру вмешался  Зевс - "Непреклонный",  "Грозный",
"Схетлиос" называл  его  Нестор  по  этому случаю, употребляя  далее  слово,
которое можно было  счесть бранным,  -  "Скевос"  [Схетлиос - эпитет  Зевса,
букв.:   упорный   в   гневе,   грозный,  жестокий;  бранное  значение   это
прилагательное   могло  иметь,   когда  применялось  к  человеку;  Скевос  -
снаряжающий];  он  рассеял мореходов  на  еще более мелкие  группки.  Теперь
ключевым словом стал Тенедос, но, произнеся его, старик неожиданно  вспомнил
другое  слово,  которое не имело  к  названию  острова  никакого отношения и
звучало как tendos,  то есть "гурман", - старик при этом далее причмокнул, а
может, как tendrenion, то есть  "осиное  гнездо",  и тут  слушатели из новых
стружек,  которые  иногда  вспыхивали вдруг ярким светом,  смогли  составить
картину новой  ссоры - весьма  возможно, она имела  какое-то  касательство к
вопросам вкуса; впрочем, может,  это была все та же ссора, все  то же осиное
гнездо, гудевшее в людских  душах, - выяснить это не удалось. Возле Тенедоса
воины принесли жертву  богам, но жертва не помогла. И тогда Одиссей повернул
свои корабли и, как видно, поплыл назад к Агамемнону,  а может, куда-то еще,
куда - старик, пивший из кубка, который на глазах становился все прекраснее,
так и не сказал.
     Под  действием  вина,   а  может,  под  влиянием  рассказа  в  Телемахе
совершилась перемена. Ему  казалось  теперь, что  кубок прекрасен. Он  вдруг
взглянул на него под новым углом зрения: оказывается, кубок, даже если в нем
пытаются утопить горе и тоску, тревогу, заботы и жестокость мира, может быть
прекрасен. Прекрасен сам по себе. Я преступник, моя душа  вероломна, если  я
способен находить,  что кубок старика прекрасен, думал он. Кубок, украшенный
голубками,  был из серебра,  но внутри позолочен,  ради червонного  отблеска
[здесь  иначе   описан  уже   упомянутый  "кубок  Нестора";   хранящийся   в
Национальном музее Афин кубок XVI в. до н. э. изготовлен из  чистого золота,
но, хотя,  судя  по описанию,  автор  имел  перед глазами изображение именно
этого кубка, он следует  и  Гомеру, у которого одна и та же вещь легко может
быть названа в одном месте золотой,  в другом - серебряной]. Когда кубок был
полон до краев, хотя обычно уровень жидкости в нем стремительно понижался, -
с вином происходило удивительное превращение: оно меняло свой цвет, светлело
и  приобретало медовую  золотистость.  Телемах  смотрел  на  дрожащие  руки,
подносившие  кубок к серебристо-грязной  бороде и  погружавшие в нее  кубок.
Красиво, с  горечью думал  он,  думал  с досадой,  но  и  с радостью,  какую
приносит открытие.
     Старик напал  на  очередное  ключевое  слово,  и  из потемок его памяти
заструились новые стружки.
     Лесбос.
     Карта обретала контуры,  линии складывались в перипл. У Лесбоса Менелай
-  "Златовласый",  "Богоравный", высокопарно  называл его старик,  -  нагнал
Нестора, и предводители кораблей заспорили о том, лечь ли им на левый борт и
идти  на юг к Хиосу,  а оттуда  мимо Наксоса, на запад, к берегу Аргоса, или
плыть на запад к Эвбее,  а затем все  время держаться родных берегов. В этом
месте  рассказ старика, по мнению  Телемаха,  стал  сбивчивым  и  невнятным.
Нестор путал  имена  и направления,  иногда  казалось, он ведет свой рассказ
словно  бы  из  далекой  Эвбеи,  иногда  он   возвращался  в  Пилос,  иногда
переправлялся  куда-то на  архипелаг возле Крита или на берег близ Илиона, а
то к финикийцам или во  владения Посейдона  в Египте. И вдруг -  извилистыми
путями ключевых слов, по стружкам воспоминаний - он снова перенесся в Пилос,
вернулся  домой,  оставив позади  бури, трехдневные жертвоприношения,  запах
моря, водорослей  и мясо жертвенных животных: бараньих окороков  и  говяжьей
вырезки, сожженных во  славу Бессмертных. Он сидел у себя  дома, и сидел так
уже давно. Его руки и мысли не могли оторваться от кубков, и он  бубнил себе
под  нос  давно  известную  новость  о  том,  что  он  привел  домой   более
восьмидесяти кораблей, до краев  нагруженных добычей. Он сидел  здесь и  был
очень стар, он был древним старцем, невероятно мудрым и опытным,  когда дело
шло о  войне,  о  людях,  о  богатстве и  о богах, но он не мог выразить эту
мудрость и опыт. Он был замурован в своей старости. Чувства, которые Телемах
испытывал  к нему, лежали  на  той грани, где  почтение  переходит  в нежную
сыновнюю  любовь:  то была благоговейная преданность  с оттенком  юношеского
презрения.  Он презирал  не Нестора,  от презрения  к  нему Телемаха хранила
любовь, -  он презирал его беспомощность  перед  необъятностью воспоминаний,
перед подавляющей громадой воспоминаний, перед  обилием того,  что он мог бы
вспомнить. В эту минуту Телемах презирал его беспамятную старость.
     - Мы  вам очень благодарны,  - учтиво сказал Ментес с  острова Тафос, -
Это  было  блистательное  описание,  великолепное  героическое  сказание,  я
позволю себе даже выразиться так: восхитительная, боговдохновенная поэма. Но
потом, что было потом? Куда отправился Одиссей?
     -  Одиссей? - переспросил старик. - Я  же сказал, не  перебивайте меня,
иначе я собьюсь... Одиссей? Да я же как раз и  собирался о нем рассказать, а
вы меня перебили. Он хитрый  был, шельмец, это я как сейчас помню.  И еще...
еще у  него  было что-то  не то  с руками, не то с носом,  нет,  пожалуй,  с
руками. В нашем войске он был одним из лучших плотников. С ним водили дружбу
боги.
     Сын Долгоотсутствующего,  пустившийся на  поиски  отца,  мог  бы задать
очередной  вопрос.  Он  мог  бы задать вопрос,  чтобы  подавить  волнение, в
который  уже  раз  за  этот  день  прихлынувшее  к  груди.  Но  пока  старик
рассказывал, он успел  повзрослеть настолько, что воздержался от вопроса, он
и так уже знал.
     Отец  мертв,  знал  он.  Если  он жив и  живет как раб  в  краю Людей с
опаленным лицом, в краю чернокожих,  живет  как отставной вояка  с перебитым
носом  и  покалеченными  руками,  стало  быть,  он - развалина  вроде  этого
чудесного древнего старца,  неопрятного, вонючего, болтливого, хвастливого и
в  глубине  души дорогого мне  дурака,  этого коллекционера кубков, любителя
серебра,  старого пьянчужки,  - и тогда, стало быть,  он все равно мертв для
нас.
     Телемах склонил  голову к столу.  Писистрат  тихонько встал, подошел  к
нему и  сел с ним рядом. Отодвинутый  стул со скрежетом проехал по каменному
полу. Все были в том настроении, какое обычно наступает в деревне под  вечер
после утомительного дня.
     - Одиссей, - проговорил Нестор  и, почти  совсем  вдруг приободрившись,
почесал  себя по  подбородку, - он к тому же еще бабник был большой. Ах, вон
что, - вспомнил он вдруг, - Одиссей, стало быть, еще не вернулся? Ну что же,
он так  любил ввязываться во всякие приключения. Настоящие приключения,  как
бывало в старину...
     Они молчали,  они ждали, пропуская его слова мимо ушей, не вслушиваясь,
не имея желания  слушать, - они ждали очередного ключевого слова, на котором
повиснет полоска стружки, снятой со ствола воспоминаний.
     Но старик с бульканьем пил вино - он осушил кубок уже почти до дна.
     - Многие  вернулись домой, -  сказал Ментес с  острова Тафос,  который,
вдруг подумал Телемах, оказался очень  осведомленным. - Например, Идоменей с
Крита вернулся домой.
     -  Агамемнон  вернулся домой, - оживился старик. - Агамемнон  вернулся!
Слышали вы  забавную историю о  его  возвращении?  Ну  так вот, Клитемнестра
завела шуры-муры  с одним типом по имени Эгисф, а  потом они  вместе сослали
певца  по  имени  -  постойте-ка,  ах  да,  Демодок  -  на  остров,  который
называется... Корфу! Ну а... а  Эгисф стал  царем в Аргосе, но несколько лет
назад  умер, убили его! Эту историю  слышали? Она случилась  совсем недавно,
года три назад или немного раньше. То-то шуму было у тамошних барышников!
     Все  уставились в  столы. Свет  на  дворе  блекнул, в зале  становилось
темнее.  Старик беспомощно  поглядел  на них своим подслеповатым, блуждающим
взглядом.
     - Фрасимед!
     Фрасимед вяло поднял глаза и передвинул свой кубок на середину стола.
     - Нам  пора в путь, -  сказал Ментес с острова Тафос,  допил  вино и со
звоном поставил кубок на стол.
     Старик собрался с мыслями.
     - Да разве  вы не погостите у  нас хоть недолго? -  спросил он,  как бы
цепляясь  за робкую  надежду. - Я непременно что-нибудь вспомню за  ночь. Но
мне же надо немного подумать, поймите!
     - Господин Телемах  намеревается поехать в Лакедемон, - сказал Ментес с
острова  Тафос. -  Так  что  он может  у вас переночевать. А  меня еще  ждут
кое-какие  дела,  я  веду  торговлю  металлом  с  кавконами  [древнее  племя
негреческого  происхождения,  обитавшее  частью   в  Малой  Азии,  частью  в
Пелопоннесе], вот  мне  и надо  еще  взыскать  с  них  небольшой  должок,  -
улыбнулся  он, глаза его  блеснули,  он  звонко рассмеялся.  -  Но  если  вы
доставите господина Телемаха в Спарту, это будет замечательно.
     - Само собой,  -  поспешно заверил Писистрат, а Фрасимед медленно, тупо
кивнул.
     -  Сын Одиссея  непременно должен остаться  у нас  на ночлег, -  упрямо
заявил старик, как будто ему  возражали, - Никто не сможет сказать над моими
бренными останками, над моими  сожженными  костями, что я отказал  в ночлеге
сыну  Одиссея!  У  нас  в  доме  хватает и подушек,  и одеял, и  простынь, и
матрацев,  никто  не сможет сказать  над моими бренными останками, что  я...
я... О чем  еще вы спрашивали? Где Одиссей? А что, разве он еще не  вернулся
домой? Вот странно! Нет, чего не знаю, того не знаю.
     - Мы зарежем  завтра утром телку  и устроим во дворе жертвенный пир,  -
сказал Писистрат Ментесу с острова Тафос, надеясь его удержать.
     - Увы, мне надо заняться моими собственными делами.

        x x x
     Было уже темно,  когда  Ментес - человек, уверявший, что он с Тафоса, -
удалился. Он  не пожелал, чтобы раб показал ему дорогу. Телемах проводил его
через оба двора до самых ворот в городской стене.
     - Я  так благодарен вам за все, что вы для меня сделали, - уныло сказал
он, когда они остановились. - Грустно мне с вами расставаться.
     Телемах услышал в темноте, как тот рассмеялся.
     - Ничего, мы еще встретимся, вот увидите!
     - Мне бы так хотелось, чтобы вы поехали со мной к Менелаю, - проговорил
Телемах.
     - Пустяки, - сказал Ментес, дружески потрепав его по плечу, - с этим вы
справитесь сами. И я  не  думаю, что отец ваш совсем исчез из мира смертных.
Чувствую...  вот  увидите,  он  явится  тогда, когда его меньше  всего будут
ждать.
     -  Время не  терпит, - возразил  Телемах.  -  Отсрочка, данная  матери,
истекает.
     Человек с Тафоса снова рассмеялся - неясным женским смехом.
     - Времени хватит, - сказал он. - Отпущенного ей времени.
     Он  вышел  за ворота и исчез в темноте. Телемах помедлил,  прислушался.
Звук  замер  вдали, но не так, как замирает  звук шагов. А как взмах тяжелых
крыльев.

        Глава девятнадцатая. МУЖЧИНА


     Девушки хором  вскрикнули,  когда  он,  шатаясь,  вышел  им  навстречу.
Могучее  обнаженное  тело возвышалось  над  кустами.  Когда  он выступил  на
прогалину,  рабыни  вскрикнули  снова -  долгим,  пронзительным  криком  - и
пустились наутек, точно  стадо  овец, сбившись в кучку,  толкаясь и наступая
друг другу на ноги.
     Девушки,  игравшие с Навзикаей,  ринулись  к  повозке и  мулам,  словно
надеялись  там  найти  убежище, они  срывали  с  веревок  и веток  простыни,
выпачканными в  песке ногами  топтали простыни  и скатерти, разостланные  на
траве,  некоторые,  спотыкаясь,  падали и при  этом визжали, как  жертвенные
поросята, лягались, дрыгали ногами  и  махали руками, торопясь  подняться  с
земли. За ними поспешала Энония, тряся животом и грудями.
     Белый мяч плыл по реке.
     - Вытащите мяч! - крикнула Навзикая, но ее не слушали.
     Прежде всего  Навзикая увидела ветку  с листьями, которой он  прикрывал
наготу. Он качнулся навстречу ей,  словно пьяный. На  мгновение она  решила,
что это бог  или  демон, но тут  же  поняла  - нет,  это  человек,  мужчина.
Взъерошенные волосы торчали во все стороны, точно колючий кустарник. В них и
в бороде запутались палые листья,  один лист пристал к щеке под ухом, листья
прилипли ко лбу, к волосатой груди и рукам. Надо было спасаться бегством, но
она  опоздала  - бежать  теперь  было просто  смешно.  Ко мне  идет мужчина,
подумала она. Он сделал  еще  несколько шагов,  потом  остановился  и поднял
голову с  всклокоченной, побелевшей от соли  бородой и воспаленными глазами.
Кончиком языка он  провел  по  губам  -  губы были  серые.  Увидев это,  она
облизнула  собственные  губы  и сглотнула.  Во  всем его облике  было что-то
совершенно чужое,  манящее,  пугающее, парализующее.  Ко  мне  идет мужчина,
подумала она, хотя он уже остановился.  Он пытался что-то сказать.  Губы его
шевельнулись,  он сглотнул  так громко, что  она  услышала. Ветка с листьями
дрожала в  его руке, другая  рука затряслась, когда он ее поднял  -  сначала
поднес к лицу, потом протянул к девушке, прося, заклиная.
     Мне надо понравиться этой девушке,  думал он, она  должна  понять: я не
желаю  ей  зла,  я хочу есть.  Он сделал усилие,  пытаясь  произнести  слово
"есть", но из шершавой гортани вырвался лишь какой-то хрип. У меня, конечно,
жалкий вид, думал  он, делая неслыханное усилие, чтобы держаться  прямо. Мне
надо ей понравиться,  она молода, мне надо быть хитрым,  девушка молода, это
молодая смертная девушка, земная деревенская девушка, а у них бывает еда.
     Он почувствовал, что  к нему возвращается голос. Когда он заговорил,  в
горле  засвербело,  распухший язык плохо слушался, голова  раскалывалась.  Я
должен быть хитрым, думал он.
     У  него такой  вид, словно он был заживо погребен, он похож... похож на
льва, вышедшего из морской пучины, он нездешний, но это человек, думала она,
глядя на  его подгибающиеся  ноги,  на грубые  волосатые  руки,  просоленную
рыжеватую  бороду, которая вздрагивала возле рта, когда  он  пытался  что-то
сказать.  И вдруг он  заговорил с иноземным  акцентом,  сначала  неуверенно,
подыскивая слова, а потом торопливо, хриплым, срывающимся на крик голосом.
     Мне  надо  быть  хитрым,  надо  выбирать  такие  слова;  чтобы  она  не
испугалась и не убежала, думал он.
     - Вы... вы похожи на  Артемиду! - забормотал он. Слова разрывали горло,
язык с  трудом ворочался во рту. Услышав собственный  голос, он  подумал:  я
впервые за долгое время говорю с людьми, со смертными женщинами.
     Она,  очевидно,  не понимает его, может быть, здесь  говорят  на другом
языке. Голова гудела, он едва держался на ногах. Если я упаду, будет слишком
унизительно, подумал он.
     - Я хочу сказать, вы похожи на богиню! - объяснил он, и ему вдруг стало
легче подбирать слова и выговаривать их.
     Она  была миловидна, нет,  пожалуй,  более  того, возвышенней: она была
хороша горделивой девичьей красотой - в белом, сверкающем на солнце  платье,
босая,  без головного платка, с  золотистой  кожей,  такая юная,  что ей нет
нужды в белилах, с иссиня-черными волосами и ясными черными глазами.
     - На богиню, - повторил он, прижимая ветку к низу живота.
     - Я не богиня, - сказала она.
     Голос ее звучал неуверенно,  это  был  добрый знак.  И она понимала его
язык  и  была  смертной женщиной.  Я  должен  что-то  придумать,  я  не могу
крикнуть: "Я голоден"; я не варвар, я  должен выразить это по-другому, думал
он.
     -  Вы... вы  напоминаете  одну девушку,  одну молодую  даму, которую  я
встречал когда-то... на Делосе, - сказал он.
     - Вот как? -  ответила она одновременно  смущенно и холодно,  овладевая
своим голосом. А потом уже суровей, решительней, повелительней: - Откуда вы?
- Она едва не добавила "сударь", но удержалась.
     - Из Моря, - объяснил он.
     - Из моря?
     Во взгляде ее было недоверие. Выше на склоне  стояла повозка, к  дереву
были  привязаны  двое  мулов,  из-за  повозки  и  из-за  кустов  выглядывали
светлокожие и  смуглые женские лица. Быть может, я попал на остров женщин, о
нем говорится в легендах, думал он. Вокруг лежали белые, красные, коричневые
простыни и скатерти, на  кустах и на веревках, протянутых  между  деревьями,
висели одеяла, хитоны и тяжелые плащи. Тут есть и мужская одежда, подумал он
с чем-то вроде мимолетного разочарования.
     - Меня выбросило на  берег во время бури, - объяснил он. - Это было  не
то  вчера, не  то позавчера.  Я лежал  здесь  и  спал, а потом, проснувшись,
услышал...
     Он шагнул вперед, но она отпрянула, и он остановился.
     - Не бойтесь меня, - сказал он. - Я лишился одежды. И к тому же я, - он
попытался улыбнуться, словно упоминал о пустяке,  посмеивался над собой, - я
зверски голоден.
     - Из моря? - повторила она, глядя мимо него. До них донесся шум прибоя,
и он задрожал, несмотря на жару.
     - Да, из Моря, - повторил он, снова  пытаясь улыбнуться,  но получилась
только вымученная гримаса.
     Она перевела  взгляд на него,  молча его  разглядывала.  Если она его и
боялась, она этого не показывала. Она была хрупкой, а руки такие белые,  что
видно было: ей не приходится подолгу бывать на  солнце и грязной работой она
не занимается.  Узкий  нос, округлый подбородок,  властный  очерк  рта.  Она
знает, чего хочет, подумал он. И все же  в лице была какая-то беззащитность,
надлом. Она и в самом деле напомнила ему кого-то -  не девушку с Делоса, это
он  придумал,  но какую-то другую женщину, которую  он встречал недавно  или
когда-то очень давно.  Она еще не познана  мужчиной, подумал  он,  и  в этой
мысли было  что-то  смешное -  смешно было  стоять  вот так, закрывая веткой
вопящий  от  голода живот, стоять с пересохшей глоткой, гудящей головой,  на
дрожащих   ногах   и   думать:  она   еще  не   познана   мужчиной.  Ей  лет
семнадцать-восемнадцать, думал он. Смертная женщина.
     -  Я  провел в Море почти двадцать  суток, - сказал  он. - Я начал свой
путь далеко на западе, а вчера не то позавчера меня выбросило  на берег - не
знаю, как долго я спал.
     Он  снова почувствовал  искушение сказать, что он зверски голоден -  то
было единственно насущное, единственное, что  важно было  сказать, ради чего
стоило ворочать языком. Но ему удалось воздержаться от слова "еда",  от слов
"мясо" и  "хлеб", воздержаться от властного, отчаянного  - хоть волком вой -
желания сделать десять-пятнадцать шагов к берегу реки и напиться воды. Жажда
его  возрастала  от плеска  воды, доносившегося до его слуха, но ему удалось
воздержаться от этих слов и от этих движений.
     - Право, - сказал он, принудив наконец свой язык к послушанию, - право,
мне очень совестно, что я в таком виде.  Не могли бы вы мне дать - на время,
конечно, просто одолжить - какую-нибудь накидку, чтобы я мог хотя бы одеться
по-человечески.  Сейчас я,  наверно, произвожу  прекомичное впечатление. Мой
вид наверняка должен казаться вам совершенно непристойным.
     Он заставил  себя рассмеяться. Я должен  постараться сделать вид, что я
смущен, подумал он и постарался рассмеяться смущенно - кажется, ему удалось,
удалось и это. Она  обернулась - порывисто, стремительно, по-девичьи гибко -
и стала звать  женщин,  прятавшихся за повозкой и в кустах, но, еще не успев
закончить начатый призыв, успев произнести  только два-три первые слога, она
спохватилась,  обрела прежнее достоинство зрелой  женщины, повелительницы, и
ее пылкая готовность приступить к немедленным действиям  в игре,  в  которой
главная, и единственная, женская роль принадлежала ей -  быть может,  откуда
ему  знать,  то  была  ее  первая  в  жизни роль вообще,  -  преобразилась в
повелительный приказ.
     - Эй, девушки! - пылко закричала она, втягивая их в игру, в действие. -
Будьте добры, пусть  одна  из вас  принесет  сюда какое-нибудь покрывало,  -
закончила она с дружелюбным достоинством.
     Кусты  зашевелились.   Две-три  женщины,  наклонившись  или,  наоборот,
потянувшись  вверх,  схватили  простыни,  скатерти  и   плащ;  другие  стали
спускаться  с холма,  сгрудились  стайкой, ускорили шаг - это было  зрелище,
картина.  Впереди шла молоденькая худышка, она подошла  первой,  но за нею в
ряд, все теснее сбиваясь в кучку, шли остальные - одни полные, другие худые,
-  и несли  они целый  гардероб, целое жениховское приданое, целый  торговый
прилавок,  целую  охапку  выстиранной  одежды,  и позади всех, раскачиваясь,
плыла тяжелая,  лоснящаяся  от жира  мулатка,  держа  в руках  плотное серое
шерстяное одеяло.
     Все это совершилось за те  считанные  мгновения, пока  госпожа отдавала
приказание служанкам, и  потом  вновь обернулась к  нему, а  он тем временем
искал еще какие-то слова и жесты, чтобы не показать, как глубоко он унижен.
     -  Вы  слишком  любезны,  -  произнес он, взяв  покрывало, которое  ему
протянула  худенькая  шустрая  девушка,  присев  и  хихикнув  со  страхом  и
любопытством.
     - Пустяки, - ответила госпожа с учтивым достоинством.
     Она  тоже  искала  подходящие к случаю слова, непринужденные, простые и
самые нужные.
     Он  накинул покрывало на плечи, а  ветку бросил, оцарапав сучком бедро;
зашуршали листья,  он  отшвырнул  ветку  ногой  и пошатнулся  - он  все  еще
нетвердо стоял на ногах.
     - Я  чрезвычайно  вам  обязан,  - сказал  он,  пытаясь поддерживать тон
легкой светской беседы.
     Она нашла слова, которые искала:
     - Быть может, вы хотите перекусить? Ведь вы так долго были в плавании.
     Это и есть непринужденные слова, поняла она и подумала: до чего  же  он
грязный и всклокоченный!
     Его  воспаленные глаза мигали. Космы волос и бороды  пропитались солью,
руки и шея в ссадинах и шрамах, по щеке тянется длинная царапина, вокруг нее
запеклась кровь.
     - Я вам бесконечно  признателен, -  сказал  он. -  Я  и  правда немного
проголодался. Сами понимаете...
     Он указал  рукой  за  спину и опять попытался изобразить улыбку.  Глаза
жгло, он мигал, ослепленный белизной ее платья.
     -  Еда  у  нас  с  собой, -  сказала  она.  - Но, может,  вы сначала...
умоетесь?
     - Я как  раз  хотел просить  позволения, -  сказал он. -  Я растрепан и
ободран. Сами понимаете...
     Он  поклонился   ей,  с  трудом  повернулся  и  неверными  шагами  стал
спускаться  к берегу  реки. Он еле жив, подумала  она,  и ее  вдруг пронзила
нежность к  нему - к  его нетвердой походке, к дрожащим ногам, к воспаленным
глазам, к колтуну его волос  и бороды, к голове, которую он склонил,  когда,
шатаясь  и хромая, заковылял вниз к воде. Он сел за кустом. Рабыни  все  еще
стояли с одеждой в руках, провожая его взглядом.
     - Соберите выстиранное  белье, оно уже,  наверно,  высохло, - приказала
она.
     Пока  он купался  и  соскребал  с  себя  грязь,  они собрали  скатерти,
рубашки, простыни и хитоны и снесли их в повозку; плотные плащи и одеяла еще
не  совсем просохли, им надо было еще немного повисеть. Она слышала, как  он
плещется в воде, пыхтит и стонет - вот  он стал шумно, захлебываясь, пить, -
но  она не  глядела в его сторону. Рабыни были крайне возбуждены, они роняли
выстиранные вещи, потом отряхивали с них песок, травинки и насекомых, громко
смеялись, перешептывались,  фыркали и хихикали. Она пошла к  повозке, рабыни
складывали в нее узлы.
     - Хитоны высохли?
     - Почти все, - ответила Энония.
     Навзикая  выбрала один из  льняных хитонов, принадлежащих ее братьям, и
вышитый плащ и сложила их на траву.
     - Ему же надо одеться, - пояснила она, хотя в пояснениях нужды не было.
- Снесите это ему.
     Маленькая худышка уже нацелилась бежать.
     - Нет, постой, - сказала царевна. - Пусть пойдет Энония.
     Беременная, грузная и лоснящаяся, взяла одежду и поплыла вниз.
     - Погоди.
     Навзикая нагнала ее и протянула ей флакон с душистым маслом и бронзовый
гребень.
     - Передай ему еще и это.
     Когда она снова взглянула в ту  сторону, Энония все еще стояла у кустов
с переброшенной через руку одеждой. Не хватает ума положить  все на  землю и
уйти! - с раздражением подумала царевна.
     - Энония!
     Невольница повернулась, оскалив в ухмылке широкие белые зубы.
     - Чего?
     - Ничего,  - сказала Навзикая. -  Впрочем,  положи одежду, нам надо еще
убрать оставшиеся одеяла и плащи. А это положи там.
     Энония, как видно, не расслышала. Она смотрела, как мужчина выходит  из
воды. Он прикрывал руками наготу. Руки были изувечены, нескольких пальцев не
хватало. Наверно, их отсекли мечом, подумала Энония.
     - Вы... вы воин? - спросила рабыня.
     - Был  когда-то,  - ответил  он  и  взял  у  нее  одежду.  У  него руки
изувечены,  думала Навзикая.  Он побывал на войне. Это  герой,  явившийся  с
моря.

        Глава двадцатая. ПОЛИКАСТА


     Нестор  поднялся  спозаранку,  уже  с  рассветом  он  стоял в  воротах:
наружного двора и громко рыгал. Решено было  утром заколоть телку для ранней
трапезы с жертвоприношением. Надтреснутый, с визгливыми нотами голос Нестора
разносился по обоим дворам - Телемах прислушивался к нему, нежась в постели.
Писистрат  уже  встал  и ушел.  Спальня,  находившаяся  в  глубине  дома  за
мегароном, была совсем  простой,  ничуть  не более роскошной,  чем у  них  в
Итаке.  Телемах  обвел  взглядом  побеленные  стены.  Под  потолком  тянулся
довольно топорно  исполненный фриз на сказочный сюжет - похоже, он изображал
львиную  охоту. Пол был выложен  каменными плитами. В углу стояла  амфора  с
водой, в стену  вбиты крюки для одежды. Так  вот как  живут цари  на Большой
земле, подумал он.
     Вчера засиделись допоздна - голова и сейчас еще была тяжелой. Старик по
меньшей мере дважды представил Телемаху своих сыновей, их было не то пятеро,
не то шестеро, и всех Нестор смастерил  на старости лет. Все они, не считая,
конечно,  Писистрата,  были  самые что ни на есть заурядные,  да  что  там -
обыкновенные деревенские  пентюхи. Потолковали о правителе Ментесе, которого
никто не знал, и под конец, после  многократных  возлияний,  Нестор пришел к
выводу, что это переодетый бог или богиня.  Возможно, он и  угадал. В старые
времена, говорил старик, боги часто  являлись людям, когда их никто не ждал,
да-да, тут-то они как  раз и  являлись и творили  всякие чудеса или являлись
просто так,  чтобы люди  усмотрели  в  этом  знамение. А нынче случай  самый
подходящий, потому что  завтра на рассвете  мы принесем жертву богам, сказал
старик.  Едва  он  это объявил, сверху  снова  спустилась  царица  Эвридика,
Высокоправедная, и застолью  настал конец. Царица неприветливо поздоровалась
с  гостем, не спросила о  том, как  он доехал или  что делается в  Итаке, но
потребовала,  чтобы  старик  немедленно  пошел  спать.  Он  стал  упираться,
захныкал:
     - Ты что, не понимаешь, женщина, у нас в гостях побывала Афина Паллада,
мы должны это отметить.
     Она пожала плечами, властная, степенная, ее было не легко пронять.
     - Тебе  мерещится Афина и еще  невесть кто всякий раз, как  ты хлебнешь
лишку, - сказала она напрямик и отнюдь не добродушно. - Пошли!
     Но прежде чем  старика увели  наверх, он пожелал собрать  и пересчитать
все  кубки;  свой собственный прекрасный  кубок, украшенный голубками, он не
выпускал из  рук, но  Высокоправедная отняла его  у старика и  передала сыну
Эхефрону, который, по-видимому,  должен был отнести самую  дорогую  утварь в
шкаф, стоящий в спальне.
     Вот  и все, что  запомнилось Телемаху  из того,  чем закончился  первый
день, проведенный им в Пилосе. Теперь пора вставать,  подумал он, зажмурился
и, потянувшись, зевнул. Сосчитаю до десяти - раз,  два, три, четыре, пять...
Дома  я  никогда не пил так много, да еще такого крепкого вина, но нельзя же
было  отказаться,  когда наливают и  провозглашают  здравицы. Пили и за  его
отца.  Нестор  мало-помалу  вспомнил уйму  всяких  историй,  большей  частью
непристойных. "Надеюсь, ты пошел в него, - говорил старик. - Одиссей  насчет
этого  был малый не промах..." Восемь, девять, десять. Телемах начал считать
сначала,  но, когда он нехотя добрался до семи, дверь  отворилась. Он открыл
глаза., поднял голову и посмотрел.
     На  пороге   стояла  девушка  лет   шестнадцати-семнадцати   с  темными
блестящими  и любопытными  глазами,  та  самая,  которую  он  мельком  видел
накануне.  Она остановилась в дверях, оглядела комнату, снова  взглянула  на
него  и улыбнулась.  Он откинул  со лба волосы,  проглотил слюну. Девушка  и
впрямь была прехорошенькая. Она размахивала большой пушистой простыней.
     - Мама шлет вам привет и спрашивает, не хотите ли вы принять ванну.
     Она щебетала - трудно было подобрать  другое слово, чтобы определить ее
голос, ее смешливый голосок. Она развернула простыню, встряхнула ее.
     -  О,  -  смущенно  сказал  Телемах,  откашлявшись  (здорово  мы  вчера
перебрали), - боюсь, это вас затруднит.
     - Ничуть, - звонко сказала она. - Я покажу вам купальни, вот и все.
     - Но... - Он запнулся.
     - Купальня здесь рядом, - продолжал звонкий голосок.  - Если желаете, я
вам помогу.
     Он покраснел, он понял.
     - Да... но... боюсь, это вас слишком затруднит.
     - Ничуть, ничуть,  - снова защебетала она. - Я всегда помогаю героям...
то есть когда герои приезжают к нам в гости.
     Телемах  приподнялся  на локте,  чувствуя,  что заливается краской,  но
все-таки улыбнулся ей.
     - Положите простыню сюда, на стул, я справлюсь сам. Где у вас купальня?
     - Я  вам  покажу,  -  повторила  она.  -  Не смущайтесь, я  привыкла  к
мужчинам. Если хотите, я потру вам спину.  Идемте  - если только час для вас
не слишком  ранний.  Но ведь  до вашего отъезда  надо успеть принести жертву
богам. Или, может, по-вашему, еще слишком рано?
     В   вопросе,  конечно,   была  ирония.   Он  рассердился,  вернее,   не
рассердился, а просто  немного обиделся. Ну и нравы у них, такое деревенское
простодушие  - дальше  ехать некуда, даром что  тут двор  царя Пилоса  и все
прочее. У нас на Итаке и то лучше. Вот тебе и Большая земля.
     -   Пойдемте  же,  -  настаивала  она.   -  Говорю  вам,   они  готовят
жертвоприношение, ну и всякое такое.
     Телемаху никак не удавалось овладеть собой. В горле стоял  комок - хоть
бы  отпустил  поскорей. Она была маленького роста, хорошо сложена, с темными
волосами - свет из окна под самым потолком падал прямо  на нее. Она стояла в
квадрате  утреннего света, в полуоткрытой  двери, ведущей в коридор. Банщицы
обыкновенно бывали  старые и чаще  всего чернокожие.  На  скамеечке  посреди
комнаты валялся хитон Телемаха, его выходная одежда с богатой вышивкой, - на
родном  острове лучший  хитон  был разве что  у  Антиноя;  рядом  с кроватью
Писи-страта холмился измятый плащ  - ночью он  хотел  его повесить на крючок
(здорово мы вчера перебрали), но промахнулся. Одна из сандалий была небрежно
брошена посреди комнаты, другая куда-то  запропастилась. В углу стоял кувшин
то ли с водой, то ли с уже разбавленным вином.
     -  Где у вас купальня? - спросил  Телемах уже  несколько более  твердым
голосом. - Я сам найду, только скажите где.
     - Я покажу вам, если вы пойдете со мной, - ответила она.
     Во дворе кто-то что-то крикнул. Оба прислушались.
     - Это папа шумит,  он всегда  шумит в день заклания. А вы любите, когда
приносят жертвы? По-моему, это так противно.
     Он встряхнулся и изо всех сил постарался овладеть собой -  превратиться
в зрелого, исполненного достоинства мужа,  настолько зрелого и  исполненного
достоинства, насколько  это  возможно для провинциального  гостя с островов,
оказавшегося  в  подобном  положении в  ранний  час  на  другое  утро  после
затянувшейся до поздней ночи попойки.
     - Жертвоприношения священны и необходимы, - сказал он.
     Высокопарные  слова  прозвучали  смешно  - он покраснел под взглядом ее
блестящих темных глаз.
     - В общем, приносить  жертвы богам - дело хорошее, - сказал он коротко,
по-мужски, - А как вас зовут?
     - Поликаста, - ответила она, вильнув  бедрами  и  переступив  с ноги на
ногу, она была босиком. - Как вы думаете, правда, что вчера у нас побывала в
доме Афина? Тот высокий светловолосый господин?
     - А разве вы его видели? -  спросил он, протягивая  руку, но до  хитона
дотянуться не удалось.
     - Когда приезжают важные гости, нам в мегароне быть нельзя, - объяснила
она, и выражение  ее лица переменилось:  стало обиженным,  губы  выпятились,
надулись. - Только мальчикам и замужним сестрам позволяют выходить к гостям.
- Она прошлась по комнате и, подняв плащ, бросила ему: - Вы его ищете? - Ему
показалось, что в тоне ее прозвучало презрение.
     Он  рывком  подтянул к  себе плащ  и сел, держа  его в руках. А вдруг я
вчера заблевал его! - со страхом подумал он.
     - У вас красивое имя - Поликаста. Оно звучит так... поэтично.
     - Вы любите стихи?
     Она сделала к нему несколько шагов и остановилась посреди комнаты. Быть
может, на материке царевны даже  к  гостям выходят босиком. Ступни ее были в
пыли - она уже выбегала утром из дому.
     - Так или иначе, вид у него на редкость благородный, - сказала она.
     - Вы о ком, о Ментесе?
     - О ком же еще.
     - Очень видный мужчина, - сказал он баском.
     Она возбужденно подалась вперед, глаза ее блеснули.
     - А вы тоже, как папа, думаете, что это Афина?
     Ночью он склонялся к этой мысли, хотя  Нестеровы доводы были не слишком
связными  и  убедительными. Но  главное,  ему  самому льстила мысль,  что он
появился  на  людях в обществе  особы, которая могла  оказаться божеством  -
переодетым богом или богиней.
     - Не знаю, - сказал он теперь. - Но вчера, когда мы прибыли сюда вместе
с ним, мои глаза стали вдруг на диво зоркими - по-моему, я видел отсюда даже
свою родину, Итаку.
     - Так или иначе, манеры у него очень  благородные! - заявила  она. - Мы
стояли  в верхнем  покое и смотрели  на вас  через  окошко. А  вы были такой
смешной и испуганный. Вы что, вообще из боязливых?
     - Я?
     Я должен быть  остроумным и изящным. Должен блеснуть и показать, что не
лезу за словом в карман. Девушка его  раздражала, но в  то же время смущала,
приводила в замешательство. И знала это.
     - Я из боязливых? А впрочем, пожалуй, - отвечал он. - Сквозняков боюсь.
     Это  была  старая  итакийская острота  -  так  в  родном  порту  обычно
бахвалились своим бесстрашием старые морские волки.
     Но заряд пропал даром.
     - Хотите, я закрою дверь? - предложила она, и только глаза ее смеялись.
     - Нет, - не нашелся он. Но тут его осенила  удачная мысль. - Конечно, я
люблю стихи, - вспомнил он. - А вы?
     - Не  особенно,  - отвечала она.  - У нас  тут  исполняют только старые
песни - разное занудное старье про Агамемнона  и... а впрочем,  про него как
раз  жутко интересно, про его царицу, помните! -  а потом еще всякие запетые
песни про  папу и  его  товарищей,  как  они были  на  войне, про Менелая  и
Одиссея... и...
     - Одиссей был мой отец, - тихо сказал он и сразу сделался другим.
     - Ай-яй-яй! -  воскликнула она  с искренним сочувствием  в голосе. - Я,
наверно, наступила вам на любимую мозоль?
     Был мой отец! - подумал он.
     - Я организовал экспедицию, - сказал он, - понимаете,  я еду на поиски.
Еду его искать с моими людьми.
     Это  звучало  по-адмиральски. Она не  высказала  на  этот счет никакого
мнения, только приговаривала: "Вон  что! Вон как!"  - и помахивала купальной
простыней. А он продолжал сидеть, натянув на плечи одеяло.
     - Наверное,  все  ждут  вас,  -  заметила  она,  теперь  уже  с  легким
нетерпением.
     Выпростав  ноги из-под одеяла,  Телемах  покосился  на  них.  Ноги были
совершенно чистые. Он накинул  на себя плащ, завернулся в него, подумал, что
уж теперь вид у него, наверно, стал совсем дурацкий.
     - Пошли!
     Телемах двинулся за ней, уже почти злясь. Он вспомнил, кто он такой. Он
-  начальник экспедиции. И гость,  еще гость почетный,  его чествовали вчера
целую ночь, занимали рассказами и оказывали ему внимание,  он  - тот,  кого,
возможно,  сопроводил сюда бог или богиня. Не исключено, что это была  Афина
Паллада.  А его  выволокла из постели девчонка, которую он,  можно  считать,
прежде не видел, и ведет, как жертвенного быка на заклание, как раба, как...
как конфузящегося деревенского мальчишку! Ей-богу, я злюсь, думал он.
     - Сюда,  -  сказала  она, толкнула дверь налево по коридору и  показала
внутрь. - Живо окунитесь, надо спешить.
     В  углу  стоял  медный  чан, у  них оказался водопровод и душ. Пол  был
мокрый, наверно, вся семья, включая зятьев и невесток, с самого рассвета уже
плескалась здесь, смывая с себя хмель и грязь. Босые ноги Телемаха зашлепали
по каменному полу  - звук был неприятный и отнюдь не героический. Он поискал
глазами крюк, чтобы повесить плащ, но ничего не обнаружил.
     - Дайте мне.
     После минутного колебания он спустил плащ с плеч и, повернувшись спиной
к  девушке,  протянул ей одежду -  при этом он случайно  коснулся ее руки. Я
веду себя глупо, думал  он,  будто я прежде не видал девчонок, при желании я
мог бы кое-что порассказать, может, как  знать, мне  даже случилось кое-кого
обрюхатить,  не такой я конфузливый, как  она,  видно, воображает! Он влез в
круглый медный  чан и  сел,  вода  доходила ему  до самого  горла. Вода была
прохладной, даже  слишком прохладной,  и, едва  он  задвигал  руками,  чтобы
помыться, -  плюх-плюх  - перелилась через  край, изобличая его  неловкость.
Девушка стояла рядом и лицезрела его во всей его наготе.
     -  Ну вот вы и чистый, - сказала  она,  выдернув затычку  из  крана над
чаном.
     До  дрожи, до озноба ледяная вода хлынула на него широкой струей, он не
выдержал:
     - У-у-у!
     - Слишком холодная?
     - Н-нет, - ответил он, стараясь не стучать зубами. - В самый раз.
     -  У нас есть вода потеплее.  В баке, -  сказала девушка. - Но  это все
больше для  стариков, - добавила она.  - Надеюсь, у вас ревматизма нет?  Ох!
Как же я об этом не подумала! Ах  я безмозглая! Но герои всегда предпочитают
эту  воду,  она  бежит  прямо  из  родника,  говорят,  она очень  полезна  -
кое-когда, по утрам.
     Все  его  мужество,  само  его мужское  естество  съежилось  от холода.
Вставая, он не смел глянуть на низ живота.
     - Держите.
     Он закутался с ног до  головы  в пушистую, дышащую  человеческим теплом
купальную простыню и стал  растираться. Ноги хлюпали по каменным плитам пола
-  ему  казалось, что  они  стали  огромными  и  плоскостопыми.  Он  присел,
повернувшись к ней спиной, и тщательно вытерся. Волосы были хоть выжми.
     - Вот так, - сказала она из-за его спины. - Подойдите-ка ближе, я натру
вам спину маслом.
     Елей  и  ее  руки  были просто... ну  просто  изумительны.  Она  быстро
прошлась  по его лопаткам,  спустилась ниже к мягкой части спины, он никогда
не испытывал  ничего подобного. Судорога  исчезла, тело  распрямилось,  ноги
стали  сильными  и  обрели  обычный размер.  Пусть  массирует  его как можно
дольше!
     - Теперь повернитесь!
     Он  повернулся, уже не ощущая  стыда, но  все  же прикрылся  простыней.
Мягкие руки  полетели по его груди, потом спустились к поясу, опять взлетели
вверх,  к  подбородку,  -  хорошо  бы  борода была  погуще,  а  то на  щеках
всего-навсего пушок. От  ее рук сладко  пахло  медом,  елеем  и  еще