Павел Хюле. "Мерседес-бенц". Из писем Грабалу



     OCR: Phiper
     Повесть
     Перевод с польского ИРИНЫ АДЕЛЬГЕЙМ

     Туда ты и направишься
     прежде чем стихнет твое сердце
     ЮЗЕФ ЧЕХОВИЧ. Скорбная элегия

     Mily pane Bohusku, a tak zase zivot udelal mimofadnou smycku -- Дорогой
пан  Богумил,  вот  и  вновь  жизнь  описала удивительный круг, потому  что,
вспоминая тот  свой первый майский вечер,  когда, перепуганный и не на шутку
взволнованный,  я впервые сел за  руль  "фиатика" панны  Цивле, единственной
инструкторши в  фирме "Коррадо"  (гарантируем водительские  права  по  самым
низким в городе  ценам), единственной женщины  в компании этих самоуверенных
самцов  --  бывших  гонщиков  и  виртуозов  баранки...   так  вот,  когда  я
пристегивался и под ее руководством  регулировал зеркало заднего вида, чтобы
в следующее мгновение на первой скорости тронуться по маленькой узкой улочке
и тут же, не проехав и сорока метров,  остановиться на перекрестке, где лишь
крошечный просвет, подобно  незримому воздушному коридору, между трамваями и
безудержным  грохотом  грузовиков,  вел  к далекому  противоположному берегу
пекла  центрального  района;   итак,  когда  я   отправился  в  свое  первое
автомобильное  путешествие,  ощущая полную его  бессмысленность, ибо все это
пришло слишком  поздно и не вовремя, прямо посреди этого  перекрестка, между
судорожно затормозившим, надрывавшимся от звона трамваем номер  тринадцать и
огромным рефрижератором, лишь чудом разминувшимся с "фиатиком" панны Цивле и
оглушившим нас страшно басовитым и чудовищно громогласным, будто корабельная
сирена,  клаксоном;  словом,  застряв  посреди всего этого  кошмара, я сразу
вспомнил вас и эти ваши  чудесные,  легчайшие,'исполненные  очарования уроки
вождения  мотоцикла -- позади инструктор, впереди рельсы да влажная булыжная
мостовая,  а вы  стремительно  газуете  на своей  "Яве-250"  и  несетесь  по
пражским улицам и площадям, сперва вверх, к Градчанам, затем вниз, к Влтаве,
и  все   время,   не  умолкая  ни  на  минуту,  будто   вдохновленный  неким
мотодаймонионом,   рассказываете  инструктору  о  тех   дивных   автомобилях
прошлого,   на   которых  ваш  отчим  пережил  столько  потрясающих  аварий,
столкновений  и катастроф; итак,  когда водитель  рефрижератора резко осадил
свое многотонное  чудовище,  выскочил из кабины  и, оставив  машину  посреди
мостовой, ринулся к крошечному "фиатику"  панны Цивле, грозя  нам кулаком --
точнее говоря, он лупил этим  самым  кулаком по собственной голове, рискуя в
ярости нанести себе увечье; так вот, когда  я разглядывал приникшую к окошку
"фиата" его багровую от  бешенства  физиономию и, в том же окошке, еще одну,
принадлежавшую  вагоновожатому  тринадцатого  номера  --  он,  как  и  шофер
грузовика,  покинул  трамвай и примятых  внезапным торможением пассажиров; в
общем, когда я увидал за предусмотрительно поднятым панной Цивле стеклом эти
лица, позади которых возникали все  новые и новые, поскольку водители других
машин,  запертых  остановившимися трамваем и рефрижератором, также побросали
свои  автомобили  и помчались к нам, дабы выместить на маленьком "фиате" все
свое  раздражение по  поводу пробок на дорогах, не отремонтированных мостов,
дорожающего бензина и прочих напастей, которые обрушились на них почти сразу
после падения коммунизма; словом, когда  взгляды  этих босховских персонажей
буквально пригвоздили  нас  с инструкторшей  к  сиденьям  ее ни  за  что  не
желавшего  заводиться "фиатика",  я  совершенно невозмутимо  произнес: --  А
знаете, с моей бабкой Марией, когда она в двадцать пятом году училась водить
машину,  приключилась  похожая  история,  только  ее  "ситроен"  застрял  на
железнодорожном  переезде,  а   справа,  то   есть  со  стороны  инструктора
Чажастого,      уже      приближался      из-за     поворота      курьерский
"Вильно--Барановичи--Львов",   и  тогда,  мгновенно  оценив   ситуацию,  пан
Чажастый  воскликнул: -- Панна Мария, выскакиваем сейчас же, или нам крышка,
-- и  они  выскочили, -- продолжал  я,  --  а  курьерский,  хоть и тормозил,
рассыпая из-под  колес  снопы искр,  все-таки протаранил  этот  великолепный
автомобиль, и бабушка Мария с паном инструктором Чажастым стояли у переезда,
глядя на  вытаращенные и все  более округлявшиеся глаза  машиниста,  который
тщетно  высматривал в куче жести,  никеля, хрома,  плюша, дерматина и битого
стекла  размозженную голову, отрезанные  ноги,  кепку водителя или, на худой
конец, хоть одно пятнышко крови; и лишь переведя взгляд чуть дальше, бедняга
увидал приветливо махавших ему бабушку Марию и пана инструктора Чажастого; и
это  была чудесная  сцена,  --  я  уже приближался к развязке, -- ибо  за их
спиной, у дороги  в чистом поле  стояла часовенка  Матери  Божьей Неустанной
Помощи, которую обступили совершавшие майское богослужение1 деревенские бабы
с детьми, другими словами, первый план с раздавленным "ситроеном" и сопевшим
локомотивом  плавно  переходил   во  второй,  в  центре  которого  находился
заламывавший  руки   машинист,  а  за  ним  расположились   столь  счастливо
избежавшие  гибели бабка Мария с  паном  инструктором Чажастым, и все это на
фоне  далеких холмов и часовенки  Матери Божьей Неустанной Помощи у подножья
Восточных  Карпат.  --  Господи, какая  прелесть,  -- панна Цивле  осторожно
пересаживалась, переползая через мои колени, а  я, под ее попкой,  аккуратно
выполнял аналогичное движение, только в обратном направлении, -- Господи, до
чего  вы  здорово  рассказываете, -- продолжала  она,  проверяя  передачу  и
зажигание,  -- странно,  что не  сработало параллельное управление...  Да-а,
очень любопытно, -- мотор наконец завелся, и, грубо, презрительно, по-мужски
показав окружившим машину  водителям средний палец, она  медленно тронулась,
рассекая  толпу  зевак  и  виртуозно объезжая  наших несостоявшихся палачей,
сгрудившихся в единый монолит и жаждавших  линчевать нас прямо посреди этого
кошмарного перекрестка, первой моей автомобильной Голгофы. Так вот,  дорогой
пан Богумил, в тот самый  момент, когда панна Цивле своим удивительным, чуть
звенящим голосом произнесла: --  Господи,  до чего вы здорово рассказываете,
-- у меня уже вертелось на языке: --  Да что я, вы лучше почитайте "Вечерние
занятия в автошколе", вот где настоящие истории, которые на сон грядущий или
перед  выездом  с  клиентом на  городские  улицы должен  припоминать  каждый
инструктор, вот кто  достиг  восхитительного мотолиризма, вот  кому  удалось
воплотить платоновскую  идею уз, связующих педагога и ученика, -- не простое
натаскивание,  банальный контроль,  заурядное обучение, но  одаривание  друг
друга чудесными рассказами, можно  сказать,  причащение, объединяющее  людей
вне зависимости от пола, политических взглядов и  происхождения, -- но, увы,
пан Богумил, ничего этого я не сказал, ибо глаза у меня полезли на лоб, душа
ушла в пятки, а язык присох к небу, словно на третий день кашубской свадьбы,
когда я увидал, как панна Цивле резко давит на педаль и, подобно заправскому
слаломисту,  скользит меж  разъяренных водителей, как она расталкивает толпу
квадратным  передком  своего  "фиатика",  а  затем,  буквально  в  последнюю
секунду,  ныряет в узкое горлышко  между  только что тронувшимся трамваем  и
медленно движущимся рефрижератором; ах, как  жаль,  дорогой пан Богумил, что
вам  не довелось увидеть всего этого -- победы  юной девушки  с ее маленьким
"фиатом" над стаей орущих водителей и парочкой грозных мачо -- вагоновожатым
тринадцатого  номера  и  шофером  грузовика,  которые,  ясное  дело,  просто
взбесились,  увидав,  как  автомобильчик  маневрирует перед  самым их носом,
совершая  рискованный прорыв меж  Сциллой трамвая и  Харибдой рефрижератора,
это,  пан  Богумил,  и  в  самом  деле  было  нечто  фантастическое,  триумф
интеллекта   над   массой,   ироническая  насмешка   над  слепым   и  глухим
раздражением,  ловкая  оплеуха  в  исполнении  панны  Цивле  и  ее  ученика:
тра-ля-ля,  бум,  пам-парам, поцелуйте  нас  в задницу, придурки. -- Господи
Иисусе, -- шепнул я,  -- ну  вы и  ас, я просто сражен  наповал. -- Да ладно
вам!  -- звонко рассмеялась  она. -- Мне  никогда так  не  выучиться,  --  я
сглотнул слюну, -- никогда с  вами  не сравниться, хоть наизнанку вывернись.
-- Ничего,  не переживайте,  --  откликнулась  панна  Цивле,  -- встречала я
таких, как вы, в тихом омуте черти водятся, верно? -- и пристально поглядела
на меня своими  серыми глазами,  -- но  вы дорасскажите  про  эту свою бабку
Марию -- меня, собственно, интересуют  раздавленный "ситроен" и поврежденный
локомотив,  скажите, была ли  машина  застрахована  и получил ли  инструктор
Чажастый  какую-нибудь  компенсацию,  потому  что  по  поводу  пострадавшего
локомотива голова болела скорее у руководства железной
     дороги, так ведь? -- она вновь  посмотрела  на меня,  и этот взгляд был
еще более удивителен,  чем ее странная  фамилия. -- Вот именно, что нет,  --
возразил  я, -- все получилось совсем  не так, как вы думаете: в те  времена
машина обычно принадлежала самому клиенту, то есть, я  имею в виду, ученику,
а инструктора нанимали, словно учителя танцев  или настройщика фортепиано; в
условленный час пан  Чажастый подъезжал к дому  клиента на своем велосипеде,
расстегивал булавку, которой  обычно закалывал штанину у лодыжки, -- следует
уточнить,   что   это   была   красивая  серебряная  булавка   с   крошечным
бриллиантиком,  и  пан Чажастый тут же втыкал ее в английский галстук, затем
поправлял  фуражку, а порой еще  и манжету  сорочки и направлялся к подъезду
или садовой калитке, поглядывая на часы и проверяя, не приехал ли он минутой
раньше, а если так, то  замедлял шаг, ибо в те времена  весьма дурным  тоном
считалось опоздать, однако куда  худшим  -- "переспешить",  как  говорили во
Львове;  итак  --  перейдем  к существу  дела: "ситроен"  этот,  видите  ли,
принадлежал моей бабке Марии --  подарок дедушки Кароля, тогда еще ходившего
в женихах и заканчивавшего Берлинский университет, а  поскольку застраховать
автомобиль  бабушка  забыла,   то  пан  Чажастый,  стоя  у  переезда,  очень
переживал:  --  Что же  теперь панна  Мария  скажет молодому человеку,  быть
может, лучше  послать письмо,  только ни в коем случае не депешу, ибо депеша
никогда до добра не доводит, тут и до разрыва помолвки недалеко, а ведь этот
пан  инженер  Кароль  такая  выгодная  партия,  --  твердил инструктор;  тем
временем  пути  очистили  от  останков  автомобиля,  и   машинист   принялся
внимательно осматривать  свой локомотив --  сначала  буфера,  затем фары  и,
наконец, заглянул под передние колеса и ощупал поршни, но нигде не обнаружил
следов столкновения -- ни единой борозды или хоть  царапинки -- и  пришел от
этого  в полное отчаяние:  кто  же в дирекции поверит  его рассказам,  будто
столь  значительное опоздание вызвано  тем,  что он  протаранил  французский
автомобиль,  кто захочет принять его  слова  на  веру,  если  доказательства
напрочь  отсутствуют,  пусть  даже  случившееся  подтвердят  проводники  или
какая-нибудь  важная  шишка  из   числа  пассажиров,  начальство  все  равно
останется при своем  мнении  и все  равно  лишит его премии или,  хуже того,
понизит в  должности,  и  никогда больше  -- на этом месте машинист  чуть не
заплакал   --  он  не  поведет   курьерский   "Вильно--Львов"  или  sleeping
"Львов--Варшава--Познань--Берлин"; к счастью, однако, --  мы с панной  Цивле
стояли на  светофоре, и я видел,  что  рассказ  мой  доставляет  ей истинное
наслаждение, ибо  она совершенно позабыла,  что за рулем следует сидеть мне,
-- к счастью,  однако, -- продолжал  я, --  в том же поезде, первым классом,
ехал  мистер  Генри  Ллойд-Джонс,  репортер  лондонской   "Тайме",  которого
командировали в район  Восточной  Малополыни собирать материалы  о, гуцулах;
так вот, Ллойд-Джонс этот первым выскочил из вагона и немедленно принялся за
работу:  --  That's  terrific  (Потрясающе!), --  бормотал он,  фотографируя
останки  французского  автомобиля,  --  it  looks  like Waterloo  (Настоящее
Ватерлоо),  --  удовлетворенно  повторял  журналист,  нацеливая объектив  на
покоившуюся  в  луже  эмблему  "ситроена",  --  absolutely  amazing  (Просто
удивительно), --  хихикал он, запечатлевая польский локомотив, который позже
в своем репортаже уподобил славянскому Веллингтону. -- И вот, -- рассказывал
я панне Цивле, -- представьте себе, что благодаря  этим фотографиям и статье
в  "Тайме"  под  названием  "Everyone  was  deeply   touched"  (Все  глубоко
потрясены) или что-то в этом роде, за опоздание наш машинист получил никакой
не выговор, а, напротив, золотые часы и грамоту, а бабке Марии,  несмотря на
то, что  автомобиль,  как  я  уже говорил, застрахован не  был,  мсье Россе,
представитель фирмы  "Ситроен" во всей Восточной Европе, уже через несколько
дней вручил  ключи от новой машины. -- Нет, не  может быть!  --  воскликнула
панна Цивле,  взглянув в зеркало, -- золотые часы и новый "ситроен"? Да ведь
такой автомобиль наверняка стоил кучу денег, небось, еще больше, чем теперь.
-- Верно, -- согласился  я, -- но всему виной  англосаксонская пресса, уже в
ту пору сила нешуточная.  Напечатай фотографии жалких останков "ситроена"  и
целого-невредимого  локомотива,  к  примеру,  "Курьер  львовски"  или "Гонец
Всходней Малопольски",  опиши  все, как  было,  скажем, "Илюстрованы  курьер
цодзенны",  пусть   бы   даже  репортаж   сопровождался  снимками   с  места
происшествия, ни одна собака бы не  поверила: -- Грош цена этим байкам, -- в
один голос твердили бы читатели, --  каким же, интересно, чудом, -- гоготали
бы они, --  на локомотиве не осталось ни царапины,  да  еще  это пресловутое
везение,  благодаря  которому  парочка  якобы  успела  вовремя  выскочить из
лимузина, ну уж нет, нас на такой бездарной мякине не проведешь, это же чушь
на постном  масле,  будто барышню  с  ее инструктором  спасла Матерь  Божья,
нечего нам тут припутывать религию к сенсации или, хуже того,  к рекламе! --
Но  когда  статья  спустя  несколько дней  появилась на  страницах  "Тайме",
реакция и  Последствия оказались  совершенно  иного  рода. Сперва  в  Хшанов
позвонил мистер Уиллман Кокс  из Лондона, заявивший: -- Дорогой пан директор
Зелинский, позвольте заказать вашей фабрике пятнадцать  локомотивов, это для
начала, а  вообще-то,  признаюсь  вам  по  секрету, с подобной  ситуацией  я
сталкиваюсь  впервые за  все время руководства "Бритиш  рейлвейз" --  звонят
самые  обыкновенные  люди  и орут  в  трубку:  --  Отчего  у нас  нет  таких
локомотивов?  Отчего на родине  Ватта и Стивенсона не производят такое чудо?
Мы требуем, чтобы наши поезда обслуживались только этими машинами и никакими
другими.  -- Но и это еще не все,  дорогой пан директор Зелинский, --  вещал
президент  "Бритиш рейлвейз", -- вчера, представьте себе,  я  имел беседу на
Даунинг-стрит, и личный секретарь господина премьера любезно проинформировал
меня,  что фотографию  вашего  локомотива,  распоровшего этого  французского
уродца, эту  их  республиканскую  жестянку  из-под сардин,  так вот,  снимок
весьма удовлетворенно рассматривали  господин  премьер с наследником  трона,
принцем  Уэльским,  чье  Высочество  соблаговолило  поинтересоваться  сальдо
торгового оборота с вашей  героической страной, что побудило  министра путей
сообщения  расспросить меня  о вашей  фабрике; я ответил,  что  мы давно уже
сотрудничаем, и единственное,  что связывает мне  руки, это наши  таможенные
пошлины  на паровозы,  семафоры  et  cetera (И так  далее), на  что  министр
ответил: -- Поставим вопрос на заседании палаты общин, --  per saldo (Итого,
в итоге) спешу довести до вашего сведения,  дорогой пан  директор Зелинский,
что  мы  официально  заказываем  пятнадцать  паровозов,  причем  без  всяких
обкаток,  а если вы окажете нам любезность и доверите  посреднические услуги
-- понимаю,  понимаю, это вопрос весьма деликатный,  -- так вот, в  качестве
ваших посредников мы можем продать двадцать штук в Австралию, тридцать две в
Индию, семь  на  Цейлон,  восемь в Бантустан  и  один на  Фолкленды -- один,
потому что  там  мы пока  еще  только проектируем первую железную дорогу. --
Перестаньте, бога ради,  -- отмахнулась  панна Цивле,  отпустив на мгновение
руль, -- перестаньте, или мы  сейчас окажемся на тротуаре.  Ну, а "ситроен"?
-- поинтересовалась она тут же, включая правый поворотник  и медленно, через
трамвайные пути,  въезжая на  учебную  площадку. --  Как же обстояло  дело с
новым  "ситроеном"?  --  Сперва  часы,  --  заметил  я, чувствуя приближение
критического момента, -- золотая "Омега" машиниста! Итак, представьте, сразу
после звонка  мистера Кокса директору  хшановских паровозных  заводов  пошли
пересуды:  машиниста,  мол, надо бы вознаградить -- как это понимать, на что
это  вообще  похоже, почему такой достойный человек  остался без премии?  --
Подобное возможно только у нас, где в расчет берутся одни  лишь  протекции и
знакомства, а не честный  труд; словом,  узнав о негласном распоряжении via'
Варшавы,  Львовская дирекция  железных дорог  готова была  вызвать виновника
суеты  немедленно, хотя  бы и  телеграфом, прямо с трассы, но тут оказалось,
что  машинист  Гнатюк,  оформив  еще  в  тот  драматический  день  очередной
двухнедельный отпуск, бесследно исчез, и  беднягу, пожалуй, даже оставили бы
в  покое, кабы  не звонки --  сперва из Варшавской  дирекции железных дорог,
потом из министерства  путей сообщения, затем из министерства промышленности
и, наконец, из министерства внутренних дел. --  Где этот отважный машинист?!
--  гремело в трубке,  -- он  сделал для нас  больше,  чем  дюжина  торговых
агентов на местах, -- орало  начальство, -- неужели вы там,  в своем Львове,
не  в  состоянии  выяснить,  где,  черт  возьми,  проводит  отпуск  служащий
государственной  фирмы  стратегического, как-никак, значения?! В  Познанском
воеводстве  такое  просто  немыслимо,  --  следовал,  наконец, далеко идущий
вывод,   --  может,  и   району  Восточной  Малопольши  пора   задуматься  о
неизбежности реформ, ведь совершенно очевидно,  что государственное мышление
воцарилось уже повсюду, кроме Львова, а впрочем, вы, коллеги, может, даже не
слыхали,  что  война  закончилась,  может, у вас  там все еще висят портреты
Франца-Иосифа в коронационном облачении, может, и время на ваших станционных
часах стоит на месте,  если  вы вообще осознаете,  что такое время для нашей
польской экономики!  --  В  этих  словах звучала уже не  просто  угроза,  --
толковал я панне Цивле, которая как раз остановила свой "фиатик" между двумя
полосатыми  резиновыми  столбиками,   --   тут  прямо-таки   пахло  грядущей
революцией,  а  вы,  вероятно,  знаете,  что  революция  отнюдь не  являлась
фирменным  галицийским блюдом,  кроме  разве  что  той  единственной,  когда
крестьяне  жгли  поместья  и  резали  своих  господ  --  пилами,  медленно и
методично, в  отместку за все  годы нищеты и унижения --  да; ничего  в  том
прекрасном  городе  не;  боялись  больше,  чем  предвестников  перемен,  ибо
переменам свойственно все хорошее сперва ухудшить,  а затем и вовсе обратить
в свою противоположность -- так полагали во Львове и  его  окрестностях,  во
всяком  случае,  на  протяжении   последних  пятидесяти   лет  существования
Австро-Венгерской  монархии,   --  а  потому  за  дело  взялись  не   только
железнодорожные  службы,   но   и  секретные  агенты,  постовые,  комиссары,
полицейские, но все было тщетно -- в маленьком домишке  на Замарстынове, где
среди  яблонь,  вишен  и  черешен,  подпорок  для  фасоли, метелок кукурузы,
побегов  хмеля  и виноградных лоз проживал с женой и  двумя детьми  машинист
Гнатюк, его и  духу  не  осталось. -- Та  боже ж ты мой,  господа, с меня-то
какой спрос?  -- заламывала руки Гнатюкова, --  он ведь не на службе, мне  и
самой любопытно, где этот олух болтается, уж  я бы ему кренделей навешала, а
так что ж? Пришел и говорит:  "Все, мол, конец", потом взял двести злотых, и
только мы его и видели, вот это-то и беда, потому  что он ведь  почти совсем
не  пьет, а  с такого  расстройства, небось,  накупил на все  деньги водки с
колбасой да отправился в горы, как бывало в холостяцкие времена, очень уж он
любил  в  одиночку  лазить  по перевалу,  так  что ищите  его  где-нибудь  в
коломыйском шинке или в Кутах;  тут,  гневно сдвинув брови,  хозяйку прервал
пан  комиссар Лампарский: -- Пани Гнатюк, вы хотите сказать, что не  знаете,
где проводит отпуск  ваш собственный муж? Вы что, шутите? Или не  понимаете,
что  время  не терпит? Что  это дело государственной важности? -- после чего
белая как мел супруга машиниста опустилась на стул  и  прошептала: -- Боже ж
ты мой,  господа,  да  ведь  он  ни с политикой, ни  с  листовками этими, от
коммунистов  бежит  как  черт  от  ладана,  да что  же  это,  --  тут она  с
неожиданной  гордостью вскинула  голову  и  возвысила голос, -- за ним  ведь
никогда  ничего  худого, хоть  бы раз на  службу  опоздал,  ну  чего вам тут
искать,  в  нашем-то  доме?  --  Панна  Цивле, хоть  и  веселилась  от души,
вспомнила наконец об  истинной цели наших занятий: --  Ну ладно, садитесь за
руль, --  она вышла  из "фиата",  --  сперва  зеркала, затем  пристегнуться,
хорошо, теперь трогаемся... и,  пожалуйста, "коридор"! -- Почему для первого
занятия она выбрала самое трудное упражнение? Это неизвестно  и по сей день.
Быть может, ей захотелось поставить на место предприимчивого нахала, который
вместо того  чтобы послушно выполнять команды, пытается  отделаться  байками
полувековой давности, а впрочем,  возможно, ни  о чем таком она и не думала,
но факт остается фактом: мокрый как мышь,  я все не мог унять дрожь в руках,
а по количеству сбитых резиновых столбиков, будь они кеглями, претендовал бы
на звание  чемпиона мира. Вы себе  и не представляете, дорогой пан  Богумил,
что  это такое  --  добрых сорок  метров  ползти задним ходом по  изогнутому
узкому  коридору,  ежесекундно  нарушая   заданную  траекторию,  ежесекундно
задевая столбики то левым,  то правым боком, да еще мотор постоянно глохнет;
ведь эти ваши вечерние занятия на мотоцикле  "Ява-250", когда с инструктором
Фоштиком  вы гоняли по Виноградам  или  Жижкову, а золотые  кленовые  листья
поэтично опускались в воды Влтавы и проплывали под Карловым мостом, эти ваши
занятия  по  вождению  для   начинающих  были  подобны  минутам  лирического
отдохновения, не то что моя улица Картуская, до неприличия забитая машинами,
или эта учебная площадка на задах винно-водочного магазина, где мы, ученики,
были  вроде  актеров,  репетирующих  авангардную  пьесу  перед   терпеливыми
зрителями. -- Нет, так дело не пойдет, --  воскликнула  наконец панна Цивле,
-- стоит вам замолчать, мы тут же налетаем на столбик или глохнет двигатель,
пожалуйста, осторожно  нажимайте на газ,  медленно отпускайте  сцепление,  а
угол поворота  не  меняйте, и машина покатится по кривой сама, вот  так, уже
совсем хорошо, не спешите, потихонечку, -- она касалась моих ладоней своими,
легонько прижимая их к рулю, -- а вот теперь, будьте добры, помолчите. -- Ну
ладно, -- прошептал  я, --  а  вам не кажется, что  раз  уж надо  непременно
отрабатывать  этот чертов "коридор", то, может, хотя бы поедем  вперед, а не
назад, ни  одна змея ведь не станет  ползти задом, это, милая  панна  Цивле,
противоречит законам природы... -- Дорогой пан Богумил, я никогда  не забуду
вашего предпоследнего письма, того места, где говорится, что истинный знаток
и  художник классифицирует женщин  не согласно размерам бюста и ягодиц, а по
ладоням, и в  данном случае это  было именно так, ибо  панна  Цивле  в своих
темных брюках и короткой кожаной  куртке не относилась ни к "сиськастым", по
вашему прелестному  определению, ни тем более к "жопастым", нет, панна Цивле
во всех отношениях была скорее худа  и не принадлежала к тому типу  девушек,
при виде которых водители грузовиков врезаются носом в клаксон, панна Цивле,
дорогой пан Богумил, на первый взгляд являла  собой образец  так называемого
"унисекса", но, к счастью, прогресс еще  не оставил на ней своих необратимых
следов,  другими словами, голову инструкторши  украшал  не  жесткий  ежик, а
чудесные, собранные в "хвостик"  каштановые волосы, ее юную грудь прикрывала
не фланелевая  клетчатая  рубашка, а шелковая  блузка, и, наконец, на  ногах
вместо тяжелых ботинок-"тракторов" красовались изящные лодочки (вспомним Ежи
Пильха), которые по  изысканности и  прелести форм почти не уступали длинным
пальцам, прижимавшим  мои  ладони  к  баранке  "фиата",  что,  кстати,  было
единственной  причиной  того,  что  в конце концов я все  же добрался задним
ходом  до  финиша  этого  кошмарного  коридора, а  толкавшиеся  на задворках
винно-водочного  магазина алкаши и  забулдыги все как  один аплодировали мне
из-за огромных лопухов, прикрывавших обнаженный срам вонючей помойки. -- Так
что, нашли  этого  машиниста? --  панна Цивле вынула  из портсигара  готовую
самокрутку. --  Долго он еще прятался? --  Да он и не прятался вовсе, -- я с
некоторым удивлением взял протянутую мне папиросу, которой она успела  всего
раз затянуться, -- он просто пребывал в отчаянии и одиночестве, ибо полагал,
что  его  великолепная карьера  разрушена, а профессиональная жизнь кончена,
что  с  высшей  ступени   лестницы  Иакова,  иначе  говоря,  от  самых  врат
железнодорожного  рая   он  падет  на  самое   дно  какой-нибудь   ремонтной
мастерской, а потому снял у Айзенштока, что держал корчму в Жиравце, комнату
на  втором  этаже;  сидя безвылазно в этой каморке, машинист Гнатюк  и  плел
черную паутину своих мыслей, что, мол, от поляков можно ожидать чего угодно,
ибо, как давным-давно  написал Федор  Михайлович Достоевский,  они  хитры  и
коварны,  сперва  прикинутся  приятелями, похлопают  по  плечу, шепнут  пару
любезных слов,  и  тут же  высмеют  твою  православную  веру  и  непривычный
выговор,  горько   размышлял  машинист   Гнатюк  в  трактире  Айзенштока,  и
размышлять бы ему так вплоть до окончания законного отпуска, кабы не старший
полицейский Гвоздь, который, попивая  в  трактире лимонад, случайно -- через
приоткрытую  дверь  --  подслушал  разговор  Гнатюка  с  Айзенштоком; короче
говоря,  --  я  вернул  панне Цивле  самокрутку, -- он  задержал  беглеца  и
доставил  его в дирекцию железных  дорог,  где машинисту  вручили эти  самые
золотые  часы   и  тысячу   пятьсот  злотых  премии  из  специального  фонда
хшановского завода локомотивов. --  Да, дорогой пан Богумил, я  был вынужден
на мгновение прервать это повествование, потому что от  табака панны Цивле у
меня закружилась голова, таким он оказался крепким и ароматным, но поскольку
мы  вновь  уселись в "фиат", то стоило мне  на первой  скорости благополучно
покинуть  учебную  площадку,  она  спросила:  -- Ну  и что там было с  новым
"ситроеном" вашей бабушки Марии? -- О, тут получился сюрприз так сюрприз, --
мне чудом  удалось  свернуть  налево, на Картускую и без  скрежета  включить
вторую  передачу,  --  с  момента появления  статьи в  "Тайме" прошло  всего
несколько  дней,  и вот  вечером в бабушкиной квартире  раздался  телефонный
звонок -- междугородный, из Берлина; трубку  взял  отец,  то есть мой прадед
Тадеуш, который сразу пришел  в  страшное волнение, поскольку услыхал  голос
будущего  зятя, выкрикивавшего  что-то  кошмарное насчет  похорон  Марии,  о
которых,  мол, будущий  тесть  даже  не удосужился  сообщить несостоявшемуся
зятю; они то и дело перебивали друг  друга, так что им никак не удавалось ни
прервать, ни закончить этот разговор, ибо, да будет вам известно, -- пояснил
я,  --  репортаж  в  газете  "Тайме", что была куплена в табачной  лавке  на
Потсдамской площади, заставил  жениха Кароля предположить самое ужасное -- и
не  последнюю,   надо  заметить,   роль  сыграл  здесь   журналист,   мистер
Ллойд-Джонс,    который,   живописуя   расплющенную   польским   локомотивом
французскую  жестянку,  ни  словом  не обмолвился  о  чудесном  спасении  --
молитвами Матери Божьей Неустанной Помощи -- инструктора с ученицей; другими
словами, Кароль решил, что лишился  невесты. Представьте  себе, -- продолжал
я, проскочив на красный свет, -- они никак не могли договориться, потому что
когда тесть во Львове кричал в трубку: -- Да Марыся-то жива-здорова! -- зять
в Берлине орал, что держит в руках страницу "Тайме" с фоторепортажем и очень
просит  не  обнадеживать  его  понапрасну,  ибо готов  к  самому худшему. --
Господи  Иисусе,  -- смеялась панна Цивле, -- неужели  нельзя было позвать к
телефону  вашу бабушку? -- В том-то все и дело, -- я робко  прибавил газу на
второй передаче,  --  бабушка стояла  у  окна и, услыхав, как они  ругаются,
именно  это  и пыталась жестами предложить отцу, но недолго, потому что в ту
самую минуту,  когда  будущий  тесть  закричал:  --  Да  Марыся-то  жива! --
заметила, как по улице Уейского медленно движется новехонький "ситроен", как
он  останавливается  перед  их  парадным, а появившийся  из него мсье Россе,
представитель  фирмы  "Ситроен"  на  территории всей  юго-восточной  Польши,
принимается сверять номер дома с записанным на листочке адресом. И когда мой
прадед Тадеуш,  решив,  наконец, разрубить гордиев узел  сей беседы, крикнул
будущему зятю: -- Ладно,  передаю  трубку  Марысе! --  дочь  из гостиной уже
исчезла, отправившись, видимо, в  кабинет, принимать нежданного гостя,  -- и
будущий тесть несколько озадаченно произнес: --  Вот только  что была здесь,
но  сейчас ее нет, -- а будущий зять заорал: -- Сколько  можно лгать, почему
вы  скрываете от  меня  правду?!  --  И  в  сердцах швырнул трубку, так  что
изумленный  взгляд  немецкой  телефонистки  проводил  его  до  самых  дверей
стеклянной  будки на Потсдамской площади. Вот и  представьте себе эту сцену,
--  я включил правый поворотник, -- прадед Тадеуш стоит с трубкой в руке, не
в  силах  поверить,  что разговор  окончен,  как утверждает  голос  немецкой
телефонистки,  бабка Мария  стоит  в  кабинете перед мсье Россе, не в  силах
поверить, будто французская  фирма готова  преподнести  ей  в  подарок новый
автомобиль в обмен на короткое интервью для газеты "Монд", а  дедушка Кароль
стоит  в Берлине, посреди  Потсдамской  площади;  со  смятой  страничкой  из
"Тайме", не  в силах поверить словам  несостоявшегося, как  он считал  в  то
мгновение, тестя.  -- Теперь придется подождать,  -- спокойно заметила панна
Цивле, --  вы не перестроились  в правый ряд, мне следовало предупредить, но
вас разве прервешь? -- И в самом деле, за кормой "фиата" росла пробка, но по
правой полосе непрерывным  потоком  двигались  машины,  и никто не собирался
пропускать  нас  с  Картуской на  улицу  Совинского,  где  находилась  фирма
"Коррадо",  а  потому, несмотря  на  гудки и  явно недоброжелательные  жесты
водителей,  мне удалось  кое-как  дорассказать  историю  нового  "ситроена",
который  и вправду  достался бабке Марии  даром, нельзя ведь считать оплатой
коротенькое интервью, которое она дала на следующий день журналисту "Монд" и
в  котором заявила,  что  наверняка  погибла бы,  окажись на железнодорожном
переезде в другой  машине, ибо  ни чешская "татра", ни  немецкий "хорьх", ни
польский "фиат", ни тем более американский "бьюик" не  снабжены столь  легко
открывающимися  дверцами,  которые позволяют благополучно покинуть машину за
несколько секунд до столкновения, дверцами, которые спасут вам жизнь в любой
автокатастрофе; здесь, по  указке журналиста, бабушка Мария поведала, что ей
снятся кошмары -- будто она горит, запертая в американском "бьюике", --  так
вот,  если  бы не дверцы,  специально спроектированные  на заводе  "Ситроен"
инженерами, которым под  силу предвидеть любую  опасность, вся эта  история,
столь тенденциозно  описанная  репортером  "Тайме", приняла  бы  просто-таки
трагический  оборот,  и,  позируя  рядом  с новеньким автомобилем  в  сиянии
магниевых вспышек,  бабка  Мария  могла  улыбнуться  и  радостно признаться:
путешествуя на "ситроене", она чувствует себя  абсолютно уверенно и забывает
о выбоинах и ухабах на дороге, крестьянских повозках, наводнениях, ураганах,
а  также  хшановских локомотивах. --  Я наблюдал, как панна Цивле  возится с
дверцей  своего  "фиата",  как в конце  концов  открывает  ее, довольно-таки
судорожно,   ибо,    хотя   справа   на   нас   надвигался   не   курьерский
"Вильно--Барановичи--Львов"  под управлением  машиниста Гнатюка, а одни лишь
автомобили, но все равно требовалось немалое мужество, чтобы выйти на правую
полосу, жестом полицейского остановить поток  машин и подать мне знак, дабы,
воспользовавшись  этой  короткой  передышкой,  я  быстро  свернул  на  улицу
Совинского, что было исполнено почти безупречно  -- почти, потому что, когда
"фиатик"  уже спокойно катил по узенькой улочке к фирме "Коррадо", я, увидав
в зеркале  приближавшуюся  ко мне  с  улыбкой  панну  Цивле,  вместо тормоза
надавил на газ, и не успел я понять и исправить эту ошибку, как "фиат" резко
рванул вперед и выехал на правую обочину, в общем, дорогой  пан Богумил, так
я  впервые  попал  в  аварию,  протаранив жестяной  мусорный  контейнер,  из
которого,  помимо  банановых  шкурок, посыпались  коробки,  тряпки, огрызки,
окурки, консервные банки, бутылки и газеты, а также неведомо откуда и почему
выпала эбонитовая кисть руки, жутковатый фрагмент  манекена, чье  отделенное
от целого запястье украшал к тому  же эмалированный браслет. -- От вас ни на
секунду отойти нельзя,  -- воскликнула панна Цивле, склоняясь над треснувшей
фарой, -- вы необучаемы, --  она ткнула пальцем в  содранную  эмаль, -- ну и
где же ваши журналисты из "Тайме" или чего там, "Монд"? -- она обеими руками
поправила покосившийся бампер, -- а  может, сейчас появится дилер "Фиата"  и
обменяет  мне  этот  металлолом  на  новую  тачку?  --  До  фирмы  "Коррадо"
оставалось  каких-нибудь  тридцать  метров,  панна  Цивле,  не  оглядываясь,
вскочила в машину и поехала вверх по узкой улочке,  а я бежал по тротуару за
ее  пострадавшим  "фиатиком",  бежал  что  было  мочи,  чтобы  добраться  до
маленькой стоянки прежде, чем  она выйдет, -- мне хотелось распахнуть дверцу
"фиата", отвесить поклон, пасть  на колени, молить о прощении,  обещать  все
отремонтировать   и   дать   зарок   никогда-преникогда  ничего  больше   не
рассказывать  о  былых  временах  и  былых автомобилях;  но  как  только  мы
столкнулись у  открытой двери  этого ее "фиатика",  я --  запыхавшийся после
спринта, она  -- раздосадованная  из-за аварии, я тут же произнес: -- Завтра
же   заплачу  за  этот  фонарь,  только,   прошу  вас,  не  сердитесь  и  не
отказывайтесь от меня, не  прогоняйте, пожалуйста, никто ведь не научит так,
как  вы, --  и  тогда панна  Цивле  улыбнулась и сказала: --  Ну разумеется,
никто, завтра  в  десять  утра  на  площадке, да, кстати, а  этот инструктор
Чажастый продолжал  заниматься с  вашей  бабушкой? -- О да,  -- ответил я не
раздумывая, --  правда, с тех пор  он всегда избегал  маршрутов, пролегающих
через железнодорожные переезды.  --  Дорогой  пан  Богумил, вам лучше других
ведомо,  что такое настоящее счастье, то  краткое  мгновение, от которого мы
потом не откажемся ни за какие сокровища,  момент, когда все еще впереди, но
уже  различимо, когда мы  ощущаем  благосклонность судьбы,  той самой подлой
судьбы, что обычно к нам не благоволит; такое  чувство я и  испытывал, шагая
вниз по  улице Совинского,  именно это и никакое  другое --  я  был счастлив
обещанием  панны  Цивле  заниматься  со  мной и  впредь  и  чувствовал  себя
точь-в-точь как ваш  Гастон,  который в  Праге,  на улице Главной, у витрины
Городского управления розничной торговли встретил цыганку и сразу понял, что
это  неспроста, ведь  не  каждый же день сталкиваешься  с  цыганкой на улице
Главной перед Городским управлением розничной торговли; и, подобрав лежавшую
на тротуаре руку манекена с эмалированным браслетом, я шагал на Картускую, к
остановке, меня переполняли счастье и запах волос панны  Цивле, а  городское
многоголосие,  весь  этот  жуткий  грохот  мчащихся  грузовиков, трамваев  и
автобусов обратился  в  симфонию  майского ожидания,  и  если  я о  чем-то и
сожалел, то лишь  о том, что не успел ознакомить панну Цивле  с финалом этой
повести, потому как дедушка Кароль после беседы с будущим  тестем уверовал в
гибель невесты и не  мог смириться с мыслью, что с ним обошлись так  жестоко
-- сперва не известили  об автокатастрофе и  похоронах,  а  затем  солгали в
телефонном  разговоре; у  него просто  в  голове не  умещалось, почему столь
серьезный человек, каким был отец Марии, повел себя так странно, а по правде
говоря,  просто неприлично  --  зачем  он  скрыл  правду, зачем  обманул? --
размышлял дедушка Кароль весь вечер и весь  следующий день, и кончилось тем,
что он  взял билет,  уселся, полный самых мрачных  мыслей, в поезд  и уже на
варшавском вокзале,  пересаживаясь  на  скорый  львовский,  купил  несколько
газет,  в том числе свежий номер "Монд", где и обнаружил  фотографию невесты
перед  капотом   нового  "ситроена",  после  чего  немедленно  помчался   на
вокзальную  почту  и, заказав срочный разговор  с Берлином, попросил  своего
немецкого  коллегу  Шварца  отправить  по львовскому  адресу несостоявшегося
тестя телеграмму:  "Кароль умер точка похороны послезавтра точка личные вещи
можете получить польском комиссариате точка  опечаленные коллеги  корпорации
точка" -- и, продиктовав  все это Шварцу, в последний момент успел на скорый
до Львова, теперь уже совершенно не тревожась, как  его встретят,  поскольку
все рассчитал  с  поистине инженерной точностью; а утром, когда  дед с двумя
букетами  --  одним  траурным,  другим  обычным   --  ехал  на  извозчике  с
Центрального вокзала, внимательно и с  нежностью, как всегда по возвращении,
рассматривая родной город, в квартире на улице Уейского царила суматоха, ибо
бабушка Мария уже несколько раз  лишалась чувств, и теперь ждали врача, тетя
Стася делала компрессы и искали нюхательную соль, а прадедушка Тадеуш  успел
заказать срочный  разговор с берлинским  консульством  и теперь  в  ожидании
нервными шагами мерил гостиную, а когда раздался  звонок в дверь и на пороге
появился Кароль со своими двумя букетами, началось светопреставление, потому
что  в ответ на вопль Марии: -- Как  ты мог  нам такое устроить?! --  Кароль
вынул сперва страницу "Тайме", затем страницу "Монд" и поинтересовался: -- А
вы как  могли мне  такое устроить?!! -- и они орали,  не  в состоянии ничего
друг другу объяснить, потому что  кто-нибудь из них то и дело  восклицал: --
Ты меня  не любишь! --  а другой  еще громче возражал:  -- Нет, это ты  меня
больше не любишь! -- вот так и развивалась эта  фуга, пока, наконец, бабушка
Мария  не  вручила дедушке  Каролю  ключи от  нового "ситроена", заявив, что
видеть его больше не желает, раз ему, как любому мужчине, автомобиль  дороже
невесты, дедушка же, оскорбленный до глубины души, сунул оба букета в стойку
для  зонтиков  и со  словами  "Так  прощай же  навсегда!"  выбежал из  дома,
бросился к машине и  сразу рванул  с места, и тут, дорогой  пан Богумил, они
скорее  всего  расстались  бы навеки,  что  имело  бы ко  мне  самое  прямое
отношение, ведь не став спустя  много лет  их  внуком, я оказался бы  совсем
другим человеком, но в жизнь Марии и Кароля, а значит, в каком-то смысле и в
мою, вновь вмешался  автомобильный фактор,  ибо в тот момент,  когда дедушка
Кароль резко  газанул,  из  ворот  соседнего  дома выехал со  своей тележкой
молочник, дед стал тормозить, но то были тормоза "ситроена" -- механические,
а не гидравлические,  -- и чудо французской техники со всей силы врезалось в
пирамиду  бидонов,  раздался   жуткий  скрежет  расплющиваемой  жести,  звон
разбитого стекла,  рев клаксона,  а бабка Мария, выскочившая  вслед за дедом
Каролем  на  улицу, чтобы  прокричать ему в  заднее стекло: --  Нет, это  ты
прощай  навсегда!  --  бежала  теперь  с  развевающимися  волосами  к  месту
происшествия, а затем вытаскивала жениха из белой лужи, гладила его разбитый
о  ветровое стекло лоб и шептала: -- Каролек, любимый, мне никто на свете не
нужен, кроме тебя! -- тот  же, подволакивая сломанную правую ногу и опираясь
на  руку невесты, шепнул в ответ, что и  не думал в этом  сомневаться и тоже
любит ее больше всех на  свете,  а  после добавил, что никогда впредь они --
вместе или  по отдельности --  не  сядут  в "ситроен" или какой-либо  другой
французский   автомобиль,   ибо   французская  техническая   мысль,  подобно
французской политике, есть запудривание мозгов и  пижонство  чистой  воды, о
чем  свидетельствует простой факт: имея вполне  современный передний привод,
"ситроен"  снабжен  ненадежными тормозами устаревшего  образца, не  то  что,
скажем, "хорьх",  "бентли" или  "мерседес-бенц".  Дорогой пан  Богумил,  это
случилось  спустя несколько  дней,  Уейщиско оказалось  отрезано  от  нижних
районов города,  потому  что  возле прудика перевернулась цистерна и  дорогу
перегородили  пожарные с  полицией, я бежал  через  поле, боясь опоздать  на
второе  занятие  с панной  Цивле, а надо мною пели в вышине  жаворонки, то и
дело   прямо  из-под  ног  с  металлическим  треском  вспархивали  из  травы
куропатки; в рюкзаке лежал сборник ваших новелл, одну из которых я собирался
порекомендовать инструкторше -- ту самую, о  вечерних  занятиях в автошколе,
--  и  я давал себе  зарок, что не  стану  отныне забалтывать панну Цивле, а
просто протяну ей вашу книжку со словами: -- Вот рассказчик, перед которым я
умолкаю, --  план был готов  и  поведение  продумано, но как только  в  одну
минуту одиннадцатого я, запыхавшись, вбежал на учебную площадку, панна Цивле
таинственно улыбнулась и прежде, чем я принялся отрабатывать парковку задним
ходом, протянула мне точно такую же книгу  и спросила: -- Вы знаете Грабала?
Этот его отчим  Франции чем-то напоминает вашего  дедушку, если, конечно, вы
ничего не сочиняете. -- Я быстро выполнял команды, и даже с "коридором" дело
пошло на  удивление  гладко, но она  ни  разу  не сказала: "Хорошо", а потом
наконец спросила: -- Вы обиделись на мое сравнение? -- Покуривая самокрутку,
мы  стояли  на  солнечной  полоске, делившей  площадку  пополам, а с  другой
стороны,  под каштаном, в тени кирпичной  стены сидели с бутылками пива  три
усталых мужика; раскачиваясь, подобно дервишам, они бормотали  свои истории,
рефрен  которых --  "курва"  и "клал  я..."  --  поднимался  к  небу, словно
возвышенная  молитва, без  устали возносимая во славу  жаркого утра.  -- Мой
дедушка Кароль, -- ответил я наконец, -- никогда собственноручно  не копался
в  моторе  и  не   доверял  мотоциклам,  а  кроме   того,  он  занимался  не
производством пива, а  производством динамита и взрывчатых веществ  и,  быть
может,  именно  поэтому,  подобно  Францину, не  верил  в  прогресс и  новые
изобретения, хотя, как и  Францина, деда порой  осеняли  совершенно безумные
идеи. -- Так я и знала, -- панна  Цивле едва не бросилась мне на шею, -- ну,
давайте, садитесь, -- она загасила окурок об асфальт, -- теперь, пожалуйста,
выезжайте направо, на  Картускую, потом кусочек прямо, потом налево и  вверх
до Варшавских  повстанцев, а там я  скажу  куда! -- Я думал, --  заметил  я,
пристегиваясь, -- что сегодня мы ограничимся учебной  площадкой, должен  вам
признаться, поездки по городу вызывают у  меня  отвращение. -- Отчего же? --
громко  засмеялась она, когда  мы  тронулись. -- Нормальное дело,  если тебя
обругают,  скажем, раз в неделю, -- объяснял  я, пропуская перед самым носом
"фиатика" трамвай, --  но, взявшись вот  за это, -- я  побарабанил по  рулю,
сворачивая наконец направо, на Картускую,  -- за какой-нибудь час  собираешь
столько  "ебов",  сколько  раньше получал  от ближних за  целый год. Вот  уж
никогда не думал,  что шоферы хуже шимпанзе, честно говоря, я уже  готов был
отступить и, если  бы не этот Грабал, которого  я нес вам сегодня через поля
Уейщиско, поставил бы на этом точку, то бишь дезертировал, просто больше  бы
не пришел, но раз вы подумали о том же, раз принесли мне  ту же самую книгу,
то,  возможно,  это  неспроста, быть может,  это знак,  ибо,  как сказано  в
Писании, где соберутся двое, там и трое. -- Внимательнее, -- строго прервала
меня панна  Цивле,  -- включите, пожалуйста,  левый поворотник и  дождитесь,
пока те, напротив, остановятся на красный свет, вот так, хорошо, ну и что за
безумные  идеи посещали вашего  дедушку? -- Самой потрясающей оказалась идея
со  стеной,  --   мгновенно  ответил  я,  --  попадание  в  десятку,  шедевр
комедийного  жанра,  а началось все с  пана Норберта,  управляющего  имением
Сангушко,   пригласившего  дедушку   на  охоту,  во  время  которой  молодой
инженер-химик познакомился с молодым князем  Романом; стоя в цепи  стрелков,
они  сразу  же  нашли  общую  тему   для  разговора  --  страшное  занудство
престарелых теток;  оказалось,  что  обоих  мучила одна  и та  же  проблема,
бесконечные,  длившиеся  неделями визиты  пожилых  родственниц,  которые  не
только нарушали  течение жизни  князя  и инженера,  но  к  тому  же  обожали
семейные  автомобильные  прогулки  и изводили  хозяев  постоянными просьбами
поехать  покататься;  так  они беседовали  -- с набитыми штуцерами, поджидая
лосиху, -- и  дедушка Кароль вдруг признался  князю,  что имей  он  такую же
усадьбу,  со всех сторон  огороженную надежной стеной,  вопрос  давно был бы
закрыт. -- Что вы имеете в виду? -- князь перезаряжал  штуцер.  -- Все очень
просто, -- ответил  дедушка, --  нам  понадобятся лишь  несколько человек на
полдня и  строгая секретность.  --  Ничего себе,  -- панна Цивле  приоткрыла
окошко и прикурила самокрутку, -- вы хотите сказать, что  тетку замуровали в
фамильной  часовне, словно  бедного Мазепу, но ведь нравы  изменились,  даже
среди  князей. -- Разумеется, -- продолжал я,  -- речь шла не о часовне, а о
поездке  на автомобиле, иначе говоря --  последней прогулке графини Эуфемии,
этой несносной тетки князя Романа; так вот  послушайте: за несколько дней до
ее  приезда  хозяин  велел  пану Норберту собрать рабочих и сделать в  южной
части парковой ограды широкий пролом,  затем подвести  к  этой дыре  дорогу,
после чего замести все следы и заменить  разрушенный фрагмент замшелой стены
картонной  декорацией,  что  было  выполнено просто-таки  мастерски,  и  вот
наконец  настал  день прогулки,  князь Роман  в автомобильных  очках и шарфе
сделал на  своем  "бугатти" этот последний поворот, наддал  газу  и помчался
прямо на стену. --  Стой,  стой, -- кричала тетка, -- куда  ты едешь?! --  А
князь, прибавив скорость, воскликнул: -- У меня очки запотели,  тетя, но это
ведь, вроде, ворота! -- и они налетели на ограду -- правда, бутафорскую -- и
въехали на парковую аллею  с большим листом картона на капоте, причем  князь
Роман улыбался, а тетка,  графиня Эуфемия, от ужаса едва не лишилась чувств.
-- Очень смешно,  -- буркнула панна Цивле, --  на месте княжеской тетки я бы
выдрала наглеца как Сидорову  козу -- при всем народе, словно мальчишку; ну,
а тетушке вашего деда тоже была уготована  дыра в ограде? -- Ну что вы, -- я
включил первую передачу,  -- ведь у деда Кароля не было ни усадьбы с парком,
ни соответствующей стены, ни спортивного "бугатти" -- он продолжал ездить на
"цитроне", том  самом,  омытом  на  улице Уейского  его кровью и  украинским
молоком, а дом еще только строился. -- У вас концы с концами не сходятся, --
холодно заметила  панна Цивле,  --  если  дома  у него  не было, где  же  он
принимал эту свою ужасную  тетку? И где он, интересно, жил с вашей  бабушкой
-- вряд ли они все еще женихались? -- А вот и сходятся, --  сигнал светофора
поменялся  в  третий раз,  очередь наконец дошла  до  нас, и с перекрестка я
стремительно  ворвался на улицу Варшавских Повстанцев, -- он жил в служебном
доме при заводе. -- А завод ему не принадлежал? -- удивилась панна Цивле. --
Ведь, судя по вашему рассказу, он был богат. Иначе как бы он подарил невесте
"ситроен"? --  Это диалектика, -- ответил я,  --  и "Капитал" Маркса в одном
флаконе,  да  будет вам известно,  что, когда дедушка, закончив университет,
переполненный идеями и проектами будущих изобретений, вернулся из Берлина во
Львов,  выяснилось,  что   источник   заработков   иссяк   --   единственная
принадлежавшая  ему  маленькая нефтяная  скважина под  Бориславлем приказала
долго жить, случай,  кстати,  весьма примечательный,  ибо  на всех  соседних
участках, да что там, по всей округе скважины продолжали сочиться  нефтью, а
его, как нарочно,  перестала, и  дед вложил все свои сбережения в проведение
экспертиз, закупку новейших  буров и углубление скважины,  но  все тщетно --
нефть на его кусочке Эльдорадо закончилась навсегда, и мой дедушка Кароль из
скромного   владельца    средств   производства   превратился    в    винтик
производительных сил, а именно -- в безработного наемного служащего, поэтому
сразу после свадьбы они с женой перебрались  в Хожов, затем в Варшаву, потом
опять во  Львов, оттуда на  время в Вольный город  Гданьск, наконец, вновь в
Варшаву,  после  чего  снова во  Львов,  и бабушка  Мария уже  была близка к
помешательству, так  как чем более  скромной оказывалась зарплата, тем более
смелые планы  строил  дед. -- Смотри, -- говорил он,  --  я разработал новые
технологии, начни мы их применять в Польше, через  двадцать лет обогнали  бы
немцев,  -- но  бабушка Мария лишь  горько  улыбалась, потому как никто этих
проектов не читал, а ей, большой любительнице цветов, каждый год приходилось
сажать  их  в  новом  городе  и в  новом саду,  так что перспективы были  не
очень-то радужные, --  я  притормозил  за  старым грузовиком,  выбрасывавшим
кошмарное  облако выхлопных газов, -- и лишь когда Квятковский начал строить
завод в Мосцице, дедушкины проекты наконец пригодились, там они с бабушкой и
поселились  --  сперва в  служебном  особнячке  при  заводе,  а  потом  и  в
собственном доме. --  Неплохо, -- подвела итог панна Цивле, -- ну а эта  его
тетка? В отличие от госпожи графини она, вероятно, не утратила пристрастия к
автомобильным поездкам...  --  О  нет, -- на  этот раз я переключил передачу
плавно, без  малейшего скрежета, -- тетка Зофья из Бориславля навещала их не
реже трех раз в год и первым делом всегда велела деду везти себя в Гумниски,
к усадьбе  князя Сангушко, вернее, даже не  к усадьбе, а  к парковой ограде,
пробоину  в которой вновь заложили  камнем;  тетя  выходила из машины, шла к
тупику  и  ощупывала памятное  место,  словно  желая  убедиться,  что  стена
настоящая,  после  чего  возвращалась  в  "ситроен"  и,  не  успевал дедушка
стремительно тронуться, взрывалась:  -- Что за подлость, что за времена, что
за падение нравов,  что за аристократия, что за молодежь, что за большевизм,
что  за мерзость! -- а дедушка  Кароль  лишь невозмутимо газовал  в ожидании
сакраментального:  --  Не  за нее,  несчастную, окончившую  свои  дни  среди
умалишенных,  я  молюсь, но  за бессовестных  молодых  людей, ибо ты видишь,
Кароль,  их хватает даже в высших сферах нашего общества,  -- с чем  дедушка
молчаливо  и покорно соглашался  и еще сильнее давил на педаль акселератора,
так как тетка Зофья обожала  быструю езду и, в сущности, жалела,  что Кароль
не князь, а она не графиня  и они не  могут  мчаться  по  Збылитовской Гуре,
Кошице или  Закличинам на спортивном "бугатти", как имел обыкновение  делать
Роман  Сангушко.  --  Раскудахтавшийся,  почти скрывшийся  в  черном  облаке
выхлопных  газов  грузовик,  вслед  за  которым  мы  ползли вверх  по  улице
Варшавских Повстанцев, вдруг фыркнул и, подобно престарелому мулу, что перед
тем  как  пасть, вдруг  впервые  за  долгие  годы  труда начинает упираться,
беспомощно  остановился,  перегородив   наш  ряд.  -Супер,  --  панна  Цивле
незаметно взглянула на часы, -- до ужина мы и километра не проедем!  --  Мы,
пан Богумил,  и в  самом деле  застряли, и  выскочи даже моя инструкторша из
"фиатика",  как в прошлый  раз,  это  ничего  бы  не дало.  --  А  дни этого
"цитрона", -- невозмутимо  продолжал я, --  были уже сочтены, ибо, да  будет
вам известно,  дедушке Каролю пришла в голову гениальная идея, как отвратить
тетку Зофью от подобных  поездок -- он завел моду  брать  с собой "лейку" да
десяток кинопленок и чуть ли не каждую минуту тормозить, выходить из машины,
укладываться  в  канаву, взбираться на  дерево или прятаться за стогом сена,
восклицая:  --  Взгляни,  Зося, какая  прелестная  жаба!  -- или: -- До чего
живописная  корова! --  или: -- Эти облака  достойны кисти Рембрандта!  -- а
тетка бежала следом и тоже  восхищалась  -- что же  оставалось ей делать? --
так вот,  дедушка,  желая  привить ей еще большую  неприязнь  к  такого рода
прогулкам,  всякий  раз, добравшись до Мосцице, вдруг взглядывал  на  часы и
вскрикивал:  -- Еще успеем отдать в проявку! -- после  чего разворачивался и
по мосту через Белую мчался в Тарное, чтобы за  несколько минут  до закрытия
отдать пленки пану Бронштайну, чья лаборатория на Краковской улице считалась
самой  лучшей,  а  тетка,  недолюбливавшая евреев,  была вынуждена,  сидя  в
машине, наблюдать через  окно мастерской, как дедушка приветливо здоровается
с паном Хаскелем Бронштайном,  как забирает у него пачки готовых фотографий,
как  они  обсуждают  едва  ли  не  каждый  снимок  --  какая выдержка, какая
диафрагма; ей приходилось ждать, глядя,  как  дедушка покупает парочку новых
пленок,  затем,  наконец,  расплачивается  и  пожимает  пану  Хаскелю  руку,
благодарный не  только  за обслуживание, но и за профессиональные советы; на
все   это   иногда  уходило  более   получаса,  кончилось   тем,  что  тетка
взбунтовалась против дедушкиной  страсти к фотографии и, когда он выскакивал
из  машины  с криком: -- Взгляни-ка, Зося, ну разве эта девушка  в платке не
напоминает гуцулку?! -- продолжала сидеть с обиженным видом; так случилось и
под Рожновом, куда они отправились  однажды после обеда: дедушка  выбежал из
автомобиля и принялся щелкать как заведенный, потому что над долиной Дунайца
и недостроенной плотиной как раз пролетал самолет "РВД-6", точь-в-точь такой
же, как тот, на  котором Жвирко  и  Вигура выиграли  "Челлендж" (На польском
самолете "РВД-6"  Франтишек Жвирко  и Станислав  Вигура в  1932 г.  выиграли
международные соревнования спортивных самолетов  "Challenge International de
Tourisme"), и  дедушка Кароль восторженно  взирал на сей  аппарат,  ибо весь
этот пейзаж с холмами, рекой, аэропланом и плотиной вдруг глубоко тронул его
техническую  душу, ведь сконструированный в Мельце  самолет воплощал  идеалы
современности, поднимавшаяся  на глазах плотина  тоже была  современной, и в
своем  сдержанном  сердце дедушка ощутил своеобразную инженерную гордость за
то,  что  "обретенная  помойка"  (Намек  на  популярное  выражение польского
писателя  Ю.  Кадена-Бандровского (1885-- 1944), который назвал настроения в
получившей  наконец в 1918 г.  независимость  Польше "радостью от  обретения
помойки"),  его  несчастная  страна,  пусть  слишком  медленно,  но  все  же
оправляется  после  коллапса  и,  быть  может,  лет  через  двадцать  займет
достойное место между Россией  и  Германией. -- Так я себе представляю, -- я
поглядел панне Цивле в  глаза, -- его эйфорические мысли в тот момент, когда
он  фотографировал  медленно плывший над долиной и плотиной  самолет на фоне
частокола подъемных кранов;  стоявший  же на  ручнике  "ситроен"  начал  тем
временем  скатываться  вниз,  и тщетны были  крики и  отчаянные  жесты тетки
Зофьи, автомобиль  все быстрее приближался к высокому берегу, пока, наконец,
не рухнул в Дунаец, но все это  укрылось от  внимания заглядевшегося на небо
фотографа-любителя, и  лишь  когда  "РВД-6" исчез за линией  холмов, дедушка
обернулся и постиг весь драматизм ситуации: машина погрузилась в воду уже до
середины дверцы, но это был не пруд, а стремительная река, так что "ситроен"
с каждой  секундой удалялся  от берега, в  то время как  перепуганная  тетка
Зофья то давила на клаксон, то вновь и вновь  тщетно дергала дверь, и спасло
ее лишь чудо -- когда уровень воды уже достиг окошка, а дедушке, стоявшему в
реке  по  пояс  и едва удерживавшемуся  на  ногах, как  и  тетке,  никак  не
удавалось  открыть  эти чертовы дверцы, переднее колесо уперлось в подводный
камень,  слава богу, в  этот момент подоспели  рабочие  с  плотины,  которые
прицепили  трос  к  заднему  бамперу  и  принялись  медленно,  сантиметр  за
сантиметром, отвоевывать у  Дунайца автомобиль с теткой  Зофьей и совсем  уж
было добились своего, но трос лопнул -- к счастью, в том  месте оказалось не
так  глубоко, тетку удалось извлечь из ловушки и при  помощи  нескольких пар
мужских  рук  быстро доставить на каменистый  берег,  с которого спасенная и
спасители вместе  наблюдали,  как "ситроен" погружается  в воды малопольской
реки, на  сей раз окончательно.  --  Они даже не  попытались его достать? --
поинтересовалась панна Цивле, закуривая самокрутку. -- Какая же там глубина,
в  верховьях Дунайца? --  Не в  верховьях, а в нижнем течении,  да еще прошу
учесть то  обстоятельство, что плотина была уже почти достроена и  в Рожнове
как  раз производился  пробный  подъем воды, а кроме того, дедушка  Кароль и
слышать об этом не желал и, как только тетка отбыла в Бориславль, немедленно
связался  с  представителем  "Ситроена"  в  Южной  Польше  и  сообщил тому о
дефектах тормозной системы  в  их моделях, особенно  напирая  на  недостатки
ручного   тормоза,  однако   мсье  Россе  вежливо   возразил,   что  причина
случившегося -- не в заводском браке, а в неправильной эксплуатации, и стало
ясно, что рассчитывать,  будто дедушке Каролю в  Мосцице повезет так же, как
бабушке Марии во Львове,  не приходится,  ибо  продажи "ситроена" в Польше к
тому времени увеличились, фирма сменила рекламную стратегию, а главное, -- я
протянул панне  Цивле  пепельницу,  --  разве мог железнодорожный переезд  в
качестве  декорации  чудесного  спасения  сравниться  с каменистым пляжем на
берегу Дунайца,  и  разве фотография  юной барышни-автомобилистки,  la belle
polonaise (Прекрасной  польки),  шла  в  какое-либо  сравнение  с  портретом
упитанного  господина инженера  средних  лет?  Поэтому  на  прощание дедушка
Кароль сухо сообщил мсье  Россе,  что  отныне  предпочтет французской  марке
австрийский "стейр", чешскую  "татру", польский  или итальянский "фиат", ибо
"стейр", "татра" и даже  польский "фиат" снабжены гидравлическими тормозами,
а  фирма  "Ситроен"  упрямо использует  архаические  тросы,  вследствие чего
каждое  колесо существует  само  по  себе  и диски никогда  не  зажимаются с
одинаковой  силой. -- И на  чем он потом ездил, --  панна Цивле  вернула мне
пепельницу, -- на какой машине? -- Это был "мерседес-бенц", -- ответил я, --
170  V,  великолепный дизайн  кузова,  цвет  гнилой  зелени. --  Все-таки не
польский  "фиат"?  -- громко  засмеялась  панна Цивле. --  Дедушка счел  его
слишком  маленьким  или  слишком  дорогим?  --  Слишком  дорогим  для  такой
маленькой  машины, --  ответил  я не  задумываясь, --  точь-в-точь  как ваша
игрушечка. --  А вы  на  чем  будете ездить, когда  получите  права?  --  На
автобусе,  со  временем  заработаю  на велосипед и лишь  после  этого --  на
дельтаплан.  -- Так зачем вам права? --  Вот-вот, --  я  кивнул на  зеркало,
отражавшаяся  в котором километровая пробка напоминала  гигантскую змею,  --
похоже, только затем, чтобы  иметь возможность размышлять о  смысле странной
фразы  Конфуция:  если  не  расцветают  ритуалы  и  музыка, то  наказания  и
взыскания несправедливы. -- Какой же вы болтун, -- она громко засмеялась, --
неужели о штрафах нельзя сказать попроще? -- Дорогой пан Богумил, вы  просто
представить себе не можете, какое меня охватило волнение, я едва не отпустил
сцепление "фиатика",  и  мы  едва не  врезались в выхлопную трубу  чертового
грузовика,  который продолжал стоять на месте  и обдавать нас отвратительным
дымом, а все потому, что,  задав этот вопрос и поглядев на часы, панна Цивле
быстро  предложила:  -- Знаете что,  поехали  ко мне,  --  и  тотчас  начала
переползать через мои колени на  водительское  место,  а  я, под ее  попкой,
точно  так же,  как  и  в  первый  раз, передвинулся  в  кресло инструктора;
осуществив  наконец эту  рокировку,  панна Цивле сдала  назад сантиметров на
десять,  почти  вплотную  прижалась к бамперу  "трабанта",  включила  первую
скорость, до  упора вывернула руль вправо и медленно-медленно освободила нас
из западни;  она въехала на тротуар, вежливо пропуская пешеходов, после чего
перебралась на газон, обогнала грузовик, притормозила, затем опять пересекла
тротуар, вновь  оказалась  на мостовой, и этот маневр, дорогой  пан Богумил,
был не просто искусным, в чем я убедился уже в следующее мгновение, поглядев
в зеркало, -- он оказался поистине спасительным, потому что у грузовика, как
выяснилось, полетели не  только  мотор с коробкой передач, но  и  тормоза, и
буквально  через  секунду  после  того,  как  мы  выскочили  из  пробки,  он
беспомощно покатился вниз, смяв передок  "трабанта", "трабант" сплющил капот
"горбунка",  "горбунок" наехал на  "тойоту",  "тойота" -- на "опель": словно
тронутые  незримым пальцем  костяшки  домино  или  бильярдные  шары,  машины
стукались друг о  друга, и этому однообразному  движению, казалось, не будет
конца,  точь-в-точь как утверждал еще  давным-давно  Исаак  Ньютон,  а панна
Цивле тем  временем прибавила скорость,  на  первом же перекрестке  свернула
направо, теперь мы мчались мимо наполеоновских фортов, и  я заметил, что моя
инструкторша  все  больше  нервничает,  то  и  дело  поглядывает  на часы  и
спидометр, словно нам предстоит пройти решающий участок  гонок Париж--Дакар,
а когда в следующее мгновение мы свернули к садовым участкам на  холмах, она
поехала еще быстрее, "фиатик" мячиком подскакивал на выбоинах, а я размышлял
о  причинах  спешки, которую  можно  было  интерпретировать  самым различным
образом,  но ни одна из  моих гипотез, дорогой пан  Богумил, не оправдалась,
потому  что  когда  мы  буквально  влетели  в  небольшой  садик,  окружавший
деревянный сарай с пристройкой, панна Цивле сказала: -- Подождите здесь, мне
нужно  сделать брату  укол, --  и,  увидав  через несколько  минут,  как она
выходит  из сарайчика, толкая перед  собой инвалидную  коляску с улыбающимся
парнем, как она нас знакомит, я сразу понял, что этот самый деревянный сарай
с пристройкой -- их постоянное и единственное жилище. -- Давайте я угощу вас
кофе,  -- предложила она, --  только  не  внутри --  там бардак, к  чему вас
пугать, а Яреку -- она кивнула  на  брата, -- ужасно хочется  послушать  эти
ваши истории про старые автомобили;  когда я ему  рассказала про  "цитрон" и
железнодорожный  переезд,  он чуть с  коляски  не вскочил, он все  понимает,
просто вместо слов у него получается лишь "у-у-у" и "а-а-а", я быстро, разве
что вы  очень спешите,  тогда  я сперва  подброшу  вас  к  остановке, ничего
страшного, все сегодня пошло наперекосяк из-за этого чертового грузовика. --
Спустя  мгновение она вынесла из сарая  поднос, на  котором стояли кофейник,
две чашки, печенье и  тарелка молочного супа. -- А у этого  "мерседеса",  --
поинтересовалась она, --  тормоза были получше, чем у "цитрона"?  --  Что  и
говорить, дорогой пан Богумил, я был смущен нетривиальностью ситуации: панна
Цивле кормила Ярека с  ложки, время от времени откладывая ее,  чтобы сделать
глоток  кофе, а я  оглядывался, любуясь удивительной красоты узором, который
образовывали  в  весеннем  воздухе  кирпичные  башни ганзейских  костелов за
деревьями садов и  запущенного  кладбища. -- Тормоза у него были хорошие, --
ответил  я  наконец, -- но  вы только  представьте,  как тяжко в  те времена
приходилось водителям. --  Не выдумывайте! -- возмущенно прервала меня панна
Цивле,  -- ведь коробка  передач  уже, наверное,  была  без  манетки  (Рычаг
управления переключением передач), а все  остальное -- как сегодня: тормоза,
сцепление, газ. -- Верно, -- согласился я, обмакивая кусочек печенья в кофе,
-- но сегодня первый техосмотр проходят после пятнадцати тысяч километров, а
тогда автомобилист  буквально не расставился с  инструкцией, разве что сразу
переписывал ее себе в блокнот; вот, к примеру, -- принялся я  перечислять по
порядку,  --  в  той  "сто  семидесятой"  модели  следовало  каждые  пятьсот
километров проверять  натяжение  ремня привода  вентилятора,  затем  уровень
масла и охлаждающей жидкости,  наконец,  тормоза у  каждого колеса,  а после
каждых полутора  тысяч  километров  -- менять моторное масло, чистить  сетки
воздушного фильтра,  смазывать  рычаги сцепления, тормоза  и газа,  доливать
масло  в  резервуар  центральной смазки, каждые  четыре  с  половиной тысячи
километров -- снимать и чистить  фильтр  горючего,  осматривать  карбюратор,
проверять тягу подсоса, регулировать клапана двигателя,  кроме того,  каждые
семь  с половиной  тысячи километров  -- менять  масло  в коробке передач  и
масляный фильтр,  смазывать  кожухи  подшипников  передних колес,  а  каждые
пятнадцать  тысяч  километров  --  промывать  систему охлаждения,  смазывать
передние рессоры и устанавливать тормозные колодки с соответствующим люфтом,
не говоря  уже о том,  что каждые сто тысяч километров  цилиндры приходилось
шлифовать.  --  Хватит,  --   сказала  панна  Цивле,  под  мурлыканье  Ярека
откладывая  ложку и ставя тарелку на стол,  -- он  бы  еще послушал, --  она
обернулась  ко  мне, -- но не станем вас мучить,  укол сделан,  суп  съеден,
поехали вниз, к остановке.  --  Нет, прошу вас,  не стоит, -- возразил я, --
это не так далеко, я сам дойду. -- Вы заплатили  за час  езды, -- решительно
запротестовала  она, -- надо закончить урок, я только посажу брата читать, и
едем. -- Может, отработаем эти двадцать минут в следующий раз, -- меня вовсе
не тянуло за руль, -- а сегодня я уж пойду? -- Хорошо, тогда я  прогуляюсь с
вами до магазина, --  сдалась она, -- только  поставлю ему книжку. -- И вот,
дорогой пан Богумил, спустя  несколько минут мы  с  панной Цивле уже  шагали
вниз  по  аллейке  между  садовыми  участками,  ганзейские   башни  костелов
становились все  меньше, пока, наконец,  не  скрылись  вовсе, но не о них  я
думал, спускаясь вдоль кладбищенской  ограды и очередных домиков  с сараями,
которые,  судя  по  телевизионным антеннам, жестяным  трубам,  курятникам  и
пристройкам, были отнюдь не летними беседками, а постоянным жильем, так вот,
не о костелах Главного и Старого города (Районы Гданьска)  я размышлял,  а о
людях,  у  которых  тут, должно быть, зимой  замерзает  в  кране вода, дымят
печки, протекают крыши и перегорают  пробки, о людях,  которые живут  здесь,
среди  деревьев  и   зелени,  словно   на  крыше  города,  вовсе  не  будучи
олимпийцами. -- Что  вы молчите? -- спросила панна Цивле. -- Как пешком, так
уж и сказать нечего? --  Отчего же? -- пожал я плечами. -- Просто теперь мне
хочется  слушать, а не говорить. -- Вы потрясены, -- деловито  заметила она,
--  таких районов по нашему телевидению не увидишь,  впрочем,  рекламировать
тут у нас нечего, разве что воздух, но его в продажу пока еще не пустили, --
улыбнулась она собственным словам, -- а когда пустят, выстроят дома для тех,
у кого  тугой кошелек.  -- Так  и закончились, пан Богумил, наша  прогулка и
наша беседа, панна Цивле отправилась в магазин,  а  я шагал дальше, до самых
Варшавских Повстанцев, где пожарники теперь разрезали сцепившиеся  машины, а
пробка  тем  временем все  увеличивалась,  и, должен вам  сказать,  это было
красиво  --  снопы  искр,  летевшие,  подобно  Волосам  Вероники  (Созвездие
Северного  полушария),  из-под  вращающихся  дисков,  --  до  такой  степени
красиво, что я  замедлил  шаг и  вопреки своим  принципам затесался в густую
толпу  зевак,  всякий  раз  буквально  постанывавшую  от восторга  при  виде
"скорой", которая  увозила очередного извлеченного из этих жестяных зарослей
водителя,  а  я  все  не  мог прийти  в  себя  и  успокоиться,  но не  из-за
несчастных,  которых  укладывали  на  носилки  и развозили  по больницам,  а
вспоминая то, что увидал в  окошко  деревянного сарая, когда  стоял в садике
панны Цивле: вот она подвозит брата к окну, на высоте его глаз устанавливает
книгу на подставку, напоминающую музыкальный пюпитр, затем надевает Яреку на
шею что-то вроде ошейника с  лапкой на пружине; потрясенный, я наблюдал, как
ее близнец-калека поднимает голову, захватывает губами металлическую лапку и
с помощью этого приспособления без особого труда листает книгу взад-вперед в
поисках  места,  на котором остановился,  пораженный, я смотрел, как  он  на
мгновение  задумывается:  --  Это  я   уже   читал   или  еще  нет?  --  как
переворачивает   своей  "указкой"   страницы  ваших,  дорогой  пан  Богумил,
рассказов, находит, наконец,  нужный  фрагмент, выпускает изо  рта  лапку и,
широко улыбаясь, принимается за чтение, в то время как панна Цивле готовится
к выходу,  поправляет  перед  висящим  на  стенке  зеркальцем едва  заметный
макияж, собираясь,  как я  уже вам писал, спуститься вместе  со мной вниз, в
магазинчик  у  границы садовых участков.  Да, я  был взволнован,  подсмотрев
интимную минуту их жизни, без сомнения повторявшуюся множество раз и ставшую
обыденностью,  и  взволнован тем, что, отпрянув от  окна -- панна Цивле  уже
заканчивала  макияж,  -- отпрянув, видимо,  лишь ради того,  чтобы  случайно
наступить на  крошечный зеленый  кустик, растопыренное,  спрятавшееся  между
вьюнком  и крыжовником растеньице, так  вот, в смущении сделав шаг  назад, я
заметил такие  же растения,  причудливо  рассаженные в хорошо освещенных,  а
главное,  хорошо  укрытых от  соседского глаза  местах-- зарослях смородины,
маленьких  прогалинках между обнаглевшими  сорняками,  а  также  среди стаек
гладиолусов  и пионов; словом, обнаружил эту плантацию  священной травы, что
прибыла к нам из Индии  и преследуется, подобно Дионису  в  Греции. Пожарные
тем  временем заканчивали резать последний  автомобиль, на сей раз  извлекая
водителя,  оказавшегося  целым  и  невредимым,  что  толпа зевак  приняла  с
покорным   разочарованием,  а  я  зашагал  дальше,  к  остановке,  собираясь
отправиться на Уейщиско и сразу по возвращении домой отыскать те две или три
старые  фотографии, единственное, что досталось  мне от дедушки  с бабушкой,
чтобы  на следующем  занятии  показать панне  Цивле "цитрон"  бабки Марии  и
"мерседес" дедушки Кароля, собственно, не  столько даже  ей, сколько  Яреку,
которого снимки и в самом деле могли заинтересовать, а  может, и порадовать.
Однако тщетно я искал, фотографий нигде не оказалось, вероятно, догадался я,
они  пропали во  время переезда, когда  мы  с  Анулей  перебирались  с улицы
Хша-новского  на  Уейщиско,  -- небось,  отправились  на  помойку  вместе  с
каким-нибудь пакетом  макулатуры,  затерявшись среди  старых газет,  писем и
счетов, так что, похоже,  мне оставалось лишь рассказывать о них панне Цивле
во время очередной нашей поездки, и было мне отчего-то обидно, я ощутил себя
просто-таки лишенным  наследства, ибо что такое  утрата дома или имущества в
сравнении с утратой последних семейных фотографий, и на следующий урок я шел
в весьма  мрачном  расположении духа,  твердо решив больше  не  рассказывать
инструкторше никаких старых автомобильных историй -- ни слова, даже шепотом,
раз уж снимки пропали, -- и мне вдруг почудилось, что я обобран до нитки, но
судьба, дорогой  пан Богумил, приготовила мне  очередной сюрприз, потому что
когда я вышел из автобуса  на  Картуской и поднимался  по улочке Совинского,
когда  я мысленно  составлял первую фразу, с которой  намеревался в тот день
обратиться к панне Цивле: -- Простите, но в связи с по-
     терей нескольких семейных фотографий я погружен в глубокую меланхолию и
прошу не задавать мне  никаких вопросов, ни слова,  ни полслова, ни звука!..
-- так вот, когда, настроившись таким образом,  я подошел к фирме "Коррадо",
из  "фиатика" инструктора  Жлобека  высунулась  рано поседевшая  голова  его
владельца и раздалось: --  Так это вы, что ли, писатель? Прошу ко мне, Цивле
пришлось сегодня  взять  отгул,  что  ж,  поглядим,  каковы результаты  этой
бабской  науки. -- Дорогой пан  Богумил,  в тот миг, как и  во время первого
урока, я  ощутил, что жизнь  вновь  описала  круг, а я  вдруг вернулся к уже
пройденному. -- Да-а, посмотришь, как  вы устраиваетесь за рулем, сразу ясно
-- жопа, а не офицер, -- неистовствовал инструктор Жлобек, пока я  путался в
чересчур свободном и чересчур длинном ремне,  -- ну,  одной рукой --  это вы
курей  можете  щупать,   --  он  помог  мне   пристегнуться,  --  давайте-ка
трогайтесь,  это вам не  политехнический, здесь думать надо! -- почти заорал
он, поскольку мотор моментально  заглох,  -- господин писатель, -- веселился
он, весьма собой довольный, -- чтобы водить машину, яйца нужны, а не резинка
от порток, да еще дамских, ну что, оставила вас в целках наша Железная Леди,
наша  дамка-в-рамке, наша  штучка-в-заде-ключик  на  колесах? -- Вот что, --
буркнул я злобно, -- заткнитесь, Жлобек, мне наплевать  на ваши эстетические
взгляды, а будете на нервы действовать,  разобью вашу таратайку на первом же
перекрестке, -- и  сам  себе удивлялся, дорогой пан  Богумил, откуда  у меня
такие  речи  и  такой  гонор, откуда вдруг такое вдохновенное и запредельное
хамство, но оказалось, что я совершил ошибку, за  которую дорого поплатился,
ибо,  услыхав подобное  заявление, Жлобек  -- нет, вы  только подумайте, это
ничтожество! -- сразу  принял меня за своего, так  что я,  как говорится, за
свое и  получил;  да,  пан  Богумил, это было  поистине повторение армейских
уроков, мое deja vu, сентиментальное путешествие  к университетским истокам,
ибо, сидя  теперь  в "фиатике" рядом с инструктором Жлобеком, который  то  и
дело похлопывал меня по плечу и прямо в ухо выкрикивал неприличные анекдоты,
я вспомнил, как туманным утром шагал к Военной академии через спящий Вжещ по
улице Лелевеля, застывал в  шеренге  по стойке  "смирно", затем маршировал в
аудиторию,  где майор Толстоус разъяснял нам, сколь губительные  последствия
оказывают на  обороноспособность  страны длинные волосы, где  поручик  Цацка
демонстрировал, как вести  себя при  ядерном  ударе, где  полковник  Видейко
растолковывал премудрости ленинской и брежневской доктрины, и все выражались
почти как инструктор Жлобек, так же громогласно смеялись собственным шуткам,
так же фамильярно подмигивали, затрагивая в  своих рассуждениях одну из двух
неизменно смежных  тем, а  именно пьянство и блядство, так же жаждали быть с
нами  на  дружеской  ноге, презирая при этом  все, что хоть немного отдавало
гуманитарными науками. -- Здесь я когда-то работал, -- прервал мои армейские
раздумья  инструктор Жлобек, указывая на  выключенную  днем неоновую вывеску
бара  "Лида", -- здесь тогда крутились большие бабки, то и дело какой-нибудь
фраер подцеплял девицу,  приходилось везти их на хату, в  дешевый мотель, на
пару  кувырков, вот я и катался, а теперь этот сукин сын достроил еще этаж и
сдает  комнаты  по  часам,   так  что  транспорт  им  больше  не  требуется,
представляете, такси пришлось продать, вот и  маюсь теперь в  этом дерьме, с
такими, как вы, а вы ведь вроде писатель, -- инструктор Жлобек загоготал, --
так что,  небось, частенько здесь  появляетесь, это  ж  готовый сюжет, когда
тебе какая-нибудь курва наплетет с три короба про свою  несчастную долю, да,
я много чего могу порассказать, если у вас есть  знакомый режиссер, можно бы
и приличные бабки срубить;  имелась тут, к примеру, одна Виола, начинала как
обычная  портовая  девка, потом добралась  до "Монополя", а когда  вышла  на
танцпол "Лиды", это уж был  прям  Голливуд на улице Картуской, так вы только
полумайте,  влюбилась она в педика, и до того,  что сделала операцию и стала
парнем,  ну  и теперь,  стало  быть, дрочит ему  не в  качестве  Виолы,  а в
качестве  Валентина,  так  она велела  записать  себе в паспорте,  а этот ее
гусь-кельнер, когда  его вытурили  из "Лиды", перешел в "Кристалл",  нет, ну
чтоб от любви пол менять, просто офигеть, вот это тема, не то, что теперь --
каждый второй о коммунистах, при  коммунистах  ничуть  плохо не было, просто
люди распустились, а это, скажу я вам, последнее дело, если их за яйца никто
не держит, вот и вышел бардак,  а никакая не свобода, взять  хотя бы машины:
все  накупили -- и не проедешь, сплошная пробка с утра до вечера, а ввели бы
талоны,  как  раньше,  так  и было  бы  столько  жестянок, сколько на дороге
умещается. -- Я, дорогой пан Богумил, молчал -- и  тогда, на светофоре возле
"Лиды",  и потом,  на учебной  площадке,  и вернувшись,  наконец,  снова  на
Картускую,  откуда уже вполне  плавно  выехал  прямо на улочку  Совинского к
фирме  "Коррадо", молчал  я и на следующий день, когда панна Цивле  опять не
вышла  на работу, а  мне  опять  пришлось  забираться в  машину  инструктора
Жлобека, молчал я и тогда, когда  карабкался после этой поездки на холм, что
распростерт  над  городом,  словно  библейский  плащ Ильи-пророка  с узорным
подбоем маленьких домиков и шахматной доски садовых участков, где уже  цвели
сирень и  чабрец, где  стояли в ожидании  дождя замшелые старые  ванны,  где
гомонили дети и под звяканье кастрюль воздух наполнялся обеденными ароматами
и ленивым  послеобеденным куриным  кудахтаньем,  я  молчал,  подходя к  окну
деревянного сарая панны Цивле и ее брата Ярека, где никого не оказалось, так
что я, по-прежнему  храня молчание, написал  записку: "Пожалуйста, позвоните
мне, я угодил в лапы к инструктору Жлобеку", прицепил ее к двери и еще более
задумчиво стал спускаться вдоль ограды старого кладбища в город, над которым
висел смог,  заслонявший солнце и  кирпичную готику ганзейских костелов. Да,
пан Богумил,  я и в самом деле  оказался заложником  инструктора  Жлобека  и
жалел, что вообще записался на  курсы, потому что хотя  и имел право сменить
преподавателя, но это заведомо означало, что мне придется не меньше трех раз
пересдавать  экзамен,  а затем начинать все  сначала, так что, стиснув зубы,
точь-в-точь  как  во время военной  подготовки, подобно "змее  молчаливой, я
тихим  казался  тирану",  демонстрировал неподдельный  интерес, всякий  раз,
когда инструктор Жлобек рассказывал анекдот, разражался хохотом, всякий раз,
когда  он  вспоминал  какую-нибудь  историю,  отключался и  думал только  об
управлении машиной, что, впрочем,  выходило у меня все  лучше, остается лишь
добавить, что даже  так называемый постлекционный синдром Довженко-Дауна был
у  меня  совершенно  таким  же,  как  после  восьмичасовой  муштры  в  нашей
университетской "армии", а именно -- мне требовалось промочить горло. -- Ах,
дорогой  пан  Богумил,  если б нам тогда  хоть  одним  глазком  заглянуть  в
какую-нибудь  из ваших излюбленных  пивных, если  б вместо гданьской мочи мы
могли потягивать холодный  "Браник", "Велькопоповицкий козел", "Старопрамен"
или  обыкновенный  "Пильз-нер",  мы бы,  возможно,  выросли  совсем  другими
людьми, а так каждый четверг после военной подготовки, вынужденные смывать с
себя эти  восемь часов идиотизма, мы  начинали свой обход  с "Юрека" на углу
Дануси, затем перебирались в "Сапожники" на Лендзена, и оттуда --  в "Агату"
на Грюнвальдской, чтобы довести себя  до кондиции в "Католике" на Хюбнера, а
если  кому-то приходилось  догонять, то в качестве  последнего круга ада его
ждал "Ленька"  у  железнодорожных  путей или "Лилипут"  напротив  кинотеатра
"Факел",  и все эти  шалманы,  все  эти  токовища,  все эти сточные  канавы,
основанные  при Беруте,  расцветшие  при  Гомулке  и  тихо  загибавшиеся при
позднем Тереке, все  эти этапы нашего крестного  пути я припоминал теперь за
рулем  "фиатика" инструктора  Жлобека, и  с каждой  минутой меня  все больше
манил запах и вкус того пива,  пусть дрянного, да к тому же еще и крещенного
водичкой,  но заключавшего в себе  бесспорно дионисийскую искру, а именно --
единожды в  жизни  даруемую искру  юности. Вот так все и было,  дорогой  пан
Богумил,  поскольку  едва  я  после  часовой  поездки  выскальзывал  из  рук
инструктора Жлобека, мне  немедленно требовалось выпить, и я просил высадить
меня где-нибудь в Главном городе, ибо на Картуской хоть и открыли  несколько
ночных магазинов, но бара не было ни одного, и  если Жлобек  не отказывал, я
сразу отправлялся в "Истру", потом в бар "Старый город" рядом с велосипедным
магазином, а затем в "Коттон", открывавшийся только  в  четыре, и каждый раз
пробовал  новый  сорт   пива  и  проверял,  почти  как  ваш  отчим  Франции,
температуру, чистоту стакана, густоту пены, и  после нескольких таких опытов
меня охватывало страшное разочарование и глубокая меланхолия, ибо повсюду  я
обнаруживал полный  порядок  и  идеальную  гармонию,  все было  гигиенично и
образцово-показательно, и  хотя мне следовало бы радоваться, ибо  разве есть
на свете  большее наслаждение, чем  ощутить на кончике языка первый  глоток,
скажем, "Гевелиуса", потом "Живеца",  а после --  "Гиннесса", разве есть  на
свете большее наслаждение, чем сравнивать, сколько и какого  солода положено
в каждый из этих сортов, на  какой почве  выращен ячмень, сколько  солнечных
дней досталось хмелю в  минувшем году?  И  так, раз  большего наслаждения на
свете  нет и раз, несмотря на это,  я все  же впадал в глубокую  меланхолию,
причина очевидна:  я, дорогой пан Богумил, в очередной раз ощутил, что все в
моей  жизни  пришло  слишком поздно  и  не вовремя,  а  стало  быть,  как-то
бесцельно  и  бессмысленно,  но  тут  же  вспоминал,  как  вы  трудились  на
сталелитейном заводе, вспоминал о писателе в период чисток или о свадьбах на
Либени,  и  мне  делалось  немного  легче,  наконец  я  смывал  с  себя  эту
меланхолию,  запах,   исходивший  изо  рта  инструктора  Жлобека  и  от  его
пропотевших рубашек  на трех пуговках,  и,  сидя на приступочке  перед баром
"Истра", любовался воротами  Арсенала  и  толпами  немецких пенсионеров или,
глядя на бильярдный стол в "Коттоне", вспоминал, как в "Юреке", что на улице
Дануси,   поэт  Атаназий,  одолжив   у  местного  карлика  аккордеон,  играл
украинские думки и  белорусские частушки, и серый от махорки  воздух  сразу,
почти   мгновенно,  голубел,  а  прохожие   останавливались   и   восхищенно
заглядывали в прокопченный бар через стрельчатые мавританские окна, Атаназий
же, которому постоянные клиенты за игру  подливали  в кружку с пивом  водки,
входил тем  временем во вкус и затягивал теперь  уже цыганское  "Ой,  любят,
любят   кони"   или   "Как   вновь  беда   придет",   что  создавало  вокруг
соответствующую атмосферу, и наступала  пора легионерских песен, которые тут
же во  все  горло подхватывала  впавшая  в  романтическое  настроение пьяная
толпа,  и на эти  несколько минут все ощущали  себя единым  целым, бросались
друг другу в объятья и похлопывали по плечу, восклицая: -- На следующий
     год -- в свободной Польше! -- и утирая слезу, пока наконец перепуганный
Юрек не махал нам: мол, достаточно; мы выходили на улицу и несли Атаназий на
руках, а он во весь голос читал  Мицкевича, да так великолепно и так громко,
что окна и двери балконов в стиле модерн распахивались, нас осыпали цветами,
и   Анатазий   принимался  декламировать  "Возвращение  отца"(Баллада  Адама
Мицкевича) da capo  (С  начала), и примерно на  двадцать втором  возвращении
сего прославленного папаши мы  уже прибывали в "Сапожники"  на Лендзена, где
утомленный Атаназий,  как  правило, засыпал  после  первой  же  стопки, а мы
подначивали  бездомного,  а потому  просиживавшего  в  баре  с  открытия  до
закрытия экс-генерала  Недоедо, чтобы тот  в  сотый раз поведал о десанте  в
ГДР, и блаженно слушали, как наша гданьская морская десантная дивизия вместо
того, чтобы  в  рамках  маневров  "Щит"  прибыть на  Волин,  взяла несколько
западнее  и в  пять  часов сорок три минуты  сперва  подняла пальбу, а затем
высадилась на  немецкой  стороне, что  вызвало  панику  не  только  в  рядах
комбайнеров   сельскохозяйственного  кооператива  им.   Либкнехта,  как  раз
направлявшихся  вдоль   балтийского  берега  к  расположенным  по  соседству
рапсовым полям, но  и в  штабах  Варшавского  договора  в Берлине, Москве  и
Варшаве: -- Чего вы там, бляха-муха, вытворяете, полячишки! -- орал в трубку
Никита Сергеевич Хрущев. -- Но послушайте,  товарищ,  -- поднятый  с постели
Веслав  Гомулка  с  трудом нащупывал  очки, без  которых совершенно не  умел
разговаривать, -- товарищ Никита Сергеевич, вы же хотели кукурузу, так у нас
теперь во всех госхозах сплошная кукуруза, и  многие индивидуальные сельские
хозяйства тоже начали ее сажать. -- Я вам, бляха-муха, покажу индивидуальную
кукурузу, -- обрывал его взбешенный Никита Сергеевич, -- я вам припомню пакт
Молотова--Риббентропа,  вы что,  со  спутника свалились, нападать на ГДР, да
еще в пять сорок утра! -- и  экс-генерал с достоинством повествовал, как его
разжаловали  и  как  прокурор требовал  смертной  казни --  даже  не за этот
несчастный десант, с пьяных глаз  высаженный на гэдээровской земле, а за то,
что Недоедо  дерзил военному  трибуналу, на  полном серьезе  утверждая,  что
никакая это не ошибка, а  его,  польского генерала, ответ  на залпы  линкора
"Шлезвиг-Гольштейн" по  Вестерплатте (Полуостров в  Гданьской бухте,  где  в
начале Второй мировой  войны небольшой польский гарнизон героически сражался
с превосходящими силами немецко-фашистских войск),  оборвавшие его детство и
лишившие семнадцати  родственников,  расстрелянных в  Пяс-нице,  Штутхофе  и
Освенциме. Итак, дорогой пан Богумил, когда повесть экс-генерала в очередной
раз подходила  к  концу, мы  подхватывали  поэта Атаназия с  его стульчика у
стены и,  свернув,  словно коврик,  тащили  в  "Агату", где  он  оживал  под
рассказы  пана Жакевича  о своей тетушке, изгнанной большевиками из Вильно и
осевшей в  Сыцовой  Гуте на  Кашубах,  женщине  такого  обаяния и  волшебной
притягательности,  что даже  свиньи, утки,  куры  и собаки  в  ее  хозяйстве
переставали понимать по-кашубски и  переходили на певучий, теплый, блестящий
и  старомодно-аристократический  "кресовый"  ("Кресы" --  восточные  окраины
Польши,  отошедшие  в  1939 г.  к  СССР)  польский,  словом,  женщине  столь
прелестной и изящной,  что сидевший за столиком пана Жакевича  Рышард Стрыец
немедленно брал салфетку и несколькими штрихами набрасывал тетушкин портрет,
и было удивительно видеть, как под рукой художника возникает точь-в-точь лик
с византийской  иконы, сквозь который проступают  одновременно черты простой
женщины с кашубского дворика и Мадонны в стиле Караваджо; вспоминая те сцены
в баре  "Агата",  где наш поэт Атаназий приходил в себя под диалог этих двух
осколков прошлого, сей парочки потерпевших с Атлантиды, я думаю, дорогой пан
Богумил, что никогда и нигде мне не увидеть картины столь же восхитительной,
как  эти  незатейливые  линии, благодаря которым синтез Востока и Запада  на
маленькой салфетке казался чем-то естественным,  реальным  и  прекрасным; но
тут  наступала пора двигаться дальше, в пивную "Католик", где собирались все
прочие жертвы  военной  подготовки:  поэт  Питек,  воспевавший исключительно
ежемесячные кровотечения  очередной  своей невесты,  нелюдимый  поэт  Салим,
творивший исключительно на санскрите, поэт  фон Бок, специализировавшийся на
математических  стихах,  а  также занудный  эпик,  мастер длинных дистанций,
некий Темпы из Темпча, чья генеалогия восходила к  кашубским шляхтичам, что,
впрочем, не производило на нас ни малейшего впечатления, ибо мы, дорогой пан
Богумил, прекрасно знали, что подобно тому, как вся чешская шляхта полегла в
битве под Бялой Гурой, так и кашубская шляхта оказалась обескровлена в битве
под Веной, где, впрочем,  побила турок  под счастливейшей звездой короля Яна
Собеского  (Ян III Собеский (1629--1696) --  польский  король (с  1674  г.),
который,  вступив в  союз с  Австрией, 12 сентября  1683 г.  наголову разбил
турецкие войска); об этом мы тоже всласть болтали в "Католике", как и о том,
почему  четырнадцатилетний  Гюнтер  Грасс, который  бегал  по тем же  улицам
Вжеща, что и  мы, так  и не создал  свой первый большой исторический роман о
героических  кашубах, ведь  если большая их  часть  давным-давно  лежит  под
Веной,  то о  чем,  вернее,  о ком же было писать дебютанту  Гюнтеру с улицы
Лабесвег, 13, носящей  сегодня имя Лелевеля (Иоахим Лелевель (1786--1861) --
историк, идеолог польского национально-освободительного движения), каким же,
интересно, образом ему  удалось бы  высечь самурайскую искру боевого духа из
столь  трагически опростившегося  народа,  но  весь  этот треп  в "Католике"
продолжался   недолго,   ибо,   отдохнув   и   оживившись,   поэт   Атаназий
демонстративно дул на  ладонь, поддергивал  манжету и, демонстрируя жилистую
фактуру  предплечья,  вызывал  противника  на  дуэль:  однажды  им  оказался
снабженец  с  Катовицкого  металлургического  комбината,  в  другой  раз  --
дрессировщик из цирка "Арена", в третий -- моряк с финского грузового судна;
мы всегда  предлагали  делать ставки и  никогда  не прогадывали,  потому что
Атаназий, несмотря ни на что, вид имел дохлый, и если кто забредал в  пивную
"Католик" впервые, то, как правило, ставил десять к одному на его соперника,
а тот, кто успел познакомиться с методой Атаназия, надеялся хоть раз увидеть
его побежденным, однако поэт никогда не подводил и никогда не уступал, а все
потому,  что в кульминационный  момент,  когда  скрещенные  подобно  серпу и
молоту ладони застывали над столешницей  и  исход поединка был  еще не ясен,
Атаназий  своим сильным  звенящим  голосом принимался декламировать:  "Флеб,
финикиец, две недели  как мертвый" , -- после чего делал небольшую  паузу  и
продолжал, не сводя с  противника глаз: "Крики чаек забыл и бегущие волны, /
И убытки и  прибыль. Морские теченья,  /  Шепча ощипали кости..." -- и сразу
добивался  преимущества,  пусть  и  не  решающего,  но  все  же,  а  причина
заключалась  в  том, что хотя никто  из соперников  Атаназия поэмы Элиота не
читал, но картина останков неведомого финикийца с изъеденными солью и угрями
глазницами,  колеблемого  течением,  подобно   разбухшему  зловонному  шару,
впечатление производила гнетущее, и вот, когда Атаназий  гудел во все горло:
"Иудей или эллин под парусом у кормила, / Вспомни о Флебе: и он был исполнен
силы и красоты", -- рука  противника обмякала и спустя  мгновение опускалась
на стол, и можно было стричь купоны, причем Атаназий блистал и в том случае,
если  второй  игрок, как, например, финский  моряк, по-польски не понимал ни
слова,  тогда Элиот декламировался на языке оригинала, и изумительный финал:
"Consider Phlebas, who was  [  once handsome  and tall as you" -- знаменовал
победу не менее решительно, чем перевод. Но кому  мне было это рассказывать,
дорогой пан Богумил, -- пани  Эве из "Истры"? бармену из "Коттона"? немецким
пенсионерам, экскурсионной  походочкой  снующим  от  Арсенала  к  Мотлаве  и
обратно?  Что  им  было  за  дело  до  наших  минувших  бесследно  армейских
четвергов, наших  попоек во Вжеще,  наших  экстазов  и  падений? Итак, я все
глубже погружался  в свою меланхолию и после каждой  поездки  с инструктором
Жлобеком, который из штанов  выпрыгивал, уговаривая меня записаться в новую,
тридцатую  по  счету  политическую  партию,  именуемую им  "Наш ход",  после
каждого  проведенного с ним  часа отправлялся  очищать  душу  и сгибался под
грузом не  только воспоминаний, но и тоски: насчет панны Цивле мне сказали в
фирме "Коррадо", что она взяла отпуск за свой счет, причем на неопределенное
время, и уехала лечить брата -- куда, они не знали или не захотели говорить,
так  что  я  снова отправился  на холмы,  где, словно  ковчег, утопающий  во
времени  и зелени,  покоился в тишине  ее сарай;  следы от шин "фиатика" уже
начали зарастать, окно пристройки затянуло свежей паутиной, дождевая вода  в
корыте покрылась ряской, под  смородиной резвились ежи,  и  повсюду ароматом
сирени,  перекличкой дроздов, трелью  иволги полыхал май, и даже  загаженный
выхлопами  город  не в силах был остановить его  нашествие, ощутимое также в
безрассудном,   будто  горячечном   буйстве  индийской  травки:  ее  задорно
растопыренные султанчики и сочные стебли  набухали,  казалось, на глазах,  в
этой сверхъестественной и безумной гонке созревая быстрее  заключенной в них
древней  тайны,  и  я,  дорогой  пан  Богумил,  сорвал  несколько  священных
стебельков, самых спелых, чтобы отдать панне Цивле по  возвращении -- ее бы,
наверное, расстроило это чересчур раннее созревание и пропавший урожай, -- и
зашагал  с  зелеными  побегами  вдоль  кладбищенской  ограды,  где покоились
бедолаги времен Первой  мировой войны,  которые,  видимо,  и заставили  меня
вновь вспомнить дедушку Кароля, однако на сей раз в роли не автомобилиста, а
артиллериста   непобедимой  императорско-королевской  армии  Австро-Венгрии,
очутившегося после ипритовой  атаки в лазарете, где  он не один час пролежал
без  сознания,  а  проснувшись,  увидал  перед собой монашеский  чепец белее
альпийских  снегов  и  воскликнул:  -- Сестра,  воды,  пожалуйста,  воды! --
монашка   же,   подав  ему   стакан,   заметила:  --   Вам   сперва  следует
исповедоваться, -- и тогда дедушка Кароль  схватился за голову и  понял, что
напоминает   мумию,  ибо  от  буйной  шевелюры  не   осталось  и  следа   --
санитар-спаситель снял  с  него противогаз  вместе с выпавшими под действием
газа волосами; деду, несмотря на раны и лысину, ужасно захотелось жить, и он
заявил  медсестре: -- Умирать  я не собираюсь, так что  и исповедоваться  не
стану,  --  а  та, дорогой  пан Богумил, оскорбилась, и когда  всем  тяжелым
раненым  давали морфий, старалась деда обойти, и тот терпеливо сносил жуткие
боли, но все равно  не уступил и не исповедался, и в конце концов поправился
достаточно, чтобы вернуться для дальнейшего  лечения во Львов, и даже волосы
у  него отросли,  правда,  огненно-рыжего  цвета, о чем я подумал уже  возле
Варшавских  Повстанцев,  махнув зеленым  веником едва  не  раздавившему меня
водителю;  мне пришло  в  голову,  что имей дед в  своем  портсигаре немного
засушенных листочков из садика  панны Цивле, в лазарете ему пришлось бы куда
легче, и  в ночном бреду он  бы  наверняка увидел  не кошмар окопов, а  вещи
значительно  более приятные, к примеру маевки в Жиравце или катание на лыжах
в  Трускавце,  где  собирались  студенты  и  преподаватели  Политехнического
института, так что,  пожалуй,  если  бы  он мог  меня  теперь видеть, то  не
упрекнул  бы,  что с  зеленым  пучком  индийской травки я  сажусь в автобус,
компостирую  билет и  устраиваюсь  на свободном  месте рядом с  водительской
кабиной,  среди вдов с цветочными горшками и букетами, ежедневно  навещающих
мужей на  Лостовицком кладбище;  о  да,  представляю, как  бы он  улыбнулся,
услыхав вопрос одной из старушек: годится ли вон та зелень, что лежит у меня
на коленях, для живой изгороди, или лучше высадить ее в парник, ведь дедушка
Кароль, никогда не будучи анархистом, не жаловал чиновников  с их запретами,
не жаловал  глупых  политиков и,  наверное,  здорово  бы  удивился,  что эта
фарисейская секта, которая позволяет и призывает чтить Диониса в любое время
и в любой  точке нашей страны,  включая парламент, преследует при этом Шиву,
да,  дорогой  пан Богумил, словно мы  не  вольны выбирать себе богов  и  все
поголовно  обречены чтить  одного-единственного, навязанного  нам  сатрапа в
трех лицах: акцизы, НДС, монополия; и по дороге на Уейщиско я вдруг прозрел,
подобно Савлу, и чешуя отпала  от глаз моих, когда  увидел  я землю новую, и
небо  новое,  и себя самого, облаченного  в  серое  облако,  потому  что мне
моментально вспомнился Де Куинси с его видениями,  и, приехав домой, я сразу
отнес эти  зеленые кустики на балкон и положил на самое  солнце,  чтобы  они
хорошенько  подсохли,  после  чего их  можно  будет порезать,  раскрошить и,
наконец, курить,  и как раз в тот момент, когда я  закрывал балконную дверь,
размышляя, сколько это  займет  времени, зазвонил телефон и  я услыхал  чуть
звенящий  голос  панны  Цивле,  которая  поинтересовалась,  по-прежнему ли я
пребываю в лапах инструктора Жлобека и не желаю ли освободиться,  потому что
она  уже вернулась и  теперь к моим услугам, именно так  она  и  выразилась,
дорогой пан Богумил: -- Я к вашим услугам, -- и я чуть было сразу не выложил
про сорванные возле  ее сарая зеленые  побеги, что  сушились теперь на  моем
балконе,  но прикусил  язык  и произнес:  -- Прямо сейчас,  слышите, я  хочу
позаниматься  прямо  сейчас! -- а она  игриво засмеялась и  ответила:  -- Ну
ладно, только это будет вечернее занятие в автошколе, вы не против? -- и вот
мы  уже договорились встретиться  без четверти восемь  на учебной  площадке,
рядом с ночным  магазином,  куда я прибыл минута  в минуту и стал глядеть на
подрагивавшие в трансе фигуры алкашей; на фоне закатного неба они на сей раз
напоминали  не  дервишей,  а членов секты святого  Витта, которые  при  виде
"фиатика" и  появившейся  из него инструкторши просто  впали  в  мистический
экстаз  и  принялись  выкрикивать свои  таинственные  заклятия,  размахивать
руками и падать ниц.  -- Ну и бардак, -- с отвращением заметила панна Цивле,
-- ладно, смываемся.  -- И мы,  дорогой пан Богумил, смылись,  причем весьма
стремительно,  поскольку  Картуская в это время была свободна, а водил я уже
вполне  прилично.  --  Ну-ну, -- вздохнула  панна  Цивле, когда  с Хучиско я
плавно  свернул  на Валы Ягеллонские,  --  похоже, инструктор Жлобек времени
даром  не терял. --  Этот хам, -- взорвался я, -- вечно потный, называет вас
исключительно... -- Знаю, знаю, --  она  не дала  мне закончить, -- да какая
разница,  ведь успехи  налицо, поглядите,  как  ловко  вы  теперь  включаете
четвертую  передачу, -- и правда, пан Богумил,  я был  буквально  окрылен ее
словами,  и  не  только  словами,   а  еще  и  прикосновением  ладони,  этим
осторожным, будто бы случайным, а  может, и  в самом деле случайным касанием
нежных пальцев,  подействовавшим  на  меня точь-в-точь  как  дыхание Святого
Духа, таинственный шум крыльев Параклита (защитник, утешитель; "Дух Истины",
возвещенный,  согласно Евангелию от Иоанна,  Иисусом  апостолам),  и  я  был
окрылен до такой степени, что в районе вокзала разогнался уже чуть ли  не до
ста  километров в  час,  на той  же  скорости  вылетел на мост Блендника, на
Велькой Алее газанул еще и в мгновение ока добрался до Оперы. -- Пожалуйста,
немедленно притормозите,  -- панна Цивле приподняла бровь, -- а  то  мы даже
поговорить не успеем. И что, следующий автомобиль вашего дедушки -- это ведь
был "мерседес-бенц"? -- поинтересовалась она как ни  в чем не бывало, словно
мы прервали  разговор  накануне  вечером,  --  действительно  оказался лучше
"цитрона"? -- Если уж быть точным, --  я снизил  скорость до шестидесяти, --
не  следующий, а следующие, потому что как раз  в то время "Мерседес" первым
опробовал особую рекламную  акцию, заключавшуюся в том, что через двенадцать
месяцев подержанную машину можно  было  сдать  и, доплатив  пятьсот  злотых,
уехать  из их  гаража на  новом  автомобиле.  --  Гаража? -- удивилась панна
Цивле.  --  Так тогда говорили,  --  не дал я  себя  прервать, -- ибо  слово
"салон"  не  означало,  к  примеру,  парикмахерскую,  обувной   магазин  или
прачечную, как  сегодня, в ту  эпоху  салон  по-прежнему предназначался  для
дружеской  беседы,  музицирования, вина, да еще,  пожалуй, партии  в  бридж;
итак, мой дедушка Кароль,  -- продолжал я, --  каждый год выезжал из  гаража
"Мерседеса" на новой машине, но это всегда была одна  и та же модель, причем
неизменно цвета  гнилой зелени, и  такая привязанность  к "сто семидесятому"
объяснялась, видимо, тем, что во время ежегодной охоты на лис дед всякий раз
одерживал на нем решительную победу. --  Ну знаете,  -- панна Цивле  махнула
рукой, показывая,  чтобы  на  перекрестке у  Костюшко  я  свернул  на  улицу
Словацкого, -- вот  теперь  вы заливаете, охота  на лис --  игра конная, как
можно на  четырех колесах гнаться по полям и лугам  за "лисьим хвостом", это
просто ни в  какие ворота не лезет, да если б даже "лиса"  передвигалась  на
машине,  тем более ничего бы не вышло, раз уж вы не можете не сочинять, так,
пожалуйста, постарайтесь,  чтобы  я  об  этом  не  догадывалась,  сцепление,
тормозим, -- скомандовала она, -- в  горку едем на более низкой передаче! --
Мы  поднимались   по  серпантину  на  мореные  холмы,   к  аэродрому,  через
приоткрытое   окно  в  "фиатик"  врывались  деревенские  запахи  --  сирени,
скошенной травы --  и холодная тень  букового  леса, отдающая,  несмотря  на
весну,  меланхолией.  --  Прошу   прощения,  --   возразил   я,  --   но  вы
недооцениваете смекалку довоенных инженеров; так вот, когда в Мосцице прошли
первые соревнования среди  воздухоплавателей,  а  именно отборочный матч  на
кубок   Гордона  Беннета,  когда  инженеры,  восхищенные  великолепием  этой
небесной феерии шарообразных форм, собрались  вечером в клубе, кто-то из них
выдвинул  синкретическую,  почти  вагнеровскую  идею  --  объединить любимый
автомобильный   спорт,   которому   они   были   преданы   всей   душой,   с
воздухоплаванием; вот таким нехитрым образом, --  я заглянул  панне Цивле  в
глаза, -- и родился  проект  совершенно нового, просто-таки революционного и
демократического вида охоты на лис, ибо, -- невозмутимо объяснял я, -- моего
дедушку Кароля и его коллег могли, к примеру, пригласить поохотиться к князю
Сангушко или даже на весенний бал  в Гумниски, но конная охота на лис -- это
уж   вряд   ли,  тут   действовали  законы  "Готского  альманаха"  ("Готский
альманах"-- издававшийся  с  1763  г.  в Готе дипломатический  ежегодник,  в
котором  публиковались   генеалогические  сведения   о  высшей  аристократии
Европы),  и  коль ты не  мог  похвастаться хотя  бы семью  зубцами на гербе,
ленточками   с    булавами,   портретами,   словом,    достаточно    высоким
происхождением, то считался "не комильфо", так что дедушка с паном инженером
Крыницким молниеносно разработали правила и устав игры, молниеносно объявили
сбор средств на эти соревнования, а прежде всего  на воздушный шар, которому
предстояло  изображать лису,  и  вот  не прошло и  двух месяцев, как  в одно
весеннее   утро  на  лугу  позади   завода  расцвел  огромный  цветной  мяч,
воспаривший  к небесам  в  девять  часов  двадцать  одну минуту по  местному
времени  и управлявшийся из подвесной  гондолы маэстро аэронавтики, хорунжим
авиаполка паном  Шубером из  Санока, так что можете  себе  представить, -- я
вновь посмотрел панне Цивле  в глаза, -- возбуждение,  толпы автомобилистов,
когда  спустя полчаса подали знак рассаживаться по машинам  и разъезжаться в
поисках  гонимого ветром шара, но прежде, чем заработали  стартеры,  прежде,
чем штурманы разложили  свои карты, "лису" высматривали  в  подзорные трубы,
чтобы выяснить, в какую сторону она уплыла  и следует  ли отправляться вслед
за  ней на север,  в  Щу-чин, или, напротив,  к  Збылитовской  Гуре; вот так
примерно все и происходило, --  продолжал я,  -- пан Межеевский стремительно
усаживался  в  огромный "паккард",  в котором обычно возил  восьмерых  своих
детей,  пан  Нартовский  захлопывал  дв