к. Ему очень хотелось выяснить все эти тонкости у Кори. Он составил и мысленно повторял небрежный вопрос, вроде: "Кстати, Кори, где вы покупаете перчатки?" Это неминуемо повело бы к разговору, из которого все и выяснилось бы. Лэфему легче было бы умереть, чем задать этот вопрос или снова заговорить об обеде. Сам Кори больше к этой теме не возвращался, а Лэфем избегал ее прямо-таки со свирепым упорством. Он вообще перестал разговаривать с Кори и мучился в угрюмом молчании. Однажды, уже засыпая, жена сказала ему: - Я сегодня читала эту книжку. Выходит, мы сделали ошибку, если Пэн так и не захочет идти. - Какую? - спросил Лэфем в растерянности, которая охватывала его всякий раз, когда всплывала эта тема. - В книжке сказано, что быстро не ответить на приглашение очень невежливо. Так что тут мы все сделали правильно, я даже боялась, не слишком ли поспешили; но дальше там сказано: если вы решили не идти, то самое невежливое - не уведомить об этом тотчас же, чтобы ваше место за столом успели заполнить. Полковник некоторое время молчал. - Черт меня подери, - сказал он, - будет когда-нибудь конец этой дьявольщине? Если бы знать, отказался бы за всех. - Я уже сто раз пожалела, зачем они нас пригласили, но _теперь_ поздно. Теперь надо думать, как быть с Пенелопой. - Пойдет. Надумает в последнюю минуту. - Она говорит, нет. Она невзлюбила миссис Кори с самого того дня и ничего с собой не может сделать. - Тогда надо бы завтра с утра пораньше написать, что она не придет. Миссис Лэфем беспомощно вздохнула. - Не знаю я, как написать. Поздно, да и духу у меня не хватит. - Ну, значит, придется ей пойти. Вот и все. - Она говорит, что не пойдет. - А я говорю - пойдет, - сказал Лэфем громко и упрямо, как человек, чьи женщины всегда все делают по-своему. Это твердое заявление не помогло миссис Лэфем. Она не знала, как подступиться к Пенелопе, и не предприняла ничего. В конце концов, девочка имеет право не идти, если ей не хочется. Так считала миссис Лэфем и так и сказала наутро мужу, прося оставить Пенелопу в покое, если она сама не передумает. Миссис Лэфем решила, что теперь поздно что-нибудь сделать, а при встрече с миссис Кори она придумает какое-нибудь оправдание. Ей уже и самой хотелось, чтоб в гости пошли только Айрин с отцом, а за нее тоже извинились. Она не удержалась и сказала это, и тут у нее с Лэфемом произошло неприятное объяснение. - Послушай-ка! - кричал он. - Кто первый захотел с ними знаться? Не ты ли в прошлом году, когда приехала, только о них и говорила? Не ты ли хотела, чтобы я отсюда выехал и куда-то переселялся, потому что им здесь не поглянулось? А сейчас валишь все на меня! Я этого не потерплю. - Тсс! - сказала жена. - Хочешь, чтобы слышали во всем доме? Я на тебя не _валю_, не говори. Ты сам на себя все взял. Как этот малый зашел в новый дом, так ты прямо помешался на знакомстве с ними. А теперь до того боишься перед ними оплошать, что ходишь ни жив ни мертв. Если станешь надоедать мне с этими перчатками, Сайлас Лэфем, никуда я не пойду. - А я для себя, что ли, иду? - спросил он в ярости. - Уж, конечно, нет, - признала она. - Знаю, что ради Айрин. Но не мучай ты нас больше, ради бога. И не будь для детей посмешищем. На этой частичной уступке с ее стороны ссора прекратилась, и Лэфем замкнулся в мрачном молчании. Настал канун обеда, а вопрос о перчатках все еще не был решен и решиться, видимо, не мог. На всякий случай Лэфем купил пару и, стоя у прилавка, потел, пока продававшая их молодая особа помогала ему их примерять; под ногтями у него набился тальк, который она щедро насыпала в перчатки, с трудом налезавшие на его толстые пальцы. Но он не был уверен, что наденет их. Они наконец раздобыли книжку, где говорилось, что дамы снимают перчатки, садясь за стол; но о мужских перчатках ничего не было сказано. Он оставил жену перед зеркалом в новом полузастегнутом платье и спустился вниз в свой маленький кабинет рядом с гостиной. Закрывая за собой дверь, он увидел Айрин, которая расхаживала перед высоким зеркалом в своем новом платье, и ползающую следом за ней на коленях портниху. Рот у портнихи был полон булавок, и она иногда останавливала Айрин, чтобы вколоть одну из них в шлейф. Пенелопа сидела в углу, критикуя и подавая советы. Лэфем почувствовал отвращение и презрение к себе и своему семейству и всем этим хлопотам. Но тут он увидел в зеркале лицо девушки, сиявшее красотой и счастьем, и сердце его смягчилось отцовской нежностью и гордостью. Для Айрин этот вечер будет огромным удовольствием, и она, конечно же, всех затмит. Он подосадовал на Пенелопу, зачем та не идет; пусть бы там послушали, как она умеет говорить. Он даже оставил свою дверь приоткрытой, прислушиваясь к тому, что она "отпускает" Айрин. Решение Пенелопы очень его огорчало, и, когда они на следующий вечер собрались ехать без нее, мать девушки заставила ее утешить отца: - Постарайся увидеть во всем этом хорошую сторону. Вот посмотришь, будет даже лучше, что я не поехала. Айрин не надо и рта раскрывать - все и без того увидят, как она хороша; а мне, чтобы блеснуть остроумием, надо заговорить, а это может и не понравиться. Он рассмеялся вместе с ней над своим отцовским тщеславием; и вот они уехали, а Пенелопа закрыла дверь и пошла наверх, плотно сжав губы, чтобы не вырвалось рыдание. 14 Семья Кори была одним из немногих старых семейств, еще оставшихся на Беллингем-Плейс, красивой и тихой старой улице, на которой, к сожалению сочувствующего наблюдателя, скоро останутся одни меблированные комнаты. Дома там высокие и величавые, и на всем лежит печать аристократической уединенности, которую отец миссис Кори, когда завещал ей дом, считал навеки неизменной. Дом этот один из двух явно созданных одним и тем же архитектором; он же выстроил в том же духе и несколько домов на Бикон-стрит, напротив Общинного Луга. Дом имеет деревянный портик, стройные колонны с каннелюрами, всегда окрашенными в белый цвет и вместе с изящной лепкой на карнизе составляющими единственное и достаточное украшение фасада; ничего не может быть проще и красивее. Во внутренней отделке архитектор также обнаружил свою склонность к классике; низкий потолок вестибюля опирается на мраморные колонны с такими же каннелюрами, что и у деревянных колонн фасада; широкая, изящно изогнутая лестница поднимается над мозаичным полом. Вдоль стен тянулось несколько резных венецианских scrigni [ларцов (ит.)], у подножия лестницы лежал ковер; но, в общем, и в меблировке соблюдалась простота архитектурного замысла, и глазам Лэфемов комната показалась пустоватой. Прежде Кори держали лакея, но когда Кори-младший стал наводить экономию, лакея заменила чистенькая горничная, которая провела полковника в приемную, а дам попросила подняться на второй этаж. Айрин наставляла его, чтобы в гостиную он вошел вместе с ее матерью, и он целых пять минут натягивал перчатки, которые с отчаяния решил все же надеть. Когда эти перчатки - шафранного цвета, рекомендованного продавщицей, - были наконец надеты, его большие руки стали похожи на окорока. Он вспотел от сомнений, подымаясь по лестнице; ожидая на лестничной площадке миссис Лэфем и Айрин, он смотрел на свои руки, сжимая и разжимая кулаки и тяжело дыша. За портьерой послышался негромкий говор; появился Том Кори. - Очень рад вас видеть, полковник Лэфем. Лэфем пожал ему руку и, чтобы объяснить свое присутствие здесь, сказал, задыхаясь: - Жду миссис Лэфем. - Правую перчатку ему так и не удалось застегнуть, и теперь он, стараясь принять равнодушный вид, стягивал обе, так как увидел, что Кори был без перчаток. Когда он засунул их в карман, его жена и дочь появились на лестнице. Кори приветствовал их очень радушно, но с некоторым недоумением. Миссис Лэфем поняла, что он безмолвно справляется о Пенелопе, но не знала, надо ли извиняться сперва перед ним. Она ничего не сказала, а он, бросив взгляд наверх, где, видимо, задержалась. Пенелопа, отодвинул перед Лэфемами портьеру и вошел в гостиную вместе с ними. Миссис Лэфем взяла на себя решение, отменявшее оголенную шею, и явилась в черном шелку, в котором была очень красива. Платье Айрин было того неуловимого оттенка, который только женщина и художник могут определить как зеленый или голубой, а несведущие не назовут ни тем, ни другим, или обоими вместе. Платье было скорее бальное, чем обеденное, но оно было прелестно. Айрин, как дивное видение, плыла по ковру вслед за темной фигурой матери, и сознание успеха сияло на ее лице. Лэфем, бледный от боязни как-нибудь осрамиться, благодарный Богу за то, что на нем, как и на других, перчаток не было, но вместе с тем в отчаянии от того, что Кори все-таки их видел, имел из-за всех этих чувств необычный для него утонченный вид. Миссис Кори, идя навстречу гостям, обменялась с мужем быстрым взглядом, выражавшим удивление и облегчение; благодарная им за их безупречный вид, она приветствовала их с теплотой, не всегда ей свойственной. - Генерал Лэфем? - сказала она, быстро пожав руки миссис Лэфем и Айрин и обращаясь теперь к нему. - Нет, мэм, всего-навсего полковник, - признался он честно, но она его не слышала. Она представила своего мужа жене и дочери Лэфема, и вот Бромфилд Кори пожимает ему руку, говорит, что очень рад снова видеть его, а сам не сводит с Айрин своего взгляда художника. Лили Кори приветствовала миссис и мисс Лэфем, и холодна была только ее рука, но не приветствие; а Нэнни задержала руку Айрин в своей, любуясь ее красотой и элегантностью с великодушием, которое она могла себе позволить, ибо и сама была безукоризненно одета в строгом бостонском вкусе и выглядела прелестно. Наступила пауза; каждый из присутствующих мужчин успел оценить красоту Айрин и взглядами передать это друг другу; а потом, так как гостей было немного, миссис Кори познакомила каждого с каждым. Лэфем, когда ему случалось недослышать, задерживал руку представленного в своей и, учтиво наклоняя голову, говорил: - Позвольте, как имя? - Он делал это потому, что так однажды обратилось к нему одно важное лицо, которому он был представлен на трибуне собрания, и значит, так полагалось. После представлений снова наступило затишье, и миссис Кори негромко спросила миссис Лэфем: - Не послать ли горничную помочь мисс Лэфем? - словно Пенелопа задержалась в гардеробной. Миссис Лэфем стала пунцовой; изящные фразы, которые она приготовила, чтобы оправдать отсутствие дочери, вылетели у нее из головы. - Ее нет наверху, - брякнула она напрямик, как деревенские люди, когда они смущены. - Не захотела ехать, видно, нездоровится. Миссис Кори издала маленькое - о! - очень маленькое, очень холодное, - но оно становилось все больше и горячее и жгло миссис Лэфем; а миссис Кори добавила: - Очень жаль. Надеюсь, ничего серьезного? Художник Роберт Чейз не приехал; не было и миссис Джеймс Беллингем, так что без Пенелопы пары за столом распределялись даже лучше. Но миссис Лэфем не знала этого и не заслуживала знать. Миссис Кори обвела взглядом комнату, словно пересчитывая гостей, и сказала мужу: - Кажется, мы все в сборе, - тот предложил руку миссис Лэфем. И она поняла, что, решив ни за что не являться первыми, они оказались последними и задержали остальных. Лэфем никогда прежде не видел, чтобы люди шли к столу попарно, но понял, что хозяин, идя с его женой, оказал ей особую честь; в ревнивом нетерпении он ждал, что Том Кори предложит руку Айрин. Тот предложил ее высокой девушке по имени мисс Кингсбери, а Айрин повел к столу красивый пожилой человек, которого миссис Кори представила как своего кузена. Лэфем очнулся от вызванного этим неприятного удивления, когда миссис Кори продела руку под его локоть; он рванулся вперед, но она мягко его удержала. Они пошли последними; он не знал, почему, но подчинился; а когда все сели, увидел, что Айрин, хоть и шла с Беллингемом, но за столом оказалась все-таки рядом с молодым Кори. Опускаясь на стул, он вздохнул с облегчением и решил, что не попадет впросак, если будет следить за другими и делать только то, что и они. У Беллингема были свои привычки; он, например, засовывал за воротничок салфетку; признаваясь, что не всегда твердо держит ложку, он отстаивал свою привычку доводами разумности и аккуратности, Лэфем и свою салфетку заткнул за воротничок, но, увидя, что так поступил только Беллингем, встревожился и незаметно ее выдернул. Дома у него не бывало за столом вина, и он был убежденным трезвенником; сейчас он не знал, что делать с бокалами, стоявшими справа от его тарелки. Он подумал было поставить их вверх дном; он где-то читал, что так поступал на приеме один видный политический деятель, чтобы показать, что вина не пьет; однако, повертев бокалы в руках, он решил, что лишь привлечет этим всеобщее внимание. И он позволил слуге наполнить их все и, чтобы не выделяться, отпивал понемногу из каждого. Позже он заметил, что барышни вина не пили; и был рад, что Айрин тоже отказалась от вина, а миссис Лэфем к нему не притронулась. Он не знал, положено ли отказываться от каких-то блюд или оставлять часть еды на тарелке, и решить не мог; а потому брал все подряд и ел тоже все. Он заметил, что миссис Кори не более других заботилась о том, как протекает обед, а мистер Кори даже менее. Он разговаривал с миссис Лэфем, и Лэфем по долетавшим отдельным словам убедился, что она вовсе перед ним не робеет. У него самого отлично шла беседа с миссис Кори, которая расспрашивала его о новом доме; он рассказывал о нем подробно и высказывал свое мнение. В разговор, естественно, вступил архитектор, сидевший напротив. Лэфем обрадовался и про себя удивился, увидев его в числе гостей. После каких-то слов Сеймура разговор стал общим, и темой его был прелестный дом, который он строит для полковника Лэфема. Кори-младший засвидетельствовал все его достоинства, а архитектор, смеясь, сказал, что если ему удалось создать нечто стоящее, то лишь благодаря пониманию и помощи его клиента. - Понимание и помощь - это хорошо сказано, - заметил Бромфилд Кори; доверительно склонив голову к миссис Лэфем, он спросил: - Очень он разоряет вашего мужа, миссис Лэфем? Выуживать деньги на стройку он умеет как никто. Миссис Лэфем засмеялась, покраснела и сказала, что полковник вполне способен о себе позаботиться. Полковнику, только что осушившему бокал сотерна, этот ответ жены показался чрезвычайно удачным. Бромфилд Кори на мгновение откинулся на стуле: - И все-таки, при всех ваших новомодных штучках, разве можете вы сказать, что работаете много лучше старых мастеров, строивших такие дома, как наш? - Никто, - сказал архитектор, - не может сделать лучше, чем хорошо. Ваш дом построен с безупречным вкусом; вы знаете, что я всегда им восхищался; и он ничуть не хуже оттого, что старомоден. Мы ведь именно и стараемся вернуться назад, уйти от ужасной безвкусицы, а она воцарилась, когда перестали строить дома вроде вашего. Но думаю, что мы лучше чувствуем конструкцию. Мы строим разумнее и из лучших материалов; и постепенно добьемся чего-то более оригинального и самобытного. - В шоколадных и оливковых тонах и со множеством безделушек? - Нет, это-то как раз плохо, и я не о том. Не хочу вызывать у вас зависть к полковнику Лэфему, да и скромность не позволяет мне сказать, что мой дом красивее, - хотя свое мнение я имею, - но он лучше построен. Все новые дома лучше построены. А ваш дом... - Дом миссис Кори, - поправил хозяин, торопясь шутливо снять с себя ответственность, чем рассмешил всех присутствующих. - Мой родовой замок находится в Сейлеме; там, говорят, не вобьешь гвоздя в вековые бревна; впрочем, зачем бы вам это делать? - Я счел бы это святотатством, - ответил Сеймур, - и против дома миссис Кори тоже не скажу больше ни слова. Эти слова Сеймура тоже вызвали общий смех, а Лэфем про себя удивился, почему этот малый никогда не говорил подобных вещей ему. - В сущности, - сказал Кори, - только вы, архитекторы, да еще музыканты, настоящие творцы. Все мы остальные - скульпторы, живописцы и портные - имеем дело с уже видимой нам формой; мы пытаемся подражать, пытаемся изобразить. А вы форму создаете. Когда же вы просто что-то изображаете, то терпите неудачу. Вы умудряетесь создать верблюда собственным внутренним видением. - Не протестую против столь лестного обвинения, - сказал скромно архитектор. - Еще бы! И признайтесь, что я еще очень великодушен после ваших непростительных нападок на собственность миссис Кори. Бромфилд Кори снова повернулся к миссис Лэфем; разговор, как и перед тем, разделился между обедавшими. Он ушел так далеко от только что обсуждавшейся темы, что у Лэфема пропала напрасно одна довольно удачная мысль, которую он не успел высказать. Ближе всего разговор вернулся к прежней теме, когда Бромфилд Кори предостерег миссис Лэфем по какому-то поводу, которого Лэфем не уловил, против мисс Кингсбери. - Выманить деньги она умеет лучше самого Сеймура. Поверьте, миссис Лэфем, раз она познакомилась с вами, покоя вам не будет. Милосердие ее жестоко. Вспомните Библию, и вы договорите за меня. Бойтесь же ее и всех дел ее. Она их зовет благотворительностью; но один бог знает, так ли это. Не может же быть, чтобы она отдавала бедным _все_ деньги, какие выжимает из нас. Я убежден, - тут он перешел на шепот, слышный всему столу, - что она тратит их на шампанское и сигары. Подобного рода разговоры были Лэфему неведомы; однако мисс Кингсбери, по-видимому, оценила шутку не меньше остальных, и он тоже засмеялся. - Комитет пригласит вас на ближайшую оргию, мистер Кори; тогда вы больше не решитесь нас изобличать, - сказала мисс Кингсбери. - Удивляюсь, почему вы не повели Кори в приют на Чардон-стрит, чтобы он говорил с неимущими итальянцами на их языке, - сказал Чарлз Беллингем. - Я только что прочел в "Транскрипте", что вы ищете кого-нибудь на эту работу. - Мы думали о мистере Кори, - сказала мисс Кингсбери, - но решили, что он не станет с ними беседовать, а попросит их позировать ему и позабудет об их нуждах. Сочтя этот ответ отличным реваншем за шутки Кори, все снова засмеялись. - Есть один вид благотворительности, - сказал Кори, делая вид, что вовсе не сражен словами мисс Кингсбери, - столь трудный, что я дивлюсь, как он, при вашей изобретательности, не пришел вам в голову. - Да? - сказала мисс Кингсбери. - Что же это? - Вселение достойных, опрятных бедняков во все прекрасные, чистые, хорошо проветренные дома, которые пустуют все лето, пока их владельцы живут в хижинах у моря. - Ужасно, не правда ли? - серьезно сказала мисс Кингсбери, и глаза ее увлажнились. - Я часто думаю, что наши просторные, прохладные дома пустуют, а тысячи несчастных задыхаются в своих конурах, и маленькие дети умирают от этих нездоровых условий. Как мы себялюбивы и жестоки! - Весьма похвальные чувства, мисс Кингсбери, - сказал Кори, - и вам, вероятно, уже кажется, будто вы распахнули перед всем Норт-Эндом двери дома N_31. Однако я отношусь к этому серьезно. Сам я провожу лето в городе, и мой дом не пустует, так что я могу быть объективным; и должен сказать, что, когда я прохожу по Холму и вниз вдоль Бэк-Бэй, только зрелище полисмена мешает мне лично вторгнуться в эти красивые дома, жестокосердно закрывшие свои ставни. Будь я бедняком и мой больной ребенок хирел бы на чердаке или в подвале где-нибудь в Норт-Энде, я бы вломился в один из этих домов и улегся на рояле. - Ты забываешь, Бромфилд, - сказала ему жена, - во что эти люди превратили бы обстановку приличного дома. - Верно, - смиренно согласился Кори, - об этом я не подумал. - И если бы ты был бедняком с больным ребенком, ты не так легко решился бы взломать замок, - заметил Джеймс Беллингем. - Удивительно, до чего они терпеливы, - сказал пастор. - Тяжко трудящемуся бедняку, должно быть, выносить зрелище недоступной ему роскоши. Лэфему хотелось сказать, что он сам был таким и знает, каково это. Ему хотелось сказать, что бедняк бывает доволен, если ему удается хотя бы сводить концы с концами; что сам он никогда не завидовал удаче другого, если тот заслуживал свою удачу; разве что тот наступал ему на горло. Но прежде чем он отважился заговорить, Сьюэлл добавил: - По-видимому, он не всегда об этом думает. - Но в один прекрасный день _подумает_, - сказал Кори. - В нашей стране мы все для этого делаем. - У моего зятя в Омахе, - сказал Чарлз Беллингем, гордясь столь примечательным зятем, - очень много рабочих; и он говорит, что недовольны как раз выходцы из тех стран, где им не давали об этом думать. А с американцами никаких хлопот. - Значит, они понимают, что, если у нас существуют неограниченные возможности, никто не вправе жаловаться. - А что пишет Лесли? - спросила у миссис Беллингем миссис Кори, которой наскучили все эти бесплодные абстракции. - Вы, вероятно, слышали, - ответила эта дама, понизив голос, - что у них еще один ребенок? - Нет, не слышала. - Да, мальчик. И назван в честь дяди. - Да, - вступил в разговор Чарлз Беллингем. - Говорят, мальчик прекрасный и похож на меня. - В этом нежном возрасте, - сказал Кори, - все мальчики прекрасны и похожи на всех, кого вы захотите. А что, Лесли все еще тоскует о чечевичных котлах своего родного Бостона? - Это у нее, кажется, прошло, - ответила миссис Беллингем. - Она очень интересуется предприятиями мистера Блейка, и жизнь у нее весьма наполненная. Она говорит, что с ней происходит то же, что и с теми, кто три года не был в Европе: период острых сожалений прошел, но еще не настал следующий, когда _непременно_ надо ехать снова. Лэфем наклонился к миссис Кори и спросил о картине, висевшей напротив: - Это, если не ошибаюсь, портрет вашей дочери? - Нет, это бабушка моей дочери. Писал Стюарт Ньютон; он написал много портретов сейлемских красавиц. В девичестве она была мисс Полли Берроуз. Моя дочь похожа на нее, не правда ли? Оба они взглянули на Нэнни Кори, потом на портрет. - Эти прелестные старинные платья снова входят в моду. Неудивительно, что вы приняли ее за Нэнни. А другие, - она говорила о других портретах, темневших на стенах, - это мои родственники; писал их большей частью Копли. Все эти неизвестные Лэфему имена ударили ему в голову, как вино, которое он пил. На миг они, казалось, засияли, но потом все вокруг стало темнеть. Он слышал, как Чарлз Беллингем рассказывал Айрин что-то смешное, стараясь ее позабавить, она смеялась и казалась очень счастливой. Иногда Беллингем принимал участие в общем разговоре, который шел между хозяином дома, Джеймсом Беллингемом, мисс Кингсбери и пастором Сьюэллом. Они говорили о каких-то людях, и Лэфем подивился, как легко и свободно они о них говорили. Они отнюдь не щадили их; о человеке, который был известен Лэфему как удачливый делец и богач, Джеймс Беллингем сказал, что это не джентльмен; а его кузен Чарлз выразил удивление, отчего этот человек еще не стал губернатором. Когда последний отвернулся от Айрин, чтобы принять участие в общей беседе, с ней заговорил Кори-младший; из нескольких услышанных слов Лэфем понял, что речь шла о Пенелопе. Он снова подосадовал, зачем она не пришла; она не хуже любого из них участвовала бы в общем разговоре, ведь она такая остроумная. Лэфем понимал, что Айрин-то этого не хватает; но, видя ее лицо, сиявшее юной красотой и влюбленностью, он подумал, что это не столь уж важно. Сам он чувствовал, что поддержать разговор не умеет. Когда к нему обращались, он отвечал несколькими словами, которые, казалось, никуда не вели. Часто ему приходило в голову что-то очень близкое к тому, о чем шла речь; но прежде чем он успевал заговорить, они перескакивали на что-нибудь другое, и перескакивали так быстро, что он не поспевал за ними и чувствовал, что ему не удается себя показать. Одно время разговор шел на тему, о которой Лэфем никогда прежде не слышал; и опять он подосадовал, что с ними нет Пенелопы, уж она бы нашла что сказать; сказала бы такое, что стоило послушать. Мисс Кингсбери, обращаясь к Чарлзу Беллингему, спросила, читал ли он "Слезы, напрасные слезы" - роман, наделавший столько шуму, - а когда он сказал, что нет, удивилась: - Он просто надрывает сердце, это видно уже из названия; там такой милый, старомодный герой, и героиня тоже, и они безумно друг друга любят и приносят один ради другого такие огромные, совершенно ненужные жертвы. Кажется, будто сама это делаешь. - В этом-то и секрет успеха, - сказал Бромфилд Кори. - Читателю льстит, что персонажи романа - грандиозны, а хромают и сутулятся, как он сам, и он чувствует себя столь же грандиозным. Ты читала роман, Нэнни? - Да, - ответила его дочь. - Его следовало бы назвать "Нытье, глупое нытье". - О, Нэнни, все же не совсем _нытье_, - вступилась мисс Кингсбери. - Удивительно, - заметил Чарлз Беллингем, - как мы любим книги, играющие на наших сердечных струнах. В романах всего популярнее самопожертвование. Нам очень нравится видеть возвышенные страдания. - Несколько лет назад, - сказал Джеймс Беллингем, - говорили, будто романы выходят из моды. - Но они как раз входят в моду, - воскликнула мисс Кингсбери. - Да, - сказал пастор Сьюэлл, - и никогда еще они не были для стольких людей единственной духовной пищей. Они приносят более вреда, чем когда-либо. - Не завидуйте, пастор, - сказал хозяин дома. - И не думаю, - ответил Сьюэлл. - Я рад был бы получать от них помощь. Но эти романы со старомодными героями и героинями - простите, мисс Кингсбери, - просто губительны. - Вы чувствуете, что погибли, мисс Кингсбери? - спросил хозяин. Но Сьюэлл продолжал: - Романисты могли бы оказать нам неоценимую помощь, если бы изображали жизнь как она есть, а человеческие чувства - в их подлинных пропорциях и соотношениях; но они большей частью были и остаются вредными. Это показалось Лэфему правильным; но Бромфилд Кори спросил: - А что, если жизнь как она есть не занимательна? Неужели нельзя, чтобы нас занимали? - Нет, если это наносит нам вред, - твердо ответил пастор, - а самопожертвование, изображенное в романах, вроде этого... - "Нытья, глупого нытья", - с гордостью подсказал отец автора остроты. - ...Это не что иное, как психологическое самоубийство, и так же безнравственно, как вид человека, пронзающего себя мечом. - Может быть, вы и правы, пастор, - сказал хозяин; а пастор, явно оседлавший любимого конька, помчался дальше, несмотря на молчаливые попытки его жены схватить конька под уздцы. - Прав? Разумеется, я прав. Любовь, ухаживание, вступление в брак изображаются романистами в чудовищной диспропорции к другим человеческим отношениям. Любовь - это очень мило, очень приятно... - О, _благодарю_ вас, мистер Сьюэлл, - сказала Нэнни Кори таким тоном, что все засмеялись. - Но обычно это - дело очень молодых людей, еще слишком несложившихся и неопытных, чтобы быть интересными. А в романах любовь изображается не только как главное в жизни, но и как единственное в жизни двух глупеньких молодых людей; романы учат, что любовь вечна, что огонь подлинной страсти горит вечно и что думать иначе - кощунство. - Но разве это не так, мистер Сьюэлл? - спросила мисс Кингсбери. - Я знавал весьма достойных людей, которые были женаты дважды, - продолжал пастор, и тут его поддержали. Лэфем тоже хотел высказать свое одобрение, но не решился. - Мне думается, что любовь немало изменилась, - сказал Бромфилд Кори, - с тех пор, как ее стали идеализировать поэты рыцарских времен. - Да, и надо ее снова изменить, - сказал мистер Сьюэлл. - Как? Вернуться назад к первобытным временам? - Этого я не говорю. Но ее надо признать явлением естественным и земным, а не воздавать ей божественных почестей, подобающих только праведности. - Вы слишком многого требуете, пастор, - сказал, смеясь, хозяин дома, и разговор перешел на что-то другое. Обед был не так уж обилен; но Лэфем привык, чтобы все блюда подавались одновременно; и такое чередование блюд сбивало его с толку; он боялся, что ест слишком много. Он уже не делал вид, будто не пьет вина; ему хотелось пить, а воды на столе уже не было и он ни за что не хотел ее попросить. Подали мороженое, потом фрукты. Миссис Кори внезапно встала и обратилась через стол к мужу: - Вам, наверное, подать кофе сюда? Он ответил: - Да, а к вам мы придем к чаю. Дамы встали, мужчины тоже. Лэфем двинулся было за миссис Кори, по другие мужчины остались на месте, кроме Кори-младшего, который подбежал открыть дверь перед матерью. Лэфем со стыдом подумал, что, наверное, это следовало сделать ему, но никто, казалось, ничего не заметил, и он снова сел, подрыгав немного затекшей было ногой. Вместе с кофе появились сигары, и Бромфилд Кори предложил Лэфему сигару, которую сам выбрал. Лэфем признался, что любит хорошие сигары; Кори сказал: - Эти - новые. А недавно у меня в гостях был англичанин, который курит только старые сигары, полагая, что табак, как и вино, от времени становится лучше. - Ну, - сказал Лэфем, - кто жил там, где сажают табак, тот бы этого не сказал. - С дымящейся сигарой в зубах он почувствовал себя свободнее, чем раньше. Он сел несколько боком, перекинул руку на спинку стула, сплел пальцы обеих рук и курил, очень всем довольный. Джеймс Беллингем уселся рядом. - Полковник Лэфем, не были ли вы с Девяносто шестым Вермонтским, когда он форсировал реку у Пикенсбурга, а батарея мятежников расстреливала его на воде? Лэфем медленно закрыл глаза и кивнул утвердительно, выпустив из угла рта облако белого дыма. - Я так и думал, - сказал Беллингем. - А я был с Восемьдесят пятым Массачусетским; никогда не забуду эту бойню. Мы были тогда еще совсем необстрелянные, потому, наверное, такой она и запомнилась. - Не только поэтому, - заметил Чарлз Беллингем. - Разве позже было что-либо подобное? Я читал об этом в Миссури, мы там как раз тогда стояли, и помню, что говорили старые служаки. Они утверждали, что число убитых превзошло все мыслимые цифры. Думаю, так оно и было. - Уцелел примерно каждый пятый из нас, - сказал Лэфем, стряхивая сигарный пепел на край тарелки. Джеймс Беллингем придвинул к нему бутылку аполлинариса. Он выпил стакан и продолжал курить. Все, казалось, ждали, что он продолжит рассказ, а Кори заметил: - Каким все это сейчас кажется невероятным! Вы знаете, что все так и было на самом деле, но можете ли в это поверить? - Никто не _чувствует_ прошлого, - сказал Чарлз Беллингем. - То, что мы пережили, и то, о чем просто знаем, в воспоминаниях почти неразличимо. Пережитое не более вероятно и гораздо менее живо для нас, чем иные сцены романа, который мы прочли в детстве. - Не уверен в этом, - сказал Джеймс Беллингем. - Что ж, Джеймс, может быть, и я не уверен, - согласился его кузен, наливая себе из той же бутылки аполлинариса. - О чем мы говорили бы за обедом, если бы надо было говорить только то, в чем мы уверены? Остальные засмеялись, а Бромфилд Кори сказал задумчиво: - Что удивляет во всем этом робкого штатского, так это изобилие - огромное изобилие - героизма. Трусы были исключением, а люди, готовые умереть, - правилом. - В лесах их было полно, - сказал Лэфем, не вынимая изо рта сигары. - В "Школе" есть любопытные строки, - вмешался Чарлз Беллингем, - когда девушка говорит солдату, воевавшему под Инкерманом: "Вы, конечно, должны очень этим гордиться", а он, пораздумав, отвечает: "Дело в том, что нас там было очень много". - Как же, помню, - сказал Джеймс Беллингем, улыбаясь своим воспоминаниям. - Но зачем называть себя робким штатским, Бромфилд? - добавил он, взглянув на зятя дружелюбно и с той готовностью подчеркнуть достоинства друг друга в компании, которую часто обнаруживают бостонцы; воспитанные вместе в школе и колледже, постоянно встречающиеся в обществе, все они знают эти достоинства. - И это говорит человек, примкнувший в сорок восьмом к Гарибальди, - продолжал Джеймс Беллингем. - О, всего лишь чуть-чуть революционного дилетантства, - отмахнулся Кори. - Пусть вы и не согласны с тем, как я себя называю, но куда делся весь этот героизм? Том, сколько ты знаешь в клубе людей, которым было бы отрадно и почетно умереть за отечество? - Так сразу, сэр, я не сумею назвать многих, - ответил сын со скромностью своего поколения. - И я не мог бы в шестьдесят первом, - сказал его дядя. - Однако герои нашлись. - Вы, значит, считаете, что просто нет случая, - сказал Бромфилд Кори. - Но отчего не пробуждает героизма реформа гражданской службы, возобновление выплат золотом и налог на доход? Все это можно считать правым делом. - Да просто нет случая, - повторил Джеймс Беллингем, игнорируя persiflage [насмешку (фр.)]. - И я очень рад этому. - Я тоже, - с глубоким чувством сказал Лэфем сквозь туман, в котором, казалось, плавал его мозг. В разговоре много было сказано такого, чего он не понял; и говорили все слишком быстро; но тут было для него что-то вполне ясное. "Не хочу еще раз увидеть, как убивают людей". Что-то серьезное и мрачное встало за этими словами, и все ждали, что Лэфем что-нибудь добавит, но туман вокруг него снова сгустился, и он молча выпил еще аполлинариса. - Мы, нестроевые, противились окончанию войны, - сказал пастор Сьюэлл, - но, полагаю, полковник Лэфем и мистер Беллингем правы. Будет у нас снова и героизм, если будет в том надобность. А пока надо довольствоваться повседневными жертвами и великодушными поступками. Они берут если не качеством, то количеством. - Они не столь живописны, - сказал Бромфилд Кори. - Художник может изобразить человека, умирающего за отечество. Но как перенести на полотно человека, добросовестно выполняющего свой гражданский долг? - Может быть, за него возьмутся романисты, - предположил Чарлз Беллингем. - Будь я в их числе, я бы именно эту попытку и предпринял. - Как? Обыденность? - спросил его кузен. - Обыденность? Это как раз то неосязаемое и невидимое, что еще не попало в их проклятые книги. Романист, сумевший передать обыденные чувства обыденных людей, разгадал бы "загадку печальной земли". - Ну, с этим, я надеюсь, обстоит не так уж плохо, - сказал хозяин дома; а Лэфем смотрел то на одного, то на другого, силясь понять, о чем речь. Никогда еще не бывал он так сбит с толку. - Нам не следует постоянно видеть человеческую природу раскаленной добела, - продолжал после паузы Бромфилд Кори. - Мы возгордились бы за род людской. Сколько бедных малых на той войне и на многих других шло в бой просто за свою родину, не зная, что станется с ним, если убьют, а если станется, то где - на небесах или в аду. Скажите-ка, пастор, - сказал он, оборачиваясь к пастору, - из всего, что говорится о всемогуществе, о всеведении, есть ли что выше и божественнее этого? - Ничего, - спокойно ответил священник. - Бога ведь невозможно себе представить. Но если вы считаете, что такой человек поступал по Писанию, это поможет вам представить, что такое Бог. - Правильно, - сказал Лэфем. Он вынул изо рта сигару и придвинул свой стул ближе к столу, положив на него могучие руки. - Я вот расскажу про одного парня из моей роты, дело было в самом начале войны. Мы все были сперва рядовыми; это уж после выбрали меня капитаном, я там держал таверну, и многие меня знали. А Джим Миллон не выслужил больше чем капрала, так капралом его и убили. - Присутствующие застыли в разных позах и слушали Лэфема с интересом, очень ему льстившим. Наконец-то и он сумеет себя показать! - Не скажу, пошел ли он на войну из высоких побуждений; ведь наши побуждения всегда порядком смешаны, а тогда столько кричали "ура", что не разберешь. Думаю, что Джим Миллон мог пойти из-за одной только жены: скверная была баба, - сказал Лэфем, понизив голос и оглянувшись на дверь, плотно ли она закрыта. - И жизнь _здорово_ ему отравляла. И что вы думаете, сэр? - продолжал Лэфем, объединяя в этом обращении всех своих слушателей. - Он ей отсылал все жалованье, до последнего цента. Через меня отсылал. Я его отговаривал. Ты ведь знаешь, Джим, говорю, на что пойдут эти деньги. А он: знаю, капитан; а что ей делать без них? И она себя соблюдала - пока жив был Джим. Тут прямо загадка. У них была дочка, ровесница моей старшей, и Джим часто о ней рассказывал. Наверно, он больше ради нее все это и делал; а перед последним своим боем говорит: так бы и задал стрекача, капитан; чувствую, не быть мне живым; но ведь не положено. Да, говорю, Джим, тебе это не пристало. А жить хочется, говорит, и заплакал, прямо у меня в палатке. Ради бедной Молли хочется и Зериллы, - так звали девочку, не знаю, где они откопали такое имя. Не везло мне до сих пор, а сейчас она выправляется, мы бы и зажили хорошо. Сидел и плакал как ребенок. А в бой пошел как мужчина. А когда все было кончено, я не мог смотреть на него; не потому только, что ему досталась пуля, которую стрелок готовил мне, - он увидел, как этот дьявол целится, и подскочил остеречь меня; а потому, что был на себя непохож, такой, знаете, оскаленный. Верно, умирал трудно. Рассказ произвел впечатление, и Лэфем это видел. - Вот я и говорю, - заключил он, чувствуя, что сейчас себя покажет и впечатление от его рассказа еще усилится. Но тут же понял, что не может говорить ясно. Мысль уплывала и ускользала. Он оглянулся, точно ища чего-то, что ее удержало бы. - Аполлинарис? - спросил Чарлз Беллингем, подавая ему бутылку. Он придвинулся к Лэфему ближе остальных и слушал с большим интересом. Когда миссис Кори пригласила его, чтобы познакомить с Лэфемом, он принял приглашение охотно. - Ты ведь знаешь, Анна, что я интересуюсь такими людьми. После замужества Лесли нам это даже нужно. Я считаю, что мы слишком мало общаемся с дельцами. А в них всегда есть что-то самобытное. - Сейчас он ожидал, что надежды его будут вознаграждены. - Спасибо, я, пожалуй, вот этого, - сказал Лэфем, наливая себе мадеры из темной и пыльной бутылки, украшенной этикеткой, сообщавшей возраст вина. Он опрокинул бокал, не сознавая, сколь драгоценен напиток; и подождал результата. Туман в голове рассеялся, но там стало пусто. Он забыл не только то, что собирался сказать, но и все, о чем говорилось. Все ждали, глядя на него, а он уставился на них. Потом он услышал голос хозяина: - Не присоединиться ли нам к дамам? Лэфем пошел со всеми, стараясь сообразить, что случилось. Ему казалось, что вино было им выпито уже очень давно. Миссис Кори подала ему чашку чая; он встал поодаль от своей жены, которая разговаривала с мисс Кингсбери и миссис Сьюэлл; Айрин сидела рядом с Нэнни Кори. Он не слышал, о чем они говорили; но знал, что, будь тут Пенелопа, она сделала бы честь всей семье. Он решил, когда придет домой, сказать ей, как досадовал на нее. Упустить такую возможность! Айрин была красивее, чем все они вместе взятые, но почти ничего не говорила; а Лэфем понял, что на званом обеде надо говорить. Самому ему казалось, что он говорил очень хорошо. Сейчас он держался с большим достоинством и, общаясь с другими джентльменами, был медлителен и важен. Кто-то из них повел его в библиотеку. Там он высказал свое мнение о книгах. Он заметил, что времени у него хватает, в общем, только на газеты, но в новом доме он намерен иметь полную библиотеку. Он торжественно выразил Бромфилду Кори благодарность за то, что его сын любезно подсказал им выбор книг; сообщил, что все они уже заказаны; а еще он хочет приобрести картины. Он спросил мистера Кори, кто сейчас считается в Америке лучшим художником. - Не берусь судить о картинах, но знаю, что мне нравится, - изрек он. Утратив прежнюю сдержанность, он начал хвастаться. Он сам заговорил о своей краске, это было как бы естественным переходом от разговора о картинах; он сказал, что надо бы мистеру Кори как-нибудь прокатиться с ним в Лэфем посмотреть фабрику; ему будет интересно; а потом объехали бы всю местность, он там держит большую часть своих лошадей и может показать мистеру Кори самых лучших джерсейских, какие есть в стране. Рассказал и о своем брате Уильяме, который судьей в Дюбюке, а еще у него там доходная ферма, он выращивает пшеницу. Отбросив всякую робость, он говорил громко и для большей выразительности ударял ладонью по ручке кресла. На мистера Кори это, видимо, производило впечатление; он сидел и молча слушал; Лэфем заметил, что и остальные джентльмены по временам прерывали разговор и прислушивались. После таких доказательств, что он сумел их заинтересовать, пусть миссис Лэфем попробует сказать, будто он неровня кому бы то ни было. Он и сам поразился, как свободно чувствует себя среди людей, о которых прежде слушал с благоговением. Бромфилда Кори он стал называть просто по имени. Он только не понимал, отчего у младшего Кори сделался такой озабоченный вид; и сообщил присутствующим, что стоило ему увидеть этого малого, как он сказал жене, что мог бы сделать из него человека, если тот войдет к нему в дело; и видите - не ошибся. Он стал рассказывать о разных молодых людях, которые у него служили. Наконец он совершенно завладел разговором; все молчали, а он говорил непрерывно. Это было настоящее торжество. Он все еще торжествовал, когда ему сообщили, что миссис Лэфем собирается уходить; кажется, эту весть принес Том Кори; он не был уверен. Но торопиться было некуда. Он радушно пригласил каждого из джентльменов побывать у него в конторе и не успокоился, пока не получил обещания от каждого. Чарлзу Беллингему он заявил, что тот ему очень нравится, а Джеймсу Беллингему - что всегда хотел с ним познакомиться; и если бы кто сказал ему, когда он приехал в Бостон, что не пройдет и десяти лет, как он станет приятелем Джима Беллингема, он бы назвал того человека вралем. И всякого назвал бы вралем, если бы кто сказал десять лет назад, что сын Бромфилда Кори придет проситься к нему на службу. Десять лет назад он, Сайлас Лэфем, явился в Бостон хуже чем без гроша, потому что еще задолжал половину денег, которыми откупился от компаньона; а теперь у него миллион и он знается с вами, джентльмены, на равной ноге. И каждый цент добыт честно, никаких спекуляций, каждая монета в обмен на товар. А недавно прежний компаньон, который совсем оскудел с тех пор, как вышел из дела, попросил у него взаймы двадцать тысяч долларов; и он, Лэфем, дал их, так пожелала жена, она всегда жалела, что с компаньоном пришлось расстаться. С мистером Сьюэллом Лэфем простился ласково и покровительственно и просил к нему обращаться, когда в приходе будет туго с деньгами; получит столько, сколько надо. У него, Лэфема, денег куры не клюют. - Осенью ваша жена прислала к моей за пожертвованием, - обратился он к мистеру Кори, - ну, я и выписал чек на пятьсот долларов, а жена не захотела взять больше ста, не надо, мол, задаваться перед миссис Кори. Сыграла же она штуку с миссис Кори! Надо ей рассказать, как миссис Лэфем обсчитала ее на целых четыреста долларов. Он направился было к дверям гостиной проститься с дамами; но Том Кори, очутившийся возле него, сказал: - Миссис Лэфем ждет вас внизу, сэр. Повинуясь ему, он вышел в другую дверь, позабыв о своем намерении, и ушел, не простившись с хозяйкой. Миссис Лэфем не знала, когда полагается уходить, и того, что в качестве главной гостьи она задерживает остальных. Она оставалась до одиннадцати часов и слегка испугалась, узнав, как поздно; но миссис Кори, впрочем, не удерживая ее, заверила, что совсем еще не поздно. Они с Айрин остались очень довольны. Все были с ними приветливы, и по пути домой они превозносили любезность обеих мисс Кори и мисс Кингсбери. Миссис Лэфем заметила, что еще не встречала более приятной особы, чем миссис Беллингем; та рассказала ей о своей дочери, которая замужем за изобретателем из Омахи, по фамилии Блейк. - Если это _тот_ Блейк, что делает вагонные колеса, - сказал с гордостью Лэфем, - то я его знаю. Я ему продал тонны краски. - Фи, папа! Как от тебя пахнет табаком! - воскликнула Айрин. - Крепкий табачок, а? - засмеялся Лэфем и опустил одно из окон экипажа. От духоты сердце у него бешено стучало; струя холодного воздуха освежила его, он умолк и сквозь дремоту слышал восторги жены и дочери. Он хотел, чтобы они разбудили Пенелопу и рассказали ей, как много она потеряла; но, когда они доехали до дома, он был такой сонный, что забыл обо всем. Полный своим торжеством, он заснул, едва коснувшись головой подушки. Но утром голова его раскалывалась от боли, начавшейся еще во сне, и он встал сердитый и молчаливый. Позавтракали молча. В холодном, сером утреннем свете победы предыдущего дня потускнели. Порой закрадывались мучительные сомнения, бросавшие на них свою тень. Пенелопа велела сказать, что нездорова и к завтраку не выйдет; Лэфем был рад отправиться в контору, не повидав ее. Весь день он был суров и молчалив со своими клерками и резок с клиентами. За Кори он исподтишка наблюдал, и ему становилось все тревожнее. Через посильного он передал просьбу, чтобы мистер Кори на несколько минут задержался. Машинистка тоже не уходила, видимо, желая говорить с ним; Кори остановился, пропуская ее к дверям кабинета. - Не сегодня, Зерилла, - сказал Лэфем отрывисто, но не зло. - Может, зайду, если у вас что-то важное. - Да, важное, - сказала девушка капризно и настойчиво. - Ладно, - сказал Лэфем и, кивнув Кори, чтобы входил, закрыл за нею дверь. Потом обернулся к молодому человеку и спросил: - Что, напился я вчера? 15 Лицо Лэфема было мучительно искажено чувствами, которые заставили его задать этот вопрос: стыд и боязнь того, что о нем подумали, смешивались в нем со слабой надеждой, что он все-таки ошибается; но надежда угасла при виде растерянности и жалости на лице Кори. - Что, напился я? - повторил он. - Я спрашиваю потому, что в жизни не пил вина, вот и не знаю. - Большие руки, которыми он держался за спинку стула, дрожали, губы пересохли. - Именно так все и поняли, полковник, - сказал молодой человек. - Все это видели. Не надо... - И говорили небось обо мне, когда я уехал? - грубо спросил Лэфем. - Простите, - сказал Кори, краснея. - Мой отец не обсуждает своих гостей с другими гостями. - И добавил, по-юношески не удержавшись: - Вы были среди джентльменов. - И только один я джентльменом не был, - сокрушался Лэфем. - Я вас осрамил! Я осрамил свою семью! Оконфузил вашего отца перед его друзьями. - Он опустил голову. - Я показал, что не гожусь для вашего общества. Не гожусь ни в какое приличное место. Что я говорил? Что я делал? - спросил он вдруг, подымая голову и глядя Кори в глаза. - Раз вы могли это вытерпеть, могу и я теперь услышать. - Ничего такого не было, право, - сказал Кори. - Вы были немного не в себе, вот и все. Со мной отец говорил об этом, - признался он, - когда мы остались одни. Он сказал, что мы не подумали и не позаботились о вас, раз вы привыкли пить только воду. Я ответил, что у вас на столе вина не видел. Остальные ничего о вас не говорили. - А что подумали? - Вероятно, то же, что и мы: что это просто неприятная случайность. - Не место мне там было, - настаивал Лэфем. - Вы теперь захотите уйти? - спросил он резко. - Уйти? - переспросил растерянно молодой человек. - Да, уйти с работы. Больше со мной не знаться. - Мне это и в голову не пришло! - воскликнул пораженный Кори. - Зачем мне уходить? - Затем, что вы джентльмен, а я нет, и не пристало мне быть вашим патроном. Если хотите уйти, я знаю, где вас охотно возьмут. Отпущу вас, пока не случилось чего похуже. В обиде не буду. Могу устроить вас лучше, чем у меня, и устрою. - О моем уходе не может быть речи, если вы сами этого не пожелаете, - сказал Кори, - если... - Скажите отцу, - прервал его Лэфем, - что я все время чувствовал, что веду себя как пьяный негодяй, и весь день этим мучился. Скажите, пусть не замечает меня, если встретимся. Скажите, что я понимаю, что не гожусь в общество джентльменов, разве что по делам, да и то... - Ничего подобного я говорить не стану, - ответил Кори. - И не могу больше вас слушать. То, что вы сказали, мне тяжело, вы не представляете, как тяжело. - Почему? - удивленно воскликнул Лэфем. - Если я могу это выносить, вы и подавно! - Нет, - сказал Кори, болезненно морщась, - это совсем другое. Вы можете себя обличать, если хотите; у меня есть причины отказываться это слушать, причины, почему я не могу вас слушать. Если вы скажете еще хоть слово, я вынужден буду уйти. - Ничего не понимаю, - сказал Лэфем с изумлением, в котором даже растворился его стыд. - Вы преувеличиваете случившееся, - сказал молодой человек. - Достаточно, и более чем достаточно, упомянуть об этом мне; а мне не пристало вас слушать. Он шагнул к двери, но Лэфем остановил его; он был трагичен в своем самоунижении. - Не уходите! Я не могу вас отпустить. Вижу, что я внушаю вам отвращение. Я не хотел. Я беру свои слова обратно. - Вам нечего брать обратно, - сказал Кори, внутренне содрогаясь от зрелища такого унижения. - Но не будем об этом больше говорить - и вспоминать. Вчера там не было ни одного человека, кто подумал бы об этом иначе, чем мой отец и я; и на этом мы должны кончить. Он вышел в общую комнату, не давая Лэфему удержать себя. Для него стало жизненной необходимостью думать о Лэфеме как можно лучше, а сейчас в его уме беспорядочно толпились мысли самые нелестные. Он вспомнил, каким тот был накануне в обществе дам и джентльменов, и вздрогнул от отвращения к его грубому хвастовству. Он осознал свою принадлежность к кругу, в котором родился и вырос, как человек осознает свой долг перед родиной, когда наступает враг. Взгляд его упал на швейцара в жилете и рубашке, запиравшего на ночь помещение, и он подумал, что Деннис не более плебей, чем его хозяин; что обоим свойственны грубые аппетиты, грубые чувства, грубое честолюбие, тупая кичливость, а разница состоит лишь в грубой силе, и, вероятно, швейцар был из них двоих менее грубым. Даже добродетельная, вплоть до того дня, жизнь Лэфема раздражала молодого человека; он видел в этом плебейское незнание обычаев. Гордость его была оскорблена; все традиции, все привычные чувства, которые он в последние месяцы подавлял усилием воли, взяли над ним власть, и он не мог не презирать неотесанного мужлана, еще более мерзкого в своем унижении, чем в своем проступке. Он твердил себе, что он - из семейства Кори, словно это что-то значило; а между тем в глубине его души все время таилось нечто, чему он в конце концов вынужден будет сдаться и что покорно терпело сейчас его негодование, уверенное в своей конечной победе. Ему казалось, будто девичий голос защищал отца, отрицал один за другим все возмущенные обвинения, освещал все иным и более справедливым светом, давал надежду, подсказывал доводы смягчающие, протестовал против несправедливостей. То, что Лэфем никогда прежде не пил, и впрямь _было_ в его пользу; и вот Кори уже спрашивал себя, впервые ли случилось ему пожелать, чтобы кто-то из гостей за отцовским столом меньше выпил; и не следует ли уважать Лэфема за то, что он по незнанию не удержался там, где опытный грешник должен был бы не распускать язык. Он спрашивал себя, почувствовав внезапные угрызения совести, выказал ли он сочувствие, на какое Лэфем имел право, когда так перед ним унизился; и вынужден был признать, что вел себя высокомерно, щадил себя, утверждал превосходство своей касты и не понял, что унижение Лэфема было порождено сознанием вины, а он нагнетал в нем это сознание тем, что отстранялся от него и гнушался им. Он запер свою конторку и быстро вышел на вечернюю улицу, без определенной цели и намерений, быстро шагая взад и вперед, надеясь найти выход из того хаоса, который представлялся ему то руинами, то обещанием чего-то доброго и счастливого. Спустя три часа он стоял у дверей дома Лэфема. Временами задуманное им казалось немыслимым, а временами он чувствовал, что не в силах откладывать это ни минуты дольше. Он ясно понимал, как относятся его родные к семье Лэфемов, не пренебрегал этим и даже признавал, что они отчасти правы в том, что хотят, чтобы он не отчуждался от их общей жизни и традиций. Самое большое, что он мог признать, это то, что на их стороне не все основания и не вся правота; и все же он колебался и медлил, ибо этих оснований было не так уж мало. Ему не всегда удавалось убедить себя, что он может следовать только собственному желанию в деле, касающемся, в сущности, его одного. Он видел, сколь непохожи во всех привычках и идеалах дочери Лэфема; и несходство это не всегда было ему приятно. Подчас он принимал все это очень близко к сердцу, убеждая себя, что должен отказаться от своих сокровенных надежд. В течение прошедших месяцев он неоднократно говорил себе, что не должен заходить дальше, и всякий раз, решившись на это, менял решение под тем или иным предлогом, сознавая, что сам придумывает этот предлог. Еще хуже было то, что он не сознавал, что может причинить боль еще кому-то, кроме себя и своей семьи; виной тому было его скромное мнение о себе; первый укол совести он ощутил, когда мать сказала, что не хочет дать Лэфемам повод думать, будто ищет с ними более близкого знакомства, чем он; но было уже слишком поздно. С тех пор он столько же мучился страхом, что это не сбудется, сколько тем, что это может сбыться; сейчас, глубоко взволнованный мыслями о Лэфеме, он был дальше чем когда-либо от тщеславной уверенности. Наконец положив конец своим сомнениям и колебаниям, он сказал себе, что пришел сюда, прежде всего чтобы увидеть Лэфема, доказать ему свою глубокую преданность и неизменное уважение и чем-то искупить черствость, которую проявил. 16 Открывшая дверь младшая горничная, канадка из Новой Шотландии, сказала, что Лэфем еще не вернулся. - О! - воскликнул молодой человек, в нерешительности остановившись на пороге. - Все-таки вы лучше войдите, - сказала служанка. - А я пойду спрошу, скоро ли его ждут. Кори был в том состоянии, когда решение меняется от любой случайности. Он последовал дружескому совету младшей горничной; она провела его в гостиную и пошла наверх доложить о нем Пенелопе. - Вы сказали ему, что отца нет дома? - Да. А он, видно, огорчился. Я и пригласила его войти, а я, мол, спрошу, когда будет, - сказала служанка с тем живым участием, которое порой заменяет американской прислуге раболепную почтительность слуг в других странах. Пенелопа слегка усмехнулась, взглянула в зеркало. - Ладно, - сказала она наконец и сбросила с плеч шаль, в которую куталась, сидя над книгой, когда раздался дверной звонок. - Сейчас спущусь. - Хорошо, - сказала служанка, а Пенелопа поспешно поправила волосы на своей маленькой голове, подняв их вверх, и повязала на шею алую ленту, оттенив свою смуглую бледность. Она прошлась по ковру с особой грацией, свойственной ее изящной фигурке, состроила себе в зеркале недовольную гримаску, достала из комода носовой платок, сунула его в карман и сошла вниз. Гостиная Лэфемов на Нанкин-сквер была окрашена в два цвета, что полковник сперва хотел повторить и в новом доме; дверные и оконные рамы были светло-зеленые, а дверные панели - цвета семги; стены были оклеены серыми обоями; золотой багет делил их на широкие полосы, обведенные по краям красным; с потолка свисала массивная люстра под бронзу; каминная доска, над которой возвышалось зеркало, была покрыта зеленой репсовой скатертью с бахромою; тяжелые занавеси из того же репса свисали из-под золоченых ламбрекенов. Ковер был ярко-зеленый в мелкий рисунок; когда миссис Лэфем покупала его, такие ковры устилали полы половины новых домов Бостона. На стенных панелях висели однотонные пейзажи, изображавшие горы и каньоны Запада; полковник с женой посетили их во время одной из первых железнодорожных экскурсий. Перед высокими окнами, выходившими на улицу, стояли статуи; преклонившие колена фигуры, повернувшись спиною к комнате, являли уличным зрителям Веру и Молитву. В одном углу комнаты расположилась групповая скульптура из белого мрамора, в которой итальянский скульптор предложил свою версию того, как Линкольн освобождал невольников: южноамериканский негр, его подруга жизни и Линкольн, у ног которого одобрительно хлопает крыльями американский орел. В другом углу стояла этажерка более раннего периода. Эти призраки добавляли холода, которым веяло от стен, от пейзажей и ковра, и лишь усиливали контраст со сверкавшей всеми огнями люстрой и дрожащим от жара радиаторов воздухом в те редкие случаи, когда у Лэфемов бывали гости. В этой комнате Кори еще не был; его всегда принимали в так называемой малой гостиной. Пенелопа сперва заглянула туда, потом в гостиную и рассмеялась, увидя его стоящим под единственной горелкой, которую служанка зажгла для него в люстре. - Не понимаю, почему вас сюда поместили, - сказала она и провела его в малую, более уютную гостиную. - Отец еще не пришел, но я жду его с минуты на минуту; не знаю, отчего он задерживается. Служанка сказала вам, что мамы и Айрин тоже нет дома? - Нет, не сказала. Спасибо, что принимаете меня. - Он увидел, что она не замечает его волнения, и слегка вздохнул, все, значит, должно быть на этом, низшем, уровне; что ж, пусть так. - Мне надо кое-что сказать вашему отцу... Надеюсь, - перебил он себя, - вам сегодня лучше. - О да, благодарю вас, - сказала Пенелопа, вспомнив, что была накануне больна и потому не могла быть на обеде. - Нам очень вас не хватало. - О, спасибо. Боюсь, что меня более чем хватало бы, будь я там. - Уверяю вас, - сказал Кори, - очень не хватало. Они смотрели друг на друга. - Мне кажется, я что-то начала говорить, - сказала девушка. - Мне тоже, - ответил молодой человек. Они весело рассмеялись и тут же сделались очень серьезными. Он сел на предложенный ею стул и смотрел на нее; она села по другую сторону камина, на более низкий стул, положила руки на колени и, говоря с ним, чуть-чуть склоняла голову к плечу. В камине, слегка потрескивая, горел огонь, бросая на ее лицо мягкий свет. Она опустила глаза, потом зачем-то взглянула на часы на каминной доске. - Мама и Айрин пошли на концерт испанских студентов. - Вот как? - сказал Кори и опустил на пол шляпу, которую до того держал в руке. Она зачем-то взглянула на шляпу, потом зачем-то на него и слегка покраснела. Кори тоже покраснел. Она, всегда общавшаяся с ним так свободно, чувствовала себя теперь скованной. - Знаете, как тепло на улице? - спросил он. - Да? Я сегодня не выходила весь день. - Вечер совсем летний. Она повернула лицо к огню и спохватилась. - Вам здесь, наверное, слишком жарко? - О нет, мне хорошо. - В доме как будто еще держится холод последних дней. Когда вы пришли, я читала, закутавшись в шаль. - Я помешал вам. - О нет. Книгу я уже прочла. И просматривала снова. - Вы любите перечитывать книги? - Да, те, что мне нравятся. - А что вы читали сегодня? Девушка колебалась. - Название сентиментальное. Вы читали? "Слезы, напрасные слезы". - Ах, да. О ней вчера говорили. Книга имеет огромный успех у дам. Они обливают ее слезами. А вы плакали? - Заплакать над книгой очень легко, - сказала, смеясь, Пенелопа, - а в этой все очень естественно, пока дело не доходит до главного. Из-за естественности всего остального естественным кажется и это. И все же, по-моему, все это очень искусственно. - То, что она уступила его другой? - Да; и только потому, что та другая, как ей было известно, полюбила его первая. Зачем? Какое право она имела так сделать? - Не знаю. Думаю, что самопожертвование... - Не было там никакого самопожертвования. Она и любимого принесла в жертву; и ради той, которая и вполовину не могла его оценить. Мне досадно на себя, когда вспоминаю, как я плакала над этой книгой, - да, признаюсь, плакала. Поступить так, как эта девушка, глупо. И дурно. Почему романисты не дают людям вести себя разумно? - Может быть, им не удалось бы тогда написать что-то интересное, - предположил с улыбкой Кори. - По крайней мере, тогда это было бы что-нибудь новое, - сказала девушка. - Впрочем, и в жизни это было бы что-нибудь новое, - добавила она. - Не уверен. Отчего бы влюбленным и не проявлять здравый смысл? - Это вопрос очень серьезный, - серьезно сказала Пенелопа. - Я на него ответить не могу, - и она предоставила ему выпутываться из разговора, который сама начала. При этом к ней, казалось, вернулась непринужденность. - А как вам нравится наша осенняя выставка, мистер Кори? - Ваша выставка? - Деревья в сквере. _Мы_ считаем, что она ничуть не хуже, чем открытие сезона у "Джордана и Марша". - Боюсь, вы не дадите мне серьезно оценить даже ваши клены. - Что вы! - дам, если вам хочется быть серьезным. - А вам? - Только в вещах несерьезных. Поэтому я и плакала над этой книгой. - Вы потешаетесь надо всем. Мисс Айрин говорила мне о вас вчера. - Тогда мне слишком рано это опровергать. Придется сделать выговор Айрин. - Надеюсь, вы не запретите ей говорить о вас! Она взяла со стола веер и стала заслонять им лицо то от огня, то от него. При неясном свете ее маленькое лицо, сужавшееся книзу и увеличенное массой тяжелых темных волос, лукавый и ленивый взгляд напоминали японку; в ней было очарование, озаряющее каждую женщину, когда она счастлива. Трудно сказать, понимала ли она его чувства. Они еще о чем-то поговорили, потом она вернулась к тому, что он уже сказал. Она искоса взглянула на него из-за веера, и веер замер. - Так, значит, Айрин говорит обо мне? - спросила она. - Да. А может, это я говорю. Вы вправе осудить меня, если я поступаю неправильно, - сказал он. - О, я не сказала, что неправильно, - ответила она. - Надеюсь только, что если вы говорили обо мне очень уж плохо, то сообщите и мне, чтобы я могла исправиться... - Нет, пожалуйста, не меняйтесь! - воскликнул молодой человек. У Пенелопы перехватило дыхание, но она продолжала решительно: - ...или отчитать вас за поношение высоких особ. - Она смотрела на веер, лежавший теперь у нее на коленях, и старалась справиться с собой, но голова ее чуть-чуть подрагивала, и она не поднимала глаз. Разговор перешел было на другое, но Кори снова вернул его к ним самим, словно только о них и шла все время речь. - Я хочу говорить о _вас_, - сказал он, - раз уж _с вами_ я говорю так редко. - Вы хотите сказать, что говорю одна я, когда мы - вместе? - Она взглянула на него искоса; но, произнося последнее слово, покраснела. - Мы так редко бываем вместе, - продолжал он. - Не понимаю, о чем вы? - Иногда мне кажется... я боюсь... что вы меня избегаете. - Избегаю? - Да! Стараетесь не оставаться со мной наедине. Она могла бы сказать, что им вовсе незачем оставаться наедине, и очень странно, что он на это жалуется. Но она не сказала этого. Она посмотрела на веер, потом подняла пылающее лицо и снова взглянула на часы. - Мама и Айрин будут жалеть, что вы не застали их, - выговорила она. Он тотчас же встал и подошел к ней. Она тоже встала и машинально протянула ему руку. Он взял ее как бы затем, чтобы попрощаться. - Я не хотела выпроваживать вас, - сказала она извиняющимся тоном. - А я и не ухожу, - сказал он просто. - Я хотел объяснить, объяснить, что это я завожу с ней разговор о вас. Объяснить... Я хотел - мне надо вам что-то сказать; я так часто повторял это про себя, что порой мне казалось, вы должны уже все знать. Она стояла недвижно, оставив руку в его руке, не спуская с него вопросительного недоуменного взгляда. - Вы _должны_ все знать - она, наверное, сказала вам... Она, наверное, догадалась... - Пенелопа побелела, но, казалось, справилась с волнением, заставившим всю ее кровь отхлынуть к сердцу. - Я... я не собирался... я хотел видеть вашего отца... но сейчас я должен сказать... я вас люблю! Она высвободила руку, которую он держал в своих руках, и гибким движением отстранилась. - Меня! - Быть может, в глубине души она и ждала этого, но слова его ужаснули ее. Он снова подошел. - Да, _вас_. Кого же еще? Она отстранила его умоляющим жестом. - Я думала... я... что это... - Она сжала губы и стояла, глядя на него, а он молчал, удивленный. Потом она сказала, дрожа: - О, что вы натворили! - Право, - сказал он со смущенной улыбкой, - не знаю. Надеюсь, ничего дурного? - О, не смейтесь! - воскликнула она, сама истерически засмеявшись. - Если не хотите, чтобы я сочла вас величайшим негодяем. - Меня? - сказал он. - Объясните, ради бога, о чем вы? - Вы знаете, что объяснить я не могу. А вы... можете вы... положа руку на сердце сказать... что никогда не думали... что все время думали именно обо мне? - Да, да! О ком же еще? Я пришел к вашему отцу сообщить, что хочу признаться вам... попросить его... но разве это важно? Вы должны были знать... должны были видеть... только от вас я жду ответа. Сейчас все получилось неожиданно. Я напугал вас. Но если вы меня любите, вы простите меня, ведь я так долго любил вас, прежде чем заговорил. Она смотрела на него, полураскрыв губы. - О боже! Что мне делать? Если правда... то, что вы говорите... вы должны уйти! - сказала она. - И больше никогда не приходить. Вы обещаете? - Конечно, нет, - сказал молодой человек. - Почему я должен обещать то... то... что несправедливо. Я мог бы повиноваться, если бы вы не любили меня... - Я вас не люблю! Да, да, не люблю! Теперь послушаетесь? - Нет. Я вам не верю. - О! Он снова завладел ее рукой. - Любовь моя! Единственная моя! Что это за трудности, о которых вы не можете сказать? Вас они не могут касаться. А если они касаются кого угодно другого, мне это совершенно безразлично, что бы это ни было. Я был бы счастлив словом или делом доказать вам, что ничто не может изменить мои чувства к вам. - О, вы не понимаете! - Не понимаю. И вы должны мне объяснить. - Никогда. - Тогда я дождусь вашей матери и спрошу ее, в чем дело. - Спросите _ее_? - Да! Не думайте, что я отступлюсь от вас, пока не узнаю, почему должен это сделать. - Вы вынуждаете меня к этому! А если я скажу вам, вы уйдете и ни одна живая душа не узнает того, что вы сказали мне? - Да, пока вы сами не разрешите. - Этого не будет никогда. Так вот... - Она остановилась и несколько раз безуспешно пыталась продолжать. - Нет, нет! Я не могу. Вы должны уйти! - Я не уйду. - Вы сказали, что любите меня. Если это так, вы уйдете. Он опустил протянутые к ней руки, а она закрыла лицо руками. - Хорошо! - сказала она, вдруг обернувшись к нему. - Сядьте. Обещаете ли вы... даете ли слово... не говорить... не пытаться уговаривать меня... не... трогать. Вы не тронете меня? - Я послушаюсь вас, Пенелопа. - Вы никогда больше не попытаетесь меня видеть? Как будто я для вас умерла? - Я сделаю все, как вы хотите. И все же я вас увижу. И не говорите о смерти. Это - начало жизни... - Нет. Это конец, - сказала девушка своим обычным низковатым, медлительным голосом, который изменил ей, когда она выкрикивала свои бессвязные мольбы. Она тоже села и подняла к нему лицо. - Для меня это конец жизни, потому что теперь я знаю, что с самого начала была предательницей. Вы не знаете, о чем я, и я никогда не смогу вам этого объяснить. Это не моя тайна... чужая. Вы... вы больше не должны сюда приходить. Я не могу сказать, почему, а вы не старайтесь узнать. Обещаете? - Ваше право запретить мне. Я должен повиноваться. - Значит, я запрещаю. Но не думайте, что я жестока... - Как могу я это думать? - О, как мне трудно! Кори рассмеялся с каким-то отчаянием. - Не будет ли вам легче, если я не послушаюсь вас? - Я знаю, что мои слова безумны. И все же я вовсе не безумна. - Да, да, - сказал он, страстно желая утешить ее. - Но попытайтесь объяснить, в чем беда. Нет ничего на свете - ни такого бедствия, ни такого горя, - чего бы я с радостью не разделил с вами или взял бы на себя, если это возможно. - Я знаю! Но этого вы не можете. О боже! - Любимая! Подождите! Подумайте! Позвольте мне спросить вашу мать... вашего отца... Она вскрикнула. - Нет! Если вы это сделаете, вы станете мне ненавистны! Вы... У входной двери послышался звук поворачиваемого ключа. - Обещайте! - крикнула Пенелопа. - Обещаю! - Прощайте! - Она внезапно обвила руками его шею, прижалась щекой к его щеке и выбежала из комнаты, как раз когда ее отец входил через другую дверь. Кори, ошеломленный, повернулся к нему. - Я... я приходил поговорить с вами... об одном деле. Но час уже поздний. Я... я увижу вас завтра. - Ничего не следует откладывать на завтра, - сказал Лэфем с угрюмостью, явно не относившейся к Кори. Еще шляпы не сняв, он смотрел на молодого человека, и его голубые глаза метали искры, которые, видимо, зажглись по какой-то другой причине. - Сейчас я, право, не могу, - пролепетал Кори. - Дело отлично подождет до завтра. Доброй ночи, сэр. - Доброй ночи, - сказал отрывисто Лэфем, провожая его до дверей и запирая их за ним. - Дьявол, что ли, сегодня во всех вселился? - пробормотал он, возвращаясь в комнату и снимая шляпу. Потом он подошел к лестнице на кухню и крикнул вниз: - Эй, Алиса! Чего-нибудь поесть! 17 - Отчего это девочки перестали выходить к завтраку? - спросил Лэфем у жены на следующее утро за столом. Он уже полтора часа как встал и говорил с суровостью голодного человека. - Я в моем возрасте первый на ногах во всем доме. Каждое утро в четверть седьмого я звоню кухарке; в половине восьмого, по часам, завтрак уже на столе. А я до ухода в контору никого не вижу, кроме тебя. - Да нет же, Сай, - успокаивающе сказала жена. - Девочки почти всегда выходят. Но молодым труднее рано вставать, чем нам. - Могут отдохнуть потом. Им больше и делать нечего, - проворчал Лэфем. - А это уж твоя вина. Не нажил бы столько денег, им бы пришлось работать. - Она посмеялась спартанским требованиям Лэфема и продолжала оправдывать дочерей: - Айрин два дня подряд поздно ложится, а Пенелопа говорит, что нездорова. С чего ты так рассердился на девочек? Может, сам что-нибудь натворил, а теперь стыдно? - Когда натворю, я тебе скажу, - проворчал Лэфем. - Не скажешь! - пошутила жена. - Будешь вымещать досаду на нас. Ну, выкладывай, в чем дело? Лэфем важно хмурился, не поднимая глаз от чашки кофе, и сказал: - Не знаю, чего тут надо было вчера этому малому. - Кому? - Кори. Он был здесь, когда я вернулся, сказал, что приходил ко мне, а сам тут же ушел. - Где он был? - В малой гостиной. - А Пэн там была? - Я ее не видел. Миссис Лэфем задумалась, держа руку на сливочнике. - В самом деле, что ему было нужно? Он сказал, что пришел к тебе? - Так он сказал. - А потом не захотел остаться? - Да. - Ну так я скажу тебе, в чем дело, Сайлас Лэфем. Он приходил, - она оглянулась и понизила голос, - говорить с тобой насчет Айрин, а потом у него не хватило Духу. - По-моему, у него хватает духу на все, чего он пожелает, - сказал угрюмо Лэфем. - Знаю только, что он был здесь. Спроси-ка лучше у Пэн, если она наконец выйдет. - Я ее ждать не стану, - сказала миссис Лэфем; когда муж закрыл за собой входную дверь, она открыла дверь в комнату дочери и быстро вошла. Девушка сидела у окна одетая, и, казалось, сидела так уже давно. Не вставая, она повернула лицо к матери. Против света оно казалось черным, и на нем не было видно ничего, пока мать, подойдя ближе, не засыпала ее вопросами. - Ты уже давно так сидишь, Пэн? Почему ты не идешь завтракать? Ты видела мистера Кори, когда он приходил вчера вечером? Да что с тобой? О чем ты плакала? - Разве я плакала? - Да! У тебя щеки мокрые! - А я думала, они пылают. Хорошо, я расскажу тебе, в чем дело. - Она встала и снова упала на стул. - Запри дверь! - сказала она, и мать машинально послушалась. - Я не хочу, чтобы услышала Айрин. Ничего особенного не случилось. Просто мистер Кори сделал мне вчера предложение. Мать беспомощно смотрела на нее, пожалуй, не столько в изумлении, сколько в ужасе. - Что ты так смотришь - я не привидение. А жаль! Сядь лучше, мама. Тебе надо все об этом знать. Миссис Лэфем в изнеможении опустилась на стул у второго окна, не в силах ни говорить, ни двигаться, а дочь медленно, но кратко, касаясь только главного, рассказывала, перемежая рассказ горькими шутками. - Ну, вот и все, мама. Я бы подумала, что это был сон, да только я всю ночь не спала. Нет, кажется, все было наяву. Мать взглянула на постель и сказала, охотно отвлекаясь этой меньшей заботой: - Так ты и не ложилась! Ты себя уморишь. - Не уморю, но действительно не ложилась, - ответила девушка. Видя, что мать снова мрачно замолчала, она спросила: - Что ж ты не винишь меня, мама? Почему не говоришь, что я его завлекала и отбивала у нее? Разве ты так не думаешь? Мать не ответила, точно это безумное самобичевание не нуждалось в ответе. - Как ты думаешь, - просто спросила она, - он знал, что ты его любишь? - Конечно, знал! Как бы я сумела скрыть от него? Но я сперва сказала, что не люблю! - К чему? - вздохнула мать. - Могла бы сразу признаться. Разве это помогло бы Айрин, если б ты не сказала? - Я всегда старалась помогать ей, даже когда я... - Знаю. Только неровня она ему, нет. Я это сразу поняла, а признаться себе не хотела. Да и он все приходил... - А меня у тебя и в мыслях не было! - вскричала девушка с горечью, пронзившей сердце матери. - Я была никто! Я ничего чувствовать не могла! Меня никто не мог полюбить! - Сумятица из отчаяния и торжества, угрызений и обиды, наполнявшая ее душу, искала выражения в словах. - Да, - виновато сказала мать. - Тебя у меня в мыслях не было. Или почти не было. Приходило мне порой на ум, что может быть... Но не похоже было... И ты так старалась для Айрин... - Ты этого хотела. Ты вечно посылала меня разговаривать с ним за нее, а что я могу говорить с ним за себя, ты не думала. Я за себя и не говорила! - Я наказана за это. А когда ты... полюбила его? - Не знаю. И не все ли равно? Все кончено, и не важно, когда началось. Сюда он больше не придет, если только я не позволю. - Она невольно выдала, что гордится своей властью, но все же продолжала с тревогой: - А что же ты скажешь Айрин? Меня ей нечего опасаться; но раз он ее не любит, что ты сделаешь? - Что делать, я не знаю, - сказала миссис Лэфем. Она все еще безучастно сидела на стуле, не в силах, казалось, стряхнуть с себя апатию. - Не вижу, что тут можно сделать. Пенелопа насмешливо засмеялась. - Тогда пусть все идет по-прежнему. Только по-прежнему не получится. - Не получится, - эхом откликнулась мать. - Она красивая, хозяйственная, и у твоего отца денег довольно. Ох, я сама не знаю, что говорю! Неровня она ему, нет. Я это все время чувствовала и все время сама себя обманывала. - Если бы он ее любил, - сказала Пенелопа, - не имело бы значения, ровня она ему или нет. _Я_ ему тоже неровня. Мать продолжала: - Я могла бы догадаться, что это ты, но я вбила себе... Теперь-то я все вижу ясно, да слишком поздно. И что делать, не знаю. - А что, по-твоему, делать _мне_? - требовательно спросила девушка. - Ты хочешь, чтобы я пошла к Айрин и сказала, что это я его у нее отбила? - Господи! - воскликнула миссис Лэфем. - Что же мне делать, Пэн? - Для меня - ничего, - сказала Пенелопа. - Я сама во всем разобралась. Сделай все, что можешь, для Айрин. - Я не стану тебя винить, если ты хоть сегодня за него выйдешь. - Мама! - Нет, не стану. Ты поступала по-честному и имела на это право. Винить тут некого. Он вел себя как джентльмен; теперь-то я вижу, что он о ней и думать не думал, а только о тебе. Вот и выходи за него! И он имеет право, и ты. - А как же Айрин? Обо мне говорить нечего. Я о себе сама позабочусь. - Она еще ребенок. Все это она себе просто напридумывала. Это пройдет. Она не так чтобы всем сердцем... - Нет, мама, всем сердцем. Это для нее вопрос всей жизни. И ты это знаешь. - Да, верно, - сказала мать, точно именно это и доказывала, а не обратное. - Если бы я могла отдать ей его, я бы отдала. Но не в моих это силах. - И она добавила с отчаянием: - И не в моих силах взять его себе! - Что ж, - сказала миссис Лэфем. - Придется ей вынести это. Не знаю, чем все кончится. Но ей придется свою долю вынести. - Она встала и пошла к двери. Пенелопа в ужасе кинулась за ней. - Неужели ты идешь ей сказать? - И она схватила мать за плечи. - Да, - сказала миссис Лэфем. - Если она взрослая женщина, то вынесет и женское горе. - Не могу я тебя пустить к ней, - взмолилась девушка, пряча лицо на плече матери. - Не говори Айрин. Я боюсь тебя пустить. Как я взгляну ей в глаза? - Ты ведь ничего плохого ей не сделала, Пэн, - сказала мать, успокаивая ее. - Я хотела сделать! И, должно быть, что-то все-таки сделала. Это было сильнее меня. Я полюбила его с первого взгляда и, наверное, тоже старалась понравиться ему. Как ты думаешь, старалась? Нет, нет! Не говори Айрин! Подожди, мама! Да! Я и впрямь старалась его отбить! - крикнула она, подняв голову и глядя на мать своими большими глазами. - Да! Даже вчера! Вчера я впервые была с ним наедине, и теперь я понимаю, я-то хотела показаться ему хорошенькой - и забавной. Я не постаралась, чтобы он подумал о ней. Я знала, что нравлюсь ему, и старалась понравиться еще больше. Быть может, я могла бы помешать ему объясниться мне. Но когда я поняла, что он меня любит, я не смогла. Никогда до этого он не был только со мной и только для меня. Я ведь могла и совсем к нему не выйти, но мне хотелось его видеть; а когда мы оказались наедине, я, наверное, что-то такое делала, чтобы он догадался о моей любви. Ну вот, теперь ты скажешь Айрин? Я никогда не думала, что он меня любит, не ожидала этого. Но он мне нравился. Да, нравился! Скажи ей это. Или я сама скажу. - Если бы можно было сказать ей, что он умер, - растерянно начала миссис Лэфем. - Как легко бы было! - воскликнула девушка, издеваясь над самой собой. - Но для нее он хуже чем умер; и для меня тоже. Мама, я обдумывала все это миллион раз со всех возможных сторон и не вижу никакого выхода - только одно горе. Горе, и ничего другого тут не увидишь, смотри хоть всю жизнь. - Она снова рассмеялась, точно эта безвыходность забавляла ее. Потом кинулась в другую крайность - самоутверждение. - А ведь я _имею_ на него право, а он на меня. Если он никогда не давал ей повода думать, что он любит ее, - а я знаю, что не давал, это все мы ей внушали, значит, он свободен, и я тоже свободна. Мы не можем сделать ее счастливой, как бы ни старались, так почему бы мне... Нет, не годится! До этого я уже доходила в своих рассуждениях! - Она снова засмеялась своим горьким смехом. - Теперь попробуй _ты_, мама! - Я бы лучше сказала сперва отцу... Пенелопа улыбнулась еще печальнее, чем смеялась. - Конечно. Полковнику следует обо всем узнать. Эту беду я не могу держать про себя. Она, оказывается, касается очень многих. Слыша ее обычную манеру говорить, мать почему-то ободрилась: - Может, он что-нибудь надумает. - О, я не сомневаюсь, что полковник решит, что делать. - Очень-то не унывай. Все... все уладится. - Это ты скажи Айрин, мама. Миссис Лэфем взялась за дверную ручку; потом отпустила ее и взглянула на дочь, словно моля об утешении, которого сама не находила. - Не смотри на меня, мама, - сказала Пенелопа, покачав головой. - Ты знаешь, даже если б Айрин умерла, так ничего и не узнав, я не считала бы, что все уладилось. - Пэн! - Я читала, что бывают случаи, когда девушка отказывается от любимого ради счастья другой девушки, которую тот не любит. Это можно сделать. - Отец посчитает тебя дурой, - сказала миссис Лэфем, найдя прибежище в своем отвращении к подобному псевдогероизму. - Нет! Если отступаться, так пусть отступится та, которая одной себе причинит горе. Слишком много на свете бед и печалей, чтобы еще _нарочно_ к ним добавлять. Она открыла дверь. Но Пенелопа подбежала и загородила ей дорогу. - Пусть Айрин не отступается. - Об этом я спрошу твоего отца, - сказала мать. - А теперь выпусти меня. - Не пускай сюда Айрин. - Хорошо. Я скажу ей, что ты не спала всю ночь. Ложись, отдохни. Она еще тоже не вставала. И надо бы тебе позавтракать. - Нет, дай мне поспать, если смогу. Я что-нибудь съем, когда проснусь. А не усну - спущусь вниз. Жизнь должна идти своим чередом, даже когда в доме покойник, а у нас лишь немногим хуже. - Не говори глупостей! - сказала миссис Лэфем сердито и властно. - Ну, немногим лучше, - кротко согласилась Пенелопа. Миссис Лэфем попыталась что-то сказать и не смогла. Она вышла и открыла дверь в комнату Айрин. Девушка подняла с подушки сонную голову. - Не беспокой сестру, Айрин, когда встанешь. Она плохо спала... - Тише, не говори ничего! Умираю, до того спать хочется! - ответила Айрин. - Иди, мама. Я ее не разбужу. - Она уткнула лицо в подушку и натянула на голову одеяло. Мать медленно закрыла дверь и сошла вниз, едва передвигая ноги, так она была растерянна. Раньше она бы непременно попыталась понять, за что постигла ее эта кара. Теперь она не верила, что страдания безвинных были ниспосланы им за ее грехи; она бессознательно уходила от этого жестокого и эгоистичного толкования тайны потерь и страданий. Она понимала, что обеим ее дочерям, равно, хоть и по-разному для нее любимым и дорогим, неотвратимо суждено страдать, и не могла винить ни одну из них; не могла винить и того, кто причинил эти страдания; он был столь же безвинен; и хотя в первые минуты сердце ее ожесточилось против него, она все же смогла остаться к нему справедлива. Когда-то этой женщине было привычно искать истину в трудах, и она трудилась. Но проклятие богатства в том и состоит, что оно отстраняет нас от труда и преграждает нам этот путь к надежде и душевному здоровью. В доме, где теперь все делалось за нее, у нее не было работы, которая спасла бы от отчаяния. Придя в свою комнату, она села, уронила на колени руки, - прежде столь неутомимые и нужные, - и попыталась все обдумать. Она никогда не слыхала о роке, который слал бедствия и невинному и виновному, прежде чем люди стали верить, будто беды и печали посылаются им в наказание; но в простоте своей она признала понятие античного рока, когда сказала себе вслух: "Тут не иначе как нечистый вмешался". Как ни поверни, она не видела, как избежать горя, которое уже настигло Пенелопу и ее самое и настигнет Айрин и отца. Подумав о муже, она вздрогнула, представив себе, с какой силой оно отзовется в его могучей натуре. Она боялась этого, боялась и еще худшего - того, на что могут толкнуть его гордость и честолюбие. Этот страх, но также и естественный порыв, с которым женщины бегут к мужу во всякий трудный час, заставили ее почувствовать, что она должна посоветоваться с ним, не дожидаясь вечера. Стоило ей представить себе, как неверно он может понять случившееся, и ей почудилось, будто ему все уже известно и надо спешить удержать его от опрометчивых шагов. Она послала за рассыльным и отправила в контору записку: "Сайлас, я хочу с тобой проехаться сегодня. Не сможешь ли вернуться пораньше. Персис". Обедала она вместе с Айрин, уклоняясь от расспросов о Пенелопе, когда получила ответ, что он и коляска прибудут в половине третьего. Нетрудно скрыть что-либо от девушки, поглощенной одной-единственной мыслью; миссис Лэфем удалось избежать разговора о Пенелопе, но она еще раз убедилась, насколько Айрин полна надежд, которые оказывались теперь тщетными. Она все еще говорила об обеде, ни о чем другом, только о том обеде, напрашиваясь на комплименты себе и на похвалы ему, которые мать до тех пор расточала так щедро. - Мама, да ты меня вовсе не слушаешь! - сказала Айрин, смеясь и краснея. - Нет, нет, слушаю, - уверяла миссис Лэфем, и девушка продолжала щебетать. - Надо бы мне купить такую же заколку для волос, как у Нэнни Кори. Мне будет к лицу, правда? - Да, но знаешь, Айрин, зачем ты все об одном, пока он... пока не объяснился. Очень уж ты размечталась... - Но девушка так побледнела и с таким укором взглянула на нее, что мать поспешно добавила: - Да, купи себе заколку, она будет тебе очень к лицу. Только не беспокой Пенелопу, не входи к ней, пока я не вернусь. Я сейчас поеду прокатиться с отцом. Он здесь будет через полчаса. Ты кончила? Тогда позвони служанке. И купи себе веер, что на днях присмотрела. Отец слова не скажет. Он любит, когда ты нарядная. Он в тот вечер глаз с тебя не спускал. - Пусть бы и Пэн пошла со мной, - сказала Айрин, которую эта лесть вернула к ее обычному невинному эгоизму. - Думаешь, она встанет вовремя? А почему она не спала? - Не знаю. Лучше оставь ее в покое. - Хорошо, - подчинилась Айрин. 18 Миссис Лэфем отправилась надеть шляпу и накидку и ждала у окна, когда подъехал ее муж. Она открыла дверь и сбежала по ступеням. - Не слезай! Я сама, - и села рядом с ним, а он голосом и вожжами удерживал неспокойную кобылу. - Куда ты хочешь поехать? - спросил он, поворачивая экипаж. - Все равно. Пожалуй, в сторону Бруклина. Зря ты поехал на этой дурацкой лошади, - сказала она раздраженно. - Мне поговорить с тобой надо. - Когда я не смогу править кобылой и разговаривать, пора будет на покой, - сказал Лэфем, - ей только пробежаться, а потом она будет смирная. - Ладно, - сказала жена; и пока они ехали через город к Мельничной Плотине, она ответила на некоторые его вопросы, касавшиеся нового дома. - Хорошо бы туда заехать, - начал он, но она так быстро ответила: - Не сегодня, - что он отступился и, доехав до Бикон-стрит, повернул на запад. Он дал лошади пробежаться и не сдерживал ее, пока не съехал с Брайтон-роуд в одну из тихих улочек Бруклина, осененных низкими ветвями деревьев; каменные коттеджи, кое-где увитые плющом, который решительно взбирался по северной стене, всячески старались казаться английскими на фоне яркой осенней листвы. Мягкая земляная дорога под копытами лошади была усеяна хлопьями красного и желтого золота, освещавшими все вокруг; множество тонов и оттенков осени веселили взгляд. - А недурен вид, - сказал Лэфем, удовлетворенно вздохнув и свободно отпуская вожжи на бдительную руку, которой он целиком вверял лошадь. - Я хочу поговорить с тобой насчет Роджерса, Персис. Я все больше с ним связываюсь, а вчера он мне до смерти надоел, все уговаривал участвовать в каком-то его деле. Никого осуждать не хочу, а только Роджерсу я не очень доверяю. Так я ему вчера и сказал. - Будет тебе о Роджерсе, - прервала жена. - Есть вещи куда важнее Роджерса, да и твоего дела тоже. Словно больше тебе не о чем думать, как о Роджерсе и о новом доме. Думаешь, я с тобой поехала обсуждать Роджерса? - спросила она, повинуясь потребности жены вымещать свои муки на муже, даже если он в них неповинен. - Ладно, - сказал Лэфем. - _Что же_ ты хочешь обсуждать? Я слушаю. Миссис Лэфем начала: - А вот что, Сайлас Лэфем, - и прервала себя. - Подождешь теперь! Сбил меня, а мне и без того нелегко. Лэфем вертел в руках хлыст и ждал. - Ты считал, - спросила она наконец, - что молодой Кори ходил к нам ради Айрин? - Не знаю, что я считал, - угрюмо ответил Лэфем. - Это ты всегда так говорила. - Он зорко взглянул на нее из-под нахмуренных бровей. - А выходит, что и нет, - сказала миссис Лэфем, но, видя тучу, сбиравшуюся на лбу мужа, добавила: - Ты вот что, если ты так это принимаешь, я больше не скажу ни слова. - Кто принимает? Как принимает? - спросил Лэфем, свирепея. - Ты к чему клонишь? - Обещай, что выслушаешь меня спокойно. - Выслушаю, если ты наконец скажешь. Я еще и слова не вымолвил. - Я не хочу, чтобы ты сразу рассвирепел. Мне пришлось это вынести, придется и тебе. - Так говори же, в чем дело! - Винить тут некого, как я погляжу, надо только решить, что нам лучше сделать. А сделать мы можем одно, раз он не любит девочку, никто его принуждать не будет. Раз он не к ней ходил, значит, не к ней, и все тут. - Нет, не все! - крикнул Лэфем. - Вот видишь, как ты, - упрекнула жена. - Если он не к ней ходил, тогда _зачем_ он ходил? - Он ходил ради Пэн! - крикнула жена. - Ну как, _доволен_ ты теперь? - По тону ее было ясно, что все эти беды навлек на них именно он. Однако увидев, как страшно меняется он в лице по мере осознания случившегося, она задрожала, и все притворное негодование исчезло из ее тона. - Ох, Сайлас, что нам делать? Я боюсь, что это убьет Айрин. Лэфем стянул кучерскую перчатку с правой руки пальцами левой, державшей вожжи. Он провел ею по лбу, стряхнув с него капли пота. Он раз или два перевел дух, как человек, который приготовился сразиться с превосходящими его силами, и вдруг оцепенел, оказавшись в их власти. Теперь жене захотелось утешить его, как перед тем хотелось огорчить. - Глядишь, все еще и уладится. Только не вижу пока, как нам из всего этого выпутаться. - Откуда ты взяла, что ему нравится Пэн? - спросил он спокойно. - Он ей вчера вечером объяснился, а она мне нынче сказала. А в конторе он сегодня был? - Да, был. Я сам сегодня пробыл там недолго. Мне он ничего не сказал. А Айрин знает? - Нет. Когда я уходила, она собиралась за покупками. Хочет купить такую же заколку, как у Нэнни Кори. - О господи! - простонал Лэфем. - Пэн ему понравилась с самого начала или почти что с самого начала. Я не говорю, и Айрин, может, сперва ему приглянулась немного; но, похоже, как он увидел Пэн, то уж смотрел только на нее; а мы себе что вбили в голову, на том и уперлись и ничего не замечали. Я, правда, иной раз сомневалась, нравится ли ему Айрин; но он все ходил и ходил, а я, видит Бог, про Пэн и не подумала, и как тут было не поверить, что он ходит ради Айрин? А тебе самому-то ни разу не пришло в голову, что, может быть, ради Пэн? - Нет. Я на тебя положился, думал, тебе виднее. - Ты осуждаешь меня, Сайлас? - спросила она робко. - Нет. К чему? Нам ведь обоим ничего не нужно, как только счастье детей. А что еще, если не это? Для этого мы и гнули спины всю жизнь. - Да, знаю. А многие и вовсе теряют детей, - сказала она. - Мне от этого не легче. Никогда я не радовался чужой беде. Каково тебе показалось бы, если бы кто порадовался, что его сын жив, а наш умер? Нет, так я не могу. А это, пожалуй, хуже смерти. Та придет и уйдет, а такие дела надолго. Как мне думается, тут всем плохо. - Если мы не позволим Пэн за него выйти, что в этом толку для Айрин, раз он ее не хочет? Не дадим ему ни ту, ни другую, ну и что? - Ты говоришь, - воскликнула миссис Лэфем, - точно все только в нашей воле. Неужели Пенелопа Лэфем позволит себе выйти за человека, в которого влюблена ее сестра, который, она считала, тоже влюблен в ее сестру? Выйдет и будет с ним счастлива? Да она, пока жива, не забудет, как дразнила им сестру, я сама слышала; как внушала ей, что он в нее влюблен, потому что и сама была в этом уверена. Да мыслимо ли такое? Лэфем был, видимо, сражен этими доводами. Он свесил на грудь свою крупную голову; вожжи лежали в его недвижной руке; лошадь шла как ей вздумается. Наконец он поднял голову и стиснул тяжелые челюсти. - Ну? - пролепетала жена. - Ну так вот, - ответил он, - если он любит ее, а она - его, все остальное, как я разумею, ни при чем. - Но смотрел он не на жену, а прямо перед собой. Она положила руку на вожжи. - Погоди, Сайлас Лэфем! Неужели мне думать, что ты готов разбить сердце бедной девочки, а Пэн позволишь осрамиться и выйти за человека, который, можно сказать, едва не убил ее сестру; и все ради того, чтобы взять в зятья сына Бромфилда Кори... Тут Лэфем обернулся и взглянул ей в лицо. - Вот этого лучше не думай, Персис! Пошла! - крикнул он лошади, и та рванулась вперед. - Вижу, что больше с тобой говорить об этом бесполезно. - Эй! - послышался впереди голос. - Куда вас к черту несет? - Не хватает еще, чтоб ты кого задавил! - крикнула жена. Раздался треск, лошадь подалась назад и высвободила колеса, застрявшие в колесах открытого экипажа, на который наехал Лэфем. Он извинился перед седоком. Это происшествие ослабило напряженность и увело их от взаимного раздражения, вызванного общей бедой и бескорыстной заботой о благе детей. Первым заговорил Лэфем. - Сдается мне, что мы не в силах взглянуть на это дело правильно. Слишком оно близко к сердцу. Посоветоваться бы с кем-нибудь. - Да, - сказала жена. - Но не с кем. - Не знаю, - сказал через минуту Лэфем, - почему бы нам не поговорить с твоим пастором? Может, он придумает какой-то выход. Миссис Лэфем безнадежно покачала головой. - Нет. Я от церкви отошла, и думается, что прав на него не имею. - Если он стоящий человек и стоящий пастор, то права ты _имеешь_, - настаивал Лэфем, но все испортил, добавив: - Мало я денег жертвовал на его церковь? - Это к делу не относится, - сказала миссис Лэфем. - Я не очень-то хорошо знаю доктора Лэнгуорти или, наоборот, _слишком_ хорошо его знаю. Нет, по мне, если советоваться, то совсем с посторонним человеком. Да только к чему, Сай? Никто не убедит нас взглянуть на все это иначе, чем мы понимаем, да я бы даже и не хотела. Беда заслонила для них всю нежную прелесть осеннего дня и еще тяжелее легла им на сердце. Много раз они прекращали разговор и снова к нему возвращались. И все ехали и ехали. Начинало смеркаться. - Пожалуй, пора домой, Сай, - сказала жена; он молча повернул лошадь, а миссис Лэфем опустила вуаль и тихо заплакала. Лэфем подгонял лошадь и быстро ехал к дому. Наконец жена его перестала плакать и попыталась попасть рукой в карман. - На, возьми мой, Персис, - сказал он ласково, протягивая ей платок, и она взяла его и вытерла глаза. - На том обеде, - заговорил он, а жена в тихом отчаянии откинулась на сиденье, - один человек мне понравился, как редко кто нравился. Он, по-моему, человек очень хороший. Мистер Сьюэлл. - Он взглянул на жену, но та молчала. - Персис, - закончил он, - не могу я вернуться домой, ничего не решив. И ты не можешь. - Что нам остается делать, Сай, - сказала жена ласково и благодарно. Лэфем застонал. - Где же он живет? - спросила она. - На Болингброк-стрит. Он дал мне адрес. - Ни к чему это. Что он нам может сказать? - Не знаю, что он может сказать, - произнес Лэфем безнадежно. Оба молчали, пока не проехали Мельничную Плотину и не оказались между рядами домов. - Не надо ехать мимо нового дома, Сай, - умоляюще сказала жена. - Видеть его не могу. Поезжай по Болингброк-стрит. Почему не поглядеть, где он живет? - Ладно, - сказал Лэфем. Он поехал медленнее. - Вон его дом, - сказал он наконец, остановив лошадь и указывая хлыстом. - Ни к чему все это, - повторила жена, и он уловил ее тон так же хорошо, как ее слова. Он направил лошадь к тротуару. - Подержи минутку вожжи, - сказал он, передавая их жене. А сам слез и позвонил у двери и дождался, пока дверь открыли; потом вернулся и помог жене выйти из экипажа. - Он дома, - сказал он. Он достал из-под сиденья грузило и привязал его к узде. - Думаешь, это ее удержит? - спросила миссис Лэфем. - Должно удержать. Если и нет, не беда. - А не боишься, что она прозябнет? - настаивала она, пытаясь оттянуть время. - Пусть себе, - сказал Лэфем. Он продел дрожащую руку жены в свою и повел ее к двери. - Он нас примет за сумасшедших, - прошептала она; ее гордость была сломлена. - А мы и есть сумасшедшие, - сказал Лэфем. - Доложите, что мы хотели бы увидеться с ним наедине, - сказал он служанке, открывшей им дверь; она провела их в приемную, которая уже много раз служила протестантской исповедальней для отягощенных горем душ, приходивших, как и они, в уверенности, что тяжелее их горя нет на свете; ибо каждый из нас должен много страдать, прежде чем поймет, что он всего лишь один из бесчисленных братьев по страданию, которое безжалостно повторяется вновь и вновь с сотворения мира. Когда пастор вошел, им было так трудно заговорить о своей беде, словно она была позором; но Лэфем решился. Просто и с достоинством, которого ему явно недостало при неловких вступительных извинениях, он представил суть дела сочувственно глядевшему на него пастору. Имени Кори он не назвал, но не скрыл, что речь идет о нем самом, его жене и дочерях. - Не знаю, вправе ли я вас тревожить по такому делу, - добавил он, когда Сьюэлл задумался над услышанным. - Но я уже говорил жене: что-то в вас есть такое, и даже не в _словах_ ваших, отчего я подумал, что вы сумеете нам помочь. Может, я всего этого ей и не сказал, но такое было у меня чувство. Вот мы и пришли. И если что не так... - Все именно так, - сказал Сьюэлл. - Спасибо, что пришли и что доверили мне свою беду. Для каждого из нас приходит время, когда мы не можем помочь себе сами, значит, надо, чтобы помогли другие. Когда в такое время люди обращаются ко мне, я чувствую, что не напрасно живу на свете, даже если могу предложить им только свое сострадание и сочувствие. Слова братского участия, такие простые и такие искренние, дошли до их отягощенных горем сердец. - Да, - сказал Лэфем хрипло, а жена его снова стала вытирать под вуалью слезы. Сьюэлл помолчал, и они ждали, чтобы он заговорил. - Мы можем помочь друг другу, потому что всегда решаем за других разумнее, чем за себя. Чужие грехи и заблуждения мы видим в более милосердном, а значит, и более правильном свете, чем собственные; а на чужое горе смотрим более трезво. - Это он сказал Лэфему, а теперь повернулся к его жене. - Если бы кто-либо, миссис Лэфем, пришел к вам с такими же сомнениями, что бы вы подумали? - Что-то я не пойму вас, - пролепетала миссис Лэфем. Сьюэлл повторил свои слова и добавил: - Я хочу сказать: как, по-вашему, должен был поступить другой человек на вашем месте? - Неужели еще какой несчастный был в такой беде? - спросила она с недоверием. - Нет на свете горя, какого еще не бывало, - сказал пастор. - Если такое приключилось у кого другого, я бы... я бы сказала... да, конечно... Сказала бы, пусть уж лучше... - Она остановилась. - Страдает один, а не трое, если никто из них не виноват, - подсказал Сьюэлл. - Это разумно, и это справедливо. Как можно меньше страданий - вот решение, которое напрашивается само собою, и оно всегда брало бы верх, если бы наши понятия не были извращены традициями и фикциями, порожденными пустой сентиментальностью. Скажите, миссис Лэфем, разве именно такое решение не пришло вам сразу в голову, когда вы узнали, как обстоит дело? - Да, да, оно у меня мелькало. Только я думала, что оно неправильное. - А вам, мистер Лэфем? - Именно приходило. Но я не знал, возможно ли... - Да! - воскликнул пастор. - Все мы ослеплены, все ослаблены ложным идеалом самопожертвования. Он держит нас в своих сетях, и мы не можем из них выбраться. Миссис Лэфем, откуда взялось в вас убеждение, что пусть лучше страдают все трое, а не одна? - От нее же самой. Я знаю, она скорее умрет, чем отнимет его у сестры. - Так я и думал! - воскликнул с горечью пастор. - А ведь ваша дочь - разумная девушка? - Да у нее разума больше... - Конечно! Но в подобном случае мы почему-то считаем дурным обращаться к разуму. Не знаю, откуда этот ложный идеал, разве что из романов, которыми в какой-то степени отуманены и развращены все умы. Уж, конечно, не из христианства: оно его отвергает, как только с ним сталкивается. Ваша дочь, наперекор своему рассудку, считает, что обязана сделать несчастными и себя, и любящего ее человека и этим принести на всю жизнь несчастье и своей сестре; и все потому только, что сестра первая увидела его и он ей приглянулся! К сожалению, девяносто девять девушек и юношей из ста - нет, девятьсот девяносто девять из тысячи! - сочтут этот поступок благородным, прекрасным и героическим; а между тем в глубине души в