тительный грех. Но злым и растленным людям этот грех недоступен. У них всегда есть надежда. Они никогда не достигают последнего предела, никогда не ощущают, что их постигло поражение. Только человек доброй воли несет в своем сердце вечное проклятие. 3 Уилсон уныло стоял у себя в номере и разглядывал длинный тропический пояс, который змеился на кровати, как рассерженная кобра; от бесплодной борьбы с ним в тесной комнатушке стало еще жарче. Он слышал, как за стеной Гаррис в пятый раз чистит сегодня зубы. Гаррис свято верил в гигиену полости рта. "В этом треклятом климате, - рассуждал он над стаканом апельсинового сока, подняв к собеседнику бледное изможденное лицо, - я сохранил здоровье только тем, что всегда чистил зубы до и после еды". Теперь он полоскал горло, и казалось, будто это булькает вода в водопроводной трубе. Уилсон присел на кровать и перевел дух. Он оставил дверь открытой, чтобы устроить сквозняк, и ему была видна ванная комната в другом конце коридора. Там на краю ванны сидел индиец, совсем одетый и в тюрбане; он загадочно посмотрел на Уилсона и поклонился ему. - На одну минуточку, сэр! - крикнул индиец. - Если вы соблаговолите зайти сюда... Уилсон сердито захлопнул дверь и сделал еще одну попытку справиться с поясом. Когда-то он видел фильм "Бенгальский улан" - так, кажется, он назывался? - где такой же пояс был вышколен на славу. Слуга в тюрбане держал его смотанным, а щеголеватый офицер вертелся волчком, и пояс ровно и туго обхватывал его талию. Другой слуга, с прохладительными напитками, стоял рядом, а в глубине покачивалось опахало. Как видно, в Индии дело поставлено куда лучше. Тем не менее еще одно усилие - и Уилсону удалось намотать на себя эту проклятую штуку. Пояс был затянут слишком туго, он лег неровными сборками, а конец оказался на животе; там его и пришлось подоткнуть на самом виду. Уилсон грустно посмотрел на свое отражение в облезлом зеркале. В дверь постучали. - Кто там? - крикнул Уилсон, решив было, что индиец совсем обнаглел и ломится прямо в комнату. Но это оказался Гаррис; индиец по-прежнему сидел на краю ванны, тасуя рекомендательные письма. - Уходите, старина? - разочарованно спросил Гаррис. - Да. - Сегодня все как будто сговорились уйти. Я буду один за столом. - Он мрачно добавил: - И как назло на ужин индийский соус! - В самом деле? Жаль, что я не буду ужинать. - Сразу видно, что вам не подавали его каждый четверг два года подряд. - Гаррис взглянул на пояс. - Вы плохо его намотали, старина. - Знаю. Но лучше у меня не получается. - Я их вообще не ношу. Это вредно для желудка. Говорят, пояс поглощает пот, но лично у меня потеют совсем другие места. Охотнее всего я бы носил подтяжки, да только резина здесь быстро преет, вот я и обхожусь кожаным ремнем. Не люблю форсить. Где вы сегодня ужинаете, старина? - У Таллита. - Как это вы с ним познакомились? - Он пришел вчера в контору уплатить по счету и пригласил меня ужинать. - Когда идут в гости к сирийцу, не надевают вечерний костюм. Переоденьтесь, старина. - Вы уверены? - Ну конечно. Это не принято. Просто неприлично. - Но добавил: - Ужин будет хороший, только не налегайте на сладости. Хочешь жить - себя береги. Интересно, чего ему от вас надо? Пока Гаррис болтал, Уилсон переодевался. Он умел слушать. Мозг его, как сито, целый день просеивал всякий мусор. Сидя в трусах на кровати, он слышал: "...остерегайтесь рыбы, я к ней вообще не притрагиваюсь..." - но пропускал наставления Гарриса мимо ушей. Натягивая белые брюки на розовые коленки, он повторял про себя: ...наказанный судом суровым Кто знает за какие там ошибки, Чудак в свое же тело замурован... Как всегда перед ужином, у него бурчало в животе. Он ждет от вас лишь песни иль улыбки, За преданность свою, за все мученья Не смея ждать иного награжденья. Уилсон уставился в зеркало и провел пальцами по нежной, слишком нежной коже. На него смотрело розовощекое, пухлое, пышущее здоровьем лицо - лицо неудачника. - Я как-то говорю Скоби... - с увлечением болтал Гаррис, и слова эти немедленно застряли в сите Уилсона. - Удивительно, как Скоби на ней женился, - подумал он вслух. - Всех это удивляет, старина. Скоби-то ведь неплохой парень. - Она прелестная женщина. - Луиза? - воскликнул Гаррис. - Конечно. А кто же еще? - На вкус и цвет товарищей нет. Желаю успеха, старина. - Мне пора. - Берегитесь сладостей, - начал было Гаррис с новой вспышкой энергии. - Ей-богу, я бы тоже хотел, чтобы мне надо было чего-то беречься, а не есть этот проклятый индийский соус. Ведь сегодня четверг? - Да. Они вышли в коридор и попались на глаза индийцу. - Рано или поздно он вас все равно изнасилует, - сказал Гаррис. - От него спасения нет. Лучше поддайтесь, не то вам не будет покоя. - Я не верю в гаданье, - солгал Уилсон. - Да я и сам не верю, но он свое дело знает. Он изнасиловал меня в первую же неделю после приезда. И нагадал, что застряну здесь больше чем на два с половиной года. Тогда я думал, что получу отпуск через восемнадцать месяцев. Теперь-то я уже не такой дурень. Индиец с торжеством следил за ними, сидя на краю ванны. - У меня есть письмо от начальника сельскохозяйственного департамента, - сказал он. - И другое письмо от окружного комиссара Паркса. - Ладно, - сказал Уилсон. - Гадайте, но только быстро. - Лучше мне убраться, старина, пока он вас не вывел на чистую воду. - Я не боюсь, - сказал Уилсон. - Пожалуйста, присядьте на ванну, сэр, - вежливо пригласил его индиец. - Очень интересная рука, - добавил он не слишком уверенным тоном, то поднимая, то опуская руку Уилсона. - Сколько вы берете? - В зависимости от положения, сэр. С такого человека, как вы, я бы взял десять шиллингов. - Дороговато. - Младшие офицеры идут по пяти шиллингов. - Значит, и с меня полагается только пять. - Ну нет, сэр. Начальник сельскохозяйственного департамента дал мне целый фунт. - Я только бухгалтер. - Как угодно, сэр. Помощник окружного комиссара и майор Скоби дали по десяти шиллингов. - Ну, хорошо, - сказал Уилсон. - Вот вам десять. Валяйте. - Вы приехали только неделю или две назад, - начал индиец. - Иногда по ночам вы нервничаете. Вам кажется, что вы не имеете успеха. - У кого? - спросил Гаррис, раскачиваясь в дверях. - Вы очень честолюбивы. Любите помечтать. Увлекаетесь стихами. Гаррис хихикнул, а Уилсон оторвал взгляд от пальца, которым водили по линиям его руки, и с опаской посмотрел на предсказателя. Индиец неумолимо продолжал. Тюрбан склонился к самому носу Уилсона; из складок тюрбана несло чем-то тухлым - хозяин, видимо, прятал там куски краденой пищи. - У вас есть тайна, - изрекал индиец. - Вы скрываете свои стихи от всех... кроме одного человека. Только одного, - повторил он. - Вы очень застенчивы. Вам надо набраться храбрости. Линия счастья у вас очень отчетливая. - Желаю удачи, старина, - подхватил Гаррис. Все это напоминало учение Куэ [французский психиатр, лечивший больных методом внушения]: стоит во что-нибудь крепко поверить, и оно сбудется. Робость удастся преодолеть. Ошибку - скрыть. - Вы не нагадали мне на десять шиллингов, - заявил Уилсон. - Такое гаданье не стоит и пяти. Скажите поточнее, что со мной будет. Он ерзал на остром краю ванны, глядя на таракана, прилипшего к стене, как большой кровавый волдырь. Индиец склонился над его ладонями. - Я вижу большой успех, - сказал он. - Правительство будет вами очень довольно. - Il pence [он думает (фр.)], - произнес Гаррис, - что вы un bureaucrat [чиновник (фр.)]. - Почему правительство будет мною довольно? - спросил Уилсон. - Вы поймаете того, кого нужно. - Подумайте! - сказал Гаррис. - Он, кажется, принимает вас за полицейского. - Похоже на то, - сказал Уилсон. - Не стоит больше тратить на него время. - И в личной жизни вас ждет большой успех. Вы завоюете даму своего сердца. Вы уедете отсюда. Все будет хорошо. Для вас, - добавил индиец. - Вот он и нагадал вам на все десять шиллингов, - захихикал Гаррис. - Ну ладно, дружище, - сказал Уилсон. - Рекомендации вы от меня не получите. - Он поднялся, и таракан шмыгнул в щель. - Терпеть не могу эту нечисть, - произнес Уилсон, боком проходя в дверь. В коридоре он повернулся и повторил: - Ладно. - Сперва и я их терпеть не мог, старина. Но мне удалось разработать некую систему. Загляните ко мне, я вам покажу. - Мне пора. - У Таллита всегда опаздывают с ужином. Гаррис открыл дверь своего номера, и Уилсон почувствовал неловкость при виде царившего там беспорядка. У себя в комнате он бы никогда не позволил себе такого разгильдяйства - не вымыть стакан после чистки зубов, бросить полотенце на кровать... - Глядите, старина. Уилсон с облегчением перевел взгляд на стену, где были выведены карандашом какие-то знаки: вод буквой "У" выстроилась колонка цифр, рядом с ними даты, как в приходо-расходной кмиге. Дальше под буквами "В в" - еще цифры. - Это мой личный счет убитых тараканов, старина. Вчера день выдался средний: четыре. Мой рекорд - девять. Вот что меня примирило с этими тварями. - А что значит "В в"? - "В водопровод", старина. Иногда я сшибаю их в умывальник и смываю струей. Было бы нечестно вносить их в список убитых, правда? - Да. - Главное - не надо себя обманывать. Сразу потеряешь всякий интерес. Беда только в том, что надоедает играть с самим собой. Давайте устроим матч, а, старина? Вы не думайте, тут нужна сноровка. Они безусловно слышат, как ты подходишь, и удирают с молниеносной быстротой. - Давайте попробуем, но сейчас мне надо идти. - Знаете что? Я вас подожду. Когда вы вернетесь от Таллита, поохотимся перед сном хоть минут пять. Ну хоть пять минут! - Пожалуй. - Я вас провожу вниз, старина. Я слышу запах индийского соуса. Знаете, я чуть не заржал, когда этот старый дурень принял вас за полицейского. - Да он почти все наврал, - сказал Уилсон. - Например, насчет стихов. Гостиная в доме Таллита напомнила Уилсону деревенский танцзал. Мебель - жесткие стулья с высокими неудобными спинками - выстроились вдоль стен, а по углам сидели кумушки в черных шелковых платьях - ну и ушло же на них шелку! - и какой-то древний старик в ермолке. Они молчали и внимательно разглядывали Уилсона, а когда он прятал от них глаза, он видел стены, совсем голые, если не считать пришпиленных в каждом углу сентиментальных французских открыток, разукрашенных лентами и бантиками: тут были молодые красавцы, нюхающие сирень... чье-то розовое глянцевитое плечо... страстный поцелуй... Уилсон обнаружил, что в комнате, кроме него, только один гость - отец Ранк, католический священник в длинной сутане. Они сидела среди кумушек в противоположных концах комнаты, и отец Ранк громко объяснял ему, что здесь бабка и дед Таллита, его родители, двое дядей, двоюродная прапрабабка и двоюродная сестра. Где-то в другой комнате жена Таллита накладывала всевозможные закуски на тарелочки, которые разносили гостям младшие брат и сестра хозяина. Никто, кроме Таллита, не понимал по-английски, и Уилсон чувствовал себя неловко, когда отец Ранк громко разбирал по косточкам хозяина и его семью. - Нет, спасибо, - говорил он, отказываясь от какого-то угощения и тряся седой взъерошенной гривой. - Советую вам быть поосторожней, мистер Уилсон. Таллит неплохой человек, но никак не поймет, что может переварить европейский желудок и чего - нет. У этих стариков желудки луженые! - Любопытно, - сказал Уилсон и, поймав на себе взгляд одной из бабушек в другом углу комнаты, улыбнулся ей и кивнул. Бабушка, очевидно, решила, что ему захотелось еще сладостей, и сердито позвала внучку. - Нет, нет, - тщетно отмахивался Уилсон, качая головой и улыбаясь столетнему старцу. Старик разинул беззубый рот и свирепо прикрикнул на младшего брата Таллита, который поспешил принести еще одну тарелку. - Вот это можете есть, - кричал отец Ранк. - Сахар, глицерин и немножко муки. Им безостановочно подливали и подливали виски. - Хотел бы я, чтобы вы признались мне на исповеди, Таллит, где вы достаете это виски, - взывал отец Ранк с шаловливостью старого слона, а Таллит сиял и ловко скользил из одного конца комнаты в другой: словечко - Уилсону, словечко - отцу Ранку. Своими белыми брюками, прилизанными черными волосами, серым, точно полированным, иноземным лицом и стеклянным, как у куклы, искусственным глазом Таллит напоминал Уилсону молодого опереточного танцора. - Значит, "Эсперанса" вышла в море, - кричал отец Ранк через всю комнату. - Вы не знаете: они что-нибудь нашли? - В конторе поговаривали, будто нашли алмазы, - сказал Уилсон. - Держи карман шире, - воскликнул отец Ранк. - Как же, найдут они алмазы! Не знают, где их искать, правда, Таллит? - Он пояснил Уилсону: - Эти алмазы сидят у Таллита в печенках. В прошлом году его ловко надули, подсунув ему фальшивые. Здорово тебя Юсеф обставил, а, Таллит, мошенник ты этакий? Выходит, не так уж ты хитер, а? Ты, католик, позволяешь, чтобы тебя надул какой-то магометанин. Я готов тебе шею свернуть! - Он поступил очень нехорошо, - сказал Таллит, остановившись между Уилсоном и священником. - Я здесь всего недели две, - сказал Уилсон, - но повсюду только и слышишь, что о Юсефе. Говорят, будто он сбывает фальшивые алмазы, скупает у контрабандистов настоящие, торгует самодельной водкой, делает запасы ситца на случай французского вторжения и соблазняет сестер из военного госпиталя. - Сукин сын - вот он кто, - смачно произнес отец Ранк. - Впрочем, здесь нельзя ничему верить. А то получится, что все живут с чужими женами и каждый полицейский, если он не состоит на жалованье у Юсефа, берет взятки у Таллита. - Юсеф очень плохой человек, - объяснил Таллит. - Почему же его не арестуют? - Я живу здесь двадцать два года и еще не видел, чтобы удалось поймать с поличным хоть одного сирийца, - сказал отец Ранк. - Я не раз видел, как полицейские разгуливают с сияющими лицами - у них прямо на лбу написано, что они собираются кого-то сцапать, - но я ни о чем их не спрашиваю и только посмеиваюсь в кулак: все равно уйдут ни с чем. - Вам, отец, надо бы служить в полиции. - Кто его знает, - сказал отец Ранк. - Здесь в городе больше полицейских, чем кажется... Так по крайней мере говорят. - Кто говорит? - Поосторожней с этими сластями, - сказал отец Ранк, - в малых дозах они не повредят, но вы съели уже четыре штуки. Послушай-ка, Таллит, мистер Уилсон, кажется, голоден. Не подать ли пироги с мясом? - Пироги с мясом? - Пора приступать к пиршеству, - пояснил отец Ранк. Раскаты его смеха гулко отдавались в пустой комнате. Целых двадцать два года он смеялся и шутил, весело увещевая свою паству и в дождливую и в засушливую пору. Но могла ли его бодрость поддержать чей-то дух? И поддерживает ли она его самого? - думал Уилсон. Она была похожа на гам, раздающийся в кафельных стенах городской бани, на плеск воды и хохот чужих людей, скрытых в облаках пара. - Конечно, отец Ранк. Сию минуту, отец Ранк. Не дожидаясь приглашения, отец Ранк поднялся с места и сел за стол, который, как и стулья, стоял у стены и был накрыт всего на несколько персон. Это смутило Уилсона. - Идите, идите. Садитесь, мистер Уилсон. С нами будут ужинать одни старики... ну и, конечно, Таллит. - Вы, кажется, говорили насчет каких-то слухов?.. - напомнил Уилсон. - Голова у меня просто набита всякими слухами, - сказал отец Ранк, шутливо разводя руками. - Если мне что-нибудь рассказывают, я знаю - от меня хотят, чтобы я передал это дальше. В наше время, когда из всего делают военную тайну, полезно бывает напомнить людям, для чего у них подвешен язык: чтобы правда не оставалась под спудом... Нет, вы только поглядите на Таллита, - продолжал отец Ранк. Таллит приподнял уголок шторы и всматривался в темную улицу. - Ну, мошенник ты этакий, что там поделывает Юсеф? - спросил отец Ранк. - Юсефу принадлежит большой дом напротив, и Таллиту просто не терпится прибрать его к рукам, правда, Таллит? Ну, как же насчет ужина, Таллит? Мы ведь проголодались. - Вот и ужин, отец мой, вот и ужин, - сказал Таллит, отходя от окна. Он молча сел рядом со столетним дедом, а его сестра принялась разносить блюда. - У Таллита всегда вкусно кормят, - сказал отец Ранк. - У Юсефа сегодня тоже гости. - Священнику не подобает быть привередливым, - сказал отец Ранк, - но твой обед мне, пожалуй, больше по нутру. - По комнате гулко прокатился его смех. - Разве это так страшно, если кого-нибудь увидят у Юсефа? - Да, мистер Уилсон. Если бы я увидел там вас, я бы сказал себе: "Юсефу позарез нужно знать, сколько ввезут тканей, - скажем, сколько их поступит в будущем месяце, сколько их отгружено, - и он заплатит за эти сведения". Если бы я увидел, как туда входит девушка, я пожалел бы ее от души, от всей души. - Он ткнул вилкой в свою еду и снова рассмеялся. - А вот если бы к нему в дом вошел Таллит, я бы знал, что сейчас начнут кричать караул. - А что, если бы туда вошел полицейский? - спросил Таллит. - Я бы не поверил своим глазам, - сказал священник. - Дураков больше нет после того, что случилось с Бейли. - Вчера ночью Юсеф приехал домой на полицейской машине, - заметил Таллит. - Я ее прекрасно разглядел. - Какой-нибудь шофер подрабатывал на стороне, - сказал отец Ранк. - Мне показалось, что я узнал майора Скоби. Он был достаточно осторожен и не вышел из машины. Конечно, поручиться я не могу. Но _похоже_ было, что это майор Скоби. - Ну и намолол же я тут чепухи, - сказал священник. - Старый пустомеля! Будь это Скоби, мне бы и в голову ничего плохого не пришло. - Он вызывающе обвел глазами комнату. - Ничего плохого, - повторил он. - Готов поспорить на весь воскресный сбор в церкви, что тут дело совершенно чистое. И снова послышались гулкие раскаты его смеха "Хо! хо! хо!", словно прокаженный громогласно возвещал о своей беде. Когда Уилсон вернулся в гостиницу, в комнате Гарриса еще горел свет. Уилсон устал, он был озабочен и хотел украдкой пробраться к себе, но Гаррис его услышал. - Я вас поджидал, старина, - сказал он, размахивая электрическим фонариком. На нем были противомоскитные сапоги, надетые поверх пижамы, и он выглядел, как поднятый со сна дружинник во время воздушной тревоги. - Уже поздно. Я думал, вы спите. - Не мог же я заснуть, пока мы не поохотимся. У меня это стало просто потребностью. Мы можем учредить ежемесячный приз. Вот увидите, скоро и другие вступят в это соревнование. - Можно завести переходящий серебряный кубок, - ехидно предложил Уилсон. - Не удивлюсь, если так и будет, старина. "Тараканий чемпионат" - ей-богу, звучит не так уж плохо! Гаррис двинулся вперед и, неслышно ступая по половицам, вышел на середину комнаты; над железной кроватью серела москитная сетка, в углу стояло кресло с откидной спинкой, туалетный столик был завален старыми номерами "Пикчер пост". Уилсона снова поразило, что комната может быть еще более унылой, чем его собственная. - По вечерам, старина, мы будем тянуть жребий, в чьей комнате охотиться. - Какое у меня оружие? - Возьмите одну из моих ночных туфель. - Под ногой у Уилсона скрипнула половица, и Гаррис быстро повернулся к нему. - У них слух, как у крыс, - сказал он. - Я немножко устал. Может, лучше в другой раз? - Ну хоть пять минут старина. Без этого я не засну. Смотрите, вон один прямо над раковиной. Уступаю вам первый удар. Но как только тень туфли упала на оштукатуренную стену, таракана и след простыл. - Так у вас ничего не получится, старина. Глядите! Гаррис наметил жертву: таракан сидел как раз на середине стены между потолком и полом, и Гаррис, осторожно ступая по скрипучим половицам, стал размахивать фонариком. Потом он ударил, оставив кровавое пятно на стене. - Очко, - сказал он. - Их надо гипнотизировать. Они метались по комнате, размахивая фонариками, шлепая туфлями, порою теряя голову и опрометью кидаясь в угол за своей дичью; охотничий азарт целиком захватил Уилсона. Сперва они перебрасывались корректными замечаниями, как истые спортсмены: "Славный удар", "Не повезло", - но когда счет сравнялся, они столкнулись у стены над одним тараканом, и тут их нервы не выдержали. - Какой толк, старина, гоняться за одной и той же дичью? - заметил Гаррис. - Я его первый заметил. - Вашего вы прозевали. Это мой. - Нет, мой. Он сделал двойной вираж. - Ничего подобного. - Ну а почему бы мне не поохотиться за вашим? Вы сами погнали его ко мне. Вы же его прозевали! - Это не по правилам, - сухо сказал Гаррис. - Может быть, не по _вашим_ правилам. - Черт возьми, - сказал Гаррис, - игру-то придумал я! Другой таракан сидел на коричневом куске мыла, лежавшем на умывальнике. Уилсон заметил его метнул туфлю с пяти шагов. Туфля угодила в мыло, и таракан свалился в раковину. Гаррис отвернул кран и смыл его струей воды в сток. - Хороший удар, старина, - заметил он примирительно. - Один "В в". - Черта с два "В в"!... - сказал Уилсон. - Он уже был дохлый, когда вы пустили воду. - Никогда нельзя знать наверняка. Он мог только потерять сознание... получить сотрясение мозга. По правилам это "В в". - Опять-таки по _вашим_ правилам. - В этой игре мои правила - закон. - Ну, это ненадолго, - пригрозил Уилсон. Он хлопнул дверью так сильно, что задрожали стены его комнаты. Сердце у него колотилось от бешенства и от зноя этой ночи; пот ручьями струился у него под мышками. Но когда он встал у своей кровати и увидел точную копию комнаты Гарриса - умывальник, стол, серую москитную сетку и даже прилипшего к стене таракана, - гнев его понемногу улетучился и уступил место тоске. Ему казалось, что он поссорился со своим отражением в зеркале. "Что я, с ума сошел? - подумал он. - Чего это я так взбеленился? Я потерял хорошего приятеля". Уилсон долго не мог заснуть в эту ночь, а когда наконец задремал, ему приснилось, что он совершил преступление; он проснулся, все еще ощущая гнет своей вины. Спускаясь к завтраку, он задержался у двери Гарриса. Оттуда не было слышно ни звука. Он постучал, но никто не ответил. Он приоткрыл дверь и кое-как разглядел сквозь серую сетку влажную постель Гарриса. - Вы не спите? - тихо спросил он. - В чем дело, старина? - Извините меня за вчерашнее. - Это я виноват, старина. Лихорадка одолела. Меня лихорадило еще с вечера. Вот нервы и расходились. - Нет, это я виноват. Вы совершенно правы. Это было "В в". - Мы решим это жребием, старина. - Я вечером зайду. - Вот и отлично. Но после завтрака мысли его были отвлечены от Гарриса другими заботами. По дороге в контору он зашел к начальнику полиции и, выходя, столкнулся со Скоби. - Здравствуйте, - сказал Скоби, - что вы тут делаете? - Заходил к начальнику полиции за пропуском. Тут у вас требуют столько пропусков! Мне понадобился на вход в порт. - Когда же вы к нам зайдете, Уилсон? - Боюсь показаться навязчивым, сэр. - Глупости. Луизе приятно будет опять поболтать с вами о книгах. Сам-то я их не читаю. - Наверно, у вас времени не хватает. - Ну, в такой стране, как эта, времени хоть отбавляй, - сказал Скоби. - Просто я не очень-то люблю читать. Зайдем на минутку ко мне в кабинет, я позвоню Луизе. Она вам будет рада. Вы бы иногда приглашали ее погулять. Ей нужно побольше двигаться. - С удовольствием, - сказал Уилсон и тут же покраснел; к счастью, в комнате было полутемно. Он огляделся: так вот он, кабинет Скоби. Он осматривал его, как генерал осматривает поле сражения, хотя ему трудно было представить себе Скоби врагом. Скоби откинулся в кресле, чтобы набрать номер, и ржавые наручники на стене звякнули. - Вы свободны сегодня вечером? Заметив, что Скоби его разглядывает, Уилсон поборол свою рассеянность: эти покрасневшие глаза чуть-чуть навыкате смотрели на него испытующе. - Не понимаю, что вас сюда занесло, - сказал Скоби. - Такие, как вы, сюда не ездят. - Да вот так иногда плывешь по течению... - солгал Уилсон. - Со мной этого не бывает, - сказал Скоби. - Я все предусматриваю заранее. Как видите, даже для других. Скоби заговорил в трубку. Его голос сразу изменился, словно он играл роль - роль, которая требовала нежности и терпения и разыгрывалась так часто, что рот произносил привычные слова, а глаза оставались пустыми. - Вот и отлично. Значит, договорились, - сказал Скоби, кладя трубку. - Это вы чудно придумали, - отозвался Уилсон. - У меня все поначалу идет хорошо, - сказал Скоби. - Пойдите погуляйте с ней, а к вашему возвращению я приготовлю чего-нибудь выпить. Оставайтесь с нами ужинать, - добавил он с какой-то настойчивостью. - Мы будем вам очень рады. Когда Уилсон ушел, Скоби заглянул к начальнику полиции. - Я шел было к вам, сэр, но встретил Уилсона, - сказал он. - Ах, Уилсона. Он заходил ко мне потолковать о капитане одного из их парусников. - Понятно. Жалюзи на окнах были опущены, и утреннее солнце не проникало в кабинет. Появился сержант с папкой, и в открытую дверь ворвался запах обезьянника. С утра парило, и уже в половине девятого все тело было мокрым от пота. - Он сказал, что заходил к вам насчет пропуска, - заметил Скоби. - Ах, да, - сказал начальник полиции, - и за этим тоже. - Он подложил под кисть руки промокашку, чтобы та впитывала пот, пока он пишет. - Да, он говорил что-то и насчет пропуска, Скоби. 4 Уже стемнело, когда Луиза и Уилсон снова пересекли мост через реку и вернулись в город. Фары полицейского грузовика освещали открытую дверь дома, и какие-то фигуры сновали взад и вперед со всякой кладью. - Что случилось? - вскрикнула Луиза и пустилась бегом по улице. Уилсон, тяжело дыша, побежал за ней. Из дома вышел Али, неся на голове жестяную ванну, складной стул и сверток, увязанный в старое полотенце. - Что тут происходит, Али? - Хозяин едет в поход, - сказал Али, и его зубы весело блеснули при свете фар. В гостиной сидел Скоби с бокалом в руке. - Хорошо, что вы вернулись, - сказал он. - Я уж решил было оставить записку. Уилсон увидел начатую записку. Скоби вырвал листок из блокнота и успел набросать несколько строк своим размашистым неровным почерком. - Господи, что случилось. Генри? - Я должен ехать в Бамбу. - А разве нельзя подождать до четверга и поехать поездом? - Нет. - Можно мне поехать с тобой? - В другой раз. Извини, дорогая. Мне придется взять с собой Али и оставить тебе мальчика. - Что же все-таки стряслось? - С молодым Пембертоном случилось несчастье. - Серьезное? - Да. - Он такой болван! Оставить его там окружным комиссаром было чистое безумие. Скоби допил свое виски и сказал: - Извините, Уилсон. Хозяйничайте сами. Достаньте со льда бутылку содовой. Слуги заняты сборами. - Ты надолго, дорогой? - Если повезет, вернусь послезавтра. А что, если тебе это время побыть у миссис Галифакс? - Мне и здесь хорошо. - Я бы взял мальчика и оставил тебе Али, но мальчик не умеет готовить. - Тебе будет лучше с Али, дорогой. Совсем как в прежние времена, до того, как я сюда приехала. - Пожалуй, я пойду, сэр, - сказал Уилсон. - Простите, что я так задержал миссис Скоби. - Что вы, я ничуть не беспокоился. Отец Ранк шел мимо и сказал, что вы укрылись от дождя в старом форте. Правильно сделали. Он промок до костей. Ему бы тоже следовало переждать дождь - в его возрасте приступ лихорадки совсем ни к чему. - Разрешите долить вам, сэр? И я пойду. - Генри никогда больше одного не пьет. - На этот раз, пожалуй, выпью. Не уходите, Уилсон. Побудьте еще немножко с Луизой. А я допью и поеду. Спать сегодня не придется. - Почему не может поехать кто-нибудь помоложе? Тебе это совсем не по возрасту, Тикки. Трястись в машине целую ночь! Отчего было не послать Фрезера? - Начальник просил поехать меня. Тут нужны осторожность и такт - молодому человеку нельзя такого дела доверить. - Он допил виски и невесело отвел глаза под пристальным взглядом Уилсона. - Ну, мне пора. - Никогда не прощу этого Пембертону... - Не говори глупостей, дорогая, - оборвал жену Скоби. - Мы бы очень многое прощали, если бы знали все обстоятельства дела. - Он нехотя улыбнулся Уилсону. - Полицейский, который всегда знает обстоятельства дела, обязан быть самым снисходительным человеком на свете. - Жаль, что я ничем не могу быть полезен вам, сэр. - Можете. Оставайтесь и выпейте еще рюмочку с Луизой, развлеките ее. Ей не часто удается поговорить о книжках. Уилсон заметил, как она поджала губы при слове "книжки" и как передернулся Скоби, когда она назвала его Тикки; Уилсон впервые в жизни понял, как близкие люди мучаются сами и мучают друг друга. Глупо, что мы боимся одиночества. - До свиданья, дорогая. - До свиданья, Тикки. - Поухаживай за Уилсоном. Не забывай ему подливать. И не хандри. Когда она поцеловала Скоби, Уилсон стоял у двери со стаканом в руке; он вспомнил старый форт на горе и вкус губной помады. Ее рот хранил след его поцелуя ровно полтора часа. Он не чувствовал ревности - только досаду человека, который пробует писать письмо на влажном листе бумаги и видит, как расползаются буквы. Стоя рядом, они глядели, как Скоби пересекает улицу, направляясь к грузовику. Он выпил больше, чем обычно, и, может быть, поэтому споткнулся. - Надо было им послать кого-нибудь помоложе, - сказал Уилсон. - Об этом они не заботятся. Начальник доверяет ему одному. - Они смотрели, как Скоби с трудом взбирается в машину. - Он подручный с самого рождения, - продолжала она с тоской. - Вол, который тащит воз. Черный полицейский за рулем завел мотор и включил скорость, не отпустив тормоза. - Даже хорошего шофера не могут ему дать! - сказала она. - Хороший шофер, наверно, повезет Фрезера и компанию на танцы. - Подпрыгивая и покачиваясь, грузовик выехал со двора. - Так-то, Уилсон, - сказала Луиза. Она взяла со стола записку, которую писал Скоби, и прочитала вслух: - "Дорогая, я должен ехать в Бамбу. Не говори пока никому. Случилась ужасная вещь. Бедняга Пембертон..." Бедняга Пембертон! - повторила она со злостью. - Кто такой Пембертон? - Щенок лет двадцати пяти. Прыщавый хвастунишка, Был помощником окружного комиссара в Бамбе, а когда Баттеруорт заболел, остался там на его месте. Даже ребенку было ясно, что беды тут не миновать. А когда беда случилась, отдуваться приходится Генри... и трястись всю ночь в машине... - Пожалуй, мне лучше уйти? - спросил Уилсон. - Вам нужно переодеться. - Да, вам лучше уйти... прежде, чем все узнают, что он уехал, а мы оставались целых пять минут одни в доме, где стоит кровать. Одни, если не считать мальчика и повара, а также их знакомых и родственников. - Может, я могу быть вам чем-нибудь полезен? - Ну, что ж, - сказала она. - Поднимитесь наверх и посмотрите, нет ли у меня в спальне крыс. Не хочу, чтобы мальчик знал, какая я трусиха. И закройте окно. Они забираются через окно. - Вам будет жарко. - Ничего. Переступив порог, он тихонько хлопнул в ладоши, но крыс не было. Потом поспешно, воровато, словно он вошел сюда без спроса, Уилсон подошел к окну и закрыл его. В комнате стоял еле уловимый запах пудры. Уилсону он показался самым волнующим запахом из всех, какие он знал. Он снова остановился у порога, запоминая все в этой комнате: фотографию ребенка, баночки с кремом, платье, которое Али вынул из шкафа и приготовил хозяйке. На родине его обучали, как запоминать детали, отбирать самое важное, накапливать улики, но те, кому он служил, не предупреждали его, что он может очутиться в такой чуждой ему стране. 5 Полицейская машина пристроилась к длинной колонне военных грузовиков, ожидавших парома; фары горели в ночи, как огни маленького селения; деревья обступали машины со всех сторон, дыша дождем и зноем; где-то в хвосте колонны запел один из водителей: жалобные монотонные звуки поднимались и падали, словно ветер, свистящий в замочной скважине. Скоби засыпал и просыпался снова. Когда он не спал, он думал о Пембертоне: Скоби представил себе, что творилось бы сейчас у него на душе, будь он отцом Пембертона - одиноким пожилым человеком, который прежде был управляющим банка, а теперь удалился от дел; жена умерла во время родов, оставив ему сына. Но когда Скоби засыпал, то мягко погружался в забытье, полное ощущения свободы и счастья. Во сне он шел по просторному свежему лугу, а за ним следовал Али; никого больше он не видел, и Али не говорил ни слова. Высоко над головой проносились птицы, а раз, когда он опустился на землю, маленькая зеленая змейка, раздвинув траву, бесстрашно забралась ему на руку, а потом на плечо и, прежде чем снова соскользнуть в траву, коснулась его щеки холодным дружелюбным язычком. Как-то раз он открыл глаза, и рядом с ним стоял Али, ожидавший его пробуждения. - Хозяин ложится кровать, - сказал он ласково, но твердо, указывая пальцем на раскладушку, которую он поставил у края дороги, приладив москитную сетку к ветвям дерева. - Два, три часа, - добавил Али. - Много грузовиков. Скоби послушно прилег и сразу же вернулся на мирный луг, где никогда ничего не случалось. Когда он проснулся снова, рядом по-прежнему стоял Али, на этот раз с чашкой чая и тарелкой печенья. - Один час, - сказал Али. Наконец очередь дошла до полицейской машины. Они спустились по красному глинистому склону на паром, а потом медленно поплыли к лесу на той стороне через темный, как воды Стикса, поток. На двух паромщиках, тянувших канат, не было ничего, кроме набедренных повязок, как будто они оставили всю одежду на том берегу, где кончалось все живое; третий отбивал им такт - в этом промежуточном мире ему служила инструментом жестянка из-под сардин. Неутомимый тягучий голос живого певца звучал теперь где-то позади. Это была лишь первая переправа из трех, которые им предстояли в пути, и каждый раз машины вытягивались в длинную очередь. Скоби больше не удалось как следует заснуть: от тряски у него разболелась голова. Он проглотил таблетку аспирина, надеясь, что все обойдется. Заболеть лихорадкой в пути ему совсем не улыбалось. Теперь его беспокоил уже не Пембертон - пусть мертвые хоронят своих мертвецов, - его тревожило обещание, которое он дал Луизе. Двести фунтов - не бог весть какая сумма; голова у него раскалывалась, и цифры гудели в ней, как перезвон колоколов: "200, 002, 020"; его раздражало, что он не может подобрать четвертой комбинации - 002, 200, 020... Они уже миновали места, где еще встречались лачуги под железными крышами и ветхие хижины колонистов; теперь им попадались только лесные селения из глины и тростника; нигде не было видно ни зги; двери повсюду закрыты и окна загорожены ставнями: только козьи глаза следили за фарами автоколонны. 020, 002, 200, 200, 002, 020... Присев на корточки в кузове грузовика и обняв Скоби за плечи, Али протягивал ему кружку горячего чая, - каким-то образом ему опять удалось вскипятить чайник, на этот раз в тряской машине. Луиза оказалась права, все было как прежде. Будь он помоложе и не мучь его задача "200, 020, 002", как легко было бы теперь у него на душе. Смерть бедняги Пембертона его бы нисколько не расстроила: это дело служебное, да к тому же он всегда недолюбливал Пембертона. - Голова дурит, Али. - Хозяин принимать много-много аспирина. - А ты помнишь, Али, этот переход... 200, 002... вдоль границы, который мы проделали двенадцать лет назад за десять дней? Двое носильщиков тогда... Он видел в зеркале кабины, как кивает ему, весь сияя, Али. Да, ему не надо другой любви и другой дружбы. Вот и все, что нужно для счастья: громыхающий грузовик, кружка горячего чая, тяжелые, влажные лесные испарения, даже больная голова. И одиночество. Если бы только сначала я мог устроить так, чтобы ей было хорошо, подумал он, - в хаосе этой ночи он вдруг позабыл о том, чему научил его опыт: ни один человек не может до конца понять другого, и никто не может устроить чужое счастье. - Еще один час, - сказал Али, и Скоби заметил, что мрак поредел. - Еще кружку чая, Али, и подлей туда виски. Они расстались с автоколонной четверть часа назад: полицейская машина свернула с большой дороги и затряслась по проселку в чащу. Закрыв глаза. Скоби попробовал заглушить нестройный перезвон цифр мыслями об ожидавшей его печальной обязанности. В Бамбе остался только местный полицейский сержант, и прежде чем ознакомиться с его безграмотным рапортом, Скоби хотелось самому разобраться в том, что случилось. Он с неохотой подумал: лучше будет сперва зайти в миссию и повидать отца Клэя. Отец Клэй уже проснулся и ожидал его в убогом домике миссии; сложенный из красного, необожженного кирпича, он выглядел среди глиняных хижин, как старомодный дом английского священника. Керосиновая лампа освещала коротко остриженные рыжие волосы и юное веснушчатое лицо этого уроженца Ливерпуля. Он не мог долго усидеть на месте: вскочив, он принимался шагать по крохотной комнатушке из угла в угол - от уродливой олеографии к гипсовой статуэтке и обратно. - Я так редко его видел, - причитал он, воздевая руки, словно у алтаря. - Его ничего не интересовало, кроме карт и выпивки, а я не пью и в карты никогда не играю, вот только пасьянс раскладываю, - понимаете, пасьянс. Какой ужас, какой ужас! - Он повеселился? - Да. Вчера днем прибежал ко мне его слуга. Пембертон с утра не выходил из своей комнаты, но это было в порядке вещей после попойки - понимаете, после попойки. Я послал слугу в полицию. Надеюсь, я поступил правильно? Что же мне было делать? Ничего. Ровным счетом ничего. Он был совершенно мертв. - Правильно. Пожалуйста, дайте мне стакан воды и аспирину. - Позвольте, я положу вам аспирин в воду. Знаете, майор Скоби, целыми неделями, а то и месяцами тут ничего не случается. Я все хожу здесь взад-вперед, взад-вперед - и вдруг, как гром среди ясного неба... Просто ужас! Глаза у него были воспаленные и блестящие; Скоби подумал, что человек этот совсем не приспособлен к одиночеству. В комнате не было видно книг, если не считать требника и нескольких религиозных брошюр на маленькой полочке. У этого человека не было душевной опоры. Он снова заметался по комнате и вдруг, повернувшись к Скоби, взволнованно выпалил: - Нет никакой надежды, что это убийство? - Надежды? - Самоубийство... - вымолвил отец Клэй. - Это такой ужас! Человек теряет право на милосердие божие. Я всю ночь только об этом и думал. - Он ведь не был католиком. Может быть, это меняет дело? Согрешил по неведению, а? - Я и сам стараюсь так думать. На полдороге между олеографией и статуэткой он неожиданно вздрогнул и сделал шажок в сторону, словно повстречал кого-то на своем коротком пути. Потом быстро, украдкой взглянул, заметил ли это Скоби. - Вы часто бываете у нас в городе? - спросил Скоби. - Девять месяцев назад я провел там сутки. Почему вы спрашиваете? - Перемена обстановки всякому нужна. У вас много новообращенных? - Пятнадцать. Я стараюсь убедить себя, что молодой Пембертон, пока умирал, имел время... понимаете, имел время осознать... - Трудно рассуждать, когда тебя душит петля, отец мой. - Скоби глотнул лекарство, и едкие кристаллы застряли у него в горле. - Вот если бы это было убийство, смертный грех совершил бы тогда не Пембертон, а кто-то другой, - сделал он слабую попытку сострить, но она тут же увяла, словно испугавшись божественного лика на олеографии. - Убийце легче, у него еще есть время... - сказал отец Клэй. - Когда-то я был тюремным священником в Ливерпуле, - грустно добавил он, и в словах его послышалась тоска по родине. - Вы не знаете, почему Пембертон это сделал? - Я не был с ним близок. Мы друг с другом не ладили. - Единственные белые люди здесь. Жаль. - Он предлагал мне книги, но это были совсем не те книги, какие мне по душе, - любовные истории, романы... - Что вы читаете, отец мой? - Жития разных святых, майор Скоби. Особенно я преклоняюсь перед святой Терезой. - Вы говорите, он много пил? Где он доставал виски? - Наверно, в лавке Юсефа. - Так. Может, он запутался в долгах? - Не знаю. Какой ужас, какой ужас! Скоби допил лекарство. - Пожалуй, я пойду. На дворе уже рассвело, и пока не взошло солнце, свет был удивительно чистый, мягкий, прозрачный и трепетный. - Я пойду с вами, майор Скоби. Перед домом окружного комиссара в шезлонге сидел сержант полиции. Он вскочил, неуклюже козырнул и тут же принялся рапортовать глухим ломким голосом: - Вчера днем, в три тридцать, меня разбудил слуга окружного комиссара, который сообщил, что окружной комиссар Пембертон... - Хорошо, сержант, я зайду в дом и погляжу. За дверью его ожидал писарь. Гостиная - когда-то, во времена Баттеруорта, вероятно, гордость хозяина, - была обставлена изящно и со вкусом. Казенной мебели здесь не было. На стенах висели гравюры XVIII века, изображавшие колонию тех времен, а в книжном шкафу стояли книги, оставленные Баттеруортом. Скоби заметил там "Историю государственного устройства" Мэтленда, труды сэра Генри Мейна, "Священную Римскую империю" Брайса, стихотворения Гарди и старую хронику XI века. Но над всем этим витала тень Пембертона; кричащий пуф из цветной кожи - подделка под кустарную работу; прожженные сигаретами метки на ручках кресел; груда книг, которые не пришлись по душе отцу Клэю, - Сомерсет Моэм, роман Эдгара Уоллеса, два романа Хорлера и раскрытый на тахте детектив "Смерть смеется над любыми запорами". Повсюду лежала пыль, а книги Баттеруорта заплесневели от сырости. - Тело в спальне, - сказал сержант. Скоби отворил дверь и вошел в спальню, за ним двинулся отец Клэй. Тело лежало на кровати, с головой покрытое простыней. Когда Скоби откинул край простыни, ему почудилось, будто он смотрит на мирно спящего ребенка; прыщи были данью переходному возрасту, а на мертвом лице не было и намека на жизненный опыт, помимо того, что дают классная комната да футбольное поле. - Бедный мальчик, - произнес он вслух. Его раздражали благочестивые сетования отца Клэя. Он был уверен, что такое юное, незрелое существо имеет право на милосердие. - Как он это сделал? - отрывисто спросил Скоби. Сержант показал на деревянную планку для подвески картин, которую аккуратно приладил под потолком Баттеруорт - ни один казенный подрядчик до этого бы не додумался. Картина стояла внизу у стены - какой-то африканский царек стародавних времен принимает под церемониальным зонтом первых миссионеров, - а с медного крюка наверху все еще свисала веревка. Непонятно, как эта непрочная планка выдержала. Наверно, он мало весил, подумал Скоби и представил себе детские кости, легкие и хрупкие, как у птиц. Когда Пембертон повис на этой веревке, ноги его находились в каких-нибудь пятнадцати дюймах от пола. - Он оставил записку? - спросил Скоби писаря. - Такие, как он, обычно оставляют. - Люди, собираясь умереть, любят напоследок выговориться. - Да, начальник, она в канцелярии. Одного взгляда на канцелярию было достаточно, чтобы понять, как плохо велись здесь дела. Шкаф с папками был открыт настежь; бумаги на столе покрылись пылью. Чернокожий писарь, как видно, во всем подражал своему начальнику. - Вот, сэр, в блокноте. Скоби прочел записку, нацарапанную крупным почерком, таким же детским, как и лицо покойного, - так, наверно, пишут во всем мире сотни его сверстников. "Дорогой папа! Прости, что я причиняю тебе столько неприятностей. Но, кажется, другого выхода нет. Жаль, что я не в армии, тогда меня могли бы убить. Только не вздумай платить деньги, которые я задолжал, - мерзавец этого не заслужил! С тебя попробуют их получить. Иначе я не стал бы об этом писать. Обидно, что я впутал тебя в эту историю, но теперь уж ничего не поделаешь. Твой любящий сын - Дикки". Записка была похожа на письмо школьника, который просит прощения за плохие отметки в четверти. Скоби передал записку отцу Клэю. - Вы не сможете убедить меня, отец, что он совершил непростительный грех. Другое дело, если бы так поступили вы или я, - это был бы акт отчаяния. Разумеется, мы были бы осуждены на вечные муки, ведь мы ведаем, что творим, а он-то ведь ничего не понимал! - Церковь учит... - Даже церковь не может меня научить, что господь лишен жалости к детям. Сержант, - оборвал разговор Скоби, - проследите, чтобы побыстрее вырыли могилу, пока еще не припекает солнце. И поищите, нет ли неоплаченных счетов. Мне очень хочется сказать кое-кому пару слов по этому поводу - Он повернулся к окну, и его ослепил свет. Закрыв глаза рукой, он произнес: - Только бы голова у меня не... - и вдруг задрожал от озноба. - Видно, мне приступа не миновать. Если позволите, отец, Али поставит мне раскладушку у вас в доме, и я попробую как следует пропотеть. Он принял большую дозу хинина, разделся догола и накрылся одеялом. Пока поднималось солнце, ему попеременно казалось, будто каменные стены маленькой, похожей на келью комнатки то покрываются инеем от холода, то накаляются добела от жары. Дверь оставалась открытой, и Али сидел на ступеньке за порогом, строгая какую-то чурку. По временам он прогонял жителей деревни, которые осмеливались нарушить эту больничную тишину. Peine forte et dure [боль жестокая и злая (фр.) - название пытки, применявшейся в Англии в средние века] тисками сжимала лоб Скоби, то и дело ввергая его в забытье. Но на этот раз он не видел приятных снов. Пембертон непонятно почему отождествлялся с Луизой. Скоби снова и снова перечитывал письмо, состоявшее из одних комбинаций двойки и двух нолей; подпись под письмом была не то "Дикки", не то "Тикки"; он ощущал, что время мчится, а он неподвижно лежит в постели, нужно куда-то спешить, кого-то спасать - не то Луизу, не то Дикки или Тикки, но он прикован к кровати и тяжелый камень лег ему на лоб, словно пресс-папье на кипу бумаг. Раз в дверях появился сержант, но Али его прогнал, раз вошел на цыпочках отец Клэй и взял с полки брошюру, а раз - но это, наверно, тоже был сон - в дверях показался Юсеф. Скоби проснулся в пять часов дня, чувствуя, что ему не жарко, он не потеет, а только ослаб, и позвал Али. - Мне снилось, что я вижу Юсефа. - Юсеф ходил сюда к вам, хозяин. - Скажи ему, чтобы он пришел сейчас же. Тело ныло, точно от побоев; он повернулся лицом к каменной стене и тут же уснул опять. Во сне рядом с ним тихонько плакала Луиза; он протянул к ней руку и дотронулся до каменной стены: "Все устроится. Все. Тикки тебе обещает..." Когда он проснулся, рядом стоял Юсеф. - У вас лихорадка, майор Скоби. Мне очень жаль, что я вижу вас в таком дурном состоянии. - А мне жаль, что я вообще вас вижу, Юсеф. - Ах, вы всегда надо мной смеетесь. - Садитесь, Юсеф. Какие дела у вас были с Пембертоном? Юсеф поудобней пристроил на жестком стуле свои необъятные ягодицы и, заметив, что у него расстегнута ширинка, опустил большую волосатую руку, чтобы ее прикрыть. - Никаких, майор Скоби. - Странное совпадение - вы оказались здесь как раз тогда, когда он покончил с собой. - Я уж и сам думал: рука провидения! - Он был вам должен? - Он был должен моему приказчику. - Какое давление вы хотели на него оказать, Юсеф? - Ах, майор! Стоит дать псу дурную кличку, и псу лучше не жить! Если окружной комиссар хочет покупать у меня в лавке, разве может мой приказчик ему отказать? И что будет, если он откажет? Рано или поздно разразится страшный скандал. Областной комиссар узнает. Окружного комиссара отошлют домой. Ну а что если приказчик не отказал. Окружной комиссар выдает все новые и новые расписки. Приказчик из страха передо мной просит окружного комиссара заплатить - и все равно происходит скандал. Когда у вас такой окружной комиссар, как бедный молодой Пембертон, скандала все равно не избежать. А виноват, как всегда, сириец. - Тут есть доля правды, Юсеф, - сказал Скоби. Боль одолевала его снова. - Подайте-ка мне виски и хинин. - А вы не слишком ли много принимаете хинина, майор Скоби? Не забудьте, это вредно. - Я не хочу застрять здесь надолго. Болезнь надо убить в зародыше. У меня слишком много дел. - Приподнимитесь чуть-чуть, майор, дайте взбить вам подушку. - Вы не такой уж плохой малый, Юсеф. - Ваш сержант искал расписки, но не нашел их, - сказал Юсеф. - Вот эти расписки. Они лежали у приказчика в сейфе. - Он хлопнул себя бумагами по ляжке. - Понятно. Что вы собираетесь с ними делать? - Сжечь, - сказал Юсеф. Он вынул зажигалку и поджег листки. - Вот и все. Он расплатился, бедняга. Нечего беспокоить отца. - Зачем вы сюда приехали? - Приказчик тревожился. Я хотел уладить это дело. - Ох, Юсеф, вам пальца в рот не клади - всю руку отхватите. - Только врагам. Не друзьям. Для вас я на все готов, майор Скоби. - Отчего вы всегда зовете меня своим другом, Юсеф? - Майор Скоби, дружба - дело душевное, - сказал Юсеф, склонив большую седую голову, и на Скоби пахнуло бриллиантином. - Ее чувствуешь сердцем. Это не плата за услугу. Помните, как десять лет назад вы отдали меня под суд? - Ну да. - Скоби отвернулся к стене от бившего в глаза света. - В тот раз вы меня чуть не поймали, майор Скоби. - Помните, на таможенных пошлинах. Если бы вы велели своему полицейскому чуть-чуть изменить показания, мне была бы крышка. Я тогда прямо ахнул, майор Скоби: сижу в суде и слышу - полицейский говорит правду. Вы, должно быть, здорово потрудились, чтобы узнать правду и заставить ер сказать. Вот я себе тогда и говорю: Юсеф, в нашу полицию пришел мудрый Соломон. - Не болтайте, Юсеф. Ваша дружба мне ни к чему. - Слова у вас жестокие, а сердце мягкое, майор Скоби. Я ведь хочу объяснить, почему я в душе всегда считаю вас другом. Благодаря вам я чувствую себя в безопасности. Вы не поставите мне ловушку. Вам нужны факты, а факты всегда будут говорить в мою пользу. - Он смахнул пепел с белых брюк, оставив на них еще одно серое пятно. - Вот вам факты. Я сжег все расписки. - Но ведь я могу выяснить, какую сделку вы собирались заключить с Пембертоном. Этот пост лежит на одной из главных дорог, ведущих через границу из... черт возьми, с такой головой не упомнишь ни одного названия. - Там тайком перегоняют скот. Но это не по моей части. - На обратном пути контрабандисты могут прихватить с собой и кое-что другое. - Вам везде чудятся алмазы, майор Скоби. С тех пор как началась война, все просто помешались на алмазах. - Зря вы так уверены, Юсеф, что я ничего не найду в конторе Пембертона. - Я в этом совершенно уверен, майор Скоби. Вы же знаете, я не умею ни читать, ни писать. Никогда ничего не оставляю на бумаге. Все хранится у меня в голове. Юсеф еще говорил, а Скоби уже опять задремал - это было то недолгое забытье, которое длится секунды, в нем успевает отразиться только то, что занимает твои мысли. Луиза шла ему навстречу, протянув руки, с улыбкой, которую он не видел уже много лет. "Я так рада, так рада", - говорила она, и он снова проснулся и снова услышал вкрадчивый голос Юсефа. - Только друзья ваши не верят вам, майор Скоби. А я вам верю. Даже этот мошенник Таллит - и тот вам верит. Прошла минута, прежде чем лицо Юсефа перестало расплываться у него перед глазами. В больной голове мысль с трудом перескочила со слов "так рада" к словам "не верят вам". - О чем это вы, Юсеф? - спросил Скоби. Он чувствовал, как с огромной натугой - со скрипом и скрежетом - в голове у него приходят в движение какие-то разболтанные рычаги, и это причиняло ему острую боль. - Кто будет начальником полиции - это раз. - Им нужен кто-нибудь помоложе, - невольно произнес он и тут же подумал: если бы не лихорадка, никогда бы я не стал обсуждать этого с Юсефом. - Секретный агент, которого они прислали из Лондона, - это два. - Приходите, когда у меня прояснится в голове. Я ни черта не понимаю, что вы там мелете. - Они прислали из Лондона секретного агента расследовать дело с алмазами - все помешались на алмазах; только начальник полиции знает об этом агенте; другие чиновники - даже вы - не должны о нем знать. - Что за чепуху вы несете, Юсеф. Никакого агента нет и в помине. - Все уже догадались, кроме вас. Это Уилсон. - Какая нелепость! Не верьте сплетням, Юсеф. - И, наконец, третье. Таллит повсюду болтает, будто вы у меня бываете. - Таллит! Кто поверит Таллиту? - Дурной молве всегда верят. - Ступайте отсюда, Юсеф. Что вы ко мне пристали? - Я только хочу вас заверить, майор Скоби, что вы можете на меня положиться. Я ведь питаю к вам искреннюю дружбу. Это правда, майор Скоби, чистая правда. - Запах бриллиантина усилился: Юсеф склонился над кроватью; его карие глаза с поволокой затуманились. - Дайте я вам поправлю подушку, майор Скоби. - Ради бога, оставьте меня в покое! - Я знаю, как обстоят ваши дела, майор Скоби, и если бы я мог помочь... Я ведь человек состоятельный. - Я не беру взяток, Юсеф, - устало сказал Скоби и отвернулся к стене, чтобы не слышать запаха бриллиантина. - Я не предлагаю вам взятку, майор Скоби. Но в любое время дам взаймы под приличные проценты - четыре в год. Безо всяких условий. Можете арестовать меня на следующий же день, если у вас будут основания. Я хочу быть вашим другом, майор Скоби. Вы не обязаны быть моим другом. Один сирийский поэт сказал: "Когда встречаются два сердца, одно из них всегда как пламя, другое как лед; холодное сердце ценится дороже алмазов, горячее не стоит ничего, им пренебрегают". - По-моему, ваш поэт никуда не годится. Но тут я плохой судья. - Какой счастливый случай свел нас вместе! В городе столько глаз. Но здесь я наконец могу быть вам полезен. Вы позволите принести вам еще одеяло? - Нет, нет, оставьте меня в покое. - Мне больно видеть, что такого человека, как вы, майор Скоби, у нас не ценят. - Надеюсь, что мне никогда не понадобится _ваша_ жалость, Юсеф. Но если хотите доставить мне удовольствие, уйдите и дайте мне поспать. Но как только он закрыл глаза, вернулись тяжелые сны. Наверху у себя плакала Луиза, а он сидел за столом и писал прощальное письмо. "Обидно, что я впутал тебя в эту историю, но теперь уже ничего не поделаешь. Твой любящий муж Дикки", Однако, когда он оглянулся и стал искать револьвер или веревку, он вдруг понял, что не может на это решиться. Самоубийство - выше его сил, он ведь должен обречь себя на вечные муки; в целом мире нет для этого достаточно веской причины. Он разорвал письмо и побежал наверх сказать Луизе, что в конце концов все обошлось; но она уже не плакала, и тишина в спальне его ужаснула. Он попробовал открыть дверь - дверь была заперта. Он крикнул: "Луиза, все хорошо! Я заказал тебе билет на пароход". Но никто не откликнулся. Он снова закричал: "Луиза!" - ключ в замке повернулся, дверь медленно отворилась, и он почувствовал, что случилась непоправимая беда. На пороге стоял отец Клэй, он сказал: "Церковь учит..." Тут Скоби снова проснулся в тесной, как склеп, каменной комнатушке. Скоби не было дома целую неделю - три дня он пролежал в лихорадке и еще два дня собирался с силами для обратного пути. Юсефа он больше не видел. Было уже за полночь, когда он въехал в город. При свете луны дома белели, как кости; притихшие улицы простирались вправо и влево, словно руки скелета; воздух был пропитан нежным запахом цветов. Скоби знал, что, если бы он возвращался в пустой дом, на душе у него было бы легко. Он устал, ему не хотелось разговаривать, но нечего было и надеяться, что Луиза спит, нечего было надеяться, что в его отсутствие все уладилось и что она встретит его веселая и довольная, какой она была в одном из его снов. Мальчик светил ему с порога карманным фонариком, в кустах квакали лягушки, бродячие собаки выли на луну. Он дома. Луиза обняла его; стол был накрыт к ужину; слуги носились взад и вперед с его пожитками, он улыбался, болтал и бодрился, как мог. Он рассказывал о Пембертоне и отце Клэе, помянул о Юсефе, но не мог забыть, что рано или поздно ему придется спросить, как она тут жила. Он пробовал есть, но был так утомлен, что не чувствовал вкуса пищи. - Вчера я разобрал дела у него в канцелярии, написал рапорт... ну, вот и все. - Он помедлил. - Вот и все мои новости. - И через силу добавил: - А ты как тут? Он взглянул ей в лицо и поспешно отвел глаза. Трудно было в это поверить, но могло же случиться, что она улыбнется, неопределенно ответит: "Ничего" - и сразу же заговорит о чем-нибудь другом. Он увидел по опущенным уголкам ее рта, что об этом нечего и мечтать. Что-то с ней тут произошло. Но гроза - что бы она с собой ни несла - не грянула. - Уилсон был очень внимателен, - сказала она. - Он славный малый. - Слишком уж он образован для своей работы. Не пойму, почему он служит здесь простым бухгалтером. - Говорит, что так сложились обстоятельства. - С тех пор как ты уехал, я, по-моему, ни с кем и слова не сказала, кроме мальчика и повара. Да, еще миссис Галифакс. Что-то в ее голосе подсказало ему, что опасность надвигается. Как всегда, он попытался увильнуть, хоть и без всякой надежды на успех. - Господи, как я устал, - сказал он, потягиваясь. - Лихорадка меня вконец измочалила. Пойду-ка я спать. Почти половина второго, а в восемь я должен быть на работе. - Тикки, - сказала она, - ты ничего еще не сделал? - Что именно, детка? - Насчет моего отъезда. - Не беспокойся. Я что-нибудь придумаю. - Но ты еще не придумал? - У меня есть всякие соображения... Просто надо решить, у кого занять деньги. "200, 020, 002", - звенело у него в мозгу. - Бедняжка, - сказала Луиза, - не ломай ты себе голову. - Она погладила его по щеке. - Ты устал. У тебя была лихорадка. Зачем мне тебя терзать? Ее рука, ее слова его обезоружили: он ожидал ее слез, а теперь почувствовал их в собственных глазах. - Ступай спать, Генри, - сказала она. - А ты не пойдешь наверх? - Мне еще надо кое-что сделать. Он ждал ее, лежа на спине под сеткой. Он вдруг понял - сколько лет он об этом не думал, - что она его любит; да, она любит его, бедняжка; она вдруг стала в его глазах самостоятельным человеческим существом со своим чувством ответственности, не просто объектом его заботы и внимания. И ощущение безвыходности становилось еще острее. Всю дорогу из Бамбы он думал о том, что в городе есть лишь один человек, который может и хочет дать ему двести фунтов, но именно у этого человека ему нельзя одалживаться. Гораздо безопаснее было получить взятку от португальского капитана. Мало-помалу он пришел к отчаянному решению - сказать ей, что не сможет достать деньги и что по крайней мере еще полгода, до его отпуска, ей нельзя будет уехать. Если бы он не так устал, он бы сразу сказал ей все - и дело с концом; но он не решился, а она была с ним ласкова, и теперь еще труднее ее огорчить. В маленьком домике царила тишина, только снаружи скулили от голода бродячие псы. Поднявшись на локте, он прислушался; лежа один в ожидании Луизы, он почувствовал странное беспокойство. Обычно она ложилась первая. Им овладели тревога, страх, и он вспомнил свой сон, как он стоял, притаившись за дверью, постучал и не услышал ответа. Он выбрался из-под сетки и босиком сбежал по лестнице. Луиза сидела за столом, перед ней лежал лист почтовой бумаги, но она написала пока только первую строчку. Летучие муравьи бились о лампу и роняли на стол крылышки. Там, где свет падал на ее волосы, заметна была седина. - В чем дело, милый? - В доме было так тихо, - сказал он. - Я уж испугался, не случилось ли чего-нибудь. Вчера ночью мне приснился о тебе дурной сон. Самоубийство Пембертона совсем выбило меня из колеи. - Какие глупости! Разве с нами это возможно? Ведь мы же верующие. - Да, конечно. Мне просто захотелось тебя видеть, - сказал он, погладив ее по волосам. Заглянув ей через плечо, он прочитал то, что она написала: "Дорогая миссис Галифакс..." - Зачем ты ходишь босиком, - сказала она. - Еще подцепишь тропическую блоху. - Мне просто захотелось тебя видеть, - повторил он, гадая, откуда эти потеки на бумаге - от слез или от пота. - Послушай, - сказала она, - перестань ломать себе голову. Я тебя совсем извела. Знаешь, это как лихорадка. Схватит и отпустит. Так вот, теперь отпустило... до поры до времени. Я знаю, ты не можешь достать денег. Ты не виноват. Если бы не эта дурацкая операция... Так уж все сложилось. - А при чем тут миссис Галифакс? - Миссис Галифакс и еще одна женщина заказали на следующем пароходе двухместную каюту, а эта женщина не едет. Вот миссис Галифакс и подумала - не взять ли вместе нее меня... ее муж может поговорить в пароходном агентстве. - Пароход будет недели через две, - сказал он. - Брось. Не стоит биться головой об стенку. Все равно завтра нужно дать миссис Галифакс окончательный ответ. Я ей пишу, что не еду. Он поторопился сказать - ему хотелось сжечь все мосты: - Напиши, что ты едешь. - Что ты говоришь, Тикки? - Лицо ее застыло. - Тикки, пожалуйста, не обещай невозможного. Я знаю, ты устал и не любишь семейных сцен. Но ничего этого не будет. А я не могу подвести миссис Галифакс. - Ты ее не подведешь. Я знаю, где занять деньги. - Почему же ты сразу не сказал, как вернулся? - Я хотел сам принести билет. Сделать тебе сюрприз. Она гораздо меньше обрадовалась, чем он ожидал: она, как всегда, была дальновиднее, чем он рассчитывал. - И ты теперь успокоился? - спросила она. - Да, я теперь успокоился. Ты довольна? - Ну, конечно, - сказала она с каким-то недоумением. - Конечно, я довольна. Пассажирский пароход пришел вечером в субботу; из окна спальни им был виден его длинный серый корпус, скользивший мимо бонов, там, за пальмами. Они следили за ним с упавшим сердцем - в конце концов, отсутствие перемен для нас желанней всякой радости, стоя рядом, они смотрели, как в бухте бросает якорь их разлука. - Ну вот, - сказал Скоби, - значит, завтра после обеда. - Родной мой, - сказала она, - когда пройдет это наваждение, я снова буду хорошая. Я просто не могу больше так жить. Раздался грохот под лестницей - это Али, который тоже смотрел на океан, вытаскивал чемоданы и ящики. Похоже было, что весь дом рушится, и грифы, почувствовав, как содрогаются стены, снялись с крыши, гремя железом. - Пока ты будешь складывать наверху свои вещи, - сказал Скоби, - я упакую книги. Им казалось, будто последние две недели они играли в измену и вот доигрались до того, что приходится разводиться всерьез: рушилась совместная жизнь, пришла пора делить жалкие пожитки. - Оставить тебе эту фотографию, Тикки? Бросив искоса взгляд на лицо девочки перед первым причастием, он ответил: - Нет, возьми ее себе. - Я оставлю тебе ту, где мы сняты с Тедом Бромли и его женой. - Хорошо. С минуту он глядел, как она вынимает из шкафа свои платья, а затем сошел вниз. Он стал снимать с полки и вытирать тряпкой ее книги: Оксфордскую антологию поэзии, романы Вирджинии Вулф, сборники современных поэтов. Полки почти опустели - его книги занимали немного места. На следующее утро они пошли к ранней обедне. Стоя рядом на коленях, они, казалось, публично заявляли, что расстаются не навсегда. Он подумал: я молил дать мне покой, и вот я его получаю. Даже страшно, что моя молитва исполнилась. Так и надо, недаром ведь я заплатил за это такой дорогой ценой. На обратном пути он с тревогой ее спросил: - Ты довольна? - Да, Тикки. А ты? - Я доволен, раз довольна ты. - Вот будет хорошо, когда я наконец сяду на пароход и расположусь в каюте! Наверно, я сегодня вечером немножечко выпью. Почему бы тебе не пригласить кого-нибудь пожить у нас? - Нет, лучше я побуду один. - Пиши мне каждую неделю. - Конечно. - И, Тикки, пожалуйста, не забывай ходить к обедне. Ты будешь ходить без меня в церковь? - Конечно. Навстречу им шел Уилсон; лицо его горело от жары и волнения. - Вы в самом деле уезжаете? - спросил он. - Я заходил к вам: и Али сказал, что после обеда вы едете на пристань. - Да, Луиза уезжает, - сказал Скоби. - Вы мне не говорили, что так скоро едете. - Я забыла, - сказала Луиза. - Было столько хлопот. - Мне как-то не верилось, что вы уедете. Я бы так ничего и не знал, если бы не встретил в пароходстве Галифакса. - Ну что ж, нам и Генри придется присматривать друг за другом. - Просто не верится, - повторял Уилсон, продолжая топтаться на пыльной улице. Он стоял, загораживая им путь, не уступая дороги. - Я не знаю тут ни души, кроме вас... ну и, конечно, Гарриса. - Придется вам завести новые знакомства, - сказала Луиза. - А сейчас вы нас извините. У нас еще столько дел. Он не двигался с места, и им пришлось его обойти; Скоби оглянулся и приветливо помахал ему рукой - Уилсон казался таким потерянным и беззащитным, он выглядел очень нелепо на этой вспученной от зноя мостовой. - Бедный Уилсон, - сказал Скоби. - По-моему, он в тебя влюбился. - Это ему только кажется. - Его счастье, что ты уезжаешь. Люди в таком состоянии в этом климате становятся просто несносными. Надо мне быть к нему повнимательнее, пока тебя нет. - На твоем месте, - сказала она, - я бы не встречалась с ним слишком часто. Он не внушает доверия. В нем есть какая-то фальшь. - Он молод, и он романтик. - Чересчур уж он романтик. Врет на каждом шагу. Зачем он сказал, что ни души здесь не знает? - Кажется, он и в самом деле никого не знает. - Он знаком с начальником полиции. Я на днях видела, как он шел к нему перед ужином. - Значит, он сказал так, для красного словца. За обедом оба ели без аппетита, но повар захотел отметить ее отъезд и приготовил целую миску индийского соуса; вокруг стояло множество тарелочек со всем, что к нему полагалось: жареными бананами, красным перцем, земляными орехами, плодами папайи, дольками апельсинов и пряностями. Обоим казалось, что между ними уже легли сотни миль, заставленные ненужными блюдами. Еда стыла на тарелках, им нечего было сказать друг другу, кроме пустых фраз: "Я не голодна", "Попробуй, съешь хоть немножко", "Ничего в горло не лезет", "Нужно закусить как следует перед отъездом". Ласковые пререкания продолжались до бесконечности. Али прислуживал за столом, он появлялся и исчезал, совсем как фигурка на старинных часах, показывающая бег времени. Оба отгоняли мысль, что будут рады, когда разлука наконец наступит: кончится тягостное прощание, новая жизнь войдет в колею и потянется своим чередом. Это был другой вариант разговора, дававший возможность, сидя за столом, не есть, а только ковырять вилкой еду и припоминать все, что могло быть забыто. - Наше счастье, что здесь только одна спальня. Дом останется за тобой. - Меня могут выселить, чтобы отдать дом какой-нибудь семейной паре. - Ты будешь писать каждую неделю? - Конечно. Время истекло: можно было считать, что они пообедали. - Если ты больше не хочешь есть, я отвезу тебя на пристань. Сержант уже позаботился о носильщиках. Им больше нечего было сказать. Они утратили друг для друга, всякую реальность; они еще могли коснуться один другого, но между ними уже тянулся целый материк; слова складывались в избитые фразы из старого письмовника. Они поднялись на борт, и им стало легче от того, что больше не надо было быть наедине. Галифакс из департамента общественных работ весь искрился притворным добродушием. Он отпускал двусмысленные шутки я советовал обеим женщинам пить побольше джину. - Это полезно для пузика, - говорил он. - На море прежде всего начинает болеть пузик. Чем больше вы вольете в него вечером, тем веселее будете утром. Дамы пошли посмотреть свою каюту; они стояли в полумраке, как в пещере, говорили вполголоса, чтобы мужчины их не слышали, - уже больше не жены, а чужие женщины какого-то другого народа. - Мы здесь больше не нужны, - старина, - сказал Галифакс. - Они уже освоились. Поеду на берег. - Я с вами. До сих пор все казалось нереальным, но вот он почувствовал настоящую боль, предвестницу смерти. Подобно осужденному на смерть, он долго не верил в свой приговор; суд прошел точно сон, и приговор ему объявили во сне, и на казнь он ехал как во сне, а вот сейчас его поставили спиной к голой каменной стене, и все оказалось правдой. Надо взять себя в руки, чтобы достойно встретить конец. Они прошли в глубь коридора, оставив каюту Галифаксам. - До свиданья, детка. - До свиданья, Тикки. Ты будешь писать каждую... - Да, детка. - Ужасно, что я тебя бросаю. - Нет, нет. Тут для тебя не место. - Все было бы иначе, если бы тебя назначили начальником полиции. - Я приеду к тебе в отпуск. Дай знать, если не хватит денег. Я что-нибудь придумаю. - Ты всегда для меня что-то придумывал. Ты рад, что никто тебе больше не будет устраивать сцен? - Глупости. - Ты меня любишь? - А ты как думаешь? - Нет, ты скажи. Это так приятно слышать... даже если это неправда. - Я тебя люблю. И это, конечно, правда. - Если я там одна не выдержу, я вернусь. Они поцеловались и вышли на палубу. С рейда город всегда казался красивым: узкая полоска домов то сверкала на солнце, как кварц, то терялась в тени огромных зеленых холмов. - У вас надежная охрана, - сказал Скоби. Эсминцы и торпедные катера застыли кругом, как сторожевые псы; ветерок трепал сигнальные флажки; блеснул гелиограф. Рыбачьи баркасы отдыхали в широкой бухте под своими коричневыми парусами, похожими на крылья бабочек. - Береги себя, Тикки. За плечами у них вырос шумливый Галифакс. - Кому на берег? Вы на полицейском катере, Скоби? Миссис Скоби, Мэри осталась в каюте: вытирает слезы разлуки и пудрит нос, чтобы пококетничать с попутчиками. - До свиданья, детка. - До свиданья. Вот так они и распрощались окончательно - пожали друг другу руки на виду у Галифакса и глазевших на них пассажиров из Англии. Как только катер тронулся, она почти сразу исчезла из виду - может быть, спустилась в каюту к миссис Галифакс. Сон кончился; перемена свершилась; жизнь началась заново. - Ненавижу все эти прощанья, - сказал Галифакс. - Рад, когда все уже позади. Загляну, пожалуй, в "Бедфорд", выпью кружку пива. Хотите за компанию? - Извините. Мне на дежурство. - Теперь, когда я стал холостяком, неплохо бы завести хорошенькую черную служаночку, - сказал Галифакс. - Но мой девиз: верность до гробовой доски. Скоби знал, что так оно и было. В тени от укрытых брезентом ящиков стоял Уилсон и глядел на бухту. Скоби остановился. Его тронуло печальное выражение пухлого мальчишеского лица. - Жаль, что мы вас не видели. Луиза велела вам кланяться, - невинно солгал Скоби. Он попал домой только в час ночи; на кухне было темно, и Али дремал на ступеньках; его разбудил свет фар, скользнувший по лицу. Он вскочил и осветил Скоби дорогу карманным фонариком. - Спасибо, Али. Иди спать. Скоби вошел в пустой дом - он уже позабыл, как гулко звучит тишина. Сколько раз он возвращался, когда Луиза спала, но тогда тишина не бывала такой надежной и непроницаемой; ухо невольно ловило - даже если не могло поймать - чуть слышный звук чужого дыхания, едва приметный шорох. Теперь не к чему прислушиваться. Он поднялся наверх и заглянул в спальню. Все убрано, нигде никакого следа отъезда или присутствия Луизы; Али спрятал в ящик даже фотографию. Да, Скоби остался совсем один. В ванной заскреблась крыса, а потом звякнуло железо на крыше - это расположился на ночлег запоздалый гриф. Скоби спустился в гостиную и устроился в кресле, протянув ноги на стул. Ложиться ему не хотелось, но уже клонило ко сну: день выдался долгий. Теперь, когда он остался один, он мог позволить себе бессмысленный поступок - поспать не на кровати, а в кресле. Постепенно его покидала грусть, уступая место чувству глубокого удовлетворения. Он выполнил свой долг: Луиза была счастлива. Он закрыл глаза. Его разбудил шум въезжавшей во двор машины и свет фар в окнах. Скоби решил, что это полицейская машина, - его дежурство еще не кончилось; он подумал, что пришла какая-нибудь срочная и, наверно, никому не нужная телеграмма. Он открыл дверь и увидел на ступеньках Юсефа. - Простите, майор Скоби, я проезжал мимо, увидел у вас в окнах свет и подумал... - Войдите, - сказал Скоби. - У меня есть виски, а может, вы хотите стаканчик пива? - Вы очень гостеприимны, майор Скоби, - с удивлением сказал Юсеф. - Если я на такой короткой ноге с человеком, что занимаю у него деньги, то уж во всяком случае обязан оказывать ему гостеприимство. - Тогда дайте мне стаканчик пива. - Пророк пиво не запрещает? - Пророк понятия не имел ни о виски, ни о консервированном пиве. Приходится выполнять его заповеди, применяясь к современным условиям. - Юсеф смотрел, как Скоби достает банки из ледника. - Разве у вас нет холодильника, майор Скоби? - Нет. Мой холодильник дожидается какой-то запасной части - и, наверно, будет дожидаться ее до конца войны. - Я не могу этого допустить. У меня на складе есть несколько холодильников. Разрешите вам один прислать. - Что вы, я обойдусь. Я обхожусь без холодильника уже два года. Значит, вы просто проезжали мимо... - Видите ли, не совсем, майор Скоби. Это только так говорится. Правду сказать, я дожидался, пока заснут ваши слуги, а машину я нанял в одном гараже. Мою машину так хорошо здесь знают! И приехал без шофера. Не хочу поставлять вам неприятности, майор Скоби. - Повторяю, я никогда не буду стыдиться знакомства с человеком, у которого занял деньги. - Зачем вы так часто это вспоминаете, майор Скоби? Это была чисто деловая операция. Четыре процента - справедливая цена. Я беру больше, только когда сомневаюсь, что должник заплатит. Разрешите, я все-таки пришлю вам холодильник. - О чем вы хотели со мной поговорить? - Прежде всего хотел узнать, как себя чувствует миссис Скоби. У нее удобная каюта? Ей ничего не нужно? Пароход заходит в Лагос, и я мог бы послать все, что она захочет. Я бы дал телеграмму своему агенту. - По-моему, она ни в чем не нуждается. - А потом, майор Скоби, мне хотелось сказать вам кое-что насчет алмазов. Скоби поставил на лед еще две банки пива. - Юсеф, - сказал он спокойно и мягко, - я бы не хотел, чтобы вы думали, будто я принадлежу к людям, которые сегодня занимают деньги, а завтра оскорбляют кредитора, чтобы потешить свое "я". - Не понимаю. - Неважно. Спасти свое самолюбие. Понятно? Я вовсе не собираюсь отрицать, что мы с вами стали соучастниками в сделке, но мои обязательства строго ограничены уплатой четырех процентов. - Согласен, майор Скоби. Вы уже это говорили, и я согласен. Но, повторяю, мне никогда и в голову не придет просить у вас хоть какой-нибудь услуги. Куда охотнее я оказал бы услугу вам. - Странный вы тип, Юсеф. Верю, вы и впрямь питаете ко мне симпатию. - Так оно и есть, майор Скоби. - Юсеф сидел на краешке стула, который больно впивался в его пышные ягодицы: он чувствовал себя неловко повсюду, кроме собственного дома. - А теперь можно мне сказать вам насчет алмазов? - Валяйте. - Знаете, правительство, по-моему, просто помешалось на алмазах. Оно заставляет и вас и разведку попусту тратить драгоценное время; оно рассылает секретных агентов по всему побережью; один есть даже тут, вы знаете, кто он, хоть и считается, что о нем знает только начальник полиции; агент дает деньги любому черному или бедняку сирийцу, который расскажет ему какую-нибудь небылицу, Потом он передает эту небылицу по телеграфу в Англию и по всему побережью. И все равно - нашли хоть один алмаз? - Нас с вами, Юсеф, это не касается. - Я буду говорить с вами, как друг, майор Скоби. Есть алмазы и алмазы, есть сирийцы и сирийцы. Ваши люди ловят не тех, кого надо. Вы хотите, чтобы промышленные алмазы перестали утекать в Португалию, а оттуда в Германию или через границу к вишистам? Но вы все время охотитесь за людьми, которые не интересуются промышленными алмазами, а просто хотят спрятать в сейф несколько драгоценных камней на то время, когда кончится война. - Другими словами, за вами. - Шесть раз за один этот месяц побывала полиция в моих лавках и перевернула все вверх дном. Там им никогда не найти промышленных алмазов. Ими занимается только мелкая шушера. Послушайте, ведь за полную спичечную коробку таких алмазов можно получить каких-нибудь двести фунтов. Я называю тех, кто ими промышляет, сборщиками гравия, - с презрением добавил Юсеф. - Я так и знал, - медленно заговорил Скоби, - что рано или поздно вы о чем-нибудь меня попросите. Но вы не получите ничего, кроме четырех процентов, Юсеф, Завтра же я подам начальнику полиции секретный рапорт о нашей сделке. Конечно, он может потребовать моей отставки, но не думаю. Он мне доверяет - Тут он осекся: - Я думаю, что доверяет. - А разве это разумно, майор Скоби? - По-моему, разумно. Всякий тайный сговор между мной и вами - дело опасное. - Как хотите, майор Скоби. Только мне от вас, честное слово, ничего не надо. Я бы хотел иметь возможность делать подарки вам. Вы не хотите взять у меня холодильник, но, может, вам пригодится хотя бы совет, информация? - Я вас слушаю, Юсеф. - Таллит - человек маленький. Он христианин. К нему в дом ходят отец Ранк и другие. Они говорят: "Если есть на свете честный сириец - это Таллит". Но Таллиту просто не очень везет, а со стороны это похоже на честность. - Дальше. - Двоюродный брат Таллита сядет на следующий португальский пароход. Конечно, его вещи обыщут и ничего не найдут. У него будет попугай в клетке. Мой вам совет, майор Скоби, не мешайте двоюродному брату Таллита уехать, но отберите у него попугая. - А почему бы нам и не помешать этому двоюродному брату уехать? - Вы же не хотите открывать Таллиту свои карты. Вы можете сказать, что попугай болен и его нельзя везти. Хозяин не посмеет скандалить. - Вы хотите сказать, что алмазы в зобу у попугая? - Да. - Этим способом и раньше пользовались на португальских судах? - Да. - Придется, видно, завести в полиции птичник. - Вы воспользуетесь моим советом, майор Скоби? - Вы мне дали совет, Юсеф. А я вам пока ничего не скажу. Юсеф кивнул и улыбнулся. Осторожно приподняв свою тушу со стула, он робко прикоснулся к рукаву Скоби. - Вы совершенно правы, майор Скоби. Поверьте, я боюсь причинить вам малейших вред. Я буду очень осторожен, и вы тоже, тогда все пойдет хорошо. - Можно было подумать, что они составляют заговор не причинять никому вреда, но даже невинные слова приобрели в устах Юсефа сомнительный оттенок. - Спокойнее будет, - продолжал Юсеф, - если вы иногда перекинетесь словечком с Таллитом. Его навещает агент. - Я не знаю никакого агента. - Вы совершенно правы, майор Скоби. - Юсеф колыхался, как большая жирная моль, залетевшая на свет. - Пожалуйста, передайте от меня поклон миссис Скоби, когда будете ей писать. Хотя нет - письма читает цензура. Нельзя. Но вы могли бы ей сообщить... нет, лучше не надо. Лишь бы сами вы знали, что я от души желаю вам всяческих благ... Он пошел к машине, то и дело спотыкаясь на узкой дорожке. Он включил освещение и прижался лицом к стеклу. При свете лампочки на щитке лицо казалось огромным, одутловатым, взволнованным и не внушающим никакого доверия; он сделал робкую попытку помахать на прощанье Скоби - тот стоял одиноко и неподвижно в дверях притихшего, пустого дома. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Они стояли на веранде дома окружного комиссара в Пенде и смотрели, как мелькают факелы на той стороне широкой, сонной реки. - Вот она, Франция, - сказал Дрюс, называя землю за рекой так, как звали ее здесь. - Перед войной, - заметила миссис Перро, - мы часто уезжали во Францию на пикники. Из дома на веранду вышел сам Перро, неся в каждой руке по бокалу; брюки на его кривых ногах были заправлены в противомоскитные сапоги, точно он только что слез с коня. - Держите, Скоби, - сказал он. - Знаете, мне трудно представить себе французов врагами. Мои предки покинули Францию вместе с гугенотами. Это, что ни говори, сказывается. Вызывающее выражение не сходило с его худого, длинного, желтого лица, которое нос разрезал словно шрам; Перро свято верил в свою значительность; скептикам следовало дать отпор и по возможности подвергнуть их гонениям - эту свою веру он будет проповедовать, пока жив. - Если они выступят на стороне немцев, - сказал Скоби, - Пенде, вероятно, одно из тех мест, где они на нас нападут. - Еще бы, - откликнулся Перро. - Недаром меня перевели сюда в тридцать девятом. Правительство предвидело все заранее. Будьте уверены, мы готовы ко всему. А где доктор? - Кажется, пошел еще раз посмотреть, готовы ли койки, - сказала миссис Перро. - Слава богу, майор Скоби, что ваша жена добралась благополучно. А вот эти несчастные... сорок дней в шлюпках! Страшно подумать. - Каждый раз на одной и той же линии - между Дакаром и Бразилией, - недаром там самое узкое место Атлантики, - сказал Перро. На веранду вышел доктор. На том берегу опять стало тихо и мертво; факелы погасли. Фонарь, горевший на маленькой пристани возле дома, позволял разглядеть несколько футов плавно текущей черной воды. Из темноты показалось бревно, оно плыло так медленно, что Скоби успел досчитать до двадцати, прежде чем его опять поглотила мгла. - Лягушатники вели себя на этот раз не так уж плохо, - хмуро заметил Дрюс, извлекая москита из стакана. - Они доставили только женщин, стариков и умирающих, - откликнулся врач, пощипывая бородку. - Согласитесь, что это не так уж много. Внезапно с дальнего берега донеслось гудение голосов, словно зажужжал рой мошкары. То там, то тут замелькали, как светлячки, факелы. Скоби поднес к глазам бинокль и поймал освещенное на миг черное лицо, шест гамака, белую руку, спину офицера. - Кажется, они уже прибыли, - заметил он. У края воды плясала длинная вереница огней. - Ну что ж, - сказала миссис Перро, - пока что пойдемте домой. Москиты жужжали вокруг них монотонно, как швейные машинки. Дрюс вскрикнул и хлопнул себя по руке. - Идемте, - настаивала миссис Перро. - Москиты здесь малярийные. Окна гостиной были затянуты москитными сетками. Стояла тяжелая духота, как всегда перед началом дождей. - Носилки переправят в шесть утра, - сказал врач. - Кажется, у нас все готово, Перро. У нескольких человек лихорадка, у одного - в тяжелой форме, но большинство просто истощено до предела - самая страшная болезнь. Та, от которой почти все мы умираем в конце концов. - Скоби и я займемся ходячими больными, - заявил Дрюс. - Вы нам скажете, доктор, если им не под силу отвечать на наши вопросы. А ваша полиция, Перро, присмотрит, надеюсь, за носильщиками - надо, чтобы все они вернулись обратно. - Ну конечно, - сказал Перро. - Мы здесь начеку. Хотите еще выпить? Миссис Перро повернула ручку радиоприемника, и за три тысячи миль к ним приплыли звуки органа из лондонского кинотеатра "Орфеум". С той стороны реки доносились то громче, то глуше возбужденные голоса носильщиков. Кто-то постучал в дверь, ведущую на веранду. Скоби беспокойно ерзал в кресле: орган гудел и стонал, исполняя эстрадную песенку, его музыка казалась Скоби возмутительно нескромной. Дверь открылась, и в гостиную вошел Уилсон. - Здравствуйте, Уилсон, - сказал Дрюс. - А я и не знал, что вы здесь. - Мистер Уилсон инспектирует у нас лавку ОАК, - объяснила миссис Перро. - Вам удобно в доме для приезжих? Там ведь редко останавливаются. - Да, вполне удобно, - сказал Уилсон. - А-а, майор Скоби. Вот уж не ожидал вас тут встретить. - Не знаю, чему вы удивляетесь, - сказал Перро. - Я же говорил вам, что он здесь. Садитесь, выпейте чего-нибудь. Скоби вспомнил, что сказала об Уилсоне Луиза: она его назвала фальшивым. Он взглянул на Уилсона и заметил, как с его мальчишеского лица сползает румянец, вызванный предательским замечанием Перро, но тоненькие морщинки у глаз мешали верить даже в его молодость. - Что слышно о миссис Скоби, сэр? - Она благополучно доехала еще на прошлой неделе. - Я рад. Очень рад. - Ну, а о чем сплетничают у вас в большом городе? - спросил Перро. "В большом городе" Перро произнес с издевкой: он злился, что есть место, где люди преисполнены важности, а его не ставят ни во что. Город для него, как для гугенота - католический Рим, был обителью распутства, продажности и порока. - Мы, лесные жители, живем в своем дремучем углу потихоньку, - нудно вещал Перро. Скоби пожалел миссис Перро - ей так часто приходилось слышать эти разглагольствования; она, верно, давно уже забыла то время, когда Перро за ней ухаживал и она верила каждому его слову. Сейчас она подсела к приемнику, передававшему тихую музыку, - слушала или делала вид, будто слушает старинные венские вальсы, сжав зубы и стараясь не обращать внимания на своего супруга в его излюбленном репертуаре. Ну так как. Скоби, что поделывает наше высокое начальство? - Да что ж, - неопределенно сказал Скоби, с жалостью наблюдая за миссис Перро, - ничего особенного. Все так заняты войной... - Ну, конечно, - отозвался Перро, - сколько одних папок надо перебрать в Администрации. Вот бы поглядеть, как бы они стали выращивать рис в наших краях. Узнали бы тогда, что такое настоящая работа. - По-моему, больше всего шума у нас наделала история с попугаем, верно, сэр? - сказал Уилсон. - С попугаем Таллита? - спросил Скоби. - Или Юсефа, если верить Таллиту, - добавил Уилсон. - Разве не так, сэр? Может, я что-нибудь напутал? - Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, так это или не так, - ответил Скоби. - А что это за история? Мы ведь здесь отрезаны от всего. Наше дело - думать о французах. - Недели три назад двоюродный брат Таллита отправлялся в Лиссабон на португальском пароходе. Мы осмотрели его вещи и ничего не нашли, но до меня дошли слухи, что контрабандисты иногда перевозят алмазы в зобу у птицы; вот я и забрал его попугая. И действительно, в нем оказалось фунтов на сто промышленных алмазов. Пароход еще не отчалил, и мы ссадили двоюродного брата Таллита на берег. Дело казалось совершенно ясным. - И что же дальше? - Сириец всегда выйдет сухим из воды, - сказал врач. - Слуга двоюродного брата Таллита показал под присягой, что это чужой попугай... ну и двоюродный брат Таллита, конечно, показал то же самое. По их версии, младший слуга подменил птицу, чтобы подвести Таллита под суд. - И все было подстроено Юсефом? - спросил врач. - Конечно. Беда в том, что младший слуга как в воду канул. Тут могут быть два объяснения: либо он получил деньги от Юсефа и скрылся, либо его подкупил Таллит, чтобы свалить вину на Юсефа. - В наших краях, - сказал Перро, - я бы упрятал за решетку обоих. - В городе, - ответил Скоби, - приходится действовать по закону. Миссис Перро повернула ручку приемника, и чей-то голос прокричал с неожиданной силой: "Дайте ему пинка в зад!" - Пойду спать, - сказал врач. - Завтра нам предстоит трудный день. Сидя в постели под москитной сеткой, Скоби открыл свой дневник. Он уж и не помнил, сколько лет подряд записывал каждый вечер все, что случалось с ним за день, - одни голые факты. Ему легко было проверить, когда произошло то или иное событие, если об этом заходил спор; припомнить, когда начались в таком-то году дожди или когда перевели в Восточную Африку предпоследнего начальника департамента общественных работ, - все было под рукой, в одной из тетрадок, хранившихся дома в железном ящике у него под кроватью. Он никогда без надобности не открывал эти тетради, особенно ту, где кратко было записано: "Л. умерла". Он и сам не знал, почему хранит свои дневники; во всяком случае - не для потомства. Если бы потомство и заинтересовалось жизнью скромного полицейского чиновника в захудалой колонии, оно бы ничего не почерпнуло из этих лаконичных записей. Пожалуй, все началось с того, что сорок лет назад в приготовительном классе он получил "Алана Куотермейна" в награду за ведение дневника во время летних каникул, и это занятие вошло у него в привычку. Даже самый характер записей с тех пор мало изменился. "На завтрак сосиски. Чудная погода. Утром гулял. Урок верховой езды после обеда. На обед курица. Пирожок с патокой..." А теперь он писал: "Луиза уехала. Вечером заезжал Ю. Первый ураган в 2:00". Перо его бессильно было передать значение того или другого события; только он сам, если бы дал себе труд перечитать предпоследнюю фразу, мог понять, какую страшную брешь сострадание к Луизе пробило в его неподкупности. Не зря он написал "Ю.", а не "Юсеф". Сейчас Скоби записал: "5 мая. Приехал в Пенде встречать спасенных с парохода 43". (Из предосторожности он пользовался шифром). "Со мной Дрюс". Немного помедлив, он добавил: "Здесь Уилсон". Закрыв дневник и растянувшись под сеткой, он принялся молиться. Это тоже вошло у него в привычку. Он прочитал "Отче наш", "Богородицу", а потом, когда сон уже смежил ему веки, покаялся в грехах. Это была чистая формальность, и не потому, что он не знал за собой он и его жизнь имеют хоть какое-то значение. Он не пил, не прелюбодействовал, он даже не лгал, но никогда не считал, что отсутствие этих грехов делает его праведником. Когда он вообще о себе думал, он казался себе вечным новобранцем, рядовым, которому просто не представлялось случая, серьезно нарушить воинский устав. "Вчера я пропустил обедню без особых причин. Не прочитал вечерних молитв". Он и тут вел себя как солдат: старался, если можно, увильнуть от наряда. "Помилуй, господи..." - но, прежде чем Скоби успел назвать, кого именно, он заснул. На следующее утро все они стояли у пристани; первые холодные лучи длинными полосками высвечивали небо на востоке. Окна деревенских хижин еще серебрила луна. В два часа ночи смерч - бешено вертящийся черный столб - налетел с побережья, и в воздухе после дождя стало холодно. Подняв воротники, они глядели на французский берег, а за ними сидели на корточках носильщики. По тропинке, протирая глаза, спускалась миссис Перро; с того берега чуть слышно донеслось блеяние козы. - Они опаздывают? - спросила миссис Перро. - Нет, это мы поднялись слишком рано. - Скоби не отрываясь смотрел в бинокль на противоположный берег. - Кажется, там что-то движется, - сказал он. - Вот бедняги, - вздохнула миссис Перро, поеживаясь от утренней прохлады. - Они остались живы, - заметил врач. - Да. - Мы, врачи, считаем это немаловажным обстоятельством. - А можно когда-нибудь оправиться от такого потрясения? Сорок дней в шлюпке в открытом океане! - Если они остались живы, - сказал врач, - они поправятся. Человека может сломить только неудача, а им повезло. - Их выносят из хижин, - сказал Скоби. - Если не ошибаюсь, там шесть носилок. Вот подгоняют лодки. - Нас предупредили, чтобы мы приготовились принять девять лежачих больных и четырех ходячих, - сказал врач. - Должно быть, еще несколько человек умерли. - Я мог ошибиться. Их понесли вниз. Носилок, кажется, семь. Ходячих отсюда не видно. Отлогие холодные лучи были не в силах рассеять утренний туман, и другой берег теперь, казалось, был дальше, чем в полдень. В тумане зачернел выдолбленный из ствола челнок, в котором, по-видимому, находились "ходячие" больные; неожиданно он оказался совсем рядом. На том берегу испортился лодочный мотор: было слышно, как он тарахтит с перебоями, будто запыхавшееся животное. Первым из "ходячих" вышел на берег пожилой человек с рукой на перевязи. На голове у него был грязный тропический шлем, на плечи наброшен кусок домотканой материи; здоровой рукой он теребил и почесывал белую щетину на лице. - Я Лодер, главный механик, - произнес он с явным шотландским акцентом. - Добро пожаловать, мистер Лодер, - сказал Скоби. - Не хотите ли подняться в дом, доктор зайдет к вам через несколько минут. - А на что они мне, эти доктора? - Тогда посидите и отдохните. Я с вами сейчас побеседую. - Мне нужно доложить здешним властям. - Отведите его, пожалуйста, в дом, Перро. - Я окружной комиссар, - сказал Перро. - Можете обо всем доложить мне. - Тогда чего мы тут ждем? - спросил механик. - Уже почти два месяца прошло, как потонул пароход. На мне огромная ответственность - ведь капитана нет в живых. - Пока они с Перро поднимались к дому, на берегу был слышен настойчивый голос шотландца, ровный, как стук динамомашины. - Я отвечаю перед владельцами... На пристань вышли еще трое, а с того берега доносились все те же звуки: звонкие удары зубила, звяканье металла, а затем опять прерывистое пыхтенье мотора. Двое из первой партии были рядовыми жертвами таких катастроф: по виду обыкновенные мастеровые; их можно было бы принять за братьев, если бы фамилия одного не была Форбс, а другого - Ньюол. Это были пожилые люди, не умевшие ни приказывать, ни жаловаться, принимавшие удары судьбы как должное; у одного из них была раздолблена ступня, и он опирался на костыль; у другого - забинтована лоскутьями рубахи рука. Они стояли на пристани с таким же безразличным видом, с каким ожидали бы открытия пивной где-нибудь в Ливерпуле. За ними из челнока вышла рослая седая женщина в противомоскитных сапогах. - Ваше имя, мадам? - спросил Дрюс, заглядывая в список. - Вы не миссис Ролт? - Я не миссис Ролт. Я мисс Малкот. - Поднимитесь, пожалуйста, в дом. Доктор... - У доктора найдутся дела посерьезнее, чем возиться со мной. - Но вам, наверно, хочется прилечь, - сказала миссис Перро. - Ничуть, - заявила мисс Малкот. - Я ни капельки не устала. - После каждой фразы она плотно сжимала губы. - Я не хочу есть. Нервы у меня в порядке. Я хочу ехать дальше. - Куда? - В Лагос. В департамент просвещения. - Боюсь, что вам суждена еще не одна задержка. - Меня уже и так задержали на два месяца. Я не выношу никаких задержек. Работа не ждет. Неожиданно она подняла лицо к небу и завыла как собака. Врач бережно взял ее под руку. - Мы сделаем все возможное, чтобы отправить вас немедленно. Пойдемте в дом, вы оттуда сможете позвонить по телефону. - Хорошо, - согласилась мисс Малкот, - по телефону все можно уладить. - Пошлите этих двух парней за нами следом, - предложил врач. - С ними все в порядке. Если вам нужно их допросить, мистер Скоби, что ж, допрашивайте. - Я их провожу, - сказал Дрюс. - Оставайтесь здесь, Скоби, ждите моторку. Я не очень силен во французском. Скоби уселся на перила пристани и стал смотреть на ту сторону. Теперь, когда туман рассеивался, другой берег стал ближе; он мог уже разглядеть простым глазом все детали: белое здание склада, глиняные хижины, сверкавшие на солнце медные части моторки; ему были видны и красные фески африканских солдат. Вот так же я мог бы ждать, что и Луизу принесут на носилках, подумал он, а может, уже и не ждал бы ее вовсе. Кто-то пристроился на перилах рядом с ним, но Скоби не повернул головы. - О чем вы думаете, сэр? - Я думаю о том, что Луиза в безопасности, Уилсон. - Я тоже об этом подумал, сэр. - Отчего вы всегда зовете меня "сэр"? Ведь вы же не служите в полиции. Когда вы меня так величаете, я чувствую себя совсем стариком. - Простите, майор Скоби. - А как вас звала Луиза? - Уилсон. Ей, наверно, не нравится мое имя. - Кажется, они наконец починили мотор. Будьте добры, Уилсон, позовите доктора. На носу лодки стоял французский офицер в замусоленном белом мундире. Солдат бросил конец. Скоби поймал и закрепил его. - Bonjour [здравствуйте (франц.)], - сказал он и отдал честь. Французский офицер - тощий субъект, у которого подергивался левый глаз, - ответил на приветствие. - Здравствуйте, - сказал он по-английски. - Тут у меня семеро лежачих. - По моим сведениям, их должно быть девять. - Один умер в пути, другой - сегодня ночью. Один от лихорадки, другой от... я плохо говорю по-английски, можно сказать - от утомления? - От истощения. - Вот-вот. - Если вы позволите моим людям подняться на борт, они заберут носилки. - Повернувшись к носильщикам, Скоби сказал: - Только потише, потише... Приказание было излишнее: ни один белый санитар не сумел бы поднять и нести носилки осторожнее. - Не хотите ли размяться на берегу? - спросил Скоби офицера. - А может быть, поднимемся и выпьем кофе? - Нет, спасибо. Я только прослежу, чтобы все было в порядке. Он был вежлив и неприступен, но левый глаз его то и дело подавал сигнал растерянности и бедствия. - Если хотите, могу дать вам английские газеты. - Нет, нет, спасибо. Я с трудом читаю по-английски. - Вы говорите очень хорошо. - Это другое дело. - Хотите папиросу? - Нет, спасибо. Я не люблю американский табак. На берег вынесли первые носилки; одеяло было натянуто до самого подбородка, и, глядя на окаменевшее, безучастное лицо, невозможно было определить возраст этого человека. Навстречу спустился врач, он повел носильщиков к дому для приезжих, где для больных приготовили койки. - Мне приходилось бывать на вашем берегу, - сказал Скоби, - я там охотился с начальником полиции. Славный парень, его фамилия Дюран, он из Нормандии. - Его больше нет. - Уехал домой? - Сидит в дакарской тюрьме, - ответил француз, стоя в своей моторке, как изваяние на носу галеона, но глаз его все дергался и дергался. Мимо Скоби медленно поплыли в гору носилки: пронесли мальчика лет десяти с лихорадочными пятнами на щеках и сухонькой, как жердочка, рукой поверх одеяла; старуху с растрепанными седыми волосами, которая все время металась и что-то шептала; мужчину с носом пьяницы - сизой шишкой на желтом лице. Носилки за носилками поднимались в гору; ноги носильщиков ступали ритмично, уверенно, как ноги вьючных животных. - А как поживает отец Брюль? - спросил Скоби. - Прекрасный человек! - Умер год назад от лихорадки. - Он провел здесь безвыездно лет двадцать, верно? Его нелегко заменить. - Его и не заменили, - сказал офицер. Он повернулся и сердито отдал короткий приказ одному из своих солдат. Скоби взглянул на следующие носилки и поспешно отвел глаза. На носилках лежала девочка - ей, видимо, не было и шести лет. Она спала тяжелым, нездоровым сном; светлые волосы спутались и слиплись от пота; раскрытые губы пересохли и потрескались; тельце ее равномерно дергалось от озноба. - Ужасно, - пробормотал Скоби. - Что ужасно? - Такой маленький ребенок. - Да. Родители погибли. Но не беда. Она тоже умрет. Скоби смотрел, как медленно поднимались в гору носильщики, осторожно переступая босыми ногами. Объяснить это, думал он, было бы трудно даже отцу Брюлю. Дело не в том, что ребенок умрет, - тут объяснять нечего. Даже язычники понимают, что ранняя смерть знаменует порою милость божию, хотя и видят в ней совсем другой смысл; но то, что ребенку позволено было промучиться сорок дней и сорок ночей в открытом море, - вот загадка, которую трудно совместить с милосердием божиим. А он не мог верить в бога, который так бесчеловечен, что не любит своих созданий. - Каким чудом ей удалось выжить? - удивился он вслух. - Конечно, все в шлюпке о ней заботились, - угрюмо сказал офицер. - Часто уступали ей свою порцию воды. Глупо, конечно, но нельзя же всегда подчиняться одному рассудку. Кроме того, это их отвлекало от своей судьбы. - Тут крылся намек на какое-то объяснение - увы, слишком неясный, чтобы его можно было понять. Офицер продолжал: - А вот еще одна, на которую нельзя смотреть спокойно. Ее лицо было обезображено голодом: кожа обтянула скулы так туго, что, казалось, вот-вот лопнет; лишь отсутствие морщин показывало, что это молодое лицо. - Она только что вышла замуж, - сказал французский офицер, - перед самым отъездом. Муж утонул. По паспорту ей девятнадцать. Она может выжить. Видите, она еще не совсем обессилела. Ее руки, худые, как у ребенка, лежали на одеяле, пальцы крепко вцепились в какую-то книгу. Скоби заметил на высохшем пальце обручальное кольцо. - Что это? - спросил он. - Timbres [марки (франц.)], - ответил французский офицер и с горечью добавил: - Когда началась эта проклятая война, она, верно, была еще школьницей. Скоби навсегда запомнил, как