самых обиходных, на родину, так же как отослал своих детей, зная, что посольство каждый день могут облить бензином и поджечь. Он выслушал мой рассказ о злоключениях Джонса, не перебивая и не выказывая нетерпения. Я уверен, что он также не удивился бы, если б я ему рассказал о смерти министра социального благоденствия в моем бассейне для плавания и о том, как я распорядился его трупом, однако, мне кажется, в душе он был бы мне благодарен за то, что я не прибег к его помощи. Когда я кончил, он сказал: - Я получил из Лондона телеграмму насчет Джонса. - Капитан "Медеи" тоже получил запрос от владельцев пароходной компании из Филадельфии. Но в ней не было ничего определенного. - Да и моя телеграмма, пожалуй, только предостережение. Мне советуют не оказывать ему особого содействия. Подозреваю, что он надул какое-то наше консульство. - Тем не менее английский подданный - в тюрьме... - О да, согласен, это уж чересчур. Не надо только забывать, что даже у этих сволочей могут быть свои причины... Официально я буду предпринимать шаги, но со всяческой осторожностью, как мне предложено в телеграмме. Прежде всего потребую произвести расследование по всем правилам. - Он протянул руку к письменному столу и рассмеялся. - Никак не отучусь хвататься за телефонную трубку. Он был идеальный зритель - зритель, о котором каждый актер может только мечтать, умный, внимательный, насмешливый и в меру критический. Это была наука, которой он овладел, посмотрев множество хороших и плохих представлений заурядных пьес. Не знаю, почему я вспомнил вопрос, который задала мне перед смертью мать: "Какую роль ты сейчас играешь?" Наверно, я и сейчас играл роль - роль англичанина, озабоченного судьбой соотечественника, роль солидного дельца, который знает свой долг и пришел посоветоваться с представителем своего монарха. На это время я забыл сплетение тел в "пежо". Поверенный, безусловно, осудил бы меня за то, что я наставляю рога члену дипломатического корпуса. Подобные выходки относятся к жанру фарса. - Мои запросы вряд ли принесут пользу, - сказал он. - Министр внутренних дел заявит, что дело находится в руках полиции. И скорее всего, прочтет мне лекцию о разделении законодательных и исполнительных функций. Я вам когда-нибудь рассказывал про своего повара? Это было в ваше отсутствие. Я давал обед своим коллегам, и повар вдруг исчез. Он ничего не успел купить. Его схватили на улице, по дороге на рынок. Жене пришлось подать консервы, которые мы держим на аварийный случай. Вашему сеньору Пинеда не понравилось суфле из консервированной лососины. - Почему он сказал "вашему" сеньору Пинеда? - Позже я выяснил, что повар сидит в полиции. Его выпустили на следующий день, когда обед был уже позади. В полиции его допрашивали, кто ко мне ходит. Я, естественно, заявил протест министру внутренних дел, сказал, что надо было меня предупредить и я охотно отпустил бы повара в полицию в удобное для меня время. Министр на это ответил, что он гаитянин и поэтому может поступать с другим гаитянином, как ему заблагорассудится. - Но Джонс - англичанин. - Видимо, да, и все же я сомневаюсь, чтобы наше правительство в нынешнее время послало сюда фрегат для восстановления справедливости. Я, конечно, сделаю все, что в моих силах, но, по-моему, Пьер Малыш дал вам резонный совет. Испробуйте прежде другие пути. Если у вас ничего не выйдет, завтра же утром я заявлю протест. Мне почему-то кажется, что майор Джонс не первый раз попадает в полицию. Не стоит преувеличивать этого события. Я почувствовал себя как актер, играющий короля в сцене "мышеловки", которого Гамлет упрекает в том, что он переигрывает. Когда я вернулся в отель, бассейн был полон; садовник с деловым видом вылавливал оттуда граблями опавшие листья; из кухни доносился голос повара - все было почти как раньше. У меня даже были постояльцы - в бассейне, стараясь увильнуть от граблей садовника, плавал мистер Смит в темно-серых нейлоновых трусах, которые пузырились сзади, напоминая гигантские окорока доисторического животного. Он медленно плавал брассом, ритмично выдыхая ртом воздух. Увидев меня, он встал в воде, как некое мифологическое существо. Грудь его покрывали длинные седые пряди. Я сел возле бассейна и крикнул Жозефу, чтобы он подал нам ромовый пунш и кока-колу. Мне стало не по себе, когда мистер Смит поплыл в глубокую часть бассейна, - слишком уж близко он был от того места, где умер министр социального благоденствия. Я вспомнил Холируд и несмываемое пятно крови Риччио. Мистер Смит отряхнулся и сел со мной рядом. Миссис Смит появилась на балконе номера "Джон Барримор" и крикнула ему вниз: - Оботрись, голубчик, хорошенько, как бы тебе не простудиться. - Солнышко меня сразу высушит! - крикнул в ответ мистер Смит. - Накинь полотенце на плечи, а то сгоришь. Мистер Смит покорно накинул полотенце. - Мистера Джонса арестовали, - сказал я. - Господи! Не может быть! Что же он такого сделал? - А это вовсе не означает, что он что-то сделал. - Он уже виделся с адвокатом? - Тут это невозможно. Полиция не разрешит. Мистер Смит смерил меня суровым взглядом. - Полиция всюду одинакова. Такие вещи зачастую бывают и у нас на Юге, - пояснил он. - Цветных сажают в тюрьму, отказывают им в защитнике. Но от этого не легче. - Я был в посольстве. Они думают, что вряд ли смогут помочь. - Вот это уже безобразие! - воскликнул мистер Смит. Его больше возмутило отношение посольства, чем самый арест Джонса. - Пьер Малыш считает, что сейчас лучше всего вступиться вам и, может, даже обратиться к министру иностранных дел. - Я сделаю для мистера Джонса все, что смогу. Тут явно произошла ошибка. Но почему он думает, что я могу оказать какое-то влияние? - Вы - бывший кандидат в президенты, - сказал я, и тут Жозеф принес нам бокалы. - Я сделаю все, что смогу, - повторил мистер Смит, невесело глядя в бокал с кока-колой. - Я очень расположен к мистеру Джонсу. (Не знаю почему, но я никак не могу заставить себя называть его майором - хотя ведь даже в армии бывают порядочные люди!) В нем, как мне кажется, заложены лучшие черты английского характера. Нет! Тут явно произошла глупейшая ошибка. - Мне не хотелось бы навлекать на вас неприятности с властями. - Я не боюсь неприятностей ни с какими властями, - заявил мистер Смит. Министерство иностранных дел помещалось в одном из выставочных павильонов недалеко от порта и статуи Колумба. Мы проехали мимо музыкального фонтана, который теперь никогда не играл, мимо городского парка, над которым красовалось изречение, достойное Бурбонов; "Je suis le Drapeau Haitien, Uni et Indivisible. Francois Duvalier", - и затормозили возле длинного современного здания из стекла и бетона с широкой лестницей и большой приемной с удобными креслами, украшенной фресками гаитянских художников. Все это так же не имело никакого отношения к нищим на площади у почты и к трущобам, как и дворец Кристофа, - правда, из этого здания не выйдет таких живописных руин. В приемной сидело десятка полтора тучных, зажиточных буржуа. Женщины в нарядных платьях ядовито-голубого и пронзительно-зеленого цвета оживленно болтали, словно за утренним кофе, настороженно оглядывая каждого нового посетителя. Даже просители и те держали себя с важностью в этой приемной, где слышался ленивый перестук пишущих машинок. Минут через десять после нашего приезда мимо нас с гордым сознанием своего дипломатического превосходства тяжелой поступью проследовал сеньор Пинеда. Он курил длинную сигару, глядя прямо перед собой, и, не спросив разрешения, вошел в одну из дверей, ведущих на внутреннюю террасу. - Там кабинет министра, - объяснил я. - Южноамериканские послы пока еще persona grata [желательное лицо (лат.); дипломатический представитель, приемлемый для правительства данного государства]. Особенно Пинеда. У него в посольстве нет политических беженцев. Пока еще. Мы прождали три четверти часа, но мистер Смит не проявлял нетерпения. - Кажется, дело у них неплохо поставлено, - сказал он, когда после краткого разговора с чиновником двое просителей удалились. - Время министра надо беречь. Наконец через приемную снова проследовал Пинеда, по-прежнему куря сигару, но уже новую. На ней красовалась бумажная ленточка - он их никогда не снимал, потому что там были обозначены его инициалы. На этот раз он удостоил меня поклоном, мне показалось, что он сейчас остановится и заговорит; его поклон привлек к нам внимание молодого человека, провожавшего его до лестницы; вернувшись, он любезно спросил, что нам угодно. - Видеть министра, - сказал я. - Министр очень занят, он совещается с иностранными послами. Ему надо обсудить ряд вопросов, он завтра летит на сессию ООН. - Тем более он должен немедленно принять мистера Смита. - Мистера Смита? - Вы разве не читали сегодняшней газеты? - Мы были очень заняты. - Мистер Смит приехал вчера. Он - кандидат в президенты. - Кандидат в президенты? - недоверчиво переспросил молодой человек. - В Гаити? - У него здесь дела, но он может изложить их только самому президенту. А сейчас он хотел бы повидать министра до его отъезда в Нью-Йорк. - Попрошу вас минуточку обождать. - Молодой человек прошел в одну из комнат, выходящих во внутренний двор, и сейчас же выбежал оттуда с газетой в руках. Постучав в дверь кабинета министра, он исчез за ней. - Вы же знаете, мистер Браун, что я больше не кандидат в президенты. Мы бросили вызов в первый и последний раз. - Не стоит объяснять всего этого здесь, мистер Смит. В конце концов, вы же вошли в историю! - Взглянув в его бледно-голубые честные глаза, я понял, что, пожалуй, далеко зашел. Тогда я добавил: - Вызов, брошенный вами, был адресован всем. - Я не стал уточнять, кому именно он был адресован. - Он не потерял своей силы и теперь. Возле нас снова возник молодой чиновник, теперь уже без газеты. - Если вам будет угодно, пройдемте со мной. Министр иностранных дел приветливо сверкнул нам зубами. Я заметил, что на краю его стола лежит газета. Ладонь, которую он нам протянул, была большая, квадратная, розовая и влажная. Он объяснил на прекрасном английском языке, что его очень заинтересовало сообщение о приезде мистера Смита, но что он уже не надеялся иметь честь его видеть, поскольку завтра отбывает в Нью-Йорк... Американское посольство его не известило, не то он, конечно, перестроил бы свое расписание... - Поскольку президент Соединенных Штатов, - сказал я, - счел нужным отозвать своего посла, мистер Смит предпочел нанести визит неофициально. Министр сказал, что эти соображения ему понятны. И добавил, обращаясь к мистеру Смиту: - Насколько мне известно, вы собираетесь посетить президента?.. - Мистер Смит еще не испрашивал у него аудиенции. Ему очень хотелось повидать сначала вас, до того как вы отбудете в Нью-Йорк. - Я вынужден заявить протест в Организации Объединенных Наций, - гордо заявил министр. - Не желаете ли сигару, мистер Смит? - Он протянул кожаный портсигар, и мистер Смит взял сигару. Я заметил на бумажной ленточке инициалы сеньора Пинеды. - Протест? - спросил мистер Смит. - Против налетов из Доминиканской Республики. Мятежников снабжают американским оружием. У нас есть доказательства. - Какие доказательства? - Мы захватили двоих пленных с револьверами американского образца. - Но ведь их, к сожалению, можно купить в любом месте земного шара. - Мне обещана поддержка Ганы. И я надеюсь, что другие афро-азиатские страны... - Мистер Смит пришел к вам совсем по другому вопросу, - прервал я обоих. - Его большой друг, который ехал вместе с ним, вчера был арестован полицией. - Американец? - Англичанин по фамилии Джонс. - А британское посольство уже сделало запрос? Ведь, в сущности, это больше по ведомству министерства внутренних дел. - Но одно слово вашего превосходительства... - Я не могу вмешиваться в дела другого ведомства. От души сожалею, но мистер Смит должен меня понять. Мистер Смит вторгся в наш диалог так резко, как я от него не ожидал: - Но разве вы не можете выяснить, какое ему предъявлено обвинение? - Обвинение? - Да, обвинение. - Ах, обвинение... - Вот именно, - сказал мистер Смит. - Какое ему предъявлено обвинение? - Но ему могут и не предъявить никакого обвинения. Зачем ожидать худшего? - А зачем же тогда держать его в тюрьме? - Я не в курсе этого дела. Вероятно, властям надо в чем-то разобраться. - Тогда надо вызвать его в суд и отпустить на поруки. Я готов внести за него залог, если сумма будет приемлемой. - На поруки? - переспросил министр. - На поруки... - Он обратился ко мне, умоляюще взмахнув сигарой. - А что такое - вмести залог? - Это своего рода ссуда государству на случай, если заключенный сбежит от суда. Сумма может быть довольно солидная, - пояснил я. - Надеюсь, вы слышали о Habeas Corpus? [английский закон, предоставляющий заинтересованным лицам право просить о доставке в суд заключенного для проверки мотивов лишения свободы] - сказал мистер Смит. - Да. Да. Конечно. Но я забыл латынь. Вергилий. Гомер. Увы, нет времени освежать свои знания. Я сказал мистеру Смиту: - Считается, что в основу здешнего законодательства положен кодекс Наполеона. - Кодекс Наполеона? - В нем есть кое-какие отличия от англосаксонских законов. В частности... - Но прежде чем арестовать человека, ему надо предъявить обвинение! - Да. В свое время. - Я быстро заговорил с министром по-французски. Мистер Смит плохо понимал язык, хотя миссис Смит и одолела уже четвертый урок по самоучителю. - Мне кажется, что тут допущена политическая ошибка. Кандидат в президенты - личный друг этого Джонса. Зачем вам восстанавливать его против себя как раз перед поездкой в Нью-Йорк? Вы же знаете, что в демократических странах стараются ладить с оппозицией. Если дело это не имеет государственной важности, вам, по-моему, стоит устроить мистеру Смиту свидание с его другом. В противном случае он, несомненно, заподозрит, что с мистером Джонсом... плохо обращаются. - Мистер Смит говорит по-французски? - Нет. - Видите ли, полиция могла и превысить свои полномочия. Мне бы не хотелось, чтобы у мистера Смита создалось нелестное мнение о наших полицейских порядках. - А вы не могли бы заранее послать надежного врача, чтобы он... навел порядок? - Там, конечно, нечего скрывать! Но ведь бывают случаи, что заключенные плохо себя ведут... Я уверен, что даже в вашей стране... - Значит, мы можем рассчитывать, что вы замолвите словечко вашему коллеге? И я бы посоветовал, чтобы мистер Смит передал через вас некоторую сумму - конечно, в долларах, а не в местной валюте - в возмещение за те увечья, которые мистер Джонс мог нанести полицейскому. - Я сделаю все, что смогу. Если об этом деле еще не доложили президенту. Тогда мы бессильны... - Понятно. Над головой министра висел портрет Папы-Дока - портрет Барона Субботы. Облаченный в плотный черный фрак кладбищенского покроя, он щурился на нас сквозь толстые стекла очков близорукими, невыразительными глазами. Ходили слухи, будто он любит лично наблюдать, как умирают медленной смертью жертвы тонтон-макутов. Взгляд у него при этом был, наверно, такой же. Надо полагать, что интерес к смерти у него чисто медицинский. - Дайте двести долларов, - сказал я мистеру Смиту. Он вынул две стодолларовые бумажки. В другом отделении бумажника я заметил фотографию его жены, укутанной в неизменный плед. Я положил деньги министру на стол; мне показалось, что он поглядел на них с пренебрежением, но, по-моему, Джонс большего не стоил. В дверях я обернулся: - Скажите, а доктор Филипо сейчас здесь? Я хотел обсудить с ним одно дело, мне надо привести в порядок канализацию в гостинице. - По-моему, он на юге, в Ле-Ке, там проектируют постройку новой больницы. Уж в чем, в чем, а в проектах на Гаити нет недостатка! Проект всегда сулит деньги проектировщику, пока он только проект. - Значит, вы нам сообщите о результатах? - Конечно. Конечно. Но я ничего не обещаю. Он стал несколько суховат. Я часто замечал, что взятка (хотя, строго говоря, это не было взяткой) меняет отношения между тем, кто дает, и тем, кто берет. Дающий взятку жертвует своим достоинством; если взятку у него берут, он сразу чувствует себя униженным, как человек, который платит женщине за любовь. Может быть, я совершил ошибку. Может быть, Смиту лучше было и дальше представлять собой какую-то неясную угрозу. Шантажист всегда хозяин положения. И тем не менее министр доказал, что он - человек слова. На следующий день нам разрешили свидание с заключенным. В полиции самой важной персоной оказался сержант, куда более важной, чем сопровождавший нас секретарь министра. Секретарь тщетно пытался привлечь внимание этого великого человека, но ему пришлось дожидаться очереди у барьера вместе с другими ходатаями. Мистер Смит и я уселись под фотографиями мертвых повстанцев, которые жухли на стене уже долгие месяцы. Мистер Смит кинул на них взгляд, но сразу отвел глаза. В маленькой комнате прямо напротив нас сидел высокий, щеголеватый негр в штатском; он задрал ноги на стол и смотрел на нас в упор сквозь темные очки. Я, видно, нервничал, и поэтому лицо его казалось мне до омерзения жестоким. - Он нас теперь запомнит, - сказал мистер Смит с улыбкой. Негр понял, что мы говорим о нем. Он нажал кнопку звонка на столе, и в комнату вошел полицейский. Не снимая ног со стола и не сводя с нас глаз, он задал полицейскому какой-то вопрос; тот, поглядев на нас, ему ответил, после чего негр продолжал все так же пристально на нас глазеть. Я было отвернулся, но два черных круглых стекла притягивали мой взгляд. Казалось, что это бинокль, в который он наблюдает за повадками двух мизерных зверушек. - Гнусный тип, - сказал я, поеживаясь. Тут я заметил, что мистер Смит в свою очередь уставился на негра. Нам не было видно, моргает ли тот за своими темными стеклами, он ведь вообще мог прикрыть глаза и незаметно для нас дать им отдых, - и все же победу одержал непреклонный взгляд голубых глаз мистера Смита. Негр встал и закрыл дверь своей комнаты. - Браво, - сказал я. - Я его тоже запомню, - пообещал мистер Смит. - Он, наверно, страдает от повышенной кислотности. - Это весьма возможно, мистер Браун. Мы просидели так не меньше получаса, прежде чем на секретаря министра иностранных дел обратили внимание. При диктатуре министры приходят и уходят; в Порт-о-Пренсе только начальник полиции, глава тонтон-макутов и командир дворцовой охраны не менялись, только они обеспечивали безопасность своим подчиненным. Сержант небрежно отпустил секретаря министра, словно мальчишку на побегушках, и полицейский капрал повел нас по длинному коридору, где воняло зверинцем и по обе стороны тянулись камеры. Джонс сидел на перевернутом ведре у соломенного тюфяка. Лицо его перекрещивали полоски пластыря, а правая рука была прибинтована к туловищу. Его прибрали, как могли, и все же к левому глазу не мешало бы приложить сырое мясо. На двубортном жилете запеклось небольшое пятно крови, и от этого он еще больше бросался в глаза. - Ай-ай-ай! - приветствовал он нас радостной улыбкой. - Кого я вижу? - Вы, видно, оказывали сопротивление при аресте? - спросил я. - Пусть не рассказывают сказок, - весело отмахнулся он. - У вас есть покурить? Я дал ему сигарету. - А с фильтром нету? - Нет. - Что ж, дареному коню... Я с утра почувствовал, что дела мои пошли на поправку. В полдень мне дали бобов, а потом пришел доктор и немножко надо мной поработал. - В чем вас обвиняют? - спросил мистер Смит. - Обвиняют? - Его, по-моему, этот вопрос так же удивил, как и министра иностранных дел. - В чем вы, по их словам, виноваты, мистер Джонс? - Да у меня ведь и возможности не было провиниться. Мои вещи даже не успели обыскать на таможне. - Но ведь должна быть какая-то причина! Может, вас с кем-то спутали? - Они мне ничего толком не объяснили. - Он осторожно потрогал глаз. - Вид у меня неважнецкий, а? - И вам приходится на этом спать? - с негодованием осведомился мистер Смит, показывая на тюфяк. - Бывало и хуже. - Где? Трудно себе представить... Джонс ответил как-то неопределенно: - Да, знаете ли, на войне... - и добавил: - По-моему, вся беда в том, что у меня были не те рекомендации. Знаю, знаю, вы меня предупреждали, но мне казалось, что и вы и судовой казначей сгущаете краски. - Кто вам дал рекомендательное письмо? - спросил я. - Один знакомый по Леопольдвилю. - А что вы делали в Леопольдвиле? - Да я там был больше года назад. Мне много приходится разъезжать. У меня создалось впечатление, что ему не впервой сидеть в такой камере, что она - просто одна из бесчисленных посадочных площадок на его долгом пути. - Мы вас выручим, - сказал мистер Смит. - Мистер Браун уже беседовал с вашим поверенным в делах. Мы оба виделись с министром иностранных дел. Предложили взять вас на поруки. - На поруки? - Джонс лучше знал жизнь, чем мистер Смит. - Вот что вы могли бы для меня сделать, если вы не против. Конечно, я вам потом это возмещу. Дайте перед уходом двадцать долларов сержанту. - С удовольствием, - сказал мистер Смит, - если, по-вашему, это поможет. - Поможет, и еще как поможет! И вот что... мне надо уладить это дело с рекомендательным письмом. Есть у вас ручка и листок бумаги? - Мистер Смит снабдил его тем и другим, и Джонс принялся писать. - А конверта у вас нет? - Увы, нет. - Тогда мне, пожалуй, придется выразить это немножко иначе. - Он задумался и спросил меня; - Как по-французски фабрика? - Usine. - Я не очень способен к языкам, но по-французски научился немного. - В Леопольдвиле? - Отдайте это сержанту и попросите переслать кому следует. - А читать он умеет? - Думаю, что да. - Он встал и, возвращая ручку, сказал, вежливо намекая, что нам пора идти. - Очень мило, ребята, что вы ко мне зашли. - Вы спешите на другое свидание? - с иронией спросил я. - По правде говоря, бобы дают о себе знать. Так что спешу на свидание с парашей. Если у вас найдется еще клочок бумаги... Мы собрали ему три старых конверта, оплаченный счет, листочек-другой из записной книжки мистера Смита и письмо, которое я забыл разорвать, от нью-йоркского агента по продаже недвижимостей, где он выражал сожаление, что в настоящее время у него нет желающих купить отель в Порт-о-Пренсе. - Какое мужество! - воскликнул мистер Смит, выйдя в коридор. - Вот что позволило вашему народу вынести немецкие бомбежки. Я вызволю его отсюда, даже если мне придется пойти к самому президенту! Я взглянул на бумажку, которую держал в руке, и узнал фамилию адресата. Это был один из видных тонтон-макутов. - Не знаю, стоит ли нам вмешиваться в это дело, - сказал я. - Мы уже в него вмешались, - гордо произнес мистер Смит, и я понял, что он мыслит такими высокими понятиями, которые мне недоступны: Человечество, Справедливость, Всеобщее благо... Нет, он недаром был кандидатом в президенты. 5 На другой день всевозможные заботы отвлекли меня от мыслей о судьбе Джонса, но я уверен, что мистер Смит не забывал о ней ни на минуту. В семь часов утра я увидел, как он барахтается в бассейне, но медленные заплывы - от мелкой до глубокой части водоема и обратно, - по-видимому, помогали ему думать. После завтрака он написал несколько писем, которые миссис Смит перепечатала на портативной машинке "Корона" двумя пальцами, и Жозеф развез их на такси - одно было адресовано в американское посольство, другое новому министру социального благоденствия, о его вступлении на этот пост утром сообщила газета Пьера Малыша. У мистера Смита была удивительная для пожилого человека энергия, и я уверен, что, размышляя о вегетарианской кухне, которая когда-нибудь избавит гаитян от кислотности и пагубных страстей, он ни на секунду не переставал думать о Джонсе, сидящем на опрокинутом ведре в своей камере. Одновременно он набрасывал в уме путевой очерк, который обещал написать для газеты своего родного города, - само собой разумеется, демократического направления, поддерживающей равноправие негров и вегетарианство. Накануне он попросил меня проглядеть его рукопись, нет ли там фактических ошибок. - Я высказываю, конечно, свои личные взгляды, - добавил он с застенчивой улыбкой первооткрывателя. Первая беда пришла совсем рано, прежде чем я успел подняться с постели, - Жозеф постучал ко мне и сообщил, что, как ни странно, тело доктора Филипо уже обнаружено, в результате чего несколько человек покинули свои дома и попросили убежища в посольстве Венесуэлы, и в их числе местный начальник полиции, помощник почтмейстера и школьный учитель (никто не знает, в каких отношениях они состояли с бывшим министром!). Ходят слухи, будто доктор Филипо покончил самоубийством, но никто, конечно, не знает, как власти изобразят его смерть, - может быть, как политическое убийство, состряпанное в Доминиканской Республике. Говорят, что президент в ярости. Ему хотелось самому зацапать доктора Филипо, который, как говорят, недавно, хлебнув лишнего рома, посмеялся над медицинскими познаниями Папы-Дока. Я послал Жозефа на базар, чтобы он там собрал все новости. Вторая неприятность состояла в том, что маленький Анхел заболел свинкой, как писала Марта, и очень мучается (мне трудно было побороть в себе желание, чтобы он помучился еще больше). Марта боится уйти из посольства - ведь она может ему понадобиться, - и поэтому она не встретится со мной, как было условлено, вечером возле статуи Колумба. Однако, писала она, после такого долгого отсутствия почему бы мне не нанести визит в посольство. Это будет только естественно. Сейчас, когда комендантский час отменен, многие знакомые заходят к ним поболтать, стараясь, конечно, не попадаться на глаза полицейскому у ворот, но в девять часов он обычно сидит на кухне и пьет ром. По мнению Марты, все их визитеры готовят почву на случай, если им понадобится политическое убежище. Она кончила свою записку фразой: "Луис будет тебе рад; ты его очень интересуешь", - что звучало довольно двусмысленно. Жозеф зашел ко мне в кабинет после завтрака, когда я читал путевой очерк мистера Смита, и подробно рассказал, как был найден труп доктора Филипо, - об этом, если еще и не знала полиция, уже знали все рыночные торговцы. Полицию навел на след мертвеца, который, как мы с доктором Мажио надеялись, должен был долго пролежать в саду бывшего астролога, редчайший случай, такой поразительный случай, что он совсем отвлек пеня от чтения рукописи мистера Смита. Одному из милиционеров с заставы приглянулась крестьянка, которая рано утром шла на большой базар в Кенскоффе. Он не разрешил ей пройти, утверждая, будто она что-то прячет под своими пышными юбками. Женщина предложила показать ему, что она там прячет, и они вдвоем отправились в заброшенный сад астролога. Крестьянке хотелось поскорее дойти до Кенскоффа, а дорога туда длинная, поэтому она быстро стала на четвереньки, задрала юбки и, нагнув голову, заглянула прямо в широко раскрытые, остекленевшие глаза бывшего министра социального благоденствия. Она его сразу узнала, потому что, когда он еще не занимал высокого поста, он принимал у ее дочери тяжелые роды. Под окном работал садовник, поэтому я не стал проявлять излишнего интереса к рассказу Жозефа. Я даже перевернул страницу рукописи мистера Смита. "Мы с миссис Смит, - писал он, - с большим сожалением покидали Филадельфию, где нас принимала семья Генри С.Окса - многие мои читатели, несомненно, их помнят по тем гостеприимным приемам, которые они устраивали под Новый год, когда еще жили в доме 2041 на площади Деланси, - но печаль от разлуки с дорогими друзьями скоро прошла: я приобрел новых друзей на пароходе "Медея"..." - А зачем они пошли в полицию? - спросил я. - Для этой пары после такой находки было бы гораздо естественнее удрать, не сказав никому ни слова. - Она так громко кричала, что другой милиционер, он тоже приходил. Я опустил парочку страниц машинописи миссис Смит и стал читать о прибытии "Медеи" в Порт-о-Пренс. "Это черная республика, но черная республика со своей историей, своим искусством и литературой. Тут я словно вижу воочию будущее новых африканских государств, когда у них пройдут болезни роста". (Я уверен, что мистер Смит не хотел проявить пессимизм.) "Конечно, даже здесь еще многое надо сделать. Гаити испытало на себе монархию, демократический строй и диктатуру, но мы не должны судить диктатуру цветных с тех же позиций, что и диктатуру белых. История Гаити насчитывает всего несколько веков, и если мы через две тысячи лет все еще совершаем ошибки, разве не больше права имеет совершать их эта страна, и, может быть, она извлечет из низ лучшие уроки, чем мы. Тут есть бедность, нищие на улицах, кое-какие признаки полицейского произвола (он не забыл мистера Джонса в тюремной камере), но я сомневаюсь, чтобы цветной, впервые приехав в Нью-Йорк, был бы принят так радушно и по-дружески, как приняли нас с миссис Смит в иммиграционном бюро Порт-о-Пренса". Нет, я, кажется, читал очерк о какой-то другой стране! - А что они сделали с трупом? - спросил я Жозефа. - Полиция, - сказал он, - не хотела его отдавать, но холодильник в морге не работает. - Мадам Филипо уже знает? - О да, она увезла его в похоронное бюро мсье Эркюля Дюпона. Теперь его быстро-быстро похоронят. Я все же чувствовал ответственность за судьбу останков доктора Филипо, как-никак он умер у меня в гостинице. - Узнай, как решат с похоронами, - сказал я Жозефу и вернулся к путевым заметкам мистера Смита. "То, что я, никому не известный иностранец, в первый же день моего пребывания в Порт-о-Пренсе был принят министром иностранных дел, лишний раз подчеркивает поразительную любезность, которую я встречаю здесь повсюду. Министр иностранных дел собирался лететь в Нью-Йорк на сессию Организации Объединенных Наций, но тем не менее уделил мне полчаса своего драгоценного времени, и благодаря его личному ходатайству перед министром внутренних дел я получил возможность посетить в тюрьме англичанина, моего спутника по "Медее", который, на свою беду, из-за какой-то бюрократической неувязки, вполне возможной и в странах с гораздо более древней историей, чем Гаити, попал в немилость к властям. Я продолжаю хлопотать до этому делу и не сомневаюсь в успехе. Я убедился, что моим цветным друзьям, где бы они ни жили - в условиях относительной свободы в Нью-Йорке или ничем не прикрытого насилия на Миссисипи, - глубоко свойственны два качества: уважение к правосудию и чувство человеческого достоинства". Читая произведения Черчилля, так и слышишь оратора, произносящего речь в освященной веками палате; читая мистера Смита, я слышал голос лектора на кафедре провинциального города. Я почувствовал себя в окружении благонамеренных пожилых дам в шляпках, которые внесли свои пять долларов на доброе дело. "Я с нетерпением жду встречи с новым министром социального благоденствия, - продолжал мистер Смит, - чтобы обсудить с ним вопрос, который читатели этой газеты давно считают моим пунктиком: организацию вегетарианского центра. К сожалению, доктора Филипо, бывшего министра социального благоденствия, которому я хотел вручить рекомендательное письмо от одного гаитянского дипломата, аккредитованного при ООН, в настоящее время нет в Порт-о-Пренсе, но я заверяю моих читателей, что энтузиазм поможет мне преодолеть все преграды и дойти, если понадобится, до самого президента. Я надеюсь, что он благожелательно отнесется к моему проекту, потому что, прежде чем целиком посвятить себя политике, президент заслужил всеобщее признание как врач во время тифозной эпидемии, свирепствовавшей тут несколько лет назад. Как и мистер Кениата, премьер-министр Кении, он имеет определенные заслуги и в области антропологии". ("Заслуга" - пожалуй, слишком мягко сказано: я вспомнил искалеченные ноги Жозефа.) Несколько позже мистер Смит робко заглянул в кабинет, чтобы выслушать мое мнение о статье. - Здешние власти останутся очень довольны, - сказал я. - Они ее не прочтут. Газета имеет подписчиков только в Висконсине. - Я бы не поручился, что ее не прочтут. Отсюда сейчас уходит мало писем за границу. Их легко пропустить через цензуру. - Вы думаете, что письма вскрывают? - недоверчиво спросил он, но тут же поспешно добавил: - Ну, что ж, мы знаем, что произвол творится и в Штатах. - На вашем месте осторожности ради я бы не стал упоминать о докторе Филипо. - Но я же не сказал о нем ничего плохого! - Им в данный момент даже упоминание о его персоне может быть неприятно. Видите ли, он покончил самоубийством! - Ох, бедняга! - воскликнул мистер Смит. - Господи, что же его могло на это толкнуть? - Страх. - Он в чем-нибудь был виноват? - А кто из нас тут не виноват? Он дурно отзывался о президенте. Старые голубые глаза глядели в сторону. Мистер Смит решил не показывать своих сомнений постороннему, такому же белому, как он сам, представителю расы рабовладельцев. - Я бы хотел повидать его вдову; может, я чем-нибудь смогу ей помочь. Мы с миссис Смит обязаны хотя бы послать венок. Как бы мистер Смит ни любил черных, сам он жил среди белых, по их обычаям и других не знал. - На вашем месте я бы этого не делал. - Почему? Я отчаялся что-либо ему объяснить, и в эту минуту, как назло, вошел Жозеф. Покойника уже вывезли из похоронного бюро мсье Дюпона; гроб отправили в Петионвиль, где его должны предать земле, но задержали на заставе, не доезжая нашей гостиницы. - Они, видно, торопятся. - У них душа неспокойна, - объяснил Жозеф. - Но ведь теперь им не о чем беспокоиться, - сказал мистер Смит. - Кроме жары, - добавил я. - Я присоединюсь к похоронной процессии, - сказал мистер Смит. - И думать не смейте. Вдруг я увидел, как гневно могут сверкать эти голубые глаза. - Мистер Браун, вы мне не сторож. Я сейчас позову миссис Смит, и мы оба... - Не берите с собой хотя бы ее. Неужели вы не понимаете, как это опасно?.. И на слове "опасно" вошла миссис Смит. - Что опасно? - спросила она. - Детка, бедный доктор Филипо, к которому у нас рекомендательное письмо, покончил самоубийством. - Из-за чего? - Причины не совсем ясны. Его везут хоронить в Петионвиль. По-моему, мы должны присоединиться к процессии. Жозеф, пожалуйста, s'il vous plait [пожалуйста (фр.)], такси... - О какой опасности вы говорили? - спросила миссис Смит. - Неужели вы оба не понимаете, что это за страна? Тут все возможно. - Дорогая, мистер Браун считает, что мне лучше пойти одному. - Я считаю, что вы оба не должны идти, - сказал я. - Это просто безумие. - Но разве мастер Смит вам не говорил, что у нас рекомендательное письмо к доктору Филипо? Он - друг нашего друга. - Это будет воспринято как политическая демонстрация. - Мы никогда не боялись политических демонстраций. Голубчик, я догадалась захватить черное платье, Обожди две минутки. - Он не может ждать ни одной, - сказал я. - Слышите? Голоса с холма доносились даже до моего кабинета, однако эти звуки не были похожи на обычные похороны. Не было слышно ни дикой музыки крестьянских pompes funebres, ни чинного аккомпанемента буржуазного погребения. Голоса не причитали, они спорили, они кричали. Над всем этим гамом поднялся женский вопль. Мистер и миссис Смит ринулись бежать по аллее, прежде чем я успел их удержать. Кандидат в президенты вырвался немножко вперед. По-видимому, дистанция соблюдалась больше из уважения, чем из спортивного преимущества, потому что бегала миссис Смит гораздо лучше. Я последовал за ними медленно, с неохотой. "Трианон" служил убежищем доктору Филипо, и живому и мертвому, и мы все еще не могли от него отделаться: у самого въезда на аллею стоял катафалк. Шофер, по-видимому, хотел развернуться и поехать назад, в город. Голодная бездомная кошка - их много водилось в дальнем конце аллеи - со страху перед внезапным вторжением прыгнула на крышу катафалка и замерла там, выгнув спину и дрожа, словно в нее ударила молния. Никто не пытался ее согнать - гаитяне, видимо, поверили, что в нее вселилась душа самого экс-министра. Мадам Филипо - я познакомился с ней на одном из дипломатических приемов - стояла перед катафалком и не давала шоферу повернуть назад. Это была красивая женщина со смуглой кожей, моложе сорока, и стояла она, воздев руки, словно скверный патриотический памятник какой-то давно забытой войне. Мистер Смит повторял: "В чем дело?" Шофер катафалка - черного, роскошного, разукрашенного эмблемами смерти - нажимал гудок, раньше я и не подозревал, что у катафалка бывает гудок. Его с обеих сторон ругали два человека в черном: они вылезли из старенького такси, стоявшего на аллее, а на шоссе в Петионвиль ожидало еще одно такси. В нем, прижавшись лицом к стеклу, сидел мальчик. Вот и весь похоронный кортеж. - Что здесь происходит? - снова закричал уже в отчаянии мистер Смит, и кошка зашипела на него со стеклянной крыши. Мадам Филипо, обозвав шофера "salaud" [мерзавец (фр.)] и "cochon" [свинья (фр.)], метнула взгляд прекрасных, как два темных цветка, глаз на мистера Смита. Она понимала по-английски. - Vous etes americain? [Вы американец? (фр.)] Мистер Смит призвал на память все свои познания во французском языке. - Oui [да (фр.)]. - Этот cochon, этот salaud, - сказала мадам Филипо, преграждая дорогу катафалку, - хочет вернуться в город. - Но почему? - На заставе нам не дают проехать. - Но почему, почему? - растерянно повторял мистер Смит, и двое мужчин в черном, бросив свое такси, стали решительно спускаться с холма к городу. На ходу они надели цилиндры. - Его убили, - сказала мадам Филипо, - а теперь не разрешают даже похоронить на кладбище, где у нас есть свое место. - Тут, наверно, какое-то недоразумение, - сказал мистер Смит. - Не сомневаюсь. - Я сказала этому salaud, чтобы он ехал прямо через заставу. Пусть стреляют. Пусть убивают и его жену, и сына. - И добавила с презрением и полным отсутствием логики. - Да у них, верно, и ружья не заряжены! - Maman, maman [мама, мама (фр.)], - закричал из такси ребенок. - Cheri? [Что, милый? (фр.)] - Tu m'as promts une glace a la vanills [ты мне обещала ванильное мороженое (фр.)]. - Attends un petit peu, cheri [погоди немножко, милый (фр.)]. - Значит, первую заставу вы проехали благополучно? - спросил я. - Ну да, да. Понимаете, мы дали немного денег. - А там, выше, денег брать не хотят? - У него приказ. Он боится. - Тут явно какое-то недоразумение, - повторил я слова мистера Смита, но думал-то я о том, что полиция отказалась взять деньги. - Вы ведь здесь живете. Неужели вы в это верите? - Она обернулась к шоферу. - Поезжай! Вверх по шоссе. Salaud. Кошка, словно приняв оскорбление на свой счет, прыгнула на дерево, вцепилась когтями в кору и повисла. Злобно фыркнув еще раз на всех нас с голодной ненавистью через плечо, она свалилась в кусты бугенвилеи. Двое в черном теперь медленно взбирались снова на холм. Вид у них был растерянный. Я успел разглядеть гроб - он был роскошный, под стать катафалку, но на нем лежал только один венок и одна визитная карточка, бывшему министру было суждено такое же одинокое погребение, как и смерть. К нам подошли те двое в черном, они были похожи друг на друга, разве что один был на сантиметр выше, а может быть, дело было в цилиндре. Тот, что повыше, объяснил: - Мы дошли до заставы внизу, мадам Филипо. Они говорят, что не пропустят гроб. Надо разрешение властей. - Каких властей? - спросил я. - Министра социального благоденствия. Мы все, как сговорившись, поглядели на богатый гроб со сверкающими медными ручками. - Так вот же он, министр социального благоденствия, - сказал я. - С утра уже нет. - Вы - мсье Эркюль Дюпон? - Я - мсье Клеман Дюпон. А это - мсье Эркюль. - Мсье Эркюль снял цилиндр и отвесил поясной поклон. - Что тут происходит? - спросил мистер Смит. Я ему рассказал. - Но это же нелепость! - прервала меня миссис Смит. - Неужели гроб должен здесь стоять, пока не разъяснится какое-то дурацкое недоразумение? - Боюсь, что тут нет никакого недоразумения. - А что же еще это может быть? - Месть. Им не удалось схватить его живым. - Я обернулся к мадам Филипо: - Они скоро приедут. Обязательно. Пошли бы вы лучше с ребенком в отель. - И бросить мужа посреди дороги? Ни за что. - Отошлите хотя бы ребенка, Жозеф даст ему ванильного мороженого. Солнце стояло почти над головой; вокруг прыгали солнечные зайчики от стекол катафалка и медных украшений гроба. Шофер выключил мотор, и мы вдруг услышали, как далеко-далеко разлилась тишина, только где-то на самой окраине города выла собака. Мадам Филипо отворила дверцу такси и поставила мальчика на землю. Он был чернее, чем она, и белки глаз у него были огромные, как яйца. Она сказала ему, чтобы он шел к Жозефу за мороженым, но он не хотел уходить и цеплялся за ее платье. - Миссис Смит, - сказал я. - Отведите его в дом. Она заколебалась. - Если тут что-нибудь произойдет, мне, пожалуй, лучше побыть здесь, с мадам Фили... Фили... Лучше отведи его ты, голубчик. - И оставить тебя одну, детка? - сказал мистер Смит. - Ну уж нет. Раньше я не заметил шоферов такси, неподвижно сидевших в тени под деревьями. Теперь же они вдруг ожили, словно, пока мы спорили, они подали друг другу какой-то знак. Один вывел такси на шоссе, другой дал задний ход и развернулся. Со скрежетом включив скорость, они рванули на своих допотопных машинах вниз по склону к Порт-о-Пренсу, как заправские гонщики. Мы слышали, как они остановились у заставы, а потом снова тронулись и растаяли в тишине. Мсье Эркюль Дюпон, кашлянув, сказал: - Вы совершенно правы. Мы с мсье Клеманом отведем ребенка... - Каждый схватил мальчика за руку, но мальчик упирался. - Ступай, cheri, - сказала мать, - тебе дадут ванильного мороженого. - Avec de la creme au chocolat? [С шоколадным кремом? (фр.)] - Oui oui, bien sur, avec de la creme au chocolat [да, да, конечно, с шоколадным кремом (фр.)]. Странно выглядела эта троица, когда шла по пальмовой аллее к гостинице между кустами бугенвилеи - два пожилых близнеца в цилиндрах и между ними ребенок. "Трианон", правда, не был посольством, но братья Дюпон явно считали, что раз он принадлежит иностранцу, то он лишь немногим хуже. Шофер катафалка, о котором мы все забыли, быстро слез со своего сиденья и побежал вдогонку. Мадам Филипо, Смиты и я остались наедине с гробом, мы тихо вслушивались в ту, другую тишину на дороге. - Что теперь будет? - немного погодя спросил мистер Смит. - Наше дело маленькое. Ждать - и все. - Чего? - Их. Положение наше напоминало детский кошмар, когда снится, будто вот-вот что-то вылезет из шкафа. Никому из нас не хотелось смотреть другому в глава, чтобы не увидеть там отражение этого кошмара, поэтому все мы глядели сквозь стеклянную стенку катафалка на новенький сияющий гроб с медными ручками - причину всех наших бед. Далеко-далеко, в той стороне, где лаяла собака, какая-то машина, тяжело пыхтя, брала подъем высокого холма. - Едут, - сказал я. Мадам Филипо прижалась лбом к стеклу катафалка, а машина медленно карабкалась все ближе и ближе. - Уйдите-ка лучше в дом, - сказал я ей. - Да и нам всем полагалось бы уйти. - Не понимаю, - сказал мистер Смит. Он взял руку жены и сжал ее. Машина остановилась у заставы внизу - мы слышали, что мотор продолжает работать, - потом она медленно, на первой скорости двинулась дальше, и теперь ее стало видно: огромный "кадиллак", уцелевший со времен американской помощи неимущим Гаити. Машина остановилась около нас, и из нее вышли четверо. На них были мягкие шляпы и темные очки; сбоку у каждого висел револьвер, но только один не поленился вытащить оружие, да и то направил его не на нас. Он подошел к катафалку и начал методически разбивать рукояткой стекло. Мадам Филипо не двинулась с места и не произнесла ни слова, да и я ничем не мог тут помочь. Против четырех револьверов не пойдешь. Мы были свидетелями, но какой суд захочет выслушать наши показания? Стеклянная стенка катафалка была разбита, но тонтон продолжал отбивать револьвером неровные края. Спешить ему было некуда, и он не хотел, чтобы его люди поцарапали себе руки. Миссис Смит вдруг ринулась вперед и схватила тонтон-макута за плечо. Он повернулся, и я его узнал: это был тот человек, с которым мистер Смит в полиции играл в гляделки. Он стряхнул с себя миссис Смит и спокойным и неторопливым движением затянутой в перчатку руки ткнул ее прямо в лицо. Она опрокинулась в кусты бугенвилеи. Мне пришлось силой удержать мистера Смита, чтобы он не кинулся на тонтон-макута. - Как они смеют так обращаться с моей женой?! - закричал он через мое плечо. - Ну, они все смеют. - Пустите меня! - кричал он, вырываясь. Я никогда не видел, чтобы человек вдруг так переменился. - Свинья! - вопил он. Это было самое ругательное слово, какое он знал, но тонтон-макут не понимал по-английски. Мистер Смит чуть было не вывернулся у меня из рук. Он был сильный старик. - Что толку, если вас застрелят? - сказал я. Миссис Смит сидела в кустах; первый раз я видел, чтобы она растерялась. Тонтоны вытащили из катафалка гроб и понесли его к своей машине. Они втолкнули гроб в багажник, но он высовывался из него чуть не наполовину, поэтому они накрепко, не торопясь, привязали гроб веревкой. Спешить им было некуда, им ничего не грозило, власть тут была их. Мадам Филипо подошла к катафалку и так униженно, что нам было стыдно, стала умолять, чтобы они взяли и ее. Впрочем, у нас не было выбора между унижением и борьбой, и только миссис Смит на что-то решилась. Говорила мадам Филипо слишком тихо, чтобы расслышать слова, но я понял, о чем она просит, по ее жестам. Быть может, она предлагала им деньги за своего покойника; при диктатуре у человека можно отнять все, даже мертвого мужа. Они хлопнули у нее перед носом дверцами и двинулись вверх по шоссе; гроб торчал из багажника, словно ящик с фруктами, который везут на базар. Наконец они нашли удобное место, где можно было развернуться, и поехали обратно. Миссис Смит уже поднялась, и мы стояли кучкой, с виноватым видом. Невинная жертва почти всегда выглядит виноватой, как козел отпущения в пустыне. Машину остановили, и офицер - я думаю, что это был офицер, хотя форма у них у всех одинаковая: черные очки, мягкие шляпы и револьверы, - распахнул дверцу и поманил меня к себе. Я не герой. Я покорно пошел к нему через дорогу. - Вы хозяин этой гостиницы? - Я. - Вы были вчера в полиции? - Да. - В другой раз не смейте так нахально на меня глазеть. Я не люблю, когда на меня глазеют. Кто этот старик? - Кандидат в президенты. - То есть как? Кандидат в какие президенты? - В президенты Соединенных Штатов Америки. - Бросьте эти шутки. - Я не шучу. Вы, вижу, газет не читаете. - Зачем он приехал? - А я почем знаю? Вчера он был у министра иностранных дел. Может, ему он и сказал, зачем приехал. Он собирается посетить президента. - В Соединенных Штатах сейчас нет выборов. Это я знаю. - У них президента выбирают не пожизненно, как у вас тут. У них каждые четыре года выборы. - А что он тут делал... с этой падалью в ящике? - Он пришел на похороны своего друга, доктора Филипо. - У меня есть приказ, - сказал он уже не так решительно. - И я его выполняю. Я теперь понял, почему эти субъекты носят темные очки: они тоже люди, но им нельзя показывать страх, не то конец террору. Остальные тонтон-макуты смотрели на меня из машины непроницаемо, как лупоглазые пугала. - В Европе повесили немало людей, которые выполняли приказы. В Нюрнберге, - объяснил я. - Мне не нравится, как вы со мной разговариваете. У вас что-то на уме. Так дело не пойдет. Вашего слугу зовут Жозеф, да? - Да. - Я его помню. Я с ним раз уже беседовал. - Он помолчал, чтобы я получше усвоил этот факт. - Это ваша гостиница. Она вас кормит. - Уже нет. - Старик скоро уедет, а вы останетесь. - Вы сделали ошибку, ударив его жену, - сказал я. - Он вам этого не забудет. Тонтон-макут захлопнул дверцу "кадиллака", и они поехали вниз по шоссе; мы видели торчащий кусок гроба, пока они не скрылись за поворотом. Снова наступила тишина; мы услышали, как машина затормозила у заставы, потом прибавила скорость и на всех парах понеслась к Порт-о-Пренсу. Куда они спешили? Кому нужен был труп бывшего министра? Ведь труп нельзя даже мучить, он не чувствует боли. Но бессмыслица порой устрашает сильнее, чем осмысленное зверство. - Безобразие! Просто безобразие, - выговорил наконец мистер Смит. - Я позвоню президенту. Я этого так не оставлю... - Телефон не работает. - Он ударил мою жену. - Мне это не впервой, голубчик, - сказала она. - И к тому же он меня просто толкнул. Вспомни, что было в Нашвилле. В Нашвилле было хуже. - Нашвилль - это другое дело, - ответил он, и в голосе его звучали слезы. Он любил цветных за цвет их кожи, а его предали более жестоко, чем предают тех, кто ненавидит. Он добавил: - Прости, детка, что я позволил себе такие грубые выражения... - Он взял ее под руку, и мы с мадам Филипо пошли за ними домой. Дюпоны и мальчик сидели на веранде, ели мороженое с шоколадным кремом. Цилиндры стояли рядом, как дорогие пепельницы. - Катафалк цел, - сказал я им. - Они разбили только стекло. - Варвары! - воскликнул мсье Эркюль, а мсье Клеман профессиональным жестом погладил его по плечу. Мадам Филипо вела себя уже совсем спокойно и даже не плакала. Она села рядом с сынишкой и стала кормить его мороженым. Прошлое отошло в прошлое, а рядом с ней было будущее. Но я понял, что, когда настанет время - сколько бы лет до тех пор ни прошло, - мальчику ничего не позволят забыть. Она произнесла только одну фразу, прежде чем уехать на такси, которое привел Жозеф: - Когда-нибудь и для него отольют серебряную пулю! Дюпоны за неимением такси отбыли в собственном катафалке, и мы остались с Жозефом одни. Мистер Смит повел миссис Смит в номер люкс "Джон Барримор" прилечь. Он суетился возле нее, и она ему не препятствовала. Я спросил Жозефа: - На что им сдался покойник в гробу? Боятся, что на его могилу стали бы носить цветы? Вряд ли. Он был неплохой человек, но не такой уж и хороший. Водопровод в трущобах ведь так и не провели; наверное, часть денег пошла к нему в карман. - Люди очень пугаются, - сказал Жозеф, - когда узнают. Они пугаются, что президент схватит их тоже, когда они умрут. - Ну и что из того? Все равно остается только кожа да кости. Да и зачем президенту мертвецы? - Люди очень темные, - сказал Жозеф. - Думают, президент запрет доктора Филипо во дворце в погреб и заставит всю ночь на себя работать. Президент - большой колдун. - Барон Суббота? - Темные люди говорят - да. - И ночью никто не сможет тронуть Барона, пока его охраняют все эти упыри? Они ведь сильнее всякой стражи, сильнее даже тонтон-макутов? - Тонтон-макуты - сами упыри. Так говорят темные люди. - А ты в это веришь, Жозеф? - Я тоже темный человек, сэр. Я пошел наверх, в номер люкс "Джон Барримор", и по дороге раздумывал, куда они бросят труп; вокруг много недорытых канав и котлованов, а на вонь в Порт-о-Пренсе никто не обращает внимания. Я постучал в дверь и услышал голос миссис Смит: - Войдите. Мистер Смит зажег на комоде маленькую походную керосинку и кипятил воду. Рядом стояли чашка с блюдцем и картонная коробка с надписью "Истрол". - На этот раз я уговорил миссис Смит отказаться от бармина. Истрол лучше успокаивает нервы. На стене висела большая фотография Джона Барримора, откуда он взирал на вас с напускным аристократизмом и еще высокомернее, чем всегда. Миссис Смит лежала на кровати. - Как вы себя чувствуете, миссис Смит? - Отлично, - решительно заявила она. - На лице не осталось никаких следов, - с облегчением сообщил мистер Смит. - Я же тебе говорю, он меня только толкнул. - Женщин не толкают. - По-моему, он даже не сообразил, что я женщина. И надо признаться, что я первая напала на него. - Вы храбрая женщина, миссис Смит, - сказал я. - Ерунда! Меня не проведешь такой дешевкой, как темные очки. - Стоит ее разозлить, и она превращается в настоящую тигрицу, - сказал мистер Смит, помешивая истрол. - А как вы опишете этот случай в вашей статье? - спросил я. - Я как раз об этом думал. - Мистер Смит зачерпнул ложечку истрола, чтобы проверить, не слишком ли он горячий. - Еще минуточку, детка. Он не остыл. Да, насчет статьи. Было бы нечестно умолчать об этом совсем, однако трудно рассчитывать, что читатели воспримут подобный эпизод в надлежащем свете. Миссис Смит очень любят и почитают в Висконсине, но даже у нас найдутся люди, готовые использовать любой предлог для разжигания расовой вражды. - Они и не подумали написать о белом полицейском в Нашвилле, - сказала миссис Смит. - А он мне поставил синяк под глазом... - И поэтому, принимая во внимание все обстоятельства, - продолжал мистер Смит, - я решил разорвать статью. Что ж, нашим друзьям дома придется обождать вестей от нас. Может, потом я и упомяну об этом случае в одной из своих лекций, если миссис Смит будет сидеть со мной рядом в подтверждение того, что ничего ужасного с ней не произошло. - Он снова зачерпнул ложечку истрола. - Вот теперь, детка, уже остыло. В тот вечер я с большой неохотой отправился в посольство. Мне было бы приятнее не знать, как обычно протекает жизнь Марты. Тогда, расставаясь со мной, она исчезала бы в пустоте, и мне легче было бы о ней забыть. Теперь же я точно знал, куда она уходит, когда ее машина отъезжает от статуи Колумба. Я знал переднюю, где лежала книга на цепочке, куда посетители вписывают свои имена; из нее Марта попадала в гостиную с мягкими креслами и диванами, сиянием люстр и большой фотографией генерала имярек, их сравнительно благодушного президента; из-за этого портрета каждое посещение, даже мое, приобретало официальный характер. Я был рад, что хотя бы не видал ее спальни. Я приехал в половине десятого, посол был один; я еще никогда не заставал его в одиночестве, он мне показался совсем другим человеком. Он сидел на диване и перелистывал "Пари-матч", словно в приемной у зубного врача. Я тоже собрался молча сесть и взять "Жур де Франс", но он помешал этому намерению и поздоровался со мной. И сразу же стал предлагать мне выпить и выкурить сигару... Может быть, он просто одинок. Что он делает в то время, когда нет дипломатических приемов, а его жена уезжает ко мне на свидания? Марта говорила, будто я ему нравлюсь, это помогало мне видеть в нем человека. Вид у него был усталый и подавленный. Он медленно, словно тяжкий груз, передвигал свое тучное тело между столиком с напитками и диваном. - Моя жена наверху, читает вслух моему сыну, - сказал он. - Скоро придет. Она говорила, что вы, может быть, зайдете. - Я не решался прийти. Вы, должно быть, рады, когда удается провести вечер одним. - Я всегда рад видеть своих друзей, - сказал он и погрузился в молчание. Меня интересовало, подозревает он о наших с Мартой отношениях или знает наверняка. - Мне очень жаль, что ваш мальчик заболел свинкой. - Да. Он еще в тяжелом состоянии. Ужасно, когда ребенок страдает, правда? - Вероятно. У меня не было детей. - А-а... Я взглянул на портрет генерала. Мне, пожалуй, лучше было придумать предлог для этого визита, ну хотя бы какую-нибудь культурную миссию. На груди генерала сверкал ряд орденов, руку он держал на эфесе шпаги. - Какое впечатление на вас произвел Нью-Йорк? - Да такое же, как всегда. - Мне бы хотелось поглядеть Нью-Йорк. Я там был только в аэропорту. - Может, когда-нибудь вас назначат послом в Вашингтон. - Это была не слишком удачная лесть; у него не было шансов на такое повышение в его возрасте - ему, на мой взгляд, было уже под пятьдесят и он слишком надолго застрял в Порт-о-Пренсе. - Ну нет, - серьезно возразил он. - Туда мне никогда не попасть. Ведь моя жена немка. - Знаю, но неужели и теперь... Он сказал просто, как будто это было самой заурядной вещью в мире, где мы живем. - Ее отца повесили в американской зоне. Во время оккупации. - Ах так? - Мать вывезла ее в Южную Америку. У них там нашлись родственники. Она тогда была совсем ребенком, конечно. - А она знает? - О да, знает. Какой же это секрет? Она вспоминает отца с нежностью, но у властей были веские основания... Я подумал, будет ли еще когда-нибудь земля так безмятежно плыть в пространстве, как сто лет назад? И у викторианцев бывали в семьях подобные тайны, но кого сейчас испугаешь семейными тайнами? Гаити не было выродком в нормальном мире, оно было просто маленькой частицей целого, выхваченной наугад. Барон Суббота разгуливает по кладбищам всего мира. Я вспомнил фигуру висельника в гадальной колоде Тарот. Наверно, этому человеку не очень приятно, что деда его сына, которого зовут Анхелом, повесили. Интересно, как бы почувствовал себя на его месте я?.. Мы ведь не очень-то соблюдали предосторожность, легко могло случиться, что и мой ребенок... был бы внуком того самого карточного висельника. - Дети, в конце концов, не виноваты! - сказал я. - Сын Мартина Бормана - священник в Конго. Но зачем, спрашивал я себя, он рассказал мне такую вещь о Марте? Рано или поздно любому человеку может понадобиться оружие против своей любовницы; вот он сунул мне в рукав нож, которым я смогу воспользоваться против его жены в припадке гнева. Слуга отворил дверь и впустил еще одного посетителя. Я не расслышал его имени, но, когда он, мягко ступая по ковру, подошел к нам, я узнал сирийца, у которого год назад мы снимали комнату. Он улыбнулся мне как сообщнику и сказал: - Ну, разумеется, я давно знаком с мистером Брауном. Не знал, что вы вернулись. Как вам понравилось в Нью-Йорке? - Что нового в городе, Хамит? - спросил посол. - В посольстве Венесуэлы попросил убежища еще один человек. - Подозреваю, что скоро все хлынут ко мне, - сказал посол. - Да, на миру и смерть красна. - Утром случилась ужасная история, ваше превосходительство. Власти запретили похороны доктора Филипо и украли гроб. - До меня дошли слухи. Но я не поверил. - Нет, это верно, - сказал я. - Я там был. Я видел своими глазами... - Мсье Анри Филипо, - объявил слуга, и в наступившей тишине к нам подошел молодой человек, он слегка прихрамывал - очевидно, последствия детского паралича. Я его узнал. Это был племянник покойного министра; я с ним познакомился в более счастливые времена, когда небольшая группа писателей и художников собиралась у меня в "Трианоне". Помню, он читал свои стихи - изысканные, мелодичные, слегка упадочные, vieux jeu [старомодные (фр.)], под Бодлера. Как далеки теперь от нас эти дни! Все, что от них осталось, - это ромовые пунши Жозефа. - Вот вам первый беженец, ваше превосходительство, - сказал Хамит. - Я так и думал, что вы появитесь, мсье Филипо. - О нет! - сказал молодой человек. - Что вы! Пока нет. Насколько я знаю, когда просишь политического убежища, ты должен прекратить политическую деятельность. - А какой политической деятельностью вы хотите заняться? - спросил я. - Расплавляю старое фамильное серебро. - Не понимаю, - сказал посол. - Возьмите мою сигару, Анри. Настоящая "гавана". - Моя дорогая и прекрасная тетя мечтает о серебряной пуле. Но одна пуля может не попасть в цель. Нужно много пуль. К тому же нам придется иметь дело не с одним дьяволом, а с тремя: с Папой-Доком, главой тонтон-макутов и с начальником дворцовой охраны. - Хорошо, что на американские кредиты они покупали оружие, а не микрофоны, - сказал посол. - А где вы были утром? - спросил я. - Я только что вернулся из Кап-Аитьена и опоздал на похороны. Может, это и к лучшему. Меня задерживали на каждой заставе. Очевидно, принимали мой вездеход за первый танк армии вторжения. - А как обстоят дела там? - Да никак. Все кишит тонтон-макутами. Если судить по количеству темных очков, можно подумать, что ты в Голливуде. В это время вошла Марта, и я рассердился, что она раньше поглядела на него, хотя и понимал, что благоразумнее, если она не будет обращать на меня внимания. Она и поздоровалась с ним, по-моему, чуть-чуть теплее, чем надо. - Анри! - сказала она. - Я так рада, что вы пришли. Я за вас очень боялась. Побудьте у нас хоть несколько дней. - Я не могу оставить тетю одну. Марта. - Приведите и ее сюда. С ребенком. - Пока еще не время. - Смотрите, как бы потом не было поздно. - Она обернулась ко мне с приятной, ничего не означавшей улыбкой, которой обычно одаривала вторых секретарей, и сказала: - Мы совсем заштатное посольство, пока у нас нет своих беженцев, правда? - Как здоровье вашего сына? - спросил я. Мне хотелось, чтобы вопрос так же ничего не значил, как и ее улыбка. - Боли немножко утихли. Он очень хочет вас видеть. - Неужели? Зачем я ему? - Он очень любит видеть наших друзей. А то ему кажется, что о нем забыли. - Эх, если бы у нас были белые наемники, как у Чомбе! - сказал Анри Филипо. - Мы, гаитяне, уже лет сорок деремся только ножами и битыми бутылками. Нам необходимо иметь хоть несколько человек, обладающих опытом партизанской войны. Горы у нас не ниже, чем на Кубе. - Но у вас нет лесов, где можно прятаться, - сказал я. - Ваши крестьяне их вырубили. - И все же мы долго не сдавались американской морской пехоте. - Он добавил с горечью: - Я говорю "мы", хоть и принадлежу к другому поколению. Наше поколение научилось живописи - знаете, картины Бенуа покупают для Музея современной живописи (конечно, они стоят много дешевле европейских примитивов). Наших писателей издают в Париже, а теперь они и сами туда переселились. - А как ваши стихи? - Они были довольно звучные, правда? Но под их напев Доктор пришел к власти. Мы все отрицали, а в результате утвердился этот черный дьявол. Даже я за него голосовал. Знаете, а я ведь понятия не имею, как стрелять из ручного пулемета. Вы умеете из него стрелять? - Ну, это дело простое. За пять минут научитесь. - Научите меня. - Сначала надо раздобыть пулемет. - Научите меня по чертежам и пустым спичечным коробкам, а потом я, может, и раздобуду пулемет. - Я знаю человека, который куда больше годится вам в учителя, чем я, но пока что он сидит в тюрьме. - Я рассказал ему о "майоре" Джонсе. - Они его избили? - спросил он со злорадством. - Вот это здорово! Белые не любят, когда их бьют. - Он как будто отнесся к побоям очень спокойно. Мне показалось, что он к этому привык. - Вы считаете, что у него есть военный опыт? - Он говорит, будто воевал в Бирме, но тут ему приходится верить на слово. - А вы не верите? - Что-то в нем есть недостоверное, или, точнее сказать, не совсем достоверное. Когда я с ним говорил, мне вспомнились дни моей молодости в Лондоне - я уговорил один ресторан взять меня на работу; я знал французский и наврал, будто служил официантом у Фуке. Я все время боялся, что меня выведут на чистую воду, но мне это сошло с рук. Я ловко себя запродал, как бракованную вещь, где дефект заклеен ярлычком с ценой. Не очень давно я так же успешно выдавал себя за эксперта по живописи, и опять никто не вывел меня на чистую воду. Иногда мне кажется, что Джонс играет в ту же игру. Помню, я посмотрел на него как-то вечером после концерта на пароходе - мы плыли с ним из Америки - и подумал: а не комедианты ли мы, брат, с тобой оба? - Это можно сказать о большинстве из нас. Разве я не был комедиантом, когда писал стихи, от которых так и несло "Цветами Зла" [цикл стихов Бодлера], и печатал их за свой счет на дорогой бумаге? Я отправлял их на рецензию в ведущие французские журналы. Это была ошибка. Меня вывели на чистую воду. Я ни разу не прочел о своих стихах ни единой критической заметки, не считая того, что писал Пьер Малыш. На потраченные деньги я, пожалуй, мог бы купить пулемет. (Слово "пулемет" казалось ему теперь магическим.) - Ладно, не горюйте, давайте вместе играть комедию, - сказал посол. - Возьмите мою сигару. Налейте себе чего-нибудь в баре. У меня хорошее виски. Может, и Папа-Док тоже только комедиант. - Ну нет, - сказал Филипо. - Он настоящий. Чудовища всегда настоящие. Посол продолжал: - И нечего так уж сетовать на то, что мы комедианты, это благородная профессия. Правда, если бы мы были хорошими комедиантами, тогда у людей по крайней мере выработался бы приличный вкус. Но мы провалили свои роли, вот беда... Мы плохие комедианты, хоть и вовсе не плохие люди. - Избави господи! - сказала Марта по-английски, словно обращаясь прямо ко мне. - Я не комедиантка. - Мы о ней забыли. Она заколотила кулаками по спинке дивана и закричала им уже по-французски: - Вы слишком много болтаете. И несете такую чепуху! А у моего мальчика только что была рвота. Вот, у меня еще руки пахнут. Он плакал, так ему было больно. Вы говорите, что играете роли. А я не играю роль. Я занимаюсь делом. Я подаю ему тазик. Даю аспирин. Я вытираю ему рот. Я беру его к себе в постель. Она заплакала, не выходя из-за дивана. - Послушай, дорогая... - смущенно сказал посол. Я даже не мог к ней подойти или как следует на нее посмотреть: Хамит следил за мной с иронией и сочувствием. Я вспомнил, что мы спали на его простынях, - интересно, сам ли он их менял? Он знал не меньше интимных подробностей, чем собака проститутки. - Вы нас всех пристыдили, - сказал Филипо. Марта повернулась и вышла, но в дверях зацепилась каблуком за ковер, споткнулась и чуть не упала. Я пошел за ней и взял под руку. Я знал, что Хамит за мной следит, но посол, если что-нибудь и заметил, ловко это скрыл. - Скажи Анхелу, что я поднимусь к нему попрощаться через полчаса, - сказал он. Я притворил за собой дверь. Она сняла туфлю и стала прикреплять оторвавшийся каблук. Я взял у нее из рук туфлю. - Тут ничего не сделаешь, - сказал я. - У тебя нет других? - У меня их пар двадцать. Как ты думаешь, он знает? - Может быть. Не уверен. - А нам от этого будет легче? - Не знаю. - Может, тогда нам не придется играть комедию. - Ты же сказала, что ты не играешь. - Я хватила через край, да? Но весь этот разговор мне был противен. Все мы вдруг показались мелкими, никому не нужными нытиками. Может, мы и есть комедианты, но чему тут радоваться. Я по крайней мере что-то делаю, правда? Даже если это плохо. Я же не представлялась, будто не хочу тебя. И не представлялась, что люблю тебя, в первый вечер. - А теперь ты меня любишь? - Я люблю Анхела, - сказала она, словно защищаясь, и стала подниматься в одних чулках по широкой старомодной лестнице. Мы вошли в длинный коридор с нумерованными комнатами. - У вас много комнат для беженцев. - Да. - Найди какую-нибудь комнату для нас. Сейчас. - Слишком опасно. - Не опаснее, чем в машине, и какое это имеет значение, если он знает... - "В моем собственном доме", - скажет он, точно так, как ты сказал бы: "В нашем "пежо". Для мужчин всегда важна степень измены. Тебе было бы легче, не правда ли, если бы это происходило в чужом "кадиллаке"? - Мы зря теряем время. Он дал нам всего полчаса. - Ты обещал зайти к Анхелу. - А потом?.. - Может быть. Не знаю. Дай подумать. Она отворила третью по коридору дверь, и я очутился в комнате, в которую так не хотел входить: в их супружеской спальне. Обе кровати были двуспальные; их покрывала словно застилали всю комнату розовым ковром. В простенке стояло трюмо, в которое он мог наблюдать, как она готовится ко сну. Теперь, когда я почувствовал к нему симпатию, я думал, почему бы ему не нравиться и Марте. Он был толстый, но есть женщины, которые любят толстяков; любят ведь и горбунов, и одноногих. Он был собственник, но ведь есть женщины, которым нравится рабство. Анхел сидел прямо, опершись на две розовые подушки; свинка не очень заметно раздула и без того пухлые щеки. Я сказал: "Ау!" Я не умею разговаривать с детьми. У него были карие невыразительные глаза южанина, как у отца, а не голубые арийские, как у висельника. У Марты были такие глаза. - А я болен, - сказал он с оттенком морального превосходства. - Вижу. - Я сплю здесь с мамой. Папа спит рядом. Пока у меня не упадет температура. У меня сейчас... - Во что это ты играешь? - перебил его я. - В головоломки. - Он спросил Марту: - А внизу больше никого нет? - Там мсье Хамит и Анри. - Пусть они тоже придут... - Может, у них еще не было свинки. Они побоятся заразы. - А у мсье Брауна была свинка? Марта замялась, и он сразу ее на этом поймал, как следователь на перекрестном допросе. Я ответил за нее: - Была. - А мсье Браун играет в карты? - спросил он с видимой непоследовательностью. - Нет. То есть не знаю, - сказала она, словно боясь подвоха. - Я не люблю играть в карты, - сказал я. - А вот моя мама раньше любила. Чуть не каждый вечер уходила играть в карты, пока вы не уехали. - Нам надо идти, - сказала она. - Папа через полчаса зайдет попрощаться с тобой. Анхел протянул мне головоломку: - Ну-ка, попробуйте. Это был четырехугольный ящичек со стеклянной крышкой, где находились картинка с изображением клоуна, у которого вместо глаз были впадины, и два шарика ртути. Тряся ящичек, надо было вогнать шарики в пустые глазницы. Я вертел игрушку и так и сяк. Едва мне удавалось поймать один шарик, как, встряхнув ящиком, чтобы загнать другой, я упускал первый. Мальчишка на меня поглядывал с презрением и очень недоброжелательно. - Извини, но я не мастер на такие штуки. Ничего у меня не выходит. - А вы постарайтесь, - сказал он. - Давайте еще! Я чувствовал, что время, которое я мог пробыть вдвоем с Мартой, идет на убыль, как песок в песочных часах, и он, по-моему, тоже это понимал. Чертовы шарики гонялись Друг за другом по ящичку, перекатывались через глазницы и то и дело ныряли в углы. Я медленно катил их по слегка наклонной плоскости к глазам клоуна, но стоило чуть-чуть наклонить ящик, как они сразу же скатывались на дно. И все приходилось начинать сначала, - я теперь едва-едва двигал ящик, разве что кончиками нервов. - Один попал. - Этого мало, - непреклонно заявил Анхел. Я швырнул ему ящичек: - Ладно. Покажи ты, как это делается. Он скривил губы в коварной, враждебной улыбке. Взяв ящичек и положив его на левую ладонь, он едва заметно его шевельнул. Мне показалось, что ртутный шарик даже пополз вверх по наклону, помешкал на краешке впадины и упал в нее. - Раз, - сказал он. Второй шарик двинулся к другой глазнице, срезал край, повернулся и угодил прямо в ямку. - Два. - А что у тебя в левой руке? - Ничего. - Тогда покажи мне это ничего. Он разжал кулак и показал маленький магнит. - Смотрите только никому не говорите, - потребовал он. - А если скажу? Мы вели себя как взрослые, которые ссорятся из-за того, что один из них сплутовал в карты. Он пообещал: - Если вы не скажете, я тоже не скажу. - В его карих глазах ничего нельзя было прочесть. - Ладно, - сказал я. Марта поцеловала его, взбила подушки, уложила поудобнее и зажгла у кровати ночник. - А ты скоро ляжешь? - спросил он. - Когда уйдут гости. - А когда они уйдут? - Почем я знаю? - Ты им скажи, что я болен. А что, если у меня опять будет рвота? Аспирин не помогает. Болит головка. - А ты полежи тихонько. Закрой глазки. Скоро придет папа. Тогда, наверно, все уйдут, и я лягу спать. - Вы не пожелали мне "спокойной ночи", - сердито сказал он мне. - Спокойной ночи. - Я с притворной лаской положил ему руку на голову и поерошил жесткие сухие волосы. От руки потом еще долго пахло мышами. В коридоре я сказал Марте: - Даже он, кажется, знает. - Как он может знать? - На что же он намекал, говоря, что никому не скажет? - Обычная детская игра. Но мне трудно было относиться к нему, как к ребенку. - Он так намучился с этой болезнью. И смотри, как он хорошо себя ведет. - Да. Очень хорошо. - Совсем как взрослый. - О да. Я как раз об этом подумал. Я взял ее за руку и потащил по коридору. - Кто спит в этой комнате? - Никто. Я открыл дверь и потянул ее за собой. - Не надо! - сказала Марта. - Неужели ты не понимаешь, что это невозможно. - Меня не было три месяца, а с тех пор мы были вместе всего один раз. - Я тебя не заставляла ездить в Нью-Йорк. Неужели ты не понимаешь, что у меня нет настроения? Не надо сегодня! - Ты же меня сама просила прийти. - Я хотела тебя видеть. Вот и все. А не спать с тобой. - Ты меня не любишь? - Пожалуйста, не задавай таких вопросов. - Почему? - Потому, что я могу задать такой же вопрос тебе. Я признал справедливость ее упрека, и это меня обозлило, а злость охладила желание. - Интересно, сколько у тебя было любовников? - Четверо, - без запинки сказала она. - Я четвертый? - Да. Если тебе нравится так это называть. Несколько месяцев спустя, когда связь наша кончилась, я оценил ее прямоту. Она не играла никакой роли. Она точно ответила на мой вопрос. Она никогда не притворялась, будто ей нравится то, что ей не нравилось, или что она любит то, к чему равнодушна. Если я ее не понял, то лишь потому, что неправильно задавал ей вопросы. Она и правда не была комедианткой. Она сохранила душевную чистоту, и теперь я понимаю, за что я ее любил. В конечном счете единственное, что привлекает меня к женщине, кроме красоты, - это то неопределенное свойство, которое мы зовем "порядочностью". Женщина в Монте-Карло изменила своему мужу со школьником, но побуждения у нее были самые благородные. Марта тоже изменяла мужу, но меня привлекала в ней не ее любовь ко мне, если она меня и любила, а ее слепая, жертвенная привязанность к ребенку. На порядочность всегда можно положиться; почему же мне мало было ее порядочности, почему я всегда задавал ей дурацкие вопросы? - А что, если сделать хоть одну любовную связь постоянной? - сказал я, отпуская ее. - Разве за себя поручишься? Я вспомнил единственное письмо, которое я от нее получил, не считая записочек, где назначались свидания, написанных иносказательно, на случай если они попадут в чужие руки. Она написала мне это письмо, когда я был в Нью-Йорке, в ответ на мое - скупое, подозрительное, ревнивое. (Я сошелся с одной потаскушкой с Восточной 56-й улицы и, естественно, предполагал, что и Марта нашла мне замену.) Она писала мне нежно, без всякой обиды. Конечно, если у тебя повесили отца за чудовищные преступления, вряд ли ты станешь раздувать мелкие обиды! Она писала об Анхеле, о том, какие у него способности к математике, она много писала об Анхеле и о том, как его мучат по ночам кошмары: "Я теперь сижу возле него чуть не каждый вечер", и я сразу же стал воображать, что она делает, когда с ним не сидит, с кем она тогда проводит свои вечера. Напрасно я себя утешал, что она проводит их с мужем или в казино, где я с ней познакомился. И вдруг, словно читая мои мысли, она написала мне приблизительно так: "Физическая близость, наверно, большое испытание. Если мы можем его выдержать, относясь к тому, кого любим, с милосердием, а к тем, кому изменяем, с нежностью, нам не надо мучиться, хорошо или плохо мы поступаем. Но ревность, недоверие, жестокость, мстительность и взаимные попреки губят все. А гибель отношений - это грех, даже если ты жертва, а не палач. И добродетель тут не Оправдание". В то время эти рассуждения показались мне претенциозными, неискренними. Я злился на себя и поэтому злился на нее. Я разорвал письмо, хотя оно было таким нежным и несмотря на то, что оно было единственным. Я подумал, что она читает мне мораль, потому что я в тот день провел два часа на Восточной 56-й улице, - хотя откуда ей было об этом знать? Вот почему, несмотря на мою страсть к сувенирам - рядом с пресс-папье из Майами, входным билетом в казино Монте-Карло, - у меня нет ни клочка, написанного ею. А я так ясно помню ее почерк: круглые детские буквы; а вот как звучал ее голос - забыл. - Что ж, - сказал я, - раз так, пойдем вниз. Комната, где мы стояли, была холодная и нежилая; картины на стенах, по-видимому, выбирали наемные декораторы. - Иди. Я не хочу видеть этих людей. - У статуи Колумба, когда Анхел поправится? - У статуи Колумба. И когда я уже больше ничего не ждал, она меня обняла. - Бедняжечка ты мой. Хорошо же тебя дома встретили! - Ты не виновата. Она сказала: - Ну, давай! Давай быстро! - Она легла на край кровати и притянула меня к себе, но я услышал голос Анхела в глубине коридора: "Папа! Папа!" - Не слушай, - сказала она. Она поджала колени, и это сразу напомнило мне мертвое тело доктора Филипо под трамплином; рождаясь, умирая и любя, человек принимает почти одну и ту же позу. Я ничего к ней не чувствовал, ровно ничего, а белая птица не прилетела, чтобы спасти мое самолюбие. Вместо этого послышались шаги посла, поднимавшегося по лестнице. - Не волнуйся, - сказала она. - Он сюда не придет. - Но пыл мой охладел не из-за посла. Я встал, и она сказала: - Ерунда. Это была дурацкая затея, не сердись. - У статуи Колумба? - Нет. Я придумаю что-нибудь получше. Честное слово! Она вышла из комнаты и окликнула мужа: - Луис! - Да, дорогая? - он появился на пороге их спальни с головоломкой Анхела в руке. - Я показываю мистеру Брауну верхние комнаты. Он говорит, что несколько беженцев нам не помешали бы. В ее голосе не было ни одной фальшивой нотки; она вела себя абсолютно естественно, и я вспомнил, как ее рассердил наш разговор о комедиантах, а сейчас она показала себя лучшей комедианткой, чем все мы. Я играл свою роль хуже; у меня от волнения перехватило горло. - Мне пора, - пробормотал я. - Почему? Еще так рано, - запротестовала Марта. - Мы ведь давно вас не видели, правда, Луис? - У меня свидание, которое я не могу пропустить, - сказал я, не подозревая, что говорю правду. Долгий, долгий день еще не кончился; до полуночи оставался час, то есть целая вечность. Я сел в машину и поехал по берегу моря; дорога была вся в ямах. Навстречу попадалось мало людей; они либо еще не осознали, что комендантский час отменен, либо боялись попасться на провокацию. Направо тянулся длинный ряд деревянных хижин на огороженных участках земли величиною с блюдце, где росло по нескольку пальм, а между ними поблескивали лужицы воды, как железки в куче хлама. Кое-где горела свеча, и вокруг сидели люди, склонившись над стаканами рома, как плакальщицы над гробом. Иногда доносились несмелые звуки музыки. Посреди дороги плясал какой-то старик, мне пришлось затормозить. Он подошел и захихикал сквозь стекло - в эту ночь в Порт-о-Пренсе все же нашелся человек, которому не было страшно. Я не разобрал, что он говорит на своем patois [местное наречие], и поехал дальше. Я уже больше двух лет не ездил к матушке Катрин, но сегодня я нуждался в ее услугах. Бессилие мучило меня, как проклятье, и мне нужна была ведьма, чтобы его снять. Я вспомнил девушку с Восточной 56-й улицы, а потом нехотя подумал о Марте, и это подогрело мою злость. Если бы она отдалась мне тогда, когда я хотел, ничего бы этого не понадобилось. Как раз перед заведением матушки Катрин начинался развилок; асфальт, если его можно было так назвать, кончался (не хватило денег или кто-нибудь не получил свою мзду). Налево шло на юг главное шоссе, по которому не проедешь ни на чем, кроме вездехода. Я удивился, обнаружив в этом месте заставу, потому что с юга вторжения не ждали. Я стоял, пока меня обыскивали тщательнее обычного, под большим деревянным щитом, где значилось: "США - ГАИТИ. Совместный пятилетний план. Большое южное шоссе". Но американцы уехали, и от пятилетнего плана осталась только доска над стоячими лужами, над изрытой канавами дорогой, кучами щебня и остовом бульдозера, который никто не позаботился вытащить из грязи. Когда меня отпустили, я свернул направо и подъехал к владениям матушки Катрин. Кругом стояла такая тишина, что я даже засомневался, стоит ли выходить из машины. Длинная низкая хижина, похожая на конюшню, разделенную на стойла, предназначалась для любовных утех. В главном здании, где матушка Катрин принимала гостей и угощала их напитками, горел свет, но ни музыки, ни танцев не было слышно. На минуту мной овладело искушение сохранить верность Марте, и я чуть было не уехал. Но я слишком долго волочил свою обиду по этим ухабам, чтобы теперь повернуть назад, и я осторожно зашагал по неосвещенному участку, испытывая отвращение к себе. По глупости я поставил машину фарами к стене хижины, поэтому шел в полной тьме и сразу же споткнулся о вездеход с выключенными огнями. За рулем кто-то спал. Я снова чуть не повернул назад, потому что в Порт-о-Пренсе почти ни у кого не было "джипов", кроме тонтон-макутов, а если тонтон-макуты сегодня веселятся с девочками матушки Катрин, там не место посторонним. Но отвращение к себе толкало меня, и я шел дальше. Матушка Катрин услышала, как я спотыкаюсь, и вышла на порог с керосиновой лампой в руке. У нее было лицо доброй кормилицы из фильма о жизни в южных штатах и крошечная, хрупкая фигурка, когда-то, очевидно, очень красивая. Ее лицо не обманывало - это была самая добрая женщина, какую я знал в Порт-о-Пренсе. Она делала вид, что ее девочки - из хороших семейств и она только помогает им зарабатывать на карманные расходы, - в это легко верили, потому что она научила их прекрасно себя вести. Ее клиенты, пока они не забирались в стойла, тоже должны были соблюдать декорум; глядя, как танцуют пары, можно было подумать, что это выпускной бал в монастырской школе. Как-то раз, года три назад, я видел, как она вступилась за девушку, которую обидел хам. Я пил ром и услышал крик из каморки, которую мы звали стойлом, но, прежде чем я успел вмешаться, матушка Катрин схватила в кухне топор и ринулась в бой. Ее противник - вдвое выше ее ростом - был вооружен ножом и к тому же пьян. (У него, видно, в заднем кармане была припрятана фляжка, потому что матушка Катрин ни за что не отпустила бы девушку с пьяным.) Когда она влетела в комнату, пьяный бросился бежать, а позже, уходя, я увидел через кухонное окно, как она сидит с девушкой на коленях и баюкает ее, напевая что-то на своем непонятном patois, а та прижалась к ее худенькому плечу и спит. Матушка Катрин шепотом предупредила меня: - Здесь тонтон-макуты. - Всех девушек разобрали? - Нет, но та, которая вам нравится, занята. Я не был здесь два года, но она это помнила. И что еще удивительнее, девушка все еще была у нее, а ведь ей сейчас уже лет восемнадцать. Я не ожидал ее здесь найти и все же почувствовал огорчение. На склоне лет предпочитаешь старых друзей даже в борделе. - А как они сегодня, очень злые? - По-моему, нет. Охраняют какую-то важную персону. Это он сейчас с Тин-Тин. Я чуть было не ушел, но обида на Марту сидела во мне как заноза. - Все равно зайду, - сказал я. - Пить хочется. Дайте мне рому с кока-колой. - Кока-колы больше нет. Я забыл, что американская помощь прекратилась. - Ну, тогда рому с содовой. - У меня осталось несколько бутылок "Семерки". - Ладно. Давайте "Семерку". У входа в зал на стуле спал один из тонтон-макутов, темные очки свалились с носа на колени, и вид у него был довольно мирный. Ширинка на серых фланелевых брюках зияла, оторвалась пуговица. В открытую дверь я увидел четырех девушек в белых батистовых платьях с юбками колоколом. Они молча тянули через соломинки оранжад. Одна, взяв пустой стакан, отошла, она двигалась, раскачивая свой батистовый колокол плавно, как бронзовая балерина Дега. - А где же клиенты? - Все разбежались, когда приехали тонтон-макуты. Я увидел, что из-за столика у стены на меня уставился, словно с нашей первой встречи он так и не спускал с меня глаз, тот самый тонтон-макут, которого я встретил сначала в полиции, а потом на шоссе, где он разбивал стекло катафалка, чтобы вытащить гроб ancien ministre [бывшего министра (фр.)]. Его фетровая шляпа лежала на стуле, на шее был полосатый галстук бабочкой. Я ему поклонился и направился к другому столу. Он мне внушал страх, и я старался отгадать, какую же важную персону - еще более важную, чем этот заносчивый офицер, - услаждает сейчас Тин-Тин. И надеялся ради нее, что тот человек хотя бы не хуже этого подлеца. - Странно, что я вас повсюду встречаю, - сказал офицер. - А я так стараюсь не попадаться на глаза. - Чего вам здесь сегодня надо? - Рому с "Семеркой". Он сказал матушке Катрин, которая принесла мне на подносе бокал: - Вы же говорили, что у вас больше нет "Семерки"! Я заметил, что на подносе рядом с моим стаканом стоит пустая бутылка из-под содовой. Тонтон-макут взял мой стакан и отпил из него. - Это "Семерка". Можете принести ему ром с содовой. Вся "Семерка", какая у вас осталась, мне нужна для моего друга. - В баре темно. Наверно, перепутала бутылки. - Вам надо научиться делать различие между важными клиентами... - Он запнулся и решил все-таки соблюсти вежливость - ...и менее важными. Можете сесть, - разрешил он мне. Я было повернулся, чтобы уйти. - Можете сесть здесь. Садитесь. - Я послушался. - Вас остановили на заставе, обыскали? - Да. - А здесь, у дверей? Вас задержали у дверей? - Да, матушка Катрин. - А мой человек? - Он спал. - Спал? - Да. Я донес ему об этом, не моргнув глазом. Пусть тонтон-макуты истребляют друг друга. Меня удивило, что он промолчал и не двинулся с места. Он только тупо глядел сквозь меня своими черными, непроницаемыми окулярами. Наверно, что-то решал, но не хотел меня в это посвящать. Матушка Катрин принесла мне рому. Я отпил глоток. Ром был снова разбавлен "Семеркой". Она была смелая женщина. - Вы сегодня, я вижу, соблюдаете особые предосторожности, - сказал я. - Мне поручена охрана очень важного иностранца. Надо принять все меры, чтобы обеспечить его безопасность. А он попросил, чтобы его привезли сюда. - Думаете, его не опасно оставить с маленькой Тин-Тин? Или вы поставили охранника и в спальне, капитан? Простите, не знаю, какой у вас чин - капитан или майор? - Меня зовут капитан Конкассер. У вас есть чувство юмора. Я это ценю. И люблю, когда шутят. Шутки имеют политическое значение. Это отдушина для трусливых и бессильных. - Вы говорите, что привезли сюда важного иностранца, капитан. А утром мне показалось, что вы не любите иностранцев. - Лично я крайне низкого мнения о всех белых. Скажу откровенно - меня оскорбляет цвет их кожи, он напоминает мне сухой навоз. Но кое-кого из вас мы терпим, если вы полезны нашему государству. - Вы хотите сказать, Доктору? Он процитировал с едва приметным оттенком иронии: - Je suis le Drapeau Haltien, Uni et Indivisible. - Потом отпил рому. - Конечно, кое-кого из белых еще можно терпеть. У французов, например, хотя бы общая с нами культура. Я восхищаюсь Генералом. Президент написал ему письмо и предложил включить Гаити в Communaute de l'Europe [Европейский союз (фр.)]. - Он получил ответ? - Такие вещи быстро не делаются. Надо еще обсудить условия. Мы понимаем, что такое дипломатия. Мы не делаем таких грубых промахов, как американцы... и англичане. У меня навязчиво вертелась в мозгу фамилия Конкассер. Где-то я ее слышал. Что-то она мне напоминала. - Гаити по праву примыкает к третьей силе, - сказал капитан Конкассер. - Мы нерушимый бастион против нашествия коммунистов. Тут никакому Кастро не победить. Наши крестьяне преданы режиму. - Или запуганы до смерти. - Я выпил залпом ром, его разглагольствования легче было выносить на нетрезвую голову. - А ваша важная персона, видно, не торопится. - Он мне сказал, что у него долго не было женщины. - Капитан рявкнул на матушку Катрин: - Я требую, чтобы меня обслуживали! Понятно? - и топнул ногой: - Почему никто не танцует? - Бастион свободного мира, - сказал я. Четыре девушки поднялись из-за столика; одна завела патефон, и они принялись вертеться друг с дружкой в медленном, грациозном, старомодном танце. Их широкие юбки раскачивались, как серебряные кадильницы, обнажая ноги, стройные и золотистые, как у молодых ланей; они ласково улыбались друг другу, слегка откинувшись назад. Эти девушки были красивы и неотличимы, как птицы одного полета. Трудно было себе представить, что они продажны. Как все остальные. - Конечно, свободный мир лучше платит, - сказал я, - и к тому же в долларах. Капитан Конкассер заметил, куда я смотрю: черные стекла не мешали ему быть бдительным. - Хотите девочку? Угощаю. Вон той маленькой с цветком в волосах, Луизой. Она на нас не смотрит. Робеет, боится, что я приревную. Ревновать putain! [проститутку (фр.)] Какая чушь! Если я прикажу, она вас прекрасно обслужит. - Мне не нужна женщина. - Его мнимое великодушие не могло меня обмануть. Он хотел кинуть putain белому, как кость собаке. - Зачем же вы сюда пришли? Вопрос был законный. Я пробормотал: "Мне расхотелось", - глядя, как кружатся девушки, достойные лучшей участи, чем этот сарай, простенький бар и старые рекламы кока-колы. - А вы не боитесь коммунистов? - спросил я. - Ну, они нам не опасны. А если опасность появится, американцы высадят морскую пехоту. Конечно, у нас в Порт-о-Пренсе тоже есть коммунисты. Мы знаем их имена. Но они не опасны. Собираются по нескольку человек, изучают Маркса. А вы коммунист? - Как же я могу быть коммунистом? Я - владелец отеля "Трианон". Зарабатываю на американских туристах. Я капиталист. - Тогда вас можно считать нашим, - сказал он даже с неким подобием любезности. - Если бы, конечно, не ваш цвет кожи. - Зачем же меня так оскорблять? - Цвет кожи не выбирают, - сказал он. - Нет, не причисляйте меня к своим. Когда капиталистическая страна становится чересчур гнусной, она может оттолкнуть даже капиталистов. - Капиталист всегда поддержит, если ему дать двадцать пять процентов прибыли. - И проявить хоть немножко человечности. - Вы рассуждаете, как человек религиозный. - Да, может быть. Как религиозный человек, потерявший веру. Но разве вы не боитесь, что и ваши капиталисты могут потерять веру? - Они теряют жизнь, но не веру. Их вера - это деньги. Они сохраняют ее до последнего вздоха и оставляют в наследство детям. - А ваша важная персона, он преданный вам капиталист или правый политический деятель? Пока Конкассер звякал в стакане кубиками льда, я, кажется, вспомнил, от кого я о нем слышал. О нем рассказывал Пьер Малыш, даже с каким-то суеверным страхом. Этот Конкассер отобрал у американской водопроводной фирмы, после того как ее служащие были эвакуированы и американцы отозвали своего посла, все насосы и землеройки и отправил на стройку в горной деревушке у Кенскоффа, которая велась по его проекту. Проект был дичайший, и строительство далеко не пошло - рабочие в конце месяца разбежались, потому что им не платили; говорят, что к тому же у Конкассера начались нелады с главой тонтон-макутов, который хотел получить свою долю. В память о его безумной затее на склоне Кенскоффа и посейчас стоят четыре бетонные колонны и цементный пол, уже потрескавшийся от солнца и дождей. Быть может, важная персона, которая сейчас забавлялась с Тин-Тин, - какой-нибудь банкир, пообещавший дать ему кредит? Но какой же банкир, если он в здравом уме, согласится дать заем на постройку искусственного катка на склоне Кенскоффа в стране, откуда сбежали все туристы? - Нам нужны инженеры, пусть даже белые инженеры, - сказал Конкассер. - Император Кристоф обходился без них. - Мы люди более современные, чем Кристоф. - И поэтому строите каток вместо замков? - Мне надоело ваше нахальство, - сказал капитан Конкассер, и я понял, что зашел слишком далеко. Я задел его за живое и сам испугался. Если бы мне больше повезло с Мартой, я бы не так провел этот вечер; теперь я уже давно спал бы в своей постели и меня ничуть не касалась бы ни политика, ни коррупция власть имущих. Капитан вынул из кобуры револьвер и положил его на стол рядом с пустым стаканом. Он уронил подбородок на рубашку в белую и синюю полоску и мрачно молчал, словно взвешивая все "за" и "против" выстрела прямо в лоб. На его месте я не видел бы никаких "против". Но тут подошла матушка Катрин, встала за моей спиной и поставила на стол два стакана с ромом. - Ваш приятель провел уже больше получаса с Тин-Тин, - сказала она. - Ему пора... - Ему должно быть предоставлено столько времени, сколько понадобится, - заявил капитан. - Он - важное лицо. Очень важное лицо. - В уголках его рта собралась пузырьками слюна, совсем как у гадюки. Он дотронулся кончиками пальцев до револьвера. - Искусственный каток - это очень современно. - Его пальцы так и бегали между ромом и револьвером. Я обрадовался, когда они схватили стакан. - Ледяной каток - это шикарно. Это последний крик. - Вы заплатили за полчаса, - повторила матушка Катрин. - По моим часам - еще не время, - ответил капитан. - А что вы теряете? Других посетителей ведь нет. - А мсье Браун? - Не сегодня, - сказал я. - Я не решусь идти по стопам такого важного гостя. - Чего же вы здесь торчите? - спросил капитан. - Пить хочу. И потом - из любопытства. Мы ведь в Гаити теперь не так часто видим знатных иностранцев. Он дает деньги на ваш каток? - Капитан бросил взгляд на револьвер, но минутная вспышка, которая грозила опасностью, тут же прошла. Остались только ее приметы, как следы болезни: кровавая жилка на желтом белке глаза да съехавший набок полосатый галстук. - Вряд ли удобно, чтобы ваш знатный иностранец, вернувшись, обнаружил здесь труп белого. Это может испортить вам все дело. - Что же, время терпит... - мрачно констатировал он, и вдруг лицо его разверзла улыбка, словно трещина в бетоне пресловутого катка. Улыбка любезная и даже заискивающая. Он вскочил; за моей спиной хлопнула дверь, я обернулся и увидел Тин-Тин, всю в белом, которая тоже улыбалась, скромно, как невеста у входа в храм. Но они с Конкассером улыбались не друг другу, а важному гостю, который вел ее под руку. Это был мистер Джонс. - Джонс! - воскликнул я. Его лицо еще украшали боевые шрамы, но сейчас они были аккуратно заклеены липким пластырем. - Кого я вижу! Браун! - сказал он и, подойдя, горячо пожал мне руку. - Приятно встретиться со старой гвардией, - сказал он, словно мы были ветеранами предпоследней войны и впервые с тех пор встретились на полковом сборе. - Мы же виделись только вчера, - сказал я и заметил, что он несколько смущен. Стоило Джонсу вывернуться из какого-нибудь неприятного положения, как он тут же об этом забывал. Он объяснил капитану Конкассеру: - Мы с мистером Брауном вместе плыли на "Медее". А как поживает мистер Смит? - Да так же, как вчера, когда он у вас был. Очень о вас беспокоится. - Обо мне? Почему? - И сказал: - Извините. Я вас еще не представил моей юной подруге. - Мы с Тин-Тин хорошо знакомы. - Вот и чудесно, чудесно! Садитесь, дорогая, мы все вместе пропустим по маленькой. - Он пододвинул ей стул, а потом, взяв меня под руку, отвел чуть-чуть в сторонку и сказал, понизив голос: - Понимаете, вся та история - уже вчерашний день. - Я рад, что вы так быстро выкарабкались. Он туманно объяснил: - Помогла моя записка. Я на это и рассчитывал. В общем, я не очень волновался. Обе стороны допустили ошибки. Но мне бы не хотелось, чтобы девочки это знали. - Поверьте, они бы вам только посочувствовали. Но неужели он не знает? - О да, но ему приказано держать язык за зубами. Завтра я бы непременно вам все рассказал, но сегодня мне просто позарез было нужно сюда... Значит, вы уже знакомы с Тин-Тин? - Да. - Прелестная девушка. Я рад, что ее выбрал. Капитан хотел, чтобы я взял ту, с цветком. - Не думаю, чтобы вы заметили особую разницу. Матушка Катрин держит лакомый товар. А что у вас общего с ним) - Мы тут вместе обстряпали одно дельце. - Неужели искусственный каток? - Нет. При чем тут каток? - Будьте осторожны, Джонс. Это опасный субъект. - Не беспокойтесь, - сказал Джонс. - Я не маленький. Мимо нас прошла матушка Катрин с подносом, заставленным бутылками рома и, видимо, последними запасами "Семерки". Джонс схватил с подноса стакан. - Завтра они подыщут для меня какую-нибудь колымагу. Я к вам заеду, как только ее получу. - Он помахал Тин-Тин, а капитану крикнул: - Salut [привет (фр.)]. Мне здесь нравится, - добавил он. - По-моему, фортуна наконец мне улыбнулась. Я вышел из зала с приторным вкусом от выпитой "Семерки" во рту. Проходя мимо, я потряс за плечо стража у двери - надо ведь хоть кому-то оказать добрую услугу! Я ощупью обошел вездеход и добрался до своей машины; вдруг я услышал за спиной шаги и отпрянул в сторону, подумав, что капитан все-таки решил постоять за честь своего катка. Но это была всего-навсего Тин-Тин. - Я им сказала, что пошла faire pipi [сделать пипи (фр.)], - сообщила она. - Как поживаешь, Тин-Тин? - Очень хорошо, а вы? - Ca marche [ничего (фр.)]. - А вы не хотите немножко обождать в машине? Они скоро уедут. Англичанин уже tout-a-fait epuise [совсем выбился из сил (фр.)]. - Не сомневаюсь, но я устал. Мне надо домой. Скажи, Тин-Тин, он тебя не обижал? - О, нет. Он мне понравился. Очень понравился. - А что тебе в нем так уж понравилось? - Он меня насмешил, - сказала она. Эту же фразу, к вящему моему огорчению, я услышал снова, но уже при других обстоятельствах. За мою беспорядочную жизнь я научился многим фокусам, но смешить я так и не умею. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Джонс исчез на какое-то время так же бесследно, как труп министра социального благоденствия. Никто так и не узнал, куда делся труп, хотя кандидат в президенты предпринял попытку это выяснить. Он проник в канцелярию нового министра, где его приняли деловито и вежливо. Пьер Малыш не пожалел сил, чтобы раструбить о нем как о "сопернике Трумэна", а новый министр краем уха слыхал о Трумэне. Министр был маленький толстенький человечек; он неведомо почему щеголял значком американской студенческой корпорации, зубы у него были крупные, белые и редкие, словно надгробные плиты, заготовленные для куда более просторного кладбища. Через его письменный стол доносился странный запах, будто одну могилу забыли засыпать землей. Я сопровождал мистера Смита на случай, если понадобится переводчик, но новый министр свободно говорил по-английски, правда, с таким американским акцентом, что в какой-то мере оправдывал свой значок. (Потом я узнал, что министр некоторое время служил посыльным в американском посольстве. Его производство в министры было бы редким примером выдвижения из низов, если бы в промежутке он не подвизался у тонтон-макутов адъютантом по особым поручениям при полковнике Грасиа, известном под кличкой Толстяк Грасиа.) Мистер Смит принес извинение в том, что его рекомендательное письмо адресовано доктору Филипо. - Бедняга Филипо, - сказал министр, и я подумал, что мы услышим наконец официальную версию о его кончине. - Что с ним случилось? - спросил мистер Смит с похвальной прямотой. - Боюсь, мы этого никогда не узнаем. Он был человек угрюмый, со странностями, и, должен вам сказать, профессор, с финансами у него не все в порядке. Было там одно дельце с водопроводной колонкой на улице Дезэ... - Вы намекаете, что он покончил самоубийством? Я недооценил мистера Смита. Ради высокой идеи он мог и схитрить, сейчас он решил не открывать своих карт. - Может, и так. А может, он стал жертвой народного гнева. Мы, гаитяне, привыкли расправляться с тиранами по-своему. - Разве доктор Филипо был тираном? - Люди с улицы Дезэ не простили ему этого надувательства с водой. - А теперь водопровод пустят? - спросил я. - Это будет одним из моих первых мероприятий, - взмахом руки он обвел папки на полках у себя