аривал опять о Джип. - Пожалуйста, мистер Уэгг, позвольте мне сделать то, о чем я просила. Я была бы несчастлива, если бы не могла помочь хоть чем-нибудь. Мистер Уэгг высморкался. - Дело весьма деликатное, - сказал он. - Даже и не знаю, что велит мне долг. Право, не знаю.. Джип взглянула на него. - Самое главное - избавить Дейзи от страданий, не правда ли? - сказала она. Лицо мистера Уэгга приняло такое выражение, словно он подумал: "Страдания? Предоставьте страдать отцу!" Но он колебался, В его маленьких глазках мелькнуло на мгновение что-то вроде мужского восхищения, он отвел глаза и кашлянул. Джип сказала мягко: - Доставьте мне удовольствие! Мистер Уэгг в замешательстве поглядел на ее талию. Он ответил, всячески стараясь смягчить голос: - Если уж вы так ставите вопрос, я, право, не знаю, как и отказаться; но совершенно между нами - я не могу изменить своего мнения обо всем этом. - Разумеется. Очень вам благодарна; потом вы мне сообщите. А теперь я не буду отнимать вашего времени. - И она протянула ему руку. Мистер Уэгг взял ее руку и немного помедлил. - Да, да, я как раз условился о встрече, - сказал он, - с одним джентльменом в Кэмпден-Хилл. Он начинает работать с двенадцати. Я никогда не опаздываю. Всего доброго! Проследив глазами, как его квадратная черная фигура исчезает в воротах и как он важно застегивает свои глянцевитые перчатки, она пошла наверх и тщательно вымыла лицо и руки. В течение нескольких дней Фьорсену становилось то хуже, то лучше; но, видимо, кризис миновал, и теперь с каждым часом опасность уменьшалась. После двух недель безупречной жизни не оставалось ничего другого, как, по словам доктора, "подышать морским воздухом" и "избегать всяких предрасполагающих причин". Джип выключила из его обихода все эти причины, в том числе и самое себя; пока он был еще слаб, она могла держать его в руках. Но она пережила несколько горьких часов, прежде чем послала за ребенком, Бетти и собаками и окончательно решила поселиться в своем доме. Долги Фьорсена были уплачены, включая тысячу фунтов Росеку, были возмещены убытки Дафне Уинг. Девушка поселилась в коттедже, возле Милденхэма, где никто ничего не знал о ней, и коротала время в одиночестве и страхе, облачившись в черное платье и украсив золотым кольцом средний палец на руке. Август и первую половину сентября Джип и Фьорсен провели возле Будэ. Страсть Фьорсена к морю сдерживала его и не давала проявлять свой нрав. Он пережил сильный испуг, а такой испуг нелегко забывается. Они жили на ферме; общаясь с простыми людьми, он показывал себя с лучшей стороны, а лучшие его свойства могли даже восхищать. Он все время старался оторвать свою "русалку" от ребенка, оторвать для себя одного, увести куда-нибудь на поросшие травой склоны, на скалы или на пляж. Для него было великим наслаждением находить каждый день какую-нибудь новую бухточку, где они могли купаться и греться на солнце. Она и вправду была похожа на русалку, когда сидела на покрытом морскими водорослями камне, опустив ноги в воду и расчесывая пальцами мокрые волосы. Если бы она любила его! Но хотя на лоне природы ей было легче с ним, сердце ее никогда для него не раскрывалось, никогда не трепетало при звуке его голоса и не билось сильнее от его поцелуев. Она часто заглядывалась на ребенка, и даже такой себялюбец, как Фьорсен, замечал, что выражение ее глаз в эти минуты бывает совсем другим, чем когда она смотрит на него. Но вот погода испортилась, он стал все чаще проявлять беспокойство, требовать свою скрипку, и они вернулись в Лондон, поздоровевшие и крепкие. Джип не покидало чувство, что все это - только временное затишье; после их возвращения это чувство начало сгущаться, как сгущаются в небе тучи после хорошей погоды. Она часто думала о Дафне Уинг, написала ей и получила ответ: "Дорогая миссис Фьорсен, О, какая вы милая, что написали мне; я ведь знаю, как вы должны ко мне относиться; какая вы добрая, что дали мне возможность приехать сюда. Я стараюсь не думать ни о чем, но это, конечно, очень трудно; и меня уже не трогает то, что должно произойти. Мать приедет сюда позднее. Иногда я лежу ночью без сна и прислушиваюсь к ветру. Не правда ли, ветер - самая печальная вещь на свете? Интересно, умру ли я? Я надеюсь, что умру. О да, правда! До свидания, дорогая миссис Фьорсен, я никогда не прощу себе, что причинила вам столько горя. Благодарная вам Дафна Уинг". Ни она, ни Фьорсен ни разу не упомянули о девушке; Джип даже не знала, думает ли он когда-либо о маленькой танцовщице, знает ли о том, Что с ней сталось. Но теперь, когда срок родов приближался, Джип с каждым днем все сильнее чувствовала, что должна съездить и повидаться с ней. Она написала отцу, который вернулся в Милденхэм после курса лечения в Херрогэйте вместе с тетушкой Розамундой. Уинтон ответил, что при девушке есть сиделка и, кажется, еще какая-то женщина, должно быть, ее мать, хотя точных справок он, конечно, не наводил. Не может ли Джип приехать? Он один, а сейчас как раз началась охота на молодых лис. Как это похоже было на него - скрывать тоску под такими сухими фразами! Подумав о том, что она доставит ему удовольствие и к тому же предстоит охота с гончими, она твердо решила ехать. Девочка была здорова, Фьорсен не пил, она вполне могла позволить себе спокойно этот маленький отпуск и, кстати, успокоить свою совесть - повидаться с Дафной Уинг. После возвращения с моря она, как и прежде, аккомпанировала Фьорсену в студии; улучив подходящий момент в конце их утреннего занятия, она сказала: - Я хочу поехать сегодня в Милденхэм на неделю. Отец там очень одинок. Она заметила, как покраснела его шея. - К нему? Нет! Он украдет тебя, как уже украл однажды ребенка. Пусть возьмет девочку, если хочет. Но не тебя. Нет! Эта неожиданная вспышка возмутила ее. Она никогда не просила его ни о чем, и ему не следовало бы ей отказывать. Фьорсен подошел к ней и обнял ее. - Моя Джип, ты нужна мне здесь - я тоже одинок. Не уезжай! Она пыталась разнять его руки, но не могла; гнев ее усиливался. Она сказала холодно: - Есть еще одна причина. - Нет никаких серьезных причин отнимать тебя у меня. - Девушка, которая должна родить твоего ребенка, живет возле Милденхэма, я хочу проведать ее. Он отшатнулся, подошел к дивану и сел. Джип подумала: "Очень жаль, но так ему и надо". - Она может умереть. Я должна ехать; но тебе нечего бояться: я вернусь ровно через неделю. Обещаю. Он пристально смотрел на нее. - Да. Ты не нарушаешь своих обещаний. Не нарушишь и этого. - Но вдруг он снова сказал: - Джип, не уезжай! - Я должна. Он крепко обнял ее. - Тогда скажи, что ты любишь меня! Но этого она не могла сказать. Одно дело - мириться с его объятиями, а другое - притворяться, что любишь. Когда он наконец ушел, она принялась оправлять волосы, глядя перед собой пустыми глазами и думая: "Здесь! В этой комнате, где я видела его с той девушкой! Какие все-таки животные эти мужчины!" К вечеру она добралась до Милденхэма. Уинтон встретил ее на станции. Дорога шла мимо коттеджа, где жила Дафна Уинг. Он стоял перед небольшой рощицей; это был маленький, увитый плющом кирпичный домик с незатейливым фасадом и садиком, где было полно подсолнечников. Дом занимал старый жокей Петтенс вместе с вдовой-дочерью и ее тремя маленькими детьми. "Болтливый старый мошенник", как называл его Уинтон, все еще работал на милденхэмской конюшне, а дочь его была прачкой. Джип наняла для Дафны Уинг ту же сиделку, которая когда-то ухаживала за ней самой; главным жрецом был назначен все тот же старый доктор. В коттедже не было заметно никаких признаков жизни, и она решила не останавливаться; ей не терпелось снова очутиться в Милденхэме, увидеть старые комнаты, вдохнуть знакомый запах дома, сбегать к своей старой кобыле, которая начнет обнюхивать ее в поисках сахара. Как хорошо снова вернуться сюда сильной и здоровой, готовой опять вскочить в седло! Ее обрадовала улыбка Марки, встретившего их у входа, обрадовала даже темная прихожая, где луч солнца освещал шкуру первого убитого Уинтоном тигра, на которую она так часто валилась, смертельно устав после охоты. В стойле старый Петтенс щеткой наводил последний лоск на ее кобылу. Его бритое лицо с впалыми щеками широко улыбалось. - Добрый вечер, мисс, прекрасный вечер, мем! - Его горящие карие глазки, уже тускнеющие от старости, любовно оглядывали ее. - А, Петтенс, как поживаете? Как Энни? И дети? Как моя старая любимица? - Великолепно, мисс; резва, как котенок. Понесет вас словно птица, если вы только пожелаете завтра поехать. - А как ее ноги? - Джип провела рукой сверху вниз по крепким ногам кобылы. - Жиру у нее не прибавилось с тех пор, как она вернулась; ее ведь здесь не было весь июль и август; но я следил за ней, все ждал, что вы приедете. - На ощупь они великолепны! - Все еще не разгибаясь, Джип спросила: - А как ваша жилица? Та молодая дама, которую я прислала вам? - Видите ли, мэм, она очень молода, а эти молодые дамы, знаете ли, всегда бывают очень возбуждены в такое время. Я бы сказал, что она еще никогда... - он с явным трудом сдержался, - ...что она никогда раньше не садилась на лошадь. Что ж, этого можно было ожидать. А ее мать - вот уж странная особа! Очень она действует мне на нервы! О, она вот где у меня сидит. Невысокая порода, вот в чем тут дело. Зато сиделка, мисс, - у той этого нет. Вот такие-то дела. Да и как же этой даме не нервничать, - такая молодая и уже потеряла мужа... Еще не поглядев на него, Джип почувствовала его умную старческую ухмылку. Но какое это имеет значение, если он даже и догадывается? Он умеет хранить секреты конюшни. - О, там было немало всяких перепалок и слез, помилуй бог! Я сплю в соседней комнате, - о да, по ночам, когда ты стар и вдов, ничего не остается, как слушать. Помню, служил я в Ирландии у капитана О'Нэйла, так там была одна молодая женщина... Джип подумала: "Придется его прервать, иначе я опоздаю к обеду". И она спросила: - Петтенс, а кто купил нашего молодого гнедого? - Мистер Брайан Саммерхэй из Уидрингтона, мисс. Он купил его для охоты и в упряжку, когда живет в городе, мисс, - Саммерхэй? А! - Джип вспомнила молодого человека с ясными глазами и немного задорной улыбкой, скакавшего на караковой кобыле. Этот смелый молодой ездок кого-то ей напомнил тогда. - Я думаю, гнедой попал в хорошие руки? - О да, мисс, в хорошие руки и к очень приятному джентльмену. Когда он приехал сюда смотреть лошадь, он спрашивал про вас. Я сказал ему, что вы теперь уже замужняя дама, мисс. "А! - сказал он. - Она так великолепно ездит верхом!" Он отлично запомнил гнедого. Майора не было тогда дома, и я дал ему его испытать. Он перескочил через несколько изгородей. А когда вернулся, говорит: "Ну что ж, я купил бы его". Очень приятно разговаривал и не терял времени даром. Лошадь у него уже с конца прошлой недели. Будет ходить под ним хорошо: он неплохой ездок, смелый, только, я бы сказал, рука не очень твердая. - Ну, Петтенс! Мне пора идти. Скажите Энн, что я завтра заеду к ней. - Хорошо, мисс. Сбор собак в Фили Кросс в семь тридцать. Значит, вы поедете? - Скорее всего. Спокойной ночи. Джип бежала через двор и думала: "Она великолепно ездит верхом!.." Как приятно! Я рада, что он купил моего гнедого. ГЛАВА XXI На следующий день, проведя все утро в седле, Джип отправилась пешком в коттедж. Был один из тех томительных мягких дней конца сентября, когда ветерок, еще по-летнему теплый, колышет стерню, а живые изгороди еще блестят от ночной росы. Узкая тропинка шла через два поля, через узкий клин деревенского выгона, где на цветущих кустах дрока сушились холсты, и снова через поле. Джип никого не встретила. Перейдя через дорогу, она вошла в садик. Подсолнечники и астры выстроились вдоль низкой кирпичной стены, под уже пожелтевшими тополями. Возле дома, под открытым окном, стоял стул с оставленным на нем журналом. Единственным признаком жизни был дымок, подымавшийся из трубы. Джип в нерешительности стояла перед полуоткрытой дверью; слишком уж все было безмолвно, тишина казалась ей неестественной. Она уже подняла руку, чтобы постучать, как вдруг услышала подавленные рыдания. Заглянув в окно, она увидела женщину в зеленом, видимо, миссис Уэгг, которая сидела у стола и плакала, уткнувшись в носовой платок. В то же мгновение из верхней комнаты донесся тихий стон. Джип вошла и постучала в ту дверь, за которой сидела женщина в зеленом. Дверь открылась, перед ней предстала миссис Уэгг. Нос, глаза и щеки на худом, неприветливом лице были красны от слез. В зеленом платье и с зеленоватыми волосами (они были с проседью и, видимо, покрашены каким-то составом) миссис Уэгг очень напоминала Джип зеленое яблоко, которое так нелепо краснеет от долгого пребывания на солнце. На лице женщины были слезы, в руке она мяла носовой платок. Джип ужаснулась - как она осмелилась, такая свежая, сияющая, предстать перед этой бедной женщиной, видимо, удрученной тяжелым горем. Ей захотелось убежать. Это просто бесчеловечно - приходить сюда кому-либо из его близких. Она тихо сказала: - Миссис Уэгг? Пожалуйста, извините меня, но нет ли каких-либо новостей? Это я устроила Дафну здесь. Женщину, по-видимому, одолевали какие-то сомнения. Наконец она ответила, всхлипывая: - Она... она родила этим утром... мертвого. Джип задохнулась. Пройти через все - и вот! Ее чувство матери возмущалось и протестовало, но разум подсказывал: так, пожалуй, лучше, гораздо лучше! - А как она? - Плохо. Очень плохо. Просто не знаю, что сказать, право же, все мои мысли спутались. Все это так расстроило меня!.. - Моя сиделка с ней? - Да. Она очень упрямая особа, но умелая, не отрицаю. Дэйзи очень слаба. О, как все это печально! А теперь еще предстоят похороны. Просто конца горю нет! И все, все из-за этого... человека. - Миссис Уэгг отвернулась и снова стала плакать, уткнувшись в платок. Джип выскользнула за дверь. Она колебалась - подняться наверх или нет? Но все-таки осторожно поднялась по лестнице. Должно быть, девушка лежит в комнате, выходящей на улицу. Несчастная, всего год тому назад она с наивной важностью обсуждала - нужен ли ей любовник! Сиделка приоткрыла дверь и, увидев Джип, выбежала в коридор. - Это вы, моя милочка! Как приятно! - Как она? - В общем, довольно хорошо. Вам все сказали? - Да. Могу я ее видеть? - Право, не знаю. Я не могу ее понять. У нее никакой воли к жизни, ни капли. Мне кажется, что она не хочет выздороветь. Должно быть, все это из-за мужчины. - И, взглянув на Джип, она добавила: - Как вы думаете? Он ее бросил? - Да. Сиделка оглядела ее с ног до головы. - Одно удовольствие смотреть на вас! Вы просто расцвели. Но, знаете, может быть, это будет ей на пользу - повидать вас. Входите. Джип прошла в комнату вслед за сиделкой. Закрытые глаза, влажные белокурые волосы, упавшие на лоб, бледная рука, бессильно лежащая на простыне под сердцем. Хрупкая мадонна, по-прежнему жаждущая леденца! Единственным ярким пятном на постели был золотой ободок на ее пальце. - Посмотрите-ка, милочка! Я привела к вам приятного гостя. Глаза и губы Дафны Уинг приоткрылись и тут же снова закрылись. Джип подумала: "Бедняжка! Она решила, что это он, а это всего лишь я!" Бледные губы произнесли: - О, миссис Фьорсен, это вы! Какая вы добрая, что пришли. Глаза снова чуть-чуть приоткрылись. Сиделка выскользнула за дверь. Джип села и робко прикоснулась к руке девушки. По щекам Дафны Уинг медленно скатились две слезинки. - Все кончено, - сказала она едва слышно, - и теперь ничего нет - он мертвый, вы знаете. Я не хочу жить. О миссис Фьорсен, почему мне не дают умереть! Джип наклонилась к ней и ласково погладила ее руку, стараясь не смотреть на эти медленно катящиеся слезинки. Дафна Уинг пробормотала: - Вы так добры ко мне! Как бы мне хотелось, чтобы мой бедный маленький ребеночек остался жив! Джип выпрямилась и с трудом проговорила: - Крепитесь, милая! Подумайте о своей работе! - Танцы! - Дафна Уинг слабо улыбнулась. - Мне кажется, это было так давно! - Да. Но теперь все вернется снова. Дафна Уинг ответила едва слышным вздохом. Лицо ее теперь уже не казалось вульгарным. С закрытыми глазами и ртом, белая, как алебастр, она была прекрасна. Какой каприз природы - неужели этот цветок мог произрасти от мистера и миссис Уэгг! Дафна Уинг открыла глаза. - О миссис Фьорсен, я так слаба и так одинока - и нигде ничего нет! Джип встала. Ее словно гипнотизировало горе этой девушки, и она боялась показать это. - Когда сестра сказала, что привела ко мне гостя, я подумала, что это он, но теперь я рада. Если бы он посмотрел на меня так, как смотрел тогда, я бы тут же умерла. Джип коснулась губами влажного лба, от которого все еще доносился еле уловимый запах флердоранжа. Она спустилась в сад и поспешно ушла. Но вместо того, чтобы возвратиться домой полями, она завернула за угол коттеджа и спустилась в маленькую рощицу. Там она села на пенек, прижала руки к щекам и стала смотреть, как солнце золотит папоротники и как над ними кружатся мухи. Любовь! Неужели она всегда так отвратительна и трагична? Налетает, захватывает и уносится прочь. Или толкает одного к другому и тут же отрывает друг от друга. Неужели никогда не бывает так, чтобы двое, которые рвутся друг к другу, слились в тесном объятии и навсегда остались единым целым? Любовь! Она исковеркала жизнь отца и жизнь Дафны Уинг; она никогда не приходит, когда ее ждут, она всегда неожиданный гость. Злокозненная странница, она утомляет душу раньше, чем тело, или тело - раньше, чем душу. Нет, пусть уж лучше совсем не будет любви - это намного лучше! Разве свободный человек согласится стать рабом своего чувства, как Дафна Уинг? Или как ее собственный муж, который всем своим существом тянется к жене, которая его не любит? Или как ее отец - верный раб своих воспоминаний! И, глядя на солнечные блики, падающие на папоротники, Джип подумала: "Любовь! Не приближайся ко мне!" Каждое утро она бывала в коттедже и каждый раз встречалась с миссис Уэгг. Почтенная женщина почувствовала к ней симпатию и призналась по секрету сиделке - а та по секрету же сообщила об этом Джип, - что миссис Фьорсен "очень аристократична, и глаза такие красивые, прямо итальянка!". Миссис Уэгг была из тех женщин, у которых пристрастие к "аристократичности" - самое заветное в жизни. Это поклонение "аристократичности" и побудило миссис Уэгг развивать способности дочери к танцам. Кто знал, к чему это приведет! Она объяснила Джип, что всегда старалась "воспитать Дейзи как настоящую леди", - и вот вам результат! И она принималась разглядывать волосы Джип, ее уши, руки, ноги. Ее все беспокоили предстоящие похороны. - Я назову такое имя: Дэйзи Уинг; "Дэйзи" - так ее нарекли при крещении, а Уинг - артистическое имя. Так что я соединю то и другое - и это будет истинной правдой. Надеюсь, никто не станет придираться? Насчет имени отца - может быть, мне сказать так: "Покойный мистер Джозеф Уинг"? Видите ли, такого человека не было, но надо же кого-то назвать. Я просто не перенесу, если докопаются до правды. Мистер Уэгг будет в отчаянии. Это, видите ли, по его части - погребения. О, как все это меня расстраивает! Джип пробормотала: - О да, конечно. Хотя Дафна Уинг была все еще смертельно бледна и слаба, стало ясно, что она начинает поправляться. С каждым днем краски возвращались на ее лицо, а вместе с ними - налет вульгарности. Что ж, в конце концов она вернется в свой Фулхэм, освободившись от слепой страсти, окрепшая и, может быть, более серьезная. В последний день пребывания в Милденхэме Джип снова забрела в рощицу и посидела на том же самом пеньке. Солнечный свет ровно лежал на пожелтевших листьях. Испуганный кролик выскочил из папоротника и тут же спрятался обратно. С опушки маленького лесочка выпорхнула сойка и, резко крича, перелетела на другое место. Теперь, когда пришло время ехать к Фьорсену, Джип понимала, что поступила опрометчиво, вернувшись к нему. После встреч с девушкой мысль о жизни с ним стала для нее еще более тягостной, чем раньше. Только тоска по ребенку как-то оправдывала ее возвращение к нему. Но вдруг она почувствовала нечто близкое к отвращению. Он - отец ее ребенка! Теперь это казалось ей нелепым. Крохотное существо связывало его с ней не больше, чем если бы ребенок произошел от случайной встречи, просто от "погони фавна за нимфой". Нет, ребенок принадлежит ей, только ей! И лихорадочная жажда снова увидеть девочку пересилила в ней все другие чувства. На следующий день Уинтон увез Джип обратно в Лондон. Усаживая ее в машину, он сказал: - У тебя сохранился ключ от моего дома? Отлично! Помни, Джип, в любое время дня и ночи - дом к твоим услугам. Она еще раньше дала Фьорсену телеграмму и приехала домой в начале четвертого. Его не было дома. Телеграмма лежала в прихожей нераспечатанной. Она побежала наверх в детскую. И сразу услышала жалобный плач ребенка, не умеющего объяснить, что у него болит. Она вошла в детскую с каким-то смутным, торжествующим чувством: может быть, крошка плачет о ней! Бетти, вся красная, качала колыбель и с озадаченным, нахмуренным лицом всматривалась в ребенка. Увидев Джип, она ахнула. - О боже милосердный! Душенька моя! Я так рада! Я с самого утра ничего не могу поделать с ребенком. Только проснется, сразу начинает плакать. До сегодняшнего дня все было просто чудесно. Джип взяла ребенка. Темные глаза девочки на несколько мгновений с каким-то удовлетворением уставились в лицо матери. Но при первом же движении ребенок снова начал свою грустную жалобу. Бетти продолжала: - Вот так она с самого утра, когда приходил мистер Фьорсен. Что и говорить, крошка не любит, когда он приходит. Он так странно смотрит на нее! Сегодня утром я подумала... да, я подумала: "Ведь ты же ее отец, уже пора ей привыкнуть к тебе!" И я оставила их на минутку. А когда вернулась - я только сбегала в ванную, - мистер Фьорсен уже выходил из комнаты, лицо у него было такое злое-презлое, а ребенок кричит!.. Только когда спит, умолкает, а так почти не перестает кричать... Джип сидела, прижав ребенка к груди и не произнося ни слова. - Каков он был, Бетти? Бетти мяла в руках передник; ее круглое, как луна, лицо затуманилось. - Вот что, - сказала она, - мне кажется, он был пьян. О, я даже уверена - от него пахло спиртным. Это у него началось дня три назад. А прошлой ночью он вернулся домой страшно поздно - я слышала, как он бранился, когда поднимался наверх. О боже! Какая жалость! Девочка, молча лежавшая на коленях у матери, вдруг снова заплакала. Джип сказала: - Бетти, мне кажется, у нее что-то с ручкой. Она кричит каждый раз, когда я к ней прикасаюсь. Может быть, булавка или еще что-нибудь. Давай-ка посмотрим! Раздень ее... О Бетти... смотри! Крошечные ручки были покрыты выше локтей темными пятнами, словно кто-то беспощадно щипал их. Женщины в ужасе уставились друг на друга. - Он! Вся кровь бросилась Джип в голову; глаза наполнились слезами и тут же высохли. Увидев ее лицо, бледное, с судорожно сжатыми губами, Бетти перестала причитать. Когда они смазали ручки ребенка мазью и обернули ватой, Джип побежала в свою спальню и, кинувшись на кровать, разразилась горькими рыданиями, уткнув голову в подушку. Она рыдала от ярости. Зверь! Впиться когтями в ее дорогую малютку! И только потому, что бедная крошка заплакала, когда он уставился на нее своими кошачьими глазами! Зверь! Дьявол! А теперь он придет и начнет скулить: "Моя Джип, я совсем не думал... откуда мне было знать, что я делаю ей больно? Она так кричала... почему она кричит, когда видит меня? Это меня расстроило! Я не думал!" Она словно слышала, как он вздыхает и молит о прощении. - Но она не простит, на этот раз - нет! Она перестала плакать и лежала, прислушиваясь к тиканью часов, перебирая в памяти сотни мелких доказательств его злобного отношения к ее ребенку - к... его собственному ребенку. Как он мог! Неужели он вправду сходит с ума? Ее так трясло от озноба, что пришлось укрыться одеялом. Здравый смысл подсказывал ей, что этот случай, как и оскорбления, которые он нанес мосье Армо, ее отцу и другим, - все это было связано с какими-то неудержимыми приступами нервного расстройства. Но это не смягчило ее гнева. Ее ребенок! Крохотное создание! Наконец-то она по-настоящему возненавидела этого человека! Она лежала, придумывая самые холодные, самые жестокие, самые язвительные слова, которые ему скажет. Слишком долго она страдала! В этот вечер он не пришел домой, и Джип легла в десять часов. Ей захотелось взять ребенка к себе: все казалось, что оставить девочку одну опасно. Она принесла ее спящую к себе и, заперев дверь, улеглась в постель. Долгое время она лежала без она, каждую минуту ожидая, что он вернется. Наконец она уснула и проснулась словно от толчка. Снизу доносился неясный шум. Это он! Она не гасила огня и теперь склонилась над ребенком. Девочка спала, ее дыхание было ровным и спокойным. Джип села рядом. Да, он поднимается наверх и, судя по шуму, нетрезвый: громкий скрип, глухой стук, словно он цепляется за перила, но, не удержавшись, падает; бормотание, потом грохот сброшенных на пол башмаков. У нее промелькнула мысль: "Если бы он был совершенно пьян, он не стал бы снимать башмаки; но он не сделал бы этого и будучи трезвым! Знает ли он, что я вернулась?" Еще скрип, точно он пытается поднятая на ноги, держась за перила, потом шарканье и сопенье за дверью; вот он нащупывает и поворачивает ручку. Наверное, он знает, что она вернулась, - увидел ее дорожное пальто или телеграмму. Ручка задергалась снова. Через некоторое время яростно затряслась ручка другой двери - между его и ее комнатами. Она услышала его пьяный голос, хриплый, тягучий: - Джип... Впусти меня, Джип! После этого звуки стали доноситься то от одной двери, то от другой; потом снова послышался скрип, словно он спускался по лестнице, и все затихло. Добрых полчаса Джип продолжала сидеть неподвижно, напрягая слух. Где он? Что делает? В ее возбужденном мозгу громоздились все новые и новые домыслы. Видимо, он снова спустился вниз. В этом полупьяном состоянии - какие фантазии могут зародиться в его голове?.. Вдруг ей показалось, что откуда-то тянет гарью. Запах исчез, потом появился снова; она подкралась к двери, бесшумно повернула ключ и, чуть приоткрыв ее, стала принюхиваться. На площадке было темно. Никакого запаха гари. И вдруг кто-то схватил ее за ногу. Вся кровь отхлынула у нее от сердца; она подавила крик и попробовала закрыть дверь. Но его рука и ее нога попали в щель, и теперь она уже видела, что он лежит ничком во весь рост. Он держал ее, как в тисках. Потом поднялся на колени, на ноги и ворвался в комнату. Задыхаясь, не произнося ни слова, Джип боролась, пытаясь выставить его вон. Как у всякого опьяневшего человека, его силы то внезапно иссякали, то снова возвращались. А сама она даже не думала, что так сильна. Наконец она с трудом выдохнула: - Уйди! Вон из моей комнаты - ты... ты... мерзавец! И тут сердце ее замерло от ужаса - он качнулся в сторону кровати, и вот он уже протягивает руки к ребенку. Она бросилась на него сзади, схватила за руки и крепко стиснула их. Он извивался в ее руках и наконец рухнул на кровать. Улучив момент, Джип схватила ребенка и помчалась вниз, по темной лестнице, слыша, как он топает и скатывается по ступенькам, ощупывая стены. Она влетела в столовую и заперла за собой дверь. Тотчас же он ударился об эту дверь и, должно быть, свалился на пол. Прижимая к груди девочку, которая снова заплакала, она стала ее качать и убаюкивать, не переставая прислушиваться. Ниоткуда не доносилось ни звука. Она села, съежившись, у камина, откуда еще веяло слабым теплом. Из диванных подушек и толстой белой суконной прокладки с обеденного стола она устроила постель ребенку, а сама, дрожа, укуталась в скатерть и так сидела, глядя перед собой широко раскрытыми глазами и все еще прислушиваясь. Сначала доносились какие-то шорохи, потом они прекратились. Долго, долго сидела она неподвижно, затем осторожно подошла к двери. Нет, больше она не повторит ошибки! Теперь она услышала тяжелое дыхание и стояла до тех пор, пока не убедилась, что это - дыхание спящего человека. Только тогда она украдкой отворила дверь и выглянула. Он лежал у нижней ступеньки лестницы в тяжелом пьяном забытьи. Ей был хорошо знаком этот сон - теперь он не проснется. Она почувствовала какое-то злорадство при мысли, что прислуга застанет его в таком виде утром, когда ее уже здесь не будет. Взяв ребенка, она с большими предосторожностями прокралась мимо спящего. Снова очутившись в своей комнате, она заперла дверь и подошла к окну. Близился рассвет; сад был окутан серой призрачной дымкой. Она видит его в последний раз!.. Джип привела в порядок волосы и оделась потеплее - ее знобило. Собрала несколько мелких вещей, которые были ей дороги, и положила в сумочку вместе с кошельком. Она все делала быстро, удивляясь своему самообладанию и тому, как хорошо она помнит, что ей надо захватить с собой. Когда все было готово, она написала записку Бетти - взять собак и прийти на Бэри-стрит - и сунула записку под дверь детской. Потом, закутав ребенка в вязаный жакет и в теплую шаль, она опустилась вниз. Уже рассвело, серый свет разливался по прихожей. Благополучно миновав спящего Фьорсена, она на мгновение остановилась, чтобы перевести дух. Он лежал спиной к стене, у нижней ступеньки, подложив под голову локоть, лицо его было немного приподнято вверх. Лицо, которое сотни раз было так близко от ее лица... В этом скорчившемся теле, в спутанных волосах, скулах, запавших щеках, в этих полураскрытых губах под темно-золотыми усами - во всей этой неподвижной фигуре было что-то от прежней одухотворенности, и на секунду сердце Джип сжалось. Но только на секунду. На этот раз все кончено! Навсегда! Осторожно повернувшись, она надела туфли, отперла входную дверь, взяла ребенка, тихо прикрыла за собой дверь и ушла.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГЛАВА I Джип ехала в Лондон. Всю зиму и весну она провела в Милденхэме, много ездила верхом, продолжала занятия музыкой. Она почти ни с кем не виделась, кроме отца, и этот отъезд в Лондон вызвал у нее такое ощущение, какое бывает в апрельский день, когда по синему небу плывут белые облака, а на полях впервые солнце пригревает траву. На остановке в Уидрингтоне в вагон вошел носильщик, с рюкзаком, пальто и клюшками для гольфа; через открытую дверь видна была группа людей. Джип заметила высокую женщину с седеющими светлыми волосами, молодую девушку с фокстерьером на поводке и молодого человека с скоч-терьером под мышкой, стоящего спиной к вагону. Девушка целовала скоч-терьера в голову. - До свидания, старина Осей! Какой он славный... Тамбо, лежать! Ты же не едешь. - До свидания, милый мальчик! Не утомляй себя работой! Ответ молодого человека заглушило щебетанье девушки: - О, Брайан, ты... Прощай, Осей! До свидания! До свидания! Молодой человек вошел в купе. И тут же поезд тронулся. Джип искоса взглянула на него - он стоял у окна вагона и махал шляпой. Это был уже знакомый ей молодой человек, с которым она встретилась на охоте, тот самый, как назвал его старый Петтенс, "мистер Брайан Саммерхэй", который купил в прошлом году ее лошадь. Наблюдая за тем, как он снимал пальто и устраивал старого скоч-терьера на скамейке по ходу поезда. Джип подумала: "Мне нравятся мужчины, которые заботятся сначала о своих собаках, а потом о себе!" У него была круглая голова, вьющиеся волосы, широкий лоб, четко очерченные губы. Она снова начала вспоминать: "Где же все-таки я видела кого-то, похожего на него?" Он поднял окно и спросил, обернувшись: - Как вам удобнее? О, здравствуйте! Мы встречались на охоте. Вы, наверное, меня не помните? - Помню, очень хорошо. И вы купили прошлым летом моего гнедого. Как он? - В прекрасной форме. Я забыл спросить, как вы его звали; я назвал его Сорванцом: он всегда горячится, когда берет препятствия. Я помню, как вы великолепно скакали в тот день. Оба улыбнулись и замолчали. Глядя на собаку, Джип сказала: - Какой чудесный пес! Сколько ему лет? - Двенадцать. Ужасно, когда собаки стареют. Они опять умолкли; он смотрел на нее своими ясными глазами. - Я однажды заезжал к вам с матерью, в позапрошлом году, в ноябре. Кто-то у вас был болен... - Да, это я болела. - Тяжело? Джип покачала головой. - Я слышал, вы вышли замуж... - Он сказал это с расстановкой, словно стараясь смягчить внезапность своего замечания. Джип подняла на него глаза. - Да. Но я со своей маленькой дочуркой теперь живу у отца. - Вот что!.. А какая охота была тогда, правда? - Чудесная! Это ваша мать провожала вас? - Да... И сестра Эдит. Удивительная глушь этот Уидрингтон; я думаю, и Милденхэм не лучше? - Да, там тихо, но я люблю Милденхэм. - Кстати, я не знаю вашей новой фамилии. - Фьорсен. - Ах, да. Скрипач!.. Вся наша жизнь - чуть-чуть игра, не правда ли? Джип не ответила на это странное замечание. Он вынул из кармана небольшую красную книжку. - Вы знаете это? Я всегда беру ее с собой в дорогу. Самое прекрасное, что когда-либо было написано! Книга была открыта на строках: Мешать соединенью двух сердец Я не намерен. Может ли измена Любви безмерной положить конец? Любовь не знает убыли и тлена. Джип продолжала читать: Любовь - не кукла жалкая в руках У времени, стирающего розы На пламенных устах и на щеках, И не страшны ей времени угрозы - {*} {* Шекспир. Сонет 116. Перевод С. Маршака.} Солнце, давно уже склонившееся к западу, бросало почти прямые лучи на широкую светло-зеленую равнину, на пятнистых коров, которые паслись на лугу или стояли у канав, лениво обмахиваясь хвостами. Солнечный луч пробился в вагон, и в нем плясали мириады пылинок; протягивая маленькую книжку сквозь эту сверкающую полосу, она тихо спросила: - Вы много читаете, и все стихи? - Пожалуй, больше книг по юриспруденции. Но я думаю, что самое прекрасное в мире - это поэзия, правда? - Нет, по-моему, музыка. - Вы музыкантша? Да, это похоже на вас. И думаю, что вы прекрасно играете! - Благодарю вас. А вы совсем не увлекаетесь музыкой? - Я люблю оперу. - Это гибрид, низшая форма. - Вот потому-то она мне и нравится. А вы не любите оперу? - Нет, почему же. Я как раз за этим еду в Лондон. - Правда? У вас абонемент? - На этот сезон. - У меня тоже. Отлично, мы будем встречаться. Джип улыбнулась. Уже давно она не говорила с мужчиной своего возраста, давно не попадалось ей лицо, которое могло бы пробудить ее любопытство и вызвать восхищение, и давно уже никто не восхищался ею самой. Солнечные лучи из-за движения поезда к западу изменили направление, и их тепло как бы усиливало в ней ощущение легкости и какого-то счастья. О многом можно поговорить за два или три часа путешествия по железной дороге. И какая дружеская атмосфера возникает в эти часы! Может быть, оттого, что им было плохо слышно друг друга из-за шума поезда, разговор их становился все более дружеским. Это временное уединение сближало их скорее, чем порой сближает людей длительное знакомство. В этой долгой беседе он был гораздо разговорчивее, чем она. У нее же накопилось много такого, о чем она не могла говорить. Ей нравилось прислушиваться к его слегка медлительной речи, к смелым остротам, к неудержимым взрывам смеха. Он, не таясь, рассказывал ей о себе - о школе, о жизни в университете, о его желании вступить в сословие адвокатов, о своих надеждах, вкусах и даже бедах. Слушая эту стихийную исповедь, Джип все время улавливала в ней нотки восхищения ею. Он спросил ее, играет ли она в пикет. - Мы играем с отцом почти каждый вечер. - Тогда сыграем партию? Она знала, что ему хочется играть в карты потому, что тогда он сядет к ней поближе, на коленях они расстелят газету, он будет сдавать ей карты, случайно касаться ее руки, смотреть в лицо. Это не казалось неприятным, потому что и ей тоже нравилось его лицо, в котором было какое-то обаяние - что-то легкое и свободное, чего так не хватает многим внушительным, красивым лицам. Когда, прощаясь, он пожал ее руку, она невольно ответила крепким рукопожатием. Стоя у машины, он любовался ею откровенно и как бы печально; восхищенно глядя на нее, он сказал: - Мы увидимся в опере, а потом, может быть, и на Роу? Вы ведь позволите мне иногда заходить на Бэри-стрит, правда? Джип кивнула, и машина двинулась по душным улицам вечернего Лондона. После долгого пребывания в деревне ее комната показалась ей тесной. Надев халат, она села и принялась расчесывать волосы, чтобы избавиться от паровозной гари. После того как Джип оставила Фьорсена, она несколько месяцев испытывала только облегчение. И лишь недавно стала задумываться над своим новым положением - замужней и в то же время незамужней женщины; разочарованная, она, однако, втайне уже начинала мечтать о настоящем друге, и с каждым часом сердце ее и красота созревали для любви. И теперь, видя в зеркале свое лицо, такое сосредоточенное и печальное, она ясно понимала, какой бесплодной была ее жизнь. Что толку быть красивой! Все равно ее красота никому не нужна. Ей еще нет двадцати шести, а она живет, как в монастыре. Вздрогнув, хотя ей и не было холодно, она плотнее запахнула халат. В прошлом году в это самое время она еще была в главном потоке жизни. И все-таки насколько лучше жить вот такой заброшенной, чем вернуться к тому, который навсегда запомнился ей наклонившимся над ее спящим ребенком, с протянутыми руками и растопыренными, похожими на когти пальцами. После того, как она ушла от Фьорсена в то утро, он гонялся за ней неделями - в Лондоне, в Милденхэме и даже в Шотландии, куда увез ее Уинтон. Но на этот раз она не изменила своего решения, и он прекратил преследования и уехал за границу. С тех пор от него не было вестей, кроме нескольких несвязных или плаксивых писем, написанных явно в состоянии опьянения. А потом он и вовсе перестал писать, и вот уже четыре месяца от него не было ни строчки. Видимо, он наконец как-то "изжил" ее. Она перестала расчесывать волосы; ей вспомнилось, как тем ранним октябрьским утром она шла с ребенком по тихим, пустынным улицам, как ждала, смертельно усталая, на тротуаре, пока на ее звонок открыли дверь. Она потом удивлялась: неужели только страх побудил ее к этому отчаянному бегству? Отец и тетушка Розамунда уговаривали ее попытаться получить развод. Но все тот же инстинкт запрещал ей делать достоянием других людей свои тайны и горести; она не хотела и неизбежного в бракоразводном процессе притворства, слов о том, что якобы любила его, хотя на самом деле не любила. Это была ее и только ее ошибка, что она вышла за него без любви!.. ...Может ли измена Любви безумной положить конец? Если бы только знал ее случайный спутник, какой иронией звучали для нее эти строки! Она встала и обвела взглядом комнату - свою бывшую девичью спальню. Значит, он помнил ее все это время! Встреча в вагоне не казалась уже ей встречей с незнакомым человеком. Теперь-то уж они, во всяком случае, знакомы! И вдруг она увидела его лицо! Ну, конечно! Как это она сразу не вспомнила? На стене в коричневой рамке висела цветная репродукция знаменитой картины Боттичелли или Мазаччо из Национальной галереи "Голова молодого человека". Когда-то Джип влюбилась в эту картину, и с тех пор она висела в ее комнате. Это широкое лицо, ясные глаза, смелый, четко очерченный рот, это мужество во всем облике... Только то, живое лицо принадлежало англичанину, а не итальянцу; в нем больше юмора, больше "породы", меньше поэтичности, зато было что-то "старогеоргианское". Как бы он смеялся, если бы она рассказала ему, что он похож на деревенского церковного причетника с лохматыми волосами и маленьким рюшем вокруг шеи! Улыбаясь, она заплела косы и легла в постель. Но уснуть она не могла; слышала, как пришел и отправился в свою комнату отец, как часы пробили полночь, потом час, потом два, и все еще до нее доносился глухой шум Пикадилли. Она укрылась только простыней, но было очень жарко; вдруг ей почудился запах цветов. Откуда цветы? Поднявшись с кровати, она подошла к окну. Здесь, за занавесью, стояла ваза с цикламенами. Это отец подумал о ней - какой милый! Нюхая цветы, она вспомнила свой первый бал. Может быть, и Брайан Саммерхэй был там! Если бы его познакомили с ней тогда, если бы она танцевала с ним, а не с тем господином, который поцеловал ее в плечо, может быть, она по-иному относилась бы ко всем мужчинам? И если бы он восхищался ею в тот вечер - а ведь все восхищались ею, - может быть, он ей понравился бы или даже больше чем понравился? Или она смотрела бы на него, как на всех своих поклонников до встречи с Фьорсеном - этих бабочек, летящих на свечу и глупо обжигающих крылья! А может быть, ей было суждено получить этот урок - и вот она подавлена и унижена... Взяв из вазы цикламены и вдыхая их аромат, она подошла к картине. Очертания лица, глаза, устремленные на нее, - все было отчетливо видно; в сердце ее что-то слабо затрепетало - так трепещет раскрывающийся листок или крыло вспорхнувшей птицы. То ли на нее действовал запах цветов, то ли воспоминания о том, что случилось с ней за последние дни, но сердце ее. снова задрожало легкой необъяснимой дрожью, и она прижала руки к груди. Было поздно, вернее, рано, когда она заснула. Ей приснился странный сон. Она скакала на своей старой кобыле по полю цветов. На ней было черное платье, на голове корона из сверкающих острых кристаллов; на лошади не было седла, и она сидела, поджав ноги, едва касаясь спины лошади, держа в руках поводья, свитые из длинных стеблей жимолости. Она мчалась и пела, и глазам ее открывался широкий простор полей до самого горизонта. Она чувствовала себя легкой, как пушинка; все время, пока они неслись вперед, старая кобыла поворачивала голову и откусывала цветы жимолости... Потом вдруг лошадиная морда превратилась в лицо Саммерхэя, с улыбкой глядевшего на нее. Она проснулась. На нее падал солнечный луч, пробившийся через занавесь, которую она отодвинула, чтобы увидеть цветы. ГЛАВА II В ту же самую ночь Саммерхэй вышел из маленького дома в Челси, где он жил, и пошел к реке. Иногда у мужчин бывает такое настроение, что их бессознательно тянет на простор - в луга, леса, к рекам, где открыт весь горизонт. Человек одинок, когда любит, и одинок, когда умирает; никому нет дела до человека, целиком погруженного в собственные переживания; но ведь и ему, Брайану Саммерхэю, ни до кого нет дела, - о нет! Он стоял на набережной и смотрел на звезды, сверкающие сквозь ветки платанов, время от времени вдыхая теплый, неподвижный воздух. Думалось о всяких мелочах, просто ни о чем; но какое-то сладостное чувство поднималось в его сердце, и легкий трепет охватывал все тело. Он сел на скамейку и закрыл глаза - и сразу увидел лицо, ее лицо! Один за другим гасли огни в домах напротив; уже не мчались машины и редко встречался прохожий, но Саммерхэй все сидел, как в полусне; улыбка то появлялась на его губах, то исчезала. Легкий ветерок подымал волны на реке. Уже рассветало, когда он вернулся домой; и вместо того, чтобы лечь спать, он начал просматривать судебное дело, по которому завтра должен был выступать помощником адвоката, и работал до тех пор, пока не пришло время совершать прогулку верхом, принять ванну и позавтракать. У него была одна из тех натур - не столь необычных я среди адвокатов, - которым длительное напряжение идет на пользу. Человек со способностями, он любил свою работу и был на пути к тому, чтобы создать себе имя; и в то же время мало кто умел так невозмутимо, как он, под влиянием минуты вдруг отдаться течению. В нем было что-то противоречивое; он предпочел жить в маленьком доме в Челси, а не где-нибудь в Темпле или Сент-Джеймсе только потому, что любил одиночество; и в то же время он был прекрасным товарищем, хотя многие друзья, очень к нему привязанные, не во всем могли на него положиться. Женщины считали его безусловно привлекательным, но в общем они не задевали его сердца. Саммерхэй любил карточную игру; как человека порывистого, она брала его за живое; но вдруг после смелой и счастливой игры он бросал ее, чтобы когда-нибудь увлечься ею снова. Отец его был дипломатом и умер пятнадцать лет назад; мать была известна в светских кругах. У него не было братьев, только две сестры, и он имел личный доход. Таков был Брайан Саммерхэй в двадцать шесть лет, когда у него еще не прорезались зубы мудрости. Утром он направился в Темпл, все еще ощущая необыкновенную легкость, и по-прежнему перед ним стояло это матово-бледное лицо с удивительно гармоничными чертами: темные улыбающиеся глаза, чуть широко расставленные, маленькие красивые уши, пышные каштановые волосы над высоким лбом. Иногда ему представлялось нечто менее определенное - какое-то излучение, игра света во взгляде, своеобразный поворот головы, свойственная только ей грация, что-то зовущее и трогательное. Этот образ не давал ему покоя, да он и не желал забыть его - таков уж был его характер: если ему приглянется какая-нибудь лошадь на скачках, он непременно поставит на нее, каковы бы ни были ее достоинства; если понравится опера, он станет ходить и смотреть ее снова и снова; если понравятся стихи, он запомнит их наизусть. И пока он шел вдоль реки - это был его обычный путь, - его обуревали самые непривычные чувства, и он был счастлив. Саммерхэй немного опоздал и прямо прошел в суд. В парике и мантии он сразу приобрел "старогеоргианский" облик. Одна-две мушки, долгополый кафтан, шпага, табакерка да белый парик или что-нибудь в этом роде - и вот уже перед вами восемнадцатый век: сильное, легкое тело, широкое лицо, смуглая бледность, чистый рисунок губ, выражение какой-то вызывающей беспечности, ясный взгляд и брызжущая жизнерадостность. Просто жалко, что человек родился слишком поздно! Смыв с себя этот застарелый запах судебных мантий, пергамента, клеевой краски, копченых селедок, словом, всего того, что почему-то окружает правосудие, и погрузив кудрявую голову в воду, он насухо вытерся, вышел из дому и зашагал вдоль набережной, покуривая сигару. Было уже около семи. В это самое время он вчера вошел в поезд и увидел ту, образ которой с тех пор не покидал его. Как известно, лихорадка возникает в определенные часы. Но ведь нельзя же явиться с визитом в семь часов вечера! Единственное, что он мог сделать, - это идти в клуб не по обычной дороге, а через Бэри-стрит. Он миновал обувной магазин, где давно собирался заказать себе обувь, и подумал: "Интересно, где она покупает себе вещи?" Перед ним необыкновенно живо встала ее фигура: вот она сидит в углу купе, вот стоит у машины, и рука ее лежит в его руке. От нее исходил аромат цветов и напоенного дождем ветра! Он застыл перед витриной, не видя своего отражения, - нахмуренного, унылого человека с потухшей сигарой в зубах. Он торопливо двинулся вперед. На Бэри-стрит он вступил с каким-то странным ощущением слабости в ногах. В этом году цветочные ящики не нарушали строгости фасада дома Уинтона; этот дом ничем не выделялся среди остальных, разве только номером да еще тем, что у Саммерхэя сильно забилось сердце. Завернув на Джермин-стрит, он вдруг приуныл. Клуб его находился в начале Сент-Джеймс-стрит, и он сразу прошел в комнату, где редко бывало много людей. Это была библиотека. Подойдя к французскому отделу, он достал "Трех мушкетеров" и сел спиной к двери и к каждому, кто вошел бы в библиотеку. Его любимый роман всегда вызывал в нем какое-то теплое, дружеское чувство, но он не стал читать. От клуба, где он сейчас сидел, было рукой подать до ее дома; если бы не стены, он мог бы увидеть ее, до нее мог бы, пожалуй, донестись его голос. Что за глупость! Женщина, с которой он встречался всего два раза! Просто нелепо... "Пять очков! Три дамы - три валета!.. Вы помните, как это у Доусона: "Я по-своему верен тебе, Сюнара!" Это лучшее, чем все, что есть у Верлена, не считая "Les sanglots longs" {"Долгие рыдания" - первые слова стихотворения французского поэта Поля Верлена. (1844-1896) "Осенняя скрипка" (франц.).}. Что у вас? "Только четверка к даме. Вам нравится имя Синара?" "Да. А вам?" "Синара. Синара... Да, это осень, лепестки роз, вороха опавшей листвы". "Как хорошо!.. Идет. Пойди прочь, Осей, не храпи". "Бедный старый пес! Не тревожьте его. Перетасуйте, пожалуйста, за меня колоду. А, теперь идет совсем другая карта!.." Ее колени касались его колен! Книга упала на пол - Саммерхэй вздрогнул. К черту! Безнадежно... И, повернувшись, он уселся поглубже в кресле. Через несколько минут он спал. Спал без снов. Прошло два часа. Его приятель, желая подшутить, подошел к нему и остановился, с ухмылкой глядя на эту кудрявую голову, на это лицо безмятежно спящего ребенка. Потом приятель слегла толкнул кресло. Саммерхэй вскочил. "Что? Где я?" - пронеслось у него в голове. Он увидел перед собой улыбающееся лицо приятеля, но сквозь дымку сна ему чудилось другое - красивое, чарующее. Он встряхнулся. - О, черт побери! - Не сердись, старина! - Который час? - Десять. У Саммерхэя вырвался какой-то неясный возглас, и он уселся в кресле поудобнее. Но он больше не спал. Он видел ее, слышал ее голос и снова чувствовал прикосновение ее теплой руки в перчатке. ГЛАВА III В пятницу вечером в оперном театре давали "Кабаллерию" и "Паяцы". Только эти оперы да еще "Фауста" и "Кармен" Уинтон мог слушать, не засыпая. Глаза женщины, несмотря на то, что ей не полагается пристально разглядывать публику, обычно охватывают большее пространство, чем глаза мужчины. Джип заметила Саммерхэя раньше, чем он увидел ее; она видела, как он вошел и, прижимая цилиндр к белому жилету, оглядывал зал, словно искал кого-то. В вечернем костюме он выглядел очень элегантно. Когда он сел, ей стал виден только его профиль; рассеянно слушая Сантуццу и толстого Туриду, она спрашивала себя: "Обернется он, если пристально посмотреть на него?" И тут он ее увидел. Поразительно, что после того, как они обменялись взглядами, ей сразу захотелось, чтобы он еще раз посмотрел на нее. Понравится ли ему ее платье? Хороша ли ее прическа? Может быть, не следовало мыть волосы этим утром? Но во время антракта она не оглядывалась, пока не услышала его голос: - Здравствуйте, майор Уинтон. Уинтон знал об их встрече в поезде. Ему очень хотелось выкурить сигарету, но он не считал возможным оставить дочь одну. И все-таки, обменявшись с Саммерхэем несколькими фразами, он поднялся. - Присядьте на минуту здесь, Саммерхэй. Я выйду курить. Саммерхэй опустился в кресло. Джип показалось, что зал и публика куда-то исчезают, и они оба снова одни, в вагоне. Десять минут - всего-то! - чтобы наслаждаться его взглядом, звуком голоса, смехом. Смеяться самой. Быть приветливой с ним. Они ведь друзья! - В Национальной галерее есть одна картина, которую мне хотелось бы посмотреть, - сказала она, когда он стал прощаться. - А вы возьмете меня? Завтра? Когда? В три часа? Она знала, что краснеет; вот такая, с румянцем на щеках и улыбающимися глазами, она испытывала редкую и приятную уверенность: она красива! А потом он ушел. Отец снова уселся в свое кресло; боясь, что он заметит ее волнение, она тронула его за руку: - Отец, посмотри ради бога на эту прическу, вон там, через один ряд! Ты когда-нибудь видел такую прелесть? И пока Уинтон смотрел, оркестр начал увертюру к "Паяцам". Следя за развитием маленькой душещипательной интриги, она почувствовала, что впервые эта опера действует не только на ее эстетическое чувство. Бедная Нэдда! Бедный Канио! Бедный Сильвио! Глаза ее наполнились слезами. В персонажах трагикомедии, живущих двойной жизнью, она, казалось, почувствовала эту любовь - страстную, слишком быстротечную, слишком сильную, слишком бурную, сладостную и пугающую. Мое тобою сердце пленено. Я твой навеки - Сегодня и навеки твой! Что остается мне? Разбитое лишь сердце... La commedia e finita {Представление окончено (итал.).}. Надевая плащ, Джип отыскала глазами Саммерхэя. Она попыталась улыбнуться, но не смогла, и, медленно отведя взгляд, повернулась, и пошла вслед за Уиитоном. Джип опаздывала не из кокетства, она просто боялась, как бы он не подумал, что ей не терпится встретиться с ним. Она сразу увидела его под колоннадой и заметила, как изменилось его лицо, когда она подошла к нему. Она повела его прямо к картине. Цилиндр и модный воротничок Саммерхэя не очень-то помогали сходству, но оно все же было. - Ну что? - А чему вы улыбаетесь? - У меня есть репродукция с этой картины, еще с тех пор, когда мне было пятнадцать лет; так что я знаю вас уже очень давно. Он удивленно посмотрел на нее. - Боже милосердный! Неужели я похож на этого?.. Тогда я попытаюсь найти здесь вас. Джип покачала головой. - Тут есть еще одна моя любимая картина - "Смерть Прокриды". Это удивление на лице фавна, закрытые глаза Прокриды, собака, лебедь! И это сожаление о том, что могло быть! - О том, что могло быть!.. А вам понравились "Паяцы"? - Мне кажется, опера подействовала на меня слишком сильно. - И я так подумал. Я следил за вами. - Гибель от любви - это так страшно!.. Но покажите мне теперь ваши любимые картины. Я могу сказать вам заранее, какие они. - Да? - Прежде всего "Адмирал". - Верно. А еще? - Две картины Беллини. - Бог мой! Да вы какая-то волшебница! Джип рассмеялась. - Вам нравится решимость, ясность, колорит, красивая композиция. Верно? А вот еще одна моя любимая. Это было небольшое "Распятие" да Мессины - тонкий высокий крест, худой, смиренный, страдающий Христос на фоне светлых сумерек, такой одинокий и такой реальный. - Это трогает меня больше, чем огромные картины, где он идеализирован. Чувствуешь, что он был таким. О! А эти два Франческо! Разве они не прелесть?.. Он кивнул, но глаза его говорили: "И вы тоже". Они провели два часа среди бесконечных полотен и все время словно были только вдвоем, как тогда, в вагоне. И когда она не разрешила ему проводить ее домой, он так и застыл под колоннадой. Солнце вливалось сюда уже снизу; голуби чистили перышки; по площади проходили люди, темные и маленькие на фоне львов и огромной колоннады. Он ничего этого не замечал. Нет женщины, подобной ей! Она совсем другая, чем эти светские девушки и дамы! И уж вовсе не похожа на людей полусвета. И не из "современных", у которых на уме только высшее образование да избирательное право... Совсем иная! А он так мало знает о ней. Даже не знает, любила ли она когда-нибудь. Ее муж... где он теперь? Что он для нее? "Неповторимая, молчаливая, непонятная - Она!" Когда она улыбается, когда ее глаза... Но глаза ее слишком живые, чтобы он мог заглянуть в них. Как прекрасна она была, когда с улыбкой на губах рассматривала эти картины! Если бы он мог прикоснуться к ним своими губами! Со вздохом он спустился по серым ступеням и вышел на солнце. Лондон, который в это время года всегда кипит напряженной жизнью, показался ему совершенно пустым. Завтра... Завтра он сможет увидеть ее! ГЛАВА IV В воскресенье, после того как к ней приходил Саммерхэй, Джип сидела у вазы с гелиотропами и перебирала в памяти отрывки их разговора... "Миссис Фьорсен, расскажите мне о себе". "А что вы хотите знать?" "О вашем замужестве". "Я совершила ужасную ошибку... Пошла против воли отца. Мужа я не видела уже несколько месяцев и никогда не увижу его, если это будет зависеть от меня. Ну что, достаточно?" "Вы не любите его?" "Нет". "А разве вы не можете стать свободной?" "Бракоразводный процесс! Б-рр. Я не смогла бы". "Да, я знаю. Это противно!" И он пожал ее руку так крепко! Она глубоко вдохнула запах гелиотропа и, подойдя к роялю, стала играть. Играла до тех пор, пока не вернулся отец. За эти девять месяцев, что Джип была с ним, Уинтон как бы даже помолодел: он одевался с некоторой щеголеватостью, и его короткие волосы всегда были напомажены. - Приходил мистер Саммерхэй, отец. Он очень жалел, что не застал тебя. Наступило долгое молчание. - Сомневаюсь, моя дорогая, - сказал он наконец. Значит, стоит ей подружиться с каким-нибудь мужчиной, как это вызовет подобное молчание! Чувствуя, что отец пристально смотрит на нее, она спросила: - Приятно было в парке? - Тридцать лет назад там прогуливались аристократы и снобы, а теперь бог знает, кого там только нет! - А цветы - красивы? - О! Да! И птицы тоже. Но, боже милосердный, что за люди, Джип! Скажи мне, что за парень этот молодой Саммерхэй? - Он очень мил. Она всегда читала мысли отца быстрее, чем он ее мысли, и знала, что в нем происходит борьба - он, разумеется, рад, если у нее будут какие-то развлечения, но хочет как-то помягче ее предостеречь. Со вздохом он сказал: - Каких только причуд не бывает у молодых людей летом, Джип! Есть хитрые и опытные женщины, умеющие держать в определенных пределах мужчину, в котором видят будущего возлюбленного. Джип знала, что одно ее слово сразу все бы изменило, но она не произносила его. И все-таки она виделась с Саммерхэем почти каждый день - на Роу, в опере, у себя дома. С некоторого времени у нее вошло в привычку ходить под вечер в Сент-Джеймский парк и сидеть там у воды. Однажды, возвращаясь домой, Саммерхэй прошел парком, и потом они уже постоянно сидели здесь вместе. Зачем огорчать отца, приглашая Салшерхэя приходить на Бари-стрит? В парке приятно: можно спокойно беседовать, глядеть, как маленькие оборвыши удят рыбу и складывают добычу в стеклянные банки, закусывать, наблюдать в дождливые дни за нравами и обычаями простых людей. Лето уже близилось к концу, и дни выдались тихие, но во всем чувствовалось ожидание - вот-вот задуют ветры и принесут перемену. И разве это не естественно - сидеть в такое время под деревьями, возле цветов и воды, голубей и уток? ГЛАВА V Саммерхэй умел не выдавать своих душевных волнений; когда по окончании судебной сессии он шел на последнее свидание с Джип, лицо у него было таким же, как всегда. Но, по правде говоря, он чувствовал, что попал в тупик. У него был свой собственный моральный кодекс. Быть может, этот кодекс был в какой-то мере слишком "старогеоргианским", но он запрещал причинять страдание женщине. Пока что Саммерхэй держал себя в руках, хотя это стоило ему большего труда, чем он думал сам. Единственным свидетелем его борьбы с самим собой был старый скоч-терьер, ночной сон которого он нарушал уже много раз, расхаживая взад и вперед по гостиной своего маленького дома. Она должна узнать о его чувстве! И если она захочет принять его любовь, ей стоит только шевельнуть пальцем; но она не подает знака. У него кружилась голова, когда он прикасался к ней, когда вдыхал аромат, исходивший от ее платья, когда видел, как легко и нежно вздымается ее грудь; и вести себя спокойно и дружески было истинной пыткой. Пока он виделся с ней почти ежедневно, он еще мог кое-как владеть собою; а теперь они вот-вот расстанутся на несколько недель, и сердце у него буквально разрывается от тоски. Нелегко было ему и прятать свою любовь от светских знакомых. Человек, страстно любящий, жаждет уединения; он или с головой уходит в напряженную работу, или, словно одержимый, все время созерцает мысленно образ любимой. Работа у Саммерхэя спорилась, и он был рад этому; но, стараясь избавиться от докучливых расспросов друзей, он невольно вызывал толки: "Что это делается с Брайаном Саммерхэем?" Всегда несколько нелюдимый, он не встречался теперь даже с теми, с кем привык вместе завтракать, обедать, танцевать, заниматься спортом. Он сторонился людей своего круга и уходил куда-нибудь, где можно было рассеяться, не привлекая ничьего внимания. В конце концов ему стало ясно, что завладевшая им любовь потребует отказа от многого. И все-таки ни разу он не задал себе вопроса, достойна ли Джип его любви. Она была нужна ему такая, как есть; он не взвешивал своего чувства ни на каких весах. От мыслей о ее прошлом Саммерхэй попросту отмахивался. Он слышал, что она незаконнорожденная дочь Уинтона, но это только усиливало его желание проучить как следует любого сплетника. Даже ее неудачный брак для него ничего не значил - важно было одно: быть с ней вместе столько, сколько она позволит. А теперь она уедет на взморье, а он в Пертшир охотиться на тетеревов. Целый месяц! Посмеет ли он высказать ей все? Иногда ее лицо напоминало ребенка, ожидающего, что вот-вот ему скажут что-то резкое, пугающее. А ее нельзя было огорчать. Но один или два раза он все же поймал на себе ее ласковый взгляд, правда, очень мимолетный. Облокотившись на парапет набережной, он глядел, как течет река. Солнце озаряло ее черные омуты и желтоватые водовороты - эта же вода бежит и мимо Эйншема с его ивами, мимо Оксфорда, Клифтона с его церковью, мимо Маулсфорда, Соннинга. Побыть с нею наедине только один день у реки, только один долгий день! Почему он был все это время таким малодушным? Проведя рукой по лицу, он понял, что похудел. Если бы только она знала, как он тоскует, как мучается! Когда он повернул в сторону Уайтхолла, ему попались навстречу двое знакомых; один из них был женат. Они тоже уезжали в Шотландию двенадцатого числа. Какой скучной и бессмысленной показалась ему эта охота - а ведь до этого времени она всегда была для него как бы венцом всего года. Ах, если бы можно было поехать в Шотландию вместе с нею! Он вошел в Сент-Джеймский парк и вдоль озера направился к знакомой скамейке. И вдруг он увидел, что она уже там. Никаких колебаний больше - он скажет все! На ней было платье из муслина светло-желтого цвета; она сидела, откинувшись на спинку скамьи и скрестив ноги, рука ее покоилась на ручке зонтика, тень от шляпы падала на лицо. Саммерхэй сразу подошел к ней. - Джип! Так не может больше продолжаться. Вы ведь знаете, я обожаю вас! Если вы не любите меня, я должен буду расстаться с вами. Джип, ведь вы не хотите этого? Она сделала легкое движение, словно протестуя, и ответила очень тихо: - Конечно, не хочу. Разве я могу хотеть этого? - Значит, вы все-таки любите меня! - Пожалуйста, подождите. Подождите еще немного. Когда мы вернемся, я скажу вам. - Ждать так долго? - Месяц. Это нелегко и для меня. - Она подняла на него глаза. - Пожалуйста, не будем сейчас говорить об этом. Вечером в своем клубе он курил одну сигарету за другой и в облаках дыма видел ее лицо, каким оно было в ту минуту, когда она глядела на него снизу вверх; и он чувствовал себя то на небесах, то в преисподней. ГЛАВА VI Домик с верандой на южном берегу, принадлежавший какому-то художнику, знакомому тетушки Розамунды, был окружен садом, где росла одинокая сосна, отбившаяся от ближнего леса. Дом стоял уединенно на невысоком обрыве, под которым тянулся небольшой пляж. Глядя на все это ночью из окна спальни, Джип чувствовала себя так, словно она единственное живое существо в мире. Отливающая серебром морская рябь, одинокая сосна, холодный лунный свет, темно-васильковое небо, шум и шорох прибоя на гальке, даже соленый прохладный воздух - все усугубляло ее одиночество. А днем то же самое - знойное марево, когда не шелохнется даже жесткая прибрежная трава, а чайки с криком кружат над самой водой, - она чувствовала себя словно во сне. Она купалась и загорела не меньше своей маленькой дочки; но в ней поднимался какой-то бунт против этой счастливой жизни, против этих летних дней, чаек, яркого солнца, морского прибоя, белых парусов на горизонте; спокойных, согретых солнцем сосен; даже против ребенка, прыгающего, улыбающегося и нежно лепечущего, против Бетти и другой прислуги и всей этой простоты и безмятежности. Каждый день в определенный час она с нетерпением ждала почтальона. Но письма Саммерхэя начинались, как и ее письма, словами "Мой дорогой друг", и их можно было бы показать кому угодно. Теперь, когда он далеко от нее, разве у него не может возникнуть мысль, что лучше нарушить свои клятвы и забыть ее? Перед ним была вся жизнь; и может ли он соединить свою судьбу с той, у которой нет никакого будущего? Разве не может разлучить его с ней какая-нибудь голубоглазая девушка с золотистыми волосами - она знала, что такие красивее ее! А что тогда? Труднее ли ей станет, чем было до сих пор? Ах, много труднее! Настолько, что она даже боялась думать об этом. Однажды письма не было целых пять дней. Она чувствовала, как в ней нарастают тоска и ревность, совсем не похожая на ту уязвленную гордость, которую испытала она, застав Фьорсена и Дафну Уинг в студии - как давно все это было! Когда на пятый день почтальон принес только счет за башмаки для маленькой Джип и записку от тетушки Розамунды из Харрогейта, где она ежегодно лечилась вместе с Уинтоном, сердце Джип упало. Что это - конец? В слепом отчаянии она пошла в сторону леса. Ничего не видя вокруг, не разбирая дороги, она шла, пока не очутилась в лесу, вдали от людей, среди серо-коричневых стволов, облитых свежей смолой. Бросившись на землю, она оперлась локтями на опавшую сосновую хвою; у нее, так редко плакавшей, хлынули слезы. Но это не облегчило ее. Она повернулась на спину и долго лежала неподвижно. Как тихо здесь даже в полдень! Шум моря сюда не доносился; насекомых было мало; птицы не пели. Высокие голые стволы сосен стояли, как колонны в храме, потолком были их темные кроны я небо. В синем небе плыли редкие облачка. Все здесь располагало к покою, но в ее сердце покоя не было! Меж деревьев мелькнуло что-то темное, потом еще раз; откуда-то появились два ослика; они остановились, облизывая друг другу шеи и морды. Смирные животные, такие ласковые... Ей вдруг стало стыдно. Почему она так жалеет себя - у нее ведь есть все, чего только можно желать в жизни! Нет только любви, но ведь она думала, что никогда ее и не захочет! Ах, но она так хочет любви сейчас - наконец-то! - всем своим существом! Вздрогнув, она вскочила - на нее напали муравьи, пришлось стряхивать их с шеи и платья. Она побрела в сторону пляжа. Если он в самом деле встретил кого-либо другого, кто заполнил теперь его мысли, если другая вытеснила ее, она ни словом, ни знаком не покажет, что ей его не хватает, что она любит его, никогда! Лучше умереть! Джип вышла на залитый солнцем берег. Был отлив, и мокрый песок сверкал опаловыми бликами; по поверхности моря тянулись какие-то извилистые полосы, словно змеи. А дальше к западу виднелась бурая, выгнутая аркой скала, она отрезала берег от моря и была похожа на видение из сказки. Да и все было как во сне. И вдруг сердце Джип застучало так, что у нее перехватило дыхание. На краю невысокого обрыва, немного в стороне от тропинки, сидел Саммерхэй! Он поднялся и пошел к ней навстречу. Она проговорила спокойным голосом: - Да. Это я. Видели вы когда-нибудь такую цыганку? Я думала, вы все еще в Шотландии. Как поживает Осей? - Но тут самообладание изменило ей. - Так больше невозможно, Джип. Мне надо знать. Ей показалось, что сердце ее остановилось. Но она продолжала так же спокойно: - Давайте присядем на минуту. - Она спустилась вниз по обрыву и пошла в ту сторону, где ее не могли видеть из дома. Пропуская между пальцами жесткие травинки, она оказала: - Я не старалась влюбить вас в себя. Никогда не старалась. - Да, никогда. - Это было бы нехорошо. - А мне все равно. Для того, кто любит, как я, это безразлично. О Джип, можете ли вы полюбить меня? Я знаю, что я не такой уж замечательный; но вот уже почти три месяца прошло, как мы встретились в поезде, и с тех пор не было минуты, когда я не думал бы о вас. Джип вздохнула. - Но что же нам делать? Посмотрите - вон там синее пятнышко в траве, это моя маленькая дочка. Со мной она... и мой отец, и... я боюсь... я боюсь любви, Брайан! Услышав, что она назвала его по имени, Саммерхэй схватил ее за руку. - Боитесь? Как - боитесь? Джип сказала очень тихо: - Я, должно быть, слишком люблю. Не говорите сейчас ничего. Не надо. Не говорите! Пойдемте в дом, позавтракаем. - И она встала. Он оставался у нее до вечернего чая, и больше между ними не было сказано ни слова о любви. Когда он ушел, она села под сосной, держа на коленях маленькую дочку. Любовь! Если бы мать отказалась от любви, ее, Джип, не было бы на свете... Уже появилась мошкара, когда она вернулась в дом. Поглядев, как Бетти купает маленькую, она поднялась в свою спальню и стала у окна. Неужели еще сегодня она лежала в лесу и слезы отчаяния катились по ее щекам? Слева от сосны всходила луна, она была едва видна на бледном небе. Какой-то новый мир, словно зачарованный сад. Весь вечер она просидела с книгой на коленях, не читая; в ней происходил какой-то переворот - это была первая любовь, растворение "я" в "ты", страстное подчинение, неодолимое, бессознательное желание отказаться от своей воли, готовность к полному слиянию. Она спала без сновидений, но проснулась усталая и подавленная. Ей было лень купаться, и она безучастно просидела все утро на пляже вместе с маленькой Джип. Хватит ли у нее душевных сил встретиться с ним там, под аркой скалы, как она обещала? В первый раз с тех давних пор, когда она была маленькой капризной девочкой, Джип избегала глаз Бетти, боясь, что та поймет, догадается о многом. После чая она направилась к скале; если бы она не пошла, он явился бы сюда. Она не хотела, чтобы слуги видели его здесь два дня подряд. Последний августовский день - он был каким-то особенно теплым и благодатным. Пшеница была уже убрана, наливались яблоки, пели малиновки, мягкие сонные облака плыли в бледно-голубом небе, море улыбалось. Она шла, удаляясь от моря, перебралась через ручей. В этой стороне сосны не росли, бурая почва была богаче. На клеверной отаве, уже высокой, усердно трудились шмели; белогрудые ласточки стремглав бросались вниз и снова взлетали. Джип собрала букет цветов цикория. Приближаясь к скале, она увидела его под аркой - он оглядывал берег, разыскивая ее. Здесь было очень тихо, не слышно было гудения пчел и жужжания мух, только доносился издали слабый плеск невысоких волн. Он все еще не замечал ее; и вдруг ее словно обожгла мысль: "Если я сделаю еще хоть один шаг - это навсегда!" Она затаила дыхание, прижав к губам букет цветов цикория. Потом она услышала его вздох и, бросившись вперед, сказала: - Я здесь. Он подхватил ее под руку, и, не говоря ни слова, они прошли под аркой. Плечо к плечу они шагали по сухому песку, вскарабкались на обрыв и через луг вышли к огороженному выгону. Он распахнул перед нею калитку, и, когда она проходила, он обнял ее и поцеловал в губы. Для нее, целованной тысячу раз, это был первый поцелуй! Смертельно побледнев, она отшатнулась от него и оперлась о калитку; потом ее губы задрожали, глаза потемнели; она смотрела на него, словно обезумев, и вдруг, отвернувшись, закрыла лицо руками. Рыдания сдавили ей горло, ей казалось, что вот-вот у нее разорвется сердце. Он робко, растерянно взял ее за руку, что-то умоляюще шептал ей на ухо, но ничто не помогало, она не переставала плакать. Этот поцелуй словно сломал барьер в ее сердце, стер всю ее жизнь до этой минуты, - это было что-то страшное и прекрасное. Наконец она пробормотала: - Простите... О, простите... Не смотрите на меня. Отойдите немного в сторону, и я... Сейчас все будет хорошо. Он молча повиновался и, пройдя через калитку, уселся на краю обрыва спиною к ней и лицом к морю. Джип так сильно вцепилась в дерево калитки, что у нее заболели пальцы. Она смотрела на бабочек, которые в солнечном свете летели к искрящемуся морю, постепенно превращаясь в белые пятнышки на фоне синего неба. Она никак не могла поверить, что все это правда. Слишком сильным, сладостным, пугающим было это чувство. И она сказала: - Позвольте мне уйти домой. До завтра! - Конечно. Как хотите, Джип. Он прижал ее руку к своей щеке и, сложив руки на груди, снова уставился на море. Джип не пошла домой, а долго просидела в сосновом лесу, пока не сгустились сумерки и звезды не загорелись в небе - оно было того розовато-лилового цвета, который, как утверждают спириты, есть цвет одежд добрых душ. Поздно ночью, кончив расчесывать волосы, она открыла окно и вышла на веранду. Ни звука в спящем доме, ни дыхания ветра! Ее лицо, руки, вся она горела, как в огне. Луна гнала от нее сон. На море начался прибой, и волны то вздымались, то спадали. Песчаный обрыв казался заснеженным холмом. Все было необычным, как всегда в лунную ночь. Большая ночная бабочка задела ее лицо. Какой-то ночной зверек завозился в песке. И вдруг тень, падавшая от сосны, шевельнулась - чуть-чуть! Прислонившись к стволу, там стоял Саммерхэй, его лицо уже было заметно теперь на фоне ствола. Луна осветила его руку, которую он приложил к глазам. Потом он каким-то умоляющим жестом протянул к ней эту руку. Джип не двигалась и смотрела прямо на него. С чувством, доселе не изведанным, она увидела, что он идет к ней. Вот он остановился, глядя вверх. Его лицо выражало страсть, мольбу, изумление - она видела все это и слышала его благоговейный шепот: - Это вы, Джип? Правда, это вы? Вы выглядите такой юной! ГЛАВА VII С того времени, как Джип отдалась ему, она чувствовала себя словно заколдованной - она ведь никогда не верила в любовь, никогда не думала, что может полюбить так, как любила сейчас! Дни и ночи проходили для нее как во сне. Если раньше она считала невозможным посвящать посторонних в секреты своей замужней жизни, то теперь для нее вообще не существовало никого. Только мысль об отце тяготила ее. Он вернулся в Лондон, и она знала, что обязана рассказать ему все. Она уехала еще до конца месяца, который должна была провести у моря, приказав Бетти вернуться вместе с маленькой Джип двумя днями позже. Уинтон, побледневший за время лечения, застал ее дома, когда вернулся из клуба. Она надела вечернее платье. Золотистые от загара лицо и шея подчеркивали белизну ее плеч. Он никогда не знал ее такой, никогда не видел, чтобы ее глаза так сияли. У него вырвался вздох удовлетворения. Она напоминала цветок, который долго не распускался и вдруг расцвел во всем великолепии. Джип отвела от него взгляд и весь вечер откладывала свою исповедь. Ей было нелегко, очень нелегко! Наконец, когда он уже закурил свою сигару "на сон грядущий", она опустилась на ковер возле его кресла и прислонилась к его колену, чтобы он не видел ее лица, - совсем так, как после ее первого бала, когда она слушала его исповедь. - Отец, помнишь, ты говорил мне однажды, что я не понимаю чувства, которое ты и моя мать испытывали друг к другу? Уинтон молчал, и она закончила: - Теперь я знаю, как это бывает; скорее умрешь, чем откажешься от него. - От кого? От Саммерхэя? - Да. Я думала, что никогда не полюблю, но ты оказался прав. Прав! В горестном молчании он поспешно размышлял: "Что же делать? Что я могу сделать? Добиваться для нее развода?" То ли его смутил звук ее голоса, то ли встревожила серьезность положения, но он почему-то не почувствовал возмущения, как в те дни, когда он потерял ее из-за Фьорсена. Любовь! Такая же, как та, что застигла врасплох ее мать и его самого! Любовь к этому юноше? Приятный молодой человек, хороший наездник - ее можно понять! Вот только знать бы, как поступить! Он положил руку ей на плечо и сказал: - Тогда, Джип, нам надо заняться разводом, а уж потом... - Слишком поздно. Пусть тот разводится со мной, если хочет! Слишком поздно? Неожиданно он вспомнил, что не вправе сказать ей хоть одно слово укора. И он замолчал. Джип продолжала: - Я люблю его всем своим существом. Мне все равно, как это будет - открыто или тайно. Мне все равно, что бы об этом ни подумали. Она повернулась к нему. Такой он никогда еще не видал Джип! Вся пылающая, почти задыхающаяся, с настороженным взглядом, каким смотрит кошка или львица, когда что-то угрожает ее детенышам. Он вспомнил, какое у нее бывало напряженное лицо, когда еще девочкой она брала на лошади слишком высокие для нее препятствия. Наконец, он нарушил молчание: - Жалею, что ты не сказала мне этого раньше. - Я не могла. Я сама еще не знала. О, отец, я всегда огорчаю тебя! Прости меня. Она приложила его руку к своей горящей щеке. И он подумал: "Простить? Разумеется, я прощу. Дело не в этом, а дело в том..." Перед ним встала картина: о его любимой Джип начинают поговаривать, о ней идет молва из уст в уста, ей, как и ему, приходится скрываться от всех, встречаться украдкой, урывками, оберегать эту тайну даже от собственной маленькой дочери. Ах, только не это! И все-таки даже это лучше, чем злые языки, любопытствующие глаза, люди, которые подмигивают или смотрят на тебя с благородным негодованием! Саммерхэй принадлежал примерно к тому кругу, в котором вращался он сам; в замкнутом мирке всегда особенно пышно расцветают сплетни, их можно уподобить ползучим паразитическим растениям. Его мозг стал поспешно, но уже хладнокровно искать какого-то выхода. На лице у него снова было выражение охотника, заметившего лису, выбегающую из чащи. - Никто этого не знает, Джип? - Никто. Это уже кое-что! С раздражением, которое поднималось из самой глубины его души, он пробормотал: - Я не вынесу, если тебе придется страдать, а этот тип Фьорсен выйдет сухим из воды. Можешь ты отказаться от встреч с Саммерхэем, пока мы не добудем для тебя развода? Это необходимо уладить, пока никто ничего не знает. Я думаю, ты можешь пойти на это ради меня, Джип? Джип поднялась и долго стояла у окна, не отвечая. Уинтон пристально следил за ее лицом. Наконец она сказала: - Нет, не могу. Мы можем отказаться от встреч, дело не в этом. А дело в том, что я перестала бы себя уважать. Ах, отец, разве ты не понимаешь, что Фьорсен на свой лад действительно любил меня? Как могу я притворяться? Создавать для себя юридическое оправдание, рассказывать о Дафне Уинг, о его пьянстве, о ребенке; делать вид, будто я хотела, чтобы он меня любил, в то время как я ненавидела его, и мне было безразлично, верен он мне или нет. И пойти на это, зная, чувствуя каждую минуту, что для этого, другого, я - все! Лучше уж рассказать все Фьорсену и попросить его, чтобы он развелся со мной. - А если он не захочет? - Тогда моя совесть будет по крайней мере чиста; и мы будем жить так, как сможем. - А маленькая Джип? Глядя прямо перед собой, словно желая проникнуть в будущее, Джип медленно проговорила: - Когда-нибудь и она поймет. А возможно, все это кончится, прежде чем она узнает. Разве счастье бывает долговечным? Она наклонилась к нему, поцеловала в лоб и вышла. Осталось тепло ее губ, ее аромат, словно пахнувшие на Уинтона откуда-то из далекого прошлого. Значит, ничего нельзя сделать? Люди его склада обычно не слишком глубоко вникают в переживания даже своих близких; теперь он вдруг яснее, чем когда-либо раньше, постиг натуру дочери. Бесцельно принуждать Джип действовать наперекор ее собственным чувствам! И все же сидеть и просто наблюдать все это - видеть, как его собственная страсть с ее испепеляющей силой теперь возродилась в ней, и, возможно, на многие годы! Старая народная пословица промелькнула в его голове: "Яблоко от яблони недалеко падает". Она теперь отдала всю себя, и будет отдавать полными пригоршнями - без меры, без оглядки! Как он сам, как ее мать!.. Пусть так! Джип все-таки выпала лучшая доля, чем той, покойной. Не надо заранее напрашиваться на неприятности. А слезами горю не поможешь! ГЛАВА VIII Джип лежала без сна. Мозг ее сверлила мысль, что надо все рассказать Фьорсену. Захочет он развестись с ней, если она об этом попросит? Презрение к тому, что он называл "этой буржуазной моралью", его безволие, грубость, наконец, уязвленное самолюбие - все это, конечно, помешает ему быть уступчивым. Нет, он не даст ей развода! Она в этом уверена - разве что случайно, если ему самому понадобится узаконить свою свободу; но это маловероятно. Что она выиграет от развода? Успокоит свою совесть? Но вправе ли она думать о собственной совести, если это может причинить боль любимому? И не смешно ли говорить о совести но отношению к человеку, который менее чем через год после женитьбы взял себе любовницу, не постеснялся даже встречаться с ней в доме, который содержит и оплачивает его жена? Нет, сказать обо всем Фьорсену - это только потешить свою уязвленную гордость, ведь ей приходилось делать то, чего она не хотела. Она спустилась к завтраку, ни на шаг не приблизившись к решению; ни она, ни отец не упоминали о вчерашнем разговоре. Потом Джип вернулась в свою комнату, чтобы после месячного отсутствия привести в порядок платья. Было уже за полдень, когда, услышав легкий стук, она открыла дверь и увидела Марки. - Прошу извинения, мэм. Джип впустила его. Марки закрыл за собой дверь. - Мистер Фьорсен в прихожей, мэм. Он пролез в дверь, когда я открыл ее на его звонок; он почти оттолкнул меня, и я не смог удержать его. - Отец дома? - Нет, мэм. Майор отправился в клуб фехтовать. - Что вы сказали Фьорсену? - Сказал, что я посмотрю, но, насколько могу судить, никого нет дома. Может быть, попробовать как-нибудь отделаться от него, мэм? Джип покачала головой. - Скажите, что его никто не может принять. Вальдшнепьи глаза Марки под черными кустистыми бровями смотрели на нее с грустным сочувствием. Он открыл дверь, собираясь выйти. За дверью стоял Фьорсен, он быстро, рывком проник в комнату. Она увидела, как Марки поднял руки, словно желая обхватить его сзади, и сказала спокойно: - Марки, пожалуйста, подождите там. Когда дверь закрылась, она отошла к туалетному столу и остановилась, глядя на мужа; сердце ее билось так, словно готово было выскочить вон. Он отрастил себе бородку, щеки у него слегка округлились, глаза казались еще более зелеными; в остальном он был таким же, как запомнился ей. И первой ее мыслью было: "Почему я жалела его? Он не будет мучиться, не сопьется до смерти - у него жизненных сил хватит на двадцать человек". Неестественная улыбка, с которой он вошел, исчезла с его лица. Он оглядел комнату с тем же наполовину злобным, наполовину трусливым выражением, которое ей было знакомо. - Ну, Джип, - сказал он, и голос его слегка дрогнул. - Наконец-то! Ты не хочешь поцеловать меня? Как глупо! Джип вдруг почувствовала себя совершенно спокойной. - Вы хотите поговорить с моим отцом? Его нет дома. Фьорсен возмущенно пожал плечами. - Послушай, Джип! Я вчера вернулся из России. Я заработал кучу денег. Вернись ко мне! Я исправлюсь, клянусь тебе! Ах, Джип, вернись ко мне, и ты увидишь, как все будет хорошо! Я увезу тебя за границу, тебя и bambina {Девочку (итал.).}. Мы поедем в Рим, словом, куда захочешь, мы будем жить так, как тебе нравится. Только вернись ко мне! Джип ответила с каменным лицом: - Вы говорите бессмысленные вещи. - Джип, клянусь, я не встретил женщины, которая может сравниться с тобой. Будь добра ко мне еще раз. Теперь я не собьюсь с пути. Испытай меня! Испытай меня! Моя Джип! Эти трагические, умоляющие интонации показались ей сейчас особенно фальшивыми и ребяческими; Джип поняла, как сильно то, новое чувство, которое живет в ее сердце. И чем больше оно о себе заявляло, тем жестче становились ее лицо и голос. - Если это все, что вы пришли сказать, - пожалуйста, уходите. Я никогда не вернусь к вам. Раз и навсегда поймите это, пожалуйста. Его молчание произвело на нее больше впечатления, чем его мольбы; своей обычной крадущейся походкой он приблизился к ней вплотную, чуть не касаясь лицом ее лба. - Ты моя жена, - сказал он. - Я требую, чтобы ты вернулась. Ты должна быть у меня. Если ты не вернешься, я убью тебя или себя. И вдруг он обнял ее и рванул к себе. Она подавила крик и очень тихо, не двигаясь, сказала: - Отпустите меня, мне больно. Сядьте спокойно. Я вам кое-что расскажу. Ее тон заставил его разжать руки и отодвинуться, чтобы увидеть ее лицо. Джип отвела его руки, села на старый дубовый сундук и указала ему на подоконник. Сердце у нее болезненно колотилось, она ощущала почти физическую тошноту: когда он стоял близко, она чувствовала сильный запах коньяка. Все выглядело так, словно она попала в клетку дикого зверя или в одну палату с сумасшедшим! Она вспомнила о его растопыренных пальцах, готовых, как когти, впиться в ее ребенка. Вспомнила так живо, что она едва видела его сейчас, сидящего на подоконнике и ждущего, что она скажет. Пристально глядя прямо ему в глаза, она тихо сказала: - Ты говоришь, что любишь меня, Густав. Я тоже старалась тебя любить, но не могла никогда, с самого начала. Я очень старалась. Я думаю, для тебя все-таки имеет значение, что чувствует женщина, даже если это твоя жена. Она увидела, как дрогнуло его лицо, и продолжала: - Когда я поняла, что не могу любить тебя, я почувствовала, что у меня нет на тебя прав. Я не настаивала на своих правах, правда? Снова его лицо дрогнуло, но она торопливо продолжала: - Но не мог же ты требовать от меня, чтобы я всю свою жизнь прожила без любви - ты, который любил столько раз? - Крепко сжав руки, сама себе удивляясь, она проговорила: - А теперь я люблю. Я отдалась другому. Он издал какой-то странный, скулящий звук и закрыл лицо руками. У Джип промелькнуло в голове: "Прием попрошайки: пожалейте, дорогой сэр, будьте милосердны!" Что же, он сейчас вскочит и задушит ее? Броситься к двери, позвать на помощь? Несколько долгих и страшных мгновений она смотрела на него; он сидел на подоконнике, раскачиваясь из стороны в сторону, все так же закрыв лицо руками. Вдруг, не глядя на нее, он прижал руку ко рту и выбежал из комнаты. Через открытую дверь Джип увидела фигуру Марки - он сделал движение, когда мимо него пробегал Фьорсен. Заперев дверь, она легла в постель. Сердца ее стучало, как молоток. Если от этого потрясения Фьорсен снова запьет, мало ли что может еще случиться? Он говорил дикие вещи; но какое у него право на ревность, на гнев? Какое право? Она вскочила, все еще дрожа, подошла к зеркалу и машинально стала поправлять волосы. Просто чудо, что она осталась невредимой! Она уговорилась с Саммерхэем встретиться в три часа на скамейке в Сент-Джеймском парке. Но теперь все стало другим, стало трудным и опасным. Подождать, посоветоваться с отцом? Но если бы она не пришла на это свидание, Брайан стал бы беспокоиться, думать, что с ней что-то случилось; или ему пришло бы в голову - о, глупость! - что она забыла о свидании или даже раскаялась в своей любви! А что бы подумала она сама, если бы он не пришел на свидание после стольких дней блаженства? Она, конечно, решила бы, что он раздумал, разлюбил, понял, что она недостойна его, что женщине, которая способна отдаться так легко, он не может посвятить свою жизнь. В этих жестоких сомнениях Джип провела следующие два часа, пока стрелка не подошла к трем. Если она не пойдет, он явится сюда, на Бэри-стрит, а это еще опаснее. Она надела шляпу и быстро пошла в сторону Сент-Джеймского дворца. Убедившись, что ее никто не преследует, она почувствовала себя смелее. Она опоздала на десять минут и сразу увидела, что он прохаживается взад и вперед, оборачиваясь через каждые несколько секунд, чтобы не упускать из виду скамейку. Поздоровавшись с той трогательной небрежностью любовников, которая мало кого обманывает, они пошли по аллее в Грин-парк. Она передала ему разговор с отцом. И только когда он крепко сжал ее руку под зонтиком, лежавшим у нее на коленях, она заговорила о Фьорсене. Он убрал руку и спросил: - Он прикасался к тебе, Джип? Этот вопрос потряс ее. Прикасался ли? Да! У Саммерхэя вырвалось что-то вроде стона, он стиснул зубы. Она воскликнула: - Брайан! Не надо! Я никогда не позволила бы ему поцеловать меня. Он с усилием заставил себя поглядеть на нее. - Ничего! Все хорошо, - сказал он наконец. Она сидела неподвижно, уязвленная в самое сердце. Для него она загрязнена, запятнана. Ну, конечно! Но ведь сердце ее никогда не было затронуто; оно принадлежит только ему одному, навсегда! Видимо, этого мало для мужчины. Он хочет, чтобы осталось в неприкосновенности и тело. Но это непоправимо; надо было думать об этом раньше, а не сейчас. Убитая, она сидела, глядя прямо перед собой. Возле них остановился маленький мальчик - он глядел на них круглыми неподвижными глазами. В руке он держал ломоть хлеба, намазанный джемом, рот и щеки у него были перепачканы. Женский голос позвал: "Джекки! Иди сюда сейчас же!" Мальчик бросился прочь, но все оглядывался, держа в руках хлеб с джемом, словно предлагая кусочек Джип. Саммерхэй обнял ее. - Все прошло, дорогая. Это не повторится. Обещаю тебе! Да, конечно, он может обещать, может даже выполнить это обещание. Но он будет страдать, всегда будет страдать, когда подумает о том человеке. И она сказала: - Я могу быть только такой, какая я есть, Брайан. Я не могу стать иной для тебя. Я хотела бы этого, о, как я хотела бы этого! - Не думай об этом, - ответил он. - Идем ко мне, выпьем чаю. Там никого нет. Прошу тебя! Он взял ее за руки. И Джип забыла обо всем, осталась только радость оттого, что она с ним. ГЛАВА IX Пробежав мимо Марки, словно слепой, Фьорсен вышел на улицу; не пройдя и сотни шагов, он бросился назад. Он забыл шляпу. Слуга, все еще стоявший в дверях, протянул ему его широкополый головной убор и захлопнул дверь перед самым его носом. Фьорсен направился в сторону Пикадилли. Если бы не это выражение лица Джип, чего бы он не натворил! Вместе с приступом мучительной ревности он чувствовал какое-то облегчение, словно избавился от чего-то ужасного. Так, значит, она никогда не любила его! Никогда? Невозможно! Немыслимо, чтобы женщина, которую он любил так страстно, не почувствовала бы никогда такой же страсти! Перед ним вставал ее образ - она уступала, всегда уступала. Не могло же это быть сплошным притворством! Он ведь не какой-нибудь заурядный человек - у него есть обаяние, или... это только другие женщины так думают? То, что она сказала, - ложь; нет, она, безусловно, солгала! Он вошел в кафе и заказал коньяку. Ему принесли графин, на котором были отмечены порции. Он просидел долго. А когда встал и вышел, было выпито ровно девять порций; он чувствовал, что кровь его бурлит от гнева, а душа полна благородства. Что ж, пускай себе любит! Но уж позвольте и ему добраться до глотки ее любовника! Вдруг он замер на месте. На доске, которую нес человек-реклама, стояли слова: "Дафна Уинг. Пантеон. Дафна Уинг. Пластические танцы. Поэзия движения. Сегодня в три часа. Пантеон. Дафна Уинг". Вот кто действительно любил его - маленькая Дафна! Шел уже четвертый час. Войдя в зал, он с каким-то чувством горького удовлетворения занял место в партере, поближе к сцене. Какова ирония судьбы!.. Ага, вот она вышла на сцену. Пьеретта в короткой юбочке из прозрачного муслина, лицо, под стать костюму, сильно набелено. Она встала на пальцы и медленно вращается, подняв руки в виде арки над шелковистыми кудрями. Идиотская поза! Но на лице ее было прежнее кроткое выражение, напоминающее голубку. Эта ее одухотворенность в танце потрясла Фьорсена, хотя позы были нелепы. Она порхала из конца в конец сцены, делая пируэты, на мгновение ее подхватывал затянутый в черное трико Пьеро с таким же набеленным лицом. Он поднимал ее вверх ногами, потом она снова, соединив аркой руки над головой, стояла на одной ноге, согнув в колене другую и прижав к щиколотке опорной ноги. Затем Пьеро обхватывал ее за талию, и она, продолжая стоять на пальцах и подняв другую ногу вверх, вся трепетала, и трепетание ее тела должно было показать зрителю, как все это невероятно трудно; наконец, встав на всю стопу, она понеслась за кулисы и тут же выбежала обратное застывшим на лице одухотворенным выражением - заблудившаяся голубка! Ее точеные ноги сверкали белизной. Да, на сцене она была восхитительна! Высоко подняв руки, Фьорсен принялся аплодировать и крикнул "Bravo!" Он заметил, как глаза ее внезапно округлились, но только на мгновение, не больше. Она увидела его. "Меня не так-то легко забыть!" - подумал он. Потом она выступила во втором танце. На этот раз зрители могли увидеть еще и отражение ее фигуры в маленьком, покрытом водорослями искусственном пруду, устроенном посредине сцены. "Последний танец Офелии", - ухмыльнулся Фьорсен. Она была в легкой тунике цвета морской волны, с разрезами в нескольких местах, чтобы обязательно показать великолепные ноги; с маргаритками и васильками в рассыпавшихся волосах, она кружилась вокруг своего отражения в воде, томная, бледная, безутешная; затем, изображая горестное отчаяние, что нужно было для раскрытия образа, она исступленно стала носиться по сцене и, наконец, под сверкающими огнями рампы, погрузилась в искусственный пруд и поплыла среди бумажных водяных лилий. Она была все так же очаровательна - эти блестящие глаза, полураскрытые губы, распущенные волосы! Фьорсен снова высоко поднял руки, захлопал и снова крикнул: "Bravo!" Занавес опустился, но Офелия не вышла на вызовы - оттого ли, что она увидела его, или ей хотелось сохранить иллюзию, что она утонула? Такая "театральность" всегда была ей свойственна. Громко сказав "тьфу!" двум клоунам в ситцевых костюмах, которые хлопали друг друга по животам, он встал и вышел вон. Нацарапав на карточке: "Хотите видеть меня? Г. Ф.", - он передал ее через артистический вход. Ему ответили: - Мисс Уинг может принять вас через минуту, сэр. Прислонившись к оштукатуренной стене, Фьорсен стоял на сквозняке в коридоре и спрашивал себя: какого черта он здесь и какого черта она ему скажет? Она уже надела шляпу, а костюмерша застегивала на ней лакированные ботинки. Дафна Уинг протянула руку через ее голову и сказала: - О мистер Фьорсен, как поживаете? Фьорсен взял ее маленькую влажную руку и окинул девушку взглядом, опасаясь, однако, встретиться с ней глазами. Лицо ее осталось таким же и все-таки было новым. В нем чувствовалось больше твердости, больше уверенности; только безупречная гибкая фигурка не изменилась. Костюмерша пробормотала: "До свидания, мисс" - и ушла. Дафна Уинг слабо улыбалась. - Я так долго не видела вас. - Да. Я был за границей. Вы танцуете, как всегда, прекрасно. - О да; то, что случилось, не помешало моим танцам! Сделав над собой усилие, он посмотрел ей прямо в лицо. Неужели это та самая девушка, которая так цеплялась за него, надоедала своими поцелуями, слезами, мольбами о любви, хотя бы самой маленькой? Сейчас она была привлекательнее, намного привлекательнее, чем прежде! И он сказал: - Поцелуй меня, маленькая Дафна! Дафна Уинг не пошевелилась. Белыми зубками она прикусила нижнюю губу и ответила: - О нет, благодарю вас! Как поживает миссис Фьорсен? Он сказал отрывисто: - С ней покончено. - О! Она развелась с вами? - Нет. Довольно о ней, я сказал - довольно! Дафна Уинг, не двигаясь с места, стояла посреди своей маленькой, заполненной всяким хламом артистической. Она произнесла деловым тоном: - Не очень-то вы вежливы, не правда ли? Это просто забавно. Не знаю, рада ли я видеть вас. Мне было очень тяжело, вы сами понимаете; а миссис Фьорсен вела себя, как ангел. Зачем вы пришли ко мне? В самом деле! Зачем он пришел? Молнией мелькнула мысль: "Она поможет мне забыть". И он тихо проговорил: - Я поступил жестоко, Дафна. Я пришел, чтобы загладить свою вину. - О нет! Вы ничего не можете исправить; нет, спасибо! - Она стала натягивать перчатки. - Знаете ли, вы меня многому научили, я даже должна быть вам благодарна. О, вы отрастили бородку? Вы думаете, это вам идет? Нет, вы скорее напоминаете Мефистофеля. Фьорсен пристально смотрел на это прекрасное лицо - сквозь удивительную белизну кожи едва пробивался слабый румянец. Что ж, она смеется над ним? Дафна Уинг - и такой деловой тон! - Где вы теперь живете? - спросил он. - Я живу отдельно, в своей студии. Можете прийти и посмотреть, если желаете. Но только поймите сразу: любви мне не надо, я больше не хочу. Фьорсен осклабился. - Даже с другим? - спросил он. Дафна Уинг ответила спокойно: - Прошу вас обращаться со мной, как с леди. Фьорсен прикусил губу. - Могу я иметь удовольствие пригласить вас на чашку чая? - Благодарю вас. Я очень голодна. Я не завтракаю, когда у меня дневное выступление. Я считаю, что так лучше. Вам понравилось, как я танцую Офелию? - Весьма искусно, - Это делается с помощью зеркал, и еще там есть сетка из проволоки. Но у вас создалось впечатление, что я безумная? - Фьорсен кивнул. - Я очень рада. Так пойдемте? Мне очень хочется чаю. Она повернулась, взглянула на себя в зеркало, поправила обеими руками шляпу, на секунду показав замечательные линии своей фигуры, взяла сумочку, висевшую на спинке стула, и сказала: - Я думаю, вам лучше пройти вперед, если не возражаете. Так мы не обратим на себя внимания. Встретимся у "Раффеля", там у них очень вкусные вещи. Au revoir {До свидания (франц.).}. Совершенно сбитый с толку, раздосадованный, странно притихший, Фьорсен пересек Ковентри-стрит, вошел в пустой ресторан "Раффеля" и занял столик у окна. Образ Джип, сидящей на дубовом сундуке у кровати, начисто вытеснил танцовщицу. Но, подняв глаза, он увидел Дафну Уинг - она стояла на улице и внимательно рассматривала выставленные в витрине пирожные. Потом она вошла. - А! Вы уже здесь? Знаете, мне хотелось бы кофе-глясе, орехового торта и сладких марципанов; о, и чуточку сбитых сливок к торту! Вы не возражаете? - Усевшись на стул, она принялась разглядывать его. - Где вы были за границей? - В Стокгольме, Будапеште, Москве и других местах. - Великолепно! Как вы думаете, был бы у меня успех в Будапеште или Москве? - Возможно. Вы типичная англичанка. - О! Вы думаете, что я типичная англичанка? - Безусловно. Ваш тип... - Он едва удержался, чтобы не сказать: "Ваш вульгарный тип едва ли возможен в какой-либо другой стране". - Мой тип красоты? Фьорсен усмехнулся и кивнул. - Пожалуй, это - самое приятное из того, что вы когда-либо мне сказали. Но все-таки мне хочется думать, что я скорее греческого типа, языческого. Ее профиль на фоне яркого света был удивительно чист и нежен. Он сказал: - Вы, наверно, ненавидите меня, маленьк