и" мужчин в таких случаях, она уже готовилась прочесть ему нотацию. Но, испугавшись его взгляда, только прошептала: - Началось. Но вы не волнуйтесь, она сейчас еще не страдает. Мы скоро пошлем за врачом. Она у вас храбрая. - И с каким-то необычным для нее уважением и сочувствием сиделка повторила: - Не беспокойтесь, сэр. - Если она захочет увидеть меня, я все время буду в кабинете. Сделайте для нее все, что можете, сестра. Сиделка вернулась к Джип в задумчивости. Та сказала: - Это был отец? Я не хотела, чтобы он знал. - Все отлично, моя дорогая. - Как вы думаете, скоро ли опять начнутся боли, сестра? Мне хотелось бы повидать его. Сиделка погладила ее по волосам. - Скоро все это кончится, и вам будет хорошо. Мужчины ведь всегда такие беспокойные. Джип взглянула на нее и прошептала: - Знаете, моя мать умерла, когда рожала меня. Сиделка оправляла постель. - Это ничего; то есть, я хочу сказать... это не имеет никакого отношения... И видя, что Джип улыбается, она подумала: "Ну и дура же я!" - Если случится так, что я не выдержу, я хочу, чтобы меня сожгли. Вы запомните это, сестра? Я не могу сейчас сказать об этом отцу: это расстроило бы его. Сиделка подумала: "В таких случаях, кажется, требуется завещание; но лучше будет, если я обещаю ей это. Болезненное воображение, хотя она совсем не болезненная особа". И она сказала: - Очень хорошо, дорогая, только ничего подобного с вами не случится. - Мне очень стыдно, что все мне уделяют столько внимания и люди из-за меня несчастны. Сиделка, все еще занятая взбиванием подушек, пробормотала: - Вы и наполовину не так беспокойны и капризны, как многие другие. У вас все идет просто великолепно. - А сама подумала! "Странно! Она ни разу не заикнулась о своем муже. Не люблю, когда подобные истории происходят с такими чувствительными особами. Она просто трогательна". Джип пробормотала: - Я хотела бы повидать отца. Пожалуйста, поскорее! Сиделка, быстро взглянув на нее, вышла. Джип стиснула руки под одеялом. Ноябрь! Желуди и опавшие листья. Милый влажный запах земли! Желуди повсюду, по всей лужайке. Когда-то она брала на поводок старую гончую собаку и бегала с ней по лужайке, покрытой желудями и опавшим листом, а ветер все сдувал листья с деревьев - тогда она была в коричневом бархатном платье! Кто это назвал ее тогда "мудрой маленькой совой"?.. Сердце ее упало: снова начинались боли. Уинтон спросил, стоя в дверях: - Да, моя крошка? - Я только хотела посмотреть на тебя. У меня все хорошо. Лоб ее был весь в поту. Когда он шел по коридору, ее улыбка провожала его, словно рея в воздухе; но на лице Джип улыбка уже погасла. В кабинете ему снова стало тревожно. Почему не может он принять все эти страдания на себя? Уинтон шагал взад и вперед по ковру, пока наконец не послышался знакомый скрип колес. Он вышел в прихожую и пристально посмотрел в лицо доктору, совсем забыв, что старик понятия не имеет об особой причине его смертельной боязни за дочь. Потом он вернулся назад в кабинет. Злой юго-западный ветер швырял в оконные стекла мокрые листья. Вот здесь, у окна, он стоял, всматриваясь в темноту, когда Фьорсен приехал просить руки Джип год тому назад. Почему он не выпроводил тогда этого парня, почему не увез ее? В Индию, в Японию - куда угодно! Она не любит этого скрипача, никогда не любила по-настоящему. Чудовищно! Горечь переполнила сердце Уинтона, и он застонал. Потом он подошел к книжному шкафу; там было несколько книг, которые он всегда читал; он достал одну - "Жизнь генерала Ли". Поставив книгу на место, он взял другую - роман Уайт-Мелвиля "Бездельник". Печальная книга - печальный конец! Книга выпала из его рук и глухо стукнулась об пол. С какой-то ледяной ясностью он вдруг увидел свою жизнь, какой она может стать, если он второй раз понесет такую потерю. Она не должна умереть! Если она умрет, тогда для него остается только... В древние времена мужчину хоронили вместе с конем и собакой - знак уважения к нему, как охотнику. Все-таки в этом что-то было. Мысль эта почему-то успокоила его; он сел в кресло и долгое время смотрел на огонь в каком-то оцепенении. Потом его лихорадочные страхи возобновились. Какого черта они не приходят и ничего ему не говорят? Что угодно, только не эта тишина, не это смертельное ожидание! Кажется, хлопнула входная дверь? Стук колес? В дверях стоял Марки, держа в руке какие-то карточки. - Леди Саммерхэй, мистер Брайан Саммерхэй. Я сказал "нет дома", сэр. Уинтон кивнул. - Вы не завтракали, сэр. - Который час? - Четыре. - Принесите мне меховое пальто и портвейн. И разожгите камин. Узнайте, есть ли какие-нибудь новости. Марки кивнул. Нелепо сидеть в меховом пальто перед огнем, да еще не в холодный день!.. Говорят, что и после смерти жизнь продолжается. Он ни разу не почувствовал, что она продолжает жить. Она жила в Джип. И теперь, если Джип... Он встал и задернул занавеси. В семь часов доктор спустился вниз. Уинтон все еще сидел перед камином, неподвижный, закутавшись в пальто. Чуть приподнявшись, он оглянулся. Лицо доктора было в морщинках, веки на выпуклых глазах полузакрыты; это должно было означать улыбку. - Великолепно, - сказал он. - Великолепно - девочка! Никаких осложнений. У Уинтона задрожали губы. Он протянул было руку. Но, подчиняясь привычке целой жизни, ничем не выдал своих чувств и остался сидеть на месте. - Стакан портвейна, доктор? Подмяв стакан, доктор задумчиво рассуждал, разглядывая вино; - Гм! Это пятьдесят второй. Дайте мне лучше шестьдесят восьмого, тот покрепче. Спустя некоторое время Уинтон поднялся наверх. Перед дверью его снова охватил леденящий страх. "Очень удачно - пациент умер от упадка сил!" Слабый крик ребенка не успокоил его. Он был равнодушен к этому новому существу. Вдруг рядом с ним очутилась Бетти. - В чем дело, женщина? Не смейте! Всхлипывая, она лепетала: - Она выглядит так прелестно. О господи! О милая! Резко оттолкнув ее в сторону, Уинтон заглянул в раскрытую дверь. Джип лежала тихая и белая; ее темные глаза были прикованы к ребенку. На лице ее было выражение удивления. Она не заметила Уинтона, а тот стоял и молча глядел на нее. Сиделка что-то делала за ширмами. Впервые в своей жизни он видел мать с только что рожденным ребенком. Ее лицо - какое-то нездешнее - потрясло его. Она ведь, кажется, никогда не любила детей; говорила, что не хочет ребенка. Он вошел в комнату. Она сделала слабое движение рукой, показав на ребенка, глаза ее смеялись. Уинтон посмотрел на это запеленатое, все в красных пятнах крохотное создание; потом, наклонившись, взял руку Джип, поцеловал и на цыпочках вышел. За обедом он пил шампанское и был благодушно настроен. Следя за дымком своей сигары, он подумал: "Надо послать телеграмму этому скрипачу. В конце концов он тоже не чужой, может быть, страдает, как он сам страдал всего два часа назад. Держать его в неведении было бы..." И он написал: "Благополучно. Дочь. Уинтон". Он отдал телеграмму и приказал, чтобы конюх отвез ее сегодня же вечером. В десять часов он осторожно поднялся наверх. Джип спала. ГЛАВА XI Назавтра в полдень, возвращаясь с первой после долгого перерыва прогулки верхом, Уинтон встретил возле дома отъезжающую на станцию линейку, у которой, как и у всякого пустого экипажа, был какой-то несерьезный вид. В передней висели меховое пальто и широкополая шляпа. Это сразу объяснило ему, что произошло. - Мистер Фьорсен, сэр; наверху у миссис Фьорсен. - Он приехал с вещами? - Чемодан, сэр. - Тогда приготовьте ему комнату. Обедать tete-a-tete {С глазу на глаз (франц.).} с этим субъектом! Для Джип это было, пожалуй, самое странное утро в ее жизни. Губы сосущего ребенка вызывали удивительное чувство: какой-то размягченности, бесконечной теплоты, желания слиться в одно с этим маленьким созданием. И в то же время ни чувство юмора, ни чувство красоты не изменяли ей. Это было странное маленькое существо, с пучком черных волос, куда менее приятное, чем котенок. Но крохотные сморщенные розовые пальчики с почти неразличимыми ноготками, микроскопические кривые ножки, великолепные черные глаза, когда девочка открывала их, неподражаемое спокойствие, когда она спала, удивительная сила, с какой она сосала, - все это было чудом! Джип была благодарна этому созданию, которое не только не убило ее, но даже не причинило ей слишком больших страданий; благодарна за то, что ей, Джип, удалось выполнить роль матери в совершенстве, как сказала сиделка, - и это сделала она, так мало верившая в себя! Инстинктивно она решила, что это ее ребенок, не его; что девочка будет "вся в нее", как это говорят. Почему у нее было такое впечатление, она не могла бы объяснить - может быть, тут сказывалось спокойствие крошки, ее темные глаза? С часу до трех они спали вместе, крепко и единодушно. Сейчас, проснувшись, Джип увидела сиделку, стоявшую у ее кровати с таким видом, будто она хотела что-то сказать. - Кто-то приехал к вам, моя дорогая. "Он! - подумала Джип. - Не знаю... Не знаю..." Видимо, лицо выдавало ее мысли. Сиделка вдруг сказала: - Вы готовы к этому? - Да. Но только через пять минут, пожалуйста. Все это время она была настолько далека от него, что ей нужно было подготовиться, прежде чем его увидеть. Надо было разобраться в собственных чувствах, понять, что эта крошка, лежащая рядом, принадлежит и ему и ей. Она и его дитя тоже - вот это маленькое беспомощное создание. Нет, она - не его! Он не хотел ее, и теперь, когда она появилась после таких страданий, она - ее, не его! И никогда не будет принадлежать ему. Но тут пришла прежняя, обвиняющая мысль: "Я вышла за него замуж - я сама его выбрала. От этого не уйти!" Она почувствовала, что вот-вот крикнет сиделке: "Не пускайте его; я не хочу его видеть!" Но она подавила в себе это желание и сказала: - Ну вот, я готова. Вначале она заметила его костюм - темно-серый в светлую полоску, она сама выбирала эту материю; галстук был повязан бантом, а не узлом, волосы казались светлее обычного, как и всегда после стрижки; на щеках снова отросли бакенбарды. Почти с волнением она увидела, что лицо у него задрожало. Он на цыпочках быстро подошел к кровати, поспешно опустился на колени и, взяв ее руку, повернул ладонью вверх и прижался к ней лицом. Кончики его усов щекотали ей пальцы, нос был приплюснут к ее ладони, и он продолжал что-то бормотать, не отрывая лица от ее руки. Она чувствовала влажное тепло его губ. Джип знала, что он прячет сейчас свое раскаяние, все непотребства, которые он, возможно, совершил за это время, когда ее не было с ним, прячет страх, который он чувствовал, и волнение; которое испытывает при виде ее, такой тихой и бледной. Через минуту он поднимет голову и лицо у него будет совершенно другим. "Почему я не люблю его? - подумала она. - Ведь есть же в нем что-то достойное любви. Почему я не могу?" Взгляд его остановился на ребенке, он ухмыльнулся. - О моя Джип! Какая она смешная! О, о, о! На его лице появилась гримаса комического отвращения. Джип ребенок тоже казался смешным - маленькое красноватое, сморщенное личико, двадцать семь черных волосков, слюнки у едва заметного ротика; но она видела в нем и чудо; и тут в ней снова поднялось ее возмущение им - за его неуважение ко всем. Нет, она не смешная, ее девочка, и не уродливая! И даже если это так, он не смеет говорить ей об этом! Фьорсен пальцем прикоснулся к щеке ребенка. - Она настоящая, да, да! Мадемуазель Фьорсен. Тц, тц! Ребенок зашевелился. И Джип подумала: "Если бы я любила его, я не сердилась бы за то, что он смеется над моим ребенком. Тогда все было бы иначе". - Не буди ее, - прошептала она, заметив на себе его взгляд. Она знала, что его интерес к ребенку уже угас и что теперь он думает: "Долго ли еще ждать, когда я смогу обнять тебя снова?" И вдруг она почувствовала такой приступ слабости, какого у нее не было еще ни разу. Когда она снова открыла глаза, сиделка давала ей что-то нюхать, бормоча про себя: "Ну и дура же я!" Фьорсена уже не было. Увидев, что Джип открыла глаза, сиделка убрала нашатырный спирт, переложила ребенка, сказала: "Ну, теперь спать!" - и ушла за ширму. Как и все очень здоровые люди, она иногда вымешала на других недовольство собой. Но Джип не спала. Она глядела то на спящего ребенка, то на узор обоев, машинально стараясь отыскать птицу среди коричневых и зеленых листьев - на каждой полосе должна быть одна птица через каждый квадрат. Одна птица среди четырех других. Птица с зелеными и желтыми перьями и красным клювом... Когда сиделка выставила Фьорсена за дверь, заверив, что это был "только маленький обморок", он спустился вниз в полном унынии. Он терпеть не мог этот темный дом, в котором он всегда будет нежеланным гостем. Ему ничего не нужно здесь, кроме Джип, а у Джип случился обморок, едва он прикоснулся к ней. Он открыл какую-то дверь. Рояль! Гостиная. Уф! Нигде не горит камин. Что за бедность! Он подошел к двери и остановился, прислушиваясь. Ни звука. Серый свет в неприветливой комнате; в прихожей уже почти темно. Какая жизнь у этих англичан - хуже, чем зимой в его старом деревенском доме в Швеции, где во всяком случае поддерживают в каминах хороший огонь. И вдруг он возмутился. Ожидать здесь встречи с ее отцом! Провести здесь ночь! Джип, которая лежит там рядом с ребенком у груди, в этом враждебном доме, - не его Джип. Стараясь ступать неслышно, он вышел в переднюю. Его пальто и шляпа висели там. Он надел их. А чемодан? Здесь чемодана не было. Все равно, они пришлют его позже. Он хотел написать ей - сказать, что ее обморок огорчил его, что он опасается нового обморока и не может оставаться в этом доме - так близко от нее и в то же время так далеко. Она поймет! И вдруг неожиданная тоска сжала его сердце. Джип! Она нужна ему. Смотреть на нее, целовать, чувствовать, что она снова принадлежит ему! Открыв наружную дверь, он переступил порог и вышел с ощущением тоски и тяжести в душе. Весь путь до станции, по дорогам, уже окутанным темнотой, и в железнодорожном вагоне он продолжал чувствовать себя несчастным. Только на ярко освещенной улице, направляясь в такси к Росеку, он немного оживился. За обедом и позднее он уже почти забыл обо всем; к ночи тяжелое настроение вернулось снова, но в конце концов ночь и сон окутали его и принесли ему облегчение. ГЛАВА XII Джип поправлялась быстро. Это радовало Уинтона. Недаром сиделка говорила: "Она великолепно сложена, это очень важно в таких случаях". Перед рождеством Джип уже выходила гулять. А в сочельник старый доктор, как бы в виде подарка, объявил, что она, если пожелает, может возвращаться домой. После полудня она почувствовала себя хуже, а следующий день провела снова наверху, в постели. Собственно, ничего дурного не было, кроме какой-то ужасной вялости - словно сознание того, что возвращение домой зависит только от ее решения, лишало ее сил. И поскольку никто не знал о ее переживаниях, все, кроме Уинтона, были озадачены. Ей вскоре запретили кормить ребенка грудью. Только в середине января она сказала Уинтону: - Мне надо ехать домой, отец. Слово "домой" задело его, но он ответил только: - Очень хорошо, Джип. Когда? - В доме все готово. Я думаю, лучше всего завтра. Он еще у Росека. Я не стану его извещать. Два или три дня пробуду одна, чтобы поудобнее устроить ребенка. - Отлично. Я отвезу тебя. Он не пытался выяснять ее чувства к Фьорсену. Он хорошо знал, каковы они. Они поехали на следующий день и добрались до Лондона в половине третьего. Устройство Бетти и ребенка в свободной комнате, которая отныне становилась детской, потребовало от Джип всей ее энергии. Уже начинало смеркаться, когда, надев пальто, она взяла ключ от студии и пошла через сад; после десятинедельного отсутствия ей хотелось заглянуть туда... Какой сад - совсем зимний! Как все не похоже на тот тихий, теплый лунный вечер, когда Дафна Уинг, танцуя, появилась из густой тени деревьев! Голые ветви отчетливо рисовались на фоне серого, темнеющего неба - ни птичьего щебета, ни цветка. Она обернулась и посмотрела в сторону дома. Он казался холодным и белым; но там светились огни - в ее комнате, в детской; кто-то опускал шторы. Листья на деревьях уже совсем облетели, были видны дома вдоль улицы - каждый отличался от другого формой и цветом, как все лондонские здания. Было холодно, подмораживало; она почти бежала по дорожке. Над окном студии висели четыре небольших ледяных сосульки, она обломала одну. В комнате как будто горел огонь, она видела отблески его через неплотно задернутые шторы. Умница Эллен: она протапливает там! И вдруг Джип замерла на месте. Через щель между шторами она увидела две фигуры на диване. У нее перед глазами все пошло кругом. С каким-то мертвящим холодом в душе она заставила себя заглянуть в окно. Он - и Дафна Уинг! Он обнимал девушку за шею. Повернувшись к нему лицом, полуоткрыв губы, она смотрела на него, точно загипнотизированная, обожающим взглядом. Джип подняла руку. В какой-то миг она уже готова была постучать в окно. Но, ощутив тошноту, она опустила руку и бросилась бежать. Никогда она не покажет ни ему, ни этой девчонке, что они могут заставить ее страдать. Пусть сидят спокойно в своем гнездышке! Никаких сцен не будет! По обледеневшей лужайке она добежала до дома, прошла через неосвещенную гостиную, поднялась наверх, заперла дверь и села перед камином. Гордость бушевала в ней, бессознательно она сжала зубами кончик носового платка. Жар от камина опалял ей глаза, но она не подняла руки, чтобы заслонить их. Подумать только - что было бы, если бы она любила его! Платок упал на пол - она с удивлением посмотрела на него: капельки крови. Отодвинувшись от огня, она продолжала сидеть с усмешкой на губах. Как глядела на него эта девушка, как преданная собачонка... Девушка, которая так ластилась к ней! Она нашла теперь "выдающегося мужчину"! Джип вскочила и посмотрела на себя в зеркало. В ее собственном доме! Почему бы не здесь - в этой комнате? Почему не у нее на глазах? Не прошло и года, как поженились! Да, это почти забавно - почти забавно! И к ней вдруг пришла первая успокаивающая мысль: "Я свободна". Но все-таки этого было мало для гордой души, раненной так жестоко! Она снова подвинулась ближе к огню. Почему она не постучала в окно? Увидеть бы, как лицо этой девушки становится пепельно-серым от испуга! Увидеть его, пойманного с поличным, в комнате, которую она украшала для него, где играла для него столько часов! Давно ли они пользуются этой комнатой для своих свиданий - тайно входят через дверь из переулка! Может быть, это началось еще до того, как она уехала рожать! И тут поднялась в ней борьба между материнским инстинктом и оскорбленной гордостью - молчаливая отчаянная борьба. Будет ли она и сейчас чувствовать ребенка своим? Или крошка уйдет из ее сердца, станет для нее чужой, а может быть, даже ненавистной? Джип еще ближе подвинулась к огню и уселась поуютнее. Но ей было холодно, словно она захворала. Она подумала: "Если не сказать прислуге, что я здесь, они могут выйти в сад искать меня и увидят то, что увидела я! И потом закрыла ли я балконную дверь в гостиной, когда возвращалась?" Она позвонила. Снизу поднялась горничная. - Пожалуйста, закройте балконную дверь в гостиной, Эллен. И скажите Бетти: боюсь, я простудилась в дороге, я сейчас лягу. Попросите ее заняться ребенком. Лицо горничной выражало озабоченность, даже участие. Но не было того бегающего взгляда, который свидетельствовал бы о том, что она что-то знает. - Хорошо, мэм, я принесу вам бутылку с горячей водой, мэм. Не желаете ли принять ванну и выпить чашку горячего чая? Джип кивнула. Ей было все равно! А когда девушка ушла, она подумала: "Чашку горячего чая. Почувствую ли я, что он горячий?" Девушка вернулась с чаем. Она была предана Джип, обожала ее и всегда становилась на ее сторону, когда дело касалось порядка в доме, в котором не хватало слаженности. Хозяйка слишком хороша для него - иностранец, да еще с такими привычками! А уж манеры! Да у него нет никаких манер! Ничего хорошего из этого не получится. Ничего хорошего, если хотят знать ее мнение! - Я пустила воду в ванну, мэм. Хотите, чтобы я положила немного горчицы? Спустившись вниз за горчицей, она сказала кухарке: - С нашей хозяйкой творится такое, что прямо жалость берет. Кухарка, перебирая клавиши гармоники, которой она очень увлекалась, ответила: - Хозяйка скрывает свои чувства от всех. Слава богу, что она не говорит таким тягучим голосом, как ее старая тетка, - той мне всегда хочется сказать: "Пошевеливайся, милая старушка, не такое уж ты сокровище". И, растягивая, гармонику во всю длину, она потихоньку стала репетировать "Дом мой, милый дом!". К Джип, лежавшей в теплой ванне, эти приглушенные звуки доносились, как далекое гудение больших мух. Горячая вода, острый запах горчицы и стоны гармоники понемногу успокаивали, усыпляли ее. Когда-нибудь полюбит и она!.. Как странно, что она подумала об этом сейчас! Да, любовь придет и к ней! Перед ней вставали смутные видения - зачарованный взгляд Дафны Уинг, дрожь, пробегающая по ее руке... Вдруг жалость к себе поднялась в ее сердце - в этом была и горечь и радость. Но на что она может обижаться - она, которая не любит? Звуки, похожие на гудение стаи мух, становились глубже, трепетнее. Кухарка в экстазе играла все громче, особенно последнюю фразу: Пусть скромен мой дом, Нет места милее! ГЛАВА XIII Эту ночь Джип проспала так, словно ничего не случилось и ей ничего не надо решать. Но проснулась она несчастной. Из гордости она сохранит равнодушный вид и будет жить равнодушной жизнью. Но борьба между материнским инстинктом и возмущением все продолжалась. Она боялась теперь увидеть ребенка. Встав около полудня, Джип осторожно спустилась вниз. Она себе даже не представляла, какой ожесточенной была в ней борьба вокруг его ребенка. По-настоящему она это почувствовала, только проходя мимо двери детской, где спала девочка. Если бы ей не предписали прекратить кормление, возможно, и не было бы этой внутренней борьбы. У нее сжималось сердце, но какой-то бес заставил ее пройти мимо двери. Внизу она тихо бродила взад и вперед, вытирала пыль с фарфора, наводила порядок в книжном шкафу: после уборки в доме горничная так постаралась расставить книги, что первые тома Диккенса и Теккерея и других авторов оказались вместе на верхней полке, а вторые тома - на нижней. Но все время Джип думала: "Что мне до того, как все будет выглядеть в доме? Это не мой дом. Он никогда не будет моим!". За завтраком она выпила немного крепкого бульона, продолжая разыгрывать недомогание. Потом села писать письмо. Надо на что-то решиться! Но ничего не приходило в голову - ни одного слова, она не знала даже, как обратиться к нему. Горничная принесла записку от тетушки Розамунды и привела щенков, они принялись яростно драться за право овладеть вниманием хозяйки. Она опустилась на колени, чтобы разнять их, они же самозабвенно лизали ей щеки. И эта ласка словно ослабила железное кольцо, сжимавшее ей сердце. Нахлынула страшная тоска по ребенку. Сопровождаемая щенками, она поднялась наверх. Вечером Джип написала открытку: "Мы вернулись". Он получит открытку только когда проснется, часов в одиннадцать; инстинктивно желая продлить передышку, она почти весь следующий день занималась покупками, стараясь ни о чем не думать. Вернувшись к вечернему чаю, она сразу поднялась к ребенку. Фьорсен был уже дома, он ушел со скрипкой в студию. Джип потребовалось все ее самообладание. Скоро явится та девушка, она будет пробираться по темному, узкому переулку; может быть, в эту самую минуту ее пальцы барабанят в дверь; он открывает ей и бормочет: "Нет, она вернулась!" О, как та отпрянет от него! Быстрый шепот - уговариваются о другом месте свиданий! Губы к губам, и этот обожающий взгляд девушки; и вот она бежит прочь от захлопнутой двери, в темноту, разочарованная! А он сидит на роскошном диване и, грызя усы, смотрит своими кошачьими глазами на огонь. А потом, может быть, из его скрипки возникнут каскады звуков, в которых слезы, и ветер, и все, что когда-то околдовало ее! - Приоткрой, пожалуйста, окно, Бетти, милая, очень душно. Музыка... Нарастает, затихает! Почему она так трогает даже теперь, когда звучит для нее как издевательство? И Джип подумала: "Он, наверное, ждет, что я снова приду туда играть для него. Но я не приду, никогда!" Она пошла в спальню, наскоро переоделась и спустилась вниз. Ее внимание привлекла маленькая фарфоровая пастушка на каминной полке. Она купила ее более трех лет назад, когда впервые приехала в Лондон; жизнь казалась ей тогда сплошным бесконечным котильоном, во главе которого танцевала она сама. Теперь пастушка стала равнодушным, хотя и изящным символом совсем иной жизни, бесцветной жизни без глубины и теней - несчастливой жизни. Ей не пришлось долго ждать. Он скоро постучал в балконную дверь гостиной. Почему у людей, заглядывающих в окна из темноты, лица всегда кажутся голодными, ищущими, словно выпрашивающими то, что у вас есть и чего у них нет? Отодвигая задвижку, она думала: "Что я ему скажу?" Его пылкий взгляд, голос, руки - все казалось ей смешным; и особенно его разочарованный вид, когда она сказала: - Осторожнее, я еще нездорова. Хорошо провел время у графа Росека? - И, помимо ее воли, вырвались слова: - Боюсь, что ты соскучился по студии! У него забегали глаза; он принялся шагать взад и вперед по комнате. - Соскучился! Соскучился по всему! Я был очень несчастен, Джип! Ты даже не представляешь, как я был несчастен. Да, несчастен, несчастен! - С каждым повторением этого слова голос его становился веселее. Опустившись на колени, он протянул длинные руки и обнял ее. - Ах, моя Джип! Я теперь буду совсем другим человеком! Джип продолжала улыбаться. Чем еще могла она ответить на эти фальшивые излияния? Воспользовавшись тем, что он разжал руки, она поднялась и сказала: - Ты знаешь, что в доме ребенок? - Ах, ребенок? Я и забыл. Пойдем посмотрим на него. - Иди один, - ответила Джип. Наверное, он сейчас подумал: "За это она будет более нежна со мной". Неожиданно он повернулся и вышел. Она постояла немного с закрытыми глазами - ей снова виделись студия, диван, дрожащая рука девушки. Она подбежала к роялю и начала играть полонез. В этот вечер они обедали не дома, потом пошли в театр на "Сказки Гофмана". Все это позволяло еще немного оттянуть то, что она собиралась сказать. Когда они ехали в темной машине домой, она отодвинулась в угол под тем предлогом, что боится измять платье. Дважды она едва не закричала: "Я не Дафна Уинг!" Но каждый раз гордость глушила эти слова. Но какую другую причину может она придумать, чтобы закрыть перед ним дверь своей комнаты? Дома она увидела в зеркало, что он стоит позади нее - он прокрался в спальню неслышно, как кошка. Кровь бросилась ей в лицо, и она сказала: - Нет, Густав! Если тебе нужна подруга, ступай в студию. Он отпрянул в сторону и, прислонившись к спинке кровати, уставился на нее; а Джип перед зеркалом продолжала спокойно вынимать шпильки из волос. Она видела, как у него дергаются, словно от боли, голова и руки. Потом, к ее удивлению, он вышел. И снова смутное раскаяние примешалось к охватившему ее чувству свободы. Она долго лежала без сна, глядя, как отблески огня то вспыхивают, то гаснут на потолке. Мелодии "Сказок Гофмана" проносились в ее голове, обрывки мыслей сплетались в возбужденном мозгу. Она наконец уснула. Ей приснилось, что она кормит голубей и одна из голубок - Дафна Уинг. Она вздрогнула и неожиданно проснулась. В свете камина она увидела его, он сидел согнувшись в ногах кровати. Он совсем такой, как в их первую свадебную ночь: то же самое голодное вожделение на лице, те же протянутые руки. Не дав ей сказать ни слова, он заговорил: - О Джип! Ты не понимаешь! Все это - ничто... Только ты мне нужна! Я глупец. Я не умею владеть собою. Подумай, ведь тебя столько времени не было со мной! Джил сказала твердым голосом: - Я не хотела ребенка. - Да. Но он у тебя теперь есть, и ты счастлива! Не будь беспощадной, моя Джип! Тебе больше идет быть милосердной. Эта девушка... все это прошло... Я клянусь! Я обещаю... Джип подумала: "Как он посмел прийти и хныкать здесь вот так? У него нет нисколько достоинства - ни капли!" - Как ты можешь обещать? Ведь ты заставил девушку полюбить тебя. Я видела ее лицо. - Ты... ты видела ее?! - Да. - Она... дурочка! Она интересует меня меньше, чем один твой мизинец. Какое это вообще имеет значение, если я ее не люблю? Душа, а не тело, вот где сохраняется верность... - Нет, имеет значение! Особенно, если другой от этого страдает. - Ты от этого страдаешь, моя Джип? В голосе его прозвучала надежда. Но она ответила с удивлением: - Я? Нет - она. - Она? Но это ведь жизнь, опыт. Ей это не причинит никакого вреда. - Еще бы! Никому не причинит вреда то, что доставляет тебе удовольствие! После этой горькой отповеди он замолчал и долгое время только глубоко вздыхал. "Душа, а не тело хранит верность!" Но в конце концов, был ли он меньше верен ей, чем она ему, - не любившая, никогда не любившая его? Какое право у нее говорить все это, у нее, вышедшей за него замуж из-за тщеславия или из-за... чего? Вдруг он воскликнул: - Джип! Прости! Она вздохнула и отвернулась. Он склонился над ней. Она слышала, как он прерывисто дышит и всхлипывает; и вместе с вялостью и безнадежностью, овладевшими ею, она опять почувствовала к нему жалость. Не все ли равно? И она сказала разбитым голосом: - Хорошо, я прощаю! ГЛАВА XIV Джип не верила, что Дафна Уинг для Фьорсена - дело прошлое. Ее скептицизм подсказывал ей: то, что Фьорсен обещает сделать, весьма отличается от того, как он поступит на деле, если только представится случай; тем более, что этот случай кто-то заботливо подготавливает для него. После ее возвращения домой снова стал заходить Росек. Он, видимо, боялся повторить свою ошибку. Но это не обманывало Джип. Хотя самообладание Росека было полным контрастом безволию Фьорсена, она чувствовала, что поляк не прекратит своих домогательств; она понимала также, что он всячески будет стараться, чтобы Дафна Уинг получила возможность встречаться с ее мужем. Но гордость не позволяла ей упоминать о девушке. К тому же какой смысл говорить о ней? И Фьорсен и Росек - оба лгали бы ей; Росек потому, что понимал очевидную ошибочность своего тогдашнего поведения; а Фьорсен потому, что не в его характере было говорить правду, если только это могло доставить ему страдание. Решив ждать и терпеть, она жила минутой, никогда не думая о будущем, не думая вообще ни о чем. Она вся отдалась ребенку. Наблюдая за девочкой, ощущая так близко ее тепло, она наконец достигла того умиротворенного состояния, какое бывает у матерей. Но ребенок много спал, а кроме того, на него предъявляла права и Бетти. Эти часы были самыми тяжелыми. Взявшись за книгу, Джип тут же погружалась в размышления. С того вечера, когда она сделала свое открытие, она ни разу не перешагнула порога студии. Тетушка Розамунда бесплодно старалась вовлечь ее в жизнь общества; отец, хотя и наезжал, но гостил недолго: он боялся встретиться с Фьорсеном. Живя в таком уединении, она постепенно стала больше сама заниматься музыкой; и однажды утром, раскопав где-то свои детские музыкальные сочинения, она приняла решение. Днем она вышла из дома и зашагала по февральским морозным улицам. Мосье Эдуард Армо жил на первом этаже дома на Мерилбон-Род. Он принимал учеников в большой комнате, окна которой выходили в запущенный садик. Валлонец по рождению, человек необычайно жизнелюбивый, он никак не мог примириться со старостью и сохранял в сердце какой-то заветный уголок - поклонение женщине. У него было страстное влечение ко всему новому, даже к новому в музыке. Когда Джип появилась в этой хорошо памятной ей комнате, он сидел, запустив желтые пальцы в жесткие седые волосы. Он сурово посмотрел на Джип. - Ага! - сказал он. - Мой маленький друг! Она вернулась! - И, подойдя к каминной доске, он вынул из вазы букетик пармских фиалок, принесенных кем-то из учеников, и сунул ей под самый нос. - Берите, берите! Ну, много ли вы забыли? Пойдемте-ка! И, подхватив ее под локоть, он почти потащил ее к роялю. - Снимайте шубу, садитесь! Пока Джип снимала манто, он глядел на нее выпуклыми карими глазами из-под нависших бровей. На ней была короткая темно-синяя блузка, вышитая павлинами и розами, она выглядела теплой и мягкой. Фьорсен, когда она надевала эту блузку, называл ее "колибри". Мосье Армо пристально глядел на нее, и в глазах его светилась тоска старого человека, который любит красоту, но знает, что время любоваться ею для него уже прошло. - Сыграйте мне "Карнавал", - сказал он. - Вот мы сейчас увидим. Джип начала играть. Он кивнул головой, постучал пальцами по зубам и сверкнул белками глаз, что означало: "Нет, это надо играть по-другому!" Потом он вздохнул. Когда Джип кончила, он сел рядом, взял ее руку и, разглядывая пальцы, начал: - Да, да! Испортили все, аккомпанируя этому скрипачу! Trop sympatique {Очень мило! (франц.).}! Хребет, хребет, вот что нужно выпрямить! Четыре часа в день, шесть недель, и дело у нас снова пойдет. - У меня ребенок, мосье Армо. - Что? Это трагедия! - Джип в ответ покачала головой. - Вы любите его? Ребенок!! Он пищит? - Очень мало. - Mon Dieu! Да, вы все так же красивы. Это много значит. Но что вы можете делать, если ребенок? А нельзя немножко освободиться от него? Тут талант в опасности. Скрипач... а теперь еще ребенок! C'est beaucoup! C'est trop! {Бог мой!.. Это чересчур! Это уж слишком! (франц.).}. Джип улыбнулась. И мосье Армо, за суровой внешностью которого скрывалась добрая душа, погладил ее руку. - Вы повзрослели, мой маленький друг! - серьезно сказал он. - Не тревожьтесь, ничто еще не потеряно. Но - ребенок!.. Ладно! Мужайтесь! Мы еще повоюем! Джип отвернулась, чтобы он не увидел, как дрожат ее губы. Запах греческого табака, которым пропитаны здесь все вещи, старые книги и ноты, как и сам хозяин; старые коричневые занавеси, запущенный маленький сад с кошачьими тропками и чахлым карликовым деревцом; сам мосье Армо, свирепо вращающий карими глазами, - все это возвращало ее к тем счастливым дням, когда она приходила сюда каждую неделю, веселая и щебечущая и в то же время важная, довольная его откровенным восхищением ею; это было какое-то ликующее чувство, оно делало счастливыми и его и ее: ведь когда-нибудь она будет играть прекрасно!.. Снова загудел голос мосье Армо. Он говорил с грубоватой нежностью: - Ладно, ладно! Единственное, чего нельзя излечить, - это старость. Вы хорошо сделали, что пришли, дитя мое. Если у вас не все идет так, как должно, вы скоро утешитесь. Музыка!.. В музыке вы можете найти забвение. В конце концов, мой маленький друг, никто не отнимет у нас нашей мечты, - ни муж, ни жена, никто не может сделать этого. Будет и на нашей улице праздник! Люди, которые преданно служат искусству, излучают какое-то обаяние. Она ушла в этот день от мосье Армо, захваченная его страстью к музыке. Это будет только справедливо, если она станет лечить свою жизнь дозами того, что испортило ее, - ведь на этом основана и гомеопатия. Теперь она отдавала музыке каждый свободный час; К мосье Армо она ходила два раза в неделю, хотя ее тревожил этот лишний расход: их материальное положение становилось все более затруднительным. Дома она настойчиво упражнялась и так же упорно работала над композицией. Уроки она брала всю весну и лето, написала за это время несколько песен, но еще больше оставалось у нее сделанного только вчерне. Мосье Армо был снисходителен, видимо, понимая, что суровая критика может убить ее порыв, как мороз убивает цветы. К тому же в ее сочинениях и в самом деле было что-то свежее и самобытное. - Что думает о них ваш муж? - спросил он однажды. - Я их ему не показываю. Да, она никогда ничего не показывала ему: просто боялась, зная, как он высмеивает все, что раздражает его, а даже малейшая насмешка подорвала бы ее веру в себя, и без того уже похожую на чахлое растение. Единственным человеком, которому она, кроме учителя, показывала свои композиции, был - как ни странно - Росек. Однажды, переписав какое-то ее сочинение, он удивился. Теплота, с которой он похвалил этот маленький "каприз", была, видимо, искренней; она была благодарна ему и играла другие свои вещи, а однажды песню, которую сочинила для него. С этого дня она начала питать к нему какое-то дружеское чувство и даже немного жалеть этого бледного, скрытного, загадочного человека; она наблюдала за ним то в гостиной, то в саду и видела: он все еще не потерял надежды на то, что его желание сбудется. Правда, он никогда не навязывал ей своих чувств, хотя она знала, что стоит ей подать малейший повод, и все началось бы сначала. Выражение его лица и его неистощимое терпение трогали ее. Она не могла сильно ненавидеть человека, который так обожал ее. Она советовалась с ним о долгах Фьорсена. Их уже накопилось несколько сот фунтов, не считая большого долга самому Росеку. Как он мог залезть в такие долги? Куда деваются деньги, которые он зарабатывает? Его гонорары этим летом были высоки. Тратит ли он все на Дафну Уинг или и на других женщин? Внимательно наблюдая за Фьорсеном, она убедилась, что с ним произошла какая-то перемена; что-то в нем словно бы сдало - все равно как в часах, когда все поворачиваешь и поворачиваешь ключ, пока не лопнет пружина. Но работал он еще упорнее, чем раньше. Она слышала издали, что он без конца повторяет какой-нибудь пассаж и словно никогда не бывает доволен. Но в игре его уже не было прежнего огня и широты: она стала более сухой, в ней чувствовалось какое-то разочарование. Как будто он говорил себе: "К чему все это?" И в его облике тоже что-то изменилось. Она знала, была убеждена, что он тайно пьет. Но почему? Из-за его размолвки с ней? Или из-за девушки? Или просто он унаследовал это от пьяниц-предков? Джип старалась не задавать себе таких вопросов. Это привело бы ее к бесполезным спорам с собой, к новым признаниям в том, что она его не любит, к бесцельному осуждению этой девушки, - словом, к бесцельному отрицанию всего. Нет, все это безнадежно! Фьорсен легко раздражался, и казалось, ее уроки музыки злят его, - он говорил о них с презрительной нетерпимостью. Она понимала, что он считает их любительскими. Его злило и то, что она много времени отдает ребенку. К девочке он относился странно: заходил в детскую, вызывая тревогу Бетти, забавлялся с дочерью минут десять, потом укладывал ее обратно в кроватку, глядел на нее мрачно или с усмешкой и удалялся. Иногда он заглядывал в детскую, когда там была Джип, и, молча посмотрев на ребенка, уводил ее. Ее всегда мучила мысль, что она его совсем не любит, и еще больше - сознание того, что она не только спасла его, а, по сути дела, столкнула под гору, - какая ирония судьбы, какая расплата за ее тщеславие! Она уступала его притязаниям, но эта уступчивость стоила ей неслыханного напряжения - она с каждым днем все больше отдалялась от него. Такова уж была ее натура: она способна была пассивно терпеть, пока что-то в ней не сломается, а после этого - конец! Весна и лето прошли для Джип, словно какая-то засуха, когда облака маячат где-то страшно далеко, за завесой пыли; но вот они надвигаются все ближе и ближе, и наконец разражается гроза и омывает дождем истосковавшийся сад. ГЛАВА XV Первым настоящим летним днем в том году было десятое июля. Бывали и раньше хорошие дни, когда ветер дул с востока или севера; но теперь, после двух дождливых недель, солнце стало греть совсем по-летнему, мягкий ветерок приносил отовсюду аромат цветущих лип. В далеком углу сада, под деревьями, Бетти шила какие-то детские вещи, а ребенок крепко спал утренним сном. Джип стояла перед клумбой с ярким и нежным душистым горошком; у цветков были мелкие зеленые треугольные листочки и стебли с усиками, напоминающими усики насекомых. Шорох шагов по гравию заставил ее обернуться, и она увидела Росека, выходящего из гостиной. Он поклонился и сказал: - Густав еще спит. Я решил сначала повидаться с вами. Можем мы поговорить? Поколебавшись секунду, Джип сняла садовые перчатки. - Здесь? Или в гостиной? - Если можно, в гостиной. Чуть-чуть обеспокоенная, она пошла вперед и села в гостиной так, чтобы видеть Бетти и ребенка. Росек стоял, не произнося ни слова. Она невольно залюбовалась четким рисунком его чувственного рта, его безупречной элегантностью. - О чем же вы хотите говорить? - Боюсь, что о скверном деле. Что-то надо предпринять немедленно. Я пытался все это уладить, но они не хотят ждать. Они даже угрожают продать дом с молотка. Джип воскликнула, возмущенная: - Здесь почти все принадлежит мне! Росек покачал головой. - Договор на аренду дома составлен на его имя - вы только его жена. Кредиторы могут сделать это, уверяю вас. И я не в состоянии больше помогать ему - по крайней мере сейчас. - Разумеется, нет! Вам не надо было вообще ему помогать. Я терпеть не могу... Сколько он всего должен? - Около тысячи трехсот фунтов. Правда, это не так уж много. Но тут есть еще одно... - Худшее? Росек кивнул и продолжал: - Вы опять подумаете, что я хочу извлечь какую-то выгоду для себя. Я не могу допустить, чтобы вы на этот раз так подумали. Джип сделала нетерпеливое движение. - Я не буду так думать. Пожалуйста, расскажите мне. - Есть такой человек, по фамилии Уэгг, владелец похоронного бюро. Он отец одной девушки, которую вы знаете... - Дафны Уинг? - Да. Она ждет ребенка. Родители заставили ее все рассказать. Это означает, что ее контракты будут расторгнуты, и, конечно, со всеми последствиями. Джип медленно проговорила: - Пожалуйста, скажите: что может сделать этот мистер... мистер Уэгг? - У него бешеный характер, а в бешенстве человек его круга опасен. Наверное, он захочет массу денег - ну, возможно, и крови тоже. Он наклонился к ней и очень тихо сказал: - Джип, год тому назад я говорил вам об этом. Вы тогда не поверили мне. Я сказал вам, что люблю вас. Теперь я люблю вас еще сильнее, во сто раз сильнее!.. Не вставайте! Я поднимусь к Густаву. Он повернулся, и Джип решила, что он действительно уходит; но он остановился, едва перешагнув через порог балконной двери. Выражение его лица говорило о таком мучительном желании, что на минуту ей стало его жалко. Должно быть, Росек понял это - он внезапно обнял ее и попытался поцеловать в губы, но она отшатнулась, и он коснулся губами только ее шеи. Отпустив ее так же внезапно, он наклонил голову и вышел. Джип вытерла ладонью след его поцелуя и, ошеломленная, подумала: "Что я сделала, чтобы со много смели так обращаться? Что я сделала?" Гнев против всех мужчин вспыхнул в ней. Подойдя к письменному столику, она достала адресную книгу и стала искать. А, вот - Уэгг, Френклэнд-стрит, Фулхэм. Сняв со спинки стула свою сумочку, она положила туда чековую книжку. Потом, стараясь ступать как можно бесшумнее, проскользнула через переднюю, взяла зонтик и выбежала на улицу. Она поспешно шла в сторону Бэйкер-стрит. Заметив, что оставила дома перчатки, она завернула в первый попавшийся магазин, чтобы купить себе пару. Выбирая перчатки, она на время забыла о том, что пережила несколько минут назад. Но на улице ее сердце снова наполнилось горечью. А день был такой чудесный: яркое солнце, голубое небо, ослепительно-белые облака; с империала автобуса она видела этот день во всем его сиянии. Ей вспомнился господин, который поцеловал ее в плечо на первом ее балу. А теперь - еще это. Несмотря на бушевавший в ней гнев, она невольно почувствовала сострадание к этой девушке, глупенькой леденцовой девушке, жизнь которой искалечил ее муж. В Фулхэме Джип сошла на первом перекрестке и направилась пешком по довольно широкой улице с узкими серыми домами по обеим сторонам. Наконец она добралась до нужного ей дома. Когда она поднялась по только что вымытой лестнице, ей вдруг захотелось повернуться и убежать. Зачем, собственно, она пришла сюда? Дверь ей открыла неряшливо одетая прислуга. Баранина! Запах баранины - точно так, как говорила ей девушка! - Мисс... мисс Дафна Уинг дома? - Да. Мисс Дэйзи дома. Вы хотите видеть ее? Как доложить о вас? И, открыв первую из двух дверей, окрашенных коричневой краской, она добавила: - Присядьте. Я схожу за ней. Войдя в комнату, Джип постаралась преодолеть внезапную слабость и ощущение тошноты. Стол, на который она оперлась рукой, был покрыт красной байкой - должно быть, чтобы он не пропитался бараньим жиром. В буфете красного дерева красовались судок для уксуса и масла и зеленое блюдо с румяными яблоками. Перед камином стоял экран в бамбуковой раме, расписанный белыми и желтыми маргаритками, а на каминной доске - пучок крашеного ковыля бледно-розового цвета. Стулья были обиты красным сафьяном, занавеси - красно-коричневые, а стены - зеленые, и на них были развешаны гравюры Лэндсира {Лэндсир Э. Г. (1802-1873) - английский художник.}. Этот контраст зеленого и красного еще больше угнетал ее. Но вдруг глаза ее заблестели: она увидела на каминной полке маленькую фарфоровую вазу темно-синего цвета, стоявшую на черной подставке. Ваза была пуста. В этой комнате, куда все больше вторгался запах баранины, ваза казалась предметом из другого мира. Дафна Уинг, а не Дейзи Уэгг - вот кто, наверное, ее поставил здесь, и это растрогало Джип: ваза показалась ей эмблемой растоптанной красоты, всего того, что эта девушка пыталась выразить в ее саду около года тому назад. Восточный фарфор, такой тонкий и красивый! Удивительно еще, как родители позволили осквернить комнату, поставив сюда такую вещь! Она услышала вздох и обернулась. Девушка стояла спиной к двери с побледневшим, испуганным лицом. Джип подумала: "Она очень страдает". И протянула ей руку. Дафна Уинг сказала, задыхаясь: - О миссис Фьорсен! Она поцеловала протянутую руку Джип. Новая перчатка стала влажной от слез. Потом девушка отошла к двери. Джип снова захлестнула волна ярости против мужчин; она почувствовала сострадание к этой девушке - ведь бедняжке вскоре суждено пройти через те муки, которые совсем недавно вытерпела она сама. - Ничего, ничего, - сказала она ласково. - Вот только - что можно было бы сделать? Дафна Уинг закрыла руками бледное лицо и зарыдала - так тихо и в то же время так горько, что Джип стоило огромного труда сдержать слезы. То было искреннее отчаяние человеческого существа, у которого отняли надежду, и силу, и главное - любовь; такие рыдания может вызвать у страдающего человека только дружеское участие. Джип овладел неистовый гнев против Фьорсена, который сделал из этой девушки забаву для себя, а потом вышвырнул ее вон. Ей казалось, что она видит, как он гонит ее прочь потому, что она надоела ему; гонит, выкрикивая вслед злые слова, оставляя одну переживать последствия своего безрассудного увлечения. Джип робко погладила вздрагивающее плечо девушки. Дафна Уинг проговорила прерывающимся голосом: - О миссис Фьорсен, я так люблю его! Болезненный приступ смеха охватил Джип, дрожь пробежала по всему ее телу. Дафна Уинг заметила это. - Я знаю: это ужасно, - сказала она. - Но я люблю. А теперь он... Она снова начала безутешно рыдать, и Джип, глубоко потрясенная, принялась гладить ее по плечу, - О миссис Фьорсен, я так ужасно поступила с вами! Простите меня, пожалуйста, простите! - Хорошо, хорошо! Не плачьте... Не плачьте... Понемногу рыдания затихли, но девушка все еще стояла, опустив голову и закрыв лицо руками. Ах, эта красно-зеленая комната! И этот проникающий отовсюду запах баранины! Наконец Дафна приоткрыла бледное лицо: губы ее уже не просили леденца. Она пробормотала: - Вас, только вас он... он по-настоящему любит. А вы не любите его, как странно! О миссис Фьорсен, если бы только я могла увидеть его! Он не велел мне больше приходить, и я не осмелилась ослушаться. Я не видела его уже три недели, с того самого дня, как рассказала ему обо всем. О, что же мне делать? Теперь к жалости, которую испытывала Джип, примешалось возмущение: эта девушка готова снова приползти к мужчине, который так жестоко обошелся с ней. Дафна Уинг сказала печально: - Я знаю, у меня нет никакой гордости. Мне все равно, что он сделает со мной или что скажет обо мне, - только бы увидеть его! И снова возмущение Джип отступило перед состраданием. - Сколько осталось ждать? - Три месяца. Три месяца жить в таком отчаянии! - Я сделаю с собой что-нибудь ужасное! Теперь, когда я не могу танцевать, а они все знают, - жить просто невыносимо. Если бы я могла увидеть его, мне было бы легче. Я готова на все. Но я знаю, что ему больше не нужна. О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы я хотела! Тяжелый вздох вырвался у Джип и, неожиданно наклонившись, она поцеловала девушку в лоб. От ее кожи и волос еще исходил слабый запах флердоранжа, как в тот день, когда она спрашивала ее, стоит ли ей полюбить или нет; запах напоминал и о том вечере, когда она выпорхнула, словно бабочка, из темноты на лунный свет, кружась и трепеща, и тень ее трепетала перед ней. Стараясь рассеять напряжение, Джип показала на синюю вазу: - Должно быть, это вы поставили ее здесь? Девушка ответила с жалкой готовностью: - Она вам нравится? О, возьмите ее! Граф Росек подарил ее мне... О, это идет папа! Сейчас он войдет. Джип услышала мужской кашель, потом стук поставленного в угол зонтика. Девушка вся сникла и отошла к буфету. Дверь отворилась: вошел мистер Уэгг, низенький, толстый, с седеющей бородой, в черной пиджачной паре. У него был вид благонамеренного англичанина, исправно посещающего церковь, пьющего херес и питающегося бараниной, словом, вид человека, который сумел сам пробить себе путь в жизни. Лицо, цвет которого свидетельствовал о застарелой болезни печени, было такое же толстое, как и его тело, но вовсе не злое. Только в маленьких серых свиных глазках притаилась злость. Привычно грубым голосом, несколько смягченным профессиональной угодливостью, он произнес: - Да-а-а? С кем имею честь?.. - Миссис Фьорсен. До нее отчетливо доносилось его дыхание; он пододвинул стул. - Не хотите ли присесть? Джип покачала головой. На лице мистера Уэгга почтительность боролась с каким-то более примитивным чувством. Достав большой, с черной каймой носовой платок, он высморкался, потом тем же платком непринужденно провел по лицу и, обернувшись к дочери, проворчал: - Иди наверх. Девушка быстро повернулась и вышла. Мистер Уэгг снова прокашлялся; по силе звука можно было судить, что у него мощная глотка. - Могу я спросить, чему мы обязаны... - Я пришла повидать вашу дочь. Его маленькие глазки бегали, останавливаясь то на ее лице и ногах, то на собственной часовой цепочке, то на руках, которые он беспрерывно потирал; потом он снова смотрел на Джип, не решаясь, однако, взглянуть ей прямо в глаза. Джип поразило крайнее смущение этого человека. Она словно читала его мысли: "Ну как я могу обсуждать такое дело с этой приятной молодой дамочкой, женой мерзавца, который погубил мою дочь? Щекотливая вещь - вот в чем дело!" Наконец он хрипло проговорил: - Неприятная история, мэм. Не знаю даже, что и сказать. Право, не знаю. Как-то неловко, право, неловко. Джип сказала спокойно: - Ваша дочь сейчас очень страдает; в ее положении это нехорошо. Толстая фигура мистера Уэгга, казалось, еще больше раздалась вширь. - Простите меня, мэм, - пробормотал он, - но я должен назвать вашего мужа подлецом. Я сожалею, что приходится быть невежливым, но иначе я не могу. Если бы он оказался сейчас здесь, не знаю, смог ли бы я совладать с собой, - право, не знаю! Видимо, приняв ее жест за выражение сочувствия, он продолжал сиплым голосом: - Несколько деликатная тема для разговора с дамой, которая к тому же сама - пострадавшая сторона, но ведь у всех есть чувства! Я сразу сказал, что эти танцы - только вызов Провидению; но у женщины не больше здравого смысла, чем у яйца. Возьмите хотя бы ее мать! Карьера и прочее - подумаешь! Замечательная карьера! Я говорю вам, мэм, - я возмущен! Если этот мерзавец когда-нибудь встретится мне, я его отмечу, - человек я не молодой, но я отмечу его. А что сказать вам, - и сам не знаю. Подумать только: чтобы моя дочь так себя повела! Нет, это - оскорбление мне! А теперь имя ее затопчут в грязь, можно не сомневаться. Говорю вам откровенно: я надеялся, что вы об этом не узнаете, потому что, в конце концов, девушка уже наказана. А суды по бракоразводным делам - не очень-то это приятно, даже просто ужасно для порядочных людей. Имейте в виду: я не позволю своей дочери выйти за этого мошенника. Нет, не позволю, даже если вы разведетесь с ним. Пусть она так и несет свой позор! Джип подняла голову и сказала: - Никакого позора не будет, мистер Уэгг, если только вы сами до этого не доведете. Если бы незаметно отослать Дафну... Дэйзи... куда-нибудь в тихое место, пока все не кончится, тогда никто об этом я не узнает. Рот мистера Уэгга слегка приоткрылся, его дыхание, наверно, слышно было на улице. - Вы хотите сказать, мэм, что не собираетесь возбуждать судебное дело? Джип утвердительно наклонила голову. Мистер Уэгг стоял молча, только его лицо, чем-то напоминающее мопса, слегка подергивалось. - Ну что ж, - сказал он наконец. - Этого она, пожалуй, даже не заслуживает. Но не скрою: для меня это - огромное облегчение. И я должен сказать, что в такой молодой и красивой даме, как вы, проявляется истинно христианский дух. - Джип снова покачала головой, но он продолжал: - Да, да, это так! Это говорю вам я, человек, который годится вам в отцы, и исправный прихожанин. Он протянул ей руку. Джип подала ему свою, затянутую в перчатку. - Я очень, очень сожалею, - сказала она. - Пожалуйста, будьте к ней добрее. Мистер Уэгг стоял со скорбным видом, потирая руки. - Я семьянин, - сказал он. - Семьянин с серьезным взглядом на жизнь; я никогда не думал, что подобное могло произойти в моей семье, - никогда! Это... я не могу вам даже сказать, что это такое! Джип взяла свой зонтик. Она чувствовала, что должна немедленно уйти; в любой момент этот человек может сказать что-либо вовсе уж невыносимое. К тому же запах баранины все усиливается. - Мне очень жаль, - повторила она. - До свидания! - И она направилась к двери. Она слышала, как он тяжело дышал, провожая ее. Мистер Уэгг пропустил ее вперед, держась за ручку входной двери. Его свиные глазки глядели на нее почти благоговейно. - Да, - сказал он, - я очень счастлив, что имел честь познакомиться с вами; и, осмелюсь сказать, вы мне глубоко симпатичны. До свидания! Джип жадно вдыхала свежий воздух. Щеки ее горели; словно ища какой-то защиты, она раскрыла зонтик. Бледное лицо девушки снова встало перед ней, и она услышала ее голос: "О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы хотела!" ГЛАВА XVI Она шла под зонтиком, бессознательно стараясь держаться поближе к деревьям. В голове снова вихрем проносились все впечатления этого дня: Дафна Уинг; похожая на морду мопса физиономия мистера Уэгга; крашеный ковыль на камине, синяя ваза; Росек, бросающийся к ней; ее девочка, спящая под деревьями. Она дошла до Кенсингтонского парка и села на скамью. Близился час завтрака; няньки с детскими колясками, старики, собаки - все спешили подкрепиться. Люди оглядывались на красивую молодую женщину, которая праздно сидела и скучала в такой час, и пытались найти в ней хоть какой-нибудь недостаток - кривые ноги или что-нибудь еще. Джип не замечала ничего, кроме собак, которые то и дело на бегу обнюхивали ее колени. Она так долго приучала себя к равнодушию, так долго отказывалась смотреть в лицо действительности; но теперь этот барьер был сломан, и вот поток жизни захлестывает ее. "Процесс!" Тем, кто не поверяет своих личных дел даже ближайшим друзьям, и в голову не приходит возможность публичного обсуждения их бед; такая мысль, разумеется, никогда не возникала и у Джип. С горькой улыбкой она подумала: "Мне все же лучше, чем ей! А что, если бы я тоже любила его? Нет, я никогда, никогда не захочу любить. Женщины, которые любят, слишком много страдают". Она просидела в парке долго, пока не вспомнила, что в три часа должна быть у мосье Армо, а было уже около трех. Она поднялась и зашатала по траве. Воздух был полон гудения пчел, ворковали голуби, мягко шелестели листья, доносился запах цветущих лип, по синему небу медленно плыли спокойные, пышные облака. А она - почему ей суждено быть такой несчастной?.. Какой-то пятнистый спаньель - жуликоватый пес с широкой головой и пушистым чубом на макушке - пристал к ней, ожидая, что она бросит свой зонтик в воду и велит его доставать, - иначе зачем же люди что-то носят в руках? Мосье Арно шагал по комнате. Окна были открыты, но запах греческого табака еще не выветрился. - Я уже думал, вы не придете, - сказал он. - Вы бледны. Это от жары? Или... - он пытливо посмотрел ей в лицо, - ...или кто-нибудь обидел вас, мой маленький друг? Джип покачала головой. - А! Ну да! Вы ничего мне не рассказываете; вы никому ничего не рассказываете! Вы прячете свое милое лицо, как закрывает цветок свою чашечку по ночам. В вашем возрасте, дитя мое, надо поверять кому-нибудь свои горести, тайные страдания - это для музыканта то же самое, что сильный ветер во время сева. Ну, расскажите-ка мне о своих бедах. Я уже давно собирался расспросить вас. Мы ведь только однажды бываем молоды. Я хочу видеть вас счастливой. Станет ли ей легче, если она решится излить ему свою душу? Его карие глаза смотрели на нее вопросительно, как глаза старой собаки. Ей не хотелось обижать этого добряка. И все-таки это невозможно! Мосье Армо сел за рояль. Опустив руки на клавиши, он обернулся к ней. - Я люблю вас, знаете? Старики могут всей душой любить, хотя понимают тщетность своих чувств, и поэтому на них можно не сердиться. И все-таки нам доставляет удовольствие быть полезным юности и красоте; это согревает наши души. Расскажите мне о вашем горе. Он подождал мгновение, потом сказал раздраженно: - Ну, ладно, ладно! Перейдем к музыке! Обычно он сидел рядом с ней у рояля, но сегодня остался стоять, словно собираясь быть особенно строгим. Джип начала играть. То ли потому, что нервы ее были напряжены до предела, то ли потому, что она не успела даже позавтракать, но играла она лучше, чем когда-либо прежде. То был полонез Шопена ля бемоль мажор, песня революции, которая всегда казалась ей недостижимой. Когда она кончила, мосье Армо взял ее руку и поднес к губам - она почувствовала, как колется его щетинистая маленькая бородка. Подняв голову, она удовлетворенно вздохнула. Позади раздался насмешливый голос: - Браво! В дверях стоял Фьорсен. - Мои поздравления, madame. Я давно уже хотел видеть вас под вдохновляющим воздействием вашего... учителя! У Джип забилось сердце. Мосье Армо не шевелился, в глазах его был испуг. Фьорсен сложил пальцы щепотью и чмокнул. - Этот старый Панталоне! Фу-фу, ну и любовник! Джип увидела, как задрожал старик; она вскочила и крикнула: - Ты... ты... негодяй! Она услышала голос мосье Армо: - Прежде чем вы уйдете отсюда, monsieur, объясните мне вашу дурацкую выходку! Фьорсен погрозил кулаком и вышел, что-то бормоча. Они услышали, как хлопнула входная дверь. Джип отвернулась к окну и стояла, глядя во двор. Даже сюда добралось лето. Листья чахлого деревца блестели; в солнечном свете грелся черный кот с голубым бантом на шее. Из боковой улицы доносился голос торговки земляникой. Она знала, что мосье Армо все еще стоит, прижав ладонь ко рту, и ее мучило горе, угрызения совести. Так оскорбить этого доброго и безобидного старика! До такого издевательства ее муж еще не доходил. Она никогда не простит ему этого. Он оскорбил и ее, она не намерена больше терпеть! Она повернулась и протянула мосье Армо обе руки. - Мне ужасно жаль! До свидания, дорогой, дорогой мосье Армо! Я приду в пятницу. - И, прежде чем он смог ее удержать, она ушла. Как только Джип пересекла улицу и ступила на тротуар, она почувствовала, что кто-то схватил ее за платье, и увидела за собой Фьорсена. Она высвободилась и быстро пошла вперед. Неужели он решил устроить ей сцену прямо на улице? Он снова схватил ее за руку. Она повернулась и, глядя прямо ему в лицо, сказала ледяным тоном: - Пожалуйста, не устраивай сцен на улице и не смей преследовать меня. Если хочешь поговорить со мной, можешь сделать это дома. Она спокойно пошла вперед, но он все еще следовал за ней в нескольких шагах. Она подала знак первому проезжавшему такси. - Бэри-стрит. Поскорее! - Она увидела, что Фьорсен бросился за ней, но не успел задержать ее. Он стоял как вкопанный, даже под широкополой шляпой было видно, что он смертельно бледен. Но она была так разгневана и подавлена, что ей было не до этого. Она решила ехать к отцу. К Фьорсену она больше не вернется; но как забрать оттуда Бетти и ребенка? Уинтон сейчас наверняка в своем клубе. Наклонившись к шоферу, она сказала: - Нет. Хайд-ларк-корнер, пожалуйста. Швейцар, который знал ее, крикнул мальчику: "Майора Уинтона - живо!", - потом вышел из своей каморки, чтобы предложить ей стул и номер "Таймса". Она сидела с газетой на коленях, лишь смутно видя окружающее: тощего старого джентльмена, который озабоченно взвешивался в углу; лакея в белых гетрах, проходившего мимо с чайным подносом в руках; несколько шляп, висевших на крючках; обитую зеленым сукном доску, к которой были прикреплены полоски белой бумаги, напоминающие телеграфные ленты, и трех членов клуба, стоявших перед доской. Один из них, высокий, грузный, добродушный, в пенсне и белом жилете, снял соломенную шляпу и стал так, чтобы удобнее было смотреть на Джип и не казаться при этом назойливым, - должно быть, она ему понравилась. Потом мимо этой группки не спеша прошел ее отец; желая как можно скорее уйти из этого мужского святилища, она поднялась и встретила его на ступеньках лестницы. - Мне надо поговорить с тобой, отец, Он бросил на нее быстрый взгляд, взял шляпу и направился за ней к выходу. В машине он взял ее руку. - Что случилось, дорогая? - Я хочу вернуться к тебе. Я там больше не могу оставаться. Это... это... в общем - это конец. Он крепко сжал ее пальцы, словно хотел избавить ее от необходимости говорить дальше. Джип продолжала: - Но мне надо забрать ребенка; я боюсь, он попытается задержать девочку, чтобы заставить меня вернуться. - Он сейчас дома? - Не знаю. Я не сказала ему, что ухожу от него. Уинтон посмотрел на часы. - Ребенок гуляет в это время? - Да, после чая. Когда становится прохладнее. - Тогда я возьму эту машину. Ты оставайся у меня и приготовь для девочки комнату. Не волнуйся и не выходи из дома, пока я не вернусь. Какой он чудесный: даже не задал ни одного вопроса! Машина остановилась у дома на Бэрн-стрит. Он спросил спокойно; - Собак тоже взять? - Да. О, да! Он их не любит! - Хорошо. На ночь устроим вас позже, когда я вернусь. На этот раз я не буду рисковать. Скажи миссис Марки, пусть даст тебе чаю. Джип видела, как машина отъехала, как отец махнул ей рукой, и со вздохом тревоги и облегчения нажала кнопку звонка. ГЛАВА XVII Когда машина выехала на Сент-Джеймс-стрит, Уинтон приказал шоферу: - Как можно скорее! Слабый румянец проступил на его загорелых щеках; глаза зорко смотрели из-под полуопущенных век, губы были крепко сжаты. У него было выражение, ка- кое бывает у охотника, когда из чащи выбегает лиса. Да, он не собирается рисковать - атаковать в лоб. Это он всегда успеет, если в том будет нужда. У него были более крепкие нервы, чем у многих других мужчин, и та стальная решимость и находчивость, которые делают англичан его круга очень упорными в малых делах. У дома Фьорсена он остановил машину, позвонил и осведомился о Джип, испытывая даже некоторое удовольствие от своей уловки. - Ее нет, сэр. Мистер Фьорсен дома. - А! А девочка? - Дома, сэр. - Я пройду к ней. Она в саду? - Да, сэр. - Собаки тоже там? - Да, сэр. Не желаете ли чаю, сэр? - Нет, спасибо. - Но как проделать все это, не вызвав сплетен и подозрений в сговоре с Джип? И он добавил: - Я буду пить чай, когда вернется миссис Фьорсен. Выйдя в сад, он тут же убедился, что Фьорсен стоит у окна столовой и наблюдает за ним. Ребенок лежал под деревьями в дальнем конце сада; щенки с яростью бросились на Уинтона, но тут же успокоились, как только обнюхали его. Он подошел к детской коляске и, кивнув Бетти, наклонился над внучкой. Она лежала под кисейным пологом от мух и не спала. Ее большие карие глаза, уже похожие на глаза Джип, смотрели на него с торжественной серьезностью. Прищелкнув несколько раз языком, он стал так, чтобы самому видеть окна дома, а Бетти оказалась к дому спиной. - Я пришел с поручением от вашей хозяйки, Бетти. Только не волнуйтесь. Не оглядывайтесь по сторонам, слушайте меня внимательно. Джип на Бэри-стрит и решила остаться там; она хочет, чтобы вы, ребенок и собаки перебрались к ней. - Толстуха вытаращила глаза и открыла рот; Уинтон положил руку на край коляски. - Спокойно! Идите с ребенком гулять как обычно. Сейчас как раз время. И ждите меня на углу Риджентс-парк. Я подъеду на машине и заберу вас. Не суетитесь; не берите с собой ничего; делайте все так, как делаете обычно. Понятно? Не в натуре таких толстух, на попечении которых к тому же доверенный им ребенок, получать подобные приказы и выполнять их, не задавая вопросов. Увидев, как изменилось ее лицо и начала вздыматься ее пышная грудь, он быстро добавил: - Ну, Бетти, возьмите себя в руки! Джип ждет вас. Я все вам объясню в машине. - Да, сэр! Бедная крошка! А как же ее ночное белье? И белье миссис Джип? Помня о фигуре, все еще торчащей у окна столовой, Уинтон сделал вид, что играет с ребенком. - Об этом не беспокойтесь. Как только увидите меня в окне гостиной, собирайтесь и идите. Смотрите прямо, Бетти! Не оглядывайтесь. Я буду прикрывать ваше отступление! Смотрите, не подведите Джип. Возьмите себя в руки. С глубоким вздохом Бетти пробормотала: "Хорошо, сэр! О, господи!" - и завязала тесемки своего чепца. Уинтон кивнул ей и зашагал к дому. Он смотрел по сторонам, делая вид, что интересуется цветами, но заметил, что Фьорсен отошел от окна; войдя через балконную дверь гостиной, он быстро прошел в прихожую. Прежде чем отворить дверь в столовую, он прислушался. Фьорсен ходил по комнате из угла в угол. Он посмотрел на Уинтона запавшими глазами. - Как поживаете? Джип нет дома? - спросил Уинтон. - Нет. Это "нет" вызвало в Уинтоне что-то вроде сочувствия. Жизнь без Джип! Но сердце его тут же снова ожесточилось. Этот парень - сущее ничтожество. - Ребенок выглядит чудесно, - оказал он. Фьорсен снова начал шагать взад и вперед. - Где Джип? Она мне нужна. - Еще не так поздно. И вдруг Уинтон почувствовал отвращение к той роли, которую играл. Забрать ребенка, сделать все для спокойствия Джип - да! Но только не притворяться, что он ничего не знает. Повернувшись на каблуках, он вышел. Больше он не может кривить душой. Поняла ли его эта женщина? Он прошел в гостиную. Бетти с ребенком как раз заворачивала за угол дома. Через пять минут они будут у парка. Он стоял, выжидая. Только бы этот тип не зашел сюда! Через стену он слышал, как тот все еще расхаживает по столовой. Как долго тянутся минуты - прошло всего три! Он услышал, как открылась дверь столовой и Фьорсен прошел через прихожую к выходной двери. Что ему там надо? К чему он прислушивается? И вдруг Уинтон услышал вздох - точь-в-точь такой же, какой когда-то, в давно прошедшие времена, не раз вырывался у него самого: он тогда ждал, прислушивался к шагам, томимый тоской и тревогой. Неужели этот малый и в самом деле ее любит? Почувствовав, что он словно шпионит за Фьорсеном, Уинтон вышел в переднюю и сказал: - Ну что ж, я больше не буду ждать. До свидания! Слова: "Передайте привет Джип" - замерли у него на губах. - До свидания, - отозвался Фьорсен: Уинтон прошел под шпалерами, чувствуя, что одинокая фигура Фьорсена все еще маячит в полуоткрытой двери. Бетти уже не было видно, должно быть, она дошла до поворота. Его миссия удалась, но он не чувствовал подъема. Доехав до парка, он усадил в такси всю компанию, и машина с детской коляской, привязанной к крыше, на полной скорости помчалась вперед. Вместо обещанного Бетти объяснения он произнес лишь одну фразу: - Завтра вы все поедете в Милденхэм. И Бетти, которая боялась его еще с того разговора в Милденхэме много лет назад, взглянула на его профиль и не решилась задавать вопросов. Уинтон остановил машину у почтового отделения и послал телеграмму: "Джип и ребенок у меня. Письмо следует. Уинтон". Это облегчило его совесть; кроме того, это было необходимо, иначе Фьорсен мог обратиться в полицию. А теперь ему надо ждать, пока Джип не расскажет обо всем подробнее. Было уже поздно, когда они начали этот разговор. Сидя у окна, на которое Марки в знак молчаливого одобрения поставил два горшка гортензий, купленных на собственный риск и страх, Джип приступила к своей исповеди. Она ничего не утаивала, рассказывая о жалком фиаско своего замужества. Когда она дошла до Дафны Уинг и открытия, сделанного ею в студии, она увидела, как судорожно задвигался огонек отцовской сигары. В ее доме, в ее собственном доме! И после этого она продолжала жить с ним! Он не перебивал, но его молчание почти пугало ее. Перейдя к тому, что случилось сегодня, она заколебалась. Должна ли она рассказывать и о Росеке? Искренность взяла верх; и снова Уинтон не проронил ни слова. Когда она кончила, он встал и медленно загасил сигару о подоконник; увидев, в каком изнеможении она откинулась на спинку кресла, он только пробормотал: "Проклятие!" - и отвернулся к окну. В этот час, когда в театрах идут к концу спектакля, печальная тишина опустилась на лондонские улицы, ее нарушили только крики какой-то полупьяной женщины, должно быть, поссорившейся со своим любовником на пути домой, да звуки скрипки уличного музыканта, пытающегося наверстать упущенное время. Эти звуки чем-то раздражали Уинтона, напоминая о двух проклятых иностранцах, которые посмели так обращаться с его Джип. Взять бы их на мушку пистолета или на кончик шпаги; проучить бы их как следует! Он услышал ее слова: - Отец, я хотела бы заплатить его долги. Тогда все было бы так, словно я и не выходила за него замуж. У него вырвался вздох отчаяния. Он не верил в то, что за зло надо воздавать добром. - Я хочу быть уверенной, что у той девушки все будет в порядке, пока кончатся ее неприятности. Может быть, я могла бы использовать часть из тех... других денег? Гнев, а не осуждение ее порыва заставил его поколебаться; деньги и месть никогда не соединялись в его мыслях. - Я хочу чувствовать себя так, словно никогда не давала согласия выйти за него замуж. Может быть, его долги имеют к этому какое-то отношение, кто знает? Какое сходство! Сходство во всем: в фигуре, откинувшейся на спинку старого кресла, в лице, утонувшем в тени! И восторг охватил Уинтона. Он снова обрел ее! ГЛАВА XVIII До тех пор, пока Фьорсен не уходил из дома, его спальня напоминала, как выражалась горничная, "сущий хлев" - каждый день приходилось все основательно убирать и чистить. У него был особый талант устраивать беспорядок; комната выглядела так, будто в ней ночевали трое мужчин, а не один. Одежда, башмаки, щетки, бокалы, газеты, французские романы, окурки сигарет - все это было разбросано где попало; застоявшийся запах табака ударял в нос слугам, приносившим чай и воду для бритья. Когда в утро этого дня горничная провела к нему Росека, Фьорсен лежал на спине, мечтательно следя за дымком своей сигареты и за четырьмя мухами, которые плясали в солнечном луче, пробившемся сквозь зеленые шторы. Обычно этот час перед вставанием был у него часом творческого подъема, когда ему полнее удавалось ощущать все очарование музыки, когда приходило вдохновение и желание донести его до людей. В последнее время он как-то выдохся и отупел; но этим утром он снова ощутил тот прилив фантазии, то трепетное состояние, когда чувства ищут форму для своего выражения, а ум находит ее. Услышав стук в дверь и шепот горничной: "К вам граф Росек, сэр", - он подумал: "Какого дьявола ему нужно?" Как и всякого одаренного человека, но плывущего по жизни без руля и ветрил, Фьорсена раздражал менее одаренный Росек, который, однако, всегда хорошо знал, чего он хочет. Наверно, пришел говорить о деньгах или об этой девчонке. Как хорошо было бы, если бы девчонка умерла! Никчемное, примитивное создание!.. Ребенок! Господи! Каким он был ослом, о, каким ослом! Сначала ребенок у Джип, теперь у этой! Видит бог, он старался отвязаться от девушки, но попробуй отвязаться от репейника! Как она цеплялась за него! Он был терпелив, терпелив и ласков, но что поделаешь, если она ему надоела! Ему нужна только Джип, только его собственная жена! Теперь, когда он на какой-нибудь час-другой выбросил из головы всякие заботы и почувствовал себя счастливым, является этот тип с лицом сфинкса! - А, Поль! Садись. Какие новые неприятности ты притащил? Росек зажег сигарету. Его бледное лицо, на котором не было и тени улыбки, встревожило Фьорсена. - Тебе бы следовало остерегаться мистера Уэгга, Густав; он вчера приходил ко мне. У него вовсе не музыка на уме. Фьорсен сел на кровати. - Черт бы побрал этого мистера Уэгга! Что он мне может сделать? - Я не юрист, но представляю себе, что он способен доставить кучу неприятностей - уж очень молода девушка. Фьорсен злобно взглянул на него и сказал: - А зачем ты подсунул мне эту проклятую девчонку? - Я этого не делал, мой друг. - Нет, делал! В чем смысл твоей игры? Ты ведь ничего не делаешь без задних мыслей. Ты отлично это знаешь сам. Ну скажи, на чем ты играл? - Ты любишь удовольствия, я полагаю. Фьорсен проговорил с яростью: - Послушай! С дружбой нашей покончено! Я никогда не знал тебя по-настоящему. Всему этому конец! Оставь меня в покое. Росек ухмыльнулся. - Дорогой мой, так дружбу не кончают. Ты должен мне тысячу фунтов. - Хорошо, я их тебе верну. Жена даст мне взаймы. - О! Значит, она все еще без ума от тебя? А я думал, что она любит только свои уроки музыки. Подавшись вперед, Фьорсен прошипел: - Довольно об этом! Я отдам твою тысячу фунтов! Росек, все еще улыбаясь, отвечал: - Не будь ослом, Густав! Со скрипкой у плеча ты мужчина. Без нее - ребенок. Лежи спокойно, мой друг, и думай о мистере Уэгге. Но лучше всего - зайди ко мне потолковать обо всем. Пока до свидания. Успокойся. - И, стряхнув пепел сигареты в пепельницу, стоявшую у локтя Фьорсена, он удалился. Фьорсен обхватил голову руками. Будь они все прокляты: и отец девчонки и сама девчонка, Росек и прочие акулы!.. Он вышел на площадку лестницы. В нижнем этаже стояла полная тишина. Росек ушел - скатертью дорога! Он позвал Джип - ответа не последовало. Он вошел в ее комнату, изящно убранную, полную аромата цикламен! Потом выглянул в сад. В дальнем углу стояла коляска ребенка, а рядом толстуха нянька. Джип нет! Ее никогда не бывает, когда она ему нужна... Уэгг! Он вздрогнул; вернувшись в спальню, достал из шкафчика бутылку коньяку и отпил немного. Это его успокоило; он запер шкафчик и начал одеваться. Направляясь к студии, он задержался немного под деревьями, чтобы поиграть с девочкой. Бывали моменты, когда это крошечное создание с большими темными глазами, так похожими на глаза Джип, казалось ему очаровательным, а иногда она вызывала в нем только отвращение - какой-то бледный ублюдок! Этим утром, глядя на нее, он вдруг вспомнил о другом ребенке, который вот-вот появится на свет, и поморщился. Он уловил взгляд Бетти, выражавший испуг и удивление: как он смотрит на ее ненаглядную крошку! Фьорсен рассмеялся и пошел к студии. Настраивая скрипку, он вспомнил о том, как ведет себя Джип - она давно уже не приходит вовремя! Это возмутило его, как горькая несправедливость. Как будто все дело в этой злосчастной девчонке! Джип никогда не любила его, никогда не отвечала на его чувства, никогда не утоляла его жажду! Вот в чем суть дела. Ни одна другая женщина не заставляла его так томиться. Они всегда надоедали ему раньше, чем он им. А она не давала ему ничего. Неужели у нее нет сердца? Или оно отдано другому? Что это говорил Поль о ее уроках музыки? И вдруг его поразила мысль, что он ничего не знает - ровным счетом ничего! - о том, где она бывает и что делает. Уроки музыки? Почти каждый день она уходит из дому и пропадает целыми часами. Где? В объятиях другого мужчины? Он опустил скрипку в полном изнеможении. А почему бы и нет? Безудержная ревность, разжигаемая животной страстью, была в полной мере свойственна натуре Фьорсена. Он содрогнулся. Но, вспомнив об утонченности Джип, ее гордости и искренности, а главное, о ее пассивности, он успокоился. Нет, только не Джип! Он подошел к столику, на котором стоял графин с водой, и, налив немного коньяку, выпил. Это придало ему сил, и он принялся играть. Взяв отрывок из концерта для скрипки Брамса, он снова и снова повторял его. Он видел, что в его игре все время сказываются одни и те же погрешности. Он просто не узнавал себя. Техника пальцев в этой веши у него просто кошмарна!.. Джип берет уроки музыки... Гм! Зачем она их берет? Напрасная трата времени и денег - все равно из нее никогда ничего не получится, просто дилетантка. Там ли она сегодня? Давно пора завтракать, может быть, она вернулась? Он пошел в дом. Никаких следов Джип. Горничная спросила, подавать ли ему завтрак. Нет! Хозяйка вернулась? Когда она должна вернуться? Она ничего не сказала? Он отправился в столовую, съел бисквит и выпил коньяку с содовой. Это успокоило его. Он снова вернулся в гостиную и сел за письменный столик Джип. Как все аккуратно! На маленьком календаре подчеркнуто карандашом - среда, пятница. Для чего? Уроки музыки? Он достал из ящика ее адресную книгу. "Армо, 305-а, Мерилбон-род"; рядом с адресом приписка: "Три часа". Три часа. Вот он, условленный час! Глаза его остановились на маленькой репродукции старинной картины: вакханка с развевающимся зеленым шарфом, размахивающая бубном перед обнаженным купидоном, который смотрит на нее снизу вверх, держа в руках лук и стрелы. Фьорсен перевернул картинку; на обратной стороне было нацарапано: "Моему маленькому другу - Э. А.". Фьорсен подошел к роялю. Он поднял крышку и начал играть, бессмысленно глядя перед собой, не понимая, что играет. Великий артист? В последнее время ему все стало безразлично - пусть даже он никогда больше не коснется скрипки. Надоело стоять перед морем тупых физиономий, смотреть, как эти болваны хлопают руками! Его тошнит от этого тупого однообразия! Он встал, пошел в столовую и выпил еще немного коньяку. Джип не выносит, когда он пьет. Да, но какого черта ее так долго нет? Она берет уроки музыки. Уроки музыки! Уже почти три часа. Ну что же, он пойдет и посмотрит, чем она там занимается на самом деле, пойдет и предложит проводить ее домой! Знак внимания. Это ей должно понравиться. Все лучше, чем ждать, пока она соблаговолит вернуться да еще с безразличным видом. Он выпил еще коньяку, взял шляпу и вышел. Солнце палило, и, когда Фьорсен добрался до нужного дома, он почувствовал головокружение. Дверь открыла служанка. - Я мистер Фьорсен. Миссис Фьорсен здесь? - Да, сэр; желаете подождать? Почему служанка так странно смотрит на него? Уродливая девка. Как отвратительны уродливые люди! Когда она вышла, он приоткрыл дверь гостиной и прислушался. Шопен! Полонез ля бемоль мажор. Хорошо! Неужели это Джип? Очень хорошо! Он вышел из комнаты, двинулся по коридору и осторожно повернул ручку двери. Музыка прекратилась. Он вошел... Когда Уинтон покинул его дом - это было через полтора часа после того, что произошло у Армо, - Фьорсен продолжал стоять у входной двери. Подогретая коньяком ревность, побудившая его оскорбить жену и старого мосье Армо, улеглась уже тогда, когда Джип заговорила с ним таким ледяным тоном на улице; с той минуты его не оставлял страх, возраставший с каждым мгновением. Простит ли она? Для него, который всегда действовал под впечатлением минуты, подчас даже не сознавая, что именно он делает и обижает ли этим кого-нибудь, самообладание Джип оставалось тайной и всегда немного пугало его. Куда она ушла? Почему не вернулась? Его страх все нарастал, подобно снежному кому, скатывающемуся с горы. А что если она не вернется вовсе? Нет, она должна вернуться: здесь ребенок, их ребенок! Впервые при мысли о ребенке он почувствовал удовлетворение. Он отошел от двери и, выпив стаканчик коньяку с содовой, чтобы успокоиться, улегся на диване в гостиной. Чувствуя, как его согревает коньяк, он думал: "Я начну новую жизнь: брошу пить, брошу все, отошлю ребенка в деревню, увезу Джип в Париж, Берлин, Вену, Рим - куда угодно, только прочь из Англии, подальше от ее отца и от всей этой чопорной, скучной публики! Джип любит путешествовать!" Да, они будут счастливы. Прекрасные ночи... Упоительные дни... Чистый воздух, который не давит тебя и не принуждает пить... Подлинное вдохновение... Настоящая музыка! Запах цветущих каштанов на улицах Парижа, блеск Тиргартена, звуки серенад в переулках Флоренции, светлячки в итальянских сумерках - о, какие пьянящие воспоминания! Но тепло от коньяка проходило, он почувствовал озноб. Он закрыл глаза, решив поспать до прихода Джип. Но скоро снова открыл их, потому что ему стали мерещиться - с недавнего времени это бывало довольно часто - какие-то уродливые картины: отчетливые, меняющие форму лица - они становятся все отвратительнее, превращаются в дыры... дыры... дыры; гниль, кривые, корявые деревья, - двойные, тройные, искаженные человеческие лица! О кошмар! Но когда он открыл глаза, все исчезло. Было очень тихо. Ни звука не доносилось сверху. Не слышно даже лая собак. Он встал и пошел взглянуть на ребенка. Когда он проходил по передней, раздался звонок. Телеграмма! Он вскрыл ее. "Джип и ребенок у меня. Письмо следует. Уинтон". Рассмеявшись, он захлопнул дверь перед носом рассыльного и побежал наверх. Напрасно! И здесь ни души! Значит ли это, что она на самом деле его бросила? Он остановился у кровати Джип, рванулся вперед, упал поперек кровати, закрыл лицо руками и зарыдал, совершенно обессиленный выпитым коньяком. Неужели он потерял ее? Никогда не видеть, как закрываются ее глаза, никогда не целовать их? Никогда не любоваться ею? Он вскочил. Потерять ее? Нелепость! Этот невозмутимый дьявол англичанин, ее отец - да, это дело его рук, это он украл ребенка! Он спустился вниз и выпил коньяку. Это подкрепило его. Что делать? - "Письмо следует"! Идти на Бэри-стрит? Нет. Пить! Развлекаться! Схватив шляпу, он выбежал и зашагал так быстро, что у него помутилось в голове; тогда он взял такси и велел ехать в один из ресторанов Сохо. После завтрака, как обычно, очень легкого, у него сегодня ничего не было во рту, кроме бисквита. Поэтому он заказал суп и бутылку лучшего кьянти - о какой-либо другой еде он и думать не мог. Так он просидел более двух часов, бледный и молчаливый; лоб его покрылся потом, он время от времени оскаливал зубы и жестикулировал, потешая одних посетителей и пугая других, сидящих близко от него. Если бы его не знали здесь, его поведение могло бы показаться подозрительным. Около половины девятого он допил вино, встал, бросил на стол золотую монету и вышел, не дожидаясь сдачи. Уже горели фонари, но дневной свет еще не совсем угас. Он брел нетвердой походкой, направляясь в сторону Пикадилли. Мимо шла проститутка, она взглянула на него. Тупо осклабясь, он схватил ее за руку; дальше они пошли вместе. Внезапно девушка остановилась и стала вырывать руку; на ее темноглазом напудренном лице проступил страх. Фьорсен не выпускал ее руки и смеялся. - Пойдем, - говорил он. - Ты похожа на мою жену. Хочешь выпить? Девушка покачала головой и вдруг резким рывком высвободила руку и, как ласточка, нырнула в подземный переход через улицу. Фьорсен стоял, не двигаясь, и все смеялся. Второй раз за один день она ускользала от него. Прохожие с удивлением оборачивались. Чертовы уроды! Сделав гримасу, он пошел прочь от Пикадилли, миновал Сент-Джеймскую церковь и направился к Бэри-стрит. Разумеется, его туда не впустят! Но он только посмотрит в окна - там у них на окнах ящики с цветами! И вдруг он громко простонал - перед ним встала Джип среди цветов, в их саду. Он дошел до угла улицы и увидел скрипача, который пиликал у водостока на старой скрипке. Фьорсен остановился послушать. Бедняга! "Паяцы"! Он положил руку на плечо скрипача. - Послушай, друг, - сказал он, - дай-ка мне твою скрипку. Я великий скрипач. Я заработаю тебе немного денег. - Vraiment, monsieur? {Правда, сударь? (франц.).} - Ah, vraiment. Voyons! Donnez... un instant... vous verrez... {А, правда! Дай-ка... на минуту... ты увидишь (франц.).}. Скрипач, еще сомневаясь, но уже точно зачарованный, протянул ему скрипку; его темное лицо просветлело, когда он увидел, как неизвестный вскинул скрипку к плечу и как его пальцы управлялись со смычком и струнами. Фьорсен двинулся вперед по улице, ища дом с цветочными ящиками. Он увидел их, остановился и начал играть "Che faro" {"Что буду делать [без Эвриднки]?" - ария из оперы Глюка "Орфей".}. Он играл прекрасно на старой, разбитой скрипке; и скрипач, не отстававший от него ни на шаг, стоял и слушал, смущенный, завидующий, немного растерянный. Он играет, как ангел, этот долговязый, бледный monsieur со странным лицом, пьяными глазами и впалой грудью! Да, но все равно нелегко заработать деньги на улицах этого проклятого города! Можешь играть как сорок ангелов - и ни медяка! А тот начал новую мелодию - так и хватает за сердце... tres joli, tout a fait ecoeurant {Очень красиво, прямо досада берет (франц.).}. Но вот, извольте, - какой-то monsieur уже закрывает окна и задергивает шторы! Вечно одно и то же!.. Скрипка и смычок возвращены скрипачу вместе с кучкой серебра; а долговязый странный monsieur убегает, словно дьявол за ним гонится, - должно быть, здорово выпил парень! С болезненным ощущением, что его втянули в какую-то темную историю, хромой скрипач мрачно заковылял прочь, завернул за ближайший угол и почти целых две улицы шел, не останавливаясь. Потом, сосчитав серебро, которое Фьорсен положил ему в руку, и внимательно осмотрев скрипку, он сказал только одно слово: "Bigre" {К черту! (франц.).} - и отправился домой. ГЛАВА XIX Джип почти совсем не спала. Трижды она вставала, крадучись подходила к двери и смотрела на спящего ребенка. Вчерашний день совершенно измучил ее. Ночь была душная, в ушах еще стояли звуки скрипки. По этой песенке Пуаза она сразу узнала Фьорсена; а по тому, как резко отец задернул шторы, она поняла, что ее предположение правильно. Если бы она увидела его, ее бы не так расстроил этот отголосок старых чувств. Фьорсен снова сковал цепь, которую еще вчера она считала разорванной навсегда. В рыданиях старой скрипки ей слышались его слова: "Прости меня, прости!" Насколько было бы легче бросить его, если бы она действительно его ненавидела! С ним трудно жить, но его трудно и ненавидеть! Он так податлив, а ненависть можно испытывать только к сильным людям. Ее возмущали поступки Фьорсена и он сам, когда он их совершал; но потом ей становилось ясно, что она так же не может ненавидеть его, как не может и любить. С рассветом к ней снова вернулись решимость и чувство реального. Лучше всего признать, что все безнадежно, и пусть сердце ожесточится снова! Уинтон тоже провел бессонную ночь. Подумать только: играл на улице, под его окнами, словно нищий! Это уже предел всего! Он объявил за завтраком, что должен повидаться со своим адвокатом и выяснить, что надо сделать, чтобы Джип была избавлена от преследований. Возможно, потребуется составить какой-нибудь документ; он слабо разбирается в этих вещах. А пока ни Джип, ни ребенок не должны выходить из дома. Джип провела все утро за письмом к мосье Армо - она пыталась еще раз выразить свое огорчение, но умолчала о том, что порвала с Фьорсеном. Уинтон вернулся из Вестминстера спокойный и злой. Ему с трудом растолковали, что ребенок является собственностью Фьорсена; так что если он пожелает его вернуть, они по закону не вправе этому препятствовать. Все это растравило его старую рану, заставив еще раз вспомнить, что его дочь одно время принадлежала другому отцу. Он заявил адвокату, что скорее Фьорсен угодит в преисподнюю, чем он это допустит, и распорядился составить письменное соглашение о разводе, которое предусматривало бы уплату всех долгов Фьорсена при условии, что он оставит в покое Джип и ребенка. Рассказав все это Джип, Уинтон поднялся наверх в комнату, где временно устроили детскую. До этого дня маленькое создание интересовало его лишь как частица Джип; теперь ребенок стал для него чем-то самостоятельно существующим - эта крохотная темноглазая девчурка, которая серьезно смотрит на него, уцепившись за его палец. Вдруг ребенок улыбнулся - улыбка не отличалась особой прелестью, но она произвела на Уинтона неизгладимое впечатление. Решив сначала уладить дело с соглашением о разводе, он отложил отъезд в Милденхэм; однако, "не доверяя ни на йоту этим двум негодяям", он настоял, чтобы ребенка не выносили гулять без двух сопровождающих и чтобы Джип тоже не выходила одна. Его осторожность дошла до того, что в пятницу он сам проводил Джип до дома мосье Армо и выразил желание зайти и пожать руку старику. Это была забавная встреча. Оба с трудом искали тему для разговора, словно были жителями разных планет. После того, как несколько минут прошло в дружелюбных поисках выхода из этого неловкого положения, Уинтон вышел, сказав, что подождет Джип, а она села за рояль. Мосье Армо сказал спокойно: - Вы прислали мне очень милое письмо, мой маленький друг, и ваш отец тоже очень любезен. Ну а ваш муж, собственно говоря, сделал мне комплимент! - Его улыбка как бы подчеркнула его смирение. - Итак, вы снова у отца! Когда же вы найдете свою судьбу, хотел бы я знать? - Никогда! - О, вы так думаете? Нет, это невозможно! Но хорошо, не станем злоупотреблять временем вашего отца. За работу! Уинтон, когда они ехали домой, кратко сказал: - Славный старикан! На Бэри-стрит их ждала взволнованная горничная Джип. Утром она пошла прибирать в студию и увидела, что хозяин сидит на диване, обхватив голову, и ужасно стонет. - Он не возвращался домой, мэм, с тех пор, как вы... отправились в гости. Я не знала, что делать, побежала за кухаркой, и мы уложили его в постель. И я не знала, где вы, мэм, и позвонила графу Росеку, и он пришел - надеюсь, я не поступила неправильно? Он послал меня сюда, к вам. Доктор говорит, что у мистера Фьорсена что-то неладное с мозгом, он все время зовет вас, мэм. И я не знала, как мне быть. Джип, у которой побледнели даже губы, сказала: - Подождите здесь, Эллен. - Она вышла в столовую, Уинтон последовал за ней. - Ах, отец, что же мне делать? Болезнь мозга. Подумай только, как страшно чувствовать, что это я виной всему! Я должна поехать и увидеть его. Если на самом деле так, я этого не перенесу. Боюсь, что мне надо ехать, отец. Уинтон кивнул. - Я тоже поеду, - сказал он. - Пусть горничная возвращается и скажет, что мы скоро будем. Бросив прощальный взгляд на ребенка, Джип подумала с горечью: "Вот она моя судьба, и никуда мне от нее не уйти!" По дороге Джип и Уинтон молчали, она только крепко держала его за руку. Пока кухарка бегала наверх сообщить Росеку, что они приехали, Джип стояла у окна и смотрела в сад. Прошло всего два дня с тех пор, как она стояла в саду и ухаживала за своим душистым горошком; а здесь, на этом самом месте, Росек тогда поцеловал ее в шею! Взяв Уинтона под руку, она сказала: - Отец, пожалуйста, не придавай значения этому поцелую. Это ведь пустяки! Через минуту вошел Росек. Она еще не успела заговорить, как Уинтон отчеканил: - Сейчас, когда моя дочь дома, нет больше нужды в ваших любезных услугах. До свидания! Джип чуть подалась вперед. Она видела, что эти скупые слова пронзили латы Росека, как шпага пронзает оберточную бумагу. Росек поклонился с деланной улыбкой и вышел. Уинтон пошел за ним - словно опасаясь, что тот прихватит с собой чужую шляпу из передней. Когда входная дверь захлопнулась, он вернулся и сказал: - Думаю, он больше не будет тебя беспокоить. Джип была благодарна ему, и в то же время ей стало жаль Росека. Ведь вина его была только в том, что он влюбился в нее. Фьорсена перенесли в комнату Джип, более просторную и прохладную. Внезапно он открыл глаза: - Джип! Это ты? Как много страшного мне привиделось - не уходи больше! О Джип! - Он приподнялся и прижался лбом к ее руке. И Джип почувствовала - как и в ту ночь, когда он впервые пришел домой пьяный, - что в ней нет уже ничего, кроме желания защитить его. - Все будет хорошо! - пробормотала она. - Я останусь. Лежи спокойно, и ты скоро поправишься. Через четверть часа он уснул. Выражение страха, которое во сне то и дело появлялось и исчезало на его лице, тронуло ее сердце. Ведь болезни мозга так страшны! Она должна остаться: его выздоровление зависит от нее. Она неподвижно сидела возле него до тех пор, пока явился врач и позвал ее. У доктора был добродушный вид, он носил две жилетки и, разговаривая, все подмигивал Джип; с каждым таким подмигиванием ей казалось, что он приподымает завесу еще над какой-то ее семейной тайной. Главное дело - покой! Что-то угнетает его - да! И... гм... некоторая склонность к... коньяку! Это - прекратить! Не только нервы, не в порядке и желудок. У него видения - страшные видения - верный признак! Не совсем воздержанная жизнь до женитьбы. Женат... Как долго? - Добрые глаза доктора оглядели Джип с ног до головы. - Полтора года? Всего-то! Много играет на скрипке? Не сомневаюсь! Музыканты часто склонны к неумеренности... Слишком развито чувство красоты... жгут свечу с обоих концов! Она должна за этим присмотреть. Она, кажется, уезжала, не правда ли? Живет у отца. М-да. Никто не обеспечит лучшего ухода, чем жена. Лечение? Что ж! Принимать лекарство, которое он пропишет, утром и на ночь. Полный покой. Ничего возбуждающего. Чашечка крепкого кофе без молока, если почувствует слабость. Лежать в постели. Не волноваться, не расстраиваться. Еще молод. Сил у него хватит. Оснований для беспокойства пока нет. Завтра будет видно, нужна ли ночная сиделка. На месяц забыть скрипку, никакого алкоголя, строгая умеренность во всех отношениях. Подмигнув в последний раз и сделав ударение на слове "умеренность", доктор вытащил вечное перо и что-то нацарапал на листке записной книжки, пожал руку Джип, улыбнулся, застегнул верхнюю жилетку и удалился. Джип вернулась на свое место возле кровати. Какая ирония! Единственным ее желанием было освободиться, и вот она оказалась главным виновником его болезни! Если бы не она, ничто не угнетало бы его мозг; он даже мог быть еще неженатым! Его пьянство, долги, даже эта девушка - может быть, и всему этому виной тоже она? Она собиралась освободить и его и себя - и вот итог! Неужели есть в ней нечто роковое, что всегда приносит несчастье мужчинам, которых она встречала в жизни? Она причинила горе отцу, мосье Армо, Росеку, собственному мужу. А до замужества - сколько людей искало ее любви и уходило от нее несчастными? Подойдя к зеркалу, она долго и грустно вглядывалась в свое лицо. ГЛАВА XX Через три дня после своей неудавшейся попытки уйти от Фьорсена Джип написала Дафне Уинг; она сообщила ей о болезни Фьорсена, упомянула о коттедже близ Милденхэма, где, если Дафна пожелает, можно удобно устроиться и укрыться от любопытных; в конце письма Джип просила разрешения возместить убытки, связанные с расторжением контрактов. На следующее утро она увидела в своей гостиной мистера Уэгга. Он стоял посреди комнаты, держа в руке цилиндр, обвитый креповой лентой; на руках у него были черные перчатки. Он глядел в окно, словно желая воскресить в памяти Джип ту теплую ночь, когда луна бросала таинственные отблески на подсолнечники, а его дочь танцевала в саду. Ей хорошо была видна его толстая красная шея, отложной воротничок, повязанный черным галстуком поверх сверкающей белой рубашки. Протягивая руку, она сказала: - Как поживаете, мистер Уэгг? Очень мило, что вы пришли! Мистер Уэгг обернулся. Он выглядел явно озабоченным. - Надеюсь, вы в добром здравии, мэм? У вас здесь прекрасный уголок. Я сам без ума от цветов. Всегда увлекался ими. - Цветы в Лондоне - большое утешение. - Да-а-а. Мне кажется, вы могли бы выращивать здесь георгины. - Отдав дань savoir faire {Хорошему тону (франц.).} и смутному желанию немного польстить ей, он перешел к делу: - Моя дочь показала мне ваше письмо. Я решил не писать вам: в таких деликатных делах я предпочитаю говорить лично. По-моему, вы крайне любезны, если учесть ваше положение. Я сам тоже всегда стараюсь поступать по-христиански. Жизнь преходяща; никогда не знаешь, когда наступит твой черед. Я сказал дочери, что пойду и повидаюсь с вами. - Очень рада. Я надеялась, что вы придете. Мистер Уэгг откашлялся и продолжал: - Я не хочу говорить ничего плохого в вашем присутствии о некоем лице; тем более, что, как видно из письма, человек этот болен; но, право же, не знаю, как мне поступить в создавшемся положении. Мне неприятно думать о деньгах в связи с этим делом; но в то же время моя дочь потерпела убытки, очень серьезные убытки. Мне приходится думать о чести своей семьи. Имя дочери - это мое собственное имя; и, должен сказать, я пользуюсь уважением, - как исправный прихожанин, кажется, я уже говорил вам. Иногда, уверяю вас, я чувствую, что не могу совладать с собой, и только вот... вы... если позволено будет сказать, только вы удерживаете меня в границах. Его руки в черных перчатках то сжимались в кулаки, то разжимались, ноги в огромных сверкающих ботинках нервно переступали. Джип смотрела на эти ботинки, не решаясь взглянуть ему в глаза, а он продолжал разглагольствовать то о христианстве и чести, то о деньгах и мирских делах, то возвращался снова к своей обиде, то загов