тся такое-то насекомое и что оно служит пищей другому, которое в свой черед пожирается третьим. И все-таки есть люди, которые посвятили себя изучению подобного вздора и говорят о нем с восхищением. Они находят в этом занятии такое же удовольствие, какое испытывают те, кто целый день просиживает над решением загадок или распутыванием детских головоломок. Однако из всех ученых наиболее нелепы те, кто, изучая седую древность, становятся рабами своей страсти. Скудость письменных свидетельств они обычно восполняют собственными домыслами, а затем начинают свято верить в истинность предположений, в которых первоначально даже сами видели лишь игру фантазии. Европейцы немало наслышаны о китайской империи, однако о ее цивилизации, ремеслах, торговле, законах и нравах им почти ничего не известно, И сейчас на складах их купцов, ведущих торговлю с Индией, хранится множество утвари, растений, минералов и механизмов, пользоваться которыми они не умеют и не в силах даже приблизительно догадаться о их назначении. И вот, хотя народ этого ничего толком не знает даже о нынешнем Китае, философы, о которых я говорил, завели долгий, утомительный и высокоученый спор о том, каким был Китай две тысячи лет тому назад. Даже сейчас благополучие Европы и благоденствие Китая никак друг от друга не зависят, но две тысячи лет назад между ними и вовсе не было связи. Однако ученые исследуют этот вопрос, блуждая по лабиринтам древности. И хотя от той поры не осталось ни росы, ни запаха ветра и ни единой приметы, направляющей сомнительные поиски, они, руководствуясь смутными догадками, идут по несуществующему следу и усердно продолжают гоняться за призраком. При этом каждый предпочитает держаться своего пути. Один, например {1}, уверяет, будто Китай населили выходцы из Египта. Сезострис, заявляет он, достиг со своими войсками Ганга, И коль скоро он зашел так далеко, то мог добраться и до самого Китая, до которого оставалась какая-нибудь тысяча миль. А если мог добраться, то, следовательно, добрался, и Китай, следовательно, не был населен до его появления. Следовательно, он его и населил. Кроме того, у египтян есть пирамиды, а у китайцев фарфоровая башня. Египтяне обыкновенно по празднествам теплили свечи, китайцы в дни торжеств зажигают фонарики. У египтян есть своя великая река, а у китайцев - своя. Но самым неопровержимым доказательством является то, что древние правители Китая и Египта носили одинаковые имена. Император Ки {2} это несомненно фараон Ахтой {3} - ведь стоит вместо _К_ поставить _А_, а вместо _и_ поставить _хтой_, и мы получим имя _Ахтой_. С такой же легкостью можно доказать, что Мен {4} и император Юй {5} - одно и то же лицо. Стало быть, китайцы - это выходцы из Египта. Но другой ученый муж не согласен с вышеизложенным: он полагает, что Китай - колония, которую основал Ной {6} сразу после потопа. Это явствует, прежде всего, из огромного сходства между именами основателя китайской империи Фу Си {7} и Ноя, спасителя человечества, так, как их пишут англичане - Noah, Fohi. И правда, в том и другом по четыре буквы, причем разнятся только две. К тому же, согласно китайской хронике, у Фу Си не было отца; у Ноя, судя по библии европейцев, отец был, но поскольку он наверное утонул во время потопа, то можно счесть, что и У Ноя отца как бы не было. Следовательно, Ной и Фу Си - одно лицо. Сразу после потопа землю покрывала грязь, а раз ее покрывала грязь, то грязь эта должна была высохнуть, а если она высохла, то покрылась зеленью, и по этой прекрасной дороге Ной мог убежать от своих дурных детей, а раз мог, то, следовательно, он и убежал от них и ради развлечения проделал путь в две тысячи миль. Следовательно, Ной и Фу Си - одно лицо. Другая ученая секта, а все они, надобно заметить, слывут среди непосвященных великими учеными, утверждает, что китайцы ведут свое начало не от колонии Сезостриса и не от Ноя, а от Магога, Мешеха и Фувала {8}, и, следовательно, Сезострис, Ной и Фу Си - это совсем не одно и то же. Вот так-то, друг мой, праздность напускает на себя глубокомысленный вид, и, размахивая погремушкой, с младенческим бессмыслием требует, чтобы мир в восхищении взирал на нее, и называет это глупое времяпрепровождение философией и ученостью. Прощай! Письмо ХС [Подверженность англичан сплину.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Когда мужчины этой страны достигают тридцати лет, они каждый год уединяются, чтобы предаться сплину. Простолюдины, не располагающие мягкими подушками, пуховиками и покойными креслами, вынуждены лечить свою хандру пьянством, безделием и злостью. Когда они в таком настроении, чужеземцу лучше не попадаться им навстречу, иначе его длинному подбородку, поношенному кафтану или плоской шляпе нечего ждать пощады. Если же чужеземец им не встретится, они довольствуются дракой с себе подобными. Богатые, как более чувствительные, испытывают более сильные приступы этого недуга. Однако если бедняки в таком случае преисполняются дерзости, то эти, напротив, утрачивают твердость духа. И вот генерал, который, когда здоров, смело стоит под градом ядер, во время припадка боится задуть свечу, а адмирал, встречавший, не моргнув, бортовой залп, все дни напролет сидит в спальне, нахлобучив на себя два ночных колпака, и вздрагивает при малейшем сквозняке, так что лишь черная борода да насупленные брови отличают его от супруги. В загородных поместьях эта болезнь чаще поражает прекрасный пол, в городах же она особенно опасна для мужчин. Дама, годами чахнувшая в сельском уединении среди воркующих горлинок и тоскующих соловьев, вновь обретает былую живость, проведя одну ночь в городе за карточным столом. Зато ее супруг, который в деревне отличался завидным здоровьем, охотился и напивался, в городе томится хандрой в той же мере, в какой к его супруге возвращается веселость духа. Приехав в Лондон, они обмениваются недугами. Из-за ее званых вечеров и пикников он надевает меховой колпак и фланелевый набрюшник точь-в-точь, как индеец, который, когда его жена благополучно разрешится от бремени, дозволяет ей хлопотать по хозяйству, а сам вместо нее ложится в постель принимать поздравления и соболезнования. Но те, кто постоянно живет в городе, обязаны этим недугом прежде всего погоде. Трудно описать, что может натворить восточный ветер. Известны случаи, когда он превращал светскую даму в кушетку, олдермена - в пирожное с заварным кремом, а вершителя правосудия - в крысоловку. Даже философы становятся жертвой его воздействия. Поэтов он нередко превращает в детскую погремушку, а сенатора-патриота - в буфетный столик. На днях я отправился с визитом к господину в черном и вошел к нему в дом в том приятном расположении духа, которое всегда рождает уверенность в радушном приеме. Открыв дверь, я увидел, что мой приятель в халате и байковом ночном колпаке с самым унылым видом усердно учится играть на флейте. Мне показалось весьма нелепым, что человек на склоне лет тратит попусту здоровье и душевные силы, будучи кроме того от природы лишен музыкальных способностей, поэтому я решил спросить, зачем ему, человеку уже немолодому, понадобилось учиться играть на столь трудном инструменте. Но он даже не ответил и, не отнимая флейты от губ, лишь некоторое время сердито смотрел на меня, вздыхал, а затем вновь принялся дудеть свои гаммы. Исторгнув из флейты несколько самых унылых звуков, он, наконец, повернулся ко мне и осведомился, не кажется ли мне, что за два дня он добился поразительных успехов. - Как видите, - продолжал он, - у меня уже недурной амбушюр {1}, а что до пальцев, то мой учитель уверяет, что через несколько уроков они обретут нужную гибкость. Столь неуместные притязания меня настолько изумили, что я не знал, что и сказать. Впрочем, причина всех этих нелепостей скоро мне стала ясна: мой друг находился во власти сплина, и, к несчастью, его минутной прихотью стала игра на флейте. Желая незаметно рассеять его мрачное настроение, я принялся притворно поддакивать ему и пустился рассуждать о разных невеселых материях, с помощью чего философы нередко избавляются от хандры, заразив ею других. Я говорил о том, что человек несчастен в этой жизни, что благополучие одних зиждется на страданиях других и что мир устроен ужасно: горемыки чахнут под бременем бедствий, а мошенники благоденствуют в роскоши, я обличал бесчеловечность богача, неблагодарность нищих, лживость цивилизованных людей и жестокость невежественных. И в конце концов я помог ему вновь обрести безмятежность духа, вместе с ним посетовав о горестном уделе человека. - Как-то вечером, - поведал мой друг, - сидя в одиночестве у камина, я случайно заглянул в правдивый рассказ о людях, которых называют "ловцами воров" {2}. Я прочел о гнусных жестокостях, совершенных этими ненавистниками рода человеческого, об их притворной дружбе с теми, кого они собирались предать, о том, как они подстрекали тех на грабеж, а затем отправляли на виселицу. Временами, не в силах продолжать чтение, я восклицал: "И это - люди!" Как я узнал из дальнейшего, они много лет жили этим постыдным ремеслом и обогащались ценой крови. "Как! - снова восклицал я. - И я принужден жить в таком мире и называть таких людей братьями!" Я прочел, что тот самый человек, который вел осужденного бедняка к виселице, обрек его на казнь, дав под присягой лживые показания. "И у этого клятвопреступника, - думал я, - такой же нос, такие же губы, руки и глаза, как у Ньютона!" Наконец я добрался до описания того, как обыскивали несчастного, укравшего у одного из ловцов полкроны. Им было известно, что кроме этой монеты у него ничего нет, и после долгого обыска, который, как они знали, окажется бесплодным, отобрав полкроны, один из негодяев с притворным состраданием воскликнул: "Полно! Оставим бедняге все остальное. Ему это пригодится в Ньюгейте {3}, куда мы его посылаем!" Такой преступности и лицемерия терпеть я более не мог и, в ярости отбросив прочь книгу, я проникся отвращением к человечеству. Несколько минут я сидел молча, но вскоре меня стало раздражать громкое и назойливое тиканье часов. Я тотчас убрал их подальше и попытался вновь обрести спокойствие духа. Но вскоре меня привел в раздраженье ночной сторож. Не успел я прийти в себя, как мой душевный покой нарушил ветер, свистевший за окном. А когда ветер утих, я стал прислушиваться к шороху жуков-точильщиков в дубовых панелях. И тогда я понял, что утратил душевное равновесие. Я пробовал найти опору в философии и доводах разума, но как я мог сопротивляться или нанести ответный удар, если не видел ни единого врага? Мне не грозила никакая беда, мне нечего было опасаться, и все-таки я чувствовал себя несчастным. Утром, желая рассеяться и унять тревогу, я принялся ходить из кофейни в кофейню, но скоро заметил, что знакомые тяготятся мной, а остальные смеются. Тогда я пробовал заглушить тоску танцами, фехтованием и верховой ездой. Решал геометрические задачи, вырезал крышечки к курительной трубке, сочинял стихи и вырезал узоры из бумаги... В конце концов я занялся музыкой и убедился, что усердные занятия ею, если и не приносят исцеления, то, по крайней мере, умеряют все тревоги. Прощай! Письмо XCI [Влияние почвы и климата на характер и склонности англичан.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Есть свое удовольствие в размышлениях о том, как влияют почва и климат на людские нравы, на животных и растения различных стран. На животных это влияние сказывается более заметно, нежели на человеке, а на растительности особенно отчетливо. Бывает, что растения, ядовитые у себя на родине, утрачивают вредоносные свойства, оказавшись за морем. В Македонии, к примеру, водятся такие безвредные змеи, что с ними играют дети {1}, а в некоторых областях Феса {2}, говорят, водятся львы, до того робкие, что женщины способны криком отогнать их, хотя они ходят стаями. Но нет другой страны, где влияние почвы и климата проявлялось бы столь явно, как в Англии. Та же скрытая причина, которая придает задору собакам и петухам, наделяет здешних мужчин бешеным нравом. Впрочем, он здесь главным образом присущ простолюдинам. Люди образованные повсюду похожи друг на друга. Но, подобно тому, как об особенностях климата и почвы следует судить по плодам невозделанной природы, дух народа следует изучать на его грубых непросвещенных сынах. Английский простолюдин отличается от себе подобных во всем мире гордостью, нетерпеливостью и особой твердостью духа. Пожалуй, нет свойств, которые лучше поддавались, бы полировке, и, когда к ним добавляется благовоспитанность и умение сдерживаться, все вместе создает замечательный характер; утонченный и величественный, радушный и искренний. Таковы, как правило, лучшие из англичан. Но те, кто прозябает в первобытной грубости, менее любого другого народа под солнцем пригодны к общению с себе подобными. Бедняки, правда, всюду обходятся друг с другом без особой нежности. Собственные горести занимают их мысли, и, возможно, они не слишком щедры на сочувствие оттого, что не находят его в других. Но в Англии бедняки обходятся друг с другом с такой свирепой враждебностью, точно с рождения ведут непрерывную войну. Если, скажем, в Китае в узком переулке встретятся два носильщика, они снимут поклажу, принесут взаимные извинения за невольную заминку и на коленях попросят друг у друга прощения {3}. Когда же двум их собратьям по ремеслу случается столкнуться в Англии, они поначалу бранятся, а потом вступают в драку. Казалось бы, им довольно несчастий от нужды и тяжкого труда, и незачем усугублять эти беды враждой, но, по-видимому, такие мысли даже не приходят им в голову. Однако эта нелепость искупается тем, что в большинстве своем эти люди великодушны, смелы, предприимчивы. От малейшей обиды они теряют власть над собой, но сносят тягчайшие испытания с удивительной стойкостью. Они не раз доказывали, что способны перенести такие невзгоды, которые оказались бы не по силам другим народам. Очутившись по воле случая на пустынном острове, они выказывают невиданное упорство в борьбе с опасностями, а попав за преступление в тюрьму, прилагают больше усилий освободиться оттуда, чем кто бы то ни было. Особая прочность английских тюрем сравнительно с подобными сооружениями в любом другом месте свидетельствует о настойчивости англичан. Самые крепкие тюрьмы, какие я видел в других странах, не сумели бы обуздать неукротимый дух англичанина. Одним словом, все то, что в силах сделать человек в минуту крайней опасности, англичанин сделает. Его добродетели словно дремлют в тихую погоду и просыпаются лишь тогда, когда им предстоит помериться силами с родственной им бурей. Но лучшей похвалой этому народу служит великодушие его преступников, милосердие воров и грабителей с большой дороги. Пожалуй, ни один народ не может похвастать примерами того, как разбойники и в беззаконии сохраняют сострадание, показывая, что знают меру и в злодеяниях, и даже в самих преступлениях можно заметить след неугасшей совести. В любой стране грабеж и убийство почти всегда сопутствуют друг другу. Здесь же это случается очень редко и то лишь при опрометчивом сопротивлении или погоне. В других странах бандиты безжалостны, здесь же разбойник с большой дороги или грабитель во всяком случае ведут себя благородно с собратьями по ремеслу. Поэтому, основывая свое суждение об англичанах на примере добродетелей и пороков простонародья, я говорю, что их недостатки сразу же очевидны чужеземцу, но достоинства способен разглядеть лишь испытующий взор философа. На первых порах иностранцев возмущает дерзость этих людей, которые на улицах осмеивают и оскорбляют их, не оказывают им обычных в других странах мелких знаков внимания, которые среди людей незнакомых свидетельствуют о взаимном расположении. Они путешествуют по стране, но из упрямства или по невежеству не пытаются узнать ее поближе, все время замечают что-то, что вызывает у них отвращение, а затем отбывают восвояси и рассказывают, что это страна хандры, грубости и злобы. Одним словом, Англия - последнее место в мире, где следует путешествовать ради удовольствия, но зато путешествие там может многому научить. В знакомые я выбрал бы кого-нибудь другого, но друзьями - только англичан. Письмо ХСII [О том как некоторые философы измышляют для себя несчастья.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Наш разум любит придумывать несуществующие беды. Бродяга нищий, у которого нет ни защитника, ни стола, ни крова, думает, что истинное счастье - это трудиться и есть досыта. Снимите с него рубище, избавьте от нужды, накормите, оденьте и найдите ему занятие - его желания тотчас же возрастут и для счастья ему будут нужны дорогие наряды, яства и досуг. Предположим, что и эти его желания осуществятся, но чем выше он поднимется, тем большего захочет. Да, у него есть покой и достаток, но праздность, как известно, подруга неудовлетворенности, и скоро он пожелает не только избавиться от страданий, но и вкушать одни удовольствия. Вот и они отпущены ему. Увы! Это лишь разбудит в его душе тщеславие, которое неизбежно отравит будущее счастье завистью, разочарованием или пресыщением. Однако это умение мучить себя измышляемыми бедами покажется особенно смехотворным, когда мы взглянем на философские горести, страсть к которым нигде не достигает таких сумасбродных крайностей, как в Англии. Здешнему философу, видно, мало печалиться о том, что собственный его мир терзают войны, моровые язвы и варварство, нет, он будет горевать об обитателях Луны, если в расположении ее воображаемых гор обнаружатся изменения, и страшиться угасания солнца, если пятна на его поверхности увеличатся. Казалось бы, философия родилась, дабы делать людей счастливыми, здесь же она делает несчастными тысячи. На днях хозяйка принесла мне дневник одного из таких унылых философов, проживавшего здесь до меня. Дневник этот содержит историю жизни, которая кажется непрерывной чередой печалей, дурных предчувствий и огорчений. Описания одной недели будет достаточно, чтобы получить полное представление об остальном. Понедельник. В сколь скоротечном, гибнущем мире суждено нам жить и сколько поводов чувствовать себя несчастным дает человеку философия. Одно горчичное зерно будет порождать себе подобных неисчислимые годы, однако в том, что даровано этому крохотному семени, отказано нашей солнечной системе: горчичное зерно по-прежнему остается неизменным, тогда как солнечная система стареет и обречена в недалеком будущем на распад. Как будет ужасно, когда движение планет станет таким хаотическим, что возникнет нужда в исправлении, когда Луна впадет в страшный пароксизм изменений, а Земля, отклонившись от дневного пути и, подобно другим планетам, перестав обращаться по кругу, настолько сместится от центра вращения, что, не подчиняясь более законам системы, умчится в бесконечное пространство и столкнется с каким-нибудь небесным телом, а не то, упав на Солнце, угасит его или же мгновенно сгорит в его пламени. Возможно, сейчас, когда я пишу эти строки, эта ужасающая перемена уже началась. Как мне уберечься от этой всемирной катастрофы! И все же, несмотря ни на что, глупый человек смеется, поет и радуется прямо под этим самым солнцем и, по-видимому, совсем не озабочен своим положением. Вторник. Вчера лег в великой тревоге, но, пробудясь, утешился мыслью, что грозная перемена произойдет неизвестно когда, а посему мысль о ней, как и о смерти, можно легко вынести. Но сейчас наблюдаются другие перемены, перемены строго обусловленные и неотвратимые, хотя, к счастью, я почувствую их лишь в своих потомках. Дело в том, что угол, образуемый экватором и эклиптикой {1}, в настоящее время на двадцать минут меньше того, какой наблюдал две тысячи лет тому назад Пифей {2}. Если дело обстоит действительно так, то за шесть тысяч лет угол уменьшится еще на целый градус. Отсюда же следует, что наклон нашей земли, как ясно указал Лувиль {3}, постепенно изменяется, а это значит, что и климаты должны постепенно смещаться, и, следовательно, примерно через миллион лет Англия фактически окажется на месте нынешнего Южного полюса. Я содрогаюсь при одной мысли об этом! Как перенесут наши несчастные внуки этот чудовищный климат! Миллион лет пролетит быстро - ведь в сравнении с вечностью этот срок - лишь краткое мгновенье, и, значит, я могу сказать так: еще мгновенье, и наша прекрасная страна обернется ужасной пустыней, вроде Новой Земли. Среда. Сегодня ночью по моим расчетам должна явиться давно предсказанная комета {4}. Благие небеса, какие беды нависли над нашей крохотной Землей. Какая грозная гостья! Суждено ли нам сгореть в ее пламени или всего лишь задохнуться в парах ее хвоста? Вот в чем вопрос! Безрассудные смертные, продолжайте строить жилища, сажать плодовые деревья и приобретать поместья, ибо завтра вы погибнете. Но что, если комета все-таки не появится? Это будет не менее гибельно. Ведь кометы - это слуги, которые возвращаются, дабы снабжать солнце топливом. Поэтому, если Солнце не получит его своевременно, а все запасы иссякнут, оно неминуемо угаснет, как догоревшая свеча. В какое ужасное положение попадет наша Земля, лишенная живительных лучей! Разве мы не видели, как бесследно пропали несколько соседних светил? И разве у хвоста Овна недавно не угасла звезда? Четверг. Комета все еще не появилась. Я очень этим огорчен. Огорчен, во-первых, потому, что мои расчеты оказались неверными, во-вторых, потому, что боюсь, как бы Солнце не осталось без топлива, в-третьих, потому, что всякие остроумцы станут теперь потешаться над нашими предсказаниями, и в-четвертых, я огорчен потому, что если комета появится сегодня ночью, то неизбежно должна будет попасть в сферу земного притяжения, и тогда да поможет небо той стране, куда комете случится упасть. Пятница. Все наше ученое общество занято усердными поисками кометы. Мы наблюдали за это время в разных частях неба не менее шестнадцати комет. Однако мы единодушно решили назвать ожидаемой кометой только одну из них. Той, что находится возле Девы, недостает лишь хвоста, дабы она стала предметом восхищения обитателей Земли. Суббота. Луна, как я вижу, вновь взялась за свои старые проделки. Ее кульминации, либрации {5} и прочие отклонения меня поистине поражают. Вот и моя дочь сбежала сегодня утром с гренадером. Ничего удивительного: мне так и не удалось привить ей вкус к истинной мудрости. Она всегда обещала стать пустоцветом. Но Луна, Луна, вот кто внушает мне истинную тревогу! Я безрассудно надеялся, что понял ее, считая постоянной я верной лишь мне одному, но каждая ночь изобличает ее вероломство и твердит мне, что я несчастный и покинутый влюбленный. Прощай! Письмо XCIII [О склонности некоторых людей восхищаться писаниями знатных особ.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Удивительно, сколь великое воздействие оказывают на наш рассудок титулы, даже если мы сами их придумали. Словно малые дети, мы облекаем марионеток в роскошные наряды, а потом дивимся этому фальшивому чуду. Мне рассказывали о крысолове, который долгое время бродил по окрестным деревням, но никто не прибегал к его услугам, пока он не догадался присвоить себе титул Придворного крысолова Его Величества. Успех превзошел все его ожидания: прослышав, что он ловил крыс при дворе, все с готовностью принимали его и давали работу. Но, по-видимому, больше всех сознают преимущества титула сочинители книг. Здесь все, как видно, убеждены, что книга, написанная плебейской рукой, не может ни наставить, ни возвысить дух. Никто, кроме королей, ханов и мандаринов, не может сочинять с надеждой на успех. Если названия книг не вводят меня в заблуждение, то тут не только принцы крови и придворные, но даже императоры печатают свои сочинения. Если человек, занимающийся литературным трудом, откровенно признается, что он пишет ради хлеба насущного, то ему проще будет прямо отослать свою рукопись булочнику на растопку печей: никто не станет его читать. Понравиться публике могут лишь поэты, выросшие при дворе или, по крайней мере, делающие вид, будто они там выросли. Попробуй мошенник открыто признаться, что намерен очистить наши карманы и набить собственные, как каждый читатель тотчас отвернется от него, и даже те, кто сами пишут ради пропитания, примутся сообща травить его, прекрасно понимая, что эдак и они могут лишиться куска хлеба. Это глупейшее предубеждение тем более меня удивляет, когда я думаю о том, что почти все лучшие творения ума, увидевшие здесь свет, были плодами нужды. Их Драйдены, Батлеры, Отвей и Фаркеры {1} - все писали ради хлеба насущного. Поверь, друг мой, голод обладает удивительной способностью оттачивать талант, и тот, кто на сытый желудок размышляет как герой, основательно попостившись, достигнет величия полубога. Но более всего поражает то, что люди, которых так презрительно отвергают глупцы, и есть лучшие писатели. Что касается меня, то, покупая шляпу, я не стану обращаться к чулочнику, а пойду к шляпнику, если ж захочу купить башмаки, то не обращусь за ними к портному. Так же деле обстоит и с творениями ума: если бы я захотел, чтобы мне угодили получше, то непременно прибегнул бы к услугам тех, кто избрал это дело своим ремеслом и кормится им. Ты, вероятно, улыбаешься моим странным рассуждениям, однако, уверяю тебя, друг мой, остроумие тоже в какой-то мере ремесло, и человек, долгое время старавшийся обретет хотя бы его подобие, станет в конце концов счастливым обладателем его сущности. От длительной привычки к литературному труду он приобретет такую точность мысли и искусность изложения, каких сочинители-дилетанты, будь они вдесятеро талантливее его, никогда не добьются. Воистину заблуждаются те, кто ждет от знатного титула, высокого сана и прочих отличий совершенств, которые достигаются только благодаря прилежанию и оттачиваются необходимостью. Мы с тобой знали немало громких литературных имен, обязанных скоротечной славой одной лишь моде. Равно ты знавал и неудачников, с трудом добившихся мало-мальской известности. Их талант был признан лишь тогда, когда они уже не могли насладиться радостью всеобщего признания. Словом, лишь та известность чего-нибудь да стоит, которая нелегко далась и поэтому нелегко утрачивается. Прощай! Письмо XCIV [Сын философа вновь разлучен со своей прекрасной спутницей.] Хингпу из Москвы - к Лянь Чи Альтанчжи, в Лондон. Придет ли конец моим невзгодам? Неужели мне вечно суждено проклинать суровую судьбу и стойко сносить несчастья, а не показывать себя умеренным в дни благоденствия? Я надеялся оберечь свою прекрасную спутницу от всех опасностей и благополучно отвезти на родину. Теперь и эти надежды рухнули. Покинув Терки, мы отправились кратчайшим путем к русским границам. Мы оставили позади Уральские горы, покрытые вечными снегами, и уфимские леса, где безраздельно царят хищный медведь и визгливая гиена. Потом мы поплыли по быстрой реке Белой, стремясь скорее добраться до берегов Волги, где ее воды орошают плодоносные долины Казани. Мы плыли на двух судах, должным образом снаряженных и вооруженных на случай нападения волжских разбойников, которых, как нас предупредили, там множество. Эти разбойники - самые лютые на свете. Большей частью они либо преступники, либо беглые русские крестьяне, ищущие убежища в лесах по берегам Волги. Они объединяются здесь в шайки, живут как дикари и добывают пропитание разбоем. Лишенные жилищ, друзей и постоянного пристанища, они становятся опаснее и безжалостнее тигров. Они не дают пощады никому, и им ее тоже не оказывают. Суровость закона еще больше их ожесточает, и они понемногу превращаются в существа, у которых свирепость льва сочетается с человеческим коварством. Если их захватывают живыми, то подвергают ужасной казни: строится плавучая виселица, на которой их подвешивают на железных крючьях, вонзающихся под тяжестью тела им под ребра. Виселицу пускают вниз по течению, и они умирают в страшных мучениях, причем нередко агония длится по нескольку дней {1}. В трех днях пути от устья Белой мы заметили, что нас догоняет вооруженное судно, идущее под парусами и на веслах, с явным намерением напасть на нас. На его мачте висел флаг с ужасным символом смерти, и наш капитан сразу увидел в подзорную трубу, что это разбойники. Невозможно описать смятенье, овладевшее нами при этом известии. Вся команда тотчас собралась обсудить необходимые меры безопасности, и было решено, что одно судно с женщинами и наиболее ценными товарами продолжит свой путь, а мужчины останутся на другом, дабы смело отразить нападение врага. Решение это было, не медля, приведено в исполнение, и впервые со времени нашего бегства из Персии мне пришлось против воли расстаться с прекрасной Зелидой. С тоской глядел я вслед ее судну, которое удалялось с той же быстротой, с какой к нам приближались разбойники. Вскоре они поравнялись с нами, но, увидев, каковы наши силы, и, быть может, догадавшись о том, что все самое ценное мы отослали вперед, они, судя по всему, предпочли бы отправиться вдогонку, а не нападать на нас. И вот три дня они пытались проскользнуть мимо нас, но на четвертый, убедившись в тщетности своих попыток и отчаявшись захватить желанную добычу, удалились, позволив нам беспрепятственно продолжить наш путь. Мы были безмерно рады избавлению от опасности, но вскоре последовало разочарование, тем более жестокое, что оно постигло нас совершенно неожиданно. Из-за малочисленности команды судно, на котором были отправлены женщины и ценные товары, разбилось, натолкнувшись на мель, и всех, кто на нем находился, крестьяне увели в глубь страны. Однако обо всем этом мы узнали только по прибытии в Москву, где вместо ожидаемой радостной встречи нас ждало известие о злополучной судьбе второго судна и нашей потере. Нужно ли описывать мои муки, когда я утратил надежду вновь увидеть прекрасную Зелиду! Моя будущая жизнь рисовалась воображению в самом радужном свете, и вот один-единственный вероломный удар судьбы лишил ее всякой привлекательности. Все картины грядущего счастья были связаны с мыслью о Зелиде, а без нее все разом стало томительным, скучным и невыносимым. Теперь, когда она потеряна, я могу признаться, что любил ее, и ни время, ни доводы рассудка не в силах вытеснить ее образ из моего сердца. Прощайте! Письмо XCV [Отец утешает его по этому случаю.] Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, в Москву {Это письмо представляет собой собрание изречений философа Ми {1}. Vide Lett, curieuses et edifiantes. Vide etiam Da Halde, vol. II, p. 98. [Смотри (лат.) "Письма поучительные и занимательные..." (франц.). Смотри также (лат.) Аю Альд, т. II. р. 98].}. Твое горе - мое горе. Но у каждого возраста есть свои беды, и ты должен приучиться терпеливо их сносить. Несчастная любовь - вот горе молодости, неудовлетворенное честолюбие омрачает зрелость, а бесплодная скупость - старость. Вот что подстерегает нас на жизненном пути и; чего мы должны опасаться. Любви следует противопоставить развлечения или же найти новый предмет для своей страсти, честолюбию - прелесть досуга и скромного существования, а скупости - страх близкой смерти. Вот те щиты, коими нам следует обзавестись, дабы сделать каждую пору жизни, если не приятной, то хотя бы сносной. Люди жалуются на то, что нет на свете покоя. Они не правы: обрести покой нетрудно. А сетовать им следует лишь на свое сердце, затем что оно - враг покоя, которого они ищут. Причина их недовольства в них самих. Люди стремятся за краткий свой век удовлетворить тысячу ненасытных желаний. Проходит месяц и наступает другой, год кончается и начинается другой, но человек неизменен в своих безумствах и слепо упорствует в заблуждении. Мудрецу приятны любые небеса и любая земля. Цветник для него - прославленное Эльдорадо, неприметный ручеек - водомет молодых персиковых деревьев {Смысл этого пассажа непонятен издателю.}; птичий щебет слаще гармонии целого оркестра, а оттенки облаков любезнее искусного карандаша. Человеческая жизнь - это путешествие, и его надобно совершить, какими бы плохими ни были дороги и какие бы невзгоды нас на них ни подстерегали. А если поначалу дорога кажется опасной, узкой и утомительной, то к концу она либо станет лучше, либо мы свыкнемся с ее рытвинами и ухабами. Ты, насколько я вижу, неспособен воспринять эти великие максимы,, но попробуй, по крайней мере, вникнуть в смысл следующей притчи, доступной любому разумению. Я плетусь на никудышнем осле, а передо мной человек скачет на резвом коне, и меня гложет зависть. Но вот я оглядываюсь назад и вижу, как много людей еле передвигают ноги под тяжкой ношей. Мне должно сострадать их участи и возблагодарить небеса за свою судьбу. Когда на Цинь-фу обрушивалось какое-нибудь несчастье, он поначалу плакал, как малый ребенок, а после обретал прежнее спокойствие духа. Погоревав несколько дней, он становился самим собой - самым веселым стариком во всей провинции Шэньси. В одно и то же время умерла его жена, сгорел дом со всем имуществом, а единственного сына продали в рабство. Целый день Цинь-фу предавался скорби, а на завтра пошел плясать у дверей богатого мандарина, чтобы заработать себе обед. Гости озадаченно смотрели на старика, веселящегося после стольких утрат. Сам. мандарин вышел к нему и спросил, отчего он, еще вчера ливший слезы от горя и отчаяния, сегодня беззаботно пляшет. - Позволь мне ответить вопросом на вопрос! - воскликнул старик.Какая вещь прочнее - твердая или мягкая? Та, что противится, или таг что уступает? - Разумеется, твердая, - отвечал мандарин. - Ты ошибаешься, - возразил Цинь-фу. - Мне восемьдесят лет, а загляни мне в рот, так увидишь, что зуба нет ни одного, а язык - целехонек 2. Прощай! Письмо XCVI [Осмеяние скорби и ликования по случаю недавней кончины короля. Описание траура у англичан.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. В Китае мы печалимся по усопшим близким совсем иначе, нежели в Европе. Здесь траурный цвет - черный, а в Китае - белый; здесь, когда умирает отец или мать или родственник (друзей тут оплакивают редко), надевают темное платье и несколько дней расхаживают с постной миной, но скоро покойник забыт, жизнь течет без изменений, и никто не чувствует утраты, кроме разве что любимой экономки и любимого кота. Тогда как у нас в Китае это весьма важное дело. Можно ли забыть, сколь благочестиво ты вел себя однажды в подобных же обстоятельствах, чему я сам был свидетелем. Помнится, это было, когда скончалась незамужняя сестра твоей бабушки. Гроб был поставлен в главном зале. Перед ним стояли изображения евнухов, лошадей, черепах и других животных в скорбных и почтительных позах. Более отдаленные родственники почтенной старухи, в том числе и я, пришли выразить свое соболезнование и почтить память покойной согласно обычаям нашей страны. Едва мы поднесли наши дары - восковые свечи и благовония - и испустили приличествующие случаю вопли, как из-за занавеса выполз на животе почтеннейший Фум Хоум во всем унылом величии неутешного горя. Твое лицо искажала печаль, и облачен ты был лишь в пеньковый мешок, стянутый веревкой у шеи. Два долгих месяца длился этот траур {1}. Ночью ты лежал на одной циновке, а днем сидел на неудобном табурете. О благочестивый человек, явивший страну пример скорби и подобающего поведения! О, воистину благочестива страна, где если и не испытывают горя из-за кончины друзей, то, по крайней мере, умеют печалиться о них ради своей собственной! Здесь все обстоит иначе, все приводит в изумление. Среди каких людей я нахожусь? О Фум, сын Фо, среди каких людей я нахожусь? Они не ползают вокруг гроба, не надевают пеньковых мешков, не лежат на циновках и не сидят на табурете! Здесь джентльмен надевает все черное с таким видом, точно собрался на праздник по случаю дня рождения, а вдова, облекшись в глубокий траур по первому мужу, уже принаряжается для второго. Но забавнее всего то, что наши веселые плакальщицы прикрепляют к рукаву лоскут муслина, который и служит признаком скорби. Скорбящий муслин! Увы и еще раз увы! Это и в самом деле печально! На эти повязки из муслина, по-видимому, и возложена вся тяжесть утраты. Но вот ярчайший пример этого контраста, этого трагикомического поведения в дни горя. Английский король, чья кончина, хотя и внезапная, не была неожиданной, умер после долгих лет царствования. Преклонный возраст и слабое здоровье усопшего монарха смягчали горе его подданных {2}, надежды же, которые они возлагали на его преемника, заставили их души колебаться между скорбью и радостью. Но все-таки как им подобало вести себя по такому случаю? Несомненно, им следовало, прежде всего, выразить благодарность умершему другу, а не объявлять, какие надежды внушает им их будущий повелитель {3}. Даже преемнику покойного столь непостоянная любовь должна была показаться низкопоклонством. Но, как бы то ни было, в тот самый день, когда умер их старый король, они радовались новому. Я же не в силах понять, как можно горевать и радоваться одновременно, веселиться и скорбеть, плясать на похоронах джигу {4} и жечь праздничные огни? Тем, кто восхвалял при жизни короля его мнимые добродетели, следовало бы после его смерти хотя бы оплакать подлинные достоинства усопшего. Так как национальная скорбь меня ни в коей мере не касалась, горя я, естественно, не испытывал. "Теряя друзей, - говорит европейский философ, - мы сначала прикидываем, в какой мере их кончина отразится на нашем благополучии, и соразмеряем свое горе соответственно". Но поскольку я не получаю и не жду милостей от королей и их льстецов, поскольку я не был особенно близок к их усопшему монарху и знал, что трон пустовать не будет, и поскольку, согласно китайской пословице, человечество еще может остаться без сапожников, но опасность остаться без императоров ему не грозит, я и сумел перенести королевскую кончину как приличествует философу. Однако я почел своим долгом принять скорбный, меланхолический вид, дабы не выделяться среди окружающих. Когда новость разнеслась по стране, первыми, кого мне довелось увидеть, были веселые собутыльники, которые пили за благополучие нового короля. Я вошел в комнату, изображая на лице крайнее отчаяние и полагая, что мой горестный вид будет воспринят с одобрением. Вместо того все единодушно объявили меня кривлякой и сукиным сыном и велели убраться со своей постной рожей куда-нибудь подальше. Тогда я решил исправить ошибку и с самым веселым видом явился в другое общество, которое обсуждало предстоящие похороны. Некоторое время я сидел там с выражением развязной веселости. Тогда один из главных плакальщиков, заметив мою беспечность, осведомился, не угодно ли мне скалить зубы где-нибудь в другом месте, затем что они не желают терпеть в своем обществе бессердечных негодяев. Покинув и это общество, я решил хранить на своем лице вид ни для кого не оскорбительный, и теперь упражняюсь в модном выражении: нечто среднее между шутливостью и сумрачностью, полная девственность лица, не запятнанного даже проблеском мысли. Но если, друг мой, горе тут мало кого заботит, траур зато имеет огромную важность. Когда в Китае умирает император, все расходы, связанные с торжественным похоронным обрядом, берет на себя казна. Здесь же, когда умирает правитель, мандарины ретиво отдают распоряжение о трауре 5, но я что-то не видал, чтобы они собирались платить за него. Случись двору прислать мне серый простой сюртук или черный кафтан без карманов, я охотно подчинился бы их приказу и носил бы и то и другое. Но, клянусь головой Конфуция! Носить черную одежду да еще вдобавок самому покупать ее - как тут можно сохранить спокойствие духа! Как! Мне приказывают носить траурную одежду, не узнав прежде, могу ли я ее купить! О Фум, сын Фо, среди каких людей я нахожусь! В этой стране не надеть черного платья - значит признаться в нищете. Здесь те, у кого скорбный вид, не могут купить траурную одежду, а те, кто может, не желают делать скорбного вида! Прощай! Письмо XCVII [Любая литературная тема уже исчерпана.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Местные издатели привыкли выпускать вслед за пришедшейся по вкусу книгой еще несколько, написанных в том же духе, полагая, что их непременно раскупят и станут читать из свойственного людям стремления всесторонне знакомиться с любезным им предметом. Поэтому первая книга более пробуждает любопытство, нежели удовлетворяет его. Но стоит ему однажды пробудиться, как от самых незначительных усилий оно быстро возрастает. Достоинств первой книги достаточно, чтобы озарить ее светом последующие попытки, и пока эта тема не будет исчерпана, заняться другой невозможно. И вот бездарная поделка, выпущенная вслед за всем понравившейся книгой, помогает отвлечь разум от того, что доставляло ему удовольствие, и ее можно уподобить баннику, который суют в жерло выстрелившей пушки, чтобы приготовить ее к новому выстрелу. Однако стремление исчерпать определенную тему или литературную манеру до дна делает затем на какое-то время невозможным новое обращение к ней. Пресытившийся читатель отвернется от такой книги, точно у него приступ литературной тошноты, и хотя титульный лист читается охотнее всего, у такого читателя не хватит терпения одолеть даже его. Признаться, я сам таков. Теперь я стал совершенно равнодушен к некоторым темам и манерам сочинительства. Нравились ли мне такие книги первоначально, судить не берусь, но сейчас я отвергаю новую книгу, ознакомясь лишь с ее названием в объявлении, и не испытываю ни малейшего желания заглянуть дальше первой страницы, даже если на второй автор обещает представить собственную физиономию, искусно выгравированную на меди. В чтении я теперь сущий гурман. Простая говядина или обыкновенная баранина мне не по вкусу. Я предпочитаю китайские деликатесы из медвежьих когтей и птичьих гнезд и соус, остро приправленный асафетидой или благоухающий чесноком. Вот почему существуют сотни весьма мудрых, ученых, нравственных и написанных с самыми лучшими намерениями книг, которые меня нисколько не привлекают. Так, клянусь жизнью, у меня не хватало мужества одолеть более двух страниц "Размышлений о боге и природе", "Размышлений о провидении" или "Размышлений о милосердии" или каких-нибудь иных размышлений. Я не способен мыслить о мыслях каждый божий день. Не манят меня и опыты, посвященные разнообразнейшим предметам, будь они трижды занимательны, а что касается погребальных или даже благодарственных проповедей, то первые не вызывают у меня слез, а вторые не доставляют радости. Однако реже всего я заглядываю дальше титульного листа, когда держу в руках книгу изящных стихов. Честно говоря, я читаю книги в надежде почерпнуть в них что-нибудь новое, но те стихи, которые пишут нынче, не говорят читателю ничего. Он находит в книге красивые, искусно зарифмованные слова, гладкие рифмы и решительно никакого содержания. Вереница пышных образов проходит перед его воображением точно смутные видения во сне, но его любознательность, разум и все чувства крепко спят. Jucunda et idonea vitae {Или стремится поэт к наслажденью или же к пользе (лат.). {1}}; того искрометного остроумия, что, увлекая фантазию, наставляет и сердце, здесь нет и в помине. Читатель, который вздумает обратиться к нынешним хваленым сочинениям такого рода, должен отказаться от здравого смысла и довольствоваться длиннейшим" составными эпитетами и созерцать картины потому лишь, что они выписаны с дотошной тщательностью. Если мы попытаемся разобраться в своих ощущениях, то убедимся, что эти вымученные пустяки доставляют нам мало радости и что наше одобрение более всего походит на заразу, которую мы подхватили у других и которую сами в свой черед распространяем, нежели выражает то, что мы на самом деле чувствуем. Бывают предметы, никчемность которых очевидна, и тем не менее все, будто сговорившись, убеждают друг друга, что предметы эти достойны всяческого одобрения. Такое лицемерие особенно в ходу в литературе, когда вслух осуждают то, чем с восторгом наслаждаются наедине с самим собой, и на людях одобряют то, что дома вызывало лишь отвращение. Дело в том, что, высказывая свои суждения на людях, мы заботимся не о том, чтобы воздать должное автору, а о том, чтобы поразить других своей проницательностью. Впрочем, пусть подобные сочинения, успевшие стяжать себе славу, пользуются ею на здоровье. Я не собираюсь ее умалять, поскольку никогда не был столь влиятелен, чтобы ей споспешествовать. Боюсь, однако, что в будущем я отважусь прочитать у иных стихотворений лишь названия. К их числу, прежде всего, относятся всевозможные оды по случаю зимы, лета или осени. Словом, все те оды, эподы {2} и монодии {3}, которые будут почитаться слишком классическими и утонченными, чтобы их можно было читать, и совершенно недоступные человеческому разуму. Пасторали тоже очень недурны, если иметь к ним вкус, но по мне, Тирсис - самый несносный малый из всех, с кем мне случалось беседовать, что до Коридона {4}, то его общество меня совсем не влечет. Элегии и послания приятны лишь адресатам; что же до эпических поэм, то стоит мне прочитать первые две страницы, как я уже знаю, что за ними последует. Однако нынешние трагедии поучительны и полны нравственных уроков, и было бы грешно не одобрить столь благие намерения. Из них я, к примеру, почерпнул следующие великие истины: предугадать грядущее невозможно, злодея ждет неумолимое возмездие, а любовь - сладостное утешение человеческой души. Я уразумел, что не следует противиться воле небес, ибо когда противишься воле небес, то воля небес наталкивается на сопротивление, и усвоил пропасть других мыслей, столь же новых, тонких и поразительных. Посему я не пропущу ни одной новой трагедии на театре, ибо размышления такого рода вполне сносны, когда к ним добавляется барабанный бой, рев труб, гром, молнии и свист рабочих, меняющих декорации. Прощай! Письмо XCVIII [Описание суда в Вестминстер-холле.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Недавно я задумал посетить Бедлам, место, где содержатся сумасшедшие. Я отправился к господину в черном в надежде, что он согласится быть мне проводником, но оказалось, что он собрался в Вестминстерхолл {1}, где англичане вершат суд. Узнав, что приятель мой ведет судебную тяжбу, я несколько удивился, но еще более изумился тому, что разбирательство длится уже несколько лет. - Как может человек, знающий свет, прибегать к защите закона! - воскликнул я. - Мне хорошо известны китайские суды: все они без исключения напоминают крысоловки: попасть туда проще простого, а выбраться очень трудно, да и хитрость требуется такая, какой у крыс обычно не бывает. - Поверьте, - ответил мой друг, - я, конечно, не прибегнул бы к суду, если бы меня предварительно не уверили в успехе. Положение вещей мне представили в столь заманчивом свете, что я решил, будто стоит мне объявить, что правота на моей стороне, как останется насладиться плодами победы, и вот уже десять лет на каждом заседании я предвкушаю свое торжество, и все приближаюсь и приближаюсь к победе, которая никак не дается мне в руки. Однако теперь, я полагаю, мы так ловко обошли противника, что если не случится непредвиденных осложнений, то сегодня уложим его на обе лопатки. - Что ж, если дела обстоят таким образом, я непрочь проводить вас в суд, - заметил я, - и разделить радость вашего успеха. Но скажите на милость, - продолжал я, - отчего вы считаете дело, прежде доставившее вам столько разочарований, законченным. - Мой адвокат уверяет, что Салкилд и Вентрис {2} решительно на моей стороне и что существует не менее пятнадцати прецедентов. - Понимаю, это, по-видимому, двое из ваших судей, которые уже высказали свое мнение, - прервал я. - Прошу прощения, - ответил мой приятель, - но Салкилд и Вентрис - это юристы, которые около ста лет назад высказали мнение по делам, сходным с моим. Мой адвокат ссылается на мнения, свидетельствующие в мою пользу, а юрист, нанятый противной стороной, приводит суждения, трактующие вопрос иначе. Как я уже говорил, Салкилд и Вентрис на моей стороне, а Кок и Хейлз {3} на его, и выиграет тот, у кого больше подобных свидетельств. - Однако какая нужда затягивать судебный процесс и приводить чужие мнения и отчеты! - воскликнул я. - Ведь тот же здравый смысл, который направлял юристов в прежние века, может подсказать вашим судьям верное решение и сейчас. Ведь те в свое время высказывали доводы, руководствуясь только светом разума, а ваши судьи обладают тем же светочем сегодня {4}, и даже, смею сказать, большим, так как в прежние века было много предрассудков, от которых нынешний, к счастью, свободен. Если другие науки отказались от ссылок на авторитеты, так почему необходимо придерживаться их в юриспруденции? Представляю себе, насколько такой метод расследования должен запутывать каждое дело и озадачивать даже человека сведущего; судебный церемониал неизбежно должен усложняться, формальности возрастать, и больше времени уходит на изучение способов ведения тяжбы, чем на доказательство истины {5}. - Я вижу, вы стоите за быстрое отправление правосудия, - возразил мои друг, - но ведь весь свет согласен, что предмет постигаешь тем лучше, чем больше над ним размышляешь. К тому же англичанин особенно горд тем, что его собственность надежно защищена, а ведь весь свет согласен, что неторопливое отправление правосудия - наилучший способ _защитить собственность_. Для чего у нас так много законников, как не для _защиты нашей собственности_? Для чего у нас так много формальностей, как не для _защиты нашей собственности_. Не менее ста тысяч семей живут в богатстве, роскоши и довольстве только потому, что заняты _защитой нашей собственности_. - Затруднять правосудие умножением законов или ставить его под удар, полагаясь на наших судей, - вот две скалы, о которые разбивается законодательная мудрость, - заметил я. - В первом случае истец напоминает того императора, который, как рассказывают, задохнулся под пуховиками, предназначенными для того, чтобы его согреть, а во втором - жителей города, впустивших врага в свои стены, дабы доказать миру, что они полагаются только на свою храбрость. Но что это! Как много людей... и все в черном... Каким образом хотя бы половина их находит себе занятие? - Догадаться не трудно, - ответил мой собеседник, - они живут тем, что следят друг за другом. Судебный пристав, к примеру, следит за должником {6}, стряпчий за приставом, поверенный за стряпчим, адвокат за поверенным, вот им всем и находится занятие. - Понимаю, - сказал я, - они следят друг за другом, но платит за все несчастный клиент. Мне на ум приходит китайская басня {7}, носящая название "Пять зверей за обедом". Кузнечик, вдоволь насытясь росой, весело распевал в тени; фонгэм {8}, питающийся кузнечиками, собрался его проглотить и уже тянулся к нему; змея, которой фонгэмы с давних пор служат единственной пищей, свилась в кольцо, готовясь задушить его, желтая птица уже неслась к змее, а ястреб падал с высоты на желтую птицу... Каждый был занят своей добычей и не замечал опасности, грозившей ему. И вот фонгэм пожирает кузнечика, змея - фонгэма, желтая птица - змею, а ястреб - желтую птицу. Но вдруг из-за облаков появился орел и разом пожрал и ястреба, и фонгэма, и всех прочих. Не успел я докончить свою басню, как к нам подошел адвокат и сообщил, что слушание дела откладывается, что надо уплатить судебные расходы и что все уверены, что уж на следующий раз мой приятель одержит победу. - Думаю, что в таком случае благоразумнее будет перенести дело на следующую сессию, - вскричал мой друг, - а сейчас мы отправимся осматривать Бедлам. Прощай! Письмо XCIX [Визит маленького щеголя. Снисходительное обращение с женщинами в некоторых странах Азии.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. На днях ко мне явился с визитом маленький щеголь, который, как я заметил, обзаведясь новым платьем, воспрянул духом. Разговор зашел о различии в обращении с прекрасным полом здесь и в Азии {1} и о том, что под влиянием красоты наши манеры становятся изысканнее, а беседа занимательнее. Вскоре я убедился, что мой гость отдает решительно предпочтение азиатскому обхождению с женщинами и что он непоколебимо убежден, будто мужчина, имеющий в своем распоряжении четырех жен, счастливее обладателя одной. - Правда, у вас на Востоке светские люди - рабы, - говорил он, - и живут в вечном страхе перед удавкой. Ну и что! Они находят достаточное утешение в серале. Конечно, они не умеют вести светских бесед, бывая за границей, но ведь дома их утешает сераль. Говорят, что у них нет балов, званых вечеров и опер, но зато есть сераль; они лишены вина и французской кухни, но имеют сераль. А сераль, сераль, мой милый, искупает любые неудобства! Кроме того, я слыхал, что ваши азиатские красавицы обладают достоинством, делающим их приятнее всех прочих женщин - у них нет души; а, право же, во всем творении для меня нет ничего заманчивей дамы, лишенной души. Ведь у нас душа доводит до погибели чуть ли не половину слабого пола. В'осемнадцатилетняя девица с душой ставит на козыря сотню фунтов, ее матушка с душой держит пари на скачках, ее незамужняя тетушка с душой способна за один раз скупить все товары в мелочной лавке, а у прочих такие души, что иначе, как бездушными, их не назовешь. - Что касается души, - прервал я его, - то азиаты гораздо добрее к прекрасному полу, нежели вы полагаете. Вместо одной души идол китайцев Фо дает каждой женщине три, брамины дают им пятнадцать, и даже Магомет и тот нигде не запрещает женщинам доступа в рай. Абуль-фида {2} рассказывает, будто однажды некая старуха стала допытываться у пророка, как следует жить, дабы удостоиться рая. - Почтеннейшая, - ответил ей пророк, - старухи в рай не попадают. - Не попадают? - переспросила та в ярости. - Никогда, - сказал Магомет. - По дороге в рай они молодеют {3}. - Да, сударь, - продолжал я, - мужчины в Азии ведут себя с женщинами почтительнее, нежели вы думаете. Как в Европе произносят молитву перед началом обеда, так в Китае супруг, согласно обычаю, творит молигву перед тем, как лечь в супружескую постель. - Славный обычай, умереть на месте! - воскликнул мой собеседник. - Но, говоря серьезно, сударь, почему бы мужчине и не быть равно благодарным в обоих случаях. Клянусь честью, я всегда больше расположен благодарить создателя в постели красивой женщины, нежели за ростбифом. - Есть у нас и другой милый женщинам обычай, - продолжал я прерванную мысль. - После свадьбы новобрачная получает три дня полной свободы {4}, в течение которых мужчины и женщины совершают тысячи сумасбродств. Молодую укладывают на брачное ложе и развлекают бесчисленными забавами и шалостями. Один мужчина нюхает ее надушенный платок, другой пытается расстегнуть ее подвязки, третий стаскивает с ноги башмачок, чтобы затеять игру "где туфелька" {5}, четвертый прикидывается дурачком и смешит ужимками, а чаша между тем быстро движется по кругу, пока дамы и мужчины, жена и муж, и все, кто ни есть, не тонут в море рисовой водки. - Онеметь мне, оглохнуть и ослепнуть на месте, - вскричал мой гость, - до чего славно! Такая снисходительность китайских дам не лишена смысла. Зато у нас едва ли сыщется женщина, которая три дня кряду может сохранить доброе настроение. Не далее как вчера, например, я позволил себе сказать несколько любезностей жене знакомого горожанина, не потому, что влюблен в нее, а просто из жалости. И что же, вы думаете, ответило это нежное создание? Что ей противны поросячий хвостик моего парика, высокие каблуки моих туфель и мой желтый цвет лица. Вот и вся награда! Клянусь небесами, хотя она безобразнее актрисы без грима, однако вела себя наглее знатной дамы! Он все продолжал эту бессвязную речь, но тут его инвективы были прерваны приходом господина в черном, представившего нам свою племянницу - молодую девушку редкостной красоты. Ее наружность была такова, что заставила бы умолкнуть самого сурового обличителя женщин. Она держалась непринужденно, но без развязности, скромно, но без чопорности, и казалась просто чудом. Выражение лица и речь ее были удивительно естественны. Она не жеманничала, не строила глазки, не смеялась притворным смехом и не вздыхала без видимых причин. Узнав, что она недавно вернулась из-за границы и хорошо знакома с обычаями разных стран, я, движимый любопытством, задал ей несколько вопросов, но она уклонилась от ответа. Признаюсь, никогда прежде лишь видимость достоинств и добродетели не внушали мне такого расположения, и я охотно продолжил бы беседу, если бы мои гости вскоре не разошлись. Однако, откланиваясь, маленький щеголь отозвал меня в сторону и попросил меня разменять двадцатифунтовую банкноту, но так как я сделать этого не мог, он удовольствовался тем, что взял полкроны взаймы. Прощай! Письмо С [Похвала независимой жизни.] Лянь Чи Альтанчжи - Хингпу, находящемуся в Москве. Из всех добродетелей щедрость превозносилась моралистами более всего. Любой моральный трактат стремится будить в нас сострадание к чужим несчастьям и разжимать руку скупости. Нищие философы восхваляют щедрость, ибо она идет им на пользу, и даже богач Сенека и тот написал трактат о благодеянии {1}, хотя известно, что сам он ничего никому не давал. Удивительно, однако, то, что из всех наставников, учивших нас дарить, ни один не внушал мысль о том, сколь позорно брать, не показал, что каждое принятое нами благодеяние ограничивает нашу свободу, а постоянная зависимость от чужих подачек унижает нас. Если бы людям так же убедительно и красноречиво внушали, что принимать благодеяния унизительно, как призывают оказывать их, тогда каждый бы исполнял налагаемые его положением в обществе обязанности с бодрым тщанием, не поддаваясь надежде и не ожесточаясь из-за разочарований. Любая милость в какой-то мере принижает человека, принявшего ее, и соразмерно оказанной помощи или тому, сколь часто он прибегает к ней, человек утрачивает естественную независимость. Посему тот, кто живет чужими незаслуженными щедротами, неизбежно страдает от тягчайшего гнета. Закованный в кандалы раб может роптать, не навлекая упрека, но смиренного нахлебника при малейшем признаке недовольства тотчас винят в неблагодарности. Один может выкрикивать проклятия в своей темнице, другой обречен на безмолвие угрызений нравственной тюрьмы. В довершение всех бед, каждое новое одолжение лишь усугубляет бремя, гнетущее деятельный разум, пока в конце концов закосневший рассудок не свыкается со своими узами, и раболепие становится привычкой. Так обстоит дело с людьми, обладающими чувствительной душой, но встречаются люди, от рождения лишенные чувствительности, которые, принимая подачки, продолжают пресмыкаться ради новых, не колеблясь, приемлют щедроты, точно заслуженную плату, и даже благодарность за прошлые благодеяния превращают в просьбу о будущих. Таких невозможно ввергнуть в унижение, затем что души их подлы по природе. Зависимость губит лишь достойных, а подлая душа лишь пребывает в первозданной подлости. Вот почему постоянная щедрость неуместна или даже вредна: либо человек являет свою недостойную суть, либо превращается в недостойного. Поистине, тот, кто спокойно приемлет частые благодеяния, не заслуживает их вовсе. Описывая низость жизни, протекающей в постоянной зависимости, я, разумеется, не имею в виду природное или политическое подчинение, которые существуют в любом обществе, ибо в этих случаях хотя от нижестоящего и требуется подчинение, все же обязательства обеих сторон взаимны. Сын вынужден полагаться на помощь родителя, но и родитель обязан оказывать поддержку, которой тот ждет; офицер обязан выполнять приказания старшего по чину, но вправе требовать достойного с собой обхождения. Не такое подчинение я осуждаю, но то, когда каждая ожидаемая милость - всего лишь следствие доброй воли дающего, когда в благодеянии могут отказать без угрызения совести или сделать предметом щедрот кого-то другого, не нарушая справедливости. Репутация охотника за наследством, например, в некоторых странах вызывает отвращение и всюду достойна презрения. Такое всеобщее осуждение человека, который ничем не нарушает закона, иные моралисты объявляют несправедливым предрассудком, забывая, сколь низко должен был пасть негодяй, рассчитывавший разбогатеть с помощью благ, на которые у него нет ни естественных, ни общественных прав. Но отношения, основанные на благодеяниях и признательности, нередко оборачиваются во вред не только получающему, но и дающему. Человек мало узнает о себе или о мире, находясь среди людей, которые окружают его из благодарности или корысти. Унизительное состояние нахлебников неизбежно питает в нем чувство собственного величия, ибо люди меряют свои способности по тем, кто их окружает. И вот, привыкнув переоценивать свои достоинства, он на деле уменьшает их; и хотя самонадеянность растет, возможности остаются прежними, речи его превращаются в пустую похвальбу, а дела завершаются постыдным разочарованием. Самая страшная беда знати, возможно, в том и состоит, что она принуждена жить среди тех, чьи истинные достоинства умалены зависимостью, а дух подавлен обязательствами. Смиренный приживальщик, возможно, вначале имел в виду платить добром за добро, но вскоре его унизительное положение накладывает на него печать, постепенно он опускается до лести и доходит, наконец, до тупого благоговения. Стремясь поправить дело, знатные нередко отстраняют старых прихлебателей и окружают себя новыми. Такие перемены ошибочно объясняют бессердечностью, двуличием или капризностью патрона, тогда как справедливее приписать их постепенному духовному падению клиента. Да, сын мой, воистину добродетельна жизнь независимая. Только она приуготовляет душу к возвышенным порывам человечности, свободы и дружбы. Мы должны радоваться возможности дарить, но стыдиться брать. Спокойствие, здоровье и богатство сопутствуют стремлению трудом завоевать себе положение; нищета, угрызения и неуважение - вот следствия вымогаемых милостей. Истинно блажен человек, который лишь себе обязан счастьем, и прекрасней, во сто раз прекрасней хмурое усердие трудящейся бедности, нежели раболепная улыбка благоденствующей лести. Прощай. Письмо CI [Народ должен повиноваться тем, кому он препоручил власть. История, служащая тому подтверждением.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. В любом обществе одни люди рождены учить, другие учиться, одни - трудиться, а другие - праздно наслаждаться плодами их труда, одни - повелевать, другие - повиноваться. Народ, даже при большой свободе, должен частично поступиться своими вольностями в пользу правительства в надежде обрести взамен безопасность. Об этом следует помнить, каким бы непоследовательным ни казалось потом поведение правителей. Все не могут быть у власти и лучше, когда она в руках у немногих. В любом сложном деле, когда много советчиков, достаточно малейшего препятствия, чтобы решение его застопорилось. Суждение одного лица всегда оказывается более надежным проводником в лабиринте интриг и иных препон. Как говорит басня {1}, змея, у которой одна голова и много хвостов, гораздо сильнее и проворнее той, у которой только один хвост и много голов. Как ни очевидны эти истины, англичане, судя по всему, пренебрегают ими. Не довольствуясь благами внутреннего мира и изобилия, они ропщут на своих правителей и мешают им осуществлять их замыслы, точно хотят не счастья, а неизвестно чего. Но если европейцев убеждают доводами, то обитателей Азии наставляют притчами, и потому я облеку свою мысль в следующую историю. Такупи был долгое время первым министром Типарталы, плодородной страны, лежащей у западных границ Китая. В годы его правления народ наслаждался всеми благами, какие только приносят ремесла, просвещение и торговля. Да и государство было хорошо защищено. Но часто люди, имеющие все, что душе угодно, терзаются вымышленными бедами и отравляют себе жизнь страхом, что благоденствие их не вечно. Словом, народ этот стал искать поводов для недовольства и в конце концов нашел их. И вот царице, правившей этой страной, была представлена жалоба с перечислением всех преступлений Такупи. В угоду подданным царица назначила день разбирательства, дабы выслушать обвинения против министра и его оправдания. В указанный час Такупи предстал перед судом, и первым его обвинителем выступил возчик, доставлявший городу рыбу. Он заявил, что с незапамятных времен рыбу возили на лошади в корзине, которую помещали о одного боку, а с другого ради удобства и равновесия подвешивали камень. Но Такупи, из любви к новшествам, а может быть, и подкупленный плетельщиками корзин, воспретил возчикам пользоваться камнем и приказал вместо камня подвешивать еще одну корзину, что грубо нарушает обычаи старины и королевства Типартала. После этой речи судьи неодобрительно закачали головами, укоряя Такупи. Затем явился другой свидетель - смотритель городских зданий. Он обвинил опального министра в том, что тот велел снести древние руины, препятствовавшие проезду по одной из главных улиц. Благородные памятники варварской старины, говорил он, эти руины прекрасно доказывают, как мало смыслили наши предки в архитектуре, и посему их следует чтить как святыню и ждать, пока они сами не развалятся. Последней свидетельницей выступила вдова, у которой было похвальное намерение сжечь себя на погребальном костре вместе с супругом. Но министр, любитель новшеств, помешал ей и остался бесчувственным к ее слезам, крикам и мольбам. Два первых злодеяния Такупи царица могла бы еще простить, но его поступок с вдовицей так оскорблял женский пол и настолько нарушал дедовские обычаи, что требовал немедленного возмездия. - Как! Не дать женщине сжечь себя, если она того хочет! - вскричала царица. - Сколь прекрасно воспитаны женщины, если их надо силой удерживать от того, чтобы время от времени они не развлекали подруг зрелищем жареной супруги или испеченной знакомой. За такое оскорбительное обращение с женщинами осуждаю преступника на вечное изгнание. Такупи, хранивший до сих пор молчание, заговорил лишь для того, чтобы выказать свою покорность. - Ваше величество, - воскликнул он, - я признаю свою вину и поскольку подлежу изгнанию, то прошу сослать меня в какой-нибудь пришедший в запустение город или разоренную деревню той страны, которой я управлял. Если я смогу превратить там землю в плодородную пашню или возродить среди жителей дух трудолюбия, это меня несколько утешит. Его просьба показалась основательной, с ней тотчас согласились, и одному из придворных было приказано выбрать место изгнания, соответствующее просьбе. Несколько месяцев искали такое место, но все безуспешно: во всем королевстве не нашлось ни одной разоренной деревни или пустынного города. - Увы! - сказал тогда королеве Такупи. - Возможно ли, чтобы плохо управлялась страна, где нет ни разоренных деревень, ни обезлюдевших городов? Почувствовав справедливость укора, царица сменила гнев на милость и стала к нему благосклоннее прежнего. Письмо СII [О страсти английских дам к азартным играм.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Здешние дамы далеко не так любят азартные игры, как азиатские женщины. Тут я должен воздать должное англичанкам, ибо я люблю хвалить, когда похвала заслужена. В Китае часто можно видеть, как две светские дамы играют до тех пор, пока одна не выиграет всю одежду другой и не разденет ее догола. И вот победительница удаляется в двух нарядах, а проигравшая крадется сзади в чем мать родила {1}. Ты, конечно, помнишь, как наша незамужняя тетка Шанг играла с шулером. Сначала уплыли ее деньги, затем пришлось снять украшения, за ними последовала и вся одежда, когда же она осталась нагишом, то, будучи женщиной с характером, решила не сдаваться и стала играть на собственные зубы. Однако Фортуна и на сей раз с ней обошлась круто. Зубы последовали за платьем, и тогда тетка поставила свой левый глаз. О горькая судьба, она проиграла и его! Впрочем, она утешилась тем, что провела шулера: ведь он обнаружил, что глаз у нее стеклянный, только став его владельцем. Сколь счастливы, друг мой, англичанки, которым неведомы такие крайности. Хотя здешние женщины и любят азартные игры и с детства приобщены к их премудростям, но столь смело пытать злую судьбу не решаются. Право же, они никогда не играют..., то есть не играют на свои глаза и зубы. Правда, за игорным столом они частенько ставят на карту свое состояние, красоту, здоровье и репутацию; случается, что доигрываются до того, что мужья их попадают в тюрьму, но все же, в отличие от наших китайских жен и дочерей, блюдут приличия. Мне довелось присутствовать здесь на рауте, когда светская дама, проиграв наличные деньги, сидела, удрученная неудачей, но тем не менее и не думала снимать единственную нижнюю юбку или класть на стол последней ставкой головной убор. Однако, одобряя их умеренность во время игры, я все же не могу умолчать об их к ней приверженности. В Китае коробку с игральными костями дают женщинам только по праздникам, в Англии же что ни день, то праздник, и даже ночь, когда другие отдыхают от трудов, распаляет в дамах карточный азарт. Я слыхал об одной престарелой провинциальной даме, которая, узнав, что врачи бессильны ей помочь, чтобы скоротать время, начала играть с младшим приходским священником. Выиграв все деньги, она предложила сыграть на ее похоронные расходы; предложение было принято, но, к несчастью, старушка испустила дух, едва успев заглянуть в свои карты {2}. Есть страсти, которым предаются по-разному, однако последствия их всюду одинаковы. В Англии играют усердней, в Китае - азартнее, здесь раздевают собственное семейство, там - сами раздеваются донага. Китаянка, предающаяся страсти к игре, нередко становится пьяницей и, потрясая стаканчиком с игральными костями, держит в другой руке чашу с горячительным. Я не хочу утверждать, что англичанки пьют, но естественно предположить, что, потеряв все, кроме чести, дама поступится и ею и, утратив всякую разборчивость, уподобится тому испанцу, который, оставшись без денег, пытался занять их, предложив в залог усы и бороду {3}. Прощай! Письмо CIII [Китайский философ начинает подумывать об отъезде из Англии.] Лянь Чи Альтанчжи - ***, амстердамскому купцу. Я получил письмо от сына, в котором он сообщает, что все его попытки разыскать благородную девицу, бежавшую с ним из Персии, оказались тщетными. Муки своего сердца он старается мужественно скрывать. Я не докучал ему участием. Ведь, стремясь умерить печаль, оно слишком часто усугубляет ее и усиливает то, что исцелить могут лишь время и случай. Он сообщает мне, что при первой возможности собирается уехать из Москвы и сушей отправиться в Амстердам. Посему я должен вновь злоупотребить вашим дружеским расположением и прошу вас снабдить сына необходимыми сведениями, как разыскать меня в Лондоне. Не могу описать вам, как я радуюсь надежде увидеться с ним: у нас в Китае отца с сыном связывают более тесные узы, нежели у вас в Европе. Деньги, отправленные мне из Аргуни в Москву, прибыли в полной сохранности. Как мне выразить свое восхищение честностью жителей Сибири! Населяющие этот пустынный край дикари, возможно, единственные нецивилизованные обитатели нашей планеты, которые живут согласно нравственности, хотя даже не подозревают, что поступки их заслуживают похвалы. Я слыхал удивительные вещи об их доброте, благожелательности и великодушии, а постоянная торговля между Китаем и Россией служит тому лишним подтверждением. "Будем восхищаться грубыми добродетелями дикарей, - говорит китайский законодатель, - но подражать все же утонченным нравам просвещенных". Хотя стране, где я нахожусь честность и благожелательность не столь свойственны, однако искусство заменяет здесь природу. Хотя каждый порок расцветает в Англии пышным цветом, зато и каждая добродетель здесь достигает беспримерных высот. Город, подобный этому, равно питает великие добродетели и великие пороки. Негодяй здесь быстро набивает руку в самых хитроумных мошенничествах, а философ ежедневно находит новые образцы, склоняющие его к самоусовершенствованию. Нет таких радостей, чувственных или духовных, которые этот город не мог бы вам предоставить. Тем не менее, я - сам не знаю почему - не хотел бы остаться в нем до конца своих дней. Место, где мы появились на свет, обладает такой притягательностью, что оно одно способно радовать нас. Какие бы жизненные превратности мы ни испытывали, как бы ни трудились, где бы ни странствовали, наши утомленные желания влекут нас домой в поисках покоя, мы хотели бы умереть там, где родились, и надежда на этот желанный исход смягчает любую беду. Как вы уже, наверно, догадываетесь, я собираюсь покинуть эту страну. И все же мысль об отъезде вызывает во мне грусть и сожаление. Хотя: привязанность путешественников недолговечней весеннего снега, однако мне грустно при мысли, что порвутся узы дружбы, возникшие за время моего пребывания здесь. Особенно тяжело будет мне расстаться с моим постоянным спутником, проводником и наставником. Но я не уеду, пока не дождусь сына. Отныне он будет моим спутником во всех странствиях. В его обществе любые дорожные невзгоды я буду переносить легко, радуясь возможности наставлять его и умиляясь его послушанию! Прощайте! Письмо CIV [Уловки, к которым иные прибегают, чтобы прослыть за людей ученых.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Китайские ученые глубоко почитают внешние формы. Записная кокетка так не заботится о своем туалете. Они, можно сказать, облечены в мудрость с головы до ног: у них и шапочка философская, и усы философские, и туфли философские, и веера философские. Установлена даже философская длина ногтей, и все же, хотя внешних признаков мудрости у этих ученых хоть отбавляй, зачастую внутри они пусты. Философствующих щеголей в Европе не так много, и все же я слышал, что они есть и тут. Я имею в виду тех, кто старательно облачается в ученую личину, не обладая на деле ни глубокими познаниями, ни тонкостью ума, кто трудится в поте лица, добиваясь почетных титулов, знаменующих, научные заслуги, кто льстит собратьям, надеясь на ответную лесть, и занимается наукой, дабы прослыть ученым. Обычно такие люди принимают гостей в кабинете при всех регалиях: комнатных туфлях, халате и кресле. Стол едва виден из-под огромного фолианта, который всегда раскрыт, но никогда не читается. Оставшись один, наш мудрец дремлет, чинит перья, щупает свой пульс, смотрит в микроскоп, а иногда почитывает развлекательные книги, которые бранит на людях. В его библиотеке царит священный порядок, и она чаще всего являет собой кладбище редких книг, которые очень дороги, затем что слишком скучны или бесполезны, а потому не переиздаются. Такие люди, как правило, пополняют собой литературные клубы, академии и ученые общества, где часто встречаются, чтобы обменяться ничтожными мнениями и непомерной хвалой. В беседе они никогда не обнаруживают невежества, делая вид, будто им все уже известно. Сообщите им, новое наблюдение - они, оказывается, уже слыхали об этом раньше, озадачьте каким-нибудь доводом - они лишь усмехнутся в ответ. И все же с помощью таких жалких ухищрений они достигают желанной цели - обретают уважение. При некоторой осторожности человек легко может скрыть скудость своих знаний, зато каждый, кому не дано разглядеть дурака, охотно любуется и восхищается позолоченными переплетами книг, длинными ногтями, серебряной чернильницей и расчесанной бородой. Когда в Китай приехал первый европейский миссионер отец Матвей {1}, его пригласили ко двору, дабы убедиться, так ли он сведущ в астрономии, как говорят. Испытание проводилось первыми астрономами государства, которые после доложили императору, что познания миссионера крайне поверхностны и никак не могут сравниться с их собственными. Отец Матвей, однако, противопоставил их суждениям опыт и предложил им точно определить время затмения Луны, которое должно было произойти в одну из ближайших ночей. - Как! - воскликнули некоторые люди. - Неужто варвар без ногтей посмеет состязаться в астрономии с теми, кто посвятил ей всю свою жизнь, кто знает половину существующих иероглифов, кто носит ученые шапочки и туфли и удостоен всех ученых степеней! Уверенные в своей победе астрономы приняли вызов. И вот началось затмение. Китайцы установили великолепное приспособление и ошиблись на пятнадцать минут, а миссионер, пользуясь единственным инструментом, определил время с точностью до секунды. Это можно было счесть убедительным доказательством, однако придворных астрономов оно не убедило: вместо того, чтобы признать свою ошибку, они стали уверять императора, будто расчеты их были верными, а этот иностранец с остриженными ногтями заколдовал Луну. - Что ж, - воскликнул великодушный император, улыбнувшись их: невежеству, - в таком случае вы по-прежнему будете слугами Луны, а этого человека я назначаю ее управляющим. В Китае очень много таких людей, чьи притязания на ученость основываются лишь на внешних приметах, а в Европе их число в каждой стране соответствует ее невежественности. В Испании и Фландрии, которые на три столетия отстали в науках от прочей Европы, насчитывается до двух десятков ученых титулов и знаков отличия, неведомых во Франции или в Англии. У них имеются свои Clarissimi и Preclarissimi, свои Accuratissinu и Miriutissimi {Светлейшие умы и Пресветлейшие умы, свои Точнейшие умы и Наиточнейшие умы (итал.).}. Круглая шляпа дает одному право выступать на ученых диспутах, другому квадратная - обучать, а шляпа с кисточкой чуть ли не освящает покрываемую ею голову. Но там, где поощряется истинное знание, подобные внешние эмблемы постепенно выводятся. Мантия, отороченная горностаем, величественная борода и волочащийся шлейф изгнаны за ненадобностью; философы одеваются, говорят и думают как обычные люди, и скорнякам, шляпникам и пажам остается лишь оплакивать век учености. Я же, друг мой, довольно насмотрелся на чванное невежество, и чту истинную мудрость. И меня удостаивали ученых титулов и отличий, но я по себе знаю, как мало мудрости они прибавляют. Прощай! Письмо CV [Описание предстоящей коронации.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Приближается коронация молодого государя {1}. И знать, и народ ожидают ее с нетерпением. Нижнюю часть дома, где я проживаю, снял деревенский помещик, прибывший по сему случаю в Лондон с семейством, дабы на других посмотреть и себя показать. Его жена накупила огромное количество шелка, который, как заверил ее лавочник, войдет в моду в следующем сезоне, а юная барышня, ее дочь, даже велела проколоть себе уши ради предстоящей церемонии. Среди этой суматохи я кажусь всем досадной помехой, и потому мне предложили перебраться двумя этажами выше, дабы освободить место для тех, кто, по мнению хозяйки, достойнее, однако при мне она ограничивается лишь тем, что называет их благородным обществом. Маленький щеголь, который уже успел втереться в число моих близких друзей, описал мне вчера в мельчайших подробностях готовящуюся коронационную процессию. Стоит людям заговорить на любимую тему, как они становятся весьма красноречивыми. Этот же разговор как нельзя лучше отвечал характеру моего собеседника. Его воображение было воспламенено разнообразием сверкающих предметов: короны знати, гербы, галуны, кружева, драгоценные камни, стеклярус и бисер... - Вот тут идут кавалеры ордена Подвязки, - восклицал он, - а тут шествует красный Дракон с гербами на спине. Тут выступает Кларенс, а вот тут Голубая Мантия {2}, не желающая от него отставать. Здесь попарно идут олдермены, а вон там доблестный английский воин {3}, который, ничуть не оробев при виде многочисленных джентльменов и дам, выезжает вперед в полном вооружении на боевом скакуне и бесстрашно бросает свою перчатку. Ах, - продолжал он, - если бы нашелся смельчак, который поднял бы эту роковую перчатку и принял вызов, какое вышло бы славное состязание! Наш боец не пощадил бы его и проучил при всех, как следует. Боюсь, однако, что во время коронации никто не решится с ним тягаться: во-первых, противник рискует пасть в поединке, а во-вторых, если бы он и уцелел, ему не миновать виселицы за государственную измену. Нет, думаю, никто не отважится оспаривать корону в бою со столь непобедимым противником. Скорее всего поединка не будет, и боец прогарцует перед нами, держа в одной руке поводья, а в другой - кубок с вином. Некоторые люди умеют рассказывать так, что их описание только еще больше затемняет предмет, и при всей словоохотливости моего собеседника я так и не получил ясного представления о коронационной процессии. Я полагал, что коронование монарха должно быть торжественной, внушающей благоговение церемонией, но в таком описании она что-то не внушала благоговения. Если это соответствует истине, сказал я себе, значит европейцы несообразно смешивают возвышенное и комическое, высокое и низкое. Как можно в минуту, когда король заключает договор с народом, допускать то, что способно умалить величие подобной церемонии? Нелепая эмблема придаст шутовской вид всему происходящему. Так, на виденной мной картине Альбрехта Дюрера художник, изобразив Страшный Суд, грозное божество и трепещущий в ожидании приговора мир, написал и весельчака, везущего сварливую жену в ад на тачке {4}. Пока я предавался таким размышлениям, собеседник, приписавший мое молчание восторженному изумлению, продолжал изображать те подробности церемонии, которые были более всего приятны его легкомысленному воображению, и заверял меня, что задержись я в этой стране на несколько месяцев, то увижу нечто поистине великолепное. - Мне уже известны, - продолжал он, - по меньшей мере пятнадцать кафтанов из золотой парчи, сшитых для этого случая, а уж бриллиантов, рубинов, изумрудов и жемчуга будет не меньше, чем латунных гвоздей на портшезе. И все мы будем шествовать торжественным шагом - вот эта нога все время позади вот этой. Дамы будут бросать букеты, придворные поэты - свитки со стихами, а публика облачится в лучшие свои наряды. На миссис Тибс новый сак, обшитый оборками, и французская прическа, словом, куда ни глянь - красота да и только; миссис Тибс приседает герцогине, а ее светлость отвечает поклоном. "Дорогу!" - кричит герольд; "Посторонись!" - кричит придворный церемониймейстер; "Топчи его, дави!" - кричит стража. - Ах, - продолжал он, изумленный собственным описанием, - искусство способно превратить даже самое незначительное событие в величественное зрелище; ведь чего проще - один человек надевает шляпу другого, а кажется чудом. Тут я окончательно убедился, что ум его целиком занят мишурой этого спектакля и совершенно равнодушен к истинному значению столь дорогих приготовлений. "Пышные процессии, - говорит Бэкон, - приятное зрелище, только следует научиться делать их изящными, а не дорогими" {5}. Шествия, кавалькады и пестрая мишура, которую создают портные, парикмахеры и горничные, невольно вызывают благоговение. Император в ночном колпаке куда менее внушителен, чем император в сверкающей короне. Политика похожа на религию: попытка освободить любую из них от церемониала - верный способ вызвать презрение к ним. Любому человеку, мудрецу и простаку, необходимо чем-то восхищаться, и каждое разумное правительство обязано внушать всем сословиям повиновение бриллиантовой пряжкой или благодетельным эдиктом, законом против роскоши или ожерельем из стекляшек. Мое молчаливое раздумье только воодушевило моего гостя, и он снова принялся расписывать праздник. Желая раздразнить мое любопытство, он сообщил мне, какие громадные деньги зрители платят за свои места. - Церемония будет на славу - по цене видно! - восклицал мистер Тибс. - Некоторые дамы говорили мне, что готовы расстаться с одним глазом, лишь бы вторым поглядеть на празднество. Вот послушайте, - продолжал он, - у меня есть приятель, который ради меня снабдит нас местами по сходной цене. Уж я позабочусь о том, чтобы вас не надули, а он даже лучше меня расскажет вам о смысле, украшениях, великолепии и очаровании церемонии. Глупости при частом повторении теряют свою нелепость и начинают казаться разумными: он так часто приводил свои доводы и так настаивал, что я, наконец, уступил. Словом, мы вместе отправились заручиться местом, но каково было мое удивление, когда с нас запросили за одна место кошелек золота. Я сперва даже не поверил. - Послушайте, милейший, - вскричал я, - уплатив двадцать фунтов за право посидеть здесь часок-другой, смогу ли я взять с собой хоть камешек из дорогих уборов? - Нет, сударь. - А долго ли я буду сыт воспоминаниями о коронации? - Недолго, сударь. - А может ли она одеть меня, накормить или сделать здоровым? - Сударь, - ответил тот, - вас, видно, ввели в заблуждение: единственное, что вы получите, это право говорить, что вы видели коронацию. - Будь я проклят! - возопил мистер Тибс. - Если это все, зачем же швырять деньги на ветер: этого права меня никто не лишит, увижу я коронацию или нет. Я понимаю, друг мой, что это довольно сбивчивое описание. Ты упрекнешь меня в том, что я не указываю ни чинов, ни порядка по старшинству, ни места, что я и понятия не имею, будут ли впереди шествовать герольды или орден Подвязки, не узнал размеров шляпы лордов или длину шлейфа дам. Я знаю, как ты любишь подробные описания, но, к сожалению, это не в моей власти. Думаю, однако же, что это торжество во многом уступит великолепию процессии, когда наш покойный император Фонгти {6} сочетался браком с Луною, а распорядителем был Фум Хоум собственной персоной. Прощай! Письмо CVI [Осмеяние погребальных элегий, посвящаемых знатным. Образчик такой элегии.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Прежде существовал здесь такой обычай: когда умирали именитые люди, их друзья бросали в могилу скромные дары. В дело шли незатейливые вещи - благовония, ладанки, пряности, горькие травы, ромашки, полынь и стихи. Однако со временем обычай этот повывелся, и ныне в таких случаях обходятся только стихами, ибо такая поминальная жертва может быть погребена вместе с усопшим без малейшего ущерба для живых. Вот почему когда умирает вельможа, поэтам и гробовщикам находится немало работы. Один поставляет длинный плащ, черный жезл и катафалк, а другой строчит пастораль или элегию, монодию или посмертный панегирик. Знатным людям решительно не о чем тревожиться; они могут умирать, нимало не мешкая: уж поэт и гробовщик о них позаботятся. За полчаса отыщут метафорические слезы и фамильные гербы, и пока один торжественно предает покойника земле, другой, выражаясь фигурально, возносит его к звездам. Существует несколько способов выражения поэтической скорби по такому поводу. Бард предстает перед нами то задумчивым юношей, горюющим среди могил, то Тирсисом, льющим слезы в кругу кротких овечек. То Британия, усевшись на собственном бреге, дает волю материнской печали, а то Парнас - да-да, гора Парнас - кручинится, обливаясь горючими слезами. Но самый обычный способ таков: Дамон встречает удрученного Меналка. Пастух спрашивает друга, отчего он грустит, а тот отвечает, что умер Польо. - Если так, - вопиет Дамон, - то удалимся же в ту дальнюю рощу, где кипарисы и жасмин наполняют воздух благоуханием, и будем поочередно оплакивать Польо, друга пастухов и покровителя муз. - Ах, - отвечает его друг, - не лучше ли будет грот подле ручья? Журчание струй сольется с нашими сетованиями, а соловей на ближнем дереве станет вторить нам. Облюбовав местечко, они заводят плач. Ручей умолкает, внимая их горьким жалобам, коровы бросают щипать траву, тигры, преисполнившись сочувствия, и те выходят из чащи. Клянусь могилами наших предков, дорогой Фум, их сетования нисколько меня не трогают. На мой вкус это просто жидкий опиум, и тигр, наделенный чувствительностью не более обычного, будет растроган раз в двадцать больше меня {1}. Но хотя я не могу лить слезы вместе с опечаленными пастухами, мне подчас жаль поэта, которому из-за обеда приходится творить новоявленных полубогов и героев. Какое грустное зрелище являет собой человек, который садится сочинять преднамеренную лесть. Каждая написанная им строфа безмолвно изобличает низменность его занятия, и в результате глупость его становится еще непроходимее, а бездарность еще очевиднее. Дивлюсь, как это до сих пор не выдумали способ льстить недостойным, сохраняя чистоту совести. Мне нередко хотелось изобрести средство, при помощи которого человек мог бы воздать должное себе и усопшему патрону, не испытывая презрения к себе. После долгих стараний я его нашел, и вот посылаю тебе образчик стихотворения на смерть знатного человека, где и лести довольно, и сочинитель не кривит душой. На смерть достопочтенного *** Камен пусть плачет хоровод, - Наш Польо с жизнью распрощался: Когда б он прожил лишний год, _Он бы сегодня не скончался!_ В век Добродетели бы он Среди героев очутился, - Затмив отвагу всех времен, _Когда б чуть ранее родился._ Печальны нивы, скорбь в лесу И даже овцы погрустнели, - И холм бы обронил слезу, _Когда б холмы рыдать умели._ А до чего он щедрым был, В своих щедротах невоспетый! Не тщетно тот его молил, _Кому помог он в жизни этой._ Отпев его и схоронив, Единогласно свет решает, Что будет он посмертно жив, _Как мертвецам и подобает._ Письмо CVII [О чрезмерной доверчивости англичан ко всякого рода известьям. Пример подстрекательства.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской ^кадемии церемоний в Пекине. Получая известие, следует сначала обдумать, насколько оно достоверно, а потом уж поступать сообразно обстоятельствам. Англичане же в таких случаях поступают иначе: они сначала действуют, а потом с большим опозданием начинают обдумывать. Зная о такой их склонности, некоторые люди избрали себе ремеслом предсказывать гибель как современникам, так и их потомкам. Эти мрачные слухи незамедлительно принимаются на веру, весть о близком несчастье быстро распространяется повсеместно, ее сбывают с рук и перепродают. Люди поносят правителей, собираются толпами, кричат, а после, наделав достаточно глупостей, принимаются хладнокровно и здраво обсуждать свои дела, озадачивают друг друга силлогизмами и готовятся к новым слухам, за которыми следует все то же самое. Не успевают люди выбраться из одной новости, как уже тонут в другой. Они точно собака, которая угодила в колодец и царапает стенки, стараясь выбраться. Когда она вытаскивает из воды передние лапы, зеваки уже думают, что она сейчас вылезет, но тут туловище тянет ее на дно, и она уходит в воду по самый нос. Чем больше она напрягает силы, тем больше слабеет и погружается все глубже и глубже. Говорят, некоторые люди тут живут припеваючи, пользуясь легковерием сограждан. Зная, что публика обожает кровь, увечья и смерть, к каждому месяцу они приурочивают разные напасти. В этом месяце публику непременно сожрут французы, приплывшие на плоскодонных судах, в следующем - солдаты, которые должны выгнать французов {1}. То людей одолевает тяга к роскоши, а то селедочные акции {2} одни только способны вытащить их из омута нищеты. Проходит время, слухи оказываются ложными, новые обстоятельства рождают новые перемены, но люди не меняются и упорствуют в своей глупости. В других странах на таких политических пророков никто бы и внимания не обратил, и они корпели бы над своими новостями в одиночестве и хандрили без малейшей надежды заразить своей хандрой других. Но, по-видимому, Англия это страна, где хандра живет с особым удовольствием: человек здесь не только может предаваться ей без всякого ограничения, но при желании заразить своим недугом все королевство. Ему довольно во всеуслышание заявить, что правительство никуда не годится, что оно ведет страну к гибели, что британцы выродились {3}, и тогда каждый уважающий себя гражданин почитает своим долгом оплакивать всеобщий упадок и, вообразив, будто государственный строй рушится, всеми силами стремится его ослаблять. Эти люди, пожалуй, посмеются над моим простодушием, если я посоветую им не доверять так слепо мрачным предсказаниям и, прежде чем горевать, хладнокровно поразмыслить над ними. Недавно мне довелось услышать историю, которая, хотя и касается одного лишь семейства, тем не менее может послужить отличным примером того, как ведет себя нация, когда ей грозят бедой. В Англии водятся любители мутить воду не только в делах общественных, но и в частных. Недавно один из таких проказников на потеху друзьям или от скуки отправил угрожающее письмо некоему почтенному семейству, проживающему со мной по соседству. Вот оно: "Сэр, поскольку вы очень богаты, а я очень беден, считаю необходимым уведомить вас, что я постиг великие тайны и могу отравить мужчину, женщину, ребенка, не опасаясь, что меня обнаружат. Посему, сэр, вы сами можете назначить время собственной кончины - через две недели, через месяц или через полтора. За этот срок вы вполне сумеете привести в порядок свои дела. Хотя я и беден, но люблю вести себя как подобает джентльмену. Но, сэр, вы должны умереть, ибо я решил, что вы должны умереть. Кровь, сэр, кровь - вот мое ремесло. А потому советую вам через полтора месяца день в день проститься с друзьями, женой и семейством, ибо большего срока я вам дать не могу. Если вы желаете удостовериться в могуществе моего искусства и правдивости моих слов, сорвите с письма печать, сложите его и дайте своему любимому голландскому догу, который греется у камина. Он тотчас проглотит письмо, точно сухарик, намазанный маслом. Спустя три часа и четыре минуты дог захочет откусить себе язык, а еще через полчаса разлетится на мелкие кусочки. Крови, крови, крови! На сем остаюсь, сэр, вашим смиреннейшим и преданнейшим слугой до вашего смертного часа!" Можно вообразить ужас, который охватил почтенное семейство. Несчастный адресат пребывал в крайнем изумлении: он никак не мог взять в толк, кому он внушил такую злобную ненависть. Были призваны друзья, и все сошлись на том, что это ужасно и что необходимо просить правительство назначить награду и обещать помилование, а не то такой негодяй примется изводить ядом семью за семьей, и невозможно сказать, чем это кончится. Словом, они обратились к властям; те приняли решительные меры, однако изловить негодяя не удалось. И тут кто-то вспомнил, что письмо так и не скормили собаке. Тотчас голландского дога привели в круг родственников и друзей, сорвали с письма печать, аккуратно сложили его вчетверо, и вскоре обнаружили к величайшему своему удивлению, что собака не желает глотать письма. Прощай! Письмо CVIII [О пользе и занимательности путешествия на Восток.] Лянь Чи Альтанчжи - Фим Хоуму, первому президенту китайской Академии церемонии в Пекине. Невежество европейских путешественников, забиравшихся в дальние уголки Азии, не раз изумляло меня. Их вели туда либо корысть, либо благочестие, а потому и рассказы их о виденном таковы, каких только и можно ждать от людей ограниченных или предубежденных, покорных предрассудкам или просто невежд. Разве не удивительно, что среди такого множества искателей приключений нет ни одного философа? (Джимелли {1} не в счет, ведь ученые давно сошлись во мнении, что это подделка.) А между тем в каждой стране, какой бы дикой и нецивилизованной она ни была, жители всегда знают те или иные тайны природы или ремесел, каковые можно у них с пользой позаимствовать. Сибирские татары, к примеру, извлекают из молока очень крепкий спирт {2}, и секрет этот, вероятно, неизвестен европейским химикам. В самых глухих уголках Индии знают, как приготовлять пурпурную краску из растений и как превращать свинец в металл, твердостью и цветом почти не уступающий серебру. В Европе любой из этих секретов мог бы принести человеку целое состояние. Умение азиатов вызывать ветер или дождь европейцы считают легендой, так как у себя дома ничего подобного не видали. Но ведь точно так же они сочли бы сказкой порох или компас, услышь они, что у китайцев было нечто подобное до того, как сами их придумали. Из всех английских философов я особенно чту Бэкона, гения поистине великого и дерзостного, который допускает существование еще неразгаданных тайн и, не страшась трудностей, побуждает человеческую любознательность исследовать все на свете и даже призывает человека померяться силой с ураганом, молнией и землетрясением, дабы подчинить их своей власти. О, если бы в страны, куда заглядывали доселе лишь суеверные или алчные люди, отправился человек, обладающий отважным духом, гением, проницательностью и ученостью Бэкона, - какие успехи выпали бы на долю человечества! Как просветил бы он края, в которых побывал! И сколько замечательных сведений и полезных усовершенствований он привез бы оттуда домой! Право, не найдется такой варварской страны, которая отказалась бы поделиться всем ей известным, если бы она могла почерпнуть у путешественника равноценные сведения, и я полагаю, что человек, готовый дать больше знаний, нежели получил, будет всюду желанным гостем. Он должен лишь заботиться о том, чтобы пиршество ума, которое он предлагает, было бы доступно тем, с кем он намерен иметь дело. Не